Джек Хиггинс

Бенефис Лиса

Посвящается Вивьен Милни
Известно, что во время Второй мировой войны острова, расположенные в проливе Ла-Манш, находились под германской оккупацией. Однако, необходимо помнить, что данная книга является чистым вымыслом, не имеющим связи с реально существовавшими людьми, хотя в ней упоминаются политические и военные лидеры того исторического периода.

1

Римляне считали, что души умерших остаются рядом с их могилами. В это легко верилось холодным мартовским утром, когда небо было так черно, словно близилась ночь.

Я стоял под аркой из гранита и смотрел на кладбище. Вывеска гласила: «Приходская церковь св. Брелада». Среди беспорядочной тесноты надгробий и усыпальниц вздымались кое-где гранитные кресты. Я заметил на дальней стороне кладбища крылатого ангела как раз в тот момент, когда на горизонте прогремел гром, и с залива принесло дождь.

Портье в отеле снабдил меня зонтом, который я теперь открыл и решился, наконец, выйти. Еще в воскресенье я был Бостоне и никогда не слышал об островах в проливе Ла-Манш у побережья Франции и, в частности, об этом острове, Джерси. Сегодня четверг и, обогнув половину земли, я здесь, чтобы попытаться разрешить последнюю загадку того исследования, которому отдал три года своей жизни.

Церковь, построенная из гранита, выглядела очень старой. Я пошел к ней между могилами, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть на залив. Отлив обнажил перед дамбой широкую полосу золотистого песка. Отсюда был виден отель, в котором я остановился.

Услышав голоса, я повернулся в ту сторону и увидел двух мужчин в кепках и с мешками на плечах, присевших под кипарисом у дальней стены кладбища. Они поднялись и пошли прочь, оба засмеялись, словно какой-то шутке, и я заметил, что они несли лопаты. Могильщики скрылись позади церкви, а я подошел к стене.

Там оказалась недавно выкопанная могила, покрытая брезентом, хотя дерево и обеспечивало частичную защиту от дождя. Мне кажется, я никогда так не волновался. Могила словно ждала меня. Я повернулся и пошел между надгробьями к входу в церковь, открыл дверь и вошел внутрь.

Я ожидал, что внутри будет темно и мрачно, но там горел свет, и интерьер церкви оказался восхитительным. Сводчатый потолок из гранита выглядел необычным из-за отсутствия видимых деревянных балок. Я подошел к алтарю и остановился, чтобы осмотреться, послушать тишину. Раздался щелчок открывшейся и закрывшейся двери. Появился мужчина в сутане и с дождевиком в руках. Его волосы были белы, а глаза голубые, голос сух и стар, чувствовался легкий ирландский акцент.

— Чем могу помочь?

— Вы священник?

— Нет, что вы! — Он весело улыбнулся. — Они давным-давно отправили меня на покой. Меня зовут Кален. Каноник Дональд Кален. Вы американец?

— Угадали. — Я пожал ему руку. — Алан Стейси.

— Вы впервые на Джерси?

— Да. Еще несколько дней назад я даже не знал о его существовании. Подобно большинству американцев, я слышал только о Нью-Джерси.

Он улыбнулся. Мы пошли к двери.

— Вы выбрали неудачное время года для первого визита, — сказал каноник. — Джерси, может быть, одно из самых приятных мест на земле, но не в марте.

— У меня не было выбора, — объяснил я. — Сегодня вы здесь хороните одного человека. Гарри Мартиньи.

Он начал надевать свой дождевик и замер в удивлении.

— Правильно. На самом деле, я сам провожу церемонию. В два часа дня. Вы родственник?

— Не совсем. Но временами мне кажется, что это так. Я ассистент профессора философии в Гарварде. В течение трех последних лет я работал над биографией Мартиньи.

— Вот оно что. — Он открыл дверь, и мы вышли на крыльцо.

— Вам известно что-нибудь о нем? — спросил я.

— Почти ничего, кроме того, каким поразительным образом он встретил свой конец.

— Не менее поразительны обстоятельства, позволившие воздать ему последние почести, — сказал я. — Согласитесь, каноник, нечасто вам приходилось хоронить человека через сорок лет после его смерти.



Дом с верандой стоял на другой стороне залива св. Брелада, совсем недалеко от отеля «Горизонт», в котором я остановился. Дом был небольшим, без претензий, но жилая комната оказалась неожиданно просторной и удобной, с книжными полками вдоль двух стен. Раздвижные окна смотрели на террасу и в сад, за которым просматривалось море. Наступило время прилива, ветер взбивал в море гребешки пены, дождь барабанил в окна.

Хозяин вернулся из кухни с подносом и поставил его на маленький столик у камина.

— Надеюсь, вы не возражаете против чая?

— Чай — это прекрасно.

— Жена моя была кофейницей, но она умерла три года назад, а я никогда кофе не любил.

Он наполнил чашку и пододвинул ее ко мне, когда я сел по другую сторону стола. Повисло молчание. Он поднял чашку и сделал несколько глотков, ожидая.

— Вы здесь удобно устроились, — нарушил я молчание.

— Да, — согласился он. — Мне здесь хорошо. Одиноко, конечно. Знаете, самая большая слабость человеческого существа, профессор Стейси, в том, что всем нам кто-то нужен. — Он снова наполнил свою чашку. — Я провел на Джерси три года еще ребенком, и уже тогда очень полюбил это место.

— Что совсем нетрудно. — Я посмотрел на залив. — Здесь очень красиво.

— Я часто проводил здесь отпуск. К моменту выхода на пенсию, я был каноником собора в Винчестере. Наш единственный сын много лет назад уехал в Австралию, поэтому… — Он пожал плечами. — Джерси казался естественным выбором, поскольку еще много лет назад этот дом стал собственностью жены. Наследство после ее дяди.

— Повезло.

— Да. Особенно, учитывая здешнее жилищное право. — Он поставил чашку, вытащил трубку и стал ее набивать табаком из потертого кожаного кисета. — Ну, — сказал он живо, — теперь вы знаете обо мне все. Расскажите о себе и о друге Мартиньи.

— Вам о нем известно что-нибудь?

— Я вообще о нем никогда не слышал до того момента несколько дней назад, когда узнал от моего хорошего друга, доктора Дрейтон, об обстоятельствах, при которых было обнаружено тело, и что его отправляют сюда для погребения.

— Вам известны обстоятельства его гибели?

— Авария самолета в 1945 году.

— В январе 1945 года, если быть точным. Во время войны в британской военной авиации (R.A.F.)[1] существовало подразделение, именовавшееся Эскадрильей самолетов противника.[2] Они летали на захваченных самолетах противника, чтобы оценить их боевые характеристики и тому подобное.

— Понимаю.

— Гарри Мартиньи работал на Министерство экономической блокады.[3] В январе 1945 года он пропал при выполнении миссии военного наблюдателя во время полета на двухместном немецком учебном самолете Арадо 96, входившем в состав Эскадрильи. Всегда считалось, что самолет упал в море.

— Но?

— Две недели назад его обнаружили во время экскаваторных работ в одном болоте в Эссексе. Работы на строительной площадке были прекращены на то время, пока военные извлекали останки самолета.

— Мартиньи и пилот были внутри?

— То, что от них осталось. По ряду причин власти не распространяются об этом деле, поэтому новость просочилась ко мне только в прошлые выходные. Мне удалось поймать рейс, и в понедельник утром я прилетел в Лондон.

Он кивнул.

— Вы сказали, что работали над его биографией. Что в нем такого особенного? Как я уже говорил, я даже имени его никогда не слышал.

— Оно неизвестно широкой публике, — сказал я. — Но в академических кругах, в тридцатые годы… — Я пожал плечами. — Бертран Рассел считал его самым блестящим и передовым умом в своей области.

— Что это за область?

— Этика.

— Интересный предмет для изучения, — сказал каноник.

— Для зачарованного человека. Он родился в Бостоне. Его отец занимался морскими перевозками. Был богат, но не слишком. Его мать родилась в Нью-Йорке, но ее родители были немцами. Отец матери несколько лет преподавал в Колумбийском университете, а в 1925 возвратился в Германию в университет Дрездена в качестве профессора хирургии. — Я поднялся и подошел к окну, думая об этом и глядя на дождь. — Мартиньи окончил Гарвард, сделал докторскую диссертацию в Гейдельберге, удостоился стипендии Родса в Оксфорде, был избран членом совета Тринити-колледжа и профессором этики Кроксли, когда ему было всего тридцать восемь.

— Впечатляет, — согласился Кален.

Я повернулся к нему.

— Вы не понимаете. Это был человек, который все подвергал сомнению, опрокинул основы целой области знаний. Но с началом Второй мировой войны и после ее окончания о нем не было слышно. До самых этих дней.

— Не было слышно?

— Нет, известно, что он оставил Оксфорд. Работал сначала на Министерство обороны, потом на Министерство экономической блокады, как я уже вам рассказывал. Многие ученые это делали. Но трагедия заключалась в том, что он, казалось, полностью прекратил работу в своей области науки. Ни одной статьи, и книга, которую он писал в течение нескольких лет, осталась незаконченной. В Гарварде хранится рукопись, но ни единой строчки в ней не написано после сентября 1939 года.

— Как странно.

Я снова сел у камина.

— У нас в библиотеке в Гарварде хранятся все его бумаги. Что меня действительно заинтриговало, когда я их изучал, носило личный характер.

— Что же это?

— Когда я окончил школу в восемнадцать лет, то вместо того, чтобы поступать сразу в Гарвард, пошел в морскую пехоту. Прослужил год во Вьетнаме, пока пуля, разбившая левую коленную чашечку, не отправила меня навсегда домой. Мартиньи тоже делал нечто подобное. Он завербовался в Американский экспедиционный корпус и последние несколько месяцев Первой мировой войны, несовершеннолетним, что необходимо отметить, служил рядовым пехотинцем в окопах Фландрии. Меня поразил факт, что, пережив то, что нам пришлось, мы оба искали другое решение в одном и том же направлении.

— Из ада войны к холодному спокойствию разума. — Каноник Кален постучал трубкой о каминную решетку. — Не помню, кто это сказал. Военный поэт или еще кто-то.

— Бог избавил меня от этого, — сказал я. — Кроме навечно негнущейся ноги, я расплатился тремя годами в руках психиатров и рухнувшим браком.

Часы на камине пробили двенадцать. Кален поднялся, подошел к серванту и налил виски из хрустального графина в два стакана. Он принес их обратно и один передал мне.

— Я сам был в Бирме во время войны, там тоже было несладко. — Он сделал глоток виски и поставил стакан на камин. — Итак, профессор, что дальше?

— Дальше?

— Священникам полагается быть святыми душами, не имеющими представления о реальной жизни, — сказал он сухим, четким голосом. — Чушь, конечно. Наша работа — исповедовать людскую боль и слабость. После пятидесяти двух лет в духовном сане я знаю людей, профессор, и чувствую, когда они что-то не договаривают. — Он поднес спичку к трубке и раскурил ее. — Это относится к вам, друг мой, если не ошибаюсь.

Я глубоко вздохнул.

— Он был в форме, когда его нашли.

Каноник нахмурился.

— Вы же говорили, что он работал на Министерство экономической блокады.

— В форме немецкого военного летчика, — объяснил я. — Оба, он сам и пилот.

— Вы уверены?

— У меня есть друг по морской пехоте, еще со времен Вьетнама, его зовут Тони Бьянко. Он теперь работает на ЦРУ в нашем посольстве в Лондоне. Эти люди умеют узнавать такие вещи. У меня возникли трудности а Министерстве обороны. Они не хотели давать информацию ни о Мартиньи, ни об этом самолете.

— Так что ваш друг раздобыл ее для вас?

— И узнал еще кое-что. В печати сообщалось, что этот Арадо был из числа самолетов Эскадрильи. Это тоже подозрительно.

— Почему?

— Потому что на них всегда были опознавательные R.A.F. Но по данным информанта Бьянко, на этом самолете были опознавательные немецкой военной авиации Люфтваффе.

— Вы сказали, что вам не удалось получить информацию от официальных источников?

— Никакой. Кажется нелепостью, что информация о Мартиньи и этом полете до сих пор остается засекреченной, как военная.

Старик нахмурился.

— Спустя сорок лет?

— Более того, — сказал я. — У меня возникли подобные же проблемы в прошлом году в ходе моего исследования. Я наткнулся на глухую стену, если вы понимаете, что я имею в виду. Я выяснил, что Мартиньи в январе 1944 года был награжден орденом За выдающиеся заслуги. Это одна из тех наград, рядом с которыми в наградных списках не бывает объяснений. Никакой информации, чем он ее заслужил.

— Это ведь военная награда и очень высокая. Насколько я понимаю, Мартиньи был штатским.

— Видимо, изредка штатским гражданам тоже удавалось ее заслужить, но все это начинает вписываться в ту историю, которую я слышал, когда проводил исследования в Оксфорде три года назад. Макс Кубел, физик-атомщик, долгие годы был профессором в Оксфорде и дружил с Мартиньи.

— О нем я слышал, — сказал Кален. — Он был немецким евреем, кажется, которому удалось сбежать оттуда до того, как нацисты отправили его в концлагерь?

— Он умер в 1973 году, — сказал я. — Но мне удалось расспросить его слугу, более тридцати лет бывшего при нем в Оксфорде. Он рассказал мне, что во время большого немецкого наступления в 1940 году, которое привело к Дюнкерку, Кубел был посажен гестапо под домашний арест во Фрейбурге, что на самой границе с Францией. Туда прибыл офицер СС с эскортом, чтобы доставить его в Берлин.

— И что?

— Старик, его зовут Говард, сказал, что Кубел рассказывал ему когда-то, что этим офицером СС был Мартиньи.

— И вы ему поверили?

— Тогда не поверил. Ему был девяносто один год, совсем одряхлевший, но нужно помнить биографию Мартиньи. Совершенно точно, что при желании он мог с легкостью сойти за немца. Он не только владел языком, но имел подходящее происхождение.

Кален кивнул.

— Теперь, при последнем развитии событий, вы готовы отнестись с доверием к той истории?

— Не знаю, что теперь и думать. — Я пожал плечами. — Как-то все запуталось. Что связывает Мартиньи с Джерси, например? По моим сведениям, он никогда здесь не был, и погиб за пять месяцев до освобождения острова от нацистской оккупации. — Я допил остаток виски. — У Мартиньи не осталось в живых никаких родственников. Я знаю, что он никогда не был женат. Кто этот ваш доктор Дрейтон, черт возьми? Одно мне ясно, у него большой блат в Министерстве обороны, если ему выдали тело.

— Вы совершенно правы во всем, кроме одного. — Каноник Кален налил мне еще шотландского виски.

— Что же это может быть?

— Доктор Дрейтон, — сказал он, — не он, а она. Доктор Сара Дрейтон, если быть точным. — Он поднял свой стакан за меня.



— Я есть воскресение и жизнь, сказал Господь: он, кто поверил в меня, кто умер, однако жив.

Кален звучал еще более по-ирландски, когда повышал голос, чтобы заглушить сильный дождь. На нем был темный плащ поверх облачения, и некто из похоронного бюро держал над ним зонт. На церемонии присутствовал всего один близкий усопшему человек, Сара Дрейтон. Она стояла по другую сторону могилы, и над ней держал раскрытый зонт владелец похоронного бюро.

Она выглядела лет на тридцать восемь-сорок, хотя, как я потом узнал, ей уже исполнилось шестьдесят. Небольшого роста, сохранившая стройность, она была одета в черный костюм и шляпу. Волосы стального цвета коротко и очень красиво подстрижены. Ее никак нельзя было назвать красивой в общепринятом понимании с этим слишком большим ртом, и карими глазами над широкими скулами. Но в ее лице читался сильный характер человека, видевшего лучшее и худшее из того, что может предложить жизнь. В ней ощущалось невероятное спокойствие. Одна из тех женщин, на которых оглядываются, чтобы взглянуть еще раз, когда они проходят мимо.

Она совершенно не обращала на меня внимания, и я стоял сзади под слабым прикрытием дерева, абсолютно промокший, несмотря на наличие зонта. Кален закончил службу, подошел к ней и сказал несколько слов. Она поцеловала его в щеку. Каноник повернулся и пошел к церкви. За ним последовали люди из похоронного бюро.

Она постояла у могилы немного. Два могильщика вежливо ждали в нескольких ярдах от могилы. Она по-прежнему игнорировала меня, когда я прошел вперед, взял горсть земли и бросил на гроб.

— Доктор Дрейтон? — обратился я к ней. — Прошу простить мое вмешательство. Мое имя Алан Стейси. Не могли бы мы немного поговорить? Я не репортер, если это существенно.

Ее голос оказался ниже, чем я ожидал. Очень спокойный и хорошо поставленный. Она сказала, не взглянув на меня:

— Я прекрасно знаю, кто вы, профессор Стейси. Я ждала вас в любую минуту в течение последних трех лет. — Она посмотрела на меня и улыбнулась и вдруг стала совершенно обворожительной двадцатилетней девчонкой. — Нам, действительно, пора убраться с этого дождя, пока он нас обоих не доконал. Это совет настоящего врача, к тому же бесплатный. Моя машина на дороге у кладбища. Думаю, вам будет полезно выпить.



Дом находился не более чем в пяти минутах езды по узкой сельской дороге, по которой она вела машину умело и на приличной скорости. Он стоял в саду площадью, примерно, в акр, окруженном березовой рощей, сквозь которую просматривался залив. По виду дом принадлежал викторианской эпохе: узкие окна и зеленые ставни, с террасой на входе. Дверь мгновенно отворилась, стоило нам подойти к лестнице. Появился высокий серьезный мужчина в черном пиджаке из альпаки с седыми блестящими волосами и в очках в тонкой стальной оправе.

— А, Вито, — сказала она, когда он помогал ей снять пальто. — Это профессор Стейси.

— Профессор. — Он слегка поклонился.

— Мы выпьем кофе в библиотеке несколько позднее, а сейчас я мечтаю выпить.

— Конечно, графиня.

Он собрался уйти, но задержался и заговорил с ней по-итальянски. Она покачала головой и ответила ему тоже по-итальянски. Он покинул холл через дверь в глубине.

— Графиня? — спросил я.

— Не слушайте Вито. — Она вежливо, но твердо пресекла мой интерес. — Он ужасный сноб. Проходите сюда.

В холле было прохладно и приятно. Пол выложен черной и белой плиткой, винтовая лестница, на стенах две-три картины, писаные маслом. Пейзажные полотна восемнадцатого века. Она открыла двойную дверь красного дерева, за которой оказалась большая библиотека. Все стены заняли книги. Французские окна смотрели в сад. В камине Адама ярко горел огонь за решеткой. На крышке рояля стояли во множестве фотографии, в основном, в серебряных рамках.

— Скотч вас устроит? — спросила она.

— Прекрасно. — Она подошла к буфету и занялась напитками. — Как вы узнали, кто я? От каноника Калена? — спросил я.

— Я знала о вас с тех пор, как вы начали свое исследование биографии Гарри. — Она подала мне стакан.

— Кто вам сказал?

— Друзья, — ответила она. — По старым временам. Те, которым все становится известно.

Это заставило меня подумать о Тони Бьянко, моем приятеле из ЦРУ, который работал в посольстве, и я сразу разволновался.

— В Министерстве обороны никто не захотел ответить ни на один из моих вопросов.

— Я бы удивилась, будь это иначе.

— Однако вам они отдали тело. Вы обладаете большим влиянием?

— Можно сказать и так. — Она вынула сигарету из серебряного портсигара, прикурила и села в качалку у камина, скрестив стройные ноги. — Профессор, вам приходилось слышать о SOE?[4]

— Разумеется, — ответил я. — Администрация секретных операций. Подразделение британской разведки, созданное в 1940 году по указанию Черчилля для координации действий партизан и движения сопротивления в Европе.

— В действительности, старик сформулировал его задачу так: «Поджечь Европу». Я там работала.

Я был поражен.

— Но вы же были совсем ребенком?!

— Девятнадцать, — сказала она. — В 1944 году.

— А Мартиньи?

— Посмотрите на рояле. Последняя фотография в серебряной рамке.

Я подошел к роялю, взял указанную фотографию, с которой на меня смотрела она, до удивления не изменившаяся за исключением одного: она была блондинкой с горячей завивкой (кажется, это так называлось). На ней была маленькая черная шляпка и одно из тех пальто военных лет с большими плечами и сильно приталенное. Шелковые чулки, туфли на высоком каблуке и оригинальная сумочка из черной кожи дополняли образ.

Рядом с ней, глубоко засунув руки в карманы, стоял мужчина среднего роста в кожаном пальто поверх костюма из твида. Его лицо затенялось частично опущенными полями темной фетровой шляпы, в уголке рта примостилась сигарета. Темные глаза были лишены какого-либо выражения, а улыбка имела жестокую привлекательность. Он выглядел опасным человеком.

Сара Дрейтон подошла ко мне.

— Он здесь мало похож на оксфордского профессора этики, правда?

— Где это было снято?

— На Джерси. Недалеко отсюда. Май 1944. Кажется, десятого.

— Но я на Джерси уже достаточно долго, чтобы узнать, что остров в то время находился под немецкой оккупацией, — усомнился я.

— Так оно и было.

— И Мартиньи был здесь? С вами?

Она подошла к письменному столу эпохи Георгов, выдвинула ящик и достала маленькую папку. Когда она ее открыла, я сразу увидел, что в ней несколько старых фотографий. Она подала мне одну из них.

— Эту, по очевидной причине, я не держу на крышке рояля. — Она была одета почти так же, как на той фотографии, что уже показывала, а на Мартиньи было то же кожаное пальто, только под пальто форма офицера СС, а на голове фуражка с серебряной кокардой в виде мертвой головы. — Штандартенфюрер Макс Фогель. По-вашему, полковник. Выглядит франтом, правда? — Она улыбалась, забирая у меня фотографию. — У него была эта слабость, у Гарри. Он любил форму.

— Боже мой, что все это значит?

Она не ответила, но протянула мне другую фотографию. Эта немного потускнела, но осталась достаточно четкой. Группа немецких офицеров. Двое из них стоят впереди, несколько отдельно от остальных. Один из них, в форме офицера СС, Мартиньи, но у меня даже перехватило дыхание, когда я узнал его собеседника. Одно из самых известных лиц Второй мировой войны. Фельдмаршал Эрвин Роммель. Пустынный Лис, собственной персоной.

Я спросил:

— Это тоже здесь снято?

— О, да. — Она спрятала фотографии в ящик и взяла мой стакан. — Полагаю, вам не мешает еще выпить.

— Да, было бы очень кстати.

Она наполнила мой стакан и протянула мне, и мы снова сели у камина. Она достала сигарету из портсигара.

— Следовало бы бросить, наверно. Да уже поздно. Одна из дурных привычек, которую я позаимствовала у Гарри.

— Могу я рассчитывать на объяснение?

— Почему бы нет? — сказала она и повернулась к французскому окну, в которое стучался дождь. — Не могу придумать лучшего занятия для такого дня как этот, а вы?

2

Лондон. Год 1944

Это началось, если можно с уверенностью судить, где именно что-либо берет начало, с телефонного звонка, который прозвучал в квартире бригадира Дагела Манроу в Хастон-Плейс, что в десяти минутах ходьбы от лондонского штаба SOE на Бейкер-стрит. Как глава Секции D он имел около кровати два телефонных аппарата. Один из них напрямую соединялся с его офисом. Именно этот телефон и разбудил Манроу в четыре часа утра 28 апреля 1944 года.

Он слушал, постепенно мрачнея лицом, потом тихо выругался.

— Я сейчас буду. Проверьте пока, в городе ли Эйзенхауэр.

Спустя пять минут он уже сам открывал входную дверь, вздрагивая от промозглого холода. Закурив первую сигарету дня, он поспешно зашагал по пустынной улице. Манроу уже исполнилось шестьдесят пять. Приземистый, он выглядел сильным, несмотря на совершенно седые волосы. Его круглое некрасивое лицо скрашивали очки в стальной оправе. Ходил он в старом дождевике Барберри и с зонтом.

В его осанке и внешнем облике не было ничего военного, что и не удивительно. Его ранг бригадира просто обеспечивал ему необходимую власть в определенных кругах. До 1939 года Дагел Манроу был по профессии археологом. Если точнее, египтологом, членом совета колледжа Всех Святых в Оксфорде. В течение трех последних лет он возглавлял в SOE Секцию D, которую внутри организации называли Департаментом подлых трюков.

Он свернул к входу на Бейкер-стрит, кивнул ночному охраннику и сразу пошел наверх. Когда он вошел в свой офис, за его столом сидел ночной дежурный офицер, капитан Джек Картер. У Картера был искусственный протез вместо ноги, потерянной при Дюнкерке. Он ухватился за палку и приготовился встать.

— Не нужно. Сидите, где сидите, Джек, — остановил его Манроу. — Нет ли у нас чаю?

— Термос на столе для карт, сэр.

Манроу отвинтил крышку, налил чай в чашку и выпил.

— Боже, какая мерзость. Хорошо, что хотя бы горячий. Ладно, рассказывайте.

Картер поднялся и, хромая, подошел к столу, на котором была разложена карта юго-западных областей Англии: Девона, Корнуолла и основной части пролива Ла-Манш.

— Учения Тигр, сэр, — сказал Картер. — Вы помните подробности?

— Моделирование высадки во время Вторжения.

— Правильно. В Девоне на заливе Лайм есть место, которое называется Слептон-Сендс. Оно достаточно похоже на пляж Юты в Нормандии, который мы наметили для высадки, чтобы прекрасно подходить для тренировочных целей. Большинство молодых американцев, которым предстоит в этом участвовать, совершенно не имеют боевого опыта.

— Это мне известно, Джек. Давайте ближе к делу, — сказал Манроу.

— Прошлой ночью конвой состоял из восьми десантных судов. Пяти из Плимута и трех из Бриксема. Естественно, под эскортом военных судов. Им предстояло отрабатывать высадку на пляж в Слептоне.

Картер замолчал. Манроу сказал:

— Скажите мне, сколько по наихудшим оценкам.

— Они были атакованы немецкими Е-ботами, по нашим предположениям, пятой и девятой быстроходных флотилий, которые базируются в Шербуре.

— Ущерб?

— Два десантных судна точно затонули. Остальные повреждены торпедами.

— И счет от мясника?

— Пока еще невозможно сказать точно. Ориентировочно: двести матросов и четыреста пятьдесят солдат.

— Вы хотите сказать, что прошлой ночью мы потеряли шестьсот пятьдесят американских солдат? Шестьсот пятьдесят человек, когда мы даже не начинали еще вторжения в Европу? — сказал Манроу.

— Боюсь, что именно так.

Манроу забегал по кабинету, потом остановился у окна.

— Эйзенхауэру доложили?

— Он в городе, сэр. В Хайес-Лодж. Он хочет видеть вас во время завтрака. Восемь часов.

— Он захочет знать факты. — Манроу повернулся и пошел к своему столу. — Среди пропавших офицеров есть Посвященные?

— Трое, сэр.

— Бог мой! Я же их предупреждал! — воскликнул Манроу. — Посвященные ни в коем случае не должны принимать участия в опасных операциях!

Несколькими месяцами ранее стало ясно, что американскими чиновниками высокого ранга в некоторых случаях допускались серьезные нарушения секретности относительно деталей планируемого вторжения Союзников в Европу. Чтобы предотвратить повторение ситуации, была разработана процедура посвящения, по разведывательной секретности выше совершенно секретной. Посвященным было известно то, чего не знал никто, кроме них: детали вторжения Союзников в Европу.

— Пока не найдены все трое, — сообщил Картер. — Вот их дела.

Он положил папки на стол Манроу, который их быстро просмотрел.

— Глупость, — сказал он. — Невероятная глупость. Взять хотя бы этого полковника Хью Келсоу.

— Инженера-строителя? — уточнил Картер. — Благодаря любезности Четырех коммандос[5] он уже имел возможность посмотреть ночью два пляжа в Нормандии, чтобы оценить их на пригодность для использования транспортных средств.

— Соод-бич и Юта-бич? — Манроу застонал. — Господи, спаси! Джек, что если его подобрал один из этих Е-ботов? Он сейчас может быть в руках противника. И они заставят его говорить, если захотят, вам это известно.

— Мне не кажется вероятным, что кто-либо из них мог быть подобран немцами, сэр. Капитан эсминца Саладин, бывшего среди кораблей сопровождения, сказал, что Е-боты атаковали с расстояния тысяча пятьсот метров и немедленно отошли. Типовой удар и отход. Неразбериха и непонимание с обеих сторон. Погода тоже плохая. Ветер от пяти до шести и продолжает усиливаться. Но меня информировали, что характер течений в заливе Лайм таков, что большинство тел прибьет к берегу. Это уже происходит.

— Большинство, Джек, только большинство. — Он постучал по карте на столе. — Немцы знают, что мы готовимся. Они ожидают вторжения. Они к нему готовы. Гитлер назначил самого Роммеля ответственным за все береговые укрепления. Но они не знают, где, и они не знают, когда это произойдет. — Он покачал головой, глядя на карту. — По иронии судьбы величайшее в истории вторжение, возможно, придется отменить, потому что один человек, владеющий информацией о нем, попал не в те руки.

— Маловероятно, сэр, поверьте мне, — успокоил его Картер. — Этого полковника Келсоу принесет приливом вместе с остальными.

— Помоги нам, боже. Я молюсь об этом, Джек, — с жаром сказал Дагел Манроу.



А полковник Хью Келсоу в этот самый момент, вполне живой, испытывал такой страх, какого не знал никогда прежде в своей жизни. Совершенно промокший и окоченевший от холода, он страдал от жуткой боли. Он лежал, свернувшись, на дне спасательного плота, зачерпнувшего несколько дюймов воды, примерно в миле от побережья Девона. Противоположным течением плот быстро сносило за мыс Старт на южной оконечности залива Лайм, за которым были открытые воды пролива Ла-Манш.

Келсоу был сорок один год. Он был женат и имел двух дочерей. Инженер-строитель, он в течение нескольких лет руководил фамильной строительной кампанией в Нью-Йорке и имел репутацию высококвалифицированного профессионала. Именно поэтому в 1942 он и был призван в инженерные войска, где ему сразу присвоили ранг майора. Благодаря умелому решению инженерных задач, связанных с высадкой десанта на различные острова в южных водах Тихого океана, он заработал повышение и перевод в штаб SHAEF[6] в Лондоне, чтобы участвовать в подготовке вторжения в Европу.

Участие в учениях Тигр он принимал по требованию командующего офицера по единственной причине: американская Первая инженерная особая бригада являлась одним из подразделений, которому предстояло участвовать в высадке на пляж похожий на пляж Юта, выбранный как место вторжения в Нормандию. Поскольку Хью Келсоу посещал пляж Юта шесть недель назад под покровом темноты и в сопровождении британских десантников, казалось существенным руководствоваться его мнением при высадке на Слептон-Сендс. Поэтому он отплыл из Плимута на LST-31.

Для Келсоу, как и для всех на борту, атака оказалась совершенно неожиданной. Появившееся вдалеке множество сигнальных вспышек предполагалось принадлежащим британским МТВ.[7] Но вот взорвалась первая торпеда, и ночь, поистине, превратилась в ад. Люди кричали среди горящего топлива. Келсоу этого не знал, но только на LST-31 погибло 413 человек. Его самого подбросило взрывом, он ударился об ограждение и упал в воду. Спасательный жилет, естественно, держал его на плаву, но он потерял сознание и пришел в себя, когда кто-то потянул его за собой в ледяной воде.

Пламя было в сотне ярдов, и в отраженном свете Келсоу знал только, что рядом замазанное соляркой лицо.

— Все нормально, сэр. Только держитесь. Здесь рядом спасательный плот.

Спасательный плот появился из темноты. Он был нового образца, надувной, созданный с учетом опыта, полученного во время операций в Тихом океане. Круглая, ярко оранжевая сфера поднималась высоко над водой и могла вместить до десяти человек, обеспечив им укрытие от ветра и дождя. Полотнище входа было откинуто.

— Я помогу вам забраться внутрь, сэр, а потом поищу других. Давайте, подтянитесь.

Келсоу оказался слишком слаб для этого, но его неизвестный друг был достаточно сильным. Он резко подтолкнул Келсоу снизу, и тот влетел головой вперед через открытый входной проем. И тут Келсоу почувствовал такую боль в правой ноге, что сразу осознал, что живой, и что никогда прежде не испытывал такой боли. Он закричал и потерял сознание.

Спустя некоторое время Келсоу пришел в себя, он почувствовал, что тело онемело от холода. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы сообразить, где он находится. Его спасителя не было видно. Он ощупал вокруг себя в темноте, потом выглянул наружу через открытый вход. Лицо ему обдало брызгами. Нигде не было видно ни единого огонька, только тьма, ветер и шум моря. Он посмотрел на светящийся циферблат своих водонепроницаемых часов. Почти пять. Келсоу вспомнил, что на этих плотах должен быть набор первой помощи. Он повернулся, чтобы его найти, и снова появилась резкая боль в правой ноге. Стиснув зубы, он дотянулся до коробки и открыл крышку.

Изнутри к крышке коробки крепился фонарик в водонепроницаемом корпусе. Келсоу включил его. Как он и думал, он один в этой оранжевой пещере. Внутри плескалось около фута воды. Его форменные брюки были разорваны ниже правого колена, и когда он осторожно ощупал ногу, то почувствовал в нескольких местах выступающие грани костей.

В коробке был пистолет Вери и Келсоу взял его в руки. Казалось естественным выпустить одну из ракет, оповещающих, что он терпит бедствие, но он удержался, пытаясь заставить свой усталый мозг работать. Что если немецкие военные суда, атаковавшие их, находятся поблизости? Что если его подберет судно противника? Он не мог рисковать. Ко всему прочему, он был Посвященным. Остались считанные недели до того дня, когда армада из шести тысяч судов пересечет узкие воды Ла-Манша, и он, Келсоу, знал, где и когда. Нет, лучше подождать до рассвета.

Нога болела ужасно. Он покопался в коробке и вытащил пакет первой медицинской помощи с ампулами морфия. Он вколол себе в ногу содержимое одной ампулы, а немного поколебавшись, еще одной. Потом разыскал черпак и стал вычерпывать воду. Вдруг на него навалилась страшная усталость. Возможно, он вколол себе слишком много морфия, но боль, по крайней мере, стихла. Он отложил черпак, застегнул пластмассовую молнию входного отверстия, отодвинулся назад и неожиданно уснул.

Справа от него, всего в нескольких ярдах, находился мыс Старт. Некоторое время казалось, что его должно прибить к скалам, но затем плот подхватило противоположным течением и понесло прочь. Спустя десять минут, плот миновал эту оконечность суши, и усилившимся ветром его вынесло в холодные воды Ла-Манша.



Эйзенхауэр сидел в эркере времен Регентства в библиотеке Хайес-Лодж за завтраком, состоявшим из яйца-пашот, тоста и кофе, когда его молодой помощник впустил к нему Дагела Манроу.

— Оставьте нас, капитан, — сказал генерал, и помощник вышел. — Улыбаться сегодня утром что-то не получается, бригадир.

— Это точно.

— Вы завтракали?

— Я не завтракаю уже многие годы, генерал.

На мгновенье лицо Эйзенхауэра озарилось его знаменитой и неповторимой улыбкой.

— Это свидетельствует, что вы не старый вояка. Вы предпочитаете чай, я прав?

— Да, генерал.

— Вы найдете его на буфете, у вас за спиной. Специальный заказ. Налейте себе, а потом расскажите, что вам известно об этом несчастье. Мои люди уже донесли до меня свою версию событий, но я всегда с уважением относился к вашим людям в SOE, как вам известно.

Манроу налил себе чаю, сел в эркере и дал Эйзенхауэру краткое описание ночных событий.

— Наверняка военный эскорт должен бы был предотвратить такой поворот событий, — сказал генерал. — С другой стороны, я слышал, что погода была плохая. Просто не верится. Я сам посещал Слептон три дня назад, посмотреть, как проходят ученья. Добирались специальным поездом вместе с Теддером и Омаром Бредли.

— Большинство членов команд на ваших LST — новички в этих водах, а Ла-Манш и в лучшее время может быть очень трудным. — Манроу пожал плечами. — Мы держим торпедные катера королевского военного флота на подступах к Шербуру во время этих учений, потому что Шербур, как генералу наверняка известно, является самой важной базой этих Е-ботов на французском побережье. Над морем был туман, но немцы, вероятно, проскользнули мимо них с включенными глушителями и выключенными радарами. Эти их боты делают больше сорока узлов. На флоте нет судов быстроходнее. Кроме того, при подходе они действовали очень умно: выпустили осветительные ракеты, так что на кораблях конвоя решили, что это наши.

— Вот дьявольщина. Не устаю повторять, что в этой игре предполагать ничего нельзя. — Эйзенхауэр налил себе еще кофе, встал и подошел к камину. — Тела сотнями прибивает к берегу. Так мне доложили.

— Да, так оно и есть.

— Нет необходимости обсуждать, что это должно остаться тайной. Нам придется здесь вблизи, в Девоне, устроить временную братскую могилу. По крайней мере, эта область под военной администрацией. Это облегчает дело. Если это выплывет наружу незадолго до вторжения, то может очень плохо сказаться на моральном состоянии войск.

— Я согласен. — Манроу помялся и сказал осторожно. — Есть проблема, касающаяся Посвященных, генерал.

— Начать с того, что их там не должно было быть. Никто не знает лучше вас предписаний относительно Посвященных.

— Могло быть хуже, генерал. Их там было трое. Два тела уже найдены. Третий человек, вот этот, еще не обнаружен. — Манроу достал из портфеля папку и подал Эйзенхауэру.

Генерал просмотрел бумаги.

— Полковник Хью Келсоу. — Он потемнел лицом. — Я знаю его лично. Неделю назад он смотрел два пляжа в Нормандии.

— Юта и Соод. В тот раз за ним присматривали десантники, и он имел при себе таблетку-L на случай, если его схватят. Как генералу известно, цианид убивает мгновенно.

Эйзенхауэр вернул папку.

— Ему известно, бригадир, когда мы высаживаемся и где. Трудно представить последствия.

— Мы имеем людей на пляжах около Слептона, генерал. Его ищут. Нет причин сомневаться, что его тело прибьет к берегу вместе с другими.

— Не пытайтесь меня успокаивать, — резко сказал генерал. — Некоторые тела никогда не принесет приливом. Я это знаю, и вы это знаете, и если Келсоу будет одним из них, мы никогда не сможем быть уверены, что он не подобран противником.

— Вы правы, генерал, — признал Манроу, потому что возразить было нечего.

Эйзенхауэр подошел к окну. По стекллам барабанил дождь.

— Ну и день, — сказал он мрачно. — Одно я знаю точно: есть человек, который нынче утром улыбается.



В это самое время Адольф Гитлер читал рапорт об операции, проведенной у Слептон-Сендс, находясь в помещении с картами в бункере, известном как Волчье логово, под Растенбергом, в глубине лесов Восточной Пруссии.

Присутствовали все важные нацистские чины: Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС и шеф, как государственной, так и секретной полиции; Иосиф Геббельс, государственный министр пропаганды; рейхсляйтер Мартин Борман, исполнявший, среди прочего, обязанности секретаря фюрера; оберфюрер Раттенгубер, шеф безопасности при Гиммлере и начальник эсэсовской охраны в Растенберге.

Гитлер чуть не пританцовывал от удовольствия, смяв в руке тонкий листок бумаги с сообщением.

— Вот, наш военно-морской флот еще в состоянии наносить удары на собственной территории противника! Затонули три судна и сотни погибших. — Его глаза сверкнули. — Плохое утро для генерала Эйзенхауэра, джентльмены.

Все были полны энтузиазма.

— Хорошие новости, несомненно, мой фюрер, — сказал Геббельс и засмеялся своим высоким смехом.

Борман, который первым увидел сообщение, тихо сказал:

— Если мы способны на это у берегов Девона, мой фюрер, у берегов Франции мы можем сделать что угодно.

— Им не удастся даже сойти на землю, — вставил Гиммлер.

— Вполне возможно, — радостно согласился Гитлер. — Но теперь, джентльмены, перейдем к тому, ради чего мы собрались. — Они сгруппировались около круглого стола, на котором была разложена крупномасштабная карта Франции. — Я думаю, Западный вал нужно продолжать укреплять. — Он обратился к Борману. — Рапорт о группе армий Б, который я просил? Он прибыл?

Борман посмотрел вопрошающе на Раттенгубера, тот сказал:

— Я только что получил сообщение с аэродрома, что курьер, капитан Кениг, пять минут назад благополучно приземлился. Он на пути сюда.

— Хорошо. — Гитлер выглядел теперь погруженным в мысли, словно остался один. Он вглядывался в карту. — Итак, джентльмены, где мы начнем?



26 декабря 1943 года замечательно одаренный немецкий офицер, полковник Клаус фон Штауффенберг, отправился с рапортом в Растенберг, имея в портфеле бомбу с часовым механизмом. К сожалению, встреча не состоялась, поскольку фюрер уже отбыл в Баварию на Рождественские праздники. Несмотря на потерю левого глаза и правой руки, фон Штауффенберг являлся начальником отдела кадров при генерале Олбрихте, возглавлявшем Главную канцелярию армии, а также и заговор армейских генералов с целью убийства фюрера и спасения Германии.

Неудавшаяся попытка на Рождество 1943 года являлась одной из целого ряда таких неудач. Однако, несмотря на это, не было недостатка в добровольцах, свидетельством тому являлся полковник Кениг, ехавший этим пасмурным апрельским утром на заднем сиденье военной машины, доставлявшей его с аэродрома в Волчье логово с бумагами из Берлина, которые затребовал фюрер. Кениг ужасно нервничал, что было и неудивительно, учитывая наличие бомбы с часовым механизмом в его портфеле с двойным дном. Он велел пилоту на аэродроме в Растенберге быть готовым к скорому вылету обратно. У него дрожали пальцы, когда он закуривал сигарету.

Эсэсовец водитель и охранник, сидевший с ним рядом, тупо смотрели вперед, а Кениг нервничал все сильней. По обеим сторонам дороги в глухом лесу были установлены минные заграждения и ограды под током, повсюду патрули со свирепыми собаками и, чтобы попасть на территорию, необходимо миновать трое ворот. Время активировать бомбу. После этого, как ему было обещано, у него будет ровно тридцать минут.

Он дотронулся до левого замка на портфеле и нажал. Взрыв произошел мгновенно, и очень сильный. Сам Кениг, водитель и охранник погибли. Машину разнесло вдребезги.



Гитлер, вне себя от гнева, метался по комнате с картами.

— Они пытаются снова и снова! — Он повернулся к Раттенгуберу. — Оберфюрер? Что вы можете сказать? Вы клялись заботиться о моей безопасности!