Андрей ВОРОНИН

ФИЛИН

Глава 1

Серебров открыл глаза. В лучах ярких ламп они вспыхнули как два драгоценных камня. Мужчина улыбнулся. Он увидел себя сразу в четырех зеркалах – три из них сияли отраженным светом над парикмахерским столиком, а четвертое замерло в руках мастера-стилиста, красивой, аппетитной, как любят выражаться мужчины, женщины.

– Ну как, Сергей Владимирович? – мягким, певучим голосом осведомилась мастер, немного повернув зеркало. – Может быть, еще немного снять на затылке, самую малость?

– Нет, Валентина, спасибо. По-моему, и так неплохо. Мужчину нельзя кардинально изменить при помощи прически.

Женщина самодовольно улыбнулась. Получить похвалу от такого клиента, причем небрежную, а потому искреннюю, было непросто. Мужчина был прекрасно пострижен, волосы лежали волосок к волоску.

– Знаете, чего еще не хватает?

Женщина обошла кресло и оказалась лицом к лицу с клиентом:

– Чего же?

– Совершенство всегда искусственно, – несколько манерно и выспренно сказал Серебров.

Его руки выглянули из-под покрывала, и тонкие пальцы прикоснулись к волосам, немного разрушая прическу, но в то же время придавая ей естественный вид.

– Вот так, по-моему, лучше.

Серебров взглянул на свои руки так, как смотрит пианист или карточный шулер. Он дважды резко выбросил пальцы вперед, тонкие, чуткие, крепкие. Дорогие часы на запястье сверкнули.

– Ногти надо привести в порядок, – произнес он, взглянув на Валентину.

– Да-да, сейчас, Тамара уже ждет.

Через несколько секунд появилась девушка лет двадцати шести – двадцати восьми. Она катила перед собой столик с маникюрными принадлежностями и улыбалась Сергею Владимировичу так мило, как улыбается обладатель двадцати российских рублей человеку, которому он с прошлого года задолжал тысячу долларов.

– Все хорошеешь, Тома, – улыбнулся в ответ Серебров улыбкой человека, для которого тысяча долларов – сумма, недостойная упоминания.

– Стараюсь, Сергей Владимирович. Что ж мне остается, бедной женщине? Никто замуж не берет.

– Плохо стараешься, – ответил Серебров, положив руки на край столика.

Полчаса маникюрша Тамара возилась с пальцами Сергея Владимировича, аккуратно обрезая заусеницы и обрабатывая ногти, красивые, крупные, розовые, как у ребенка.

Когда все процедуры были закончены, вновь появилась Валентина. Сергей Серебров легко поднялся с кресла, правая рука исчезла во внутреннем кармане дорогого льняного пиджака и появилась на свет уже с бумажником темно-коричневой кожи, по краям которого поблескивали золотые уголки. Две купюры легли на столик, одна поверх другой. Женщины заискивающе улыбались.

– Надеюсь, этого хватит? – немного извиняющимся тоном произнес Серебров, но по его глазам стало ясно – больше он не даст.

– Что вы, Сергей Владимирович, – быстро затараторила Тамара, – конечно, хватит! Вы у нас самый желанный клиент.

– Я понимаю, – Серебров сделал строгое лицо, – будь ваша воля, дорогие, вы бы меня стригли и маникюрили в день по три раза. Но, к сожалению, волосы и ногти растут не так быстро, как этого хотелось бы тем, кто работает в парикмахерских. – Серебров развел руками. – Вот поэтому я и не такой частый гость в вашем прекрасном заведении. До встречи, – мужчина поправил белый воротничок рубашки, взглянул на часы и мгновенно переменился в лице.

Бесшабашность и умиротворенность исчезли, в глазах появилась строгость, и Серебров в одно мгновение стал занятым, деловым, очень важным и много кому нужным человеком. – До встречи, – уже строже бросил он, обращаясь к женщинам, и под их восхищенными взглядами покинул один из самых дорогих салонов в городе.

Сегодня Сергей Владимирович мог себе позволить траты. В день, когда ты должен получить деньги, легко с ними расстаешься.

Он уже находился далеко от салона, но мог представить в лицах разговор между женщинами. В чем в чем, а в женской психологии мужчина разбирался превосходно.

– Валя, – заглядывая в глаза стилистке, спросит маникюрша, – как ты думаешь, кто он такой – Сергей Владимирович? Уже целый год ходит к нам в салон, а мы не можем понять, где и кем он работает.

– Какая разница! – скажет Валентина, поправляя под форменным халатом бретельку лифчика. – Такие мужчины раз в сто лет рождаются. Помани он меня пальцем, намекни, я бы за ним как собака побежала.

Тамара цокнет языком, посмотрит на подругу, участливо покачает головой:

– Я тоже.

Затем женщины разделят деньги. Сергей Владимирович всегда платил за услуги щедро, оставляя чаевых столько же, сколько причиталось и за работу.

Серебров шел по Тверской, немного щурясь от яркого солнца. Темные очки не доставал, они лежали во внутреннем кармане дорогого пиджака. То, что пиджак дорогой, от Кардена, в глаза бросалось не сразу, но било в подсознание, надолго застревая в нем, вызывая подспудное уважение к обладателю этой вещи.

Такими же были и стильные часы, которые никак нельзя было назвать «котлами».

Одет Сергей Серебров был с иголочки. Во всем чувствовались вкус и мера. Носить одежду мужчина умел, будто сразу родился в белой рубашке с золотыми запонками, в стильном пиджаке не в тон брюкам и в элегантных мягких туфлях. Он передвигался легко, перемещался в пространстве, летел, никого не задевая, оставляя после себя лишь терпкий аромат дорогого одеколона и ощущение силы – свежей, нерастраченной. Он был похож на птицу, словившую широко раскинутыми крыльями восходящий поток воздуха и замершую в пронзительной синеве на недоступной другим высоте.

Уже издалека завидев Сереброва, прохожие уступали дорогу. Он широкой спиной ощущал восхищенные взгляды женщин и завистливые – мужчин. Он изредка ловил свое отражение в витринах дорогих магазинов, словно сравнивал себя с разодетыми в пух и прах манекенами. Он был лучше, бесспорно лучше, он был живым, полным грации и обаяния.

Серебров приостановился, совсем небоязливо передернул плечами, затем медленно повернул голову и посмотрел на дорогу. В крайнем правом ряду уже притормаживала, медленно подруливая к тротуару, черная «Ауди» с тонированными стеклами. Машина для столицы не очень и приметная, не бросающаяся в глаза ни дороговизной, ни дешевизной. Единственной отличительной чертой был скромный пропуск, укрепленный в нижнем углу лобового стекла. Таким документом обладали немногие счастливчики: езжай куда хочешь, паркуйся где понравится, и никакой сотрудник дорожной инспекции тебе не указ. Если водитель подобного автомобиля даже и нарушит правило, инспектор постарается не заметить этого. Кому хочется связываться с «сильными мира сего», себе же будет дороже!

Когда черная «Ауди» поравнялась с Серебровым, дважды негромко пискнул клаксон. Так попискивает электронный будильник, уважающий своего владельца. Мужчина, бросив два коротких взгляда, один себе за спину, другой вперед, легко вскочил на заднее сиденье. Дверца закрылась бесшумно, так закрывается дорогой холодильник – мягкий, всасывающий звук, похожий на хлопок влажных детских ладоней, – шпок, и все. И человек оказался отрезанным от внешнего мира, а дверца словно приросла к кузову.

Когда Серебров оказался в машине, автомобиль сорвался с места и мгновенно оказался в третьем ряду, первым перед светофором. В салоне, на заднем сиденье, сидел мужчина в сером костюме и белой рубашке, с суховатым и неприветливым лицом. Так, если верить гравюрам, выглядели иезуиты, но никак не рядовые монахи, а те, кто ведал тайнами – отцы ордена.

Мужчина протянул сухую узкую холеную ладонь и как можно более приветливо улыбнулся. Его серые глаза при этом оставались абсолютно бесстрастными.

– Ну, привет! – сказал мужчина, высвобождая ладонь и придирчиво осматривая ее, словно Серебров мог ее повредить.

– Привет от старых штиблет, – широко улыбнувшись, ответил гость. Он закинул ногу за ногу, благо, салон был большой, удобный и располагал к отдыху. – Хорошо у тебя тут, только люстры хрустальной не хватает!

– Не люблю яркого света, – не сразу сообразил, что ответить, хозяин машины.

– Надо бы повесить. Едешь… На дороге выбоина, подвески звенят, убаюкивают, в сон клонит.

– Ты не дури голову, – сказал мужчина, – и не рассказывай мне басни, а говори конкретно.

– Что говорить, – хлопнул по колену ладонью Серебров, – ты скажи, что именно хочешь услышать?

Мужчина занервничал. Еще года два тому назад его лицо можно было часто видеть на экране телевизора. Он находился в ближнем кругу к президенту государства. Теперь же на экранах телевизора он не появлялся, исчез, словно его там и не было. Ушел тихо, без скандала, не написав о президенте ничего плохого – никаких мемуаров, никаких разоблачительных статей, не дал ни одного интервью. Но, как понимал Серебров, его знакомый ушел от президента недалеко, на каких-то пару шагов, лишь бы исчезнуть из рамки телевизионного кадра, а незримо он там присутствует. И те, кто знал Геннадия Павловича в свое время, прекрасно чувствовали его руку во многих делах, которые вершила кремлевская администрация, да и сам президент.

Серебров иногда даже узнавал некоторые фразы, явно принадлежавшие Геннадию Павловичу, хотя фразы слетали с уст президента, который перед самой отставкой стал невероятно похож на куклу из популярной программы.

– А ты, – спросил Геннадий Павлович, – услышать от меня что-нибудь хочешь?

– Я знаю, что ты можешь сказать, – щелкнув пальцами, ответил Серебров. – Но хочу не услышать, а ощутить в руке.

– Сейчас ощутишь, – Геннадий Павлович поверил в то, что его просьбу, поручение или заказ, называй как хочешь, Серебров уже выполнил.

Он опустил левую руку, и у него на коленях появился элегантный дипломат с кодовым замком. Указательным пальцем Геннадий Павлович трижды повернул колесико, затем отщелкнул замки и отбросил крышку. Дипломат был почти пуст, лишь в дальнем углу сиротливо лежала пачка стодолларовых банкнот толщиной в две сигаретные пачки. Банкноты стягивали непривычные русскому человеку аптечные резинки, их облегали банковские упаковки – каждую пачку своя, а затем все четыре пачки вместе скрепляла прозрачная лента скотч.

Брикет оказался в левой руке Геннадия Павловича. Он взвесил его на ладони и небрежно, привычно передал Сереброву. Тот тоже взвесил деньги.

– Надеюсь, пересчитывать не станешь?

– Нет, не буду, пальцы боюсь в кровь стереть.

Видишь, ногти час назад привел в порядок. Да и не люблю я деньги считать ни когда получаю, ни когда трачу. Больше их от этого не становится. Это все? – спросил Серебров.

– Все, – спокойно ответил Геннадий Павлович, – на большее мы и не договаривались.

– А текущие расходы ты, Геннадий Павлович, оплатить забыл? Есть вопрос.

– Какой еще вопрос? – насторожился бывший советник президента.

– А вопрос выглядит вот как…

Двумя пальцами из нагрудного кармана за тонкую ниточку Серебров вытянул ярлык, похожий на брелок. Помахал им перед носом Геннадия Павловича, словно пакетиком чая, извлеченным из стакана.

Бывший советник отпрянул, словно испугался коричневых капелек, которые закапают его идеально отутюженные брюки.

– Не дергайся.

Геннадий Павлович надел очки, все-таки годы, проведенные за компьютером и чтением-писанием всевозможных бумаг, свое дело сделали, и Геннадий Павлович стал слаб глазами. То, что находилось далеко, он видел прекрасно, а вот то, что мельтешило перед глазами, распознавал с большим трудом. Шрифт же на ярлыке ювелирного изделия был мелким, маленькими были и нули – три нуля, перед которыми стояла четко отпечатанная двойка.

– Что это?

– Не прикидывайся, – сказал Серебров как можно более благодушно. – Колечко, ювелирное изделие с изумрудом.

– Зачем.., колечко? – поморщился Геннадий Павлович.

– Не колечко, а красота потребовалась. Написано же, в каком магазине куплено, что за фирма произвела на свет эту неописуемую красоту. Вот видишь, – Серебров щелкнул отполированным ногтем по твердой картонке, – название фирмы – «Картье». Это тебе не шухры-мухры, не евреи с Дерибасовской склепали, не на Привозе куплено и не у нас на Блошином рынке или на Тверской. Вещь из Парижа.

– Кому ты его на палец надел?

– Это компенсация, Геннадий Павлович. Согласись, тяжело потерять дорогого человека. Или ты никогда не любил или тебя не любили? – принялся пространно рассуждать Серебров.

– Две тысячи, говоришь?

– Конечно, лежали на витрине вещицы и подешевле, но зачем мелочиться? Человек хороший, на такого не жаль и потратиться.

– Хорошо тебе чужие деньги по ветру пускать!

– Ну, тоже скажешь…

– Договорились, оставим дискуссию, две так две.

Пора приходить к консенсусу.

– Вот-вот, – подтвердил Серебров, – и я думаю, что пора.

Из кармана Геннадия Павловича вынырнуло портмоне, и двадцать банкнот легли на ладонь Сереброву.

– В следующий раз можно не впадать в такие траты. Деньги у меня, ты же понимаешь, вещь подотчетная, не для себя стараюсь.

– Вот и подложишь чек, все как положено.

Произошел обмен – две тысячи долларов за маленькую картонку с золотым тиснением и строчкой цифр. Вещь, в общем-то, эффектная, но совершенно бесполезная, кольцо то с изумрудом отсутствовало.

Обычно люди избегают говорить о самом главном, предпочитая словам конкретику и красноречивые взгляды. Серебров небрежно сунул руку во внутренний карман пиджака, будто только сейчас вспомнил, что еще что-то должен Геннадию Павловичу, и вытащил листок бумаги с помятыми углами. Было такое впечатление, что этот листок с неделю провалялся в кармане вместе с ключами, авторучкой, носовым платком, зажигалкой и сохранился лишь чудом – по ошибке. Бумага была в клеточку, края уже изрядно потерлись.

– На, – сказал Серебров важно и с достоинством, – а то ты уже от нетерпения посинел.

Листок спикировал в подставленные ладони Геннадия Павловича, как просфорка в рот верующего.

Геннадий Павлович заморгал и дрожащими пальцами развернул листок, на котором значились лишь фамилии, одна дата, отчеркнутая фломастером, и двенадцатизначный номер, под которым неумелой рукой были выведены печатные латинские буквы – название банка.

– Ты уверен? – с дрожью в голосе поинтересовался Геннадий Павлович, вглядываясь в записи.

– Фирма гарантирует. То, что здесь написано, – правда. Через восемь дней сам сможешь убедиться.

– Спасибо, – сказал Геннадий Павлович, аккуратно и бережно по тем же швам складывая листок и пряча его в дипломат. – Тебя куда-нибудь подкинуть, – уже с просветлевшим лицом произнес бывший советник президента, – или сам доберешься?

– Могу и сам, но в твоей машине приятнее путешествовать, ее везде пропускают.

– Куда тебе надо?

– По городу хочу с часок поездить, с ветерком и с цыганами.

– Пошел ты! Тебе бы все шутить, а у меня дел невпроворот.

– Хочешь побыстрее к начальству явиться с докладом, листок на хозяйский стол положить?

– У меня нет начальства, – честно признался Геннадий Павлович, – я сам себе начальник. Кстати, как и ты. Я вольный стрелок, ты тоже вольный стрелок, поэтому нам с тобой легко и все у нас получается. Кстати, совсем забыл… – лицо Геннадия Павловича опять сделалось напряженным, уголки губ опустились, как у клоуна-трагика, – вот еще, забыл…

– Так уж и забыл! – принимая бумажку, улыбнулся Серебров и тут же ее развернул. На бумажке чернели три фамилии и три адреса с телефонами и факсами.

– Фамилии какие-то знакомые.

– Не знакомые, а известные.

Надо, чтобы ты к этим уродам подобрался поближе. Дело для тебя привычное, всех троих следует вывести из игры, прежде чем придет время раздачи призов. Будет плохо, если они прорвутся к власти.

– Кому плохо?

– Мне будет плохо, а значит, и тебе, денег не получишь. Постарайся как можно скорее, времени до выборов осталось с месяц. Я знаю, что они мерзавцы, и они про это знают. Но фактов на руках нет никаких, и серьезного компромата накопать не успели. Если сделать утку и вбросить ее в прессу, на телевидение, они заявят, что все это инсинуации, происки конкурентов, предвыборная борьба. Надо сделать так, чтобы они ушли сами без шума и пыли.

– Зачем ты мне про их несовершенные подвиги рассказываешь, Геннадий Павлович? Ты же знаешь, компроматом я заниматься не буду. У меня свои методы, поэтому ты со мной и работаешь. Бомбы я не подкладываю, на курок не нажимаю, в подъездах с молотком не прячусь, колготки на голову не надеваю, во всяком случае себе, действую преимущественно лаской, любовью да добрым словом. И всегда по согласию. Ты же, наверное, помнишь, чего добивался друг детства Костя Остенбакен от Ирины Заенц?

Геннадий Павлович хмыкнул:

– Кажется – любви.

– Не только – взаимности.

– Не учи меня литературе.

– Хорошую книжку никогда не грех почитать, она плохому не научит. Ты когда последний раз книжку открывал?

Геннадий Павлович задумался:

– Давненько.

– А я и вчера читал перед сном.

– Что же ты читал? – заглядывая в глаза Сереброву, осведомился Геннадий Павлович.

– Отгадай с трех раз.

– Даже не стану пытаться, хотя я, в общем-то, человек проницательный.

– Напрягись, напрягись, Геннадий Павлович, какую книжку мог читать господин Серебров перед сном?

– Пушкина, что ли?

– Холодно, – сказал Серебров.

– Что-нибудь научно-популярное?

– Уже теплее.

– Мемуары Казаковы?

– Не отгадал. Я читал «Камасутру».

– Я думал, ею занимаются, а не читают, – подколол Геннадий Павлович.

– Практику время от времени следует подкреплять теорией, а теорию – практикой. «Суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет», – процитировал Гете Серебров.

– От тебя это я слышу уже в пятый раз.

– Советую, Геннадий Павлович, не докладные читать и не доносы, состряпанные идиотами, а книги серьезные. «Камасутра», я убежден, к ним относится.

– Куда уж серьезнее!

За все время разговора Геннадия Павловича и Сереброва водитель в темных очках на орлином носу ни разу даже не повернул голову. Он смотрел только вперед, даже в зеркальце заднего вида ни разу не взглянул.

– Что задумали твои три героя? Освободившееся место в Думе не такой большой приз, чтобы ты из-за него начинал игру.

– Скворцов и Нестеров решили выдвинуть в кандидаты генерала Кабанова.

– Одно депутатское место в Думе обычно мало что решает. Я прошу тебя сказать, в чем прикол их избирательной кампании, если ею уж заинтересовалась теневая кремлевская администрация.

Геннадий Павлович тяжело вздохнул:

– Ты хорошо помнишь бывшего депутата Скворцова?

– Видел его в телевизоре.

– Демократия иногда может сыграть злую шутку.

В Думе две основные фракции – правительственная и коммунисты. Но ни одна из них не имеет большинства. Вот и получилось, что небольшая независимая фракция приобрела необычайный вес, к кому они присоединялись при голосовании, те и выигрывали.

Деньги на подкуп полились к ним рекой. Все решал только один депутатский мандат. Не будь его у независимых, с кем бы они ни объединялись, большинства в Думе не получилось бы.

– Помню, – улыбнулся Серебров, – вы изящно решили проблему. Выдернули из фракции Скворцова, предложив ему портфель министра, он и купился на него. А через пару месяцев его с треском сняли с должности. В России появился еще один политический бомж с сотовым телефоном в кармане. А фракция независимых потеряла свой решающий голос.

– Теперь начинаются довыборы в Думу, – произнес Геннадий Павлович, – фракция решила повторить успех. Самому Скворцову дорога туда уже заказана, он скомпрометировал себя. Но бывший министр быстро вспомнил о друзьях детства: о бизнесмене Нестерове, на чьи деньги будет проведена кампания, и о генерале Кабанове. Генерал имеет неплохие шансы попасть в Думу, и неприятности у Кремля начнутся снова.

– Насколько мне известно, Кабанов хоть и дурак, но относительно честный человек.

– Во-первых, честный дурак может наделать вреда больше, чем умный мерзавец. Во-вторых, честность – понятие относительное. Каждый человек имеет предел прочности, когда его испытывают деньгами. Один готов за сто долларов убить родную мать.

Другой сломается, если предложить ему тысячу. Есть люди, которые забывают о морали, начиная с цифры в сто тысяч. Генерал Кабанов до последнего времени не видел больших денег, просто ему никто их не предлагал. Вот и вся природа его честности. Теперь же ситуация изменилась, его с легкостью купит Нестеров, и генерал будет делать то, что ему скажут.

Ты должен остановить процесс.

– Если ты платишь – не вопрос. Но вернемся к «Камасутре». Советую прочитать тебе раздел «Любовные укусы и удары». Ты кусаешь любовниц?

– Остановись где-нибудь, – сказал Геннадий Павлович водителю, – этот тип мне надоел. Он взялся учить меня «Камасутре».

– Если злишься, значит, не кусаешь. Делом твоим я займусь, но сперва завершу уже начатое. Уходить надо так же красиво, как и пришел.

Машина резко вырулила к тротуару, проскочив светофор первой, и замерла с работающим двигателем. Серебров выбрался из салона. Автомобиль тут же сорвался с места и скользнул в поток, сверкнув напоследок тонированным стеклом.

Серебров еще раз взглянул на бумажку, прикрыл глаза, пошевелил губами, беззвучно произнося фамилии по памяти, и бросил на бумагу прощальный взгляд. А затем методично разорвал ее на мелкие кусочки, настолько мелкие, что на каждом из них вместилось не более одной буковки, и, вальяжно шагая, как сеятель, разбрасывающий зерна, распылил мелкие белые клочки над асфальтовым полем. Бумажки тут же подхватил ветер, и они безвозвратно исчезли, как исчезает опостылевший за зиму снег под лучами весеннего солнца.

Пачка денег оттягивала карман. Серебров сунул руку в правый карман, уравновесив пиджак. Он прошел еще метров двести по одной из центральных улиц, затем сел в такси, назвал адрес. Закурил в салоне и откинулся на спинку сиденья. На его лице читалось удовлетворение, как у всякого профессионала, безукоризненно и в срок закончившего работу. Такое выражение бывает у хирургов после сложнейшей операции, когда уже становится ясно, что пациент спасен, и спасен исключительно благодаря умению и мастерству медиков.

Глава 2

В одиночку можно совершить многое – закрыть грудью амбразуру дота, направить пылающий самолет на колонну вражеской техники. Но в деликатных и тонких делах лучше действовать вдвоем. Есть слова, которые даже с глазу на глаз не скажешь, их должен передать кто-то другой. Они должны быть произнесены вкрадчивым шепотом, с грустной дрожью в голосе, по секрету: «Только смотрите не говорите, что я вам это сказал. Договорились? Обещаете?» И часть работы сделана, причем очень важная часть.

Такой помощник у Сереброва имелся. Стороннему наблюдателю они казались абсолютными противоположностями. Если Серебров был высокий, статный, то его приятель Герман Богатырев – маленький неуклюжий толстяк, но по-своему симпатичный. Он был вечно чем-то озабочен, решал пустяковые задачи, придавая им невероятную важность. Оторвется, например, у него пуговица в пиджаке – для Германа это трагедия и занятие на целый день. Он примется бегать, искать иголку, обсуждать достоинства разных ниток, шнырять до самого закрытия по всевозможным магазинам, подбирая нужную пуговицу. И естественно, кончалось все это тем, что он пришивал ее ржавой иголкой единственной нашедшейся дома ниткой. То же случалось и с каблуками, и с авторучкой, и с компьютерной мышкой. Все Богатыреву было не так, во всем он умудрялся найти изъян.

Эта черта характера Германа Богатырева смешила Сереброва донельзя. Он, глядя на приятеля-толстяка, буквально падал, заходясь от хохота, на диван и, качая головой, прикрывая рот ладонью и вытирая слезы, говорил:

– Герман, угомонись, не занимайся чушью. Купи новый пиджак, купи новые носки, купи авторучку.

Не ищи ты для нее чернила, не меняй в ней перо, выброси.

Но Герман не унимался. И тогда Серебров брал авторучку, разламывал ее на глазах у Германа и бросал в мусорное ведро. Богатырев чуть не рыдал, лишившись привычной вещи, но слезы мгновенно испарялись с его излишне выпуклых глаз, с припухших век и выгоревших ресниц: Серебров великодушно, королевским жестом извлекал из кармана собственный дорогой «Паркер» или вечную зажигалку и дарил приятелю.

– Если тебе, Герман, нужны носки, возьми в шкафу, там их целый воз, все новые, нераспечатанные. Выбери любые – черные, коричневые, только не дури мне голову, не создавай проблемы там, где их нет.

– Понял, Сергей, – растопырив пальцы, словно ладони упирались в невидимое стекло, Герман пятился к шкафу.

И тут же начиналась новая трагедия: попробуй выбери из дюжины одни! Герман взвешивал носки на руках, тер пальцами, разве что на зуб не пробовал. Мял ткань, вызывая зубовный скрежет у Сереброва, а затем выбирал самые неподходящие по цвету к брюкам и туфлям. Напяливал и тут же осматривался по сторонам, выискивая себе новую проблему.

Сегодня у Германа Богатырева, сорокапятилетнего мужчины, серьезных проблем пока еще не возникло, если не считать неожиданно кончившейся зубной пасты. Взять новый тюбик у Германа рука не поднималась, он надеялся выдавить из старого еще одну порцию. За зубами Герман Богатырев следил отчаянно. У него в карманах водились зубочистки, ниточки, палочки, бутылочки с эликсиром. Он расхаживал по квартире в полосатом узбекском шелковом халате, мокрую после душа голову прикрывала тюбетейка.

Он улыбнулся, когда увидел Сергея:

– Ну, как прошла встреча?

– Как всегда, – сказал Серебров, вытаскивая из кармана брикет денег и бросая им в Германа. Тот на лету, ловко, как спаниель сухарик, поймал деньги и принялся шуршать купюрами. Зажмурившись, протрещал ногтем по углам пачки и самодовольно хмыкнул:

– Получилось. А ты боялся.

– Это ты боялся, что не получится. Есть и новый заказ.

– Какой?

– Денежный. Но о нем в следующий раз, теперь же займемся финалом прежнего заказа. Мой уход обставим красиво.

Герман посмотрел на будильник. Рассвирепел, схватил будильник и принялся его трясти, словно копилку, из которой пытался вытрясти последнюю монету, последний гривенник.

– Чтоб ты сдох! Не работает! Когда хочет – звенит, когда хочет – останавливается.

– Тогда выкинь.

– Ну да, выкинь… Вещь еще хорошая.

– Будильник должен звенеть вовремя, – назидательно произнес Серебров, опускаясь на диван и забрасывая ноги на журнальный столик.

– Выкинь! Легко тебе говорить, он денег стоит.

«Сейко» все-таки, а не «Маяк» или «Заря».

– Выкинь, я сказал, – поддельно свирепея, пробурчал Сергей, хотя в душе забавлялся жадностью своего друга.

– Нет уж, я его занесу в мастерскую, прослежу, чтобы отремонтировали прямо у меня на глазах. А то они такие, эти часовщики, – шестеренку какую-нибудь выкрутят и вставят старую, батарейку использованную всунут. У меня на глазах они ничего такого не сделают.

Вдруг будильник оглушительно зазвенел. Испуганный Герман Богатырев разжал пальцы. Будильник мгновение провисел в воздухе, затем грохнулся на пол, развалился на три куска. При этом он продолжал звенеть.

Серебров зашелся от хохота, а Герман смотрел на испорченную вещь, уже прикидывая в уме, как при помощи аптечных резинок и скотча можно собрать обломки в одно целое.

Серебров легко вскочил с дивана и опустил подошву ботинка на останки часов. Звон стих, его заменили скрежет металла и хруст стекла.

– Теперь – все. Бери метлу и совок.

– Да, теперь уж точно – все. Восстановлению не подлежит, – упавшим голосом, словно потерял лучшего друга, отозвался Герман.

Он с грустью, по-женски ловко смел останки будильника на совок и торжественно, как гробик с любимой птичкой, понес в мусорное ведро. Когда вернулся в гостиную, то застал Сереброва со стаканом виски в руке. Ботинки, отделившись от хозяина, стояли возле дивана.

– Ты договорился? – делая глоток, спросил Серебров. – Может, выпьешь немного?

– Я с утра не пью. Понимаешь, если с утра выпью, у меня желудок начинает работать плохо, кислоту вырабатывает в неограниченных количествах, и кислотность ничем невозможно снять. Я бы тебе, Сергей, не советовал пить с утра виски.

– Во-первых, Герман, для кого еще утро, а для меня – день, во-вторых, меня от спиртного не пучит.

Я делаю лишь то, что мне нравится, и плевать, полезно это или вредно, хорошо или плохо, нравственно или безобразно. Ты договорился? – повторно прозвучал вопрос.

– Да, конечно, – Герман опять уперся ладонями в невидимое стекло.

– Как она восприняла известие?

Герман скроил страдальческое выражение на круглом лице, всплеснул руками:

– Как тебе, Сергей, не стыдно? Как тебя совесть не мучит? Я бы за такой женщиной на край земли в товарном вагоне поехал!

– Ты договоришься, Герман, – закидывая ногу за ногу, промолвил Сергей, – что действительно отправишься в товарном вагоне на дикий север, туда, где куропатки в снегу купаются, только на окнах вагона будут решетки, а в коридоре твой покой будут оберегать конвоиры.

– Упаси, Боже! – лицо Германа Богатырева сделалось страдальческим, и показалось, слезы вот-вот брызнут из его чересчур выпуклых глаз. Но слезы не брызнули, выражение лица мгновенно изменилось.

На губах, пухлых и влажных, появилась сладкая улыбка. – Какая женщина! От одного ее голоса можно…

– Что?

– Можно кончить, – грубовато и простодушно сказал Герман.

– Вот и занимайся с ней сексом по телефону. Номер у тебя есть. Думаю, тебе, как моему ближайшему другу, она не откажет.

– Да уж, тяжелую миссию ты возложил на мои хрупкие плечи, очень тяжелую.

– Надеюсь, ты не согнешься? – отшутился Сергей Серебров, делая еще один маленький глоток виски и закуривая сигарету, извлеченную из узкого серебряного портсигара. Затем он защелкнул портсигар и опять взглянул на часы. – Мне кажется, ты слишком увлекся, дорогой друг, и тебе пора собираться.

По скончавшемуся от старости будильнику ты тоскуешь больше, чем я по любимой женщине.

– Да-да, я сейчас, через десять минут буду в форме.

И действительно, через десять минут Богатырев возник на пороге спальни. На нем был строгий черный костюм, темно-серая рубашка и черный шелковый галстук.

– Да, вид у тебя, как у коммивояжера похоронной конторы…

– Ну а чего ты хотел, случай такой, – отреагировал на реплику Сереброва Герман, – сам понимаешь, появлюсь в легкомысленном прикиде – мне она не поверит. Да и по таким случаям, ты же знаешь, шелковую рубашку с коротким рукавом и с ярко-зелеными пальмами на желтом фоне никто не надевает.

– Почему? – улыбнулся Сергей. – В шортах и кроссовках ты тоже выглядишь убедительно.

– Пошел к черту! – пробурчал Герман, любуясь своим отражением в зеркале стенного шкафа. – Вот только ботинки начищу и вперед.

– Меня уже ничто не испортит. Не откажу себе в удовольствии понаблюдать издалека.

Стакан с недопитым виски остался на столе, в пепельницу легла недокуренная сигарета. Она медленно тлела, голубоватая струйка дыма замысловато, как женский локон, вилась над ней.

Мужчины покинули квартиру одновременно.

Сергей сел в джип «Тойоту» серого цвета, а Герман Богатырев – в черную «Волгу», сверкающую вымытым кузовом, бамперами и никелированными колпаками.

– Я тебе позвоню, – захлопывая дверцу, бросил Серебров, а затем повернул ключ в замке зажигания.

Два автомобиля друг за другом выехали со двора, на перекрестке они разъехались, направившись в противоположные стороны.

* * *

Через сорок пять минут Герман Богатырев остановил машину у бетонного забора напротив железных ворот, над которыми красовалась витиеватая надпись:

«Памятники. Надгробия. Кресты – быстро и качественно». Он вышел из машины с портфелем, таким же черным и блестящим, как «Волга», деловитым шагом направился во двор мастерских. Там он свернул к одноэтажному, похожему на барак длинному зданию с решетками на окнах.

Герман Богатырев по доскам, которые вибрировали под его тяжеловатым и тучным телом, пробрался к двери мастерской. Старик, сидевший за поломанным столом, заморгал, увидев Германа, а затем приветливо закивал. Германа Богатырева он запомнил.

– Там, там Михалыч, – неопределенно махнул рукой старик и принялся поглаживать седые бакенбарды, пышные, как и усы под крючковатым носом.

Старик уже выпил с утра стакан вина и пребывал в благодушном настроении. Но поговорить было не с кем, поэтому он то разворачивал, то свертывал вчерашнюю газету. Читать не хотелось, душа требовала общения.

– Погодите, любезный, – крикнул он вслед Герману.

Тот даже не замедлил своего шага, толкнул ногой дверь и вошел в мастерскую. Михалыч в фартуке и в серой кепке, повернутой козырьком к спине, прилаживал к гранитной плите медальон. Он делал это старательно, словно пытался угодить своему близкому родственнику.

Герман подошел к мастеру:

– Ну, как дела?

Огляделся по сторонам, ища то, что предназначалось лично ему. В багажнике черной «Волги» уже лежали живые цветы, несколько венков с надписями, тарелочка и граненая рюмка.

Наконец Михалыч закончил привинчивать медальон, рукавом халата протер фаянсовый овал и подмигнул немолодому мужчине, изображенному на медальоне, подмигнул так, как старому знакомому.

– Вот теперь порядок, – он вытер ладонь о ладонь и с приветливой улыбкой обернулся к Герману Богатыреву. – Все как договаривались, чики-чики, Михалыч свое слово держит.

– Хочу взглянуть, – сказал Герман.

– Это пожалуйста, это конечно, завсегда можно.

Михалыч двинулся по узкому, похожему на мелкий окоп проходу из гранитных плит в дальний угол мастерской. Затем остановился и поманил указательным пальцем Германа. Тот двигался осторожно, боясь испачкать черный костюм и черный портфель в каменную пыль.

Наконец все-таки добрался, протиснулся узкой траншеей к небольшой площадке. Прямо на полу лежала гранитная плита с эмалевым медальоном. С медальона на Германа Богатырева смотрел широко улыбающийся Сергей Серебров. От фотографии друга Германа Богатырева даже бросило в дрожь. Он поставил к ногам портфель, прижал указательный палец к пухлым губам, потер ладонями виски.

– Что с ним случилось? Как его угораздило? – участливо осведомился Михалыч.

– Трагический случай.

– Я так и понял. Ведь молодой, здоровый мужик, такие бабам ох как нравятся!

– Да, нравятся, – согласился Герман, – но жизнь есть жизнь, – его голос звучал трагически, как голос диктора, сообщающий народу весть о кончине главы государства.

На гранитной плите, кроме медальона, была короткая надпись: «Серебров Сергей Владимирович. 1956 – 1998». Между датами золотилось, поблескивало длинное тире.

– Вот так, – прокомментировал дело своих рук Михалыч, – жизнь человека умещается в черточку, – он ногтем указательного пальца поскреб по тире и скроил грустную, подобающую моменту мину.

– Ладно, Михалыч, спасибо за работу. Только вот глаза у него какие-то…

– Что? – переспросил мастер.

– Глаза, говорю, у него какие-то.., грустные.

– А чего же веселым быть? – взялся рассуждать Михалыч. – Его уже с нами нет.

– Это как сказать, – ответствовал Герман.

– Оно, конечно.., оно понятно, он в памяти, он в сердцах друзей и родственников, но уже не сможет ни выпить, ни закурить, бабу обнять не сможет… – о выпивке, курении и бабах Михалыч говорил очень жалостливо, и Герману показалось, что из глаз старика вот-вот покатятся скупые мужские слезы.

Но мастер плакать не стал. Он повернулся к заказчику и показал тому широкие мозолистые ладони.

– Пора и окончательный расчет произвести, а?

– Да-да, сейчас, – дрогнувшим голосом произнес Герман.

Он поднял портфель, открыл его, заглянул вовнутрь и вытащил две стодолларовые банкноты.

– Надеюсь, этого за работу хватит?

– Как раз, – улыбнулся Михалыч, бережно принимая деньги и теребя их в пальцах. Деньги хрустели, и этот хруст был для ушей Михалыча слаще любых слов, самых нежных и ласковых, слаще, чем смех ребенка. Деньги он спрятал в задний карман брюк и долго возился, пытаясь заскорузлыми, грубыми пальцами застегнуть маленькую пуговицу. – Забирать когда будете?

Герман взглянул на часы:

– Прямо сейчас, наверное, и заберу, – он заспешил к выходу.

Старик его остановил у выхода, заглянул в глаза:

– Ну как, довольны? Михалыч свое дело знает, любую работу на пять с плюсом выполнит. Ни сучка ни задоринки, как говорится, комар носа не подточит.

– Доволен, доволен, – буркнул Герман, торопясь к железным воротам, за которыми уже стоял микроавтобус и топтались три здоровых небритых мужика.

Лишь только они завидели Германа, на их лицах появились улыбки. Герман не стал здороваться с мужчинами за руку, он их осмотрел, потом полюбовался автомобилем – помятым, проржавевшим микроавтобусом.

– На этой таратайке везти собрались?

– Довезем, довезем, не волнуйтесь! – сказал тот, кому принадлежал «Фольксваген».

– Тогда, братцы, вперед. Пойдемте, покажу.

Мужчины втроем вынесли надгробную плиту из мастерской, загнали во двор микроавтобус, бережно погрузили ее. Грузили так, словно это был гроб с покойником. А затем автобус и черная «Волга» поехали прочь от железных ворот, бетонного забора и витиеватой надписи: «Памятники. Надгробия. Кресты – быстро и качественно».

* * *

Ровно в шесть часов вечера Герман Богатырев уже вернулся в Москву. Его щеки пылали румянцем, глаза задорно блестели, редкие волосы были растрепаны, как у каждого горожанина, в кои-то веки побывавшего за городом и надышавшегося свежим воздухом. На толстых подошвах черных ботинок кое-где виднелись комочки земли, а в шнурке правого застряла сухая сосновая иголка.

Герман взглянул на обувь, и тут же лицо его стало напряженным. Он взял кусок салфетки, плюнул на нее, тщательно протер вначале левый, затем правый башмак. Выдернул иголку из-под шнурка, помял ее в пальцах, превратив в клубочек, брезгливо оттолкнул его от себя, как отбрасывают жвачку, боясь, что она приклеится к ногтю. В половине седьмого его «Волга» уже стояла за перекрестком напротив булочной.

Марина Измайлова появилась неожиданно. Она шла понурив голову, в руках несла цветы – восемь пунцовых роз на длинных стеблях. Сегодня она даже не накрасилась, под глазами темнели круги, губы кривились, на них виднелись следы покусов. Женщина была в строгом черном костюме, голову прикрывала маленькая аккуратная шляпка. Для полноты картины не хватало вуали. На глазах у Марины траурно поблескивали узкие темные очки.

Она торопливо подошла к машине, взглянула на номер и не успела тронуть дверцу, как в своем черном отутюженном костюме, в черном шелковом траурном галстуке перед ней возник Герман Богатырев.

– Здравствуйте, Марина! Язык не поворачивается сказать «добрый вечер». Это я вам звонил.

– Я поняла, – глухо ответила женщина. – На всей улице только мы двое в черном.

Герман покосился на черную «Волгу», которую после езды по бездорожью он загнал на мойку, и теперь та блестела, как полированный гроб в витрине ритуального магазина. Он открыл женщине заднюю дверцу, но та покачала головой.

– Вы не будете против, если я сяду рядом с вами?

– Нет, что вы, Марина, конечно.

Герман принял цветы, и в руках у женщины остался лишь комочек носового платка. Герман Богатырев бережно положил цветы на заднее сиденье «Волги», так просил его друг, сел за руль. Затем почему-то перекрестился, хотя Серебров его об этом и не просил. Это была чистая самодеятельность, он уже и сам начинал верить в то, что происходит.

Женщину это движение тронуло до глубины души.

Она всхлипнула и принялась сморкаться.

– Терпеть не могу похорон, – сказал Герман, покосившись на точеный профиль Измайловой. Она была невероятно красива, и у Германа в голове опять шевельнулась мысль: «Ну и идиот же Серебров, такую бабу бросает!»

На глаза ему уже наворачивались слезы.

– Извините, Марина, я немного волнуюсь, у Богатырева появился в руках большой клетчатый носовой платок.