Брет Гарт

Кларенс

ЧАСТЬ I

ГЛАВА I

Когда Кларенс Брант, председатель земельной компании «Роблес» и муж богатой вдовы Джона Пейтона, владельца ранчо Роблес, смешался с толпой зрителей, выходивших из театра «Космополитен» в Сан-Франциско, его красивая внешность и солидное состояние вызвали, как обычно, поток улыбок, приветствий и поклонов. Но, как только он поспешно проскользнул под зимним дождем в свою изящную двухместную карету и приказал кучеру: «Домой!» — он остро ощутил всю своеобразную иронию этого слова.

Дом у него был прекрасный и комфортабельный, и все же Кларенс поехал в театр, чтобы избавиться от его пустоты и одиночества. И совсем не потому, что жены не было в городе, — он с горечью сознавал, что ее временное отсутствие не имеет никакого отношения к этому ощущению бездомности. В театре он немного рассеялся, но теперь тоскливое, неясное и болезненное чувство одиночества, нараставшее изо дня в день, вернулось к нему с новой силой.

Он откинулся на сиденье и погрузился в мрачное раздумье.

Всего лишь год, как он женат, но даже среди иллюзий медового месяца эта женщина, которая старше его, эта вдова его бывшего патрона сумела почти бессознательно вновь утвердить свои права и незаметно вернуть себе прежнее господство над ним. Сперва это было, пожалуй, приятно — такая полуматеринская опека, которая может примешиваться к любви более молодых женщин, — и Кларенс со свойственной ему в любви тонкой, почти женской интуицией уступал, как уступают сильные, сознавая свое превосходство. Но слабые не ценят это качество, и женщина, однажды вкусившая власть в браке, не только не думает отказываться от нее в дальнейшем, но, напротив, готова мерять ею привязанность мужа. В кратком супружеском опыте Кларенса обычный у женщин сокрушительный вывод: «Значит, ты меня не любишь!» — получил дальнейшее развитие и достиг высшей ступени: «Тогда и я тебя не люблю», — хоть это и выражалось только в мимолетной жесткости ее голоса и взгляда. Вдобавок у Кларенса сохранилось неожиданное, хоть и смутное, воспоминание, что такой же взгляд и голос он уже видел и слышал во время супружеских сцен при жизни судьи Пейтона, причем он сам, еще мальчик, всегда становился на ее сторону.

Но, как ни странно, он страдал от этого больше, чем от ее стремления вернуться к прошлому в чем-то другом: к своим прежним подозрениям по отношению к нему, в то время юному протеже ее мужа и возможному жениху ее приемной дочери Сюзи. Благородные люди легче прощают обиду, нанесенную им самим, чем несправедливость вообще. Ее властная и капризная манера обращения с подчиненными и слугами, ее беспричинная вражда к какому-нибудь соседу или знакомому сильнее задевали и ранили его, чем ее несправедливое отношение к нему самому. Кларенсу и не снилось, что такие вещи женщины редко понимают, а если и понимают, то никогда не прощают.

Карета то грохотала по камням, то разбрызгивала грязные лужи на центральных улицах. Редакции и телеграфные конторы еще были ярко освещены, люди толпились около щитов с бюллетенями. Кларенс знал, что в этот вечер из Вашингтона пришло известие о первых активных действиях конфедератов1 и взволнованный город насторожился. Разве он не слышал только что в театре, как незначительные намеки в тексте пьесы были вдруг подхвачены, встречены рукоплесканиями или ошиканы дотоле никому не известными сторонниками обеих партий, к молчаливому изумлению большинства зрителей, спокойно занятых добыванием денег и личными делами? Разве он сам не аплодировал, правда, несколько презрительно, хорошенькой актрисе и подруге его детства Сюзи, когда она так дерзко, хоть и совсем не к месту, размахивала перед публикой американским флагом? Да, он знал обо всем этом, он уже несколько недель жил в атмосфере, насыщенной электричеством, но воспринимал все главным образом с точки зрения своего одиночества. Жена его была южанка, прирожденная рабовладелица и сецессионистка; ее всем известное предубеждение против северян превзошло даже взгляды ее покойного мужа. Сперва острота и безудержность ее речей забавляли Кларенса, как характерная особенность ее темперамента или остаток неизжитых увлечений молодости, которые более зрелый ум легко прощает. Он никогда не принимал всерьез ее политические взгляды — с какой стати? Он слушал, когда, склонив голову к нему на плечо, она разражалась нелепыми обвинениями против Севера. Он прощал ей оскорбительные нападки на свое сословие, на своих знакомых — прощал ради властных, но прекрасных уст, которые их произносили. Но когда ему пришлось услышать, как ее слова хором повторяют ее друзья и родственники, когда он увидел, что, со свойственной южанам приверженностью к своей касте, она еще теснее сближается с ними в этом споре, что от них, а не от него самого идут ее сведения и суждения, тогда он, наконец, ясно понял истинное положение вещей. Он терпеливо сносил намеки ее брата, чье давнишнее презрение к его зависимому положению в детстве обострилось и стало открытым с тех пор, как Кларенс женился на его сестре. Хотя Кларенс в этой враждебной атмосфере никогда не изменял своим политическим убеждениям и взгляды на общество, он часто спрашивал себя со своей обычной честностью и скромностью, не являются ли его политические убеждения лишь протестом против этой домашней тирании и чуждой среды.

Пока он предавался этим унылым размышлениям, карета с резким толчком остановилась около его дома. Слуга, поспешно отворивший дверцу, как видно, ожидал его.

— К вам пришли, сэр… Ждут в библиотеке, и… — Слуга запнулся и поглядел на карету.

— Что такое? — нетерпеливо спросил Кларенс.

— Сказали, сэр, чтобы вы не отсылали карету.

— Вот как! А кто это такой? — резко спросил Кларенс.

— Мистер Хукер. Так и велел доложить: Джим Хукер.

Мимолетная досада сменилась на лице Кларенса выражением задумчивого любопытства.

— Он сказал, что знает, что вы в театре, и обождет, пока вы вернетесь, — продолжал слуга, нерешительно поглядывая на хозяина. — Ему неизвестно, что вы вернулись, сэр… Я могу его выпроводить…

— Не нужно. Я выйду к нему… а кучер пусть подождет, — добавил Кларенс с легкой усмешкой.

Однако, направляясь в библиотеку, он вовсе не был уверен, что беседа с приятелем детских лет, тех лет, когда он был на попечении судьи Пейтона, сможет его развлечь. Но, входя в комнату, он согнал с лица следы этих сомнений и недавней тоски.

По-видимому, мистер Хукер рассматривал изящную мебель и роскошное убранство со своей обычной завистливостью. Да, Кларенс обрел тепленькое местечко… Что это результат «ловкости рук» и что он теперь «зазнался не в меру», было, по мнению Хукера, с его своеобразным мышлением, тоже ясно. Когда хозяин вошел и с улыбкой протянул ему руку, мистер Хукер, желая показать свое презрительное безразличие к обстановке и тем самым уязвить Кларенса в его тщеславии, растянулся в кресле и устремил глаза в потолок. Но вдруг, вспомнив, что он привез Кларенсу поручение, Хукер сообразил, что его поза с театральной точки зрения неудачна. На сцене ему никогда не случалось передавать поручения в такой позе. Он неуклюже поднялся.

— Как это мило с твоей стороны, что ты меня дождался, — любезно заметил Кларенс.

— Увидел тебя со сцены, — отрывисто отвечал Хукер. — В третьем ряду партера. Сюзи тоже узнала тебя, ей нужно тебе кое-что рассказать. Кое-что, о чем тебе следовало бы знать, — продолжал Хукер, возвращаясь к своей старой таинственной манере, которую Кларенс так хорошо помнил. — Ты ее видел — ведь она весь театр увлекла своей выдумкой с флагом, верно? Уж кто-кто, а она знает, откуда ветер дует, будь покоен! Попомни мои слова: сколько бы ни пыхтели эти конфедераты, а Союз — дело хорошее. Так-то, брат!

Он остановился, оглядел красивую комнату и мрачно добавил:

— Может, и получше, чем все это.

Помня, как любит Хукер таинственность, Кларенс пропустил намек мимо ушей и сказал с улыбкой:

— Почему же ты не привез сюда миссис Хукер? Я был бы весьма польщен.

При таком легкомыслии мистер Хукер слегка нахмурился.

— Она никогда не выезжает после спектакля. Нервное истощение. Оставил ее в нашей квартире на Маркетстрит. Можем доехать туда за десять минут. Потому я и просил, чтобы карета подождала.

Кларенс заколебался. Он совсем не стремился возобновить знакомство с подругой детства, в которую когда-то был влюблен, но в этот вечер встреча с ней смутно рисовалась ему как ниспосланный свыше случай развлечься. К тому же он не очень верил в серьезность ее поручения. Зная склонность Сюзи к театральным эффектам, он заранее был готов к любой капризной и легкомысленной выходке.

— Ты уверен, что мы ей не помешаем? — задал он вежливый вопрос.

— Да, уверен.

Кларенс повел приятеля к карете.

Если мистер Хукер ожидал, что по дороге Кларенс попытается разгадать смысл приглашения Сюзи, ему пришлось разочароваться. Его спутник не сказал об этом ни слова. Возможно, сочтя это приглашение совместным актерским этюдом супругов, Кларенс предпочел дождаться Сюзи, как более одаренной актрисы. Карета быстро катилась по опустевшим улицам и, наконец, по указанию мистера Хукера, который до половины высунулся из окна, подъехала к ресторану средней руки. Над его освещенными запотевшими окнами находились, как видно, меблированные комнаты, куда можно было пройти через боковой вход. Пока они поднимались по лестнице, казалось, что в роли хозяина мистер Хукер чувствует себя не лучше, чем в роли гостя. Он мрачно уставился на какого-то посетителя, который спускался им навстречу, накричал на слугу в коридоре и в конце концов остановился у двери, перед которой на только что выставленном подносе красовались обглоданные куриные кости, пустая бутылка из-под шампанского, два недопитых бокала и увядший букет. Весь коридор благоухал своеобразней смесью кухонных запахов, застоявшегося табачного дыма и пачулей.

Отодвинув ногой поднос, мистер Хукер нерешительно приоткрыл дверь, заглянул в комнату, пробормотал несколько невнятных слов, вслед за которыми послышался быстрый шелест юбок, и, все еще не выпуская дверной ручки, повернулся к Кларенсу, скромно задержавшемуся у порога, и, театрально распахнув дверь, пригласил его войти.

— Она где-нибудь в задних комнатах, — добавил он, сделав широкий жест в сторону другой двери, которая еще подрагивала. — Сейчас придет.

Кларенс, не торопясь, огляделся. Потертая и выцветшая роскошь обстановки говорила о неопрятности постояльцев, пользовавшихся этой гостиной. Большой узорчатый ковер был весь в пятнах; позолота на массивном столе посредине комнаты облупилась, обнажив грубые белые еловые доски, и это придавало ему вид театрального реквизита; зеркала в золотых рамах, развешанные по стенам, бесстыдно отражали детали домашнего беспорядка. На некогда великолепном диване валялись мокрый дождевой плащ, шаль и развернутая газета, на столе были пуховка от пудры, тарелка с фруктами и переписанная роль, а на мраморной доске буфета приютилась не первой свежести шляпа мистера Хукера и на ней грязный воротничок, по-видимому, недавно снятый. В этой комнате как бы сочетались тайны артистической уборной и показное великолепие сцены, а несколько афиш, разбросанных на полу и на стульях, напоминали о публике.

Неожиданно, точно в театральной постановке, распахнулась дверь, и в комнату в изысканном пеньюаре томно вошла Сюзи. Очевидно, она не успела переменить нижнюю юбку; когда она опустилась в кресло и скрестила свои хорошенькие ножки, на изящных кружевных оборках еще видна была пыль подмостков. Лицо ее было бледно, и эта бледность неосторожно подчеркивалась пудрой. Взглянув на все еще юный, пленительный облик, Кларенс, пожалуй, даже не испытал особой досады от того, что ее тонкая бело-розовая кожа, которую он некогда целовал, была скрыта под слоем пудры и не будила воспоминаний. И все же в этой хорошенькой, но преждевременно увядшей актрисе мало что оставалось от прежней Сюзи, и он почувствовал некоторое облегчение. Не ее он любил когда-то, а лишь обаяние юности и свежести, столь привлекательное для его юношеского воображения. И когда она приветствовала его с некоторой аффектацией во взгляде, голосе и движениях, он вспомнил, что даже девочкой она уже была актриса.

Однако эти впечатления никак не отразились в его тоне или манерах, когда он любезно поблагодарил ее за возможность снова встретиться с ней. И он говорил правду, ибо нашел здесь желанное избавление от гнетущих мыслей; он даже заметил, что сейчас думает более снисходительно о своей жене, которая заняла место Сюзи в его сердце.

— Я сказала Джиму, чтобы он привел вас хоть силой, — сказала она, постукивая веером по ладони и глядя на мужа. — Думаю, что он догадывается, для чего, хоть я ему и не объясняла… я ведь не все рассказываю Джиму.

Тут Джим встал и, взглянув на часы, заметил, что, «пожалуй, сбегает в ресторан за сигарами». Если Хукер делал это, поняв намек жены, то он притворялся так плохо, что Кларенс сразу почувствовал себя не в своей тарелке. Но когда Хукер неловко и тихо закрыл за собой дверь, Кларенс с улыбкой сказал, что ждал случая услышать новость из собственных уст Сюзи.

— Джим знает только то, о чем говорят кругом: мужчины всегда что-то обсуждают, знаете, и он наслушался этой болтовни… может быть, больше, чем вы. Эти разговоры и побудили меня разузнать всю правду. И я не успокоилась, пока не узнала. Меня не проведешь, Кларенс, — вы ведь не сердитесь, что я зову вас просто по имени, хоть вы теперь женаты, а я замужем, и все прежнее кончилось… Так вот, меня не провести никому из этой коровьей глуши, иначе говоря — ранчо Роблес. Я сама южанка из Миссури, но я за Союз — всей душой, безраздельно, и готова потягаться с любым бездельником-рабовладельцем или рабовладелицей с плеткой — один бог знает, сколько в них смешанной крови, — да и с любым их другом или родственником, с любым грязным полуиспанским грандом, со всеми полунеграми-пеонами, которые раболепствуют перед ними! Можете в этом не сомневаться!

При упоминании о ранчо Роблес вся кровь в нем закипела, но все остальное в ее речи настолько походило на ее прежние сумасбродства, что не могло серьезно задеть его. Он только искренне удивился, заметив, что раздражительность и порывистость, как и в девические годы, сейчас снова вернули ее щекам румянец, а глазам — блеск.

— Наверное, вы не за тем просили Джима привезти меня, — сказал он с улыбкой, — чтобы сообщить, что миссис Пейтон (тут он спохватился, заметив в синих глазах Сюзи злорадную искорку), что моя жена — южанка и, вероятно, сочувствует своим? Право, не знаю, могу ли я осуждать ее за это, как и она меня за то, что я северянин и сторонник Союза?

— Так она вас не осуждает? — насмешливо спросила Сюзи.

Кларенс слегка покраснел, но, прежде чем он успел ответить, актриса добавила:

— Нет, она предпочитает использовать вас в своих целях!

— Я вас не понимаю, — холодно сказал Кларенс и встал.

— Нет, это вы ее не понимаете! — резко возразила Сюзи. — Да, Кларенс Брант, вы правы: я не для того пригласила вас сюда, чтобы сказать вам то, что знаете вы и все другие, — что ваша жена южанка. Не для того пригласила я вас, чтобы сказать то, о чем все догадываются: что ваша жена обводит вас вокруг пальца. Нет, я позвала вас сюда, чтобы сообщить то, чего никто не подозревает, даже вы, но что известно мне: она изменница, хуже того — она шпионка, и мне стоит сказать только слово или послать куда следует моего Джима, и ее сегодня же ночью выволокут из ее притона на ранчо Роблес и запрут в форте Алькатрас!

Ее пухлые щеки пылали, злые глаза сверкали, как сапфиры, она вскочила и, вздернув красивые плечи, крепко сжимая маленькие ручки, стиснув белые зубы, сделала шаг к Кларенсу. Что-то в этой позе напоминало ее своевольное детство, но в ней угадывалась и провинциальная актриса, которую он всего час назад видел на сцене. Ее угроза серьезно встревожила его, но он постарался скрыть свои чувства и не удержался от довольно беспомощного ответного выпада.

Слегка отступив и сделав вид, что восхищается ею — причем не совсем притворно, — он произнес с улыбкой:

— Прекрасно сыграно… но вы забыли флаг.

Сюзи не смутилась. Истолковав его иронию как знак преклонения перед ее искусством, она продолжала с возрастающим пафосом:

— Нет, это вы забыли свой флаг, забыли свою родину, свой народ, свое мужское достоинство — все забыли ради этой гордячки, этой двуличной шпионки и предательницы! Пока вы здесь, ваша жена собирает у себя в Роблесе банду таких же шпионов и изменников, как она сама, — главарей-южан и их толстобрюхих пьяных «рыцарей»! Да, можете улыбаться с важным видом, но я говорю вам, Кларенс Брант, что вы, со всем вашим остроумием и ученостью, как малое дитя, вы ничего не знаете о том, что творится вокруг вас. Но зато знают другие! Об этом заговоре знает правительство, и федеральные чиновники предупреждены. Сюда прислали генерала Самнера, и первое, что он сделал, — сменил командование форта Алькатрас и прогнал друга вашей жены, этого южанина, капитана Пинкни. Да, известно все, кроме одного: где и как собирается эта чудная компания. Об этом знаю только я, и я вам это сказала.

— И я полагаю, — заметил Кларенс, продолжая улыбаться, — что эти ценные сведения вам доставил ваш муж и мой старый друг Джим Хукер?

— Нет, — отрезала она, — мне сообщил это Санчо; один из ваших собственных пеонов, — он больше предан вам и старому ранчо, чем вы сами. Он видел, что там происходит, и пришел ко мне, чтобы вас предостеречь!

— А почему не прямо ко мне? — спросил Кларенс с хорошо разыгранным недоверием.

— Спросите у него! — бросила она со злостью. — Может быть, он не хотел настраивать хозяина против хозяйки. А может быть, думал, что мы с вами по-прежнему друзья. Может быть, — тут она запнулась, понизила голос и принужденно улыбнулась, — может быть, в былые времена он видел нас вместе…

— Очень возможно, — спокойно сказал Кларенс. — Вот ради этих былых времен, Сюзи, — продолжал он, и необычайная мягкость тона совсем не соответствовала его бледности и пристальной жесткости взгляда, — я забуду все, что вы сейчас говорили обо мне и моих близких, говорили с упрямством и нетерпимостью, которые, я вижу, сохранились у вас… вместе с прежней красотой.

Он взял шляпу со стола и с серьезным видом протянул ей РУКУ.

На мгновение она испугалась его непроницаемо-бесстрастной манеры. Когда-то она знала эту черту — его несгибаемое упорство, — знала, что бороться с ней бесцельно. Но все-таки с женской настойчивостью она снова бросилась вперед, готовая расшибить себе лоб об эту стену.

— Вы мне не верите! Хорошо, поезжайте и поглядите сами. Они сейчас в Роблесе. Если вы поспеете на утреннюю карету из Санта-Клары, вы их еще застанете. Хватит у вас смелости?

— Что бы я ни сделал, — ответил он с улыбкой, — я всегда буду признателен вам за то, что вы дали мне случай снова увидеть вас такой, как прежде. Передайте мужу мои извинения. Спокойной ночи!

— Кларенс!

Но он уже закрыл за собой дверь. Выражение его лица не изменилось, когда он снова взглянул на поднос с остатками пищи у двери, на потертый, испачканный ковер и на официанта, который проковылял мимо. По-видимому, он столь же критически, как и до этой встречи, оценивал и тяжелый запах в прихожей и всю эту обветшалую, выцветшую показную роскошь. Если бы женщина, с которой он только что расстался, могла и сейчас наблюдать за ним, она решила бы, что он все-таки не верит ее рассказу. А он чувствовал, что все вокруг — свидетельство и его собственного падения, ибо верил каждому ее слову. За ее сумасбродством, завистью и злопамятством он увидел главное: он обманут, и обманут не женой, а самим собой. Все это он подозревал и прежде. Вот что на самом деле беспокоило его, вот что он пытался оттолкнуть от себя, лишь бы не рухнула вера — не в эту женщину, а в его идеал! Он вспомнил письма, которыми она обменивалась с капитаном Пинкни, и другие письма, которые она открыто посылала видным деятелям Юга. Вспомнил ее настойчивое стремление остаться в усадьбе, намеки и многозначительные взгляды друзей, которым он не придавал значения, как не придавал значения и словам этой женщины. Да, Сюзи не сказала ничего нового о его жене, зато поведала правду о нем самом! И разоблачение пришло от людей, которых он ставил ниже себя и своей жены. Для независимого, гордого человека, обязанного всем только самому себе, это был завершающий удар.

Все тем же бесстрастным голосом он приказал кучеру ехать домой. Обратный путь показался ему бесконечным, хотя он ни разу не пошевелился. Но когда он подъехал к своему дому и взглянул на часы, то увидел, что отсутствовал всего полчаса. Всего полчаса! Войдя в дом, он рассеянно подошел к зеркалу в передней, точно ожидал найти в себе какую-то видимую внешнюю перемену. Затем, отослав слуг спать, пошел в свою комнату, переоделся, натянул высокие сапоги и накинул на плечи серапе; потом постоял минуту, вынул из ящика пару небольших пистолетов «Дерринджер», сунул их в карманы и осторожно спустился по лестнице. В первый раз он почувствовал, что не доверяет собственным слугам. Свет был погашен. Кларенс бесшумно отворил парадную дверь и вышел на улицу.

Он быстро прошел несколько кварталов до извозчичьего двора, с владельцем которого был знаком. Сначала он спросил о лошади по кличке «Краснокожий», затем о ее хозяине. К счастью, и та и другой оказались на месте. Хозяин не стал задавать вопросов состоятельному клиенту. Лошадь — испанскую полукровку, сильную и норовистую, — быстро оседлали.

Когда Кларенс вскочил в седло, хозяин в порыве общительности заметил:

— Я видел вас сегодня в театре, сэр.

— Вот как? — ответил Кларенс, спокойно разбирая поводья.

— Ловко это вышло у артистки с флагом-то, — продолжал хозяин, осторожно пытаясь вызвать Кларенса на разговор. Затем, усомнившись, должно быть, в политических симпатиях клиента, добавил с принужденной улыбкой: — Я так думаю, все это партийная возня; по-настоящему ничего опасного нет.

Кларенс рванул вперед, но эти слова продолжали звучать у него в ушах. Он разгадал причину нерешительности хозяина: вероятно, тот тоже слыхал, что Кларенс Брант по слабости характера сочувствует убеждениям своей жены, и потому не осмелился говорить откровенно. Понял он и трусливое предположение, что «ничего опасного нет». Ведь это же его собственная ложная теория. Он думал, что возбуждение, царившее в обществе, — это только временная вспышка разногласий между партиями, которая вскоре затихнет. Даже сейчас он чувствовал, что сомневается не столько в непоколебимости Союза, сколько в прочности своего домашнего очага. Не преданность патриота, а негодование взбешенного мужа подгоняли его вперед.

Он знал, что если к пяти часам доберется до Вудвиля, то сможет переправиться с пристани через залив на пароме и попасть на карету в Фэр-Плейнс, откуда можно верхом доехать до ранчо. Из Сан-Франциско туда карета не ходит, поэтому у него было больше шансов застать заговорщиков на месте. Выехав из предместий города, он пришпорил Краснокожего и ринулся сквозь дождь и мрак по большой дороге. Путь был ему хорошо знаком. Сперва ему было приятно мчаться вперед, чувствуя, как дождь и ветер хлещут по его поникшей голове и по плечам, ощущать в себе грубую, звериную силу и способность сопротивления; стремительно проноситься через разлившиеся ручьи и мчаться дальше по окраинам топких, болотистых лугов, давая разрядку натянутым нервам. Наконец он сдержал непокорного Краснокожего и перевел его на крупный, размеренный шаг. Потом поднял голову, выпрямился в седле и задумался. Но напрасно! У него не было ясного плана, все будет зависеть от обстоятельств: мысль, что надо предупредить действия заговорщиков, сообщив властям или призвав их на помощь, мелькнула у него в сознании и тотчас исчезла. Осталось только инстинктивное желание — увидеть своими глазами ту правду, о которой твердил ему разум. Заря уже пробивалась сквозь гонимые ветром тяжелые тучи, когда он добрался до Вудвильской переправы, весь забрызганный дорожной грязью и лошадиной пеной, а конь его был в мыле от шеи до крупа. Он даже не отдавал себе отчета в том, как яростно стремится к цели, пока не почувствовал, как у него упало сердце, когда парома на переправе не оказалось.

На миг ему изменило обычное присутствие духа — он только безучастным взглядом смотрел на свинцовые воды залива, ни о чем не думая, не видя никакого выхода. Но в следующее мгновение он увидел, что паром возвращается. Неужели потеряна последняя возможность? Он торопливо взглянул на часы и убедился, что доскакал быстрее, чем надеялся: время еще есть. Он нетерпеливо махнул перевозчику; паром — полубаркас с двумя гребцами — полз томительно медленно. Наконец гребцы спрыгнули на берег.

— Могли бы приехать пораньше, вместе с другим пассажиром. Мы не собираемся мотаться для вас туда-сюда.

Но Кларенс уже овладел собой.

— Двадцать долларов за лишнюю пару весел, — сказал он спокойно, — и пятьдесят, если я поспею на карету.

Перевозчик пристально взглянул на Кларенса.

— Беги и кликни Джека и Сэма, — сказал он другому лодочнику, потом, не торопясь, оглядел забрызганную грязью одежду Кларенса и заметил:

— Вчера вечером на переправу, видно, опоздала целая куча пассажиров. Вы уже второй, кому не терпится поскорее переправиться на ту сторону.

В другое время такое совпадение могло бы привлечь внимание Кларенса. Но теперь он лишь кратко ответил:

— Если мы не отчалим через десять минут, вы увидите, что я не буду вторым пассажиром, и наша сделка расторгнута.

Но тут из хижины рядом с пристанью вышли двое и с сонным видом побрели к парому. Кларенс схватил еще одну пару весел, стоявших у стены хижины, и бросил их на корму.

— Я сам не прочь поразмяться, — объяснил он.

Перевозчик со смешанным чувством удивления и одобрения взглянул на утомленное лицо и решительные глаза Кларенса. Чуть помедлив с поднятыми веслами и не отрывая глаз от пассажира, он неторопливо произнес:

— Не мое это дело, молодой человек, но я думаю, вы поняли, что я сказал: только сейчас я перевез туда другого.

— Понял, — с нетерпением ответил Кларенс.

— И все-таки хотите ехать?

— Конечно! — холодно глядя на него, подтвердил Кларенс и взялся за весла.

Перевозчик пожал плечами, налег на весла, и лодка устремилась вперед. Двое других гребли усердно и быстро, крепкие, как сталь, ясеневые лопасти взлетали над водой, и тяжелая лодка продвигалась рывками; скоро они миновали извилистое прибрежное течение и вышли на спокойную туманную гладь залива. Не говоря ни слова, Кларенс, углубившись в свои мысли, налегал на весла, перевозчик и его команда тоже гребли молча, тяжело дыша; несколько потревоженных уток с шелестом взлетели над водой и снова сели. Через полчаса они причалили. Еще немного, и было бы поздно. Кларенс напряженно всматривался, не появится ли из-за мыса почтовая карета; перевозчик столь же внимательно разглядывал пустынную улицу все еще спящего поселка.

— Нигде его не видно, — сказал перевозчик, бросив не то удивленный, не то любопытный взгляд на своего одинокого пассажира.

— Кого не видно? — небрежно спросил Кларенс, протягивая ему обещанную плату.

— Того, другого, который спешил поспеть на карету. Должно быть, отправился сам, не дождавшись. Вам везет, молодой человек.

— Я вас не понимаю, — нетерпеливо бросил Кларенс. — Какое мне дело до вашего пассажира?

— Ну, это вам, я думаю, лучше знать. Он, вообще говоря, такая персона, что другие, особенно ежели спешат, не очень-то любят с ним встречаться и сами обыкновенно за ним не гонятся. Это он чаще всего едет за другими.

— Что это значит? — строго спросил Кларенс. — О ком вы говорите?

— О начальнике полиции Сан-Франциско!

ГЛАВА II

Кларенс невольно рассмеялся, да так искренне и от всей души, что перевозчик растерялся и под конец засмеялся сам, хотя чувствовалось, что он смущен.

Произошла нелепая ошибка: его, оказывается, приняли за беглого преступника. Кларенс почувствовал облегчение и на время рассеялся, но когда паром ушел и он снова остался один, ему пришла мысль, что все это может иметь к нему косвенное отношение. Он с тягостным чувством вспомнил, как Сюзи угрожала засадить его жену в форт Алькатрас. Может быть, она уже сообщила городским властям и этому человеку?.. Но он тут же сообразил, что принять меры по такому предупреждению может только шериф2, а не городской чиновник, и прогнал эту мысль.

Все же, когда карета с зажженными фонарями, тускло горевшими в утреннем свете, показалась из-за поворота и тяжело подкатила к грубо сколоченной лачуге, служившей почтовым двором, он решил быть начеку. Какой-то заспанный субъект, стоя в дверях, принял немногие письма и посылки, но единственным новым пассажиром был, очевидно, Кларенс. Пропала надежда, что его таинственный предшественник появится откуда-нибудь из-за угла в последний момент. Войдя в карету, он быстро оглядел своих спутников и убедился, что незнакомца среди них нет. Ехали главным образом мелкие торговцы или фермеры, два-три старателя и какой-то американец испанского происхождения — человек более высокого круга. Зная, что люди этого класса предпочитают ездить верхом и редко пользуются почтовой каретой, Кларенс обратил на него внимание, и их взгляды несколько раз скрестились с выражением взаимного любопытства. Вскоре Кларенс заговорил с ним по-испански; путешественник ответил непринужденно и любезно, но на следующей остановке сам спросил о чем-то кондуктора с явным акцентом жителя Миссури. Любопытство Кларенса было удовлетворено: это был, очевидно, один из ранних американских поселенцев, которые так долго жили в Южной Калифорнии, что переняли и язык и одежду испанцев.

Разговор в карете коснулся вечерних политических новостей — вернее, это было, по-видимому, ленивое продолжение недавнего горячего спора, один из участников которого, рыжебородый старатель, теперь ограничивался глухим ворчанием, выражавшим несогласие. Кларенс заметил, что миссуриец не только забавлялся, слушая спор, но, судя по лукавому блеску его глаз, сам и был коварным подстрекателем. Поэтому он не удивился, когда тот вежливо обратился к нему с вопросом:

— А в ваших местах какие настроения, сэр?

Но Кларенсу совсем не хотелось вступать в разговор, он коротко ответил, что едет из Сан-Франциско и пассажиры, должно быть, осведомлены обо всем не хуже его… Быстрый, испытующий взгляд, брошенный незнакомцем, заставил его пожалеть о своих словах, но в наступившей тишине рыжебородый пассажир, у которого, видимо, накипело на сердце, решил заговорить. Хлопнув себя огромными руками по коленям и нагнувшись далеко вперед, так что его огненная борода казалась головней, брошенной в самую гущу спора, он угрюмо сказал:

— Вот что я вам скажу, джентльмены. Не в том дело, какие политические взгляды здесь или там, не в том, какие права у штатов и какие у федерального правительства, не в том, имеет ли правительство право послать подмогу своим солдатам, которых эти конфедераты осаждали в форте Самтер, а в том, что первый же выстрел по флагу сорвет цепи со всех проклятых черномазых к югу от линии Мэсон-Диксон. Слышите? И как бы вы себя ни называли: конфедераты или унионисты3, «медноголовые»4 или сторонники «мирных предложений»5, вы должны это понять!

Некоторые пассажиры уже готовы были очертя голову ввязаться в спор, один ухватился за ременную петлю и приподнялся, другой разразился хриплой бранью, как вдруг все стихло. Все взоры обратились к незаметной фигуре на заднем сиденье. Это была женщина с ребенком на коленях; она смотрела в окно с обычным для ее пола безразличием к политике. Кларенс достаточно хорошо знал грубоватую этику дороги, чтобы понять, как эта женщина, сама не сознавая своего могущества, не раз в течение дня смиряла страсти спорщиков. Теперь они снова опустились на свои места, и грохот колес заглушил их ворчание. Кларенс взглянул на миссурийца; тот со странным любопытством уставился на рыжебородого старателя.

Дождь перестал, вечерние тени стали длиннее, когда наконец они добрались до Фэр-Плэйнс, где Кларенс рассчитывал достать верховую лошадь, чтобы доехать до ранчо. К своему удивлению, однако, он узнал, что все наемные лошади разобраны, но вспомнил, что тут под присмотром арендатора пасется часть его собственного табуна и что таким образом он может выбрать лошадь получше. Туда он и направился. Выйдя с извозчичьего двора, он узнал голос миссурийца, который о чем-то шептался с хозяином; при его приближении оба отошли в тень. Кларенса охватило смутное беспокойство; он знал хозяина, который, видимо, в свою очередь, был знаком с миссурийцем. Если они оба избегают его, за этим что-то скрывается. Может быть, до них дошли сведения о его репутации возможного униониста? Но этим не могло объясниться их поведение в таком поселке, как Фэр-Плейнс, где сочувствие явно было на стороне южан. Встревоженный сильнее, чем сам готов был себе признаться, он наконец после некоторых проволочек раздобыл лошадь и, оказавшись снова в седле, внимательно огляделся по сторонам, ища глазами своего бывшего попутчика. Но тут другое обстоятельство усилило его подозрения: главная дорога шла на Санта-Инес, ближайший город, и дальше — на ранчо Роблес; Кларенс выбрал ее нарочно, чтобы наблюдать за миссурийцем. Но был еще проселок, ведущий прямо на ранчо и известный только его постоянным посетителм. После нескольких минут скачки на мустанге, с которым не могли сравниться лошади с постоялого двора, Кларенс убедился, что незнакомец наверняка поехал проселком. Пришпорив коня, Кларенс рассчитывал все же добраться до ранчо раньше миссурийца, если он действительно ехал туда.

Мчась по знакомой дороге, Кларенс под влиянием странной игры воображения не думал о своей цели, а предавался воспоминаниям о днях юности, полных надежд, когда он впервые ехал по этому пути. Девушка, которая тогда ждала его, стала теперь женой другого; женщина, которая тогда была ее опекуншей, — теперь его жена. Без терзаний он перенес уход девушки, а теперь из-за ее разоблачений ему придется пережить предательство собственной жены. Так вот она, награда за его юношеское доверие и преданность! Он рассмеялся горьким смехом. И, как продолжение все того же юношеского самообмана, явилась мысль, что благодаря этому он стал более мудрым и сильным.

Было уже совсем темно, когда он доскакал до верхнего поля — первой террасы ранчо Роблес. Среди зеленого моря весенних трав, словно призрачный остров, смутно виднелись белые стены касы. Здесь проселок соединялся с большой дорогой — отсюда она одна вела к дому. Кларенс знал, что никто не мог его опередить по пути из Фэр-Плейнс, но надо было принять меры, чтобы остаться незамеченным. Возле зарослей ивняка он сошел с коня, расседлал, разнуздал его и ударом риаты по крупу отправил галопом по направлению к табуну пасущихся мустангов. Затем, держась в тени полосы молодых дубков, он стал пробираться вдоль других продолговатых террас усадьбы, чтобы подойти к дому со стороны старого сада и кораля. Моросил дождь, и порывы ветра временами сгущали его в мутную, волнистую завесу, которая мешала видеть и облегчала его замысел. Он благополучно добрался до низкой кирпичной стены кораля; заглянув через нее, он, несмотря на темноту, заметил, что много лошадей было с чужими таврами, и даже узнал двух-трех из округа Санта-Инес. Под длинным навесом возле конюшен виднелись неясные очертания пролеток и бричек. В усадьбу съехались гости — Сюзи была права!

И все-таки, пока он стоял у стены старого сада, ожидая наступления ночи, на него снова нахлынули грустные воспоминания, и в них потонуло его нервное возбуждение. Вот отверстие в стене, где была старая решетка и где стояла миссис Пейтон в то утро, когда он собирался навсегда покинуть ранчо; здесь он впервые обнял ее и остался. Легкий поворот головы, мгновенная нерешительность, один взгляд ее томных глаз — вот к чему они привели. И вот он опять стоит у той же разрушенной решетки, а его дом, его земли, даже его имя используется обезумевшей коварной фанатичкой, и сам он крадется, как шпион, выслеживающий собственное бесчестье! С горькой улыбкой он снова взглянул на сад. Несколько темно-красных кастильских роз с мокрыми листьями сгибались и качались на ветру. Вот здесь в первое утро своего приезда он поцеловал Сюзи; внезапно в памяти всплыло благоухание ее розовых щек; он потянул к себе цветок и долго-долго вдыхал его аромат, пока не почувствовал слабость и не прислонился к стене. Потом опять улыбнулся, на этот раз со злорадством, — в том, что казалось ему цинизмом, уже зарождался смутный план мести!

Наконец стемнело, и можно было отважиться перейти через аллею, ведущую к входу, и пробраться к задней стене дома. Его первым естественным побуждением было открыто войти в парадную дверь, но его сменило острое искушение подслушать и незаметно выследить заговорщиков — обманутым всегда так соблазнительно стать свидетелями своего позора. Он знал, что одно объясняющее слово или жест, извинение, просьба или даже испуг жены способны смирить его гнев и разрушить его замысел. Прекрасно зная расположение дома и пользуясь тем, что гости чувствуют себя в полной безопасности, он имел возможность, находясь на темной лестничной площадке или на галерее, присутствовать на тайном совещании в патио — единственном месте, подходящем для такого многолюдного сборища. Отсутствие света в наружных окнах подтверждало, что собрание происходит именно там. И в уме Кларенса быстро возник план, как проникнуть в дом.

Пробравшись к задней стене касы, он стал осторожно огибать поросшую терновником стену, пока не дошел до широкого, похожего на печное отверстие окна, наполовину скрытого огромной плетью страстоцвета. Это было окно бывшего будуара миссис Пейтон. Через это окно он когда-то проник в дом, захваченный скваттерами; отсюда Сюзи подавала знак своему возлюбленному-испанцу, здесь сломал себе шею предполагаемый убийца судьи Пейтона. Но все эти воспоминания не остановили его, настало время действовать. Он знал, что со времени той трагедии будуар заброшен и пуст; слуги верили, что сюда приходит дух убийцы. Пробраться в комнату, цепляясь за страстоцвет, было нетрудно; внутренняя рама была открыта; шорох сухих листьев на голом полу, шум крыльев потревоженной птицы над самым ухом — все это были признаки запустения, источник странных звуков, которые слышались здесь. Дверь в коридор была заперта легким засовом лишь для того, чтобы не хлопала на ветру. Отодвинув задвижку перочинным ножом, Кларенс заглянул в темный проход. Свет, пробивавшийся из-под двери слева, и шум голосов доказывали, что его предположение правильно и что собрание происходит на широких балконах, окружавших патио. Он знал, что эти балконы видны с узкой галереи, защищенной от солнца с помощью жалюзи. Он добрался туда незамеченный; к счастью, жалюзи были все еще спущены. Сквозь них он мог, оставаясь невидимым, наблюдать и слышать все происходящее.

Но даже в тот решительный момент первое, что его поразило, — это нелепый контраст между внешним видом собрания и важностью его цели. Может быть, он находился еще под влиянием детского представления о таинственных и мрачных заговорах, но на мгновение его даже смутил легкомысленный и праздничный вид сборища заговорщиков. Перед ними на столиках стояли графины и бокалы, почти все пили и курили. Всего здесь было человек пятнадцать-двадцать, некоторых он знал в лицо — это были ревностные сторонники Юга. Но, к его удивлению, там было и несколько известных северных демократов. В центре сидел пресловутый полковник Старботтл из Виргинии. Бодрый и моложавый, с безбородым, похожим на маску лицом, с внушительной и достойной осанкой человека средних лет, он один сохранял приличествующую случаю солидность, не лишенную, впрочем, некоторой аффектации.

Быстро оглядев заговорщиков, Кларенс сначала не заметил свою жену и на минуту почувствовал облегчение; но когда полковник Старботтл встал и изысканно-джентльменским и любезным движением повернулся направо, Кларенс увидел, что она сидит на другом конце балкона и что рядом с ней стоит мужчина, в котором он сразу узнал капитана Пинкни. Кровь прихлынула к его сердцу, но он сохранил хладнокровие и наблюдательность.

— Очень редко случается, — начал полковник Старботтл, приложив толстые пальцы к жабо своей сорочки, — чтобы политическое движение, подобное нашему, облагораживалось присутствием возвышенного, вдохновляющего и в то же время нежного существа — истинной Боадицеи6, я мог бы смело сказать — Жанны д\'Арк, в лице нашей очаровательной хозяйки миссис Брант. Она не только оказывает нам честь своим гостеприимством, но и активно, с энтузиазмом участвует в нашем славном деле. Благодаря ее письмам и настойчивым просьбам мы сегодня сможем воспользоваться помощью и советами одного из самых выдающихся и влиятельных людей Южной Калифорнии — судьи Бисуингера из Лос-Анжелоса. Я не имею чести быть лично знакомым с этим джентльменом; думаю, что не ошибусь, сказав, что незнакомы с ним, к сожалению, и другие присутствующие здесь джентльмены. Но одно его имя вселяет силу и надежду. Я мог бы добавить, что сама миссис Брант не знает судью Бисуингера, но благодаря пылу, поэтичности, обаянию и уму, который она проявила в своих письмах к нему, мы будем иметь честь увидеть его сегодня. Получено сообщение о его выезде; его можно ожидать с минуты на минуту.

— А кто поручится, что это действительно судья Бисуингер? — протянул ленивый голос с южным акцентом, когда полковник Старботтл завершил свой витиеватый монолог. — Никто из нас не знает его в лицо: разве не рискованно допускать на наше собрание человека, когда мы не знаем наверное, кто он такой?

— Думаю, что посторонний сюда не сунется, — ответил другой, — разве какой-нибудь идиот или грязный доносчик-янки, а с такими мы знаем, как поступить.

Внимание Кларенса было приковано к жене, и он пропустил мимо ушей и этот многозначительный диалог и цветистую речь полковника. Она была очень хороша, щеки у нее слегка раскраснелись, в глазах сияла такая гордость, какой он никогда у нее не видел. Увлеченная спором, она, видимо, не обращала внимания на капитана Пинкни. Вдруг она встала.

— Судью Бисуингера, — сказала она ясным, повелительным голосом, который Кларенс хорошо знал, — будет сопровождать мистер Макнил, хозяин гостиницы «Фэр-Плейнс», он представит его и поручится за него. Судья собирался приехать в карете из Мартинеса, сейчас он должен быть здесь.

— Неужто не найдется настоящего джентльмена, чтобы представить судью? Неужто мы примем его с рекомендацией простого торговца, какого-то кабатчика, прости господи? — насмешливо продолжал первый голос.

— Можете положиться на слово дамы, мистер Брукс, — вмешался капитан Пинкни, указывая на миссис Брант, — она отвечает за обоих.

Услыхав голос жены и поняв смысл ее слов, Кларенс вздрогнул. Значит, его попутчик, шептавшийся с Макнилом, и есть человек, которого здесь ждут? А если они узнали его, Кларенса, не предупредят ли они заговорщиков, что он поблизости? Он затаил дыхание, услышав звук голосов у ворот. Миссис Брант встала, но в ту же минуту ворота распахнулись, и вошел мужчина. Да, это был миссуриец.

Со старомодной учтивостью он обратился к единственной женщине, стоявшей на балконе:

— Моя прелестная корреспондентка? Я судья Бисуингер. Наш посредник Макнил провел меня через охрану у ворот, но я счел неуместным привести его с собой на это собрание джентльменов, не имея на то вашего согласия. Надеюсь, я поступил правильно?

Спокойное достоинство и самообладание, изысканная старомодная точность речи и мягкое виргинское произношение, а главное, своеобразная индивидуальность вошедшего произвели глубокое впечатление и словно придали внезапно собранию ту значительность, которой ему недоставало. На мгновение Кларенс забыл о своих обидах, возмущенный тем, что лагерь противника получил такое сильное подкрепление. Он заметил, как блеснули глаза его жены, гордившейся своей находкой, заметил и растерянный взгляд Пинкни, устремленный на вновь прибывшего.

А тот поднялся на балкон и с глубокой почтительностью пожал руку миссис Брант.

— Представьте меня моим коллегам, каждому в отдельности. В такой момент человеку подобает знать, кому он доверяет свою жизнь и честь, а также жизнь и честь общего дела.

Ясно было, что эта просьба продиктована не только формальной вежливостью. Обходя балкон и знакомясь при любезном содействии миссис Брант со всеми участниками собрания, он не только очень внимательно выслушивал фамилию и звание каждого, но и останавливал на нем ясный, проницательный взгляд, словно фотографируя его в своей памяти. С двумя, впрочем, исключениями. Мимо пышного жабо полковника Старботтла он прошел с изящным поклоном, заметив, что «известность полковника Старботтла не требует ни представлений, ни пояснений». Возле капитана Пинкни он задержался:

— Вы, кажется, офицер армии Соединенных Штатов, сэр?

— Да.

— Получили образование в Вест-Пойнте7 за счет правительства и присягали ему в верности?

— Да.

— Ясно, сэр, — сказал незнакомец, отходя.

— Но вы забыли кое-что другое, сэр, — сказал Пинкни несколько высокомерным тоном.

— Вот как! А что именно?

— А то, что прежде всего я уроженец штата Южная Каролина!

На балконе послышался одобрительный шепот. Капитан Пинкни улыбнулся и переглянулся с миссис Брант, а незнакомец, не торопясь, вернулся к столу посредине, где сидел полковник Старботтл.

— Я не только неожиданный делегат на этом высоком собрании, джентльмены, — начал он серьезным тоном, — но и посланец с неожиданными известиями. Благодаря своему служебному положению на Юге я располагаю сообщениями, полученными только сегодня утром с экстренной почтой. Форт Самтер осажден. Войска Соединенных Штатов, прибывшие на помощь осажденным, были встречены огнем артиллерии штата Южная Каролина.

Все разразились почти истерически восторженными аплодисментами и возгласами, которые зазвенели по темным сводчатым переходам и коридорам усадьбы. Ликующие крики понеслись мимо крытой галереи к туманному небу. Люди вскакивали на столы, неистово махали руками, и посреди этого вихря движений и криков Кларенс увидел свою жену: стоя на стуле, с горящими щеками и искрящимися глазами, она размахивала платком с видом вдохновенной жрицы. Один только Бисуингер оставался невозмутимым и неподвижно стоял возле полковника Старботтла. Выждав, он властным жестом потребовал тишины.

— При всем единодушии и убедительности этой демонстрации, джентльмены, — спокойно продолжал он, — считаю тем не менее своим долгом спросить вас, насколько серьезно вы восприняли значение известия, которое я привез. Мой долг — сказать вам, что оно означает гражданскую войну. Оно означает вооруженную схватку между двумя частями великой страны, разрыв дружеских связей и семейных уз, вражду между отцами и сыновьями, между братьями и сестрами и даже, быть может, отчуждение мужа и жены.

— Это означает независимость Юга и разрыв с безродными торгашами и аболиционистами! — крикнул капитан Пинкни.

— Если здесь есть джентльмены, — продолжал незнакомец, не обращая внимания на капитана, — которые дали обязательство, что наш штат выступит в этих крайних обстоятельствах на стороне Юга, или стремились к образованию Тихоокеанской республики, сочувствующей и помогающей южанам, если их имена внесены в этот список, — он поднял лист бумаги, лежавший перед полковником Старботтлом, — но которые теперь считают, что важность последних известий требует более серьезных размышлений, они вольны покинуть собрание, дав честное слово джентльмена-южанина сохранить тайну.

— Я не согласен, — прервал какой-то рослый кентуккиец, вставая с места и спускаясь по ступенькам в патио. И, прислонившись спиной к калитке, добавил: — Я пристрелю первого труса, который пойдет на попятный!

Его слова вызвали бурный смех и возгласы одобрения, но незнакомец спокойным, бесстрастным голосом вновь потребовал внимания:

— Но если, напротив, все вы считаете, что это известие увенчало и освятило надежды, желания и планы этого собрания, тогда пусть каждый подтвердит это еще раз письменно на листке, который лежит здесь возле полковника Старботтла.

Когда поднялся кентуккиец, Кларенс вышел из своего укрытия; теперь, видя, с каким пылом люди устремились к столу, он перестал колебаться. Проскользнув вдоль прохода, он вышел на лестницу, ведущую к задней стороне балкона. Сбежав вниз, он оказался в тылу возбужденной толпы, сгрудившейся вокруг стола, и даже оттолкнул одного из заговорщиков, не будучи замеченным. Его жена уже встала со стула и тоже направилась к столу. Быстрым движением он схватил ее за руку и заставил сесть обратно. Когда она его узнала, с ее губ сорвался крик, а он, все еще держа ее за руку, встал между ней и удивленными заговорщиками. Наступило минутное молчание, потом раздались крики: «Шпион!», «Держите его!» — но всех покрыл голос миссурийца, который приказал не трогаться с места. Повернувшись к Кларенсу, он невозмутимо сказал:

— Мне знакомо ваше лицо, сэр. Кто вы такой?

— Муж этой женщины и хозяин этого дома, — так же спокойно ответил Кларенс и сам не узнал своего голоса.

— Так отойдите от нее! Или вы надеетесь, что если она в опасности, то это защитит вас? — крикнул кентуккиец, с угрожающим видом вытаскивая револьвер.

Но тут миссис Брант внезапно вскочила и встала рядом с Кларенсом.

— Мы оба не трусы, мистер Брукс… впрочем, он говорит правду… и, к моему стыду, — прибавила она, глядя на Кларенса со злобным презрением, — он действительно мой муж!

— Зачем вы сюда пришли? — продолжал судья Бисуингер, не сводя глаз с Кларенса.

— Я уже сказал достаточно, — спокойно отвечал Кларенс, — чтобы вы, как джентльмен, немедленно покинули мой дом. За этим я и пришел. И это все, что я могу вам сказать, пока вы и ваши друзья оскорбляете мой кров своим непрошеным присутствием. А что я скажу вам и всем другим после, что потребую от вас в соответствии с вашим собственным кодексом чести, — тут он поглядел на капитана Пинкни, — это другой вопрос, который не принято обсуждать в присутствии дам.

— Прошу прощения. Минуту, одну минуту! — послышался голос полковника Старботтла. Сорочка с жабо, полурасстегнутый синий сюртук с широкими, словно распустившиеся лепестки, отворотами и улыбающееся, похожее на маску лицо этого джентльмена поднялись над столом; он поклонился Кларенсу Бранту и его жене с отменной учтивостью.

— Э-э… унизительное положение, в котором мы оказались, джентльмены, став против воли свидетелями… гм… гм… временной, как я надеюсь, размолвки между нашей очаровательной хозяйкой и джентльменом… э-э… которого она удостаивает титула, обязывающего нас к величайшему уважению… нам всем крайне неприятно и полностью оправдывает желание этого джентльмена получить сатисфакцию, которую, я уверен, каждый из нас был бы рад ему дать. Но эта ситуация основывается на том предположении, что наше собрание носило, так сказать, чисто светский, или развлекательный, характер! Возможно, — продолжал полковник с кротким и задумчивым выражением лица, — что вид этих графинов и стаканов, а также нектара, предложенного нашей, подобной Гебе, хозяйкой, — он поклонился в сторону миссис Брант и поднес к губам стакан виски с водой, — мог привести этого джентльмена к такому выводу. Но если я обращу его внимание на то обстоятельство, что наше собрание носит характер деловой и, более того, секретный, то окажется, что вина за вторжение может быть по справедливости разделена между нами и им самим. Нам позволительно даже ввиду этого задать ему вопрос… э-э… в какой мере его приход в этот дом совпадает по времени с его появлением среди нас?

— Так как парадной дверью моего дома завладели посторонние, — сказал Кларенс, отвечая скорее на внезапный презрительный взгляд жены, чем на намек Старботтла, — то я проник в дом через окно.

— Да, через окно моего будуара, где один непрошеный гость уже сломал себе шею, — насмешливо перебила его жена.

— Где я однажды помог этой даме сохранить для себя этот дом, когда его захватила другая шайка нарушителей, которые, впрочем, называли себя просто «хватунами» и не выдавали себя за джентльменов.

— Итак, вы подразумеваете, сэр, — начал высокомерно полковник Старботтл, — что…

— Я подразумеваю, сэр, — презрительно ответил Кларенс, — что у меня нет ни малейшего желания узнать о причине, которая привела вас сюда, и что она меня ни малейшим образом не касается. Покинув дом, вы беспрепятственно унесете прочь свои тайны и свои частные дела.

Повелительным жестом судья Бисуингер заставил умолкнуть злобные выкрики своих товарищей.

— Означает ли это, мистер Брант, — спросил он, глядя Кларенсу прямо в глаза, — что вы не разделяете политических взглядов своей жены?

— Я уже сообщил все, что вам нужно знать, чтобы покинуть мой дом, — ответил Кларенс, скрестив руки, — сообщил все, что вы имеете право знать.

— Я могу ответить за него, — скривив рот, сказала миссис Брант дрожащим голосом. — Мы не разделяем взглядов друг друга. Мы далеки, как два полюса. У нас нет ничего общего, кроме его имени и этого дома.

— Да, но вы муж и жена, связанные священным союзом.

— Да, союзом! — отозвалась миссис Брант со злым смехом. — Союзом вроде того, который связывает Южную Каролину с Массачусетсом, где молятся на негров. Союзом, соединяющим белого и черного, джентльмена и ремесленника, плантатора и бедняка, — союзом, напоминающим союз этих Соединенных Штатов… Ну что же, тот союз разорван, можно разорвать и этот!

Час ворона

Кларенс побледнел. Но он не успел еще ничего сказать, как в ворота тревожно постучали и в дом вбежал взволнованный вакеро.

— Матерь божия! — воскликнул он, обращаясь к миссис Брант. — Каса окружена толпой всадников… Один из них требует именем закона, чтобы его впустили.

Пролог от автора

— Это дело ваших рук! — закричал Брукс, с бешенством глядя на Кларенса. — Это вы привели их с собой, но, клянусь богом, они вас не спасут!

Он схватил бы Кларенса, если бы его не удержала твердая рука Бисуингера. Но он продолжал рваться к Кларенсу, призывая остальных:

— Что же, вы так и будете ждать, как дураки, чтобы он одержал верх? Не видите разве, какую шутку сыграл с нами этот подлый янки.

Я люблю ходить по грибы. Послекризисная осень 98-го выдалась на редкость грибной (для тех, кто места знает), и каждый выходной я отправлялся за город, в Подмосковье, бродить по лесам с плетеным лукошком в руках и специальным перочинным ножиком грибника в кармане. В одну из своих грибных вылазок я забрел особенно далеко в лес и, разгребая опавшую листву под здоровенным березовым пнем, нечаянно наткнулся на нечто ярко-голубое. Из-под земли торчала лямка-ремешок, какие бывают у фирменных наплечных спортивных сумок. И правда, под приметным пнем оказалась спрятана прямоугольная легкая сумка с надписью «Адидас» на боку. Я откопал ее, помогая себе перочинным ножом. Добротная сумка, не какая-то китайская подделка, настоящий «адидас». «Молния» слегка проржавела, но то, что лежало внутри, сохранилось, как в герметично замурованном саркофаге. А внутри лежали портативный кассетный магнитофон, наушники к нему и семь аудиокассет. Кассеты были пронумерованы, рядом с цифрой короткая интригующая надпись, сделанная от руки. Я вставил в магнитофон кассету за номером «1», надел на голову дугу наушников и нажал кнопку «Пуск». Магнитофон заработал. В наушниках заговорил приятный мужской баритон, начал рассказывать увлекательную, временами страшноватую, а иногда просто ужасную, но все равно невероятно интересную историю, которая захватила меня целиком, заставила позабыть и о грибах и вообще обо всем на свете и держала в напряжении до самого конца, до окончания последней кассеты. Я начал слушать рассказ, гуляя по лесу, продолжил в электричке, по дороге обратно в Москву, а последнюю кассету дослушивал уже дома, куда вернулся под вечер, впервые за много лет грибных походов с абсолютно пустым лукошком.

— Нет, это не он, — надменно сказала миссис Брант. — У меня нет оснований любить его или его друзей, но я знаю, что лгать он не способен.

— Джентльмены, джентльмены! — с елейной улыбкой молил и убеждал полковник Старботтл. — Позвольте мне… э-э… заметить, что это совсем не относится к делу. Чего нам бояться, если какой-то неведомый сброд, откуда бы он ни взялся, требует именем закона, чтобы его впустили? Я не вижу, чтобы мы нарушали какой-либо закон штата Калифорнии. Пусть войдут.

Ворота открыли. Появился плотный мужчина, на вид безоружный, одетый как обыкновенный путешественник, а за ним — человек пять других столь же просто одетых мужчин. Повернувшись к балкону, первый произнес сухим, официальным тоном:

— Я начальник полиции Сан-Франциско. У меня есть ордера на арест полковника Старботтла, Джошуа Брукса, капитана Пинкни, Кларенса Бранта, его жены Элис и других, обвиняемых в подстрекательстве к мятежу и незаконных действиях, имеющих целью нарушить мир в штате Калифорния и отношения штата с федеральным правительством.

Кларенс был ошеломлен. Несмотря на монотонность произношения, он узнал голос рыжебородого спорщика из почтовой кареты. Но куда девались его борода и шевелюра? Невольно Кларенс взглянул на судью Бисуингера, но этот джентльмен спокойно разглядывал вновь прибывшего, и по его бесстрастному лицу нельзя было сказать, узнал он попутчика или нет.

— Но юрисдикция города Сан-Франциско на эту усадьбу не распространяется, — возразил полковник Старботтл, мягко улыбаясь своим товарищам. — Простите, сэр, но я должен сообщить вам, что вы… гм… попросту ворвались беззаконно.

— Я действую также в качестве помощника шерифа, — холодно отвечал тот. — Мы не имели возможности точно установить место этого собрания, хотя и знали, что оно состоится. Сегодня утром в Санта-Инес я был приведен к присяге судьею округа; сопровождающие меня джентльмены составляют мой полицейский отряд.

1. Это невероятно, этого не может быть, но это случилось!

Заговорщики уже готовились оказать сопротивление, но их снова остановил Старботтл. Наклонившись вперед в почти судейской позе, опершись пальцами на стол, с взъерошенным жабо, он произнес оскорбленно, но вежливо и отчетливо:

— Мне очень жаль, сэр, но приходится констатировать, что и такой порядок является совершенно несостоятельным. Я сам юрист, и мой друг, судья Бисуингер — тоже, не так ли? Прошу извинить!

Раз-раз-раз, два, три. Проверка записи… Ага, вроде бы диктофон пишет. Только что прослушал свои «раз, два, три», все вроде бы нормально… Я сижу, привалившись спиной к толстому стволу разлапистой ели, и наговариваю на пленку текст, в надежде на… а бес его знает, на что я надеюсь… Вообще-то у меня есть план, как эти магнитофонные записи могут помочь мне выжить или, в крайнем случае, отомстить моим убийцам, но, честно говоря, не это главное… Просто ночь застала меня в лесу, темень хоть глаз коли, и идти дальше — безумие. Слишком велика вероятность зацепиться в потемках ногой за какую-нибудь корягу, упасть и сломать себе шею… К тому же я зверски устал, но знаю, что заснуть все равно не смогу… Вот и решил в ожидании рассвета рассказать все, что со мной произошло. Убить время, пока меня самого не убили… В адидасовском нутре моей сумки-спортсменки целая куча магнитофонных кассет. Нечего их жалеть. Буду наговаривать на каждую новую кассету по одному законченному эпизоду, как будто пишу литературный сценарий… Привычная работа успокаивает нервы… Врут медики про то, что нервные клетки не восстанавливаются. Если бы так было в действительности, то я давно бы помер от полной потери нервно-клеточного потенциала… а на самом деле помру я скорее всего от пули завтра утром… Да, именно от пули, с ножом они побоятся ко мне приблизиться… Ну, да ладно, «чему быть, того не миновать» — учил много тысяч лет назад смуглый принц по фамилии Шакьямуни, более известный широкой публике под псевдонимом Будда, и в этом я с принцем целиком и полностью солидарен… Начну, пожалуй…

Начальник полиции вздрогнул, устремив глаза на судью Бисуингера, который преспокойно продолжал писать за столом.

Меня зовут Станислав, если верить записи в паспорте, на самом деле Станиславом меня редко кто называет, обычно все зовут меня Стасом. Или Седым, потому как уже в двадцать мои волосы начали седеть, а к тридцати семи годам окончательно приобрели радикально белый цвет. У нас в роду все рано седели. И папу я помню исключительно седым, и дед на фотографиях белый как лунь. Кстати, и фамилия наша пошла, наверное, от этого генетического признака рода — Луневы. Некоторые знакомые, которые ни папы, ни деда моего в глаза не видели, убеждены, что я крашу волосы, точнее, обесцвечиваю. Идиоты. Терпеть не могу мужиков с крашеными волосами, хотя никому об этом не говорю. И про то, что седина моя естественная, особенно не распространяюсь. Пусть думают, что я крашусь, хрен с ними. В той среде, где мне приходится вращаться, какой-нибудь выпендреж, типа серьги в ухе, цветной татуировки или крашеных волос, — вещь обязательная. Я ненавижу тусовки московского полусвета, так называемой «богемы», «бомонда». Но между тем я тусовщик, как говорится, «до корней волос». У меня нет другого выхода, тусоваться мне приходится в силу специфики моей основной работы, я хожу на всякие разные сборища, как охотник на охоту. На тусовках я ищу себе источники пропитания, сшибаю заказы, ибо занимаюсь производством рекламных роликов и музыкальных клипов. О, нет, я не крутой мэн из раскрученного рекламного агентства и отнюдь не модный клипмейкер. Я мелкий труженик видеопроизводящего рынка, подбирающий крошки с чужих столов, ломящихся от яств. Я живу за счет демпинга.

— Судья Бисуингер, — продолжал полковник Старботтл, — как юрист, вероятно, согласится со мной, если я скажу вам, что поскольку в качестве потерпевшего выступает правительство Соединенных Штатов, то вести дело могут только федеральные судьи, и, следовательно, единственное должностное лицо, которое мы можем признать, — это окружной шериф Соединенных Штатов. А если я добавлю, что шериф округа полковник Крекенторп — мой старый друг и один из активных сторонников Юга в нынешней борьбе, вы поймете, что ожидать от него вмешательства в такое дело можно едва ли.

Общий смех, ропот одобрения и облегчения были прерваны судьей Бисуингером:

В буквальном переводе с английского демпинг означает «сбрасывание». Имеется в виду сбрасывание цен на товары и услуги. Мои услуги по производству видеороликов стоят ощутимо дешевле аналогичных услуг официальных кино-видеостудий. В основном я работаю по мелочи. Шлепаю совсем дешевую рекламку для разового показа на каком-нибудь дециметровом канале, строгаю клипы на грани и за гранью фола для опять же разовой прокрутки в ночное время все на тех же заштатных каналах, реже клепаю заставки к очень малобюджетным телепередачам и не гнушаюсь подрядиться на съемки для региональных студий-карликов. Но иногда, правда редко, перепадает и крупный заказик. Не раз и не два мои ролики крутились и по ОРТ, и по НТВ. В принципе, я потяну работу любой сложности. Хотите — видео, хотите — кино, хотите — мультипликацию, а приспичит, будет вам и компьютерная графика. Ради бога, все, что угодно. Под ключ. Цены — ниже рыночных. Условие одно — стопроцентная предоплата наликом в твердой валюте. Я нигде не зарегистрирован, у меня нет юридического адреса и счета в банке. Я пират, вольный флибустьер свободного рынка, капитан команды отличных специалистов, которые привыкли получать живые деньги из рук в руки. Не про какие налоги на добавленную стоимость, отчисления в бюджет и прочие финансовые прибамбасы я ничего не знаю и знать не хочу. Зато я знаю, где и почем можно перегнать киноматериал в профессиональный видеоформат «бетакам». Я знаю, на какой студии снабженец-администратор за пару сотенных продаст бобину пленки «Кодак». Еще я знаю, как выписать декадный пропуск в Останкино и как занять по-тихому на ночь видеомонтажную.

— Позвольте взглянуть на ордер, господин помощник шерифа.

Я многое знаю и многое умею. Приходилось мне и сценарии сочинять, и режиссировать, и в глазок видеокамеры смотреть, и декорации раскрашивать. Но, если появляется хоть малейшая финансовая возможность подключить к работе другого сценариста, режиссера, оператора или художника, я всегда это делаю и, пока они работают над одним проектом, сам, сбивая в кровь копыта, ношусь по Москве, ищу следующий заказ.

Полицейский подошел к нему с несколько озадаченным видом и предъявил документ. Судья Бисуингер вернул ему бумагу и спокойно добавил:

С поисков очередного заказа и начались те события, о которых я намереваюсь рассказать.

— Полковник Старботтл совершенно прав в своем утверждении: это собрание обязано подчиняться только окружному шерифу Соединенных Штатов либо его законному представителю. Но полковник Старботтл ошибается, полагая, что эту должность все еще занимает полковник Крекенторп. Он смещен президентом Соединенных Штатов; сегодня рано утром был назначен и приведен к присяге федеральным судьей его преемник.

Он остановился и, сложив бумагу, на которой писал, передал ее начальнику полиции.

Пару недель назад по тусовке прошел слух о некоем банкире, желающем сделать рекламу своему маленькому, но амбициозному банку. Трепались, дескать, банкир никаких денег не пожалеет, лишь бы реклама получилась оригинальной. И важны для него не какие-то там кино-, видео-, компьютерные навороты, а свежая сценарная идея… Ха! Идея! Попробуй роди чего-нибудь новое и оригинальное после того вала банковской и банкирской рекламы, что обрушился на бедного телезрителя в конце восьмидесятых — начале девяностых. Я и не пытался придумывать ничего нового. У меня в загашнике была одна отличная невостребованная идейка, датированная одна тысяча девятьсот девяносто вторым годом и чудным образом до сих пор не реализованная. Суть моей древней рекламной идеи заключалась в следующем: снимаем общим планом лежащую на столе книжку «Капитал» Карла Маркса и даем следующий закадровый текст: «Это «Капитал» Карла Маркса, а если вы хотите заработать свой капитал, обращайтесь…», далее следуют реквизиты рекламируемого банка, и книга на глазах у зрителя превращается в сложенные стопкой деньги в банковских упаковках. Простенько и со вкусом. А главное, дешево. Снял книжку, снял деньги, в пять минут сделал на компьютере переход от первого ко второму, записал актера — и ролик готов.

— Вот это, — продолжал он тем же ровным голосом, — дает вам полномочия помощника окружного шерифа и позволяет выполнить поручение, с которым вы сюда явились.

Довольно быстро среди вороха бумаг я раскопал старый, по тем временам напечатанный на машинке, литературный сценарий про «Капитал». Обычно по литературному сценарию пишется сначала киносценарий, а потом режиссерский сценарий. Литературный сценарий записан вполне литературным языком, вроде микрорассказа. Киносценарий косноязычно сообщает, что мы непосредственно увидим на экране. А режиссерская разработка делается в виде таблицы с номерами сцен, указанием крупности плана и хронометража.

— Что за чертовщина, сэр! Кто же вы такой? — воскликнул полковник Старботтл, отпрянув, как ужаленный, от своего соседа.

Киносценарий я писать не стал. Прикинул сразу режиссерский. Потом, как положено, набросал раскадровку. В моем случае раскадровка, то есть наглядная иллюстрация режиссерского сценария, уместилась в трех прямоугольниках на одном листочке. В первом прямоугольнике я нарисовал толстую книжку с надписью на обложке «Капитал», во втором — промежуточную фазу превращения книжки в стопку денежных купюр и, наконец, в третьем — сами эти денежные купюры. Заказчики любят наглядность, а я, слава богу, немного рисую. В школьные годы добросовестно посещал занятия в районной изостудии и, было дело, даже в «Полиграф» хотел поступать.

— Я новый окружной шериф Соединенных Штатов в южном округе Калифорнии.

Закончив с раскадровкой, я прикинул в первом приближении смету расходов и понял, что если мифический банкир-заказчик вдруг окажется не таким щедрым, как о нем повествует молва, то все равно есть смысл с ним встретиться. Уж две тысячи баксов я из него точно выжму, сам при этом легко уложусь в полторы и ролик шутя забацаю дней за пять, под ключ. Полштуки за неделю — очень недурно. По зернышку птичка кормится.

ГЛАВА III

Мечтая о том, чтобы банкир существовал на самом деле и чтобы его желание прославить свой банк не оказалось очередной досужей сплетней, каковых в тусовке проходит по десятку за вечер, я сел на телефон и напряг всех своих знакомых из соответствующих кругов на предмет, где и как мне отыскать сего заказчика-оригинала. Обычно, если я чего прошу, люди мне помогают. Не по доброте душевной, по расчету. Все знают — я умею быть благодарным. А иначе в моем бизнесе и не проживешь.

Неожиданным и поразительным было для Кларенса это открытие, но не менее поразительным показалось ему, как оно было принято заговорщиками. Он двинулся было вперед, опасаясь, как бы самоуверенный и сам себя раскрывший шпион не пал жертвой ярости обманутых им людей. Но, к его изумлению, неожиданное потрясение, по-видимому, преобразило заговорщиков, придав им какое-то достоинство. Исчезли возбужденность, раздражительность и безрассудство. Помощник шерифа и полицейские, устремившиеся на помощь своему новоявленному начальнику, не встретили сопротивления. Заговорщики словно по молчаливому согласию отхлынули от судьи Бисуингера, оставив вокруг него свободное пространство, и молча, с мрачным презрением разглядывали стражников.

Первым нарушил молчание полковник Старботтл.

Кто конкретно помог на этот раз, для меня так и осталось загадкой, но два дня назад, в пятницу, у меня в квартире зазвонил телефон, и, когда я снял трубку, звонивший представился работником того самого банка, которому необходима реклама. Довольно быстро выяснилось, что мой телефонный собеседник ничего не решает и что цель его звонка — уяснить, кто я, собственно, такой и стоит ли сводить меня непосредственно с господином банкиром, хозяином пожелавшей отрекламироваться финансовой цитадели.

— Ваш долг, сэр, доставить нас со всей возможной быстротой к федеральному судье округа, если только ваш вашингтонский повелитель не нарушил конституцию, сместив и его!

В процессе нашего телефонного разговора банковский служащий поначалу скис, узнав, что я не представляю никакую рекламную контору и предпочитаю наличные деньги, но потом приободрился, услышав про мои скромные денежные запросы. Как сумел, я объяснил, дескать, в официальных конторах рекламу вам будут делать те же исполнители, но получат они, непосредственные работники, на руки много меньше, чем сотрудничая со мной, а значит, и стараться будут соответственно. Человек, который вел предварительное телефонное собеседование, стал еще лучше ко мне относиться, когда узнал, сколько рекламных роликов на моем счету, какие фирмы не гнушались прибегать к моим услугам, и согласился, наконец, представить меня непосредственно своему боссу. И вот тут возникла маленькая закавыка. Господин банкир-рекламодатель в понедельник отбывал по делам в городе Париже, а возвернуться обещался не раньше чем через месяц. В принципе, помимо этого возможного заказа, была у меня и другая текущая работенка, но накануне я имел беседу с одним киношным деятелем, который через полторы недели собирался везти свой отснятый материал в Санкт-Петербург. В городе на Неве услуги по обработке кинопленки значительно дешевле, чем в столице. Собрат по киноцеху любезно предложил прихватить и мои материалы, если таковые имеются и требуют обработки. По большому счету, рекламу с книжкой Карла Маркса можно снимать сразу на видео, все равно перегонка в видеоформат необходима для компьютерной обработки, но на кинопленку, или, как мы, профессионалы, говорим, «на кино», снимать всегда лучше. Картинка получается не в пример качественнее. Вся фирменная дорогая реклама делается киноспособом.

— Я вас прекрасно понял, — ответил судья Бисуингер с невозмутимым спокойствием, — и поскольку, как вам известно, федеральный судья Вильсон, к сожалению, не может быть уволен иначе, как по решению суда, вы, вероятно, можете по-прежнему рассчитывать на его сочувствие южанам. Это уже не относится к моим обязанностям; мой долг будет выполнен, как только мой помощник доставит вас к федеральному судье и я изложу обстоятельства вашего ареста.

— Поздравляю вас, сэр, — с ироническим поклоном сказал капитан Пинкни, — с такой скорой наградой за вашу измену Югу, а также с тем, что вы так быстро переняли у своих друзей их своеобразную тактику проникать в чужие дома.

Обо всех этих тонкостях по телефону я распространяться, естественно, не стал (хотя бы потому, что заказчику запросто может не понравиться идея с «Капиталом»), однако поинтересовался на всякий случай, нельзя ли как-нибудь пересечься с господином банкиром в течение тех двух дней, что остались до его отъезда во Францию, мол, через месяц я сам могу отбыть из Москвы на кинофестиваль в Копенгаген или на отдых в Мухосранск, география не имеет значения, главное, что через месяц мы с заказчиком можем окончательно потерять друг друга из виду. Человек на другом конце телефонного провода помолчал с минуту, подумал и потом удивил меня тем, что, оказывается, при большом желании с моей стороны я смогу встретиться с его боссом завтра, в субботу, правда, для этого придется прокатиться в один захолустный подмосковный санаторий. Ха! Испугал ежа иголками! Однажды ради встречи с богатым заказчиком я ездил в Казань на один день. Утром приехал, вечером вернулся, и, между прочим, вернулся ни с чем, только на билеты зря потратился. А тут Подмосковье, пустяки какие… В общем, я сразу же согласился посетить родное Подмосковье, и телефонная трубка рассказала, куда и как ехать, заранее извинившись, что скорее всего господин банкир не сможет уделить мне много времени. Оне, видите ли, в санаториях не отдыхают, а работают, принимают решение — стоит ли инвестировать средства в ремонт и расширение санаторно-оздоровительного комплекса, и если стоит, то под какой процент долевого участия.

— Жалею, что не могу, в свою очередь, поздравить вас, сэр, — возразил судья Бисуингер серьезным тоном. — Вы нарушили присягу правительству, которое дало вам образование, содержало вас и присвоило вам эполеты, которые вы обесчестили. Я не стану рассуждать об измене с человеком, который не только обманул доверие родины, но и нарушил святость семейного очага друга. По этой причине я не воспользуюсь ордером на арест хозяина и хозяйки этого дома. Я убедился, что мистер Брант не имел понятия о том, что здесь происходит, а его жена была лишь заблудшей жертвой обмана со стороны человека, повинного в двойном предательстве.

Пропустив мимо ушей, за каким лешим банкир окопался под Москвой, я записал на обрывке газеты точный адрес банкирского местопребывания, его редкую фамилию Иванов, не менее редкое имя-отчество — Александр Петрович — и то, что остановился он в номере двадцать пятом, в люксе. Прощаясь, банковский служащий, который, кстати, так и не представился, сообщил, что он сегодня вечером, в пятницу, уезжает помогать боссу производить оценку санаторного здания и прилегающих территорий и что он договорится с хозяином о нашей с ним завтрашней встрече. Я пообещал приехать днем, не позже двух, на том телефонные переговоры и завершились.

— Молчите!

Это слово вырвалось одновременно и у Кларенса и у капитана Пинкни. Они стояли, меряя друг друга взглядами. Кларенс был бледен, Пинкни побагровел, миссис Брант, очевидно, не уяснив себе значения их совместного призыва, обратилась к судье Бисуингеру, задыхаясь от бешенства и обиды.

Первым делом, нажав на рычаг телефонного аппарата, я начал давить кнопки на его лицевой панели. Позвонил всем, кому нужно, отменил все запланированные на завтра дела и делишки. Потом отыскал на книжных полках атлас Подмосковья и выяснил, что нужное мне санаторное учреждение находится приблизительно в десяти километрах от ближайшей железнодорожной платформы, до которой на электричке пилить, по моим приблизительным расчетам, часа полтора с Ярославского вокзала. Жизненный опыт подсказывал, что от железнодорожной станции до санатория должно «ходить» маршрутное такси. Тот же богатый негативными примерами жизненный опыт настоятельно рекомендовал смириться с перспективой полуторачасовой дремы под перестук вагонных колес и забыть о личном автотранспорте. Моя, с позволения сказать, машина — полуантикварная «Победа», купленная два года назад по случаю за бесценок, долгих переездов не любит и не выносит. Она привыкла катать меня по центру Москвы и уже забыла, когда последний раз выезжала за город.

— Приберегите ваше милосердие для вашего собрата-шпиона! — крикнула она, презрительным жестом указывая на мужа. — Я отправляюсь с этими джентльменами.

Вообще-то мне давно пора менять автомобиль, но иномарку я не потяну, а подержанный «жигуль» подорвет мой имидж… Ох, уж этот мне проклятый имидж, ну до чего достал, сил нет! Мы живем в мире штампов. Банкир обязан носить пиджак, белую сорочку и галстук. Урка непременно должен иметь наколки. А производитель рекламы и создатель видеоклипов не может по статусу одеваться и выглядеть как простой смертный. Древняя «Победа» позволяет мне казаться этаким чудаком с причудами. «Жигуленок» в миг опошлит образ «человека искусства», а я не имею права выглядеть простым, незамысловатым мужиком, каковым являюсь на самом деле. Чтобы привлечь клиентуру, одного профессионализма мало, я вынужден подчиняться миру штампов и выделяться из общей массы нормальных людей. Я вынужден быть белой вороной, точнее, белым вороном. Вот и завтра мне нужно произвести на банкира соответствующее впечатление.

— Вы не уйдете, — сказал Кларенс, — пока я не поговорю с вами наедине. — И он крепко сжал ее руку.

Свой гардероб для встречи в санатории я подбирал столь же тщательно, как охотник выбирает боеприпасы. Банкиры — дичь особая, с ними важно не переборщить по части экстравагантности. Но и в стандартно строгой деловой одежде на банкира идти нельзя, не ровен час начнет к тебе относиться, как к собственному секретарю, с безразличием и превосходством.

Начальник полиции и арестованные медленно потянулись друг за другом со двора, заговорщики вежливо раскланивались с миссис Брант и в презрительном молчании отворачивались от судьи Бисуингера. Он проводил их до ворот и остановился. Потом, повернувшись к миссис Брант, которая все еще пыталась вырвать руку, сказал:

— Если у меня и были угрызения совести, когда я обманул вас, принимая ваше приглашение, они исчезли, как только я вошел в этот дом. И я надеюсь, — добавил он строго, обращаясь к Кларенсу, — что теперь хозяином остаетесь вы.

После недолгих раздумий я остановился на псевдоспортивном стиле одежды. Белоснежные зауженные джинсы, черная футболка без рисунка, безумно дорогой выделки, эксклюзивные черные кроссовки и белая ветровка — родной, не какой-то там китайский, фирменный «адидас». Напялив всю вышеперечисленную одежду, я подошел к зеркалу и придирчиво себя осмотрел. Красавец, ядрена вошь. Пижон. Росту во мне метр семьдесят восемь, весу — за восемьдесят. Года два как начало расти пузо. Пока животик вполне терпимый и почти незаметный, пока меня можно еще назвать худым. Седые длинные волосы до плеч придают чертам лица не присущую им от рождения аристократичность. Предки мои — крестьяне с Волги, и почему у меня вырос тонкий нос с горбинкой, я, честное слово, не знаю. Очень эффектно смотрятся черные брови и черные глаза в контексте седой шевелюры, а тонкие губы позволяют при желании изображать зловещую улыбку. Если бы не такой острый подбородок, улыбка из зловещей сразу же превратилась бы в добродушную… Тьфу, блин! Разглядываю себя словно проститутка перед выходом на панель! Противно до блевотины, но ничего не попишешь, таковы правила игры. Банкиры небось тоже крутятся перед зеркалом, тестируют себя на «солидность». А я тестирую себя на «богемность». И потом, кто сказал, что проституткой стать легко? Чтобы стать проституткой, одного желания мало, нужно еще и соответствие…

Он ушел, и Кларенс запер за ним ворота. В ответ на гневный жест жены он тихо сказал:

— Я не собираюсь ограничивать вашу свободу после того, как наш разговор закончится, но до тех пор я попрошу вас не прерывать меня.

К бело-черному костюму я добавил розовые очки и голубую, как у большинства богемствующих мужичков, сумку. Сразу оговорюсь, лично я принадлежу к сексуальному меньшинству в тусовке деятелей искусств. Я гетеросексуал. То есть я сплю исключительно с женщинами, что отрицательно сказывается на моей тусовочной репутации и имидже, но всему есть свои пределы… В сумку я сунул папку со сценарием и раскадровкой рекламного ролика про «Капитал», диктофон, дабы записывать все замечания и придирки заказчика-банкира к сценарию, если, конечно, он еще его примет, и не забыл положить побольше магнитофонных кассет — пусть банкир думает, что я готов слушать его пожелания хоть до утра понедельника. Все. Я собрался. Можно раздеваться и укладываться спать. Завтра встану пораньше — и на вокзал. Главное, отключить телефон, а то ночные звонки приятелей-музыкантов из поп-групп второй свежести и несостоявшихся кинозвездочек-актрисулек опять не дадут заснуть.

Сохраняя презрительное выражение лица, она вновь опустилась на стул, с насмешливым смирением сложив руки на коленях и глядя на свои длинные, стройные, изящные ножки. В этой позе было что-то от ее прежнего обаяния, и это задело Кларенса за живое.



— Мне нечего сказать о том, что сейчас произошло в этом доме, разве только, что, пока я остаюсь в нем, хотя бы формально, хозяином, это не повторится. Я не стану более пытаться влиять на ваши политические взгляды, но не позволю вам проявлять их так, чтобы можно было заподозрить, что это делается с моего одобрения. А вообще я не стесняю вашу свободу — вы можете присоединиться к вашим политическим единомышленникам, когда захотите, и на вашу собственную ответственность, Но прежде я должен узнать от вас: здесь только политические симпатии или есть и кое-что другое?

Рано утром в субботу я сунул в собранную с вечера сумку в дополнение к магнитофонным еще и видеокассету. И как я вчера про нее забыл? Это ж самое главное! На этой видеокассете записано все мое рекламно-клиповое творчество, и без нее к заказчику можно не ездить вообще.

Пока он говорил, она бледнела и краснела, сохраняя неизменной свою презрительную позу, только при последних словах на ее лице выразилось искреннее, хоть и смутное, недоумение.

Радуясь, что в последний момент вспомнил про демонстрационную кассету, я, позевывая, вышел из дома, поймал тачку и уже через час трясся в вагоне электрички.

— Я вас не понимаю, — вымолвила она, поднимая на него холодно-вопросительный взгляд. — Что вы хотите этим сказать?

Суббота, лето, солнце, а народу в электричке мало. Человек десять в каждом вагоне. Наверное, те, у кого есть дачи, еще вчера отправились за город, а остальные любители отдохнуть на природе еще спят. Времени половина девятого, день только начинается, и день выходной, соблазняющий лишним часом безнаказанного сна.

— Что я хочу сказать? А что хотел сказать судья Бисуингер, когда назвал капитана Пинкни двойным предателем? — бросил он резко.

Она вскочила со сверкающими глазами.

Я одиноко сидел на жесткой лавочке у окна. Под задницу подстелил газетку, дабы не запачкать белую джинсовую ткань. Голубую спортивную сумку пристроил на коленях. На нос нацепил очки и сквозь их розовые стекла пялился в окно, скучая от однообразия подмосковных пейзажей. Среди редких пассажиров я, естественно, выделялся своей броской внешностью и ярким бело-черным нарядом. Поэтому старался хотя бы скромным поведением компенсировать избыток интереса к моей неординарной персоне. Отчасти мне это удавалось. Но лишь отчасти. Старушка впереди, через три ряда кресел, не сводила с меня укоризненного взора. Когда я украдкой косил глаза, загипнотизированный ее взглядом, мог отчетливо, по слогам, прочитать в выцветших старческих зрачках уверенность бабушки в том, что «стиляга» и «тунеядец» — суть синонимы. Эту непреложную истину бабуля усвоила однажды, в начале шестидесятых, и пронесла через всю жизнь. Между прочим, бабуля мне была все равно симпатична, что бы она обо мне ни думала. Очень она напоминала мою родную деревенскую бабушку со стороны отца… Однако натыкаться постоянно на старушечий колкий взгляд было неприятно. И я решил смотреть только в окно. Не отрываясь.

— И вы — вы! — смеете повторять подлую ложь этого отъявленного шпиона? Так вот что вы хотели мне сказать, вот оскорбление, для которого вы меня здесь удерживали! Да разве вы можете понять бескорыстный патриотизм или преданность — хотя бы вашим собственным идеалам, разве вы смеете судить обо мне с вашей низкой точки зрения торгаша-янки! Да, это вполне вас достойно!

Я так увлекся созерцанием лесополосы вдоль железнодорожного полотна, что не заметил, как в вагон вошли двое пацанов. Пацанят я заметил лишь тогда, когда они вплотную подошли ко мне.

Она быстро прошлась по балкону, потом внезапно остановилась перед ним.

— Дядя, червончик одолжишь? — Пацан постарше, лет двадцати двух, плюхнулся на лавку напротив. Ничего так пацаненок, килограммов на сто потянет. А личико детское, румяное да вихрастое. Как раз тот вариант, когда сила есть, остальное вроде и без надобности. Вместо футболки майка-тельняшка. На голом загорелом плече свежая татуировка: парашют и буквы ВДВ. Широкий лоб не страдает избытком морщин от излишней умственной работы. Хороший мальчик, такой должен очень любить музыку поп-группы «Руки вверх».

— Теперь я все поняла, оценила ваше великодушие! Вы разрешаете мне присоединиться к обществу этих благородных джентльменов, чтобы я тем самым оправдала вашу клевету? Признайтесь, вы сами надоумили этого шпиона вступить со мной в переписку и приехать сюда… чтобы поймать меня в ловушку. Да! Поймать женщину, которая только что заступилась за вас перед этими джентльменами, сказав, что вы не способны солгать. Как бы не так!

— Почем куртку брал, белобрысый? — Второй пацан, года на два младше товарища, уселся рядом и стал придирчиво щупать узловатыми пальцами складки моей белоснежной ветровки. Второй — пониже бугая напротив. Худой и прыщавый, бритый налысо. Любит слушать хэви-металл, о чем свидетельствует черная футболка с черепом и надписью «Ария».

Пораженный диким неистовством ее речей и движений, Кларенс и не подумал, что, когда женщины утрачивают всякую логику, они говорят искреннее всего; ее нелепые выводы казались ему с мужской точки зрения или притворством — чтобы выиграть время для размышления, или театральной выходкой в духе Сюзи. Он уже хотел с презрением отвернуться, когда она со сверкающими глазами преградила ему путь.

Я окинул взглядом других пассажиров, волею судеб оказавшихся в одном вагоне со мной, и понял, что ни поддержки, ни сочувствия мне ждать не от кого. Пассажиры сосредоточенно делали вид, что ничего необычного не происходит. Все нормально. Двое свойских, простецких пареньков собираются начистить рыло пижону с крашеными волосами.

— Выслушайте меня! Я согласна; я ухожу сейчас же, ухожу к своим единомышленникам, своим друзьям — к тем, кто меня понимает, — можете назвать это как вам угодно. Вредите, как умеете, вы и так сделали все, что можно, для нашего окончательного разрыва.



Она взбежала по лестнице со свойственной ей по временам легкостью нимфы, с проворством никогда не рожавшей женщины и, шелестя длинными юбками, исчезла в коридоре — много дней спустя он все еще вспоминал этот шелест. Он остался на месте, глядя ей вслед, негодующий, оскорбленный и неразубежденный.

Знать, заслужил. Не фига выеживаться, выделяться из общей массы трудящихся граждан. А вот двойник моей родной бабушки лучится счастьем. Старушка предвкушает поучительную сцену торжества социальной справедливости. В чем-то я ее понимаю, но от понимания этого мне ничуть не легче. Очень неохота, знаете ли, получать по морде. Впрочем, как это ни смешно, но в тот момент я опасался не столько за свою симпатичную морду в розовых очках, сколько за свою голубую адидасовскую сумку. Агрессивно настроенные ребята влегкую скоммуниздят сумку со всем ее содержимым, а с пустыми руками приехать на деловые переговоры все равно что предстать перед заказчиком голышом.

Раздался стук в ворота. Кларенс вспомнил, что запер их. Он отворил и увидел Сюзи; щеки ее горели, в глазах плясали веселые огоньки. С плаща, который она сбросила с плеч, стекали дождевые капли!

— Дядя, так как насчет червончика? — Подтверждая худшие мои предчувствия, мордастый напротив потянулся растопыренной пятерней к красавице-сумке цвета безоблачного неба.

— Я знаю все-все, что случилось! — вырвалось у нее не то по-детски непосредственно, не то по-актерски мелодраматично. — Мы встретили их всех на дороге — и полицейских и арестованных. Начальник Томсон узнал меня и все рассказал. Так, значит, вы решились, и теперь вы опять хозяин в своем доме, Кларенс, дружище! Джим говорил, что вы не решитесь, струсите из-за нее. А я сказала: «Сделает!» Я вас лучше знаю, старина Кларенс, и я прочла это на вашем лице, несмотря на вашу чопорность. Да! И все-таки я ужасно нервничала и волновалась, ну, и попросила Джима сказать в театре, что я играть не буду, и мы помчались сюда. Господи, как хорошо опять увидеть свой старый дом! А где она? Вы ведь отправили ее вместе со всеми? Скажите, Кларенс, — продолжала Сюзи прежним манящим голосом, — ведь вы ее выгнали?

Толком не осознав, во что ввязываюсь, я инстинктивно перехватил загребущую лапу амбала «лапой петуха».

Ошеломленный, растерянный, Кларенс в то же время испытывал смутное чувство облегчения и прежней нежности к этой своенравной женщине и молча смотрел на Сюзи, пока ее последние слова не привели его в себя.

— Тише! — быстро шепнул он, взглянув в сторону коридора.

«Лапа петуха» — это такое особое положение кисти, когда указательный и средний пальцы вытянуты вперед и слегка согнуты, а остальные прижаты к центру ладони. Китайские мастера гунфу, имитируя хват птицы за насест, ломают «лапой петуха» зеленые стволы молодого бамбука.

— А-а! — подхватила Сюзи, ехидно усмехаясь. — Так вот почему капитан Пинкни замешкался на дороге с помощником шерифа.

С перепугу я схватился «лапой петуха» за толстый, словно сарделька, большой палец мордастого слишком сильно и судорожно. Сустав хрустнул, и сарделькообразный пальчик согнулся в несвойственную для него сторону. Амбал хотел было крикнуть, да не получилось. Спазм сковал ему горло. Когда очень больно, сил на крик, как правило, не остается.

— Замолчите! — строго остановил ее Кларенс. — Войдите туда, — сказал он, указывая на зимний сад под балконом, — и подождите там вместе с вашим мужем.

Он почти втолкнул ее в это помещение, служившее ему деловым кабинетом, затем вернулся в патио. С балкона послышался нерешительный оклик:

Мамой клянусь, в первый момент, поняв, чего натворил, я хотел извиниться. И, ей-богу, все, кроме своей сумки, отдал бы за то, чтобы повернуть время вспять, секунд на пять назад. Но ни извиниться, ни как следует помечтать о машине времени я не успел. Вместо этого я сделал очередную глупость. Честное благородное, я не хотел калечить еще и второго паренька! Подвели опять же инстинкты. На этот раз примитивнейший из всех инстинктов — инстинкт самосохранения, свойственный даже одноклеточным организмам.

— Кларенс!

Боковым зрением глаз заметил летящий по направлению к подбородку кулак. «Лапа петуха» незамедлительно разжалась и превратилась в фигуру под названием «когти орла». Пальцы выпрямились, собрались все вместе, плотно прижались друг к другу и чуть согнулись во вторых фалангах.

Это был голос его жены, но теперь тихий и нежный и скорее напоминавший ее голос при их первой встрече, словно облагороженный воспоминаниями о былом. Сверху на Кларенса глядело ее побледневшее лицо, такой бледной он еще не видел ее с тех пор, как вошел в дом. На ней был плащ с капюшоном, в руке — дорожный несессер.

Кулаком мой бритый подбородок пытался достать прыщавый пацан, что сидел рядом и изучал фактуру фирменной ветровки. Повторяю, и его я не хотел калечить. Рука машинально отбила предплечьем кулак прыщавого, ладошка шлепнула агрессора по шее, «когти орла» зацепили парня за уголок рта, и… О боже! Я порвал пацану щеку! Теперь до конца жизни прыщавый обречен носить на лице уродливую полуулыбку, напоминая особо образованным гражданам недоделанный персонаж из романа Виктора Гюго «Человек, который смеется».

— Я ухожу, Кларенс, — сказала она серьезно, но мягко, — но ухожу без злобы. Прости меня за глупые слова, я ведь их сказала в ответ на твои обвинения, а они были еще глупее. — Она слабо улыбнулась. — Я ухожу, потому что знаю: пока я здесь, я навлекаю на тебя подозрения и даже ответственность за мои убеждения. Я горжусь ими и готова, если нужно, пострадать за них, но я не имею права разрушать твое будущее или делать тебя жертвой преследований, которым могу подвергнуться сама. Расстанемся друзьями: ведь нас разделила только верность разным политическим убеждениям, но мы сохраняем верность всему остальному, — расстанемся, пока бог не определит, кто прав в этой борьбе. Быть может, это случится скоро, хотя порой мне кажется, что нам всем предстоят годы мучений, а до тех пор — прощай!

— Что ж ты делаешь-то, ирод! — заголосила та самая старушка, которая так похожа на мою родную бабушку и которой я так не нравлюсь. — Люди добрые! Этот волосатый мальцов убивает, а вы чего ж сидите и смотрите?! Его надо…

Она медленно сошла по лестнице в патио, более пленительная, чем когда-либо, словно ее поддерживала и возвышала преданность ее делу, и протянула ему руку. Сердце его неистово билось: еще минута — и он забыл бы обо всем и прижал бы ее к груди. Внезапно она остановилась, ее протянутая рука замерла, и она указала пальцем на стул, где висел плащ Сюзи.