Ютанов Николай

Возвращение звезды Капернаума (Зеленая дилогия-2)

Нелегко найти единственно правильное решение, дорогой господин брандмейстер. Допустим, я начну откачивать. Представим воочию, как будет протекать процесс. Масса всколыхнется, и я понапрасну стану уменьшать содержимое ямы, тем самым я только усугублю положение, вместо того чтобы принципиально исправить его. А сейчас, коль скоро масса находится в состоянии покоя, подсохший верхний слой в значительной степени препятствует распространению запаха. Иштвань Эркень
Тропа от Ледяного на Егерский берег привела в темноту и кончилась. Под ногами заскрипели старые корни. Полчаса можно будет ползти только спотыкаясь. Цокали фиксаторные кольца на рюкзаке, шуршал спирт во фляжке. Юлька с хрустом завяз в подлеске: тропа свернула. Он выбрался, поправил поясной ремень и продолжил спуск, тормозя пятками о корни. Внизу в прибрежной промоине маленьким подарком метнулся язык костра. Юлька замедлил ход, стал осторожнее ставить ноги. Сухой оползающий спуск снова перешел в плотную тропу. Резко запахло водой. Настоящим лесным озером с густотравыми берегами и соснами над кромкой зеленого пляжа. Возле тропы мотались языки слабеющего костра. Хозяев видно не было. Оставаясь в тени, Юлька обошел огонь. Справа от дороги чирикало болото, впереди гулко стучали бортами моторные лодки.

— Это что еще за пизда в ночи?

Под серым навесом ивы горел еще один небольшой костер. Короткий парнишка в речной униформе выплыл из-за огня. Резкий бормотушный выхлоп задушил запахи озера. Юлька оглядел компанию у костра. Толстый пацаненок-десятиклассник. Громадная девица в рыбацкой робе, греющая у огня голые подошвы. Нахальный парень с чубом — бабский угодник и нахряпистый гармонист из сладких старых фильмов. Юлька радушно улыбнулся. Он шагнул в свет пламени.

— Егерь? — бесцветным голосом спросил Юлька.

Его рука небрежным пижонским жестом легла на ручку длинного ходового ножа. Парнишка скривил рот и сдвинул фуражку на затылок.

— Лесовичок… Еще не знакомились… Не пиздели…

— Счас узнаешь, — сказал десятиклассник, выковыривая из золы картофелину.

— Твои суки, лесовичок, мне весло сломали, — убежденно сказал короткий парнишка. — Ну, такие суки!..

Его качнуло. Чтоб не упасть, он уперся ладонью в темя девицы.

— Эй вы там, на том берегу… — сонным голосом Ореховой Сони сказала девица.

— Натали, вы фальшивите, — брезгливо сказал гармонист. — Костянтин вам не простит. Мне кажется, он не любит пьяных баб.

Десятиклассник с хрустом жрал картофелину. Изо рта его шел пар, толстые щеки подпрыгивали. Гармонист гремел канистрой.

— Лесовик, — сказал егерь, — может, ебнешь сто грамм?

— Не ебну, — сказал Юлька. — Идти нужно.

— Господин лесовик, — гармонист пододвинул наконец канистру поближе, на хуй к вурдалакам вы успеете всегда.

— Ага, — десятиклассник дожрал картошку, — ты лучше скажи: сам приползешь, как твои пиплы, или водой, кверху брюхом, как бабы-художницы?.. Наташенька, эстеточка, как тебе этот свежий труп? Жестковат, конечно, но, может, надеваться удобней станет?

Юлька непроизвольно дернулся.

— Фу, Кирюша, — гармонист изящно отпил из полупустого фужера. Наталина некрофилия меня так мучает, право… а вы… Фу! Девочку надо лечить, уговаривать, ебать грамотно. А вы ее подзуживаете на непотребство.

Наташа подняла тяжелые виевы веки.

— Где труп? — сказала она.

— Тих-тих, моя рыбка, — сказал егерь, — нету трупа. Он еще живой. Счас сто грамм ебнет… Выпей, жопа! Про Зимний дворец расскажи, про часы с павлином, про звезды, про то, как Луна на хуй влияет, про летающие тарелки с синежопыми инопланетянками… Ну же!

— Что с ребятами, придурок? — негромко спросил Юлька.

— А пошел ты, здравоумный… — сказал егерь. Он повернулся к девице: Верно, Наташенька? — и жирно поцеловал ее в робу. — Пошел-пошел, козел, пока хрен в бутылку не забили…

Юлька шагнул в темноту. Голова гудела. Похоже, он опоздал. Тихо хлюпнул озерный прибой. Меж сосен ровно горели звезды. Хрустела осока. За ледниковым валуном примкнулась избушка егеря.

Негромко шуркнула дверь. Через темные сени Юлька провалился в тепло полумрака, падающего с экрана маленького телевизора. Под стеклом на застенчивую корову в купальнике ставили бумажную корону. Маятником постукивал какой-то музыкальный «бабл-гам». Старуха с лицом обиженной княгини ловко сняла кувшин с буфетной полки и напустила в кружку белого пенного молока.

— Садись, парень.

Молоко дождем кануло в сухое горло. Юлька слегка опьянел от удовольствия и тепла. Он расстегнул рукава штормовки, чуть распустил ворот. В комнате свежо пахло сушеными травами. В углу под рушником вместо образа висела фотография сестры Марии.

— Тих-тих, жучок. — Старуха вонзила пустышку в распахнутый рот младенца. Тот засопел, хрюкая соплями в носу.

Щеки малыша покрывал слой тусклой коросты. Он спал на боку, свесив пухлую лапку сквозь прутья кровати.

— Что с ребятами стало, баба Тоша?

— А что ж ты хотел, парень?

Юлька с косой улыбкой пожал плечами.

— Приползли на тот берег чуть живые. Вчера дождь литой был. Их, наверно, и не слышали. Орали, должно быть. Потом толстый разделся и поплыл. Девчонку от художников так ляканул, что потом ее травкой отпаивала… Ну, ловишь себе рыбку, кемаришь, о парнях снится, а тут голый, гладкий, в очках, из воды — лодку ему подавай!..

Юлька облегченно улыбнулся. Бабка Тоша сунула нос в печь.

— Померли они. Василька уже мертвого в палатке притащили. Толстый живой остался, плакал только ночью, чесался. Леха всю темень с Митькой водку жрал и Наташку ебал. А Юрик за ночь отошел…

— Юрген умер?!

— Да не смогла я, парень. Я его в балию с травой клала, заговор толкла, да бестолочью, видно, состарилась… Кожа на пальцах — лохмотьями, глаза вытекли, изо рта — пена едовитая… Я его в баньку положила. Он вроде как католик. Так я молитв не знаю — тупая. Древняя вера — оно милее… Так потом Наташку в бане нашла. Она от ебателей сбежала и к нему. Вся голая, в слизи какой-то, трется об мертвого Юрика, руки его страшные целует, плачет тихо, как кошка, и словесы такие нежные шуршит… У меня слезы, парень. Митьку, засранца, алкаша утробного, прибить захотела. Такую деваху зельем под пьяный хрен пустил…

Бабка Тоша вытерла морщины щек. Грянул ухват о крутые бока чугунка. Шумный ослепительный запах потек из печного зева.

— Совсем плох я, бабка Тоша, — сказал Юлька. — Василька плотина слопала, Юрген сгорел… а у меня в башке одно — слава лесу, только двое… Обревнел, бабка Тоша! Тихо на душе стало. Безветренно.

Бабка Тоша усмехнулась:

— Душа… Тебя как зовут, лесовик?

— Юлий. Юлька.

Он мерно чакал ложкой по дну толстой деревянной миски. В окошке кинескопа царил листопад Летнего сада. Вовик засмеялся во сне.

— Неужели пойдешь, Юлька?

— Пойду, бабка Тоша. Именно я, такой чисто выбритый, с подстриженными ногтями.

Бабка вышла в сени. Юлька, вытирая губы, — за ней. На берегу озера бабка Тоша встала.

— Кончается наш северный лес. И город твой северный тоже кончается. Да и ясное дело — в дерьме не в воде: даже жабрами не продохнешь. Чуешь, лесовик, как здесь сосна дышит?

— Чую, — сказал Юлька.

— Озеро понимаешь?

— Понимаю, — сказал Юлька.

Спокойно пахло смолой и ровным сосновым стволом. Потрескивал сухой плавник под языком прибоя. Серебристая дорожка на воде мерно разбивалась о лунно блестящий валун берега. Фронт ветра рваным касанием трепал штормовку. Хвоя под ногами несла сырость. Жутким золотом горели звезды.

— Спи, Вовик, — сказала бабка Тоша, — спи, жучок сопливый.

Она отомкнула лодку, придавившую нос к берегу. Юлька бросил на доски рюкзак. Бабка Тоша села к рулю. Юлька тихо повел плоскодонку в проплыв между осоками.

За темными клинками травы по колено в воде стояла Наташка, кутаясь в робу, и сосала из бутылки вино. Зубы стеклянно гремели о горлышко. Почуяв волну, она опустила руку. Вино черной леской потекло в воду.

— Куда ж ты, лесовик? — прошептала Наташка. — Я же люблю тебя.

Шепот грохнул над ночным зеркалом озера. Бабка Тоша не обернулась, но на мгновение сомкнула веки. Наташка стояла с опущенной бутылкой, нервно теребя второй рукой пуговицу на робе.

Под ударами весел звезды растекались по воде огненными кругами. Бабка Тоша затянула еле слышную мягкую, чуть визгливую мелодию. Сосны возле избушки растворились в ночном монолите леса. Вместе с берегом на Юльку наплывало чувство тоски.

— Больной лес, — сказал Юлька, — нет чувства дома. Только тоска и озноб.

— Вот лесовик, чудной, молчаливый, как волк. — Бабка Тоша повела головой. — Свободный, как линь. Жил бы в здоровых лесах. В Семиостровье, на Паве или на Покровке… Нет, несет вас на Плотину.

— Не томи душу, бабушка. — Юлька черпнул веслом нефть ночной воды. Василек с Юргеном вышли к морю?

— Они-то только вышли, а ты еще и вернись. — Бабка Тоша вытащила узелок из-за поясного платка. — Не бойся, это — травка… Да не анаша, дурень. Голову чистит, но помногу не вари.

— Ладно, — сказал Юлька. — А что сказали?

— Ничего, лесовик, ничего. Мертвые плохо говорят. А толстый с Лехой лесопилов стерегли, да что-то про альпов гундели. Да что с них взять: один — алкаш, другой — чумной. Да и альпов в нашем лесу лет пятьдесят как нет…

Лодка въехала в сухой черный берег. Бледная полоса дороги изгибалась вдоль скалы с поваленными соснами на склоне. На мысу за погоном берега вспыхнул костер. Зашевелил искрами, залил слепым туманом кромку озера.

— Ну, пока, — сказала бабка Тоша. — Муторно здесь, а ты — чудик: светляк светлячком. Улыбаешься, знай. Ты только живи, Юлик…

— Ну, бабушка… — Юлька неловко прикоснулся к острому бабкиному плечу. — Плыви, а то пацан твой проснется.

Лодка отчалила. Точка электрического фонаря пропала в огнях егерского хутора.

Костер на мысу рванул к небу искристую бороду.

Юлька обошел сырую скалу, прошел через цепко-стальной малинник и долго пропирался сквозь старый бурелом. Обхватные сосны ссыпались в скрипучую прелую решетку, завалив язык полуострова. Иногда ползучий древесный дерн рвался под ботинками, и Юлька кирпичом летел в провал меж бревен. Когти кошек с писком грызли дерево, останавливали полет. Лишь дважды трухлявый ствол рвался, и Юлька вис на ребрах и рюкзаке.

Костер шипел все ближе. Упорно горело мокрое дерево.

Запах, — подумал Юлька. — Магниевая капсула.

Он соскочил на тонкую песчаную кайму озера. Вскрыл рюкзак. Натянул сапоги ОЗК, рукавицы. Запеленал голову капюшоном. Юлька зачерпнул брезентовым ведром песок с дрожащей живой водой. Огонь зажужжал, дернул языками. Потек черный дым. Пятно поражения было небольшим. Магниевый огонь рвался из-под песка, дышал жаром, метал звездчатые искры. Но наконец захлебнулся. Юлька пнул ногой прокаленный кожух капсулы, сплюнул в хиреющее пламя. Он слез с обгоревших бревен и долго отмывался у озера. Он вспомнил магниевые плевки, плывущие по Вуоксе, за линией Маннергейма: мы их цепляли кошками и тушили углекислотой на берегу. Юрген и тогда не берег рук.

Юлька влез в рюкзак и двинул по мелкой воде к хилому предрассветному березняку.

Лес почти не дышал, было жутко идти по знакомой дороге среди рыжих развалин брошенных муравейников. Солнце, взлетая над берегом, чадило утренним туманом. Над полянами всплывал бледный запах медуницы. Заворчал, потряхивая пивным брюхом, ярко-желтый шмель. У Юльки заслезились глаза. Он плюхнулся рюкзаком в траву. Ветер тянул по светлому небу белые нити цирусов. Потная штормовка неприятно морозила спину. Жесткая, обкусанная Плотиной трава легко щекотала раскинутые ладони. Помнишь, Юлька, звенящий озоновый дух сосны?..

Юлька с трудом вывернул руки из лямок и сел. Он толкнул фалангой мизинца лысо-розовую, как болонка, головку кашки. С писком выдернул травяной стебель и надкусил горько-сладкий кончик. Взглянул на солнце, на тропинку к берегу, к старой стоянке. И словно швейная машинка застучала по позвоночнику…

В мареве над малинником возникла женщина. Плавно ступая по колючей траве, она поправила падающую лямку сарафана и стряхнула малинину в узкую ладонь. Зеленоватые ступни плотно прижались к тропинке. Волшебный поворот головы, и из-под неровных прядей осеннего клена блеснула озерная синь. Женщина смешно улыбнулась. Легкие движения ветра в нарастающем зное отчеркивали линию под сарафаном. Ненавижу штиль, — хмельно подумал Юлька. Женщина подошла. Еще одна смешная улыбка осветила ее лицо. Она сняла с головы венок из полевых фиалок и, встав на колени, положила его Юльке на лоб. Горьковатая, пахнущая папоротником ладонь коснулась губ. Домашний, розовый вкус малины лег на язык. Ешь, здесь много, — птичьим голосом сказала женщина. Смеющиеся озерные глаза приблизились, и легкий, как рябиновый лист, упал поцелуй. Юлька вздохнул, захлебываясь. Папоротниковая ладонь накрыла юлькин рот. Юлька нехотя открыл глаза: по зеленоватой коже над локтем, вдоль вены, тянулась цепочка точек-синяков…

Юлька сел. Ветер шуршал сухими травами. Сосновый сухостой вилкой упирался в небо. Юлька выдернул из рюкзака малый химкомплект. Реактивы молчали. Нейролептик?.. Непохоже… Он поднялся. Что-то слишком круто. Дикая рыжая чудо-девица с глазами семиостровной воды. Такого я не ждал. Но всяко пора сниматься. Юлька начал отряхиваться и замер: к полурасстегнутой ширинке прилипла пара ягод. И сникшая фиалка на колене.

— Еб твою мать, — сказал Юлька.

Нет, где-то должна быть банка с галлюциногеном. Должна. Он распаковал аэрозоль с экстрацементом. Натянул респиратор. Чуть оттянув брезгливое рыло респиратора, принюхался. Затем двинулся наискосок через поляну. Баллон лежал в ржавых зарослях ежевики. Вентиль с цифровым замком был надломан. Похоже, лесовичок, тебе достались объедки. Сладкие объедки, женственные, небывалые, как мечта. Юлька взболтал аэрозоль. Белая каша с шипением обхватила замок, запузырилась, застывая. Накручивая колпачок на аэрозольный клюв, Юлька вернулся к рюкзаку. Что ж, с пижонством закончили, и оставшийся ход будем сопеть фильтрами и лизать сетку респиратора.

Юлька щелкнул поясным ремнем. Запрыгали старые шишки под подошвами. Дорога скатилась в русло грязного ручья к разбитому мосту. Белый, словно молочный перегон, поток дробился на камнях в разломанном горле моста. Юлька перешел по еще живому бревну. Слева пошел совсем нездоровый лес. Кренились сосны в красных потеках. Дымилась пылью трава. Попадались полуразложившиеся лягушки величиной с курицу.

Справа холодным взмахом открылось озеро. Карповка. Тишина, как на картине. Голый галечный берег. Ни осоки, ни лозняка. Липкий беззвучный прибой. В заливе у мыса мордой в воду воткнулся вертолет. Из распахнутой двери шла пыль. На хвосте под красной звездой висел удавленник в летной форме.

Юлька сглотнул спазм и в полете чуть не поцеловал решетку респиратора: подлесок перешел в цепкую гнилую зелень. Юлька надел перчатки, плотно затянул ворот. Он еще раз обернулся, сипло выдохнул. Надо бы поесть, но не хочется.

Пошла уже знакомая гниль. Сосны зацвели мертвой зеленью. На листьях закачались капли слизистой росы. Из рваного дерна вытекал бурый сок. Зачастили маленькие озерца с застойной водой купоросного цвета.

Где-то слева загремел тягач. Завизжала пила, хрустнуло падающее дерево. Юлька ладонью вытер слезящиеся глаза и не спеша двинулся на звук.

На просеке два десятка коренастых мужичков, потряхивая мотопилами, валили лес. Зубастые цепи драли нездоровую кору, вязли в мокрой сердцевине. Мужички матерщинно галдели. Ныл лес. Гремел одинокий тягач со сломанным манипулятором. На скобах сидел рыхлоносый потный охранник. Грязными толстыми пальцами от сжимал АКМ, зорко оглядывая стадо. Охранник был немолод, сифилитичен, судя по посадке, угнетен геморроем, но он был запредельно счастлив. Солнце палило сквозь дырявый озон. Охранник дымился из-под застегнутого подворотничка.

Юлька вздохнул. С баллонами и капсулами было легче. Здесь пахло Хозяином — обожженной, потрескавшейся глиной, злобной нечистью, скрученной каббалистическим знаком старого раввина.

Юлька сел у соснового ствола рюкзаком к поляне. Глянул в сторону и с шипом откатился за пригорок: в малиннике мерно подпрыгивали красные шелушащиеся ягодицы. Вздрагивали выпертые на Юльку пара черных растоптанных пяток и пара кирзовых сапожных подошв. Движение остановилось. Мелькнула птичья пятерня, расчесывая красную шелуху. Посыпались причмокивания, словно кто-то, обжигаясь, пил горячий кисель. Ду-тыду!.. растоптанные пятки недовольно зашевелились. Ягодицы запрыгали вновь, заполняя малинник счастливым совиным уханьем.

Стремительным грохотом раскололись облака. Над лесом, раздувая верхушки сосен, всплыл серебристый треугольник бомбардировщика. Вездеход на поляне засучил сломанным манипулятором. Мужичишка-охранник — хозяин сапог и шелушащейся жопы — выпрыгнул из малинника, сжимая одной лапкой упругие мокрые гениталии, другой — отдавая честь улетающей гордости отечества. Black Jack отвернул с полосы и, задрав бугристое рыло, брюхом вперед двинул вверх на запад. Мужичишка, преисполненный счастья, отирал ладошкой слезящиеся веки. Он гордо окинул взором поляну. У Юльки свело челюсти, словно от тошного вкуса жимолости.

— Ага! — сказал мужичишка. — Бля!

Он выдернул из-под булькающей в подлеске фуфайки автомат Калашникова.

Очередь с трассирующей оттяжкой распилила кору над головой Юльки. Лесовик отпрыгнул в решетчатый подлесок и получил прикладом по морде. «По морде, по морде… Тут лиц не бывает…» Сапог тоже весьма неплохо пришелся под ребро, но помешала машинка в кармане юлькиного армейского жилета. Перед лесовиком вывалилось из кустов портупейное брюхо вохра с тягача. Юлька ушел от второго сапога и неловким цюктэком впечатал люминиевую пуговицу в казенное сукно. Развернулся и на втором ударе увяз пяткой в складчатой нажратой шее.

— Грррр, — сказал вохр и плавно, по дуге, как ванька-встанька, начал заваливаться за кочку. Юлька подскочил к туше, приподнял волосатую, обтянутую мундиром лапу. Бросил. Вроде вырубил.

Юлька оглянулся. Фуфайка с пятками молча и деловито ползла к просеке. Коротышка-вохр залег в оранжевых папоротниках и, поблескивая кокардами из зарослей, принялся методично отстреливать сучки над юлькиным рюкзаком.

Юлька, тряся гудящей головой, бесшумно отвалил в овражек. Он прошелся по активным точкам у виска и на челюсти. Боль приглохла. Юлька быстро ссыпал вниз, стараясь не поднимать треска.

Запах опилок затих. Юлька осторожно, полуползком уходил к болоту. Вохрастых придурков здесь целый лес. И у каждого АКМ. Срубят для профилактики без права на кассацию, а мне очень хочется дойти до Плотины, господа… — Юлька присел на минутку, вырвал из индпакета тампон и заткнул кровоточащую ноздрю.

Снова потянуло запахом воды. Сухой, колкий дерн сошел на нет, и лес заполнил разлив розоватого больного сфагнума. Голова еще гудела, ссадина выла. Соображать было тяжело. Юлька осторожно, перепрыжками шел на четвереньках. Мох ласково ловил ободранные кисти.

Юлька привстал, встряхнул компас. Юрген говорил, что здесь можно пройти только по азимуту через болота. Так, Плотина — там. Юлька полез сквозь серый незнакомый кустарник. Ноги чавкнули в грязи, сорвались и провалились в теплый омут.

— Еб твою! — заорал Юлька. — Козел паршивый! Лозняк не узнал, сука! Пизда на палке!..

Неудачно повернувшись, он провалился по пояс. Холодные ключи под бурой трясиной свели судорогой ноги. Юлька с хрустом развернул сбитую шею. Поискал взглядом и, едва дотянувшись, вцепился в одинокую рябинку. Потянул. И вдруг понял, что рябинка выдержит, а он, Юлька, — нет. Чихать на ноющую балду, на то, что хрустело и щелкало разбитое колено. Юльке просто ничего не хотелось. Не хотелось дергаться, переть куда-то. Зато хотелось закрыть глаза и подождать, пока все пройдет…

Юлька посмотрел вперед. Кое-где еще рябили прогалины бывшего озера. Сквозь низкую дымку-туман проблескивала какая-то конструкция. Юлька отпустил рябиновый прутик и поплыл. Руки с трудом выдирались из толстой маски полумертвой зелени. Юлька плевался и шипел на растянутое плечо.

Руки уперлись в холодный камень. Юлька встал. Вперед и вверх, в туман, вела пологая блестящая лестница. Неровная свежая озерная тишина царила вокруг. Юлька подозрительно склонился к желтоватому уступу под качающейся пленкой воды. Ступень была золотая.

Юлька оцепенело пошел вверх. Сзади заревел мотор. Звук выкатился из-под тумана, вырос и обернулся чудным катером на воздушной подушке. Машина, разгоняя туман глянцевой синью боков, грузно осела у истока золотой лестницы. По упавшим мосткам сошла девушка. Юлька узнал и кленовый осенний волос, и пьянящую фигуру, и смешок заокеанской птицы.

— Дай руку, — сказала альпийка.

Юлька дал одеревеневшую ладонь.

— Идем. Идем же.

Юлька пошел. Перед ним вставал из воды хрустальный дворец лесных альпов. Мерцающий фасад в путаных линиях барокко. Острый, готический свод. Гигантский колокол зала, срезанный шашечным бело-черным полом. Этажи, стеклянные лестницы, пустынные теплые переходы. Юлька оказывался то во Вселенской библиотеке Борхеса, то в электризованной компьютерами лаборатории Калиостро, то в прагматичной спальне Казановы — со звездным окном, астролябией и лютней. Дворец гигантским грибом стягивал на себя все, что Юлька считал счастьем. Вершиной его была она — хозяйка хрустального дворца. Она шла, положив прохладный лист ладони на его руку. Из Юльки лезла радость. Он хотел скакать веселым псом и целовать лежащую на коже ладошку.

И вдруг встал…

Это была его кухня. Плита с духовкой на веревочке. Жженый чайник. Телефон, радио, старенькая «Весна». Стол с траченой клеенкой. Его рукописи, его песни, его расчеты. Хороший чай в обкусанном временем заварнике. Юлька вздохнул. Обернулся.

Кленоволосая альпийка стояла за порогом, на мерцающем хрустальном полу. Она улыбалась, опершись рукой о косяк кухни. Капли воды блестели на сгибе локтя, на тонких узких ступнях.

Юлька зажег газ под чайником. Сдвинул бутылки на край стола. Чашки — не фонтан. Да и жрать нечего. Но как в песне — сигарета в руке, чай на столе… Что может быть лучше ночной песни петербуржского менестреля.

— Иди сюда, — сказал Юлька.

Альпийка сделала два шага и села напротив, подперев щеку рукой. Она засмеялась. Юлька разлил чай. «Весна» запела: «Как-то в одной из галактик…» Юлька коснулся девчоночьей руки. Рука была сухая и крепкая, но чуть дрожала. Девчонка боялась, что он увидит синие рубчики на венах. Юлька встал и вырубил свет. Альпийка встала и прижалась к нему. За окном под балконом по-прежнему жутко сияли звезды. Ревела невыключенная конфорка. За порогом сверкал хрустальный пол. Девчонка была что надо. Маленькая, тонкая, крепкая, как рябинка. В этот раз поцелуй обжег губы. Он любил ее. Это было дико. Найти любовь в нелепой хрустальной башне среди вонючего болота. Он любил ее. Любил! Ее кожа светилась в темноте светлым зеленым огнем. Плечи блестели каплями пота. Но она любила его! Ей было плохо. Ее ломало. Но она целовала, она любила его!.. Но силы ее кончались.

— Я сейчас, — чирикнула она на выдохе.

Ее глаза блеснули сиреневым пламенем.

— Не исчезай, лесовик!..

Рыже-зеленый огонь силуэта метнулся к двери. Юлька сглотнул, открывая кран.

— Пройдет, — решил он, — разучу. Это как с водкой, не давать и не бросать враз…

Юлька, натягивая штаны, вылетел из кухни на блестящий холодный пол.

— Рыжик… — позвал он.

Тишина. Шероховатая, теплая.

Он пошел вдоль мерцающих стен. Подошвы электрически трещали на шахматном полу. В глубине замка тихо стучал барабан.

Поворот.

— Рыжик.

Поворот.

Золотой прямоугольник распахнутой двери ударил в глаза. Юлька растер слезы ладонями и снова позвал:

— Рыжик!

Это была ее спальня. Высокая кровать с балдахином. Криволапый столик с кучкой зеленых стекляшек и пустым целлофаном от одноразового шприца. Мягкий ковер, лижущий ноги. Светлый зеленоватый тон стен. Высокий потолок.

Юлька задрал подбородок. Под потолком неподвижно висел безглазый четырехкрылый дракон. Бронированные кожные гребни чуть касались потолка, расписанного под глубокое небо с мелким чистым цирусом. Лапы подтянуты. Дракон, словно паук, висел в тонкой радиальной паутине, тянущейся изо ртов крошечных химер на лепнине по периметру потолка. Дракон был равнодушен. Он не видел и не мог видеть Юльку. Рыжика. Бабку Тошу. Плотину. Единственное, что связывало его с миром, — паутина во рту таких же неприятных зверенышей.

Юлька потряс головой. Страх безотчетный, бессильный закатывался в горло, превращаясь в малодушный стон. Захотелось встать на колени и по-детски страстно, униженно повторять: «не меня, не меня, не меня…»

Что не меня? Кто не меня?.. Он представил, как девчонка встает перед чудищем на колени, маленькая, беззащитная, и вымаливает себе чуточку счастья: хрустальные башмачки, косячок или его, юлькину, любовь… И, словно от этих мыслей, дракон шевельнулся, химеры вскрикнули детскими голосами. Из дверного проема за спиной дохнуло раскаленным кирпичом. Юлька прыгнул вперед, влетел мордой в мягкие тапочки. Ее мягкие тапочки. С оленьим мехом, примятым ее волшебными ступнями. Оглянулся. За дверью сипела нечеловеческим дыханием расколотая мерцающая темнота.

И Юлька услышал ее стон. Сердце оборвалось. Она вскрикнула, обжигаясь. Глухо лопнула паутина. Ее стон прервался плачем. Детским, ужасным. Лопнула еще одна паутина. Еще. Дракон с хрустом рухнул на ее кровать, обвалив безглазой харей серебряный балдахин. Девчонка плакала и стонала. Юльке казалось, что ее бросили на раскаленную плиту. Ей дико больно. Тошный, необъяснимо мерзкий запах примешался к печному кирпичному духу. На спину упали горячие капли. Юлька дернулся, обернувшись: из стиснутой пасти дракона Юльке на позвоночник капала синеватая кровь. Юлька вдруг понял, откуда он знал этот запах. Так пахла обезьянья сперма, сгорая в чашечке Петри над спиртовкой.

Хозяин пришел. Хозяин имел, что хотел. Хозяин был добр. Он не хотел извращенного. Он хотел своего. И маленькая альпийка была его сладостью. И Юлька тоже принадлежал Хозяину, потому что магическое слово по-прежнему торчало в кирпичной пасти. И ты, лесовик, свободный как линь, навсегда останешься рабом Слова. Доброго Слова. Как последняя дрянь ты, лесовик, будешь плакать и лизать следы альпийских ножек, пока Хозяин, не торопясь, вальяжно, не набьет ее чресла горячей обезьяньей спермой. Чтобы родить тебе монстра. Ведь ты же помнишь о Добром Слове?.. Ради него ты будешь жить и лелеять ребенка, изуродованного Хозяином. И ты будешь уродом, потому что всегда будешь помнить, что сталось с тем, кого ты любил. И малышка-альпийка тоже будет уродом и никогда не забудет о мерзости, затаившейся в ее лоне. Вся жизнь твоя пройдет в тени фаллоса. И разум, задушенный памятью, не найдет ничего для защиты, кроме Башни Из Слоновой Кости — фаллического облика твоего личного величия. Пошел вон, слизняк! Довольствуйся тем, что _дети твои будут жить лучше_. Получай мое доброе слово…

Башня содрогнулась. И…

— Юлька! Я убью его, Юлька! — Голос девочки был слит, сплавлен с болью.

Юлька встал. И тут обрушился потолок. Белые, словно костяные, плиты, крошась, смешиваясь с битым кирпичом, оползнем повалили в комнату. Ужас сжал, свел судорогой тело лесовика: кирпичный лом шевелился и дымил, словно горящий торф. Из пролома нелепо, словно гуттаперчевое, выпало белое тело альпийки. Рыжие волосы скользнули по кромке разлома, и девчонка раскинулась возле Юльки. Она была мертва. Левой рукой она закрывала разорванное лоно, а в правой, вытянутой вперед, сжимала обрывок кумача.

Юлька провел рукой по ее лицу, закрывая веки с обгоревшими ресницами, «…дети твои будут жить…» — прочитал он на красном клочке.

Замок рухнул. Быстро, словно опадающий фаллос, он, рассыпая бело-золотые осколки, завалился в гнилую вонь болота. Ухнула трясина. Зашуршала рыжая хвоя, и несколько новых трещин растеклось в оврагах.

Юлька открыл глаза. Он лежал на спине. Прямо вверх, в небо, воткнулась красная сосна с острой, почти бесхвойной вершиной. Юлька сел. Болото было безмятежно. Лесовик мазнул ладонью по лицу — респиратора не было. Опять нанюхался, хрен моржовый. Он приподнялся. Рядом лежала его солдатская жилетка с машинкой в кармане. Она была засыпана мелкой костяной крошкой и придавлена золотым слитком величиной с банку тушенки. Под кустом по левую руку валялся сплющенный в лепешку рюкзак.

— Еб твою мать! — сказал Юлька.

Он вбил лицо в ладони. Тонкая, ладная, настоящая. Синь озера и золото осеннего клена. Юлька отвел руки и оглянулся. Буро-зеленая гниль воды и ржавый частокол сосен. И непривычный запах битума. Запах Плотины.

Лесовик рванул жилетку. Слиток перевернулся и с хрустом откатился по больной хвое. Юлька ощутил яростную волну, накатывающую откуда-то из-под диафрагмы. Пропала медлительность, интельская неспешность. Мираж-не-мираж — вперед, Юлька! Не хватит герметика, чтобы залить все баллоны с галлюциногенным дерьмом.

Лесовик взвалил барахло на плечи и, скомкав ворот жилетки в кулак, босиком двинул сквозь хилый подлесок.

Он шел сквозь остатки леса. Сквозь развал полигона с вывернутыми валунами, костями и минометными бомбами времен минувшей войны. Ноги вязли в жидкой грязи бесконечных танковых следов. Он обошел еще две зоны с лесопилами. Долго шел по керосиновому лесу, дрожащему от реактивных взрыкиваний подземных бомбовозов. Пока справа в скрюченном сосновом молодняке не показалась застава.

Юлька присел за куст и проверил самопальную гранату с CS. Выглянул. Одно из трех: спецы либо спят, что вряд ли, либо в боевой засаде без звука и запаха, что странно, либо передохли, что, в общем, нередко. Лесовик на четвереньках коротким зигзагом с остановками повел большую дугу вокруг бетонного куба заставы. Застава молчала. Юлька пересек шоссейку, растопленную солнцем сиесты. Тишина. Танкетка спецов стояла за шлагбаумом, задрав ствол скорострельной пушки. К четвертому левому колесу прислонилась пара пустых картонных труб от «Стрел».

— Хрен с вами, — пробурчал лесовик. — Если живы, через полчаса сами прискачете…

И снова ему почудился запах галлюциногена. Голову чуть повело, и чьи-то лица показались в окне заставы.

Теперь все пофиг. Юлька на четвереньках под колючей проволокой вывалился из подлеска.

Все. Пошла плотиновая погань. Ил, дрек, понос мироздания, слитый в неколебимую гору, вшитый в мозг страстным желанием, разложившийся на жесткую вибрацию кристаллической решетки и оживленный одним — одним! словом… И опять память… Ненавистная память!.. Красный кумач заветного слова по-прежнему горел в гранитной пасти циклопа, оживляя чудовище. Только одно слово — Счастье. Бедный раввин не удержал беглого монстра и стал его частью — демоном убогого выбора. Бедная кленоволосая девочка. Ты убила своего монстра, и это стоило тебе жизни… Пресно пахло горячей глиной.

Сюр, мрак, мразь. Юлька скреб ногтями щеки. Толпы мальчиков и девочек в карминовых галстуках и шевронах на голое тело безмерно любили память о своих давно передохших предках. Женщины, рыхлые и неприятные, как горы грязной мыльной пены, в тоске по Слову терзали и сладострастно душили своих детей. Старики с горящими глазами глотали слова, исторгаемые глоткой монстра… И который раз Пречистая Дева родит сына Дьявола, рассекая тело Гермафродита на полюса любви и ненависти… Этиловые и конопляные миражи накатывали на Юльку, заплевывали убогостью желаний и текучими неясными страстями, порождая маленькие островки эйфории. Но Юлька чувствовал: Плотина рядом и, как предсказывал Юрген, раскачивает подсознание.

Голый лес наполнился чавкающими звуками. Казалось, тысячи фаллосов сыто хлюпали в горячих влагалищах. Лес парил в конвульсивном, покачивающемся движении. Ветви мягко, словно женские губы, касались кожи. Странные пары кружились в разбросах папоротника среди мха и тумана… И вдруг — боль, как кипяток, летящий в лицо. Юлька захохотал от счастья. Его трясло в тягучем невыносимом оргазме. Чудо, материальное и неуловимое, слилось с ним в ослепительном счастье боли вырываемого позвоночника…

Юлька стоял, упершись руками в горячую корку Плотины. Он был бос, ступни жгло дымящимся битумом. Рядом, уперев ковш в Плотину, стоял колесный робот. Каучук шин оплавился, потек, но габариты горели. Робот слепо царапал битум надломленным щупом.

Юлька задрал голову. Плотина дрожала: тысячи больших и малых трейлеров ползли по верхней кромке, сбрасывая вниз вонь сожженной нефти.

— Сейчас, Вовик, — сказал Юлька.

Он сбросил рюкзак и, откинув клапан, вытащил и разложил детали на спине робота. Напевая, он принялся собирать механизм. Боли не было. Он успел ее выключить. И дошел. Юлька с тоской посмотрел на обуглившуюся кожу ступней.

— Ну вот, — сказал он.

Юлька примкнул механизм к Плотине, включил и неторопливо пошел назад, волоча рюкзак по битуму.

— Боже, — сказал Юлька.

Машина сработала. Взрыв кумулятивно подбросил глиняную стену. Плотина охнула. Повалили обломки. Стена встала на дыбы. С длинным свистящим звуком, словно бомба, с неба пал шестнадцатиколесный трейлер и брызнул в стороны, как елочная игрушка. Юльку отшвырнуло на истлевший, вырванный из-под битума труп.

Равнодушно полежав на спине, Юлька слез и сел рядом с мертвецом. Воздух звенел. Клокочущая пыль осела.

Над битумной полосой горело ясное, умытое солнце. Чистая синь моря рябила золотой тропой. На открывшихся дальних островах гордо сверкали дозорные замки черного хрусталя, а еще дальше, у исхода золотой тропы, кипел золотой город.

— Привет, победитель, — сказал Юлька. — ёб твою мать, как больно… Получите, блядь, и распишитесь… — Он заперхал.

Дерьмо валом текло в голубую воду залива. Черная волна сглатывала синь. Меркла золотая тропа. Со звоном бокала в мусорном баке рухнул первый хрустальный замок. Затем второй. Рассыпалась хрустальная стена, перегораживающая залив. Словно по команде замолкли чайки.

Тряся гениталиями и размахивая АКМом, подбежал счастливый мужичишко в фуражке и кителе. Он бросился в прибрежный кал и поплыл, воздев автомат над головой. Шипящий прибой принес кумачовую бумажку со Словом.

Из-за горы глиняного лома вышла женщина. Она была прекрасна. Тонкими руками женщина прижимала к груди мохнатый козий мех. Она подошла к Юльке, наклонила гитарный стан, и холодная живая вода хлынула на огрызки юлькиных ног. У Юльки перехватило дыхание. Женщина опустилась на колени, скрыв девичье лоно в изгибе легкого тела, и тонкими пальцами начала смывать с юлькиных ступней мертвую черную кожу, ожоговые язвы, раны и ноющую боль. Она улыбнулась и, качнув маленькой грудью, плавным движением сорвала повязку со лба. Мягкий ворох золотых волос со вздохом упал на юлькины ноги. Женщина вскидывала влюбленные глаза и улыбалась, смахивая золотом светлые капли воды.

— Учитель, — сказала она теплым голосом зяблика. — Слово, учитель. Одно доброе слово…