Михаил Вершовский



А другого глобуса у вас нет?..

©Copyright Michael Vershovsky 2002



Издательство «Альпина Паблишер», 2002 (416 стр.)



ISBN 5-94599-026-4



Памяти моего брата АЛЕКСЕЯ, человека огромной доброты и редкого чувства юмора



Кто или что является героем этой книги, без видимой организующей мысли словно склеенной из обрывков свежих газет и пожелтевших страниц старинных фолиантов? Полицейские и воры, министры и проститутки, мошенники от политики и карманники от юриспруденции, садисты и мазохисты, философы и самоубийцы, императоры и газетчики, особи века сего и веков минувших – что объединило всю эту столь разношерстную команду под одной обложкой?



Все тот же элемент, наряду с водородом самый распространенный во Вселенной: человеческая глупость… (Из предисловия)



Итак, добро пожаловать на встречу с хозяином планеты: Его Величеством Идиотом.



Два элемента преизбыточествуют во Вселенной: водород и человеческая глупость.



Харлан Эллисон



Самая большая мышца человеческого тела – ягодичная.



Медицинский факт

О ЧЕМ ЭТА КНИГА

Вопрос не из простых, но отвечать на него так или иначе приходится. Если бы речь только о жанре, то вариантов в избытке. Сборник, антология, компендиум, калейдоскоп, шкатулка, табакерка, путеводитель по вселенскому бедламу. Всяк волен выбрать по своему усмотрению и даже изобрести собственную жанровую наклейку.

Но сборник, антология, компендиум – чего? Шкатулка, коробка, табакерка – с чем? Кто или что является героем этой книги, без видимой организующей мысли словно склеенной из обрывков свежих газет и пожелтевших страниц старинных фолиантов?

Полицейские и воры, министры и проститутки, мошенники от политики и карманники от юриспруденции, садисты и мазохисты, философы и самоубийцы, императоры и газетчики, особи века сего и веков минувших – что объединило всю эту столь разношерстную команду под одной обложкой?

Все тот же элемент, наряду с водородом самый распространенный во Вселенной: человеческая глупость. На страницах этой книги она предстает чаще всего в первозданном, химически чистом виде. Иногда, впрочем, рядится и в иные одежды, через которые все равно просвечивает хорошо знакомый силуэт.

Да ведь и то сказать, все негодяйства и мерзости, творимые в прошлом и настоящем – от большого ли ума делались и делаются? От большого ли ума нахапываются миллионы с тем лишь, чтобы потом от космической тоски и скуки пустить себе пулю в лоб? От большого ли ума с треском расстегиваются ширинки в высоких коридорах власти – с тем, чтобы понизить уровень тестостерона в крови, а заодно и собственные шансы у этой власти удержаться? И от какого избытка интеллекта правитель какой-нибудь отдельно взятой страны окружает себя исключительно ворами, мошенниками и негодяями? Понятно, движет им вроде бы расчет и хорошо известное желание надолго погрузить свой зад в восхитительный бархат трона, потому как за свою возможность урвать вся камарилья стоит едва ли не насмерть, прикрывая, соответственно, и владыку – но ведь когда страна все той же камарильей разворована напрочь и доведена до финальной ручки, то и вожделенный трон в один миг вылетает из-под царственного седалища. Получается, что опять-таки вряд ли, чтобы от большого ума.

И что характерно: во всех вскользь упомянутых случаях – а равно и в массе других, им подобных – собирается несметное число умников, -истов, -ологов и олухов, которые, возбужденно протирая очки, принимаются скрещивать психологию и социологию с географией и порнографией, выявляют прото-, пара-, квази– и клизмо-элитные структуры, ныряют в глубины знаковых систем, семантики, романтики и хиромантики, параллельно вытряхивая из могил все подлежащие цитированию останки от Сократа, Платона и Аристотеля до Фрейда с Геноном включительно. А и дела-то всего было бы, чтобы юбчонку – которая и так ничего практически не скрывала – приподнять. Ну, видите? Да ведь вот оно существо проблемы, господа, вот оно и есть – все тут, перед вами, в цветах, красках и запахах. Тот самый элемент, что вместе с водородом основную массу Вселенной и составляет.

Думалось еще: а не назвать ли книгу сию скромно и без затей – «История человеческой глупости»? И решено было: нет, не назвать. История все-таки предполагает хоть какую-то хронологию, хоть какое-то последовательное движение вдоль временной оси. А какая уж тут последовательность, когда изначально и закладывались калейдоскоп, табакерка, шкатулка? Чтобы скакалось вольно, как тому кузнечику, от древней Греции до современной Америки, от Ватикана времен Александра Борджиа до приводящих в полное остолбенение изысков западных демократических систем ХХ века. В конце концов, задумывалась книга, которую было бы интересно читать, а не диссертация на соискание ученой степени доктора морологии. (Для справки: морология – наука, изучающая глупость. А что смешного? По мне, так и не хуже других прочих отраслей человеческого знания.)

Был и еще вариант: «Только в России возможно?» Вот именно так, с вопросительным знаком, который бы элегантно и ненавязчиво подчеркивал содержащиеся в названии интеллигентную иронию и ядовитый сарказм. Идея была в том, чтобы содержанием всей книги и ответить: «Нет, ребята, не только. Ой, не только…» Не утихающий ни на минуту стон «такое только в России возможно» – когда с категорическим восклицательным знаком, когда со скорбным многоточием – разносится над российскими просторами уже не десятилетия даже. Века. Исходя, правда, всегда от одного и того же социального слоя, сочетающего неистребимую и воинственную невежественность с обязательным наличием дипломов о высшем (относительно чего?) образовании.

Ах, как оно было бы просто… Ну, была бы себе Россия эдаким гигантским островом нескончаемого сюрреалистического эксперимента, но зато вся прочая планета оставалась бы уютной обителью ментального здоровья. Штука, однако, в том, что глупость и подлость человеческие – равно как и талант, ум, благородство, и так далее – распределены по планете с поразительной равномерностью. Факт трагичный и железобетонный.



Однако и этот вариант названия был отвергнут. Ну, во-первых, принять его означало бы тотально и без исключений – как в этом томе, так и в последующих, не ограничусь же я одним – связать себя обращением к только заграничным проявлениям массового и индивидуального идиотизма. Что было бы непрактично, учитывая размеры отечественного хранилища вышеупомянутой материи. Во-вторых, не хотелось, чтобы иной читатель возомнил, что абсолютно все населяющие планету идиоты уже благополучно размещены за границами России, а, стало быть, и светлое будущее совсем не за горами. Смотри, о читатель, предыдущий абзац, где горько, но откровенно поведано: равномерно. Добра много, но в отличие от прочего продукта распределено оно равномерно. Тут как с воздушными массами. Не встанет антициклон навек над отдельно взятой территорией, чтобы солнце без перекуров светило. И если там, скажем, давление высокое, а где-то здесь, к примеру, оно низкое – то все вот это вот непременно перетечет. Со всеми сопутствующими столкновениями фронтов, грозами и ураганами. После чего – опять-таки равномерно.

И, как заметил один неглупый человек, для того, чтобы не видеть ни одного дурака, надо одному запереться в комнате без окон. И не забыть расколошматить все зеркала. Серьезно, чего невроз-то накручивать – куда же мы от себя-то убежим?

В каковых размышлениях и вспомнился не первой свежести анекдот. В старое доброе (недоброе – нужное подчеркнуть в зависимости от политической ориентации и накопленного капитала) советское время некий гражданин выражал свое недовольство реальностью шумно и вызывающе, почему и был препровожден на Лубянку. Полковник КГБ объяснил гражданину, что сажать его не будут, дабы не увеличивать и без того немалый уровень шума вокруг его имени, но вот неплохо бы ему покинуть страну. Сердобольный полковник даже и с визой готов был помочь. Израильской.

Гражданин задумался, а потом помотал головой.

– Нет, -сказал он. – Уехать-то оно отчего же и не уехать, но в Израиль не хочу. Во-первых, жарко. Во-вторых, воюют они там беспрестанно. А в-третьих, как это ни странно, я и вообще не еврей.

– Все в наших руках, – сказал полковник. – Не хотите в Израиль, так может, в Штаты?

На сей раз гражданин задумался всерьез. И сказал:

– Да нет, не хочу я в Штаты. Уж больно там жизнь напряженная: все жилы рвут, все в погоне за золотым тельцом. Не говоря уже о расовых проблемах – а у меня что, своих мало, что ли?

Тут задумался полковник, а потом сказал:

– Слушайте, а может, вам Новую Зеландию взять? Климат мягкий, страна зеленая, овечки, собачки…

Но гражданин отмел и этот вариант:

– Страна зеленая, и тоска того же цвета… Да нет, зачем мне она, такая травоядная жизнь…

Полковнику ситуация стала надоедать. Он вышел из кабинета и вскоре вернулся со здоровенным глобусом. Он поставил его на стол и сказал:

– Выбирайте.

Гражданин долго и медленно крутил глобус, останавливая его и раскручивая снова. А потом вздохнул и спросил смущенно:

– Скажите, а другого глобуса у вас нет?



Не раз, ох, не раз возникал вопрос этот у меня, в ходе работы над книгой… Да и у тебя, читатель, возникнет он не единожды. Во-первых, далеко не все идиоты в книге безобидны и забавны, во-вторых, даже забавный идиотизм, накапливаясь, совершает неизбежный переход от количества к качеству – с соответствующим переходом от снисходительного смеха к давящей депрессухе. «А другого глобуса у вас нет?»

Нет. Нет у них другого глобуса. И у нас с вами нет. И этот вот, что мы с вами населяем, тоже не пришельцами уделан до безобразия. Вряд ли нам по зубам задача уменьшить количество водорода во Вселенной – да и на кой же его черт уменьшать? – а вот со вторым распространеннейшим элементом никакой чужой дядя за нас разбираться не будет. И стоит, ей Богу, стоит, прежде чем бриться утром (это я мужчинам), или там глаза красить (это женщинам), или же сначала бриться, а потом красить глаза (это уже всем прочим), посмотреть суровым взглядом на этого идиота в зеркале и сурово же произнести: «Сегодня чтобы без глупостей!» И если на планете на один день одним болваном станет меньше – да ведь это ж какая цепная реакция затеяться может!

Ну, насчет массовой цепной реакции – это, пожалуй, что и утопия. Занятие тоже не из самых умных (а нередко и не из самых бескровных). Да и что я, в самом деле, Карнеги какой, что ли? «Как завоевывать друзей и влиять на людей». «Как прекратить беспокоиться и начать жить». «Как поумнеть, прочитавши одну книжку – вот эту вот самую». Да уж, тут же все кинулись и поумнели. И не такие книжки писаны и даже читаны, а на глобус все равно смотреть тошно. И чем дальше, тем больше. А дидактика с назидательностью – мало, что народом справедливо не любимы, так ведь еще и самоуверенны до безнравственности. С какой это стати один отдельно взятый пациент всех остальных вдруг поучать примется?

А посему пошлем дидактику подальше и будем развлекаться. В конце концов, вряд ли читателю приходилось отмочить что-либо подобное тому, о чем речь в книге. Если, конечно, он, читатель, не монарх, президент, парламентарий, сексуальный маньяк или, не дай Бог, адвокат. Потому что простые смертные попали на эти страницы тоже не просто так, а благодаря проявленному ими ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОМУ идиотизму. Который в такой экстремальной форме даже вот этому типу в зеркале не свойственен. И легкое ощущение превосходства, возникающее у нас с вами («Ну, хорошо, может, и я тоже – но не в такой же степени!»), некоторым образом оправдано. То есть, ежели мы во Вселенную вот этот самый элемент и вносим, то все-таки не товарными составами.

Так что самое теперь время удобно расположиться на диване (стуле, кровати, унитазе) с данной книжкой в руках – и крутануть как следует глобус. Какой? Да вот этот же. Другого-то у нас все равно нет…

ВСЕ МОГУТ КОРОЛИ…



I

Что верно, то верно. Могут они все. И дадут добрую сотню очков вперед любому смертному по части идиотизма, некомпетентности и мегаломании, не говоря уже о прочих милых черточках характера – таких, как жестокость, распущенность или тотальное безразличие к судьбам прочих двуногих. Ну да оно и понятно – масштаб для самовыражения совсем другой.

Создатель Германской империи «железный канцлер» Бисмарк писал другу после своей отставки: «Я поступил на службу, имея в запасе большие роялистские чувства и благоговение перед королями; как это ни печально для меня, однако этот запас все более и более истощается!… Я видел голыми трех королей, зрелище было не всегда приятным…»

Пусть не подумает читатель, что мы тут с Бисмарком исключительно о представителях вымерших и вымирающих монархий. История последних пары веков – и недавно ушедшего столетия в особенности – доказала, что демократически избранные властелины человеческих судеб по меньшей мере не уступят любому замшелому венценосцу по части перечисленных выше талантов. Почитайте воспоминания тех, кто видел, как Бисмарк, «голыми», то есть вблизи, а не на экранах телевизоров, «избранников народной воли» самых разных стран и континентов. Для того, чтобы назвать эти зрелища «не всегда приятными», нужно действительно обладать выдержкой и лаконичностью прусского аристократа. (Да что там близкая дистанция – тут и с экрана телевизора иной раз такая босховская рожа высунется, что даже закоренелых атеистов оторопь берет…)

На первый взгляд ситуация, вроде бы, странная. Мы ведь в предисловии договорились, что глупость, а равно и все производные от нее качества, такие как лживость, жестокость, патологический эгоизм и тому подобное, распределены по планете равномерно. Тогда отчего же так велика их концентрация именно в коридорах власти?

Штука, однако, в том, что выше мы говорили об этно-географическом распределении. Тут же у нас речь идет о качествах сугубо профессиональных. Ну вот, скажем, в балете процент людей тучных, с явно лишним весом, считай что и нулевой (за исключением случаев балета совсем уж прогрессивного и политически корректного). А в японской борьбе сумо все с точностью до наоборот – то есть, там что ни гладиатор, то любо-дорого посмотреть. И не попрешь – профессия требует.

В чем– то аналогичную мысль высказал и П.Дж.О\'Рурк, американский публицист и не от хорошей жизни циник: «Власть всегда притягивала и притягивает самый низкий человеческий материал. На протяжении всей истории человечеством играли подонки.»

Случалось, конечно, что вспененный исторический вал вдруг швырял ввысь и какого-нибудь идеалиста, сызмала обремененного нравственными принципами. Ну и что? Поерзав на троне, он довольно быстро избавлялся от врожденных качеств, заменяя их необходимыми для профессии приобретенными – и чем круче были царственные высоты, тем быстрее шел процесс. Как заметил лорд Эктон, «любая власть развращает, но абсолютная власть развращает абсолютно».

Согласен, история сохранила для нас и некоторое количество на удивление достойных имен из самых что ни на есть высших эшелонов. Людей порядочных, серьезных, озабоченных благосостоянием своих ближних (и ведь не только членов их собственных семей!). Тут не поспоришь, попадались и такие – как могут они случиться там или сям даже в нашем Богом забытом веке. Оставаясь при этом тем самым исключением, которое – ну и так далее.

Потому что пусть даже распрекрасный, но весьма редкий пример – вовсе не повод для оптимизма. Если вам, допустим, пояснят, что 2% гадюк во время брачного сезона никогда и ни за что вас не укусят, а, напротив, нежно обовьются вокруг вашей ноги, так прыгать от радости еще не стоит. Потому что по той же арифметике получается, что прочие 98% лучше обойти стороной. И чем дальше, тем лучше.

Не стоит, однако, пугаться, читатель. На последующих страницах тебя ждет встреча не с одними лишь чудовищами. Будут там и сям попадаться и ординарные врунишки, и мелкие пакостники, и вельможные маразматики, и просто банальные недоумки. На троне или возле него. И, кстати, насчет недоумков – может, оно и хорошо, что на троне, там хоть на визирях иной раз выехать можно. Так что пусть уж лучше там, чем в операционной со скальпелем в руках или за рулем школьного автобуса.



До тех пор, пока люди будут боготворить Цезарей и Наполеонов, Цезари с Наполеонами будут появляться вновь и вновь, делая жизнь всех остальных невыносимой.



ОЛДОС ХАКСЛИ



Разрушая памятники, сохраняйте пьедесталы. Они еще могут пригодиться.



СТАНИСЛАВ ЕЖИ ЛЕЦ



Если президент не проделывает это со своей женой, он неизбежно проделывает это со своей страной.



МЕЛ БРУКС



Беда нашей планеты в том, что идиоты абсолютно уверены в себе, а люди умные полны сомнений.



БЕРТРАН РАССЕЛ



Если ты как следует взял их за яйца, они потянутся за тобой и душой, и сердцем.



Девиз «зеленых беретов», висевший в кабинете РИЧАРДА НИКСОНА



Наполеоны, Черчилли, Рузвельты – в отличие от Сократов, Паскалей, Блейков – считают себя людьми преуспевшими.



МАЛЬКОЛЬМ МАГГЕРИДЖ



Политика и судьбы человечества делаются людьми без идеалов и без тени величия. Великие люди не идут в политику.



АЛЬБЕР КАМЮ



Мера человека в том, как он распоряжается властью.



ПИТТАК



Власть – самый могучий афродизиак.



ГЕНРИ КИССИНДЖЕР



Неверно, что я тотально отрицаю все. Я всегда был за здравый смысл, за человеческую порядочность, за человеческое достоинство. Это и делает меня абсолютно непригодным для любой государственной должности.



Г.Л. МЕНКЕН



Если не хочешь вкалывать, зарабатывая на жизнь, то это занятие ничем не хуже любого другого.



Юный ДЖОН Ф. КЕННЕДИ, впервые избранный в Конгресс США в 1946 г.



Я всю жизнь хотел стать либо пианистом в борделе, либо политиком. Сказать по правде, разницы я так и не обнаружил.



ГАРРИ С. ТРУМЭН



Раньше я называл политику второй древнейшей профессией. Теперь я начинаю понимать, как похожа она на первую…



РОНАЛЬД РЕЙГАН



Артур, после того как ты хоть раз прокатился в лимузине с эскортом мотоциклистов, ты навсегда другой человек.



ГЕРБЕРТ Г. ЛЕМАН, бывший губернатор штата Нью-Йорк, отвечая на вопрос брата, почему он теперь баллотируется в сенат США.



Оказавшись – по прихоти судьбы или же вследствие собственных яростных усилий – на занебесных вершинах абсолютной власти, вершители мировых судеб словно забывают о человеческом своем происхождении, превращаясь в собственных глазах если и не в небожителей, то во всяком случае в существа, отмеченные явным расположением богов. Процесс абсолютно естественный и неизбежный – ведь даже упомянутый выше банальный мотоциклетный эскорт полностью и бесповоротно трансформирует личность. А что уж говорить о ситуациях, когда почтение к сану на глазах венценосца превращается в раболепие, когда любая критика представляется направленной не против него лично, но уже и против самих основ мироздания, когда душа жаждет не только повиновения миллионов подданных, но и послушания самих стихий!

В этом разрезе может нам быть интересна история короля Канута, правившего Англией в ХI веке. Власть, как и полагается, ударила ему в голову со страшной силой смеси пива с водкой – отчего король и решился на следующий логический шаг.

Выступил этот Канут со всей свитой своих приближенных к берегу моря, куда вслед за ним выволокли и королевский трон. А усевшись на троне, Канут обратился к морской стихии, заявив буквально следующее: «Ты тоже из числа моих подданных, из коих никто не смеет противиться моим приказам безнаказанно. Итак, я повелеваю тебе не наступать на землю и даже прикосновением не замочить ни обуви, ни мантии твоего господина».

Прилив, конечно, тем временем наступал вовсю, поскольку ему было глубоко наплевать на напыщенную речь монарха. А когда вода дошла королю до колен, у него достало ума быстренько пропрыгать к берегу, где он, покачав грустно головой, промолвил: «Пусть же всем ведомо будет, сколь тщетна и бессмысленна власть королей, ибо никто из них не достоин сего титула, но лишь Он, царящий на небесех и на земли, вечным приказам которого подчиняются и моря».

Летописец свидетельствует, что «после этого Канут ни разу не надел свою золотую корону, но повелел повесить ее над распятием Христовым в его тронном зале».

Поучительность этой истории, на мой взгляд, заключается не в мегаломании, одолевшей короля Канута – она-то как раз типична до банальности – но именно во внезапном осознании им того страшного факта, что не все могут короли. И еще более – в последовавшем за этим приступе смирения. Вот это уже в обычную схему не вписывается никак. Так что пометим в памяти как исключение. Которое – ну и так далее.

Потому что, с другой стороны, возьмем хоть древний гордый Рим. Уж на что, казалось бы, колыбель европейских законодательств и гражданских кодексов, парламентских учреждений и стоической философии – а все равно, ежели там индивид до власти докарабкивался, то такое с ним головокружение от успехов затевалось, что и по сей день вспомянуть страшно бывает. Страшно – но, пожалуй, что и нужно. А поскольку начать с кого-то все-таки приходится – так отчего бы и не с Калигулы?



Римский народ восторженным ревом приветствовал вступление Калигулы на царство. Циник может здесь увидеть лишь еще одно доказательство теории, утверждающей, что коллективный интеллект толпы всегда равен наинизшему умственному уровню элементов, данную толпу составляющих. В оправдание населения Рима следует, однако, сказать, что правление предшественника Калигулы – и его родного дяди – Тиберия было на редкость неприятным. Что сказано довольно мягко.

Тиберий– то чудовищем вроде и не родился. Так, во всяком случае, современные ему хроники утверждают. Но в принцах подзасиделся до редеющих седых волос, а когда отчим, божественный Август, отправился, наконец, на Олимп, Тиберию для какой бы то ни было постепенности времени почти что и не оставалось. Так что процесс происходил весьма стремительно. Ну, еще говорят, какая-то там любовная драма прежних юных лет наслоилась, но так или иначе, а проявил себя новый император как законченный негодяй и садист.

Пользовал он и девушек, и замужних женщин, и мальчиков. Некую матрону по имени Маллония взял силой – но божественному императору этого, конечно, было мало. Требовалась любовь – а вот слова признания упрямая Маллония наотрез отказывалась произносить. Тиберий быстрехонько обвинил ее в государственной измене, но на суде поинтересовался: не передумала ли она, не пробудилась ли в недрах ее существа пылкая и непритворная любовь? На что Маллония, в груди которой билось на редкость достойное человеческое сердце, в лицо обозвала его «волосатым и вонючим стариком с похабной пастью». И заколола себя кинжалом.

Понятно, что от таких происшествий – а тут ведь еще и возраст – стала сбоить и потенция. Подогревал ее император в особых постельных комнатах, где свезенные отовсюду юноши и девушки, как пишет Светоний, «наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть».

Которая к удовольствию владыки иногда и оживала. Как произошло во время одной храмовой церемонии, когда Тиберий так распалился при виде мальчика, несшего кадильницу, что сразу же после обряда оттащил его в сторону и изнасиловал. Войдя при этом в такой раж, что точно также обошелся и с братом паренька, находившимся рядом.

(Неблагодарные подростки, однако, монарху праздник испортили. Они принялись попрекать друг друга позором, рыдать в голос – это в храме-то! – и все такое прочее. За что разгневанный Тиберий их и наказал, приказав перебить голени.)

Тюрьмы при Тиберии были забиты под завязку. Оно бы еще, может, и ничего, если бы не пытки, которые в императорских подземельях были явлением обычным – а тут вдобавок и сам правитель изощрялся в изобретении все новых и новых. Один из запатентованных вариантов, дошедших до нас в массе исторических свидетельств, заключался в следующем: узника напаивали вином, но до отвала, допьяна. Вливая чуть ли не полведра в глотку – нередко насильно, ведь не каждому потянуть. После чего Тиберий приказывал накрепко перевязать несчастному половые органы. Спустя несколько часов перевязку снимали. Иногда было уже поздно, иногда и нет – и тогда к радости императора процедура повторялась с участием тех же действующих лиц.

Становится понятной мольба одного из узников, который, увидев обходящего застенки Тиберия, обратился к нему с просьбой ускорить казнь. На что император, мрачно осклабившись, ответствовал: «А я тебя еще не простил».

Так что несложно догадаться, отчего вопил восторженно римский народ, приветствуя нового властелина. Гай Юлий Цезарь Германик, которого чаще ласково кликали «Сапожком» (что по-латыни и есть Калигула), был задолго до воцарения всенародным любимцем. Во-первых, был он сыном чрезвычайно популярного Германика, брата Тиберия и талантливого полководца, к тому же человека республиканских взглядов. Во-вторых, сам Калигула с раннего детства находился с отцом в походах, где научился сидеть на лошади раньше, чем ходить пешком, и где умельцы-солдаты сшили ему кожаные сапожки – точную копию тех, что были на их ногах (откуда и само прозвище).

В общем, народ пребывал в состоянии тотальной эйфории, встречая Калигулу алтарями и жертвоприношениями и называя его «светиком», «голубчиком», «куколкой» и «дитятком». А вскоре дитятко начало и тешиться…

Рассудив, что прилагательное «божественный» к императорскому титулу пристегнуто не напрасно, Калигула повелел отдавать себе соответствующие почести. Вскоре в Риме едва не на каждом шагу стояли его статуи, и едва ли не в каждом квартале – храмы, посвященные новому божеству. Чтобы еще более увеличить количество памятников, а заодно и повысить художественное их качество, молодой венценосец распорядился привезти из Греции статуи богов работы знаменитых мастеров. Затем – и ведь гениальное в своей простоте решение! – их головы были сняты напрочь, а вместо них прилеплены головы правящего монарха, сиречь самого Калигулы.

Во все века плебс требовал: «Хлеба и зрелищ!» И зрелища Калигула поставлял исправно. Рим погрузился в атмосферу нескончаемых – и весьма кровавых даже по тогдашним римским меркам – развлечений. Колизей работал без выходных. Что, конечно, не могло не отразиться на экономике – но экономические проблемы Сапожок всегда решал с обезоруживающей простотой. Когда резко подорожал скот, которым кормили диких зверей для зрелищ, он просто-напросто повелел бросить зверям на съедение всех содержавшихся в тюрьмах, независимо от того, за какое – мелкое или крупное – преступление человек в тюрьме находился.

А если в процессе и случались кое-какие сбои, то император обычно справлялся с ними без труда. Когда один из таких заключенных, римский всадник, брошенный в Колизее к диким зверям, в голос кричал о своей невиновности, Калигула вернул его, приказал отсечь язык, а уже затем копьями снова выгнать на арену. После чего все прошло хорошо.

Что до царственного разврата, то на этот предмет в народе довольно скоро воцарилась ностальгия по старым добрым временам императора Тиберия. (Тоже ведь, кстати, извечная синусоида: радостные вопли, приветствующие нового владыку, затем обязательная ностальгия, затем новый монарх и новые вопли, и так далее, по кругу, по кругу…) Ностальгия, кстати, была не менее оправданна, чем прежние восторги по поводу смены власти. По части разврата Сапожок утер бы нос кому угодно.

Он с великим тщанием разыскивал красивых женщин (в чем ему помогала целая армия соглядатаев). А разыскав, приглашал вместе с мужьями во дворец, к царскому столу. Почему с мужьями? О, мужья-то и были необходимейшей частью спектакля. За обедом император брал гостью под руку и сопровождал в спальню. А вернувшись через полчаса, принимался рассуждать о достоинствах и недостатках ее тела, о том, насколько искусна – или безыскусна – она в постели. Участие мужа в дискуссии было обязательным – кто же еще располагал столь детальным знанием предмета?

Будучи натурой творческой, Калигула любил и сымпровизировать, «сыграть по слуху», по наитию. Так, он неожиданно явился на свадьбу Гая Пизона, римского сенатора, где невеста, Ливия Орестелла, настолько ему приглянулась, что он тут же приказал препроводить ее в императорский дворец. И отпустил через несколько дней со строгим наказом более ни с кем не иметь любовных утех – что и понятно, можно ли оскверняться после объятий небожителя! Неблагодарная Ливия, однако, сошлась с мужем – за что и была отправлена в ссылку.

Точно так же поступил Калигула с Лоллией Павлиной. Сперва отнял у мужа, а потом приказал хранить целомудрие и светлую память о ночах, проведенных с монархом. Эта, говорят, послушалась…

Переспал он и со всеми своими сестрами. А чтобы злопыхатели не искали здесь греха, император снисходительно советовал им изучить биографию олимпийского громовержца Зевса-Юпитера. В том смысле, что чем же божественный Гай божественного Юпитера хуже? Впрочем, сестры не оставались достоянием одного лишь божества: Калигула щедро выделял их на ночку-другую своим любимцам. За исключением одной: Друзиллы, которую страстно любил и держал исключительно для себя.

Волна казней прокатилась по стране. Казнили за все – за реальное или кажущееся «оскорбление величества» (а как вы понимаете, статья эта весьма и весьма каучуковая), за мнимые заговоры (при том, что реальных годами не было – в гордом, между прочим, Риме), за то, что стать у негодяя слишком величественна или, еще того хуже, волосы пышны (это был болезненный пунктик у лысеющего смолоду Сапожка). Причем если раньше он горделивым красавцам головы просто брил, то потом пришел к выводу, что кардинальнее снимать им прически вместе с головой.

Но казнить человека просто и без затей представлялось Калигуле вульгарным. Остающиеся в живых тоже ведь должны были в полной мере ощутить масштабы императорского всемогущества. Посему он требовал, чтобы на казни непременно присутствовали и родственники. А когда отец казнимого Кассия Ветиллина, сенатор Капитон, попросил у Сапожка разрешения закрыть глаза (!), император, справедливо вознегодовав, тут же повелел предать его смерти вместе с сыном.

Кстати, в отличие от правителей позднейших, Калигула нисколько не руководствовался родственными чувствами, проявляя завидный демократизм (что мы уже видели в ситуации с сестрами). Так, он без колебаний лишил жизни и собственного брата – за то, что от того пахло лекарством. «Противоядие?» – взревел Сапожок. «Да ты кого опасаешься, императора, что ли?» В общем, противоядие не понадобилось…

Доставалось не только бедолагам-горожанам. Как-то Калигула решил побеседовать с одним изгнанником, сосланным еще во времена Тиберия и возвращенным в эпоху нового царствия. Он поинтересовался, чем тот занимался в ссылке. И получил опасливо-льстивый ответ: «Молил богов, чтобы Тиберий умер и ты стал императором!» Что бы там о Калигуле ни толковали, но с логикой у него, судя по всему, было в порядке. А по самой квадратной логике получалось, что все сосланные им, Сапожком, только и делают, что молят о его смерти! По островам – традиционным местам ссылки – были посланы солдаты с приказом перебить всех, и вскоре молиться стало некому.

Люди жили в состоянии дичайшего, парализующего ужаса. И, пытаясь хоть как-то обезопасить себя, принялись в завещаниях указывать Калигулу наследником – наравне со своими детьми. Те, что побогаче, на этой схеме крепко погорели, потому что Калигула не без оснований считал себя оскорбленным, если после таких завещаний люди продолжали жить как ни в чем ни бывало. Дескать, состояние отписали, а сами теперь вон что! В качестве интеллигентного намека из императорского дворца в дома завещателей посылались флаконы с ядом – который оставалось, конечно же, принять.

(Тут Сапожок, скорее всего, без злого умысла. Просто, как говорят, уж очень деньги любил – тоже черточка вполне типическая. Причем физической в некотором роде любовью: частенько рассыпая золотые монеты по полу и бегая по ним босиком или даже катаясь голышом. Потому что это смертный какой может думать, что деньги – это, дескать, дом, или костюм, или, уж простите за банальность, хлеб. Те, что на самой вершине, понимают: деньги – это вещь и в себе, и для себя.)

А любовь– то народную он хорошо понимал, как и любой другой в его положении. Это уж люди совсем недалекие полагают, что правитель-самодур так-таки и убежден во всенародной любви к его персоне. Ни черта он не убежден. И даже более того, убежден в обратном. Отсюда и гвардии дворцовые, и лимузины пуленепробиваемые, и дачи с тройным кольцом охраны. Вряд ли приметы большой веры во всенародную любовь. Так же вот и Калигула. И чувствовал, и полной взаимностью платил. Говаривая не раз: «О, если бы у римского народа была одна шея!…» (И каким эхом отдавалась потом в веках эта фраза? Ну хотя бы шепотом, ну хоть про себя? Не такое уж уникальное чудовище, ежели разобраться.)

А в отличие от впавшего в смирение английского короля Канута, Калигула и с небесами был на вполне короткой ноге. Астролог Фрасилл как-то – еще до воцарения Сапожка – сказал, что тот скорее на коне проскачет через Байский залив, чем станет императором. Взойдя на трон, Калигула тут же нагнал отовсюду грузовые суда, выстроил их в два ряда – во всю ширину залива, четыре километра! – насыпал земляной вал, и два дня подряд разъезжал взад и вперед по заливу, демонстрируя небесам заносчивый кукиш. (Хотя с другой стороны, и астролог все-таки прав оказался…)

И все ж у героя нашего – даже у него! – припадок скромности единожды случился. Как-то в кругу приближенных он горько посетовал на то, что годы его правления не отмечены всенародными бедствиями, достойными летописей – ни тебе землетрясений, ни эпидемий, ни вулкан завалящий какой не извергся… Меня лично эта история приводит в полный восторг: похоже, что самого себя Сапожок к всенародным бедствиям действительно не относил!

Ну, в общем, долго ли, коротко ли – да скорее, что долго, все-таки целых четыре года такого карнавала – а укокошили и его. И что интересно, народ наотрез отказывался в смерть императора верить и какую бы то ни было радость выражать. Абсолютно все были убеждены в том, что Калигула сам распустил весть об убийстве, чтобы выявить тех, кто поспешит пуститься в веселый пляс по поводу. Потом, конечно, поверили. Но не сразу, не сразу. Не сразу…



Вот я и говорю: гордый, видите ли, Рим. Получивший некоторую передышку в лице дяди Сапожка, относительно безобидного гурмана и заики Кла-кла-клавдия. Который если кого и казнил, так все больше соратников собственной жены, Мессалины, по распутным утехам. Хотя и соратников тех тоже не один десяток набежал…

А так мирно правил. Законы очень любил издавать. То бабахнет эдикт, чтобы бочки для вина смолили получше. То – опять-таки указом – порекомендует народу тисовый сок от змеиных укусов. То вот, сам животом страдая и не желая при случае совсем уж невоспитанным плебеем выглядеть, засядет за законопроект, чтобы любой, кому приспичило, на любом тебе застолье мог ветры пустить – и деяние сие было бы вполне благопристойным, ибо в соответствии с римским законом находящимся.

В общем, мирно правил. Гурманствовал и попукивал. (Люди, прочитавшие великолепный роман Роберта Грейвза «Я, Клавдий» или хотя бы отсмотревшие не менее великолепный британский телесериал с тем же названием, могут и возмутиться: дескать, как это так, попукивал – все же и гуманист был, и историк, и даже где-то литератор. Не спорю. Хотя не вижу, отчего бы гурманствующему гуманисту – а может быть, именно гурманствующему – и не вот это вот самое. О чем, кстати, и Грейвз не раз и не два упоминает.)

Ну, а потом этот Клавдий решил, что, пожалуй, оно гуманнее и экономичнее будет саму женушку показнить, чем раз за разом батальоны ее полюбовников жизни лишать. А казнивши Мессалину, сочетался счастливым – четвертым уже – браком с собственной племянницей Агриппиной. Усыновив и ее ребеночка, звали которого, между прочим, Нерон.

И довольно скоро – в результате гурманских пристрастий и полного неумения выбрать достойную подругу жизни – отправился к праотцам, пытаясь переварить грибное жаркое. Грибочки для которого отбирала любящая супруга. Лично.

После чего в Риме и случился Нерон.



И ведь как же этот самый Нерон начинал! Приносят ему, скажем, на подпись указ о казни преступника, а он – очи горе, слезы по щекам катятся, и возглас горестный: «О, если бы я не умел писать!» Такая вот – в духе неоклассицизма – картина. (Странно, что до сих пор никто на холсте не воплотил.)

Или вот сенат постановил ему, императору, всенародную благодарность вынести. (Я так понимаю – на всякий случай.) А он опять, на щеках румянец, очи долу, и скромно: «О, нет, сенаторы!… Я еще должен ее заслужить.»

Тут– то все римляне от счастья и обалдели: ну надо же, экий херувим попался! А время показало, что попался им актер. И талантливый, сукин сын -что твой Клинтон.

Ну, а уж потом пошло-поехало. С актерства же и начавшись.

Потому что более всего жаждалось Нерону славы именно на поприще искусств. Он так себе рассудил, что императором почти что и любой стать может – накорми отчима грибочками, да и дело с концом. А служенье муз – оно ведь не государством управлять, оно суеты не терпит.



Отвлекаясь от темы: тоже вот заковыка возникает. И отчего это власть имущих так к музам всенепременно тянет? Что тут за таинственная фрейдистская сублимация в работе? Чего компенсируем-то, братцы? Ведь тянет – и все тут, спасу нет. Иван IV Васильевич к хоровому пению профессиональное пристрастие имел (без дураков – эвон сколько песнопений самолично на ноты тогдашние перелопатил, от казней отдыхаючи). Всемогущий кардинал Ришелье пиесы пописывал штилем самым высоким. Фридрих-пруссак на флейте свиристел беспрестанно, да так норовил, чтобы непременно перед каким-нибудь Вольтером фиоритуру позаковыристей запустить. Черчилль на старости лет Нобелевскую премию отхватил – и опять-таки не по физике, а по литературе. Леонид Ильич покойный, так тот на Нобелевские не замахивался, а Ленинскую все-таки по той же литературе за трилогию бессмертную взял. Клинтон вон на саксофоне дул чего-то – говорил, джаз. Господин Гитлер пейзажи городские писал, и непременно маслом. Калигула вышеупомянутый очень любил сольным авангардным танцем гостей порадовать. Но даже и те, что сами ни к инструментам, ни к кистям, ни к пуантам не рвались, в плену прекрасных муз пребывали неизменно. Да вот и Ильич, творец пролетарского, как он утверждал, государства, задремлет, бывало, под звуки рояля, от невыносимого революционного напряжения расслабившись, а потом как вскочит, да как закричит: ничего, дескать, не знаю лучше Apassionata!



Ну, в общем, вот так же и Нерон. Весь так и ушел в искусство. Не пропускал ни одного состязания: ни кифаредов, ни декламаторов, ни тем более вечеров авторской поэзии. И что интересно – ни на одном ни разу не проиграл. Так-таки на каждом лавров и удостаивался. То ли от того, что талантлив очень был, то ли еще почему.

Тут, конечно, поклонники появились, фан-клубы организовываться стали. Нерон такого важного дела на самотек не пустил, а – как все тот же Светоний пишет – отобрал пять с лишком тысяч молодых людей и обучал их аплодировать, да не просто так, а с вывертом: «жужжанием», «желобком» да «кирпичиком» (что бы оно там ни значило). А уж с такой-то клакой успех завсегда был обеспечен.

Относясь к искусству серьезно, Нерон требовал такого же отношения и от других. Во время его выступления – будь то арпеджио на кифаре, декламация или вокализ – театр покидать было ни-ни. Под страхом того самого. Отчего, как пишут историки, несколько беременных дамочек прямо в зрительном зале и разрешились.

На любви Нерона к музам и втерся к нему в доверие некий Вителлий, тоже, в общем-то, негодяй – а впоследствии еще и император. На состязании кифаредов стоял как-то Нерон с инструментом наготове, но что-то вдруг застеснялся, ну уж случилась такая конфузия. И он было себе с кифарою пошел прочь, но тут-то Вителлий ему буквально грудью дорогу и перегородил. Дескать, хотите, ваше величество, казните за смелость, но уйти не дам, потому как народ вашей божественной кифары требует. И таковой, дескать, народной воле не подчиниться даже и преступно. Ну, Нерон, понятное дело, после этакой речи народу на кифаре сбацал, а Вителлия крепко полюбил и приблизил.

И, конечно, не без того – ревнив был к чужой славе. Но это у них, людей творческих, дело обычное. Наш-то герой, чтобы и следа от прежних лауреатов не осталось, все их статуи и изображения (а таковые им по статусу полагались) повелел с цоколей посшибать и пошвырять в сортиры. Тут, в общем-то, такого уж чудовищного ничего и нет – дай вот для эксперимента власть Неронову какому из нынешних творцов, так уж не один соперник в сортире приземлится, уж это я вам гарантирую.

Но и у самого императора соперники-завистники водились. Один вот такой Марк Анней Лукан, из поэтов, так прямо на желчь исходил. А все из-за чего? Да вот ушел как-то Нерон – и демонстративно так ушел, с шумом – с творческого вечера вот этого самого Лукана, когда тот до самых своих возвышенных стихов добрался. Ну, Лукан свою мелкую месть заготовил и воплотил – что интересно, опять же в сортире. Общественном. Усевшись понадежнее, он с ужасающим грохотом испустил ветры и тут же торжественно продекламировал нероновы строки: «Словно бы гром прогремел над землей…» После чего все сидевшие на своих точках патриции в ужасе повскакивали и кинулись наутек, прервав процесс на самом интересном месте.

И со временем Нерону то ли искусство, то ли еще что окончательно в голову ударило. И принялся он зверствовать да распутничать так, что и Калигула от зависти в гробу завертелся.

Понесся наш император по установившемуся замкнутому кругу театральных выступлений, массовых казней и извращенных до беспредела сексуальных эскапад. Заваливая в постель и невинных девиц, и замужних матрон, и мальчиков – рабов и свободных. А в качестве кукиша небесам (опять-таки доказательство того, в каком одиночестве смиренный Канут пребывает) изнасиловал и весталку, девственную хранительницу очага в храме Весты – на что до него никто не отваживался, да и после него проделал лишь еще один такой же (о чем речь несколько ниже будет).

Одного из своих мальчиков, Спора, он даже сделал евнухом. Но, как говорят историки, не из чистого садизма, а только лишь чтобы жениться на нем чин чином, как на приличной и более или менее полноценной женщине. Отыграл и свадьбу, со всеми положенными обрядами, с приданым. Спор восседал на носилках рядом с Нероном, одетый в торжественное платье императрицы, а властелин тогдашнего цивилизованного мира прилюдно лобзал его взасос.

Однако Нерон и сам был не прочь побывать в «невестах». Сначала происходило это просто и скромно – в дворцовой спальне, но потом императору там стало тесно, отчего и появилась новая забава. Людей – мужчин и женщин – осужденных за что-либо, а то и просто так, привязывали к столбам, а затем вывозили клетку, из которой в звериных шкурах выскакивал Нерон, тут же набрасываясь на несчастных и насилуя их подряд. (Как, кстати, изнасиловал он перед самой казнью и своего близкого родственника, Авла Плавтия.) Но это была лишь первая часть спектакля. Затем император тут же, прилюдно, отдавался вольноотпущеннику Дорифору, своему любимцу и любовнику.

За которого впоследствии вышел замуж – как до того за него Спор. Опять же свадьба, музыка, жрецы, все как у людей. Только на сей раз отдавался он Дорифору с воплями и слезами, как девушка, расстающаяся с целомудрием.

Не раз похвалялся он и связью с собственной матерью. Историки, правда, на сей счет несколько сомневаются. Но когда привезли ее тело – а убита Агриппина была по приказу сыночка – он тут же прибежал посмотреть на труп и, сдернув покрывало, принялся обсуждать с придворными холуями достоинства и недостатки ног, груди и всего такого прочего. После чего напился до поросячьего визга. Говорят, с горя…

Да и с женой – женщиной натуральной, не переделанной, да вдобавок еще и красивой, была у него и такая – обошелся не лучше. Вернулся как-то со скачек, крепко навеселе да с шумом, а бедняжка Поппея – беременная, на сносях уже – каким-то словом неосторожным его и попрекнула. Властелина мира, то есть. Ну, он ей и показал, кто на планете хозяин. На пол сбил, и ногами, ногами… Ну что долго рассказывать – убил, в общем.

Самым эффектным театральным действом его был, говорят, пожар Рима. Тут мнения историков расходятся. Кто говорит, Нерон город и подпалил для вящего творческого экстаза, а кто утверждает – сам по себе Рим загорелся. Но так или иначе, столица империи пылала, а император в театральном одеянии то ли пел, то ли декламировал свою поэму «Крушение Трои», изредка акцентируя ритм на неизменной кифаре. Шесть дней пожара – шесть вечеров авторской песни…

Да народ бы и это стерпел. Но тут уже преторианцам – собственной нероновой дворцовой гвардии – эта свистопляска поднадоела, отчего они и взбунтовались. При поддержке прочих вооруженных сил. Нерон, однако, в руки им не дался – из небеспочвенных опасений, что обойдутся с ним негуманно – и покончил с собой. Не забыв произнести перед смертью знаменитое: «Какой актер умирает!»



А вот теперь хочется мне здесь к еще одному имени обратиться. Из совсем иного племени – не тех, что при силе, а тех, что как бы при мудрости.

Римский мыслитель и, как нас уверяют, стоик Сенека проживал, как известно, с Нероном не просто в одну эпоху, но под одной же и крышей – в качестве его наставника и репетитора с самых младых ногтей. И вот все по сей день в раже заходятся: Сенека, дескать, Сенека! Философ, дескать, и все такое прочее.

И красиво ведь философствовал. Да вот хотя бы это: «Кто не рабствует в том или другом смысле? Этот вот – раб похоти, тот – корыстной жадности, а тот – честолюбия… И нет рабства более позорного, чем рабство добровольное». Возразить – особенно противу последней самой фразы – нечего.

Но и это вот тоже Сенекой писано – для Нерона: «Как приятно владыке вселенной обратиться к своей доброй совести, а потом кинуть взгляд на распростертую у его ног громадную толпу, раздираемую несогласиями, мятежную и бессильную, готовую с диким ревом встречать чужую гибель, да и свою собственную».

Так вот что я в связи со всем этим про упомянутого любомудра сказать хочу. Ежели он, годы и годы рядом с Нероном проведши, ни черточки единой плохой в чудище эдаком не углядел и ничему толковому подопечного своего не выучил – так какой же он, к растакой матери, наставник и философ, и по какому такому праву остальное народонаселение учить берется?

А если он видеть все видел, но из страха за собственный зад гимны да пеаны владыке распевал безостановочно – так опять-таки, насколько оно честно всем прочим на предмет стоического отношения к жизни мозги вправлять, при весьма не стоически прожитой собственной?

Вот вам они и любомудры-философы. Дюринги-шеллинги-виттгенштейны. Но это, впрочем, из другой музыкальной шкатулки мелодия.



Вернемся мы лучше к нашему зверинцу. По отношению к которому, я думаю, иной читатель может и некоторое недоверие выразить. И возразить, что, во-первых, такой – почти подряд – набор чудовищ явление и не совсем типическое, а во-вторых, тут и биологический, наследственный фактор какую-то малосимпатичную роль может играть. В конце концов, и Тиберий, и Калигула, и Нерон – родом из одного, как говорят нынче, «генетического резервуара», и все они теснейшим родством промеж себя повязаны были.

Ну что ж, можно и из другого «резервуара» зачерпнуть. Из Рима пока не выезжая – для чистоты эксперимента.

И начнем мы с человека, который въедливому оппоненту может показаться блистательной антитезой всех сделанных выше утверждений о природе власти и характеристиках властителей. Ну, тут уж кому антитеза – а по мне так то самое исключение. Которое, как мы договорились – и так далее.

В общем, еще один римский император. По имени Марк Антонин. И по прозванию «Философ». Нам почему-то более известный под именем Марка Аврелия.

Ну, про него слова плохого не скажу. И писал так, что любо-дорого перечесть (перед сном – особливо, очень потом сны благие да розовые снятся), да и руководил без обычных для его должности излишеств. Будучи гомо не только сапиенс, но и вообще достойной высоконравственной особью.

О веротерпимости его и о духовных исканиях тома написаны – что уж перепевать. Милостив был неизменно ко всем, назначая преступникам наказание, меньшее того, что полагалось по закону (тут бы уже мог я и возразить, будучи вынужденным потребителем этой части наследия Марка Аврелия в повседневной будничной жизни). От судей требовал выслушивать обвиняемых внимательнейшим образом, не останавливаясь перед наказанием – чего вообще-то не любил – нерадивых судейских чинов.

Человеколюбие его было настолько невероятно для в целом кровавых римских времен, что приводило современников в состояние полной прострации. Марк даже запретил канатным плясунам выступать без подушек внизу – бьются же! (Чуть позже подушки были заменены дожившей до наших дней сеткой – так что неплохо и цирковым знать, кому они этим обязаны.)

Любимым изречением его была, как говорят, следующая мысль Платона: «Государства процветали бы, если бы философы были властителями, или если бы властители были философами». (К чему мы позже непременно вернемся с тем, чтобы поставить Марку, а заодно и Платону, внушительную запятую.)

Но, как бы там ни было, а вот такое почти что и нереальное человеческое существо правило в те далекие времена Римом.

Соправитель Марка, однако – а было это время такого странного конституционного двуцарствия – уже сбои давал. Не тянул этот соправитель, Вер, на такой высокой моральной ноте. Что и не мудрено, если принять во внимание, сколько таковых аврелиев во всей человеческой истории наберется.

И не сказать, чтобы Вер этот был таким уж отъявленным негодяем. Ну, не любил он заведенных Марком благочестивых посиделок, где и вина-то толком не подносили. И всегда после них бегом бежал в ближайший кабак, где от души надирался и для вящего удовольствия ввязывался в добрую драчку. Приползая домой, как въедливо докладывают нам современники, украшенный честно заработанными синяками да шишками.

И кончил Вер, прямо скажем, неважно. Нехорошо кончил. Он потихоньку от жены вовсю развлекался с родной тещенькой, и все бы оно ничего, кабы не развязался у Вера после очередной пьянки язык – надо думать, на тему «кто в доме хозяин» – и не выложи он всю таковскую ситуацию родной жене.

Ну, мать с дочкой, конечно, поплакали – все-таки позор, а потом, чтобы позор покрыть, тещенька-то Вера и отравила. Может, конечно, и наступив на горло собственной песне – но честь дороже.

В общем, не чета оказался бедолага Вер просвещенному Марку Антонину, который по совместительству еще и Аврелий. А несколько позже сменил Марка на посту его же собственный сыночек, Коммод Антонин, давший Риму такой копоти, что и Нерон с Калигулой в сравнении просто-таки отцами нации смотрелись.

Вот вам и «генетический резервуар». Хотя, с другой стороны, историки поговаривают, что в тот резервуар Аврелий свою лепту, может, и не внес вовсе, потому что женушка его, Фаустина, уж очень часто развлекалась в компании матросов да гладиаторов. Марку-то Аврелию на это не раз намекали, но он все отшучивался: дескать, ежели разведусь с женой, так надо же и приданое вернуть. (Трон, то есть, который ему от тестя достался.)

Ну, а после смерти Марка всем не до шуток стало. Причем очень быстро. Коммод, в отличие от того же Нерона, стыдливого да скромного и в начале карьеры не особо разыгрывал. Да и с детства видно уже было, что редкий негодяй растет. Лет одиннадцати от роду, при живом еще Марке-философе, продемонстрировал он, какого властителя Риму судьба готовит. Затеяли его было мыть-купать, а вода показалась мальчонке горячей. Ну и возмутился паренек, повелев банщика в печь швырнуть. Что слугами – а боялись они наследника куда как больше чем гуманного папочку-императора – исполнено и было. Марк? А что Марк – ну, пожурил, должно быть. Но в целом, видимо, отнесся вполне философски.

Вот такой вот Коммод на трон и взошел. Взошел – и тут же рухнул в разврат. Да какой еще разврат…

Для начала свез во дворец триста наложниц, из коих часть купил, а часть просто силой взял, и еще триста особей мужского пола, тщательно отобранных по выдающимся физическим качествам и невыдающимся моральным. Чтобы уж если оргии – так не какой-нибудь банальный «лямур де труа», а уж так, чтобы дым столбом и стены чтобы дрожали. Каждый, причем, божий день – без выходных. Да еще тут же во дворце особый бордель завел, согнав в него высокородных римских красавиц. Говорят, именно стыдливость их и слезы более всего Коммода и распаляли.

Сама семья Коммодова тоже ни от чего не застрахованной оказалась. Одну свою сестру, Луциллу – видно, пыталась она к совести взывать да к памяти отца – сперва император сослал. А потом, поразмыслив, все-таки убил для надежности. Прочих же сестер надлежащим образом насиловал регулярно. Что проделывал и с собственной тетей, сестрой того самого Марка Философа. Такая вот получилась связь поколений…

Ну, то, что при такой занятости для дел государственных времени не оставалось – оно понятно. Здесь Коммод радикально к вопросу подошел. Войны, что Рим при отце вел, прекратил волевым решением – и плевать, что пришлось все условия врагов принять да с кучей территорий расстаться. Ну, конечно, скукожилась империя – но ведь зато сколько времени для куда как более приятной активности высвобождалось!

А с войнами покончив таким вот небанальным для того времени образом, учинил себе в Риме триумф, едучи в раззолоченной колеснице и страстно лобзая своего любовника Саотера. И, конечно, с непременным лавровым венком вождя-победителя на маковке. (За взятие Рима, надо полагать.)

Похерил, в общем, государственные дела. И даже указом запретил народу обращаться к нему с чем бы то ни было, выделив для всяких таких обращений еще одного своего любовничка, Перенния. Сам погрузившись без остатка в пучины своего вселенского борделя.

Где свобода нравов была, пожалуй что, и нынешней не чета. Тут тебе Коммод со товарищи то на наложниц, то на патрицианок набрасывался, и тут же он на глазах тех же самых женщин специально отобранным самцам отдавался. И опять по кругу. Двадцать четыре часа в сутки.

Однако и в этом уютно обустроенном мирке нет-нет, да и случались неприятности. Чего-то как-то не поделил император с любовником своим и верным товарищем по утехам Клеандром. Ну, поначалу особых сложностей и не было. Казнил, да и дело с концом. Но выяснилось вдруг, что Клеандр – подлец эдакий! – не только патрицианок и прочий дозволенный товар пользовал, но и наложниц из тех, что Коммод исключительно для царской ласки держал. И что еще трагичнее – многие от него даже и детей понарожали. Которых Коммод в силу врожденной доверчивости полагал продуктами своего собственного генетического резервуара. Так что пришлось казнить и негодяек-наложниц. Вместе с детьми, конечно. А куда ж их девать…

Так оно и шло, нескончаемое празднество. Ну, и Колизей, естественно, работал вовсю. Потому что Рим без каких-то там территорий, заморских или даже и близлежащих, обойтись в принципе мог, а вот без зрелищ – это уже ни в какую. Коммод и сам любил ярким выступлением народ побаловать, так что и лично на арену выходил не единожды. Силы он и вправду был фантастической – да уж что говорить, если прилюдно слона один на один копьем убивал! Сражался и с гладиаторами, а повергнув противника, с торжествующим ревом погружал ему меч в грудь и с ревом же мазал волосы и лицо дымящейся кровью. Такой вот матерый был человечище. (И ведь намекали же доброжелатели Марку-Философу. Нет, не без огня был тот дым…)

Случались выступления и более эстетизированные. На арену выгонялись ни в чем не повинные люди, и Коммод, в львиной шкуре, наброшенной на плечи – в роли, понятно, Геракла, с которым император сравнивал себя непрестанно – поражал «врагов» чудовищных размеров дубиной. С одного удара, как оно Гераклу и положено. Собранных для того же действа инвалидов переодевали в сказочных драконов, привязав им хвосты из ткани. «Драконы» ползали там и сям по арене, а наш Геркулес без промаха разил их из лука.

Кстати, наряду с Гераклом более всего почитал император Калигулу, с которым, что интересно, родился в один день. Правление Сапожка Коммод вообще полагал золотой эпохой в истории Рима и никаких шуток на эту тему не допускал. А для острастки скормил как-то львам некоего гражданина, осмелившегося прочитать книгу поминавшегося нами Светония о Калигуле. После чего уже никто к чтению подобной самиздатской литературы не прибегал.

Широко развлекался, в общем. Что, как вы понимаете, требовало денег. Ну да здесь способ был старый и испытанный. Богачи обвинялись в заговоре противу императорской жизни, имущество их должным образом конфисковывалось, и казна на какое-то время пополнялась. Были, однако, и такие, которых при всех натяжках в заговор было не втиснуть – патологически тихие да лояльные. Тех Коммод по другой статье проводил: как не пожелавших записать его сонаследником. В том смысле, что я за вас жизнь кладу, ни сна, ни покоя не ведая, а вы ржавого сестерция для родного императора пожалели! Ну и тоже – пожалуйте на эшафот.

Была у Коммода и парочка собственных финансовых разработок. Потому что на плаху или на крест какого-нибудь толстосума осудить – это ведь еще ползаработка. Процесс доения на этом прекращаться никак не обязан. Вот он и не прекращался. Коммод весело торговал изменением вида казни – по принципу: больше платишь, меньше мучаешься. Опять-таки и с родственников казненного еще кое-какие деньжишки можно было взять – ежели они тело погребению предать желали, что обычно и происходило. А если совсем уж хорошо человек заплатить готов был, так и от казни откручивался, а вместо него казнили какого-нибудь случайного прохожего, потому как не отменять же мероприятие.

Ну, и конечно, со временем задергался Рим. Не от того, что такой уж гордый был, насчет этого, думаю, вопрос крепко открытый, а потому, что еще год-два, и от Рима как такового ни шиша не осталось бы. Ни от гордого, ни от какого другого.

Принялись было доведенные до отчаяния люди Коммода со свету сживать. Травить начали. Поваров подкупали, и все такое прочее. Чего только не перепробовали: и мышьяк, и сулему, и грибочки даже, что так славно себя в деле с Клавдием зарекомендовали – не берет. Пришлось им скинуться на гладиатора, Нарцисса, с которым Коммод в борьбе упражнялся регулярно. Тот императора и задушил благополучно.

Тут опять интересная история случилась. Когда положили уже Коммода в надлежащую могилу, сенат вдруг разбушевался: как так, да кто разрешил, да какой такой позор для Рима, чтобы зверь эдакий в могиле покоился! Вытащили, конечно, из могилы за ноги – и в речку. В Тибр. А интересно мне в этой истории то, что большего за те годы позора для Рима, чем похороны Коммода, просвещенный сенат как-то обнаружить и не сумел…

На том всем, однако, конец не наступил. Ни Риму, ни его венценосным чудовищам. Из самых разнообразных генетических резервуаров.

После Коммода Рим в императоры Гельвия Пертинакса выкрикнул. Тот, как говорят, в особо добродетельных не ходил, однако и судьба Коммода ему не улыбалась. Посему, проявив рассудительность, аккуратно разыграл роль демократа и гуманиста: прекратил все дела об оскорблении величества и даже реабилитировал память всех казненных. Современники хоть и видели, что весь Пертинаксов гуманизм белыми нитками шит, но виду не подавали. Передых от карусели кровавой – и то слава Богу.

Передых, однако, долгим не был, потому что перестройщика все-таки укокошили. А вслед за ним на римском троне уселся Север, который свое правление начал с того, что провозгласил Коммода божеством. Дал, то есть, понять, на что новая власть ориентироваться будет. Коммод, заявил Север, мог не нравиться только выродкам, но никак не римским патриотам. И уже под знаменем патриотизма принялся чистить нацию. Сначала львам был брошен гладиатор Нарцисс, Коммода задушивший, потом казнен Цинций Север, с чьей подачи сенат постановил коммодовские памятники порушить. Ну, а потом уже по конвейеру пошло-поехало – чаще в целях сугубо воспитательных.

В отличие, однако, от Коммода Север развлечениям не предавался, а проявил себя как завзятый и весьма успешный империалист (что с точки зрения домарксистского Рима было качеством вполне положительным). Сперва вернул территории, Коммодом без надзора брошенные, потом взял Византию, задал перцу парфянам – в общем, кой-какой порядок навел. А свезя в столицу награбленное, не позабыл и о ввереных ему подданных, устраивая невероятные в своей пышности шоу и раздавая съестное вперемежку с мелкой монетой. Так что сотню-другую сказненных им патрициев напуганный было Рим с большим удовольствием и облегчением Северу простил. И только вроде передых замаячил, как Север возьми да и помри. Оставив трон – пополам – двум своим сыночкам, один из которых, Каракалл, нас здесь интересует особо.

И вот почему. Сызмальства был он мальчонкой мягким, тихим и интеллигентным. Из тех, что, как говорят, и мухи не обидят. Казни публичные – обычное и весьма популярное зрелище в те времена – видеть физически не мог. Бледнел, плакал, сознание терял. Да что там казни – порку без рыданий и боли душевной созерцать не умел. И все больше книжки да игры тихие.

Что очень и очень странно. Потому что те, которые в правильных лидеров потом вырастали – со всеми полагающимися наклонностями – проявляли их уже в самом что ни на есть раннем детстве. Коммода мы в связи с этим упоминали. Или вот хоть Домициан, тоже один из императоров римских. Тот в юности даром, что тихий был – а ведь своеобразной тишиной. Запрется, бывало, в кабинете с доской да грифельком, родители радуются, экое в чаде к образованию стремление-то – а он часами мух ловит и грифельком протыкает. Поймает – и проткнет. Потом, конечно, когда масштаб поменялся, мух казнить стало неинтересно – да и зачем, когда эвон сколько людей вокруг.

Или такой еще Михиракула, сын гуннского вождя Тораманы, того, что Индию покорил. Тот в детстве тоже все больше мушек да бабочек мучил, а уж потом тем развлекался, что слонов повелит согнать, да в пропасть их и сталкивает. Летит слон вниз, катится, а Михиракула подумывает не без законной гордости: ну вот, экий ты большой да могучий – а мне вот пальцем пошевелить, и нету тебя, дурак ты лопоухий.

Да и московский наш государь, Иван Васильевич, сызмальства себя должным образом проявлял. Забирался в детстве на островерхие терема и скидывал, как сообщает летописец, «со стремнин высоких» собак да кошек, «тварь бессловесную». А с четырнадцати годков начал и «человеков ураняти». (И со слоном, кстати, тоже история была. Привезли как-то царю Грозному в подарок из Персии слона – дрессированного да выученного. Всякие штуки выделывать был мастер. А тут возьми, да и откажись перед государем на колени опуститься. Уж его и шпыняли, и за хобот таскать пробовали – а он уперся и ни в какую. Ну, по приказу цареву убили, конечно, животину – потому как не заносись. Но это уже, впрочем, из более взрослой Ивановой жизни…)

Вот это я называю правильное развитие. То есть, все как положено, как оно быть и должно. А тут Каракалл – весь чувствительный да трепетный. Оно бы, казалось, просвещенный государь должен вырасти, тем паче, что имя-то его на самом деле было Марк Антонин Аврелий, точь-в-точь как у прежнего императора-философа. (Каракаллом кликали его за пристрастие к галльской тунике с капюшончиком, которая «каракаллой» и звалась.)

Не знаю, может, и вырос бы мальчонка философом, не случись на его жизненном пути – трон. Хотя смотришь иной раз в музее, стоит у такого трона человек и недоумевает: ну, трон, дескать, и трон. Мебель и мебель. И не сказать, чтобы такой уж удобный для сидения предмет. У меня, дескать, финское кресло вон какое дома. И чего они, дескать, из-за этого самого трона глотки друг другу готовы были перервать?

И сразу видно: не понимает. Оттого, что сам не попробовал. А то бы я его потом спросил, какая мебель для души и зада благостнее.

И вот она ситуация: трон, Каракалл, и брат Каракаллов, Гета, с которым на пару сей предмет по завещанию папашиному делить приходится. Тут-то с тезкой императора-философа трансформация волшебным образом и случилась.

В общем, сорганизовал Каракалл покушение и Гету вдогонку за покойным императором отправил. Прошло все без сучка и задоринки, тем паче что Гета от своего тонкого да ранимого братца такой каверзы никак не ожидал. После чего Каракалл понял, что одним убийством ему – на том самом предмете мебели восседая – не отделаться, но и в истерику по этому поводу ударяться не стал. Оно, говорят, в первый раз тяжело, с непривычки – а потом уже гладко идет, без проблем.

Перво– наперво показнил он убийц братовых. Решение мудрое, ибо, с одной стороны себя самого от такой шайки головорезной на будущее избавил, а с другой -народу свою непричастность к покушению и нетерпимость к беззаконию продемонстрировал. На последнее, впрочем, мало кто купился, потому что Каракалл – почти что и без передышки – стал со всеми сторонниками покойного брата расправляться. Убрав сперва его друзей, потом тех, кто изображениям Геты поклонялся, уж неизвестно, за какие такие заслуги. А еще позже – и вообще всех, кто Гете так или иначе сочувствие выражал. Такие уже на многие сотни считались.

Родственников, естественно, тоже не щадил. Потому что с одной стороны, родственник он и есть родственник, а с другой – не кто иной, как соперник. Пусть даже и потенциальный. Да и убить, скажем, сводного брата, сына своей мачехи Юлии, было, я полагаю, не в пример легче, чем родного братца жизни лишать.

Кстати, эта самая Юлия, будучи тоже как-никак дамой при троне, особо и не переживала. Близость к данному предмету мебели, как мы уже отмечали, к сентиментальности не располагает. По какому бы там ни было поводу. И вместо того, чтобы надеть полагающиеся по случаю траурные одежды, Юлия как-то в присутствии Каракалла сняла и те, что на ней были – а красавица она была известная. Пасынок-император остолбенел от восторга и пересохшими губами пролепетал: «О-о-о… Как бы я ЭТОГО хотел… Если бы, конечно, не закон…» На что Юлия резонно заметила, что кому же законы и писать, как не ему, венценосцу. И тут же сиганула к нему в постель, а чуть позже и в жены.

А издав необходимый для данного случая закон, Каракалл тиснул и еще один, на мой взгляд, любопытный. Этим законом предписывалась смертная казнь для каждого, кто справлял малую нужду там, где стояли статуи или прочие изображения государя. И я вот пытаюсь понять: что бы оно значило? То есть, либо в древнем том Риме пивом на каждом углу бесперебойно торговали, отчего указанные Каракаллом правонарушения и происходили регулярно, либо изображений его было понатыкано так, что и малой нужды справить было негде. Опять же может быть и так, что и то, и другое. Кто его, в общем, знает.

Еще тут характерная черточка проявляется. Правители, они вообще-то народ к шуткам склонный (иной вопрос, что шутят весьма своеобразно – к каковой теме мы непременно вернемся). Но в одном пункте юмор их пропадает начисто – и уж это без исключений. А именно: во всем, что имеет отношение к их собственной священной особе. Тут уже шутки в сторону. Очень и очень нешутейный для них – а тем паче для тех, кто шутить все-таки пробовал – вопрос. При общем господ правителей весьма раскованном отношении к прочему бытию…

Что же до Каракалла – так и поскуливал себе от страха Рим, пока не нашлась горстка камикадзе, да и не порешила императора. (И вот что интересно было бы знать: кинулась ли римская публика тут же под статуи, на предмет революционного справления малой нужды? Молчит история на эту тему, а жаль. Я так думаю, кинулась. Уж больно классическая такая месть поверженному в прах тирану.)



Вот пишу я все это, а оппонента своего въедливого в уме держу. Нормальный-то читатель, не из зловредных, уже, надо думать, таким статистическим рядом и убежден, а буквоед-злопыхатель может еще и вякнуть. На тот предмет, что где же, дескать, чистота эксперимента? Потому что, во-первых, все Рим да Рим, в котором оно, может, и в порядке вещей было под такими чудищами выю гнуть. А во-вторых, все перечисленные ужасы есть не что иное, как классическое проявление наследственной тирании, поскольку все упомянутые монстры с соплей, можно сказать, при троне пребывали. При вышедших из гущи народной вождях ничего подобного по всем законам физики, дескать, ни за что бы и не случилось.

Ну, в Риме мы тоже век сидеть не будем, двинемся со временем и в прочие края. Что же до «вышедших из народных глубин», то на них не грех уже и в том окружении взглянуть.

Тем более, что возможность такая есть, потому как за Каракаллом нашла на Рим полоса так называемых «солдатских» императоров – тех, то есть, кого армия по каким-то своим соображениям на трон одного за другим возводила.

Катрин Панколь

Так что речь, на мой взгляд, о самых что ни на есть народных избранниках. И я тут не о лозунге «Народ и армия едины», который в моей копилке идиотизмов по достоинству место занимает. А по гораздо более простой причине, поскольку армия и есть – насколько бы странным оно ни показалось наиболее нервным представителям интеллигенции – тот самый народ, для какой-то уж там надобности вооруженный и в строй поставленный. Под Аустерлицем ли, под Берлином, в Корее ли, во Вьетнаме, Афганистане или Чечне. (Что, кстати, те, чьи в Корее с Вьетнамом были, понимают куда лучше нашего.)

За глянцевым фасадом:

Так вот, первым из таких «солдатских», то бишь, народных императоров был некий Опилий Макрин, непосредственно Каракалла и сменивший. Крикнуло войско свое мощное «ура» и воодрузило Макрина ороговевшим от верховой езды задом аккурат в бархатное седалище трона. От чего никакая заря ни коммунизма, ни даже какого-нибудь там социализма с человеческим лицом над Римом, увы, не взошла.

Джеки Кеннеди

Да и какое уж там человеческое лицо… Макрин-то, сам из солдат будучи, скумекал, что ведь как посадили, так и попрут, ежели чего – ну и принялся шаги соответствующие предпринимать. А поскольку страх он понимал хорошо, то на нем и свои отношения с народонаселением стал строить. За вольности наималейшие своего же брата солдата распинал нещадно. За ропот и призывы к смене власти в отдельно взятом подразделении казнил каждого десятого. Да ведь как еще казнил – осужденных повелевал к уже казненным мертвецам привязывать накрепко. Отчего люди просто-напросто вместе ГНИЛИ – и не для того это здесь писано, чтобы вам нервы пощекотать. В конце концов, придумал-то это не я, а все тот же любезный сердцу моего оппонента «народный избранник».

1929–1994

Да и с гражданским населением Макрин обходился не лучше. То замуровывать людей начнет: два-три дня мук на кресте недостаточно серьезным наказанием ему представлялись. То вдруг затеет на фронте нравственности порядок наводить (это, между прочим, в тогдашнем-то Риме), связывая прелюбодеев вместе и так же вот вместе и сжигая публично. Двор же его собственного дома был постоянно залит кровью: рабов засекали до смерти за малейшие провинности. Так вот и правил сей император, прозванный народом Мацеллином, то есть мясником, пока армия не загудела и не порешила: да ну его к черту, такого избранника. Давай-ка мы из недр собственной массы другого выдвинем.

И, покончив с Макрином, действительно выдвинула. На свою голову.

Характер — это судьба. Новалис
На трон Гелиогабал взошел под аккомпанемент радостных криков толпы (синусоида в действии). Народ подрасслабился, кровь с тротуаров посмывал, кресты да плахи – лишние – убрал с глаз долой. И стал с доверчивым ожиданием поглядывать в сторону Палатина. В котором новый молодой император с ходу бурную деятельность развернул.

Двадцать пятого ноября 1963 года в присутствии глав государств, коронованных особ и влиятельных личностей из разных стран, не говоря уже о миллионах телезрителей, родился миф о Жаклин Бувье Кеннеди.

Во– первых, постановил Гелиогабал учредить женский сенат. Тем, кто уже готов восторги по поводу такого прогресса выражать -эмансипация, дескать, прорыв в направлении гражданских свобод и прочих прав человека – я бы посоветовал восторги эти до поры поумерить. Ибо в облагодетельствованных римских матронах новый монарх видел не равных по какому-то там социальному статусу, а относил себя к ним, скорее, по линии биологической – да вот как сестра к прочим сестрам относится.