То, что знал директор фабрики «Грим», знал и ее бухгалтер. Но к этому добавил, что последний раз видел Бене не то в августе, не то в сентябре сорок первого, возле магазина. Он был в белой рубашке и весь какой-то праздничный, веселый, будто на какие торжества собрался. Сказал: «Больше я не работаю, иду служить в армию».

— Я еще удивился: как это «служить», ведь ему уже шестьдесят, если не больше.

— А когда точно вы встретились? Была ли уже занята Гатчина, не помните?

— Не помню, вернее, не знаю, я тогда только вернулся с оборонных работ…

Итак, назван один из опаснейших агентов врага — Александр Бене. Теперь предстоит собирать доказательства его преступной деятельности. Кое-что уже есть, клубок постепенно начинает распутываться. Дополнительные сведения дает новый допрос Пигулевского…

16 ноября 1943 года

— Пигулевский, что вы делали после того, как роль администратора провалилась?

Вот тут бы и остановиться ему, прекратить изменническую деятельность, попытаться отойти в сторону. Но нет:

— Я дал согласие вести шпионскую работу против Советского Союза. В конце ноября, после окончания школы, я получил у Рутченко задание отвезти в Вильно, Бобруйск и Минск письма. Задание выполнил. После этого старший лейтенант Боссе направил меня снова в Минск, в распоряжение минского отдела немецкой контрразведки. Там, в марте сорок третьего, я получил задание организовать лжепартизанский отряд. Задание выполнил…

— Выражайтесь точнее: отряд провокаторов, который бы выявлял патриотически настроенных лиц, — сужает глаза следователь, но прорваться эмоциям не дает. Голос его звучит по-прежнему сухо и официально.

Молчание. Сказать предателю нечего.

— Кто занимался созданием таких отрядов в Гатчине?

— Мне известно только мое задание.

— С какими письмами посылал вас Рутченко?

— Содержания их я не знаю. Но думаю, что это по линии НТСНП.

— Поясните, что это такое.

— Национальный трудовой союз нового поколения. Есть такая организация, объединяющая бывших подданных России, выходцев из дворянско-помещичьей среды. Ставит целью установление буржуазно-демократического строя в нашей стране. Выпускает листовки, призывающие свергнуть Советскую власть…

«Вот, значит, какой еще цветок распустился в Гатчине! Но о нем — чуть позже. Сейчас главное — Бене», — решает следователь, вслух же произносит:

— Укажите приметы Бене.

— Шестидесяти трех лет, роста среднего, телосложения плотного, плечи опущены, волосы русые, редкие, лоб высокий, выступающий, лицо овальное, нос длинный, брови дугообразные, губы тонкие… При чтении надевает очки.

Проходит еще месяц напряженной поисковой работы. Собраны многочисленные улики, найдены даже фотографии преступника. И вот последние уточняющие детали следователь получает…

29 декабря 1943 года

— Пигулевский, вам предъявляются четыре фотографии. Кого вы из них узнаете?

— Номер первый — это преподаватель школы Глазунов, номер второй — это Бене, имя-отчество не помню, камер три — Рутченко, номер четыре — Смирнов Виктор.

— Расскажите, что вам известно об этих людях.

— Знаю о Бене с его слов, что он служил в царской армии, участвовал в войне с Японией и в империалистической. Приехал к дочери в Гатчину, где и остался до прихода немецких войск. В школе сначала был преподавателем физкультуры, но фактически не работал, однако зарплату получал. Посещал школу в качестве вольного слушателя. В разговорах восхвалял царский строй и порядки, установленные оккупантами. Неоднократно подчеркивал и вообще любил повторять, что его дедушка происходит из прибалтийских немцев…

Так потянулась ниточка поисков от Пигулевского к Бене и прочим «слушателям» школы. А между тем пробил час окончательного снятия блокады Ленинграда. Ожесточенные бои за город начались…

24 января 1944 года

Один за другим освобождались населенные пункты Ленинградской области. Подошла очередь и многострадальной Гатчины. Наши войска вышли на подступы к городу. Хроника военных лет свидетельствует: жестокий бой разгорелся за деревню Педлино. Пулеметным огнем, хлестнувшим из пролома одного из домов, гитлеровцам удалось остановить наступление. Наши бойцы несли большие потери. И тогда комсорг роты Андрей Сахнов закрыл пролом в стене собственным телом. Рота, как один, рванулась вперед. Деревня была взята. Она находилась в восьми километрах от Гатчины…

Вот как далеко еще были наши войска в тот момент, когда в дверь дома № 34 по улице Солодухина в Гатчине раздался торопливый и уверенный стук. Ответа не было. Стук повторился, теперь уже требовательно. Наконец из глубины донеслось:

— Wer ist da? Herr Leutnant?[1]

— Geheim Polizai…[2]

Прямо над головой пролетел самолет, рев его моторов обрушился на город. И в ту же минуту где-то совсем рядом громыхнуло.

— Schneller![3]

Дверь распахнулась. Плотный, кряжистый человек, кланяясь, отступил внутрь.

— Kommen Sie auf! Bitte sehr![4] — суетливо приговаривал он, стараясь поскорее закрыть дверь.

Но вместо одного в дом ввалились трое в штатском. У хозяина брови полезли на лоб:

— Warum…[5], — начал было он, но один из пришедших, высокий черноволосый немец оборвал его:

— Darum![6] — и плотно прикрыл за собой дверь. Двое других обступили хозяина с боков.

— Was wollen sie? Ich frage: was wollen sie?[7]

«Гость» пристально оглядывал хозяина, словно примериваясь к чему-то. «Рост средний, телосложение плотное, плечи опущены, волосы русые, редкие, лоб высокий, лицо овальное, брови дугообразные, нос длинный, губы тонкие, уши большие…»

— Гражданин Бене? — неожиданно заговорил он по-русски чистым высоким и таким торжественно-строгим тоном, что от дурного предчувствия у хозяина задрожали руки.

— Бене… — с тупым удивлением повторил он.

— Александр Адольфович?

— А… Альфредович… С кем имею честь?

Но гость молча разглядывал хозяина, потом еще более строго объявил:

— Именем Союза Советских Социалистических Республик…

Хозяин опустил взгляд и как бы перестал слышать. Но почувствовал, как двое, стоявшие рядом, крепко взяли его под руки…


Протокол задержания
24 января 1944 г. в Гатчине поисково-разведывательной группой войск НКВД произведено задержание Бене Александра Альфредовича.
Анкета и предварительный допрос прилагаются.
Старший оперуполномоченный капитан госбезопасности Дворкинд


Напомним: было двадцать четвертое января, и советские части находились еще на расстоянии восьми-десяти километров от Гатчины. Лишь утром двадцать пятого началась мощная атака наших частей, пробивавшихся к Гатчине с запада и востока. На окраинах города завязались кровопролитные бои. Противник пытался подтянуть на помощь резервы. В бой вступила авиация. Низкая облачность и снегопад не помешали нашим штурмовикам разгромить танковую колонну и автоколонну врага, начисто уничтожив резервы, рвавшиеся на подкрепление в Гатчину.

Бой за город продолжался всю ночь. Наконец к десяти часам утра 26 января 1944 года 120-я и 224-я стрелковые дивизии полностью освободили город от оккупантов.

Со слезами встречали наших бойцов немногие из уцелевших жителей Гатчины. И совершенно незамеченной среди них осталась поисково-разведывательная группа госбезопасности, еще за сутки до освобождения Гатчины пришедшая сюда, в самое логово врага, чтобы выиграть этот свой невидимый бой на невидимом фронте.

29 января 1944 года

— Я еще раз спрашиваю вас, гражданин Бене, когда и почему вы решили бежать из Ленинграда навстречу врагу?

Следователь хоть и начинал уже терять терпение, но не подавал виду. Бене же изображал святую невинность. Что ж, это его первый допрос, вот и прикидывается… Не знает только, что следствию уже многое известно. Да и все эти разведшколы, карательные батальоны, несостоявшиеся администраторы и их прихвостни уже два дня как отброшены далеко от Ленинграда, а скоро будут вообще выметены с нашей земли. Но подготовленные ими агенты могли остаться и продолжать шпионскую деятельность. Вот их-то и надо как можно скорее обезвредить, пока они не успели «перекраситься» и раствориться среди честных людей. Имена, имена, имена — вот что нужно сейчас. Прямо сейчас. А Бене разыгрывает удивление.

— Я не бежал навстречу врагу, как вы изволили выразиться… Я поехал к дочери, которая вообще-то проживает в Гатчине, но в тот момент была в деревне Кузьмино под Пушкином, — неторопливо повествует Бене. — Она прислала ко мне человека и просила приехать — помочь ей перебраться в Гатчину, Вот я и пошел к ее мужу, и вдвоем мы стали собираться к дочери. Вот и все.

— Когда это было?

— Восемнадцатого сентября.

— И вам было неизвестно, что враг уже находится в Пушкине, что Гатчина захвачена им еще тринадцатого сентября? — В голосе следователя отчетливо сквозила ирония.

— Нет, мы ничего не знали, — истово клялся Бене.

— И, пробираясь к линии фронта, проходя через наши части, пересекая линию фронта, вы ни о чем не догадывались? Кого вы дурачите, Бене? — Следователь чуть возвысил голос, но вызвал у Бене лишь полное изумление. — Когда и при каких обстоятельствах вы в первый раз увидели немцев?

— Мы пришли в деревню, а она, оказывается, была уже занята ими… Я выглянул в окошко и увидел немецкого солдата…

— И что же? Пытались вы уйти обратно?

— Да-да, конечно! Пытались! Я подошел к этому солдату и спросил, можно ли мне уйти обратно в Ленинград, но он велел убираться в дом.

«Вот какая «святая» простота: попросил разрешения уйти обратно!»

Где-то внутри уже закипало раздражение, но следователь подавил его, задав следующий вопрос:

— Где вы проживали на оккупированной территории?

— Девятнадцатого сентября немцы приказали всем жителям уйти в тыл. Дочь, зять и я поехали в Гатчину.

— Значит, вы утверждаете, что восемнадцатого сентября получили известие о дочери и в один день сообщили об этом зятю, собрались и успели добраться в деревню? И это вы не считаете бегством навстречу врагу? А я бы сказал, что вы просто бросились ему навстречу. Еще вопрос: участвовали ли вы в гражданской войне?

— Нет-нет, только в первой мировой, в чине полковника.

— Вы лжете! Вы служили в армии Деникина. Дайте правдивые показания.

— Да… я скрыл этот факт, — жмется Бене. — В девятнадцатом году, когда белые заняли Харьков, они меня арестовали, и я вместе с ними вынужден был отступать до Одессы… А там меня освободили красные…

— Гражданин Бене, вы опять вводите следствие в заблуждение, «арестовали белые, освободили красные»… Дайте правдивые показания!

Но говорить правду Бене никак не мог. Впрочем, она уже была известна.

Во время гражданской войны, находясь на службе в Красной Армии на должности начальника административного управления Харьковского военного округа, Бене при наступлении Деникина остался в Харькове и перешел на сторону белых. Сразу же, явившись в их штаб, он передал секретный шифр связи между частями Красной Армии и последнюю дислокацию войск Харьковского военного округа. Был принят на службу в армию Деникина в качестве штаб-офицера для поручений в чине подполковника. Из Одессы вместе с деникинцами бежать не успел, стал жить по фиктивным документам под фамилией Шевчука.

В 1922 году в Киеве был арестован, но лишь за то, что, проживая по фальшивым документам, уклонился от военной службы в Красной Армии. А его контрреволюционная деятельность не была разоблачена. Это преступление, совершенное в годы гражданской войны, он в течение двадцати пяти лет скрывал, боялся, что оно будет раскрыто. Это в свою очередь толкало его на путь активной борьбы против Советской власти, так как только после ее свержения он мог быть уверен в том, что не придется расплачиваться за измену. Поэтому он стал агентом гитлеровской разведки.

Поняв, что его прошлое известно, Бене перестал изворачиваться. И вот настал день…

8 февраля 1944 года

— Считаю бесполезным дальнейшее запирательство и буду давать правдивые показания, — заявил наконец Бене. Он рассчитал правильно: игра проиграна и остается уповать только на гуманность советских законов. И тут его словно подменили. Он рассказал все, что знал, а знал немало.

— В гатчинской школе я был назначен командиром формируемого тогда гестапо батальона, который должен был войти в Ленинград вслед за немецкими войсками в качестве карательного отряда по борьбе с советскими патриотами. Но какие функции будут у меня лично, пока не уточнялось. В школе я пробыл около двух недель в июле — августе сорок второго.

Я принимал участие в разработке руководящих документов для школы. Так, я создал инструкцию для начальников политической полиции районов Ленинграда. Исходил из того, что будет объявлена регистрация коммунистов. Тех, кто явится на регистрацию, предусматривал взять на картотечный учет. Ответственных работников предлагал немедленно отдавать под суд. Подробно разработал порядок регистрации. Предлагал разделить прошедших фильтрацию на категории: благонадежных, подозрительных и находящихся под гласным или негласным контролем полиции.

Я подчеркивал, что важнейшей задачей начальников полиции районов является выявление подпольных организаций и партийных групп, а также складов оружия, оставленных райкомами и горкомом партии. На основании опыта, вынесенного еще с гражданской войны, я был убежден, что коммунисты в каждом покидаемом городе оставляют подпольную организацию, — на нее я и обращал внимание как на самую большую опасность для построения новой России.

Кроме того, я передал начальнику школы Смирнову план по борьбе с партизанами, в котором рекомендовал: усилить паспортно-пропускной режим, особенно в прифронтовой полосе; аннулировать советские деньги, что приведет к ослаблению партизанского движения; прекратить публичные казни за мелкие кражи, чтобы не восстанавливать обывателей против нового порядка; усилить репрессии против коммунистов.

Я передал Смирнову ряд сведений шпионского характера о Ленинграде, отметил, какие повреждения нанесены бомбардировками, какие меры применяются для защиты, сообщил расположение отдельных объектов оборонного значения…

— Скажите, Бене, а чем вы занимались после того, как выбыли из школы гестапо? — Следователь выяснял последнее: может, человек одумался, когда план гитлеровцев взять Ленинград штурмом провалился. Но нет. Как и его «коллега» Пигулевский, он нашел своей ненависти новое применение.

— В феврале сорок третьего я обратился в «Русский комитет», возглавлявшийся бывшим генералом Красной Армии Власовым, с просьбой принять меня в формируемую им «русскую освободительную армию», или РОА. Мне обещали, что я получу назначение в соответствии со своим чином и положением. — В голосе Бене прозвучал намек на некую значительность, но следователь остался глух к намекам. — Кроме того, по своей инициативе я разработал и передал в июле сорок третьего заведующему гатчинским отделом печати Никитину план об улучшении пронемецкой пропаганды среди населения. Писал листовки, в которых призывал население в тылу бороться против Советской власти. Обращался с предложением к подпольным организациям организованно переходить на сторону немцев…

На этом можно было бы и оборвать эту историю о людях, которые по своей воле перешли на службу врагу. О тех, кто готов был опереться на любую силу — будь то германский фашизм, или власовцы, или энтээсовцы, лишь бы эта сила противостояла большевикам. Все они потерпели крах в грозные сороковые — это общеизвестно. А история эта тем не менее получила продолжение — уже в наши дни, поскольку выброшенные с территории Советского Союза тайные и явные враги не сложили оружия. Обосновавшись за рубежом и объединившись во всякие «союзы», они с тех самых пор и по сей день пытаются вредить нашей стране издалека.

Но это уже — отдельная история…

3. Расплата

1967 г.

Через двадцать три года после того, как гитлеровцы были выброшены из Гатчины, в декабре 1967 года, здесь вновь прошла грозная тень войны: в Гатчинском Дворце культуры состоялся открытый судебный процесс. Слушалось дело предателя Родины, сотрудницы гестапо, выдавшей врагу двадцать пять героев-подпольщиков, комсомольцев, которые были казнены в парке Сильвия. Зал не мог вместить всех пришедших на этот процесс, и толпы людей стояли перед репродуктором на площади. Были среди них родные и близкие погибших. Их, перенесших все ужасы фашистского нашествия, в эти дни вновь обожгло горем.

Долгое время не были известны обстоятельства трагической гибели молодых патриотов. Они были схвачены почти одновременно, в течение трех дней — с 27 по 30 июня 1942 года и уже 30-го казнены. Было очевидно, что кто-то их выдал. Но кто? Почти четверть века это оставалось загадкой. И вот органами государственной безопасности этот человек найден. И хоть скрывалась она долго, целых двадцать три года, но рано или поздно, а конец у предателей, как известно, один: расплата. Здесь, в Гатчине, где предавала она советских людей, перед родными и близкими погибших держала и ответ в декабре 1967 года.

Как же ее удалось найти?

Еще в сорок четвертом, по мере того как война стала отходить на запад, для сотрудников госбезопасности наступил период огромной проверочной работы. Одни из вражеских прихвостней успели бежать, кое-кого удалось задержать, но многие остались… Предстояло выявить остатки вражеской агентуры. В первую очередь стали искать карателей, махровых палачей, убийц-диверсантов, чьи руки были обагрены кровью советских людей.

За несколько послевоенных лет разные имена и фамилии мелькали в десятках уголовных дел. И среди них одно, не то имя, не то кличка — Верка. Потом к ней добавилась фамилия — Воронцова. Первой, еще в сорок четвертом году, упомянула ее гражданка Жаркова, сообщившая, что Воронцова называла фашистов ласковым словом «кормильцы». Из показаний других людей складывался облик Воронцовой как мелкого пособника, как человека, лояльно относящегося к «новому порядку», но не более. Но все же начали искать. Запросили адресный стол — она не значилась. Искали по местам возможной работы — нигде не было. Следы исчезли.

А она в это время объявилась в Вильнюсе. С самого начала она привлекла внимание чекистов Литвы, но и там, что называется, проскользнула между пальцев. Это можно понять, если вспомнить, какая сложная обстановка была в Прибалтике в первые послевоенные годы: банды, «лесные братья», терроризировавшие население, — их требовалось обезвредить в первую очередь, поэтому было не до мелких пакостников. То есть ею занимались, но… исключительно милиция, у которой она состояла на учете как воровка, тунеядка и спекулянтка. Что же касается органов государственной безопасности Литвы, то дело на нее прекратили в 1952 году за недостаточностью улик.

Затем, в 1955 году, вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.» Амнистия не применялась лишь к тем, кто в названный период проводил активную карательную деятельность, лично участвовал в истязаниях, уничтожении советских людей. Так и получилось, что Воронцова, как мелкая пособница врагу, теперь как бы на «законном основании» осталась в стороне.

Переломным оказался год 1957-й, когда началась разборка трофейных немецких архивов. Специально подготовленные люди в разных местах разбирали, изучали, переводили, сопоставляли, аннотировали документы, классифицировали их по темам, географическим районам, составляли именные списки и т. п. Так, в 1958 году в Управление КГБ из одного из ленинградских архивов поступило такое дело: «Переписка с комендантом тыловой армейской области о борьбе с партизанами».

В этом деле находится сообщение от 26 июня 1942 года, записанное гестаповцами. Вот оно:


Доставленная Вера Воронцова, 1909 года рождения, проживающая в Загвоздке (Ленинградская ул., дом 10), заявила:
Я была арестована полевой жандармерией за воровство. Я украла одежду и белье. После допроса я хочу дать сведения о партизанах.
Один мужчина по имени Иван имеет связь с партизанской группой. Партизанские группы создаются здесь, в Гатчине, а потом отправляются.
Мужчина по имени Сергей тоже знает о группе. Его часто вызывают в лес, очевидно к партизанам, которых он называет своими людьми.
Дочь продавца мороженого водила Ивана и Сергея в Загвоздку к одной женщине, которая имеет связь с Ленинградом.
Однажды, когда сбрасывались бомбы, Иван сказал мне: это моя работа. Другой мужчина, по имени Николай, хорошо знает об этих делах. Он торгует на рынке часами, живет в Марьенбурге.
Кроме того, моей сестре Гале Воронцовой точно известно местонахождение партизанского лагеря. Об этом она знает от Сергея.


Вот с чего начала Воронцова. Она предала своего знакомого — Сергея Ивановича Степанова, с которым давно встречалась. Она пошла на очередное свидание со Степановым в парк, зная, что за ней следит гестапо, и ни о чем даже не пыталась намекнуть ему. Больше его никто не видел. Потом она показала на рынке гестаповцам Александрова. Указала дом, в котором проживал Максимков. Степанов, Максимков и Александров 27 июня 1942 года были арестованы.

Но Воронцова не только выдавала врагу своих товарищей и знакомых. Она изобличала их в патриотической деятельности, принимала участие в задержании, участвовала в очных ставках с Максимковым, со своей родной сестрой Веселовой-Лычевой и другими. В трофейных документах говорится о том, что Воронцову гестаповцы помещали в камеры к арестованным, чтобы она доносила обо всех разговорах, и эти разговоры немцы фиксировали.

Долго велось следствие. Разыскивались свидетели, родственники погибших. Они сообщали о Воронцовой все новые и новые сведения.

Свидетель Игорь Иванович Кузьмин показал, что он и его двоюродный братишка находились в камере гестапо, когда туда были доставлены участники патриотической группы. Сразу после этого туда вошла женщина в сопровождении офицера. Эту женщину Кузьмин лично знал — это была Воронцова. Сидевший с ним в камере заключенный Иван, увидев ее, крикнул: «Предательница!»— и плюнул в лицо. Воронцова сразу же убежала, а арестованных гитлеровцы стали избивать. После того как Иван пришел в себя от побоев, он сказал: «Ребята! Запомните эту женщину. Это — предательница, Верка Воронцова».

Эти слова были завещанием Ивана Максимкова гатчинцам, всем советским людям — запомнить предательницу и в будущем призвать к ответу.

30 июня 1942 года молодые подпольщики были казнены гестаповцами. Их было двадцать пять: Сергей Степанов, Александра Дрынкина, Надежда Федорова, Иван Максимков, Николай Александров, Игорь Иванов…

Фамилии всех двадцати пяти казненных перечислены в другом трофейном документе: в спецдонесении Зейделя на имя фон Шухмана, где прямо названо имя человека, выдавшего их. Имя это — Воронцова.

…Так постепенно из документов складывался образ уже не просто пособника, а предателя, на совести которого жизнь по крайней мере двадцати пяти казненных комсомольцев. Ленинградские чекисты начали розыск Воронцовой. Думали, что она объявится где-то здесь, где жила до войны. Но ее не было. Узнали, что она ушла с оккупантами. А это значит, что они ее взяли с собой, предоставили ей транспорт и все необходимое, чтобы успеть бежать. Нашли свидетеля — Надежду Ивановну Троицкую, которая показала, что из Гатчины ехала в Вильнюс вместе с Воронцовой, и та хвастала, как ловко она выслеживала советских партизан.

Показаниями свидетелей из Вильнюса было установлено, что, прибыв в Вильнюс, Воронцова по собственной инициативе явилась в карательные органы врага и предложила свои услуги, после чего вновь стала продолжать преступную деятельность. В Вильнюсе гестаповцы вскоре обратили внимание на особое усердие Воронцовой. Учитывая ее заслуги перед ними, выделили ей новую комнату по улице Стршуне, дом 7, причем немцы сами перевезли вещи Воронцовой, отремонтировали рамы и пол.

Поселившись в доме, Воронцова начала с того, что сразу донесла, что один из ее соседей, Григорий Яцук, поддерживает связь с советскими военнопленными. В доме тут же были произведены аресты и обыски.

С тех пор и вплоть до 1963 года велось документирование по делу Воронцовой. Появлялись новые материалы, новые свидетели. Не было нигде только самой Воронцовой. Конечно, она могла уйти с гитлеровцами, ее могло вообще уже не быть в живых. Могла она и скрыться где-нибудь у родных. Решили разузнать поподробнее о ближайших родственниках. И вот что выяснилось…

Отец, Воронцов Николай Иванович, общественно полезным трудом не занимался. Пять раз его судили за спекуляции и кражи. Имел четыре привода в милицию. Последний раз был осужден в 1937 году к девяти годам лишения свободы. Скончался в местах заключения. Среди преступного мира был известен под кличкой Колька-черт.

Муж Воронцовой, Кубарев Василий Яковлевич, вор-рецидивист, неоднократно судимый. В 1936 году привлекался к уголовной ответственности за ограбление… С 1924 по 1937 год его судили шесть раз. Кроме того, семь раз подвергался приводам в милицию за кражи, мошенничества и подлоги…

И вот тут-то одному из следователей пришла мысль: а не пошла ли по стопам отца и мужа и сама Воронцова? Тем более что гитлеровцы ведь арестовали ее вначале за воровство. Решили проверить тюрьмы, исправительно-трудовые колонии. И оказалось…

Еще в 1935 году ее судили за спекуляцию водкой. По суду лишена родительских прав. Почти всю сознательную жизнь не занималась общественно полезным трудом — именно поэтому и не было нигде ни одной ее трудовой книжки. А в послевоенный период Воронцову судили шесть раз. Начиная с 1949 года ее приговорили к лишению свободы в общей сложности на тридцать восемь лет!

Там, в исправительно-трудовой колонии, ее и обнаружили. Надежное убежище нашла себе Воронцова: будучи изолированной от общества за воровство, сумела скрыть от него главное свое преступление — измену Родине, предательство советских людей.

Требование государственного обвинителя В. Боговского «навсегда вычеркнуть Воронцову из списков граждан нашей Родины, применив в отношении ее смертную казнь», основывалось не только на полной доказанности состава тяжелейшего преступления против Родины и народа, но и на единодушном требовании советских людей, присылавших в суд, в печать, в Управление КГБ письма с сотнями подписей, в которых было одно требование: «Смерть предателю!»

4. Срока давности не имеет

1980 г.

Екатерине Семеновне Маховой в 1980 году было уже 87 лет, когда добрые люди надоумили: «Проси пенсию для себя, сколько можно мыкаться на одну-то мужнюю, ведь не сводите концы с концами…» Екатерина Семеновна долго отнекивалась, не хотела просить. Знала, что стажа необходимого у нее не хватает. Но добрые люди тоже не отступали. И вот составили письмо в Управление КГБ, в котором, как могли, объяснили, что муж получает пенсию 45 рублей, а единственная дочь погибла в войну в Гатчине… Не хотела писать Екатерина Семеновна, не могла ворошить прошлое: не позволяла память о единственной дочери Лизе. И плакала мать, и молча несла свое горе почти сорок лет. Терпела, пока позволяло здоровье. А на девятом десятке едва не полностью потеряла зрение и слух и стала беспомощна. Вот тогда-то наконец и поддалась на уговоры.

Что было дальше с письмом, Екатерина Семеновна не знала. А в это время один из сотрудников управления отправился в архив, где хранятся акты об итогах расследования злодеяний немецко-фашистских захватчиков и причиненном ущербе на территории Ленинградской области. Составленные еще в сорок четвертом году, по горячим следам, эти акты вошли составной частью в перечень злодеяний и ущерба, предъявленных Советским правительством на Нюрнбергском процессе главным преступникам фашистского рейха.

В акте по Гатчинскому району и значилось имя дочери: Махова Елизавета Сергеевна, 1924 года рождения, замучена гитлеровцами в застенке…


Заведующему отделом
социального обеспечения
Ленгорсовета народных депутатов
В апреле 1980 года в Управление КГБ СССР по Ленинградской области поступило заявление от гражданки Маховой Екатерины Семеновны, 1893 года рождения, которая просит подтвердить, что ее дочь, Махова Елизавета Сергеевна, явилась жертвой нацистов в период временной оккупации города Гатчины, и оказать содействие в назначении пенсии.
В результате проверки установлено, что Елизавета Сергеевна, проживавшая в Гатчине, за патриотическую деятельность в июле 1943 года была арестована гестапо, подверглась пыткам и погибла. В документах комиссии по расследованию злодеяний, совершенных немецко-фашистскими захватчиками в городе Гатчине в 1941−1944 годах, Елизавета Сергеевна Махова признана жертвой насилия немецких нацистов.
Ее мать, Махова Екатерина Семеновна, зарекомендовала себя патриотически настроенным человеком: в 1941 году укрыла в своем доме бежавшую из концлагеря советскую гражданку. При опросе ее в 1944 году представителями Комиссии по расследованию злодеяний дала подробные показания об известных ей преступлениях фашистов в Гатчине и Пушкине. В настоящее время она является престарелым, больным человеком. Как не имеющая необходимого трудового стажа, пенсией не обеспечена, находится на иждивении мужа возраста 90 лет.
Направляя вам заявление гражданки Маховой Е. С., просим рассмотреть возможность назначения ей пенсии с учетом того, что ее дочь является жертвой немецко-фашистских оккупантов, а также возраста и состояния здоровья заявительницы.
Заместитель начальника управления…
(Подпись)


…Когда почтальон впервые принес пенсию не только мужу, но и ей самой, Екатерина Семеновна долго не могла успокоиться. Она приняла деньги молча, а из незрячих глаз потекли быстрые ручейки. Про себя приговаривала: «Это мне от Лизочки».

Вот когда, через сорок лет после Победы, еще не иссякли слезы матерей о погибших детях, не избылось горе. Да и никогда не избудется, по крайней мере у того поколения, что обожжено войной. Горе это, как и прочие преступления фашистов на нашей земле, срока давности не имеет. И поклон земной всем, кто помогает выстоять в беде нашим осиротевшим смолоду старикам…

Земной поклон!

Голубая папка

В погожий майский день 1982 года на улице Чайковского, неподалеку от Литейного проспекта, остановилось такси. Шофер заглушил мотор, запер машину и направился к дверям в приемную.

Беседа с дежурным поначалу как-то не складывалась. Сообщил, что вез каких-то странных людей.

— А именно?

— Один вроде иностранец…

— Ну и что такого?

— Он велел мне подъехать на площадь Искусств и остановиться у дома номер три. И чтоб это было ровно в тринадцать ноль-ноль.

— И что же вам в этом показалось подозрительным?

— А там нас ждал молодой человек, который сразу сел в машину и представился иностранцу как Николай. Потом этот Николай велел мне ехать к Садовой. Ну, я дал газ, а мои пассажиры стали перешептываться. При этом Николай передал иностранцу какую-то папку. И как только передал, говорит мне: «Останови, я выйду. А этого человека отвезешь к общежитию института». И назвал адрес. Я остановил машину, а этот Николай как выскочит, да как побежит…

— Почему же вам показалось это странным?

— А вы представьте, сколько времени надо, чтобы доехать от площади Искусств до Садовой! Несколько секунд… Значит, человек сел в машину не для того, чтоб куда-то ехать, а чтоб передать этот пакет. А потом, вы бы видели, как он помчался от машины — перебежками, метался справа налево, словно в него сзади целились. Да что там говорить, это все проклятые фарцовщики, знаю я их повадки…

— Ну а другой пассажир?

— Отвез его, как было сказано, и все — больше не видел.

— А почему вы решили, что он иностранец? Говорит с акцентом?

— Акцент тоже был, но главное — вид… Смуглый такой и очень пестро одетый…

— Негр?

— Нет-нет, просто смуглый.

— Так наши южане тоже смуглые. И кстати, говорить могут с акцентом…

— Нет-нет, не наш! Не могу более подробно объяснить, но это иностранец.

В приемной шоферу предложили записать все, что он сказал, и постараться поточнее определить, что же его так насторожило… Он это добросовестно сделал.

Но остался недоволен: показалось, что его подозрения, изложенные на бумаге, выглядят и вовсе смешно. Даже подумал: может, выкинуть бумажку, мало ли что пригрезилось… Но «бумажку» у него взяли, даже поблагодарили и отпустили, сказав, что, если надо будет, с ним свяжутся… Шофер сел в свое такси и продолжал работать. И уж, конечно, не думал, что его незатейливая записка о «проклятых фарцовщиках» откроет собой десятитомное дело отнюдь не спекулятивно-тряпочного характера… Он часто вспоминал свой визит в приемную со смутным беспокойством: дескать, не сумел объяснить, а может, и вообще все померещилось. Ну, мало ли куда торопятся нынче люди? Уж кому-кому, а ему, шоферу, много чего за день приходится повидать… И стал уже забывать этот эпизод, как неожиданно его пригласили в приемную. И разложили на столе фотографии:

— Не узнаёте ли среди них вашего иностранца?

Он нашел его довольно быстро. Поинтересовался, кто это. Оказалось, аспирант института, к общежитию которого он и подъехал в тот день с Садовой.

— Вы были правы: это действительно иностранный гражданин.

— А что с пакетом? — не удержался шофер: фарцовщики не выходили у него из головы.

— Все в свое время… — загадочно улыбнулся сотрудник приемной. — А пока опишите, если помните, как выглядел пакет?

— Да обыкновенная голубая, прозрачная, ну, целлофановая, что ли, папка за пятнадцать копеек. А в ней какие-то бумаги…

На этом встреча в приемной закончилась, шофер снова уехал. А продолжение эта история получила через несколько дней.

…В аэропорту «Пулково» проходили таможенный досмотр улетающие в Западный Берлин пассажиры.

Вот остановился у стола смуглый, курчавый молодой человек. Предъявил чемодан.

— Что в чемодане?

— Учебники. Конспекты лекций. Мои собственные записи. Я — аспирант, еду домой…

— А зачем в чемодане вот этот тайник? Для хранения лекций? (Молчание.) И что у вас там? Достаньте и покажите сами.

— Да просто пакет для одного человека в Западном Берлине… Меня просили передать… Вот. — И он достал голубую целлофановую папку…

— А что в папке, вам известно?

— Нет, неизвестно…

— Может быть, открытки с видами Ленинграда?

— Ну зачем так шутить? Не открытки, конечно… Но я действительно не открывал эту папку. Ведь она не моя… Мне только передать…

Дальнейший разговор происходил уже в другом месте. И оказалось… Аспирант часто проводил каникулы в Европе: домой, в свою далекую страну, ехать долго, лететь дорого. Однажды в Западном Берлине к нему подошел человек, свободно говоривший по-русски. Познакомились. Зашли в кафе, выпили по чашечке кофе и за приятной трапезой разговорились. А под конец новый знакомый попросил оказать ему небольшую услугу: отвезти в Ленинград для старого приятеля небольшую «передачку».

— Нет-нет, не зеркальный шкаф и не мешок картошки, — пошутил он, почувствовав смущение нового друга. — Совсем пустяк. Письмо, ну, в крайнем случае, бандерольку, если успею собрать… Разумеется, в долгу не останусь. Ну и… если приятель в Ленинграде попросит захватить что-нибудь для меня, то не сочтите за труд…

А голубую папку между тем вскрыли. В ней оказалось два любопытных документа. Один назывался «Обращение к НТС» и предназначался для тех, кто возглавлял идеологическую диверсию против СССР. В «Обращении» содержались конкретные рекомендации, как улучшить эту борьбу, иначе говоря, подрывную деятельность против нашей страны. В ней давались советы, на какие слои населения надо опираться в каждом конкретном случае, как воздействовать на национальные чувства народов СССР, более гибко и тонко работать с творческой интеллигенцией. Особое внимание обращалось на студенческую молодежь — это, дескать, наиболее податливый материал для обработки. Далее в «Обращении» подробно разбиралась тематика последних номеров журнала «Посев» и указывалось, какие материалы злободневны, какие — нет, как сделать их доступными, более действенными и т. п.

Во второй бумаге — листовке-воззвании к советским воинам в Афганистане — содержался призыв бросить оружие и не участвовать в боях против контрреволюционеров. Предназначалась листовка и для опубликования в «Посеве» и для распространения среди советских солдат в Афганистане…

Вот так «просто» все начиналось. Один просто сделал любезность — взялся привезти человеку письмо от друга из Ленинграда, что такого? Другой просто передал в такси то, что попросили. И всплыли первые имена, обозначились первые связи: Игорь Сомов — организатор этой операции; Олег Галанин — автор упомянутых пасквилей и Николай Белкин, передавший в такси пакет иностранцу.

Так органы госбезопасности вышли на эту группу. Вскоре оказалось, что это не были просто самодеятельные злопыхатели сами по себе. Это были лица, чья продуманная антисоветская деятельность в течение длительного времени направлялась зарубежной антисоветской организацией НТС (Национальный трудовой союз), окопавшейся во Франкфурте-на-Майне.



Теперь проследим историю падения двух молодых людей, двух ленинградцев — Игоря Сомова и Олега Галанина. Как же пришли они к сотрудничеству с НТС, а короче говоря, с врагами нашей страны?

Для Сомова этот путь не был случайным, он, что называется, потомственный отщепенец. Еще его отец был осужден городским судом Ленинграда за антисоветскую деятельность. Сомов-старший регулярно выступал на страницах «Посева» с клеветническими статьями об «ужасах советской действительности», выступал, естественно, не под своей фамилией, а под различными псевдонимами, пользовался даже цифровым индексом. Сомов-отец поддерживал нелегальные контакты со своими хозяевами за рубежом, принимал от них по радио кодированные инструкции об очередных визитах к нему «почтальонов». За все это получал от НТС солидные гонорары — и деньгами, и ценными вещами. После смерти отца сын продолжил его «дело»…

В антисоветскую работу Игорь Сомов включился активно. В течение нескольких лет принимал приезжавших в нашу страну под видом туристов эмиссаров НТС, получал от них враждебную литературу и задания на предоставление клеветнической информации о жизни советских людей. Он регулярно печатался в различных периодических изданиях НТС — в журналах «Посев» и «Грани».

В мае 1980 года Сомов привлек к своей деятельности Олега Галанина, работавшего в котельной, хотя и имевшего диплом инженера-экономиста. Для Галанина это был не первый шаг по преступной дорожке. Уже несколько лет он пребывал в омуте так называемой неофициальной культуры и в конце концов стал активно сотрудничать с Сомовым в изготовлении и переправке на Запад антисоветских пасквилей. В награду за усердие Галанин получил свободный доступ к засылаемым в нашу страну книжонкам издательства «Посев» и стал активно распространять эти клеветнические издания среди знакомых. И еще одна награда за усердие — в «Посеве» начали печатать его собственные сочинения, конечно анонимно.

Но вскоре встал вопрос: а кого, собственно, представляют Сомов и Галанин? И они решили: пусть за ними якобы стоит некая подпольная профсоюзная организация. Но ведь всякая серьезная организация должна иметь свой печатный орган. Что ж, «создали» организацию, «создадим» и орган. Так появился «Информационный бюллетень». Галанин писал статьи, передавал их Сомову, тот добавлял собственные сочинения, размножал их на машинке и отправлял с курьерами за рубеж.

Так были сочинены, в частности, от имени подпольного профсоюза листовки с призывом бойкотировать Ленинский субботник, с призывами к забастовкам… В «Информационный бюллетень» включались материалы, имеющие одну цель — максимально опорочить советскую действительность.

Сомов и Галанин стали переправлять бюллетень в журнал «Посев». Это самиздатовское творение в НТС понравилось. Еще бы! Новый независимый советский профсоюз! Его необходимо взять под защиту и оказать помощь угнетенным советским трудящимся…

Словом, дело налаживалось. И вдруг… такой нелепый срыв.



Арест и несколько месяцев следствия не прошли даром для доморощенных редакторов «Бюллетеня» и создателей «профсоюза». На многие вопросы пришлось ответить, заново осмыслить свою «деятельность», взглянуть на себя как бы со стороны. Сначала они все отрицали. Но через какое-то время Галанин первый осознал реальность ситуации, и тогда его ответы на вопросы следователя приняли более конкретный характер.

— Ваш друг Сомов написал и опубликовал в журнале «Посев» статью, в которой оправдывал гонку вооружений в США, восхваляя нейтронное оружие… Как вы к этому относитесь?

— Конечно, сейчас мне стала очевидной нелепость такой позиции, но раньше она не казалась мне абсурдной…

— Сомов писал еще и о гуманности нейтронного оружия. Как вы это расцениваете?

— Ну, конечно, о гуманности такого оружия говорить не приходится. Но, честно говоря, этот материал оставил меня равнодушным.

— Вспомним некоторые публикации в «Посеве», которые шли через вас… Например, из какого источника могла быть получена информация о том, что в советских школах устанавливаются подслушивающие устройства?

— Ну, это совершенная глупость, которую я всерьез и не воспринял. Просто ерунда. Но вообще, когда мы с Сомовым составляли «Бюллетень», то часто использовали, конечно, и зарубежные источники информации…

— На следствии вы долго старались покрывать друг друга, что-то замалчивать, порой брать вину на себя… Потом стали говорить правду. Чем это объяснить?

— Я понял, что та позиция, те взгляды, которые я отстаивал, не стоят того, чтобы их отстаивать… Мне много дало следствие. Я многое увидел в объективном свете, многое переоценил.

— А не чувствуете ли вы, что просто одурачены людьми, которые, в общем-то, объективно являются вашими врагами?

— Да, конечно, теперь-то я понимаю, что объективно оказался в стане тех, кто лишь разглагольствует о защите интересов нашей страны, нашего народа, а на самом деле является ее врагом. Каждый человек должен помнить, что является гражданином своей страны, что он — часть своего народа…



Советская власть гуманна. Она не раз доказывала это за свою семидесятилетнюю историю. В гуманизме — источник ее силы. В искренность раскаяния Галанина и Сомова поверили. Ныне и тот, и другой восстановлены во всех гражданских правах. И чтобы прошлое не мешало им стать достойными гражданами своей страны, мы изменили в рассказе их подлинные имена.

А историю эту все же решили предать гласности. Потому что подрывная работа против социализма по-прежнему ведется спецслужбами империалистических государств, ведется активно, по всем направлениям, в том числе и в сфере идеологии. По-прежнему злобствует НТС, по-прежнему печатаются пасквили в «Посеве» и «Континенте», ездят туда-сюда их «почтальоны», протаскивая голубые папки в чемоданах с двойным дном, ищут легковерных людей. И хоть зачастую попадают впросак, но предпринимают все новые и новые попытки.

Несколько лет назад турист из Бельгии Антуан П. пытался раздать антисоветские листовки студентам университета прямо на Университетской набережной. Студентами он был задержан и препровожден куда следует. При разговоре никак не мог уяснить: а что такого он сделал? Его попросили раздать это. Что именно — не читал, лично его это не интересует. Его дело — только отдать. Ведь за такую пустячную услугу солидные люди из Фламандского комитета оплатили ему туристскую путевку в Ленинград.

Да, империалисты изо всех сил пытаются раздуть пожар идеологической борьбы. Уместно напомнить, что Конгресс США выделил на 1986–1987 годы радиокорпорации «Свобода — Свободная Европа» 250 миллионов долларов для ведения подрывной пропаганды против СССР и европейских социалистических стран. «Нужна более агрессивная война идей, которая могла бы широко поставить антикоммунистическую пропаганду», — заявил один из экспертов по антисоветским делам. И совсем не случайно в последнее время увеличилось число попыток нелегально завезти в нашу страну литературу антисоветского содержания, враждебные видеофильмы. В них подвергаются поруганию все стороны нашей жизни — политика, экономика, мораль, культура, традиции, историческое прошлое…

Поэтому повторим в заключение одну из тех истин, с которых мы начали наш рассказ: «Зло это многолико, но суть одна: необъявленная тайная война, идеологическая диверсия…» Но во что бы это зло ни рядилось, какие бы формы ни принимало, оно обязательно будет раскрыто и обезврежено. Для того и ведут свою неприметную для постороннего глаза, кропотливую работу органы государственной безопасности, потому всегда начеку советские люди.

Александр Данилов

Уроки справедливой доброты

В эти чрезвычайно важные в своей жизни минуты внешне он остался невозмутимым, каким был всегда: неторопливым в движениях, дидактическим в речи.

Он — Репин Валерий Тимофеевич, «полномочный распорядитель по Ленинграду» нелегального, субсидируемого из-за рубежа так называемого «фонда помощи политзаключенным в СССР и их семьям».

Но внутренне он не был и не мог быть невозмутимым.

Ибо в минуты, когда в квартиру неожиданно позвонили, а вслед за тем и быстро вошли пять человек — следователь органов государственной безопасности, два оперативных работника и двое понятых, мужчина и женщина, его охватил страх. Особенно после того, как сразу же за оглашением санкционированного прокурором постановления сотрудники КГБ в присутствии понятых принялись за работу, которая и на языке обвиняемых, и на языке обвинителей называется одинаково — обыск.

Каждый преступник допускает возможность такого внезапного вторжения в свой дом, в атмосферу своего бытия, в свою, наконец, жизнь. И прежде всего — виновный в особо опасном государственном преступлении. Допускает и по-своему готовится к нему — морально и практически. Но одно дело — допускать подобную возможность, исподволь, вроде бы вполне осознавая для себя все ее последствия, и совсем другое — реально убедиться, что она и впрямь неотвратима.

Вошедшие от имени закона в его жилье чужие люди спокойно и без суеты осматривали тумбочку, открывали дверцы шкафа, аккуратно извлекая на свет божий уложенные в нем вещи, выдвигали мебельные ящички, обследовали книжные полки, передвигали и переставляли с места на место различные предметы домашнего обихода, обмениваясь лаконичными репликами, занося в протокол все привлекшие их внимание находки — от изданной на Западе антисоветской и клеветнической литературы до подозрительных записей, пометок и обнаруженных значительных сумм денег. У него, хоть он и старался держать себя в руках, при ответах на обращенные к нему по ходу обыска вопросы предательски подрагивал голос, напоминая о недуге прошлых лет — мучившем с детства и до отроческой поры заикании, а сам он никак не мог преодолеть страх и охватившую его ненависть к этим незнакомым ему людям.

Вот почему он несколько раз все-таки не сдерживался и грубил тем, кто деликатно, но настойчиво продолжал свою такую нешумную, но такую ошеломительную для него работу.

Однако при этом он не получал разрядки, и отчаяние еще сильней охватывало его, потому что те, кому он адресовал свои выпады, свою обнаруживающуюся враждебность, неизменно противопоставляли в ответ корректность и даже как бы молчаливо порицали его за столь очевидное некрепкодушие.



Переворачиваю последний лист только что прочитанной справки. А вот еще один документ, который не может оставить равнодушным.

В нем коротко сообщается, что с учетом изъятых в результате обыска предметов и документов сотрудники органов госбезопасности, проводившие обыск, приняли решение о задержании Репина и препроводили его в следственный отдел Управления КГБ для допроса. В управлении в тот же день ему было объявлено и второе постановление — уже об аресте.

Стало быть, вскоре из кабинета следственного отдела его перевели в камеру следственного изолятора…

Отпечатанный на машинке, этот документ, как и все остальные в подборке, исполнен лаконичным, суховатым и лишенным эмоций, но зато предельно точным и в каждом слове исключающим возможность двойного толкования юридическим языком. Но не надо обладать каким-то особым воображением, чтобы представить себе сокрушительный перепад в состоянии человека, для которого разом переменилось все.

Простейшая логика подсказывает, что человек в таком положении должен начать искать выход, обязательно должен доискиваться до истины, а не до своих представлений о ней.

Раскрываю первый том уголовного дела, вчитываюсь в документы и испытываю, причем по мере чтения все сильней, одно и то же чувство — недоумение.

Вот некоторые протоколы допросов пятилетней давности, которые привожу дословно.



17 декабря 1981 года.

— Признаете ли вы себя виновным по существу предъявленного вам обвинения?

— Виновным в предъявленном мне обвинении я себя не признаю и никаких показаний по его существу давать не желаю.

21 января 1982 года.

— Что вы можете пояснить по поводу предметов и документов, изъятых 8 декабря 1981 года при производстве обыска по месту вашего жительства?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, не желаю объяснять мотивы своего отказа.

5 февраля 1982 года.

— Получали ли вы от… (следует конкретная фамилия) рукописные материалы, затрагивающие различные вопросы экономики и политики?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, не хочу объяснять мотивы отказа. Подписывать протокол не буду.

10 февраля 1982 года.

— Подписывали ли вы какие-либо письма-протесты, заявления в защиту лиц, привлеченных к уголовной ответственности?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Оказывали ли вы материальную помощь людям, привлеченным к уголовной ответственности, и членам их семей?

— Я отказываюсь отвечать на данный вопрос.

— Свидетели заявляют, что вы являетесь распорядителем так называемого общественного фонда помощи политическим заключенным и их семьям в Ленинграде. Что вы на это скажете?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

3 марта 1982 года.

— По каким причинам вы отказываетесь давать показания?

— Мой отказ от дачи показаний обусловлен морально-этическими причинами.



Нет, не морально-этические причины движут сейчас им, а совсем другое — ненависть, враждебность, неверие в объективность следствия, в непредвзятость следователя.

И еще одно: верование в собственную жертвенную правоту.

Вот какие чувства стискивают сейчас ум того, кто обвиняется в преступлении против государства, против своей Родины.

А что в таком случае должен испытывать следователь, глядя в напряженно-враждебные глаза сидящего напротив человека?

Не должен ли он платить ему той же монетой?

Невольно отвлекаюсь от чтения и задумываюсь: как же так вышло, что вот сижу сейчас и размышляю над судьбой человека, которого живьем в глаза-то никогда не видел и наверняка не увижу?



Месяца два назад под вечер зазвонил внутренний телефон.

Помнится, не ожидая никаких звонков, я с любопытством снял трубку:

— Данилов слушает.

В ответ — громкий, усиленный чуткой мембраной голос:

— Здравствуй! Не очень занят? Есть необходимость поговорить. Не откладывая.

Гм! Начальник следственного отдела. Интересно, зачем я ему в конце рабочего дня?

— Добрый вечер, Василий Николаевич. Хорошо, сейчас буду.

Встретившись тогда с Василием Николаевичем, я получил необычное для себя поручение. Мне было предложено написать материал для документального сборника о работе ленинградских чекистов, готовящегося с помощью журналистов, литераторов города к семидесятилетию органов госбезопасности. Тема материала — участие органов КГБ в воспитательной функции нашего государства, деятельность, которую они проводят для предотвращения особо опасных государственных преступлений, устранения их вредных последствий для государства и общества. А в следственном отделе разговор состоялся потому, что все материалы сборника, по замыслу составителей, должны основываться главным образом на фактах, установленных в последние годы в ходе следствия по уголовным делам.

Неторопливо расхаживая передо мной по своему кабинету, Василий Николаевич — как всегда, прямой, строгий — говорил внушительно:

— Ты вникни хорошенько: предотвращение особо опасных государственных преступлений — главное в работе чекистов. И надо, чтобы самый широкий круг людей знал, что для нас важно не только изобличить и наказать преступника, а еще на ранней стадии сделать так, чтобы он не совершил Преступления. Чтобы не было вреда, ущерба государству. И чтобы человек был сохранен для семьи, для общества. Даже на тех, кто уже преступил грань закона, мы стараемся воздействовать мерами воспитательного характера. Разумеется, не подменяя при этом закон, не вступая в противоречие с законодательством.

В конце он сказал еще о том, что сориентироваться в сумме разрозненных материалов, конечно же, легче сотруднику управления, чем человеку со стороны. К тому же прямой и откровенный разговор с читателем есть не что иное, как гласность.

И я согласился.



В органах государственной безопасности я давно не новичок и считаюсь вроде состоявшимся сотрудником. Однако не перестаю диву даваться, что отважился на эту профессию.

Почему? Да потому, что она немыслима без активного, непримиримого сопротивления всему, в чем, собственно, и заключается предмет профессиональной деятельности.

Впрочем, может ли быть иначе при том, что сферой деятельности чекиста, контрразведчика, является, если сказать обобщенно, разбирательство с ненормальностями, с аномалиями — в людях, их поступках, в мотивах, двигавших ими, в явлениях, процессах, событиях. В поле зрения все время находится часть жизни, как бы помеченная знаком минус.