Андрей ВОРОНИН
ГОЛОС АНГЕЛА
Пролог
Настоящее и будущее – лишь продолжение прошлого. Мысли, поступки сегодняшних людей уже предопределены теми, кто жил до них, но сами люди об этом не задумываются…
В 1812 году французский император Наполеон двинул свои войска на Россию, дошел до Москвы, разорил ее, разграбил, сжег. В 1941 году Адольф Гитлер так же, как Наполеон, рвался к Москве, хотел ее захватить. И тот и другой надеялись, что, овладев Москвой, получат власть над всем миром. Но не все помнят, что, прежде чем двинуться на Россию, и тот и другой воевали в Северной Африке. Их не интересовали завоеванные земли, оба они стремились к другому, искали то, что приведет их к заветной цели…
А начиналось все так… Тогда же, когда Бог дал Моисею заповеди на скрижалях, дьявол написал свои заповеди. Если Бог высек слова свои на каменных скрижалях, то дьявол выжег послание на золоте, ярком и слепящем, как огонь преисподней. Что прочел на скрижалях библейский Моисей, знают все – это заповеди Божьи. А вот что выжег дьявол на золоте?
Господь решил, что никто из людей не должен знать своего будущего. Дьявол же выжег на золоте то, что людям знать не дано. Кто прочтет письмена на скрижали – узнает судьбу от дня первого до дня последнего и сможет избежать всех злоключений, получит власть над миром. И сделал дьявол так, что уничтожить его золотую скрижаль невозможно, она вечна, как вечно зло. Прочесть ее можно, лишь когда светила станут в определенном порядке.
Нашли послание дьявола в пустыне жрецы египетских фараонов, завладели им, прятали его и хранили как зеницу ока. Лишь посвященным приоткрывали они тайну, позволяли заглянуть в будущее. И тогда дьявол радовался, тогда рекой лилась кровь и тысячами гибли люди. Мрак опускался на землю, меркло солнце. Так продолжалось, до тех пор, пока не завладели этой золотой скрижалью христианские первосвященники, они первыми поняли, что нельзя человеку даже заглядывать в дьявольские письмена. Но уничтожить золотую скрижаль выше человеческих сил, оставалось таить ее и прятать.
Прятали ее первые Папы Римские, а когда Рим погибал под натиском варваров-язычников, тайно отправили ее константинопольскому патриарху. Погибла и Византия, захваченная турками-сельджуками.
Золотая скрижаль оказалась в Москве. Прятали ее русские первосвященники, как и их предшественники, надежно, чтобы никто не смог увидеть и прочесть, заглянуть в будущее. От патриарха к патриарху передавалось тайна.
И понял дьявол: крепки христианские первосвященники, не впадут в искушение, будут хранить тайну. Отправил он своего посланника отыскать золотую скрижаль. И появился на Земле этот гад в обличье человека, принимали его монархи и правители как астролога, чародея, предсказателя. И нашептывал посланник дьявола, что есть золотая скрижаль, надо лишь отыскать ее, а заполучив ее, станешь непобедимым, завладеешь всем миром.
Есть точные свидетельства историков и биографов, что за спиной каждого великого диктатора стояла таинственная личность, обладавшая огромным влиянием, – это был он, посланник дьявола. Был он рядом и с Наполеоном, и с Гитлером…
Наполеон с помощью посланника дьявола сумел отыскать в захваченной Москве спрятанную патриархами золотую скрижаль. Но прочесть ее посланник мог лишь при определенном положении небесных светил. Скрижаль и награбленное в первопрестольной столице церковное золото охраняли самые преданные гвардейцы.
При отступлении обоз с золотом и скрижалью провалился под лед. Времени на подъем бесценного груза не было – по пятам шли казаки.
Посланник дьявола оставил верного человека – одного из гвардейцев-корсиканцев, назначив его хранителем места. Император снял медаль со своей груди, разрубил ее палашом надвое, одну половину вложил в ладонь гвардейцу, сжал ему пальцы: “Покажешь место тому, кто предъявит вторую половину. Храни тайну”. Посланник дьявола зомбировал гвардейца. “Я вернусь, – сказал он корсиканцу, – ты можешь меня не дождаться, передашь тайну места и половинку медали своему сыну. Каждый, кто попытается достать хоть часть сокровищ, погибнет…\"
Тем же палашом, которым рубил медаль, император пересек гвардейцу сухожилия на ноге, чтобы тот не мог следовать за ним.
Гвардеец прибился к одинокой женщине, купил пчел, он и сам не знал точно, что охраняет. Он и его потомки неукоснительно выполняли наказ императора и его советника – хранили тайну места.
* * *
– Золотые пчелы одна за другой пробирались сквозь узкую щель летка. Они кружили над ульем, поблескивая крылышками. Их гудение и жужжание то становились враждебными, тревожными, то растворялись в миролюбивом шуме ветра. С реки и с болота на луг надвигались удушливый запах прелого аира и пронзительный запах подгнившей рыбы. От этого запаха становилось дурно, кружилась голова. Слышались голоса мужчин, неразборчивые, словно доносились они из-за стены.
Под брезентовым навесом стоял короткий, сколоченный из грубых досок стол, стулья заменяли березовые чурки. За столом расположились трое мужчин. Они с опаской поглядывали на домик, избегали резких движений, чтобы не привлечь к себе гудящих насекомых. От домика к навесу торопливо шел приземистый мужчина, он нес перед собой жестяную миску, из которой торчали черноватые соты. От солнца, которое нещадно жгло землю, соты прямо на глазах сочились. Казалось, еще немного – и они расплавятся. Мужчина шел, тяжело, ступая, вразвалочку, на его до черноты загорелой шее покачивался странный предмет на черном шнурке – половинка то ли старинной монеты, то ли медали.
– Покушайте, люди добрые, медка настоящего. Такого вам нигде не предложат.
– Я-то думал, мы с тобой не договоримся, а ты человек понятливый, сразу согласился, – произнес мужчина, сидевший за столом, и провел ладонью по седому затылку, а затем медленно той же рукой взял пистолет – зловеще черный на струганных досках – и переложил его себе на колени.
Двое других мужчин, сидевших за столом, молчаливо кивнули в знак согласия. Над тающими сотами кружили пчелы.
– Я смотрю, жарко вам, люди добрые, – мягко и ласково произнес пасечник. – Может, кваску холодного? Он у меня прямо-таки ледяной. Попьете, а потом я вам и место покажу.
– Хороший день выдался, – глядя на соты, сказал мужчина с пистолетом, – просто именины сердца, – при этом его взгляд оставался жестким, хоть губы и расплывались в блаженной улыбке.
Так смотрит на мир человек, совсем недавно вышедший из-за колючей проволоки, уже наслаждающийся жизнью, но еще не забывший запах телогрейки и скрип снега под сапогами. Он поглаживал рукоятку пистолета, иногда барабанил по ней пальцами, потягивался, ежась под горячими лучами высокого солнца.
– Я сейчас, ребятки, – мужчина в расстегнутой рубашке отошел недалеко – к маленькому сарайчику, стоявшему поодаль, под старым расколотым молнией дубом. Из сарайчика он вернулся с большим глиняным кувшином. На указательном пальце правой руки пасечника висели три эмалированные кружки.
– Сам что, пить не будешь?
– Мне потом к пчелам, люди добрые, а они запаха не любят. Ни табака не любят, ни водки, ни даже кваса.
Трое пришельцев жадно поглядывали на влажный кувшин, облизывая пересохшие губы.
Горло кувшина прикрывал белый платок. Пенящийся квас полился в кружки.
– Попьем и сразу двинемся, – засовывая пистолет за ремень, произнес седой. Он несколько секунд смотрел на кружку в своих руках, словно раздумывал. Пить хотелось нестерпимо.
Самый молодой из троих наклонился над полной кружкой и отхлебнул.
– Вкусно, – прошептал он.
– Вкусно, говоришь? – переспросил седой.
– Ага, очень вкусно, Самсон Ильич, – имя и отчество прозвучали гулко и отчетливо, словно были произнесены в пустой комнате глухой ночью.
Все трое принялись жадно пить. Пасечник смотрел на пришельцев. На руку ему села пчела и, путаясь в седых волосках, поползла к локтю. Пасечник поднял руку, дунул на насекомое, и пчела, жужжа гулко и тревожно, понеслась к улью.
– Еще? – спросил пасечник.
Никто из сидевших не произнес ни слова. Людей словно било током, они дрожали, глаза лезли из орбит, зубы скрежетали, языки вываливались. Седой скреб пальцами по доскам стола, острые щепки лезли под ногти, на желтых досках оставались кровавые следы.
– Вижу, что больше не надо, – как и прежде ласково произнес пасечник, подцепил указательным пальцем все три кружки, толкнул глиняный кувшин. Квас полился на колени сидевшим, кувшин медленно покатился, подскакивая на стыках досок и бесшумно упал в мягкую траву.
Пасечник шел к ульям, что-то недовольно бормоча себе под нос. Впереди, словно указывая ему дорогу, бежал крупный серый пес в блестящем металлическом ошейнике. Навстречу им черной тучей несся рой пчел. Пчелы минули пасечника и ринулись под навес. Брезент заходил ходуном, гул был громким и зловещим, как гром сползающей лавины. Трое мужчин уже лежали на траве рядом с березовыми чурками и перевернутым столом. Пчелы ползали по ним, забирались в носы, рты, уши, под одежду, путались в волосах. Все трое были мертвы. Неподалеку, под дубом, серый пес передними лапами отчаянно рыл землю и кровожадно рычал.
Рой поднялся резко, как по команде, и через несколько минут пчелы спокойно, мирно жужжа, вновь забирались в узкие щели летков. Седой мужчина с пистолетом в руке, которого его спутники называли Самсоном Ильичом, лежал на спине, неестественно запрокинув голову. По широко открытому мертвому, но все еще влажному глазу медленно ползла пчела. Ее крылья были мокрыми. Пчела с трудом расправила крылья, пошевелила ими, тяжело взлетела, а затем застыла в воздухе, словно невидимая игла приколола ее к пейзажу.
– Это же сон, – еще не проснувшись, понял Андрей Холмогоров. Он открыл глаза, уже зная, что увидит перед собой. – Кошмар! – пробормотал он.
В окно бил яркий свет.
Советник патриарха Андрей Алексеевич Холмогоров находился у себя дома на старом кожаном диване, который достался ему еще от отца. Хрустя суставами, он медленно потянулся и встал. Маятник высоких напольных часов мерно раскачивался. Их потемневший диск болезненно зацепил память, напомнив об увиденном во сне, о странном медальоне на шее пасечника.
Холмогоров посмотрел на икону. На потемневшей доске светился лик Спасителя. Холмогоров зажег свечу. В комнате сразу же запахло воском и медом.
– Пчелы, – прошептал Андрей. – Как много их там было. Так вот почему воск пахнет смертью, – он перекрестился крепко сжатыми длинными пальцами и принялся смотреть на голубоватый огонек свечи – так потерявшийся в ночи спутник вглядывается в далекий свет, еще не зная, что это – окно дома, костер или только-только взошедшая звезда.
\"Что я видел? Прошлое или будущее? – подумал советник патриарха. – И кто такой Самсон Ильич? Почему его имя я слышал так отчетливо?”
Глава 1
Места лишения свободы – вот истинные кузницы кадров для страны, они же – школы жизни, они же – университеты! Если кто-то не успел на воле закончить десятилетку, получить диплом, он доберет знания в “казенном доме”, и не по учебникам, а черпая их из первоисточников. Учителя в тюрьме и на зоне замечательные – настоящие универсалы. Есть аспиранты, младшие научные сотрудники и кандидаты воровских, бандитских наук, реже встречаются профессора и академики, не говоря уже об авторитетных специалистах и о ворах в законе, последнее звание, по меркам человека “зоны-не-топтавшего, жизни-не-видевшего”, можно соотнести с нобелевским лауреатом.
За колючкой судьба собирает не сухих теоретиков, крыс кабинетных, а самых что ни на есть натренированных практиков, знающих дело, как говорится, на ощупь. Если ты не лодырь, не бездарь, если в тебе теплится Божья искорка, если Господь поцеловал тебя в макушку, станешь специалистом высшей квалификации. Умельцы научат тебя открывать и закрывать любые замки, отличать с завязанными глазами фальшивую банкноту от настоящей на ощупь, на запах, на шорох. И станет в мире одним специалистом больше, умеющим зеленую сотку, сделанную в Америке, отличить от липовой с той же уверенностью, с какой опытный скорняк отличает мех хорошей выделки от подделки.
На зоны и в тюрьмы не приходят специальные технические журналы, но преподаватели воровских наук всегда в курсе последних новинок. Им, не отлучавшимся из-за колючей проволоки за долгие годы отсидки ни на один день, непостижимым образом становится известно, какая именно фирма разработала и внедрила новый тип сигнализации; они, почесывая под рваной телогрейкой давно не мытое тело, объяснят, чем новомодный швейцарский сейф отличается от израильского или старого немецкого, попавшего в Россию еще по репарации. И сделают они это не заумным казенным языком, а доходчиво, простыми словами, пересыпая лекцию шутками да прибаутками.
Основная же дисциплина тюремного университета – конечно, Уголовный кодекс. Любому двоечнику, прошедшему СИЗО, суд и зону, на воле вместе с личными вещами, следовало бы без экзаменов выдавать и диплом юриста, потому что навряд ли какой-нибудь адвокатишко из юридической консультации, окончивший университет с отличием, будет знать Уголовный кодекс так же хорошо, как бывший заключенный. С бывшими зеками в освоении главной книги земного существования могут сравниться разве что хасиды-талмудисты, но лишь в знании своей книги – Торы. Проткни на глазах такого знатока страницу иголкой, и он безошибочно ответит, на каком слове с обратной стороны вышло острие.
За колючей проволокой можно обрести специальности, которых не отыщешь в Кодексе о труде: медвежатник, фальшивомонетчик, домушник, карманник, брачный аферист. На любой зоне, как правило, в той или иной мере представлены все воровские специальности. Но попадаются, естественно, и люди с очень редкими профессиями.
Одним из таких избранных и был Самсон Ильич Лукин, солидный пожилой мужчина с тонкими губами и немигающими глубоко посаженными глазами. На нем и тюремная роба сидела не хуже, чем дорогой фрак на дирижере симфонического оркестра. Говорил он, избегая “фени” и ненормативной лексики, голосом обладал мягким и бархатистым. Редкие качества! На зоне мало кому удается сохранить собственное достоинство, это удел исключительно сильных личностей. Лукин же умел приспособить обстоятельства под себя. Даже начальник зоны обращался к нему уважительно, по имени-отчеству, не говоря уже о простых надзирателях и зеках, и далеко не каждому из них Лукин отвечал.
В минуты душевного подъема Самсон Ильич, картинно заложив руки за спину, ходил по бараку и негромко напевал. Спросите, что ж тут необычного? Многие заключенные от нечего делать мычат себе под нос. Но дело в том, что напевал Лукин не блатные песни, а оперные арии: отечественных композиторов – по-русски, итальянцев – по-итальянски, Вагнера, естественно, – по-немецки. Место в бараке он занимал лучшее, в самом дальнем углу у окошка.
Со своим весом и влиянием в местном обществе Самсон Ильич мог бы позволить себе не ударять палец о палец. Но Лукин не привык сидеть без дела, поэтому работал в библиотеке. С его приходом на должность библиотекаря книги и журналы стали поступать на зону чуть ли не каждую неделю. Вскоре даже начальник зоны стал наведываться в библиотеку – почитать новинки. Государство не тратило на литературу ни копейки, все книги и журналы присылали спонсоры, о которых раньше на зоне и слыхом не слыхивали. Поступлениям из России не удивлялись, но вскоре объявились какие-то немецкие благотворительные организации, за ними – шведские, а однажды канадцы прислали двести книг на английском языке. Читать эти книги мог лишь сам Самсон Ильич, поскольку на зоне в лучшем случае можно было отыскать знатоков кавказских языков.
Подобному собранию изданий по искусству, каталогам выставок, аукционов могла позавидовать солидная библиотека любого столичного музея. Библиотека зоны во многом повторяла личную библиотеку Лукина, оставленную им на воле. Из привычных источников информации Самсону Ильичу не хватало лишь мощного компьютера, подключенного к Интернету. Лукин предлагал начальнику компьютеризировать зону, но подполковник не согласился.
– Не положено, – коротко сказал он Самсону Ильичу, с трудом избежав соблазна заиметь и в собственном кабинете чудо современной техники.
– Что ж, обойдемся и без электроники. Отцы наши обходились, деды… А какие книги писали, какие вещи делали!
Лукин обладал феноменальной памятью и далеко не поверхностными знаниями во многих областях искусства и техники. Он мог безошибочно, лишь один раз взглянув на репродукцию иконы, сказать:
– Конец семнадцатого века, владимирская школа. Но мастер не лучший. Красная цена этой доски, если она в хорошем состоянии, пятьсот пятьдесят долларов.
И, даже не взглянув на подпись под репродукцией, называл место, где сейчас эта икона находится. Если же кто-нибудь интересовался, то Лукин мог пояснить, какими путями доска попала в Рязанский областной музей. Так же легко Лукин ориентировался и в светской живописи. Художника, страну, год создания полотна Лукин называл безошибочно, лишь бросив на картину быстрый взгляд. Это умение было уже частью его души, вошло в плоть и кровь, все нужные сведения он держал в голове, и Самсону Ильичу не составляло большого труда дать обычно бесполезную на зоне искусствоведческую консультацию.
Но случалось, что его знания оказывались востребованными. Иногда кто-нибудь из начальства приносил в библиотеку икону, перстень, нательный крест и заискивающе интересовался:
– Самсон Ильич, стоящая вещь или так себе?
Лукин улыбался так, как улыбается жрец, посвященный в тайны мироздания.
– Вы хотите продать или купить?
– Просто.., интересуюсь… – мгновенно смущался проситель.
– Вещь довольно эффектная, – держа на ладони крестик с двухцветной эмалью, говорил Самсон Ильич. – Если будете продавать, можете говорить, что она конца восемнадцатого века и сделана мастерами Валаамского монастыря. Можете запросить за крестик сто долларов.
– Вы уверены в этом?
– Но соглашайтесь и на двадцать, потому как она – польская подделка первых лет советской власти.
– А мне говорили, – восклицал проситель консультации, – что крестик – вещь уникальная, стоит никак не меньше пятисот баксов.
– Не верите? – улыбался Лукин. – Попробуйте продать. Поверьте мне, специалист ее вообще не купит, даже как серебряный лом, потому как металл – паршивого качества. Даже серебряные полтинники двадцатых годов были лучше.
Проситель прятал крестик, благодарил Самсона Ильича и покидал библиотеку. А Лукин в теплой жилетке склонялся над каталогом, медленно переворачивал страницу за страницей, причмокивая и восклицая. Иногда на его лице появлялось загадочное выражение и он шептал своими тонкими губами:
– Вот где ты оказалась теперь. А когда-то я тебя держал в руках. Значит, я все правильно рассчитал. Ты оказалась в Греции, из Греции попала в Германию, а из Германии, переплыв Ла-Манш, а может быть, перелетев, – в Англии. Сейчас за тебя зарядили пятьдесят тысяч, стартовых пятьдесят, а я отдал за тебя всего лишь ящик водки. Продал же за двадцать тысяч долларов, но зато без деклараций, без документов и всякой прочей ерунды. Я вижу, тебя немного отреставрировали, вот здесь утолок поправили, на нем новый лак. Но это чистой воды варварство, лучше ты от этого не стала, – глядя на зимний пейзаж голландской школы, бормотал Самсон Ильич.
Про Лукина на зоне иногда говорили – “музейщик”, но нет, Самсон Ильич никогда не работал в музеях, не имел научных званий, даже не получил специального образования. Любовь к прекрасному ему привили пятьдесят лет тому назад.
В пятидесятом году он впервые оказался за решеткой. По сегодняшним временам дело было пустяковое: Лукин и два его приятеля решили толкнуть золотые монеты царской чеканки. Вместе с монетами они продали зубному технику и звезду Героя Советского Союза, украденную у пьяного полковника, валявшегося в мокрых галифе за кустами неподалеку от пивной бочки. Золотая звезда и погубила всю троицу. Дело приняло политическую окраску, торговцы золотом получили на всю катушку – по восемь лет строгого режима. Хорошо еще, что никого из них не расстреляли и не послали на урановые рудники.
В лагере Самсон Ильич познакомился с профессором-искусствоведом, бывшим сотрудником Эрмитажа, ученым еще старой закалки. Тот, узнав, за что сидит молодой Лукин, посмеялся, объяснил, что золото – это всего лишь материал, из которого настоящий художник способен создавать шедевры. А поскольку Лукин с полуслова понял старого ученого, то тот и ввел его в мир прекрасного, передав за пару лет смышленому юноше все свои энциклопедические знания.
Так, благодаря Густаву Ивановичу Шиллеру Лукин вошел в мир искусств. Шиллер не учил его воровать и перепродавать произведения искусства, он лишь рассказывал Лукину о школах, тенденциях, течениях в искусстве, о международных аукционах, на которых распродавались коллекции известнейших музеев.
– Цифры, названные Густавом Шиллером, запали в душу Лукину, и он уже самостоятельно, без чьего-либо влияния сообразил, что, если люди готовы выложить за произведения искусства огромные деньги, значит, и заниматься торговлей произведениями искусства выгодно. Сам того не желая, искусствовед Шиллер укрепил Лукина в этой мысли, убедив его в том, что ценность истинного произведения искусства с годами лишь возрастает. Главное – суметь разглядеть среди одинаковых на первый взгляд картин, украшений, книг, мебели, подсвечников, мраморных и бронзовых скульптур произведение стоящего мастера.
Поняв это, Лукин взялся за учебу с удвоенным рвением. В тысяча девятьсот пятьдесят пятом и учитель, и ученик вместе оказались на воле. Встретила их жена Шиллера, седая, сгорбленная, смертельно больная. Густаву Ивановичу, как считали многие, повезло. Его жена умудрилась сохранить библиотеку и кое-что из коллекции мужа. Она успела развестись с ним, прежде чем был оглашен приговор, выйдя за генерала-инвалида, и переехать в Москву, в роскошную генеральскую квартиру.
В сорок седьмом году герой-генерал отдал Богу душу и был похоронен с воинскими почестями. Все, что о нем напоминало в московской квартире, так это фотография в строгой дубовой рамке, генеральская шинель в шкафу и связанные веревочкой хромовые сапоги, так пригодившиеся молодому Лукину.
Шиллера помнили его ученики, отыскавшиеся в Москве, и старый профессор для начала устроил Лукина работать в областном архиве, надеясь, что со временем тот пробьется дальше сам.
Своих детей не было ни у генерала, ни у Шиллера, ни у общей для них двоих жены, и после смерти благодетелей наследником роскошной квартиры оказался Самсон Ильич Лукин. Книги, картины, гравюры, монеты стали его собственностью. Монеты Лукин распродал довольно быстро, – надо же было как-то окупить расходы на похороны четы Шиллеров, умерших чуть ли не в один день.
К рисункам и гравюрам Лукин подступался долго, подыскивая подходящего покупателя. Он наводил справки, собирал информацию, боясь прогадать, изучал спрос, проводил, как сейчас любят выражаться, маркетинг рынка. Самсон Лукин понимал, что советский человек не способен выложить за товар настоящую цену, иностранцев же плотно опекал КГБ – близко не подступишься. Но ищущий всегда находит…
Лукин, пожертвовав парой редких монет в пользу переводчика из МИДа, вышел на нужного покупателя – заезжего англичанина, члена английской компартии. Рисунки, завернутые в портреты коммунистических вождей, уплыли в Англию, а у Самсона Лукина на руках оказалась крупная сумма денег в рублях. Нести деньги в сберкассу было опасно: органы сразу заинтересуются, откуда у скромного сотрудника областного архива появился капитал. Держать их дома – тоже не лучший выход. И тогда Самсон Лукин, действуя по Марксу – реализуя классическую схему “товар – деньги – товар”, за свои кровные приобрел антикварную посуду. С одной стороны, сервиз стоил баснословно дорого, но с другой – зачем его прятать, он – всего лишь чашечки, тарелки, супницы, салатницы. Если, не дай Бог, наедет следствие, то можно сказать, что купил сервизик по случаю на рынке за копейки. Фарфор же, приобретенный Лукиным, происходил из Зимнего дворца, на нем имелось клеймо. С него кушала императорская семья, да и то по праздникам. Теперь же он занял скромное место в московской квартире.
Вложение денег оказалось выгодным и безопасным. Столичных воров больше антикварных ценностей интересовали золотые украшения и часы. Через полгода сам собой объявился страстный любитель реликвий времен расцвета Российской империи, обласканный советскими властями французский журналист из газеты “Юманите” – печатного органа французской компартии. Наводку на Лукина дал журналисту английский коммунист.
Француз обращался к Лукину не иначе как “мсье-товарищ”. Вот “мсье-товарищ” Лукин и продал поштучно весь сервиз “мсье-товарищу” Дюбуа. Французский коммунист оказался щедрее английского – расплатился валютой, выложив за сервиз половину его реальной стоимости. Чашечки, блюдца, тарелочки, супницы и соусницы, переложенные газетками, бесшумно укатили в Париж. Французский коммунист в память о себе оставил Лукину кучу денег и заказы – список того, что могло бы заинтересовать его в следующий приезд. Теперь Лукин работал целенаправленно, он стал разыскивать то, на что уже имелся конкретный покупатель.
Тюремный опыт привил Самсону Лукину привычку действовать крайне осторожно. Сомнительный товар, валюту, крупные суммы денег он не держал дома. За несколько лет Лукин создал хорошо отлаженную систему, выступал лишь в качестве координатора. Благодаря работе в архиве он доподлинно знал, где сейчас живут потомки известных дворянских фамилий, наследники коллекционеров, музейных работников, партийной номенклатуры, тыловых полковников и генералов, вывезших из Германии, из немецких дворцов и замков картины, скульптуры, ковры, оружие.
Когда Лукин или его люди не могли договориться с владельцем картины или канделябра, книги или монеты, кольца или броши, приходилось обращаться к бандитам. Те под заказ доставляли нужную вещь.
Осторожность помогла Лукину пережить и хрущевские, и брежневские времена – он вовремя научился не держать дома ничего ценного, будь то деньги или антиквариат сомнительного происхождения. Тюремная наука пошла ему на пользу.
Лукин обзавелся узким кругом надежных помощников, которым, как верным собакам, стоило лишь указать цель, обрисовать, что тебе нужно и назвать адрес, и нужная вещь уже на завтра оказывалась в условленном месте. От заказчиков отбоя не было. Место работы Лукина позволяло ему встречаться с кем угодно в помещении архива. Самсона Ильича не сумел взять в оборот даже КГБ. Отмотавший срок еще на сталинской зоне, Лукин нюхом отличал сотрудника органов от человека, искренне интересующегося искусством.
Лукин немного занервничал, когда к власти пришел Андропов. Нутро подсказывало ему, что в миниатюре могут повториться сталинские времена, когда человека сначала брали, а потом уж придумывали за что. Да и возраста он достиг такого, что поневоле начнешь задумываться: к чему богатство, если не можешь им воспользоваться в полной мере? Лукин оказался достаточно умным человеком, чтобы не повторять чужие ошибки. Он не стал легализовать деньги анекдотическим способом, к которому прибегали некоторые недалекие “теневики” и бандиты, хотя в эпоху застоя он был крайне популярен. Отыскивался владелец выигрышного лотерейного билета, по которому причитался автомобиль, и билет перекупался подпольным бизнесменом за двойную цену, а затем, погашенный в сберкассе, вставлялся в дубовую рамочку и вывешивался в гостиной нового владельца на всеобщее обозрение; вот, мол, откуда у меня деньги, выиграл! И вместо десяти засвеченных тысяч тратилась в пять раз большая сумма.
Изощренный в обмане государства Лукин изобрел куда более хитрый ход. Когда в очередной раз французский товарищ из “Юманите” наведался к нему в архив, Самсон Ильич, вопреки обыкновению, пригласил журналиста, ставшего уже настоящим другом, на небольшую прогулку. На этот раз предстояло отправить за границу десять икон, специально отобранных Лукиным. Иконы принадлежали старообрядческой церкви и когда-то составляли один ряд иконостаса. Произведение шестнадцатого века, даже если это мазня неумелого художника, ценно уже само по себе. А тут была редкая по изысканности работа мастера, хорошо знакомого с тонкостями византийской живописи.
– Рубли мне ни к чему, – прямо объявил Самсон Ильич французскому товарищу.
– Могу устроить счет за рубежом, – усмехнулся француз.
Лукин лишь крякнул:
– При этой власти мне за границу не выбраться.
– Да. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное, – припомнил евангельскую аксиому журналист.
– Меня не выпустят даже в Болгарию или в Польшу по туристической путевке. Так что ваше предложение заманчиво, но пользы от него мне никакой. Вы должны организовать для меня получение наследства.
Француз от удивления даже присвистнул. Подобная мысль в голову ему не приходила.
– У вас, Самсон Ильич, есть родственники за границей?
– Слава Богу, никогда не было, иначе мне долго пришлось бы объяснять следователю НКВД, на разведку какой страны я работаю, – усмехнулся знаток антиквариата. – Но вы мне должны организовать такого родственника, только, пожалуйста, не из бывших белогвардейцев или власовцев.
– Родственник-еврей вас устроит? – напрямую спросил журналист “Юманите”. Лукин помялся, но согласился.
– За неимением лучшего.
– Еврей – гарантия того, что к власовцам и к русской аристократии ваш новый родственник не будет иметь никакого отношения.
– Тоже логично.
– Это обойдется вам в двадцать процентов от суммы наследства, – предупредил французский товарищ.
Лукин засмеялся:
– В деньгах огромная сила, за них можно купить даже последнюю волю уже умершего человека. Хотя.., объясните мне, на кой черт ему на том свете деньги?
– Всегда найдутся жадные родственники. Как другу я вам скажу, каким образом будут поделены эти двадцать процентов: десять – родственникам и десять – нотариусу, который задним числом составит завещание.
– Вы про себя забыли! – воскликнул Лукин.
– На вас, Самсон Ильич, я заработал неплохо. Готов оказать и дружескую услугу.
Лукин и француз чисто по-русски, как купцы в допетровские времена, ударили друг друга по рукам. Они и прежде никогда не составляли письменных договоров, все обязательства оговаривались только устно, и не было еще случая, чтобы они подвели друг друга.
К седьмому ноября Лукин получил открытку с видом Эйфелевой башни, буквы латинские, но текст русский: “Pozdravlau vas s velikim sverscheniem v zyzni vsego tschelovetschestva” (“Поздравляю Вас с великим свершением в жизни всего человечества”).
Лукин понял, несмотря на немецкий акцент в написании, смысл поздравления, разобрал, что французский товарищ устроил все наилучшим образом. Вместо того чтобы бегать по инстанциям, Лукин засунул открытку под стекло на книжной полке и терпеливо ждал, пока его отыщет представитель инюрколлегии.
Самсон Ильич абсолютно честно долго морщил лоб, будучи не в силах представить, кем же ему приходится скончавшийся полгода тому назад в Париже девяностолетний еврей, пожелавший оставить никогда не виденному им Лукину пятьсот тысяч французских франков в виде наследства. На навязчивое предложение советского юриста перечислить неожиданно свалившееся ему на голову наследство в фонд мира Лукин ответил твердым отказом.
В те годы валюту в живом виде у государства получить было невозможно, но зато с оформлением наследства Самсону Ильичу открывался свободный доступ к прелестям распределительной системы: машина без очереди, мебельный гарнитур, аппаратура и даже туристические путевки в закрытые здравницы СССР.
Скромная жизнь архивного работника кончилась, даже у соседей по дому богатство Лукина не вызывало подозрений, всем стало известно о его французском наследстве. Вопреки советской привычке ненавидеть людей за их счастье, соседи даже жалели Лукина, мол, не может человек получить наследство франками, “обувает” его родное государство, меняет свободно конвертируемую валюту на деревянные рублики.
Операцию с наследством Лукин провернул не совсем вовремя, потому как советская власть вскоре приказала долго жить, а вместе с ней накрылись и все рублевые сбережения вне зависимости от того, держал человек незаконно заработанные в сотенных или пятидесятирублевых купюрах, зарытых в подвале, складывал ли законно заработанные деньги на сберегательную книжку.
Лунин не стал унывать, хотя и потерял значительную часть своих сбережений; наоборот, он даже воспрял духом. По стране стали вполне свободно ходить заграничные дензнаки, стало возможным, особо не таясь, встречаться с иностранцами, даже если они не принадлежали к братской коммунистической партии. Прошло несколько лет, и наступила абсолютная свобода. Но она-то и развращает людей. Уже не знаешь, чего следует бояться, о чем желательно молчать и от кого прятаться.
Бывший сотрудник инюрколлегии СССР в новой России оказался всего лишь заурядным следователем районной прокуратуры. Но обычно от таких мелких сошек нужно ждать самых больших гадостей. Следователю запала в душу та настойчивость, с которой Лукин отказывался перечислить наследство в фонд мира. То, что наследство “липовое”, следователь понял с первой минуты, вот только доказать этого не сумел. И надо же было такому случиться, что в послеперестроечные годы судьба вновь столкнула следователя и Лукина.
К несчастью, дом, в котором проживал Самсон Ильич, принадлежал к районной следовательской епархии.
И дело-то оказалось пустяковым. Арестовали ханыгу, пытавшегося на Казанском вокзале сбыть за пару бутылок водки серебряный напрестольный крест. Ханыга недолго упирался, рассказал, как ограбил церковь в своей деревне, припомнил коллекционера, которому предложил одну из икон возле антикварного магазина, припомнил старика с редким именем – Самсон Ильич, случайно оказавшегося на квартире любителя церковной живописи. Лукин по просьбе знакомого коллекционера всего лишь оценил икону конца восемнадцатого века, недорогую, но.., к несчастью, украденную из деревенской церкви.
Лукин не имел никакого отношения к ее похищению, сам он не покупал и не продавал икону, лишь выступил в роли эксперта. Коллекционер, все-таки купивший ее, когда из уст следователя прозвучало: “Сами расскажете о Самсоне Ильиче Лукине или же мне вам о нем рассказать?”, дрогнул и вписал в протокол адрес своего друга, приходившего к нему на квартиру.
От обвинений в соучастии Лукин “отмазался”, даже не прибегая к обширным связям. Он дал следователю, сразу признав в нем бывшего чиновника из инюрколлегии, нужные показания и, как надеялся, распрощался с ним навсегда. Но не тут-то было.
Старые обиды и подозрения помнятся долго. Теперь любое преступление, связанное с предметами искусства и старыми книгами, следователь упорно пытался замкнуть на Лукина. Жить стало невозможно, и Самсон Ильич попросил влиятельных знакомых, чтобы те урезонили следователя.
Лукин сумел-таки доставить тому несколько крупных неприятностей и теперь, встречаясь со старым знакомым на улице, вежливо здоровался и интересовался:
– Как у вас идут дела, Иван Иванович?
– Ты мне еще попадешься! – неизменно слышалось в ответ.
– Помилуйте, о чем вы говорите? – разводил руками Лукин, в душе проклиная день, который свел их вместе.
Трижды следователь устраивал внезапные обыски в квартире Лукина, и все три раза ему приходилось потом извиняться сквозь зубы. –Изъятые ценности возвращались, так как у Лукина неизменно отыскивались бумаги на их приобретение или же свидетели, подтверждавшие, что изъятые следователем вещи находятся в квартире уже лет десять и никакого отношения к недавней краже не имеют.
Однажды, когда Лукин возвращался домой теплым дождливым осенним вечером, следователь появился у него на дороге – внезапно, как чертик, выскочивший из табакерки. То, что служащий правоохранительных органов пьян, сомнений не вызывало.
Иванов тут же ухватился за рукав чужого плаща и зашептал:
– Лукин, ты скотина.
– Не понимаю, о чем вы?
– Ты испортил мне жизнь. Ты рушишь мою карьеру, из-за тебя я выгляжу в глазах начальства полным идиотом.
– Я в этом не виноват, – мягко сказал Лукин, пытаясь отстранить от себя следователя, – не я устраивал обыски.
Но следователь вцепился в антиквара мертвой хваткой:
– Я знаю, что твое наследство липовое и живешь ты на деньги, добытые нечестным путем.
Самсон Ильич лишь пожал плечами и мягко улыбнулся:
– Вы не совсем здоровы. Хотите, я остановлю такси и отправлю вас домой? Вам бы полежать, отдохнуть, выспаться…
– Сорок тысяч, – проговорил следователь.
– Чего?
– Долларов, конечно!
– Если у вас появилась такая сумма, я рад за вас, – сказал Лукин.
– Ты падаль, – прохрипел следователь. – Ты дашь мне эти деньги, и тогда я от тебя отстану.
– Ах вот оно что! – вздохнул Лукин. – В таком случае оставим разговоры про справедливость и честность в стороне.
– Это сугубо деловое предложение. Сорок тысяч…
– Я бы с удовольствием поделился с вами богатством, если бы оно у меня имелось. Вы же сами проводили обыски и знаете, что квартира моя пуста.
– Ты пожалеешь! – сказал следователь.
– Мне жаль, что я не могу поделиться тем, чего у меня нет.
По глазам следователя Лукин видел: деньги тому крайне нужны. То ли Иванов попал в передрягу и ему нужно срочно откупиться, то ли быт заел до такой степени, что человек готов требовать взятку от подозреваемого как положенное по закону. Но в азартные игры со следователями Лукин не играл принципиально.
«Шантажисты – народ гнусный, – подумал он. – Стоит один раз дать деньги, и потом хлопот не оберешься. Зарабатывать они не умеют, умеют лишь требовать. От шантажиста невозможно откупиться раз и навсегда, это долгоиграющая пластинка. Да и где гарантия, что он не провоцирует меня на дачу взятки, чтобы потом упечь в тюрьму? Вот только сумма несуразно большая…»
Додумать Лукин не успел.
– Ты твердо решил отказаться? – услышал он хриплый голос следователя.
– Мне опасаться нечего, я чист перед законом, – Самсон Ильич почувствовал, как разжались пальцы на рукаве его плаща.
– Я предупредил, а теперь бойся меня! – и следователь нетвердой походкой отправился к троллейбусной остановке.
\"Несчастный человек”, – подумал Лукин об Иванове, поднимаясь к себе домой.
Самсон Ильич считал, что поступил правильно, и не жалел об этом, как не жалел ни о чем уже случившемся, но жестоко ошибся. Назавтра днем, когда Лукин лишь успел сделать пару звонков знакомым и договориться о встречах, к нему с обыском нагрянул знакомый следователь: якобы в квартире у Самсона Ильича, по оперативным данным, находилась партия похищенных икон. Это даже позабавило Лукина, настолько идиотским было это предположение. Но вскоре улыбка исчезла с губ Лукина. При понятых и милиционерах следователь распахнул платяной шкаф, и не успел Самсон Ильич даже возразить, как рука следователя исчезла в кармане плаща хозяина квартиры и тут же появилась на свет, но уже не пустая: на ладони лежали похожие на спелые желуди два пистолетных патрона.
– Их там не было, – выдохнул Лукин, – вы их подбросили!
Следователь глянул на него красными от проведенной без сна ночи глазами.
– Все так говорят, но факт налицо. Прошу отметить, что в кармане плаща найдены боеприпасы.
Еще через полчаса в квартире был найден и пистолет, который Лукин видел впервые в жизни. Теперь он уже ничему не удивлялся, он был готов к тому, что в квартире обнаружат и наркотики. Но, к счастью Лукина, перед самым обыском их не оказалось под рукой у следователя.
На встречу со знакомыми Самсон Ильич, естественно, не попал. Его увезли в следственный изолятор, а квартиру опечатали. Вскоре адвокат сообщил Лукину малоприятную новость: как оказалось, из пистолета, найденного в его квартире, было совершено два убийства.
– Я, конечно, понимаю, что вы здесь абсолютно ни при чем, – вздохнул адвокат, – но доказать это практически невозможно. Даже если удастся полностью отклонить обвинение в убийствах, то остается хранение оружия и боеприпасов.
– Мне их подбросили, – вздохнул Лукин.
– Я понимаю и сочувствую, но в суде мое понимание в расчет не возьмут.
Вот тогда Самсон Ильич и пожалел, что не дал следователю денег. Он боялся говорить об этом в открытую, несколько раз намекнул Иванову на допросах, что согласен пересмотреть свою позицию, готов поделиться даже более крупной суммой. Но каждый раз натыкался на глухую стену непонимания, словно и не было разговора темным осенним вечером в безлюдном дворе.
В камере предварительного заключения Лукин имел все, что могли позволить заключенному: телевизор, холодильник, теплую одежду. Продукты и курево ему передавали сверх всяких лимитов. Происходило это благодаря знакомствам в криминальном мире, да и подход к охранникам у него имелся.
Имея в своем распоряжении чай, сигареты, он мог рассчитывать на самое дружеское расположение к себе других заключенных. Но жизнь за решеткой – это в любом случае не воля. Сидя в камере, практически невозможно проворачивать новые дела. Зарубежные клиенты всерьез обеспокоились судьбой Лукина. Десять писем написал Самсон Ильич и передал их зарубежным дипломатам, те по своим каналам пытались воздействовать на российское правосудие.
Так уж устроена в России следственная и судебная система, что в верхних эшелонах власти все вопросы довольно легко можно уладить при помощи денег и дружеских связей. Но если уж в низовом звене попался один козел, тогда пощады не жди. Участковый может напакостить куда больше, чем министр внутренних дел. А фамилия у следователя была самая банальная – Иванов, и сошлись в нем все худшие черты русского характера.
Глава 2
Иванов методично вешал на Лукина одно обвинение за другим, и вскоре уже целых два адвоката отбивались от них. Обвинения были абсолютно идиотскими. Не мог же себе позволить солидный пожилой человек, каким являлся Самсон Ильич, убивать, насиловать? Обвинения снимались, но на это уходили силы, время, а потому самые главные – первые обвинения – остались: хранение оружия и боеприпасов.
Когда следствие приближалось к концу и следователь Иванов остался наедине с Лукиным, Самсон Ильич напрямую спросил его:
– Послушайте, начальник, зачем вам это надо? Вы губите курицу, которая может нести вам золотые яйца. Вы довели меня до такого состояния, когда я готов поделиться всем, что у меня есть, лишь бы получить волю. В ваших силах выпустить меня на свободу.
Недобрая улыбка появилась на губах следователя.
– Нет, – покачал он головой, – теперь деньги мне не нужны.
– Даже сто тысяч? – удивленно вскинул брови Лукин и поспешил добавить:
– Конечно, я говорю в чисто умозрительном плане… – он справедливо подозревал, что разговор может записываться и потом быть использован против него.
– Даже сто тысяч, – мстительно скривился Иванов и опередил следующее предложение подследственного:
– Даже двести тысяч мне ни к чему.
Затем Иванов написал на листе бумаги несколько предложений, взял его в руки и показал Лукину. “Я должен был заплатить выкуп за близкого человека, – прочел Лукин, – теперь он мертв, и ты, падла, заплатишь за свою жадность на полную катушку!\"
Пока Самсон Ильич читал бумагу, следователь наблюдал за ним с каменным лицом. Он щелкнул зажигалкой, и огонек побежал по рыхлому желтому листку, пожирая слова, которые объясняли, почему Лукину не видать теперь свободы. Торцом зажигалки следователь разровнял черный покореженный лист в пепельнице, и тот рассыпался так же легко, как рассыпалась прежняя жизнь Самсона Ильича.
– Неужели нельзя было сказать тогда прямо?
– Ты бы, морда, все равно не дал. Вы нас ненавидите.
– Вы умный человек, – принялся врать Самсон Ильич, – что было, то было. Можно попробовать начать наши отношения с чистого листа, старый-то сгорел, – пытался достучаться до разума следователя Лукин.
– Я сгною тебя, – пообещал Иванов и, вызвав конвойного, велел увести подследственного.
– Я тоже когда-нибудь вспомню о тебе, – пообещал Лукин.
– Все так говорят, – усмехнулся следователь и издевательски помахал рукой, словно провожал Лукина в дальнюю дорогу.
В камеру Самсон Ильич вернулся задумчивый.
– Ну что, о чем говорили? – принялись, как обычно, допытываться сокамерники.
Самсон Ильич лишь махнул рукой, показывая, чтобы ему не мешали думать. Он лежал на нижнем ярусе нар и бесцельно изучал причудливые переплетения линий на досках верхнего яруса. Доски были старыми, на них проступали остатки надписей, которые уже невозможно было прочесть, потому что охрана заставляла обитателей камеры срезать их. Самсон Ильич скользил по ним взглядом.
\"Тут сидели люди до меня, будут сидеть и после, – подумал он. – Предшественникам казалось, что они пишут очень важные вещи, от которых зависит их жизнь и будущее. Но надписи исчезли и ничего не изменили в их судьбе. Если не можешь противостоять урагану, закрой голову, заройся в землю, и он пронесется над тобой. Главное – переждать. Чего ты дергаешься? Ты дергаешься, потому что считаешь, будто попал за решетку несправедливо. Да, тебе подбросили патроны, пистолет, ты никого не убивал. Но признайся, ты совершил в жизни много такого, за что тебя стоит упечь за решетку. Какая разница, что написано в обвинительном заключении? Ты заслужил все это, а значит, должен смириться с судьбой. Сколько святых икон, церковной утвари ты продал, сколько церквей ограбили по твоему наущению? Считай, Самсон Ильич, ты еще дешево отделался”.
Когда принесли ужин, Самсон Ильич отказался от него в пользу сокамерников.
– Лукин думает, – шептались они. – Наверное, следователь предложил ему сделку, вот и решает теперь антиквар.
Зашел спор. Мнения разделились. Одни считали, что Иванов предложил сдать подельщиков, другие – будто следователь потребовал открыть тайники с деньгами и драгоценностями.
До самого утра Самсон Ильич не проронил ни слова, поднялся же просветленный, почти веселый.
– Я для себя все решил, – радостно сообщил он.
– Что?
– Покориться судьбе.
Адвокат, вызванный в следственный изолятор по требованию Лукина, схватился за голову:
– Самсон Ильич, ты решил не бороться?
– Нет, – покачал головой Лукин, – я согласен сесть.
– Ты сошел с ума!
– У меня есть шансы избежать тюрьмы? Только честно! – Лукин взял адвоката за руку.
Тот несколько секунд смотрел прямо в глаза антиквару, затем отвел взгляд:
– Честно говоря, у тебя почти нет шансов выйти на волю. Конечно, мы подадим апелляцию…
– Не надо, – вздохнул Луки”, – меня удовлетворит, если ты сумеешь максимально скостить срок.
– Воля твоя, Самсон Ильич, только я не понимаю, что они с тобой сделали? Ты же всегда был волевым, никто сломать тебя не мог.
– Я сам себя сломал… Стар стал… И еще одна просьба, – Самсон Ильич покрепче сжал запястья адвокату, – сделай так, чтобы квартира и имущество все же остались за мной. Я не хочу, чтобы растащили мою библиотеку, чтобы исчезли мои коллекции.
– Я уже об этом позаботился, – усмехнулся адвокат, – и могу тебя поздравить с новым родственником.
– Как это?
– У тебя, оказывается, появился племянник, о котором ты до этого ничего не знал, и он был прописан в твоей квартире еще до твоего ареста.
– За это спасибо, – расплылся в улыбке Лукин. – Но ты уверен, что он надежный человек?
– Жить он там не будет, к вещам твоим не притронется, после твоего освобождения на имущество претендовать не станет. Он у меня на крючке, по гроб жизни мне обязан. Зря ты так, Самсон Ильич! Я же говорил наверху, если бы ты взял на себя пару махинаций с церковными предметами, они готовы были снять с тебя обвинение в хранении оружия.
– Тогда бы меня посадили с конфискацией. Все уже решено.
– Кем?
– Мной!
* * *
Вот так и оказался Самсон Ильич Лукин сперва за решеткой, а потом и за колючей проволокой. В тюрьме и на зоне бесполезно объяснять, что посадили тебя зря, там все сидят ни за что. Попытки оправдаться лишь вызывают насмешливые улыбки у товарищей по несчастью, Будучи человеком сильным, умеющим устраиваться в жизни, Самсон Ильич уважал не столько криминальных авторитетов, сколько мужиков сильных, умеющих противостоять несчастьям. На зоне особенно трудно прожить без друзей и знакомых. Лишенный свободы лишен и выбора. Приходится довольствоваться общением с теми, кого Бог послал. Контингент же в местах лишения свободы специфический, редкий заключенный заинтересуется такой тонкой материей, как искусствоведение.
Наведывались в библиотеку люди разные. Забредали сюда и бывшие интеллигентные люди, инженеры, преподаватели вузов, попавшиеся на взятках, начальники строительных управлений, распродавшие вверенные им стройматериалы. Забредали для того, чтобы поговорить с интеллигентным, умным человеком, именно таким и слыл Самсон Ильич на зоне.
Но однажды в библиотеке появился мужчина, сделанный из иного теста, чем предыдущие посетители. Образованием и тонкостью манер он не отличался: простое, словно вырубленное топором из деревянной колоды, лицо, крепкая, приземистая фигура.
– Кузьма Пацук, – представился он Лукину и подал руку с таким видом, словно Лукин обязан ее пожать.
Когда рукопожатия не произошло, Пацук нисколько не огорчился.
– Почитать чего-нибудь не найдется? Лукин широким жестом указал на стеллажи:
– Откуда я знаю, чего тебе хочется, даже в нашей библиотеке всякие книжки есть.
– Я аккуратно читаю и книжки беречь умею, – предупредил Кузьма Пацук и, сбросив ватовку, присел на корточки возле стеллажа.
Лукин на какое-то время потерял к нему интерес. Он сидел за письменным столом и сквозь увеличительное стекло рассматривал прекрасно сделанные репродукции древнерусских икон.
Прошли полчаса, час… Самсон Ильич даже забыл о посетителе, так тихо он себя вел. Пацук возник перед Лукиным внезапно, библиотекарь даже вздрогнул.
– Выбрал что-нибудь? – спросил он, глянув на мозолистые руки Кузьмы.
– Не знаю даже. Может, вы чего посоветуете?
– Библиотека здесь специфическая, – напомнил Самсон Лукин.
– Я это заметил. Книги все больше по искусству.
– Когда в дерьме сидишь, к возвышенному тянуться надо.
– Я понимаю, – зашептал Пацук, – мне бы книжку, – он закатил глаза к облезлому потолку, – о войне восемьсот двенадцатого года.
Лукин пристально посмотрел на пришельца. Обычно читателей интересовали боевики, романы о любви, в крайнем случае научная фантастика, исторической литературой интересовались впервые.
– Почему шепотом спрашиваешь? Пацук осмотрелся и улыбнулся недоброй улыбкой.
– Самсон Ильич, очень мне надо. Навскидку Лукин не Смог назвать нужную книжку. Пробежался пальцами по карточкам каталога. Первой книжкой на заказанную тему оказалось жизнеописание Наполеона.
– Кажется, есть что-то, – сказал Самсон Ильич, исчез за стеллажом и вернулся с толстой книжкой в простом бумажном переплете, изданной коммерческим издательством совсем недавно. В тексте густо встречались “яти” и “еры”, издатели даже не удосужились перенабрать текст, сделали перепечатку дореволюционного издания.
Лукин немного поколебался, стоит ли давать книгу Пацуку на руки или же пусть читает в библиотеке, но перспектива провести несколько ближайших дней в обществе малоинтеллигентного человека Самсона Ильича не прельстила.
– Смотри, книгу вернешь в целости и сохранности.
– За мной – железно, – пообещал Пацук.
\"Странный интерес у мужика”, – подумал Лукин.
Так уж случается, что незначительное происшествие может запасть в память – так, как западает навязчивая мелодия. Что ни делай, а из головы не идет.
\"Пацук… Наполеон.., восемьсот двенадцатый год…” – эти слова то и дело проносились в голове Самсона Ильича, не давая ему покоя. Не хватало ясности. Кто такой Пацук, на кой черт ему понадобилось подробно разузнать о событиях двухвековой давности?
Лучший способ избавиться от навязчивых вопросов – это получить на них ответы. Так Лукин и поступил. Он зашел к заместителю начальника зоны, отвечавшего за воспитательную работу среди лишенных свободы, и напрямую поинтересовался, кто такой Кузьма Пацук.
– Зачем это вам, Самсон Ильич? Скрывать Лукину было нечего, и он рассказал о странной просьбе. Майор лишь пожал плечами, он не мог объяснить странное желание Кузьмы.
– Личное дело давать вам на руки, в общем-то, не положено, – предупредил майор, – но вы человек интеллигентный, здравомыслящий, – и перед Лукиным легла картонная папка с документами.
– Это что-то вроде ребуса, – объяснил Лукин, – который мне хотелось бы разгадать.
Кузьма жил в Беларуси, но как бывший военный решил сохранить за собой российское гражданство, потому и попал в российскую зону. Преступление, совершенное Па-цуком, ясности не добавило. Сидел он за то, что, находясь в гостях у бывшего сослуживца в Смоленской области, оказал вооруженное сопротивление инспектору рыбнадзора, выстрелил в него из охотничьего ружья. Убивать скорее всего не собирался, хотел лишь попугать, но тем не менее пять лет получил. Лукин пробежался глазами по анкете Пацука и тут же взгляд его остановился на слове “Борисов”.
\"Ах так! – усмехнулся Лукин. – Место рождения – Борисов! А стоит этот белорусский город на реке Березине, именно там Наполеон, бросив остатки своей армии, бежал во Францию, предоставив солдат и офицеров самим себе. Ну конечно же, человек, родившийся и выросший неподалеку от места переправы Наполеона через Березину, не мог не слышать об этом событии. Об этом ему твердили в школе, в местном музее, куда водили класс на экскурсии. Возможно, Пацук даже пытался вместе с друзьями раскапывать берега Березины в надежде найти пуговицы от французских мундиров, ордена, пряжки. У некоторых зуд кладоискательства проходит вместе с детством, а у других остается на всю жизнь. Наверное, и Кузьма Пацук из таких людей: спит и видит себя обладателем клада, ускользнувшего от его предшественников”.
Кузьма Пацук книжку прочел на удивление быстро. Он пришел с ней, завернутой в старую выцветшую газету, и гордо положил на стол перед библиотекарем.
– Прочел? – с недоверием поинтересовался Самсон Ильич. Пацук стал ему уже чем-то интересен, бывший житель Борисова был не совсем таким, как остальные зеки.
– От корки до корки, – важно заявил Пацук и с несвойственной для зека деликатностью поинтересовался:
– Сесть можно?
– Садись, – благожелательно разрешил Самсон Ильич.
– Книжка интересная, но главного-то в ней не написано.
Лукин улыбнулся:
– Главное всегда между строк написано.
– Как это?
– Если о чем-то писатели и историки умалчивают, значит, оно – главное.
– Понял, – Пацук поскреб свежевыбритую щеку. Под носом кровоточил порез. – Еще что-нибудь о Наполеоне есть?
– Нет, – Лукин развел руками, – не исторический профиль у моей библиотеки.
Кузьма растерянно заморгал. Он не мог взять в толк как это так, книжек много, а нужной среди них не отыщется.
– Тебя клад Наполеона интересует? – напрямую спросил Лукин.
Пацук напрягся и медленно перевел взгляд с книжного стеллажа на холеного по тюремным меркам библиотекаря.
– Какой клад? – через силу выдавил из себя Пацук.
– Самый знаменитый и, наверное, самый большой. Известнее его разве что Янтарная комната.
– Янтарная комната – байки. Была бы она в России, давно отыскали бы, – как каждый одержимый бредовой идеей, Пацук заводился с пол-оборота. – А наполеоновский клад существует, об этом у нас в городе каждый знает. Мне самому дед рассказывал.