ЯЩИК ПАНДОРЫ

ЦРУ против КГБ

I

Долгие годы он ждал резкого стука в дверь.

Потом, когда Зюзюк сменил вовсе неплохой домишко в Павловской Слободе на трехкомнатную квартиру в большом портовом городе, ему показалось, что здесь легче затеряться в бетонных громадах жилых новостроек. Тогда он и завел модный музыкальный звонок в прихожей, в которой мимо вешалки-шкафа рядами шли полки с книгами, их собирала дочь-библиотекарь. Только и в этом современном убежище, так не похожем на прежние его берлоги, Иван Егорович все равно не обрел покой. С неослабевающим напряжением, забываясь лишь на мгновенье наяву да проваливаясь в тяжелое забытье ночью, изо дня в день и в праздники, и в будни ждал Зюзюк резкого стука в дверь.

Постепенно Иван Егорович сжился с вечным страхом, привык к нему, как привыкает калека к увечью, не забывая о нем, но и не позволяя чувствам проникать за установившиеся годами пределы. Разумеется, Зюзюк всегда помнил о подстерегающей его опасности. Этот стук стал символом всего, что несло ему смертельную беду.

Настороженность и собранность всегда отличали натуру Ивана Егоровича. Никогда не позволял он себе распускаться, даже в те редкие случаи, когда напивался, что называется в стельку. Пил он в полном одиночестве, запершись в большой комнате квартиры, которую называл «студией»: в молодости Иван Егорович учился в художественной школе.

Выпивал он и с друзьями, точнее сказать, с товарищами по работе, которую не оставлял, хотя вот уже два года как вышел на пенсию. Но в компании употреблял весьма умеренно, скорее по осуждаемой теперь традиции, которая требовала «раздавить пузырек» и в канун праздника, и в день получки, и при оформлении нового заказа.

Трудился Иван Егорович в мастерских Худфонда: исполнял в материале замыслы художников-монументалистов, реализовывал то доброе, что заложили в него родители, его отец — приличный портретист, и мать — актриса местного театра. Правда, художником Иван Егорович не стал, разные обстоятельства помешали, но делу этому учился, и монументалисты старались заполучить Ивана Егоровича к себе на подряд.

О других же его способностях — попадать из парабеллума с пятидесяти шагов человеку в глаз или аккуратно, ловко выламывать золотые зубы из челюсти жертвы — не подозревал никто…

День сегодня был воскресным.

Людмила Ивановна, миловидная, но — увы! — одинокая женщина, тридцати лет, сидела перед цветным телевизором японской фирмы «Сони» в светелке, так называл ее комнату отец, который любовь к дочери маскировал небрежно-ироническим отношением. На экране шла передача «В мире животных», одна из любимых передач Людмилы Ивановны, которая самозабвенно обожала братьев наших меньших. Она бы и в доме их развела, но боялась рассердить отца, который никогда не позволял ни ей, ни покойной маме завести хотя бы котенка… Ивану Егоровичу всегда казалось, что лишнее живое существо в его доме — лишние глаза и уши. Он подсмеивался над собой, считал такие сомнения маниакально-депрессивным бредом, но порою всерьез размышлял: а почему бы органам государственной безопасности не привлечь домашних животных к наблюдению за подобными ему? Или, скажем, не наделать роботов-собак и роботов-кошек…

Вчера Иван Егорович ездил за город. Он добрался на трамвае до Шестнадцатой линии, отсюда начинались поля пригородного совхоза, и на обочине нарвал букет ярко-голубых васильков. Вернулся усталым, за кисти браться не хотелось. Иван Егорович налил в вазу воды, поставил в нее цветы и отложил работу на воскресенье.

За утро он успел сделать предварительный рисунок на холсте углем, потом записал фон и вышитое крестиком белое полотенце, брошенное на край стола, оно должно было уравновешивать в композиции вазу с васильками. Затем Иван Егорович обозначил щедрыми мазками вазу и, чтобы сменить напряжение в пальцах, отложил крупную кисть, тщательно выбрал тоненькую, долго смешивал краски, чтобы найти васильковый колер, наконец, взял краску кистью и, точно прицелившись, коснулся ею холста.

И тут в прихожей возник мелодичный звонок.

На экране телевизора разворачивалась привольная жизнь обезьян-бабуинов. Младшие братья скакали по веткам, лакомились бананами, устраивали налеты на поля аборигенов, ссорились друг с другом, нянчили детенышей и, наивно полагая, что их никто не видит, занимались любовью.

«Почему я не обезьяна? — с грустной усмешкой подумала Людмила Ивановна. — Авось бы и меня сосватал какой-нибудь шимпанзе…»

Людмила Ивановна работала в областной библиотеке, в коллективе которой не было ни одного мужчины. Возраста она достигла критического, предложений никто не делал, а вот завести внебрачного ребенка, как сделали две ее подруги, Людмила Ивановна не решалась…

Услышав звонок, Людмила Ивановна досадливо поморщилась: это пожаловал, наверно, сосед снизу, сантехник дядя Ваня, который обожал разговоры об искусстве. Дядя Ваня был частым гостем отца. Как ни странно, Иван Егорович привечал его, хотя и не отличался особым гостеприимством.

Она поднялась и пошла открывать дверь.

Иван Егорович почти не обратил внимания на звонок. Он едва задел его сознание: к дочери подружки-стрекотухи, библиотечные крысы пожаловали… Иван Егорович вновь взял кистью краску.

Но второй мазок сделать Зюзюк не успел.

Дверь в его комнату приоткрылась, Людмила Ивановна просунула голову и сказала:

— Извини, папа, но это к тебе.

Потом ее голос прозвучал уже в прихожей:

— Да вы проходите, проходите! Папа сейчас выйдет.

По тону, которым были произнесены эти слова, Иван Егорович понял, что говорит дочь с незнакомыми ей людьми, и тогда внутри у него дрогнуло.

«Вот оно! — подумал Иван Егорович. — Так все и происходит… За мной пришли».

— Папа, — снова позвала Людмила Ивановна, и Иван Егорович почувствовал вдруг, что у него пропал голос, он даже отозваться не может.

Молча прошел Зюзюк в прихожую и увидел там высокого молодого мужчину в сером костюме и украинской рубашке с вышитым воротником. Позади него, у самой входной двери, стояли с бесстрастными лицами двое парней помоложе.

— Иван Егорович? — спросил пришелец, и хозяин уловил, как в глазах незнакомца возникло нечто среднее между любопытством — эдакого монстра сподобился увидеть — и презрительным сожалением. — Гражданин Зюзюк?

Иван Егорович кивнул, потом почувствовал, что обрел голос и спокойно ответил:

— Он самый.

Глаза его на мгновение зажглись, и Зюзюк увидел, как этот волчий огонь заставил напрячься стоящего перед ним человека, который пришел звать Ивана Егоровича к ответу за дела, свершенные в те времена, когда этого парня и на свете еще не было, но огонь тут же погас, выхода у гражданина Зюзюка не было никакого, и крупные капли пота проступили на его лбу.

— Майор Ткаченко из Комитета государственной безопасности, — сказал высокий парень, и Иван Егорович услыхал, как тихонько ойкнула за его спиной дочка. — Вы арестованы, гражданин Зюзюк. Вот ордер, подписанный прокурором. Сейчас мы произведем у вас обыск. Щепкин, пригласите понятых.

II

Майор Ткаченко любил солнце. И хотя на двух окнах его кабинета висели плотные шторы, Владимир никогда не пользовался ими, вызывая недоумение сослуживцев, которые в жаркие летние дни, столь частые в их южном городе, отсиживались в затемненных комнатах, уповая на прохладный полумрак, потому как кондиционеры стояли пока лишь в кабинетах начальников отделов и более высокого руководства управления.

Владимира Ткаченко недавно назначили начальником отделения, он получил в подчинение группу сотрудников, с которыми еще вчера был на равных, и отдельный кабинет без кондиционера, в котором всегда теперь было светло и жарко.

И это утро тоже было солнечным. Они сидели вдвоем в комнате: «Ткаченко за письменным столом, Зюзюк — на стуле, поставленном посередине.

Майор с неподдельным интересом рассматривал подследственного, а Иван Егорович делал вид, что он вообще попал сюда по недоразумению, случайно.

Глядели они вот так друг на друга уже минут тридцать.

Зазвонил телефон. Ткаченко помедлил, дождался второго звонка и поднял трубку.

— Молчит, — ответил он невидимому собеседнику и пожал плечами. — Пока молчит… Как веревочке не виться… Песенка его спета. Хорошо, я зайду позже.

Он положил трубку на рычаг и, улыбнувшись возникшим мыслям, мельком, как-то равнодушно-досадливо глянул на Ивана Егоровича.

Зюзюк перехватил этот взгляд.

— Не убивал! — крикнул он вдруг. — Никого не убивал… Нет! Не расстреливал, не вешал! Да, служил у них, было такое… И подписку давал. Молодой ведь был, хотелось выжить… Только в крови своих не замешан!

— Хорошо, коли так, — сказал Ткаченко. — К этому мы еще вернемся, Зюзюк.

Он встал из-за стола, выбрал в папке одну из фотографий и, держа ее в руке, подошел к Ивану Егоровичу.

— Вот, посмотрите сюда, пожалуйста…

Это была увеличенного размера перепечатка с фотографии военных лет. Виселица с шестью повешенными. На груди у каждого дощечка с надписью: «Я был партизаном». У виселицы, обнявшись, стоят четверо хохочущих мужчин в немецкой форме.

— Смотрите внимательно, гражданин Зюзюк.

— Меня здесь нет, — облегченно вздохнул Иван Егорович.

— Да, вас здесь нету, — сказал Ткаченко. — Вы помните этих людей? Посмотрите на них…

— Вот это Гельмут Вальдорф, гауптштурмфюрер, шеф Легоньковской службы безопасности… Рядом — следователь Шульц. Имя его не помню, забыл… А это Лось. Или Герман. Так его все звали.

— Фамилия?

— Никто его по фамилии не называл… Он из наших немцев. Фольксдойч. Мать у него оттуда. Но я слыхал, будто он по отцу Ольшанский.

— Значит, Герман Ольшанский, по кличке «Лось»?

— Вроде бы так.

— А четвертый? Этого вы не узнали?

— Узнал, — запнувшись, сказал Иван Егорович. — Это заместитель Вальдорфа. Темная лошадка… Прекрасно говорил по-русски. Мы даже думали, что он из наших. Конрад Жилински его имя. Как будто бы погиб он при освобождении.

— При освобождении кого? — усмехнулся Ткаченко.

— Ну… значит… при освобождении от фашистов, — выдавил Зюзюк.

— Советских людей, — сказал он и опустил голову.

III

Владимир Ткаченко родился на далекой Колыме, в славном городе Сусумане, спустя десять лет после окончания Великой Отечественной войны. Он заканчивал седьмой класс, когда отца перевели в Магадан, а когда Володя поступил в Московский институт иностранных языков, его родители — старые москвичи, всю жизнь обитавшие на окраинах Отечества, обосновались уже в столице.

Отец Владимира, полковник Ткаченко, начал войну молодым лейтенантом, заместителем начальника по политической части одной из западных пограничных застав. На рассвете воскресного дня 22 июня вступил он в бой с пришельцами и дрался до самого победного конца. Потом была Западная Украина, смертельные схватки с оуновцами, тяжелое ранение и вовсе нелегкая жизнь на Колыме, где служба шла год за два.

Владимир учился на втором курсе, когда не выдержало, надорвалось отцовское сердце. Тогда и решил Ткаченко-младший продолжить его дело и, не оставляя иняза, стал учиться параллельно в юридическом институте.

Из рассказов отца молодой Ткаченко многое узнал о карательной политике вермахта на оккупированных территориях Советского Союза, не говоря уже о зверствах службы безопасности, тайной полевой жандармерии и специальных зондеркоманд. Вторую половину войны бывший пограничник Николай Ткаченко прослужил в особом подразделении, которое устанавливало и расследовало факты массовых преступлений нацистов против мирного населения и охотилось за самими предателями с тем, чтобы поймать их с поличным и предать справедливому народному суду.

Подросшему сыну Николай Владимирович рассказывал о войне и обо всем том тяжком, что связано с нею, безо всяких прикрас и скидок на молодость парня, на изменившиеся теперь, в мирной жизни, условия нашего бытия. Он считал, что до тех пор, пока возможность новой войны полностью не исключена, поколение сыновей надо воспитывать в бойцовском, истинно мужском духе. А ежели говорить с ними о минувшей войне, как о некоей череде лихих приключений, как об увлекательной игре, не больше, будущие солдаты морально будут не готовы вступить в настоящее сражение.

— Как только поднимается рука у издателя, — возмущался Николай Владимирович, — подписывать в печать неправду о войне! Кому принесет пользу изображение «красивой», театральной смерти героя? Ведь это форменное кощунство по отношению к тому, по-настоящему жестокому, что пережили фронтовики, мои товарищи по оружию. А многие не пережили…

И Володя научился отличать подлинную военную литературу от тех книжек, страницы которых прямо-таки слипались от патоки умилительного, сюсюкающего тона, им некоторые авторы, якобы оберегая неокрепшую психику молодых читателей, пытались рассказать об огневых событиях.

— Нет, — говаривал Володин отец, — такая литература не воспитает из наших сыновей истинных бойцов. Конечно, я понимаю, мне можно возразить, дескать, у искусства, у литературы свои, особые законы. Только я глубоко убежден: при описании войны должна быть пусть и жестокая, но правда! Надо чтобы современные парнишки видели пот и кровь, знали, что война — не только мгновенный подвиг, это еще и каждодневный кровавый труд… Да-да! Война — это страшный, изматывающий тело и душу труд. Необходимый, вынужденный… И еще это потеря товарищей, с которыми ты делил место в землянке, кусок хлеба, щепоть махорки. Война — это разоренное врагом жилище твоих отца и матери, разрушенные города, растерзанные трупы женщин и детей. Страшное, сынок, и жестокое явление, большая беда в жизни нации. Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову пожелать, чтобы эдакое повторилось вновь. «Война не игрушка, — говорил Владимир Ильич, — война — неслыханная вещь, война стоит миллионов жертв…»

И еще об одном обстоятельстве помни, Володя… Нынешний солдат, воспитанный на правильном восприятии прошлой войны, скорее и осознаннее примет требования уставов и командиров. Такой солдат поймет, что в войне выживает и побеждает наиболее идейно закаленный, профессионально подготовленный, организованный, трезво воспринимающий жестокий дух войны человек.

Не забывал Николай Владимирович сказать и о тех подонках, которые, изменив Отечеству, сотрудничали с врагом, повернув оружие против земляков. Пусть их было немного, только они все-таки были, эти презренные сволочи, большинство их понесло заслуженную кару, но кое-кто сумел ускользнуть от правосудия. Изменники попрятались по укромным щелям, сменив обличье, но рано или поздно их всех настигнет миг возмездия, ибо по совершенным ими преступлениям нет и не может быть срока давности.

IV

— Синьор не откажется от стаканчика вина? — спросил бармен, которому страсть как надоело молчать, а посетителей, кроме этого непонятного старика, в баре не было — слишком ранний час.

«Говорил ведь хозяину, чтоб открывал попозже», — подумал Луиджи, продолжая приветливо улыбаться старику, который и не смотрел даже в его сторону. Старик уткнулся в утреннюю «Корриенте» и, видимо, совсем забыл о чашке кофе, — ее он заказал, едва уселся за оцинкованную стойку.

— Виски, — сказал посетитель, — двойной…

Луиджи выполнил заказ, вздохнул и повернулся к небольшому цветному телевизору, на котором беззвучно плясали девочки из знаменитого телешоу «Блю гёрлс».

А старик залпом выпил виски и продолжал перечитывать репортаж о том, как на французском военно-транспортном самолете ДС-8, в сопровождении четырех агентов военной разведки был вывезен из Боливии бизнесмен Краус Альтман, который оказался гауптштурмфюрером Клаусом Барби́, военным преступником, известным под кличкой «Мясник Лиона».

«Глупо, глупо ты попался, камерад, — мысленно усмехнулся старик. — Утратил бдительность, не учел того, что к власти в Боливии пришло правительство левых сил. Оно тебя и поймало на крючок… Надо было сразу подаваться к Пиночету в Чили, или к Альфредо Стресснеру в Парагвай. Но ты все ждал чего-то… Вот и дождался, херр судовладелец, хозяин «Трансмаритима Боливиана».

Он подумал: не выпить ли еще виски?.. Но день обещал быть жарким, не стоит перегружаться спиртным, ведь еще и дело не закончено. Он выпьет за состоявшийся успех ближе к вечеру.

Луиджи надоело смотреть на безмолвный экран, звук включался только по просьбе посетителей, он глянул на газету, которой так увлекся клиент, и увидел теперь, что «Корриенте» раскрыта на той странице, где говорится об этом грязном подонке и убийце Альтмане-Барби.

— Что бы вы сделали с этим человеком, синьор? — спросил Луиджи.

— Повесил бы, — мрачно ответил старик и впервые посмотрел на бармена тяжелым взглядом.

— О, синьор! Вы абсолютно правы! Этих нацистов всех необходимо повесить! Они расстреляли двух моих дядей, братьев отца… А сам отец был партизаном! Вы иностранец, синьор? Я почувствовал акцент в вашей речи…

«Ты бы лучше проглотил свой болтливый язык, щенок», — подумал старик.

Вслух он сказал:

— Француз…

— И, конечно, вы тоже сражались с нацистами, синьор! Я сразу это понял… Судя по обличью — вы самый настоящий маки́, типичный боец Сопротивления! Угадал я, синьор? Верно?

— Вы угадали, молодой человек, — в улыбке растянул губы посетитель. — Бывший партизанский командир…

— О, синьор! Какая встреча! Я должен познакомить вас с моим отцом! Сейчас я позвоню ему… Он еще крепкий старик, и с удовольствием выпьет с вами стаканчик!

— Я спешу, — сказал посетитель и положил деньги за стойку. — В следующий раз…

«Чертов болтун, — подумал он, выходя из бара, — привязался, как репей к хвосту собаки… Ха-ха! Признать во мне маки́!? Неплохое начало перед визитом к этим гангстерам. Гм… В этом что-то есть. Можно использовать для «легенды», если придется отправиться туда».

Старик надел темные очки, он всегда не любил солнца, хотя уже довольно долго жил в этом большом портовом городе на Средиземном море, поправил на голове полотняную кепку, прикрывшую его едва тронутую плешью, коротко стриженную голову, и медленно двинулся улицей, которая уходила от бара «Эсмеральда» в сторону морского порта.

Пройдя несколько кварталов, он вдруг резко свернул вправо, незаметно проверив, не потянул ли за собой «хвоста». Теперь старик шел узкими улочками старой части города, мимо уютных кафе, красивых сквериков и средневековых храмов. От выпитого виски недавний клиент «Эсмеральды» оживился, походка его стала твердой, уверенной, едва ли не строевой… Впрочем, это ведь тридцатилетнему Луиджи он показался стариком. Выглядел его посетитель вполне еще браво для своих шестидесяти пяти лет. Он был на семь лет моложе Клауса Барби.

Над городом возник и медленно поплыл в нагретом уже воздухе колокольный звон.

Навстречу человеку в полотняной кепке скользнула стайка молоденьких монахинь.

Медленно проехала патрульная полицейская машина.

Из порта донесся басистый голос пассажирского лайнера.

«Это русский «Калининград», — припомнил человек, недавно пивший виски в «Эсмеральде». — Отходит в обратный рейс… «Калининград»… Тьфу!

Старик в сердцах сплюнул на мостовую и ускорил шаг.

Узкая улица вывела его на набережную, к причалам яхтклуба. Теперь до цели осталось немного, и человек, которого наивный и жизнерадостный Луиджи принял за французского партизана, пошел медленнее — надо внутренне подготовиться к встрече с теми людьми, которых он мысленно называл «гангстерами», ибо хорошо знал, кто скрывается под вывеской шипчандлерской конторы «Паоло Хортен и братья».

Вот и этот трехэтажный особняк. Внушительное крыльцо, облицованное каррарским мрамором, на массивных створках двери бронзовые львиные головы, в зубах у них — кольца, а сбоку — незаметная кнопка и забранный в решетку динамик над нею.

Не колеблясь ни мгновения, он решительно нажал кнопку.

Дверь тут же открылась, будто привратник — внушительного вида парень в морской униформе — следил за посетителем заранее.

— Меня зовут Гельмут Вальдорф, — сказал пришелец по-английски. — Доложите мистеру Хортену, что я хочу видеть его по важному делу.

— Старшему Хортену доложить или младшему? — бесстрастно спросил привратник.

Этого Вальдорф не ожидал.

Но для того, чтобы найти нужный ответ, ему понадобилось меньше секунды.

— Все равно, — сказал он. — Дело касается обоих.

— Пройдите, — сказал парень, и Гельмут Вальдорф вошел в полутемный прохладный холл.

Привратник знаком указал ему на глубокое кожаное кресло, затем прошел к небольшой конторке, склонился над скрытой от глаз посетителя панелью, щелкнул тумблером.

— Гельмут Вальдорф, синьор, — сказал привратник.

Одновременно он включил скрытую видеокамеру, она запечатлела несколько напряженное лицо усевшегося в кресло Вальдорфа и перенесла на экран телевизора, что возвышался на письменном столе Хортена-младшего, которого друзья и сослуживцы по разведывательному управлению называли Малюткой Джеком: в нем было двести сорок фунтов веса при двухметровом росте.

Малютка Джек глянул внимательно на экран и неопределенно хмыкнул. Немного помедлив, он поворотился к селекторному устройству и нажал кнопку. В прихожей, прямо перед глазами Вальдорфа, загорелось зеленое табло: «Входите, пожалуйста».

Посетитель отметил для себя, что из нескольких световых панелей зажглась одна, со словами на немецком языке, поднялся и направился к лифту, двери которого, нажав кнопку, предупредительно распахнул перед ним парень в морской униформе.

V

Владимир Ткаченко медленно перелистывал уголовное дело Ивана Егоровича Зюзюка. Его уже не удивляло то обстоятельство, что Зюзюк столько лет скрывался под собственной фамилией, той самой, которую он получил при рождении. Иван Егорович позаботился о том, чтобы сменить ее, когда пришли на Украину гитлеровцы. Тогда он и на службу к ним устроился по подложному паспорту на имя Кадубы Стефана Антоновича. Потом, не сумев уйти вместе с оккупантами, некоторое время жил в небольших городках Западной Белоруссии как Семен Афанасьевич Перетц, затем был Белозерским. В этом обличье он и завербовался на Южный Сахалин, откуда возвратился в родной город, вернее поначалу в его предместье, где никто не знал Зюзюка, карателя зондеркоманды, под собственным именем.

Майор Ткаченко достал из сейфа фотографии. Это были страшные, обличающие фашистских убийц документы: ямы, забитые трупами, виселицы, падающие под пулями патриоты, бараки концлагерей за колючей проволокой.

В дверь постучали. Это конвой привел Зюзюка на допрос. Сколько их уже было, этих допросов… Ткаченко собрал рассыпанные снимки, проговорил, не глядя на подследственного:

— Садитесь, Зюзюк. Продолжим нашу беседу…

…Росла груда окурков в пепельнице. Ткаченко хотел пристроить туда еще один, но окурок уже не помещался. Майор нажал кнопку.

В дверях показался конвоир. Ткаченко показал ему глазами на пепельницу, тот понимающе кивнул, взял ее и вышел из кабинета.

— Ну, гражданин Зюзюк, — устало проговорил майор, — времени мы затратили с вами много. Только сегодня две морских вахты, можно сказать, отстояли, уже почти восемь часов бьёмся над одним и тем же, а вы упрямитесь, не хотите говорить правды, Зюзюк…

— Я все сказал, гражданин майор.

— Нет, Зюзюк, далеко не все. Вот, скажем, ваше так называемое бегство из полицейской роты. Вы заявляете, что желая искупить вину, ушли в лес, примкнули к партизанскому отряду капитана Шленского, участвовали в боевых операциях «Мстителя»…

— Участвовал. Кровью хотел искупить…

— А под каким именем? — неожиданно спросил Ткаченко.

Зюзюк явно смутился.

— Как так? — переспросил он, чтобы потянуть с ответом, выждать какое-то время, определить, куда гнет следователь. — Под своим…

— Но ведь вы и в полицейской роте служили под вымышленным, — улыбнулся Владимир. — СД сумели обвести вокруг пальца… А это непростое дело. Там работали профессионалы… Так под каким же именем были вы в отряде «Мститель»?

— Цимбалист Петр Семенович.

— Верно. На этот раз вы сказали правду, Иван Егорович. Сами придумали эту фамилию? Или ее сочинил для вас гауптман Вальдорф? А может быть, его заместитель по оперативной работе, оберштурмфюрер Конрад Жилински? Этот прекрасный знаток русского языка…

— Вы на что намекаете, гражданин начальник? — быстро взглянув на Ткаченко, спросил Зюзюк.

— Вопросы в этой комнате задаю только я, — мягко остановил его Ткаченко. — Такова традиция, Иван Егорович… И не намекаю я, а ставлю прямой вопрос: какое задание определили вам в Легоньковском управлении службы безопасности перед тем как отправить в отряд капитана Шленского?

VI

«Нет, — подумал Хортен-младший, отведя деланно равнодушный взгляд от посетителя, это было одним из разработанных им приемов психологического обезоруживания клиента, и поворотясь несколько в сторону висевшей слева картины, — нет, это не Альфред Сислей, хотя мне и пытались всучить эту пуантилистскую мазню за неизвестный подлинник мастера. Ну да ладно, заплатил я совсем немного, а если эксперты установят авторство — тогда всучу ее какому-нибудь денежному мешку в Штатах. Уж меня-то никакой знаток не убедит в том, что это настоящий Сислей».

Любовь к французским импрессионистам отличала этого разведчика от других своих коллег, хотя коллекционирование работ Манэ, Ренуара, Дега и Ван Гога удовольствием было весьма дорогостоящим.

Решив, что необходимую паузу он выдержал, Джек Бойд, он же Хортен-младший, брат-компаньон шипчандлерской конторы, которая вот уже столько лет надежно прикрывала резидентуру в этом средиземноморском порту, с тем же равнодушным выражением на лице повернулся к посетителю.

— Итак, вы сказали, что вас зовут Гельмут Вальдорф…

— Да, это мое настоящее имя.

— Гм… Не понимаю, почему вы это подчеркиваете, но… Какое судно представляете, синьор Вальдорф? Угодно заказать продукты или техническое снабжение? Оставьте ваши координаты, и мы пришлем нашего агента прямо на борт вашего корабля, там он и составит заявку. Право, не стоило вам утруждать себя визитом в контору. Наш девиз — «Паоло Хортен» доставит все, что угодно клиенту, прямо на борт судна. Поэтому…

— Перестаньте валять дурака! — процедил сквозь зубы Вальдорф. — Я сам пришел предложить вам товар, мистер Хортен. И не надо морочить мне голову рекламным трепом. Я работал с полковником Джоном Ноухиллом… Вам говорит о чем-нибудь это имя?

— Так значит вы не моряк, мистер Вальдорф, — округлив глаза, будто удивившись, проговорил Джек. — Извините, но я вас принял…

Он все еще продолжал играть, тянул время, прикидывая, с чем мог явиться к ним этот бывший нацист.

— Давайте отбросим в сторону китайские церемонии, — решительно сказал гость. — Я прекрасно знаю, чем вы занимаетесь под этой «крышей», майор Бойд. И вам известно, наверно, что я не просто Вальдорф, а гауптштурмфюрер Вальдорф.

— Объявленный в России и Польше военным преступником, — любезно добавил Хортен-младший.

Вальдорф махнул рукой.

— Когда это было, — сказал он. — Но ближе к делу… Я пришел сюда, мистер Хортен, предложить вам лично и организации в целом весьма дорогой товар. Ценный товар…

— Наш девиз: купи оптом подешевле, продай в розницу дороже… Слушаю вас, мистер Вальдорф.

— Предлагаю купить агентуру СД, оставленную нами в России в сорок четвертом году, — спокойно, даже как-то бесстрастно сказал Вальдорф. — Отборный товар, мистер Хортен. И, как видите, отдаю оптом. Вы — профессионал, майор, и знаете, в какую цену обходится внедрение агентов в розницу.

Тут Гельмут Вальдорф позволил себе ухмыльнуться. Затем он перегнулся через стол, взял из ящика сигарету и стал, не торопясь, готовить ее к раскуриванию, как бы давая Малютке Джеку время поразмыслить над его предложением.

— Какой у нас сейчас год, гауптштурмфюрер? — спросил, наконец, Хортен-младший на немецком языке.

— Принимаете меня за параноика, херр майор? — осведомился насмешливо пришелец. — Видно, мы с вами не столкуемся. Придется обратиться к «старшему брату» — полковнику Адамсу. Старый Билл должен помнить Вальдорфа. Ведь это он вытащил меня из лагеря перемещенных лиц в сорок пятом.

— Погодите, мистер Вальдорф, — остановил Джек сделавшего вид, будто он поднимается из кресла, гауптштурмфюрера. — Я хотел только напомнить, что с момента вербовки этих ваших людей прошло уже сорок лет… Все они либо вымерли, либо установлены русскими чекистами, ибо… Словом, залежалый, подгнивший товар предлагаете вы честным шипчандлерам, мистер Вальдорф.

— Не скажите, — возразил гауптштурмфюрер.

Он взял настольную зажигалку фирмы «Ronson» и тщательно раскурил сигарету.

— Спички для этой цели куда лучше, — невозмутимо сообщил он Бойду, несколько оторопевшему от наглого поведения бывшего нациста.

— Так вот, мистер Хортен… Я не согласен с вами. Это как посмотреть. Могу передать вам досье на пятьдесят агентов. Связь с ними не устанавливалась с тех пор, как мы ушли из России. Допускаю — кого-то нет в живых, кто-то попался по другим мотивам. Но большая часть моих людей сохранилась, агенты волею судьбы оказались в длительной консервации. Тем лучше… Более сильным окажется психологический эффект, когда они узнают о том, что у них новый хозяин.

— Мне хотелось бы взглянуть на ваши документы, — сказал Малютка Джек. — Согласитесь: вы не совсем обычный клиент нашей фирмы.

— Ради бога! — воскликнул Вальдорф и нарочито ленивым жестом извлек из кармана пиджака бумажник.

Майор Бойд позвонил. В кабинет вошел подтянутый молодой клерк в строгом костюме. Он принял документы, переданные шефом, и молча удалился.

— Где находится ваш товар? — спросил Хортен-младший.

— В России, — ответил Вальдорф.

— Я имею в виду документы…

— Именно они и находятся там.

— Поясните.

— Извольте… Это было в сорок четвертом. Под ударами русских армий мы уходили на Запад, покидали последние наши опорные пункты. К тому времени я получил новое назначение, но сдать дела своему заместителю не успел.

— Его имя?

— Оберштурмфюрер Конрад Жилински. Большой знаток русского языка, специалист по России, мы перетащили его к себе из абвера. Он и занимался в основном вербовкой агентуры.

— Продолжайте, мистер Вальдорф.

— Поскольку я как бы перестал быть начальником для Конрада, эвакуацией распоряжался он. Ему и надлежало выехать в тыл вместе с документами Легоньковского управления службы безопасности, прихватив в первую очередь переносной сейф, в котором хранились агентурные досье. И архив прибыл… Не было с ним только этого сейфа и самого оберштурмфюрера.

— Попал в плен к русским?

— Нет. Колонна оказалась под налетом русских штурмовиков… Свидетельства противоречивые. Одни утверждали, что «оппель-капитан» Конрада Жилински разбомбило, другие показывали, будто в начале бомбежки он свернул на боковую дорогу и сумел уйти. Но в расположении наших частей так и не появился. Я доложил руководству о его гибели.

— Что же дальше? — спросил Хортен-младший.

— А теперь мне стало известно, что Конрад сумел спастись. Что там с ним произошло — не знаю. Но мой бывший заместитель преспокойно живет в России под вымышленной фамилией и даже благоденствует.

— Его координаты?

— Стоп, мистер Хортен. Мы еще не оговорили условий. На Конрада выведу вас я. Без меня вам ничего не удастся сделать. Скажу только, что его достаточно четко опознал наш общий с ним сослуживец, который ездил как турист из ФРГ в Россию.

— А сейф? Вы уверены, что сейф не попал в руки советских контрразведчиков?

— Уверен. Но карты раскрою не раньше, чем получу от вашей фирмы аванс. Ведь я тоже профессионал, херр майор.

VII

Ветер дул от моря. Он бесцеремонно трепал белое платье вокруг стройных ног девушки, стоявшей у мольберта, но юная художница не обращала внимания на ветер, она пыталась поймать необъятное море и перенести его в клетку — холст, закрепить его там и подарить потом другим людям, которые увидят море ее глазами.

— Пойдем посмотрим? — предложил Андрей. — Как там у нее все получается… Море с берега.

— И думать не смей, — строго остановила его Ирина. — Человек работает, а ты… Не любят художники, когда такие зеваки, как твоя милость, стоят у них за спинами и глазеют. Да еще замечания отпускают.

— Да ладно тебе, Ириша, — попытался оправдаться Андрей Балашев. — Подумал, что тебе будет интересно, вот и… Не хочешь — не надо, только и всего.

— Не понял ты, — махнула рукой Ирина. — Нетворческая душа у тебя, Андрей.

— Это почему же? — обиделся парень. — А у тебя, значит творческая? Извини, но оба мы с тобой «маркоши», так сказать «клоподавы»… Только ты на берегу стучишь ключом, а я из судовой рубки своего «Мурманца» тебе отвечаю. Профессии одинаковые, а души разные… Так не бывает.

— Еще как бывает, Андрейка, — улыбнулась Ирина. — Но ты не бери в голову. Я тебя люблю таким, каков ты есть. Люблю утром и вечером, ночью и днем.

— А сейчас?

— Тоже люблю!

Андрей бросился к Ирине, схватил ее в охапку, поцеловал, затем подхватил на руки и побежал вдоль уреза воды, споткнулся, и оба они, хохоча, упали в море.

— Что-то аппетит разыгрался, — сказала Ирина.

Она отжала мокрое платье, повесила на куст, сама легла на горячий песок, лукаво поглядывая на примостившегося Андрея. — Чем кормить меня будешь, морской рыцарь?

— Хотел ведь взять с собой бутерброды, — проворчал Балашев. — И в термос компот ледяной из холодильника залил. А тут твой звонок… «Жду, мол, напротив дома». Растерялся, не поверишь, в жар бросило, выскочил из квартиры. И все так и осталось в кухне.

— Может быть, к отцу заглянем? — предложила Ирина. — Тут ведь недалеко… На шхуне нас накормят по-царски.

Андрей Балашев поморщился.

— Ты прости меня, Ириша… Но… Как бы тебе сказать… Не люблю я бывать с тобою на шхуне. Чувствую: не по душе я Никите Авдеевичу, не любит он меня. Почему — не знаю, как сейчас модно говорить, психологическая у нас несовместимость.

— Любит — не любит, — рассердилась Ирина. — Ты прямо как лепестки ромашки обрываешь, Андрейка.

Радист спасательного судна «Мурманец» беспомощно пожал плечами и смущенно улыбнулся. Здоровенный парень, боксер, бывший десантник — он чувствовал себя сущим ребенком в присутствии Ирины Мордвиненко, коллеги с морского радиоцентра.

— Чудачок ты мой, чудачок, — ласково улыбаясь, проговорила Ирина, и Балашев заулыбался тоже. — Растерялся, термос с компотом забыл… И на шхуну не хочешь.

— Не хочу, — подтвердил Андрей.

— Тогда мы отправимся ко мне в гости.

— К тебе?

— А что? Никиту Авдеевича не бойся. Во-первых, отец у меня добрейшей души человек. И вовсе не относится к тебе так свирепо, как ты сейчас изобразил. А во-вторых, сегодня утром он уехал и вернется только завтра. К нему дружок фронтовой прибыл, ветеран войны. Вот отец и решил повозить его по нашим окрестностям, достопримечательности показать. Тем более, что они и воевали в этих местах. Ну что? Принимаешь предложение?

— Принимаю, — несколько поколебавшись, согласился радист.

— Тогда пошли… До трамвайной остановки километра два. И я умру голодной смертью по дороге, если мы не отправимся немедленно. А платье высохнет в пути.

Стороной обошли они девушку в белом платье, стараясь даже не глядеть в ее сторону, пусть не подумает, будто они хотят взглянуть на ее море в клетке.

Но та сама оторвалась от мольберта и некоторое время смотрела им вслед, смотрела, как уходили эти счастливые все дальше и дальше, к никогда недостижимой линии окоема.

VIII

— Вы считаете, Джек, что мы должны проглотить эту наживку? — спросил полковник Адамс, «старший брат» в шипчанддерской конторе «Паоло Хортен и братья».

— Почему «наживку»? — вопросом на вопрос ответил майор Бойд. — Ведь мы навели справки не только по Гельмуту Вальдорфу, но и по сообщенному им факту нынешнего пребывания Конрада Жилински в России. Дело верное, шеф. Почему бы и не рискнуть?

— Рисковать придется мне, дорогой Бойд, — проворчал Хортен-старший. — Ответственность за действия нашей резидентуры в полной мере несу прежде всего я. Вы мой заместитель, и провал операции отразится на вашей судьбе только рикошетом. А со мною все будет кончено, Джек.

— На этот раз мы выиграем, полковник, — убежденно произнес Малютка Джек. — Для затравки Вальдорф, я зашифровал его кличкой «Кэптэн», подкинул мне одно имя из того архива с агентскими досье, который хранится у Конрада Жилински. Это некий Ольшанский Герман Иванович, завербованный «Кэптэном» под кличкой «Лось». По утверждению нашего гауптштурмфюрера, он был оставлен на длительную консервацию под чужим именем.

— Как же его должны были называть?

— Сидор Матвеевич Горовец.

— Его, конечно, давно уже «накололи» кэгэбисты…

— Представьте себе, полковник, не добрались… Ведь он себя ничем таким экстраординарным не проявил. Вальдорф, по-моему, никогда не был дураком. На долгое выживание «Кэптэн» не брал тех, кто участвовал в публичных казнях, кого могли опознать местные люди после вступления на эту территорию Красной Армии. А коль явных компроматериалов на тебя нет, досье твое в руки большевиков не попало, сам ты активной деятельности в агентурном смысле не проявляешь — как тогда до тебя доберешься?

— Вы правы, чертовски правы, Малютка Джек!

— Но главное не в этом, Билл, — майор Бойд, услышав, как шеф резидентуры назвал его интимной кличкой, решил и полковника называть по имени. — Главное в другом. Мы установили, что сын Ольшанского — «Лося», Александр Сидорович Горовец, заведует лабораторией металлургического комбината в Дижуре. Той самой лабораторией «Отходные материалы», которая занимается технологией производства особопрочных сталей.

— Черт побери! — воскликнул Хортен-старший. — Ведь это помимо всего и большие деньги! Вы понимаете меня, майор?

— Отлично понимаю, шеф. Поэтому так упорно и убеждаю вас санкционировать операцию «Голубой десант».

— Вы уже и название придумали… Но почему именно «голубой», Джек?

— Это ведь цвет специальных войск Организации Объединенных Наций, мистер Хортен-старший!

Полковник Адамс недоуменно глянул на своего заместителя, потом до него дошел черный юмор Малютки Джека, и Хортен-старший расхохотался.

— Я вижу у вас уже все готово, — сказал он, вытирая платком выступившие слезы. — Тогда докладывайте план этого самого «Голубого десанта». Пока в самых общих чертах.

— Слушаюсь, сэр, благодарю вас, сэр. — Официально, по-уставному ответил майор Бойд. — Отправляем в Россию Гельмута Вальдорфа с двумя нашими людьми.

— Кого вы намечаете?

— Пойдут два лучших «десантника» — Биг Джон и Рауль.

— Хорошо, — кивнул полковник Адамс. — Эти многое умеют.

— Отправим их на теплоходе «Калининград» в обычном туристском круизе. Корабль стоит в порту неделю, за это время можно вывезти половину города.

— Но-но, Джек… Не забывайте о русских контрразведчиках. Это еще те парни… Если уж кого поведут, то из рук не выпустят.

— Биг Джон и Рауль — профессионалы высшего класса, шеф. А наш «Кэптэн» прошел старую школу в СД. Да и после войны занимался кое-чем таким, что только шлифовало его выучку.

— За Вальдорфа я спокоен, — сказал полковник Адамс. — Помню его с сорок пятого года. Это был хоть и молодой, как, впрочем, и я сам в те времена, но волк-оборотень хоть куда.

— И еще, сэр… Обеспечение транспортировки груза, который вырвет у русских «Голубой десант», я предлагаю возложить на «Шорника», нашего нового агента.

— Это тот самый Саддлер?[1]

— Совершенно верно, сэр.

IX

Кафе «Ассоль» считалось одним из ярких достопримечательностей города. Расположенное на половине пути между старым центром с его изумительным по архитектурному стилю оперным театром, южным торговым двором и пляжем, это учреждение общественного питания, как официально его определяли, переросло уровень «точки», где можно просто выпить и закусить.

Все дело в том, что кафе «Ассоль» разместилось на самой что ни на есть парусной шхуне, отплававшей свое, вытащенной на берег, а вот алые паруса не утратившей. Все в этом кафе-корабле было настоящее, морское. И матросы-официанты, и свирепого вида боцман-метрдотель, капитан, то бишь директор кафе, сманил его из батумского ресторана, и такелаж с рангоутом были не бутафорией. Когда дул ветер, «Ассоль» поднимала алые паруса, и рында отбивала склянки в положенное время.

Но самой колоритной фигурой в экипаже «Ассоли» был ее капитан — директор кафе Никита Авдеевич Мордвиненко. Не пиратского вида, с двумя глазами и безо всяких там деревянных ног, он походил скорее на постаревшего и не утратившего элегантности капитана Грея.

В системе общепита Никита Авдеевич работал вот уже лет двадцать, с тех пор как приехал на побережье с Урала, где тоже заведовал рабочей столовой. Уже здесь, в этом большом портовом городе, Мордвиненко закончил вечерний факультет института народного хозяйства, потом поступил на заочные курсы иняза, отделение немецкого языка. Английский Никита Авдеевич освоил самостоятельно.

Это обстоятельство вкупе с хорошими деловыми качествами, честностью, умением наладить доброжелательные отношения в коллективе выдвинули Никиту Авдеевича в категорию лучших руководителей общепитовскими «точками» города.

Из маленькой закусочной-забегаловки в районе городского рынка он перешел в новую столовую-автомат. Затем командовал кафе «Степное», на въезде в город со стороны Херсонского шоссе. Когда управляющий городским трестом столовых и ресторанов узнал, что Мордвиненко изучил два закордонных языка, он вызвал его к себе и предложил возглавить интуристовский ресторан «Монерон».

Только Никита Авдеевич отверг эту идею, взамен предложив свою.

Так и возникло кафе-шхуна с лирическим названием «Ассоль», для посещения которого местные жители и гости записывались в очередь. И время пребывания на борту «Ассоли» было ограничено. Ведь на шхуне не просто пили и закусывали. Посетитель здесь погружался в особую атмосферу средневековой морской романтики, участвовал в театрализованном действе, уносил с собой неизгладимое впечатление от переброски в далекие времена вольного каперства, географических открытий, великой колумбовой ошибки и радости от ощущения твердой земли под ногами после долгих и изнурительных недель океанского бденья.

Представления на шхуне «Ассоль» разыгрывались по специальному сценарию, написанному для Никиты Авдеевича писателем-маринистом, бывшим штурманом дальнего плаванья. Капитан-директор приглашал и профессиональных актеров. Впрочем, его собственный экипаж приобщился со временем к искусству и зачастую, отойдя от драматургической канвы, вдохновенно импровизировал на темы «Таинственного острова», «Пятнадцатилетнего капитана», «Морского волка» и замечательных сочинений Александра Грина.

На шхуне вкусно кормили, меню было разнообразным и под стать остальному антуражу — экзотическим. Кок «Ассоли» со своими помощниками творил чудеса с тем, прямо скажем, не особенно широким ассортиментом продуктов, которым располагал Мордвиненко. Правда, ему разрешили, в порядке исключения, закупать продукты на рынке у частников и свежую рыбу у любителей-рыболовов. Блюда из таких продуктов стоили недешево, но что не отдашь за пару часов, проведенных наедине с собственным детством…

А к тем, кто норовил налечь на спиртное, относились строго. Их попросту выпроваживали с борта шхуны подобру-поздорову. За десять лет существования «Ассоли» не было на ее борту ни одного пьяного инцидента.

Вот сегодня он, кажется, назревал.

Поначалу этот высокий старик, стриженный под вышедший сейчас из моды «бобрик», в темных очках, одетый по обычной курортной форме — светлые брюки и рубаха-распашонка с погончиками, не вызывал у матросов-официантов и боцмана-метра какого-либо беспокойства. Он выкушал некую толику ледяной водки из запотевшего графинчика, отведал малосольных огурчиков, приготовленных по-одесски, с аппетитом съел нечто невообразимое, куда входили черноморские бычки, антарктические кальмары, баклажаны с Красного Лимана, томаты с Фурштадтовки, жмеринский перец, не уступавший по крепости кайеннскому, сухумский лавровый лист, три сорта атлантических рыб, свежевыловленные мидии и… Словом, и еще бог — и морской повар «Ассоли» — знает, что жуткое месиво, которое усатый кок шхуны, походивший внешне на Бармалея, но обладавший скромной фамилией Полещук, называл претенциозно «Русский буайбез».

Затем посетитель «Ассоли», по виду иностранец, а там черт его разберет, перекупивший, кстати говоря, гостевой билет у делового парняги с приличным потягом, очередью на шхуну тайком приторговывали ухватистые ребята, этот самый старикан в черных очках, занявший один из лучших столиков на юте, вдруг стал затевать нечто вроде скандала.

Для начала он уронил на палубу бокал, а возникшему тотчас рядом официанту сунул в карман пятерку и ухмыльнулся, не извинившись.

Вахтенный боцман-метр тут же взял «деда» на заметку и стал удерживать его в поле зрения, даже поворачиваясь к нему спиной.

Затем гость сбросил тарелку, именно сбросил, боцман-метр Тарас Иванович видел это собственными глазами. Тарелка, конечно, не стоила той второй пятерки, которую этот тип выложил Володе Мухачеву, матросу-официанту.

«Нарывается», — отметил Тарас Иванович, еще не зная, как определить действия клиента.

И тут старик в светофильтрах, он так и не снял их ни разу, ударил кулаком по столу.

— Жалобную книгу! — громко сказал он.

Мгновенно оказался Тарас Иванович рядом со столиком беспокойного гостя.

— Вы, кажется, чем-то недовольны, сэр? — изысканно модулируя голосом, сказал боцман и будто невзначай тронул левой рукой висевший на боку внушительного вида абордажный нож.

Затем он повторил фразу на английском языке, по опыту зная, как этот прием сбивает спесь с отечественных клиентов, перебравших земляков.

Старик неожиданно приветливо, широко улыбнулся.

— Ну что вы, — сказал он по-русски с чуть заметным акцентом. — Такого и у нас в Таллинне не найти… Do you speak English?

— Yes, sir, — несколько оторопев, ответил Тарас Иванович и тут же добавил: — Very little.

— Капитан Юхан Лунк, — отрекомендовался, поднимаясь со стула, посетитель. — Эстонское пароходство.

— I am glad to see you, sir, — по инерции ответил на английском Тарас Иванович и, спохватившись, добавил — Рад вас видеть…

— Я хотел записать вам мое морское спасибо, — продолжая улыбаться, сказал капитан Лунк. — Но благодарных книг у нас в стране, к сожалению, нет. Вот и напугал немножко вашего мальчика.

Он кивнул в сторону стоявшего поодаль, готового в любую минуту прийти боцману на помощь Володи Мухачева.

Тарасу Ивановичу понравился эстонский капитан. А некоторую эксцентричность поведения гостя он отнес на счет особенностей характера жителей далекой и какой-то туманной, в представлении метрдотеля, Прибалтики, бывать в которой ему никогда не приходилось.

— Мне говорили, — продолжал Юхан Лунк, — что ваш директор — бывший капитан торгового флота, старый моряк. Это правда?