Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Андрей ВОРОНИН и Максим ГАРИН

СМЕРТЬ ЗНАЕТ, ГДЕ ТЕБЯ ИСКАТЬ

Глава 1

Страшное оружие – топор мясника с широким, больше ладони, лезвием, кромка которого никогда не бывает затупленной. Она всегда остра и режет, как тонкая, туго натянутая струна. Люди, имеющие подобный инструмент в своем распоряжении, следят, чтобы он был всегда готов к работе. Любовно подтачивают кромку, доводят мелким бруском, затем непременно пробуют, остра ли, зная результат наперед: проводят лезвием по ногтю – беловатая тонкая стружка сворачивается в трубочку. У таких топоров непременно длинная, отполированная и неизменно грязная ручка в страшных, кроваво-сальных разводах.

Как ни скобли ее, не избавишься от сладковатого запаха разложившейся плоти. Такой топор, занесенный и скользнувший вниз для удара, уже невозможно остановить. Он с легкостью войдет в красноватое мясо, чуть слышно хрустнет раздробленная кость, и лезвие воткнется в измочаленный торец неизменной спутницы топора – деревянной колоды.

Да, страшная вещь – мясницкий топор. Один его вид уже леденит кровь, заставляет слабонервных закрывать веки, задерживать дыхание, затыкать уши, лишь бы только не чувствовать запаха, не слышать звука, не видеть блеклого мерцания на недавно наточенном лезвии.

Именно такой топор лежал на деревянной колоде в большой оранжерее-розарии. Неяркое утреннее солнце крошилось в чисто вымытом стекле, навстречу его лучам раскрывались нежные, похожие на ярко накрашенные губы лепестки роз. Здесь росли цветы всевозможных оттенков: от темно-свекольных, почти черных, до нежно-розовых.

Центральный проход, на котором стояла колода со зловещим топором, был чисто подметен и уже поверх земли засыпан стружками, опилками, чей смолистый запах смешивался с благоуханием цветов. И, несмотря на аромат смолистых стружек, напоминающий о Рождестве и Новом годе, на дурманящий запах роз, напоминающий о свадьбах, днях рождениях и свиданиях, в воздухе розария главенствовал другой запах – тошнотворный, тяжелый, знакомый людям таких малосимпатичных профессий, как патологоанатомы, сторожа морга и нянечки хосписа.

Пронзительно задребезжало стекло, вставленное в металлическую, сваренную из уголка рамку двери розария. В пронизанное светом удушливое пространство ворвался глоток свежего воздуха с улицы. Мужчина приоткрыл стеклянную дверь, шагнул в оранжерею и, словно боясь свежести, тут же торопливо закрыл за собой низкую дверь. Он прикоснулся к высокому, покрытому колючками стеблю розового куста и жадно втянул запах. Хоть роза и благоухала, на лице отразилось неудовольствие.

– Перестояли розы, – пробормотал он, криво улыбаясь. – Ехать пора.

Молодой мужчина в выцветшей, бывшей когда-то синей, майке и линялых джинсах провел ладонью по затылку, взъерошив коротко постриженные русые волосы. Он был крепкого телосложения, высокий, статный. Про таких обычно говорят – славянин-красавец. Но чувствовалось в его красоте что-то отталкивающее, однако что именно, понять было невозможно. Он нагнулся и на пару оборотов открутил вентиль. Зажурчала по трубам теплая вода, тоненькими струйками обдавая корни розовых кустов.

Цветы больше не интересовали мужчину. Он подошел к колоде и ногой приподнял укрытые росой ветви. Под ними на черном тепличном грунте лежал, странный сверток. Толстый непрозрачный полиэтилен, перетянутый бечевкой, скрывал что-то длинное и узкое. Казалось, что в него завернули обрезок деревянного бруска. Мужчина пощупал – так, как это делают люди, желающие проверить, свеж ли батон. Пальцы ощутили под шуршащим полиэтиленом что-то округлое и упругое.

– Разморозилось уже, – глуповатая улыбка появилась на лице мужчины, и глаза его подернулись масленой пленкой удовольствия.

Он заторопился, распаковывая сверток: так торопится человек, желающий узнать, что же за подарок ему преподнесли, что же прячется под праздничными лентами и разноцветной упаковкой. Илья Вырезубов, так звали мужчину, урча от нетерпения, срывал со свертка бечевку зубами. Ловко, словно шкурку с вареной колбасы, он содрал полиэтилен и бросил его прямо в зеленые ветви розовых кустов. Илья сжимал в пальцах отрубленную ниже плеча пухлую женскую руку, на которой чуть выше локтя явственно прорисовывались следы от веревки, а на запястье – черные следы сильных пальцев мучителя.

Улыбка Ильи, лишь только он как следует рассмотрел отрубленную конечность, окончательно стала сумасшедшей. В глазах засветилась неподдельная, искренняя радость. Он поднес ее ко рту, несмело лизнул языком холодную, недавно оттаявшую кожу, ощутив при этом щекочущее прикосновение тонких женских волосков.

– Упитанная была, сучка, – пробормотал Вырезубов, – сала на целый палец.

Он положил руку на колоду ладонью вниз и, склонив голову набок, полюбовался ярко-красным с металлическими блестками лаком, покрывавшим ногти. Затем перевернул руку ладонью вверх и отрывисто засмеялся.

– Врут все хироманты, линия жизни до самого запястья, на сто лет. А было-то ей только двадцать пять.

Он не глядя потянулся к топору, крепко сжал в ладони отполированное многочисленными прикосновениями топорище и поправил отсеченную руку на колоде – так, как это делает человек, желающий отрубить от палки короткую чурку. Илья примерился, и широкое острое лезвие скользнуло вниз, попав точно туда, куда рассчитывал Вырезубов.

Хрустнула тонкая женская кость, и на колоду отвалился тонкий ломоть, темно-красный на срезе. Вырезубов подвинул руку и вновь опустил лезвие топора. В его движениях чувствовалась натренированность, в них не было ни злости, ни страха, лишь умение человека, проделывающего одну и ту же операцию изо дня в день.

Он рассекал руку на нетолстые ломти, морщился, когда лезвие, глубоко вошедшее в раскисшее дерево, клинило. Но даже тогда он не прибегал к помощи второй руки, а одной ловко выдирал топор и заносил для нового удара.

Дойдя до локтевого сустава, Вырезубов замешкался, задумавшись, рассекать его по сочленению или чуть ниже, там, где виднелась большая темно-коричневая родинка с тремя короткими волосками.

Вновь задребезжало стекло. Вырезубов поднял голову. Со стороны дома, опершись на толстое витринное стекло, на задних лапах стояли два огромных пса. Ротвейлеры нервно урчали, то и дело тычась в стекло розовыми, покрытыми белой пеной слюны языками. Вырезубов поднял остаток руки, сжимая его за запястье, и помахал перед мордами псов. Те, если бы ни стекло, тут же бросились бы на страшное угощение, соревнуясь, кто первый, и, не сумев поделить, вцепившись в нежную кожу клыками, затеяли бы возню. Но Вырезубов не любил дразнить собак понапрасну. Он лишь поиграл с ними, дал знать, что угощение скоро будет. Вновь глухо застучал по колоде топор, чавкая и всхлипывая.

Илья даже не поднял голову, когда скрипнула стеклянная дверца и в оранжерею вошла пожилая женщина. Ее седые волосы были аккуратно заплетены в косу и уложены вокруг головы. Мать Ильи была одного роста с сыном.

– Илюша, – нежно сказала она, глядя на то, как ее сын подсовывает на середину колодки короткий обрубок женской руки, – ты уж поосторожнее, топор-то острый, а пальцы – вон как близко.

– Под руку, мама, не говорите, – ответил Илья, опуская топор.

На этот раз сноровка подвела его. Ломоть получился толще других. Илья негромко выругался и тут же испуганно посмотрел на свою мамашу, которую с братом он неизменно называл на “вы”.

Та покачала головой.

– Хорошо, хоть пальцы целы.

После этих слов Илья, виновато поглядывая на мать, разрубил остатки руки, пока на колоде не осталась лежать половина ладони и четыре пальца с ярко накрашенными ногтями.

– Последнее, что осталось, – вздохнул Илья, сбрасывая рубленые куски на поднос из нержавейки, незатейливый, без всяческих узоров.

– Давно вы с Гришей не выезжали. Да и цветы уже поспели, того и смотри, лепестки осыплются.

– Нет, за ними я смотрю, – оправдываясь, проговорил Илья.

И в самом деле, во всем розарии нельзя было найти ни единого опавшего лепестка. Колючие стебли росли хоть и часто, но не слишком густо. Всем цветам хватало и солнца, и воздуха, и воды.

– Мясо-то мороженое, так что все собачкам отдай.

Мать Вырезубова не спеша двинулась к дому. Так способен идти только человек, на душе у которого все спокойно, который считает, что никто к нему никаких претензий предъявить не сможет.

Злющие ротвейлеры уже ждали у входа в розарий. Внутрь соваться они не рисковали, знали, чуть что, хозяин жестоко изобьет их. Псам никогда не позволяли бегать внутри оранжереи по дорожкам, посыпанным свежим речным песком и опилками. Собаки хоть и послушные, дрессированные, но стебли могут ненароком задеть. А цветы – это святое. За средства, вырученные от их продажи, и жила странная семья, состоявшая из пожилой матери и двух молодых сыновей. За деньги, полученные от продажи, был отремонтирован дом и расширена оранжерея.

Поднос с человеческим мясом опустел в мгновение ока. Псы легко разгрызали хрящи, слизывая кровь, раскалывали кости. Друг у друга они куски не вырывали, зная, что каждый кусок не последний. Между собой псы не спорили и никогда не выясняли отношений.

Час времени ушел на то, чтобы срезать и аккуратно упаковать в длинные картонные ящики несколько сот цветов. Ящики были погружены в машину, небольшой грузовой фургон с аляповатыми надписями на синих бортах “Живые цветы”. Затем Григорий взял небольшой пульверизатор, открыл все картонные коробки и принялся опрыскивать цветы. Капельки воды поблескивали на бутонах, на листьях, на колючих стеблях.

Григорий, склонив голову к левому плечу, пару минут любовался этой картиной. Картонные ящики чем-то неуловимо напоминали гробы, а вот цветы были прекрасны.

– Ну хватит, – поторопил брата Илья, – это уже не цветы, – сказал он.

– А что это? – спросил Григорий.

– Это деньги. Можешь умножить двести восемьдесят стеблей на стоимость одного цветка и получишь выручку. Минус, естественно, накладные расходы – бензин и торговцы.

Цветы братья продавали в нескольких точках, причем у них было заведено брать деньги за цветы сразу, продавая розы немного дешевле, чем остальные поставщики. Поэтому с братьями с удовольствием имели дело, считали их людьми основательными и порядочными. Конкуренты же влезать в конфликт с братьями Вырезубовыми не рисковали, слишком уж мрачными, угрюмыми и грозными выглядели близнецы. Да и их мать, Наталья Евдокимовна Вырезубова, тоже слыла женщиной крутой. Как-никак она родилась и выросла в Сибири, в маленьком таежном поселке. И если что, то могла, как говорится, показать зубы, да еще так обложить матом, что любой грузчик позавидовал бы.

В ее комнате на стене висела двустволка, старая, еще довоенная. Наталья Евдокимовна раз в две недели сама чистила ружье, быстро разбирая и умело складывая. Оружие содержалось в идеальном порядке, а” уж пользоваться она им умела. Братья иногда подшучивали, говоря:

– Наша мать и медведя-шатуна в случае чего завалить может.

Стреляла Наталья Евдокимовна отменно. Не многие столичные охотники могли бы с ней потягаться.

Мать вышла на крыльцо, вытерла руки о чистый передник, посмотрела на сыновей.

– Пустыми не возвращайтесь, – жестко и в то же время призывно произнесла она.

– Да, да, мама. Сами понимаем, пора бы уже.

– Вот-вот, пора бы уже. Мяса совсем в доме нет, да и живоглотов кормить нечем, скоро нас за ноги грызть начнут.

– Мама, мы все поняли, – сказал Илья, забираясь в кабину фургона.

Григорий поспешил открыть огромные железные ворота. Те со скрипом распахнулись, звякнула цепь. Собаки выглянули на улицу, но без разрешения хозяев они боялись переступать невидимую черту, отделявшую участок от внешнего мира. Они стояли, выжидательно поглядывая на Григория, который медленно закрывал ворота.

– Что, на волю захотели, ненасытные? Собаки зарычали вполне дружелюбно.

– А ну, пошли отсюда!

Собаки покорно развернулись и побежали одна за другой, как волки по зимнему полю, ступая точно след в след.

– Давай быстрее! – сказал Илья, распахивая дверцу. Григорий забрался в кабину.

– Трогай, – сказал он, опуская стекло. Кабина наполнилась ветром, запахом поля, листвы деревьев, недавно обмытой дождем. Она вся сияла чистотой: никаких лишних наклеек, всяких наворотов, глупых и ненужных, и выглядела абсолютно новой, словно машина недавно сошла с заводского конвейера. На повороте немного тряхнуло.

– Не гони, цветы – товар нежный.

– Знаю, – аккуратно объезжая выбоины и ухабы, говорил Илья.

Он вел машину так, словно в фургоне лежали не цветы, а тонкая хрустальная посуда. Когда фургон выбрался на автостраду, на Волоколамку, машина побежала быстрее.. Стекла пришлось приподнять.

Первую партию цветов братья Вырезубовы отдали торговцам у Белорусского вокзала. Цветы были прекрасны, и торговцы даже не стали привычно спорить о том, чтобы Вырезубовы немного уступили в цене. Деньги были получены, пересчитаны и спрятаны в карман. Следующая точка находилась у Киевского вокзала. Там пришлось немного задержаться, и братья уже начали нервничать. Закурили, ожидая, когда появится хозяин цветочного киоска.

Он появился неожиданно, схватил Григория за плечо.

– Здорово, братья!

Вырезубовы посмотрели на него, смерили взглядом.

– И здоровее видели.

– Ладно…

Торговец был то ли украинец, то ли азербайджанец, то ли молдаванин. В его жилах текла такая гремучая смесь, что сразу определить национальность невозможно. Белая рубаха была расстегнута до пупа, черные с проседью волосы торчали из выреза, как трава на поляне, окруженной тающим снегом, грязным и несвежим. Спина торговца была мокрой от пота, такие же темные пятна расползлись под мышками. Торговец вытирал лоб несвежим платком.

– Вы меня, братья, извините, налоговая инспекция наехала. Такие уроды попались, договориться с ними никак не мог. Я им и то и се, и коньяк, и водку – не хотят брать! Говорят, давай живыми деньгами. Пришлось дать. Поэтому, чтобы с вами рассчитаться, “налички” не хватало, пришлось отскочить домой. Я же знаю, вы в долг не оставите.

– Правильно решил, не оставим. Но за то, что мы ждали, накинешь сто рублей.

– Сто рублей – пожалуйста. После налоговой инспекции, после этих собак мне и тысяча мелочевкой покажется! – он запустил руку в оттопыренный брючный карман и вытащил на свет божий пачку мятых, влажных от пота денег. – Считайте.

Он отдал деньги Григорию, затем сунул пальцы в рот, громко свистнул. Тут же появились две женщины, тоже, как и торговец, неопределенной национальности.

– Ты, Фатима, возьми эту коробку, а ты, Вера – ту. Женщины бережно взяли коробки с розами и понесли к киоску, до которого было метров пятьдесят.

– Куда ты своего прежнего грузчика дел?

– Черт его знает. Бомжара, одним словом. Они подолгу не задерживаются. Пару дней он у меня покрутился и исчез. Небось приглянулся тебе?

– Не у каждого московского торговца негр в услужении.

– Он не негр, а эфиоп.

– Имя еще у него чудное – Абеба.

– Имя это или кликуха, не знаю. Был эфиоп и исчез. Лишь бы деньги не исчезали. Остальное пережить можно.

Григорий пересчитывал купюры. Когда сумма сошлась, остальные деньги он отодвинул на сиденье к торговцу.

– Это что, еще столько осталось?

– Осталось, мы люди честные, – сказал Илья, выдергивая из рук торговца самую хрустящую сотку.

– Это хорошо, – торговец небрежно затолкал деньги в карман. На поясе у него висел кожаный кошелек, в котором позвякивали монеты.

– Чего деньги в карман прячешь, а, Тарас?

– В кармане надежнее. Кошелек срезать могут, а карман не отрежут. Я бабки бедром чувствую, они к ноге прилипают.

– Ты бы помылся, что ли.

– Вечером помоюсь. Запыхался я, как бегемот. Завтра привезете цветы?

– Завтра – нет, – сказал Григорий, – еще бутоны маленькие. А послезавтра – точно.

– Сколько штук?

– Сколько возьмешь?

– Четыреста возьму. Ваши розы лучше голландских, они живые. А те словно из тряпок сделаны. Братья довольно осклабились.

– Розы у нас что надо. На следующий год орхидеи разводить попробуем.

– С ними возни! Хотя берут. Дорогие цветы.

– Вот и я говорю, – пробурчал Григорий, – дорогие. Мы и с колбами договоримся, будем тебе сразу в колбах привозить.

– Э, до следующего года еще дожить надо. Может, путч, может, что, может, кто окочурится…

– Цветы всегда нужны, – сказал Илья, – и на похороны, и на свадьбу, и на день рождения. На кладбище никто без цветов не ходит.

– Это точно! Товар хоть и живой, хоть и скоропортящийся, но ходовой, – Тарас, как медведь, развернулся, махнул на прощание рукой и двинулся к киоску.

– Гнусный тип, – обращаясь к брату, произнес Григорий, – да еще провонял, как рабочая лошадь.

– Что поделаешь, ему же крутиться приходится. Мы ведь тоже крутимся, работаем с утра до вечера.

– Это точно.

Братья заговорщически переглянулись. Впереди было самое важное дело, то, без чего они не могли жить. Как для наркомана приобретение дозы является важнейшей и необходимой частью ритуала, так и для семьи Вырезубовых поиск жертвы и доставка ее домой являлись тем же самым.

– А теперь за дело, – сказал Григорий, скользя взглядом по толпе прохожих.

– За дело, – процедил сквозь зубы Илья и облизнулся.

* * *

Фургончик с яркими аляповатыми надписями на темно-синих бортах вздрогнул, начал медленно сдавать задом. Надписи на бортах – “Живые цветы” медленно скрылись за мутным стеклом оранжереи. Илья, широко расставив ноги, правой рукой подавал сигналы брату, сидевшему за рулем.

– Давай потихоньку! Еще на метр, еще чуть-чуть… Стоп! Стоп! – громко, перекрывая гул двигателя, закричал он.

Фургон послушно замер. Илья принялся снимать навесной замок на задней стенке, затем широко распахнул дверцы. Из машины пахнуло цветочным ароматом, густым, словно вытащили пробку из бутылки с розовым маслом и плеснули содержимым на пол.

Илья втянул цветочный аромат, ноздри хищно затрепетали.

– Давай быстрее! – крикнул он. В ответ хлопнула дверь, и Григорий спрыгнул на землю, подошел к брату и заглянул в фургон.

– Как думаешь, не сдох он там?

– Ты что, живехонек!

– Ну-ну, – сказал Илья и принялся вытаскивать из фургона цветы.

Григорий ему помогал. Когда цветы были убраны, Григорий вытащил из пачки сигарету и предложил брату. Но тот отрицательно затряс головой.

– Некогда!

– Не спеши, куда он с подводной лодки денется, давай покурим.

В машине, у передней стенки, на досках лежал связанный мужчина, руки и ноги его стягивали белые веревки. Рот был наглухо заклеен липкой лентой. Тело вздрогнуло.

– Видишь, я же говорил, что не сдохнет, – сказал Илья Вырезубов.

– Ну и хорошо. Недолго ему кукарекать. Давай вытащим наружу.

Илья забрался в машину, Григорий остался внизу.

– Ну что, в штаны от страха наделал? – спросил Илья, ткнув ногой связанного мужчину в бок. Тот таращил глаза, тряс головой. – Нет, не развязать! – проносилась в мозгу одна и та же мысль. – Если бы руки были передо мной, а рот не закрывала эта вонючая липкая лента, я бы зубами его разгрыз.\"

Опять послышались смех и гулкие шаги, в железном проеме подземной двери возникли две фигуры. Вернулись братья Вырезубовы. Теперь они были одеты в камуфляж: жилеты с многочисленными карманами, высокие шнурованные ботинки. Пленник не сразу сообразил, что за диковинные приспособления на их головах, то ли фонари, то ли телекамеры, то ли маски для подводного плавания. И лишь через минуту до него дошло, что это приборы ночного видения, в которых пока нет надобности, тускнеющий на глазах вечерний свет все еще лился в подвал сквозь открытый люк.

За открытым проемом большой металлической двери чувствовалось огромное пространство, оно то втягивало в себя воздух, то выдыхало назад. Нос у пленника не был заклеен, и запахи он различал. Когда воздух шел сверху, пахло цветами, пьяно и густо, но к этому благородному запаху роз примешивался еще один – тошнотворный, сладкий, к которому пленник никак не мог подобрать определение. Ему казалось, этот запах он слышит и улавливает впервые в жизни.

– Дыши, дыши, – буркнул Илья, переступая через связанное тело и взбираясь по ступенькам наверх.

Когда же воздух шел из глубин подземелья, пахло сырым бетоном, плесенью и застоявшейся грязной водой. С грохотом люк захлопнулся. Заскрежетал засов, а затем захрустел ключ. Подземелье погрузилось в кромешную тьму, ни единой щели, даже маленькой, как лезвие бритвы, не было видно.

– Зажигай, Гриша, – послышался голос Ильи. Хлопнула металлическая крышечка, щелкнул выключатель. По всему подземелью вспыхнули желтые лампы. Пленник повернул голову. Ему показалось, что перед ним бесконечный тоннель, ряд лампочек, как очередь трассирующих пуль, уходил в бесконечность, и где находится последний из огоньков, понять было решительно невозможно.

Григорий вытащил нож, подышал на лезвие. Затем дважды протер его рукавом камуфляжной куртки и полюбовался зеркальным блеском. Нож был страшный, широкий, с зазубренным лезвием, с широкой двойной канавкой для стока крови.

Тело пленника сжалось, как сжимается пиявка от прикосновения зажженной спички.

– Что, теперь-то уж наделал в штаны? Нагадил небось? Пока тебя никто убивать не станет.

Илья нагнулся и одним движением разрезал связанные ноги. Толстый капроновый шнур распался на короткие обрезки.

– Чего лежишь? Вставай! – Григорий ткнул мужчину ногой под ребра.

Пленник вздрогнул, попытался подняться, но смог лишь сесть. Он ощущал затекшие ноги. От страха они сделались ватными. Коли их сейчас шилом, вилкой, боли он не почувствует.

– У него ноги затекли, туговато ты их, Гриша, стянул, – сказал Илья. – Правильно я говорю?

Мужчина закивал. Его темные волосы растрепались, глаза моргали, их наполняли слезы и страх. Но слезы пока еще держались в глазницах.

– Сдери пластырь.

– Сейчас, – Илья нагнулся, подцепил край липкой ленты и с хрустом, резко рванул. На губах пленника тут же выступила кровь, и он принялся сперва жадно хватать воздух, а затем языком слизнул кровь.

Вид крови на губах мужчины возбудил братьев. Они тоже принялись облизываться, как голодные псы.

– Мужики, ребята, вы что!?

– Ничего, – сказал Илья, – игра у нас такая, забава.

– У вас? – переспросил мужчина.

– У нас: у него, у меня и у нашей мамы, – ответил Григорий.

– Я вам дам денег, я отдам вам машину!

– На хрен она нам нужна, у нас свои есть.

– Я квартиру вам отдам!

– Это ты, брат, брось. Пусть она останется твоим наследникам.

– Вы хотите меня убить?

– Это уж как получится.

– Как у тебя получится, – уточнил Григорий и хлопнул брата по плечу.

Илья расхохотался.

Перепуганный пленник засучил ногами, отодвигаясь к стене.

– Ноги-то у него уже отошли, – рассмеялся Илья, глядя в обезумевшие глаза мужчины. – И вдруг рявкнул:

– Встать, козел!

Мужчина вскочил, как вскакивает новобранец, которого вырвал из сна властным окриком дембель. Мужчина растерянно тряс головой.

– Имя, фамилия! – рявкнул Григорий, поигрывая лезвием широкого ножа. Пленник как завороженный смотрел на сверкающий металл. Острие проносилось так близко у глаз, что еще бы сантиметр, и жало коснулось бы расширенных зрачков.

Мужчина зажмурился.

– Имя! – вновь долетел до него зверский окрик. И в это время Илья ногой ударил пленника в живот, переломив мужчину надвое.

– Если будешь молчать, в следующий раз ударю, а нож убирать не стану, ты сам на него глазом напорешься, понял?

– Да! – зашипел мужчина. – Валентин Горелов меня зовут.

– Год рождения?

– Шестьдесят второй, пятнадцатого ноября.

– А выглядишь моложе. Хорошо сохранился. Тебя мама, наверное, до совершеннолетия в холодильнике держала. Ничего, тут стареют за пару часов. Бегаешь хорошо?

– Да, хорошо!

– Надеюсь, не лучше нас, а, Илья?

– Посмотрим, как он бегает, – в руках Ильи оказался метровый стальной прут, черный, совсем не тронутый ржавчиной. Один конец прута был загнут, как ручка каминной кочерги, второй остро отточен. Еще один такой же прут стоял у стены острием вверх.

– Ты сейчас, Валентин Горелов, пойдешь туда, – Илья острием железного прута указал в глубь бесконечного тоннеля. – Там хватает и поворотов, и коридорчиков, и тупиков. Походи минут пять, сориентируйся, а потом мы тебе объясним, что делать.

Мужчина стоял не шевелясь, испуганно моргая.

– Ребята, мужики, простите меня!

– За что тебя прощать? Ты еще ничего плохого сделать не успел. А вот когда сделаешь, мы тебя простим, правда, Гриша?

– Точно.

– Отпустите! – уже не помышляя о сопротивлении, упал на колени Валентин Горелов.

– Встать, сволочь! – рявкнул Григорий, и конец прута уперся Валентину в щеку.

Мужчина, боясь наткнуться на острый, как жало, прут, неуверенно выпрямил колени.

– Туда, – ласковым голосом проворковал Илья. – Иди, милый человек, иди от греха подальше, – и он приветливо улыбнулся.

Пошатываясь, Валентин Горелов двинулся по тоннелю.

– Что ж ты не попросил, чтобы мы тебе руки развязали? Или тебе со связанными руками удобней убегать от смерти?

– Развяжите руки, – именно попросил Валентин. Он говорил так, как больной обращается к врачу, прося снять повязку.

– Вот это другое дело, наконец-то ты по-человечески заговорил.

Нож, сверкнув лезвием, выпорхнул из пластикового чехла. Пленник испуганно отшатнулся.

– Подойди, – тихо сказал Вырезубов, – и повернись задом.

Валентин выполнил приказ уже чисто автоматически, не думая. Вырезубов ударил ножом, рассекая тугой узел. Обрезки капронового шнура упали на бетон. Валентин почувствовал, как кровь хлынула к затекшим, пережатым пальцам, запульсировала в подушечках. Он поднял руки над головой, тряхнул кистями. Ему почудилось, что мясо отделилось от костей. Он попытался сжать пальцы, но кулаки до конца не сжимались.

– Иди, иди, родной.

– Мужики…

– Пошел, сука! – топнув ногой, крикнул Григорий.

И Валентин побежал. Он смотрел на лампы, расположенные метрах в пяти друг от друга. Те мелькали над ним, как над поездом, несущимся в тоннеле. Шаги, гулким эхом дробясь о стены, разносились по бетонному коридору. Валентину казалось, что за ним бежит взвод солдат, обутых в тяжелые, подкованные сапоги. У него перехватило дыхание, закололо в селезенке, но тоннель все не кончался. А хохот сзади становился громче, настырнее, он настигал, толкал вперед – он гнал, как удары кнута.

Горелов обернулся, увидел две маленькие фигурки в темном проеме. И в этот момент ударился о шершавую бетонную стену, над которой горела не забранная в абажур последняя лампа. Прямо над головой он заметил две металлические ржавые скобы. Ухватился за нижнюю и, скользя подошвами по шершавой мокрой стене, попытался подтянуться, чтобы ухватиться за вторую скобу. Пальцы разжались. Горелов упал, но тут же вскочил и с разбегу бросился на стену.

На этот раз он коснулся второй скобы, мокрой, грязной. На пальцах осталась слизь и ржавчина. Он сходил с ума, понимая, что стоит подняться, вскарабкаться повыше, и на какое-то время окажешься в безопасности. Черный провал колодца над головой манил его, казался более желанным, чем свет, потому что вместе со светом к нему несся хохот братьев, умноженный, усиленный подземными лабиринтами.

В лицо Валентину пахнуло свежим воздухом. Он жадно втянул его, как пловец, вынырнувший на поверхность с большой глубины, пошарил рукой слева, перехватился за перекладину и пошарил справа. Он никак не мог найти опору, и только когда, обессиленный, выпрямил руки, отстранившись от стены, ощутил спиной шершавый липкий бетон – второй край провала. Площадка была где-то рядом, тонула в темноте. Горелов чувствовал, у него не хватит сил перебраться на нее, он повиснет над дном колодца.

До его ушей донеслись неторопливые шаги. Сердце бешено забилось в груди, ударяясь о ребра.

– Как ты думаешь, – спокойно говорил Илья, – этот мудак уже залез на второй ярус?

– Думаю, нет. Висит, как тот толстяк болтался, февральский, помнишь?

– Конечно помню. Печенка у него оказалась знатная, большая и не очень жирная. Раз висит – дернем его за ноги и сковырнем.

Валентин заскрежетал зубами и сделал немыслимое: разжал пальцы и тут же практически перекувырнулся в воздухе. Подобного сальто ему никогда прежде в жизни делать не приходилось. Но жажда жизни придавала силы и ловкости, он ухитрился зацепиться за край бетонной площадки, уперся в нее подбородком. Горелов висел лишь на кончиках пальцев и чувствовал, как опора ускользает из-под них – совсем понемногу, по миллиметрику.

Шаги приближались, и этот звук подстегнул его на отчаянное усилие. Горелов со второй попытки забросил ногу на площадку и выкатился на нее. Замер, отдышался. Братья стояли внизу, задрав головы.

– Я же говорил тебе, вскарабкается, мерзавец!

– Понимаешь, что происходит, от страха в крови всех этих уродов, да и у остальных людей, адреналин распадается – получается сахар. А сахар – это живая энергия, – Вырезубов говорил как по писаному, словно читал лекцию, заученную назубок. – Вот поэтому уроды так кувыркаются, так быстро бегают, прыгают, словно лягушки или блохи. В нормальном состоянии они задницу от кресла не оторвут, а тут, видал, взлетел на второй ярус, словно тушканчик бесхвостый! – Вырезубовы заржали, хищно, но не зло. – Эй, Тушкан, будем так тебя называть для удобства, ты живой? Горелов сопел.

– Молчит, значит, уважает. Или боится, что одно и то же, – констатировал Григорий.

Илья ударил металлическим прутом по бетону, высекая искры. Металл от соприкосновения с бетоном зазвенел на низкой ноте.

– В руку железяка больно отдает. Следующий раз стану бить только по мягкому. А всего-то мягкого в нашем лабиринте – Тушкан, главная задача не промахнуться. Эй, урод, голос подай!

– Я здесь! – заплетающимся языком пролепетал пленник.

– Куда ж ты на хрен, сука, денешься! Отсюда выход один – наверх, через люк возле ступенек. Только до него ты не доберешься, уж поверь. Это мы тебе обещаем, во всяком случае, никто еще живым туда не добирался, хотя все стремились.

– Кто – все?

– Ты что, думаешь, первый к нам в руки попался? – опять послышался хохот.

Щелкнул выключатель, и над головой у Горелова загорелись редкие лампочки. Верхний ярус был мало похож на нижний, коридор шел узкий, вдвоем не разминешься – сантиметров семьдесят шириной и два метра высотой. В основном коридоре виднелись ответвления, темнели провалы, тупики.

Боясь, что свет сейчас погаснет, Валентин на четвереньках быстро-быстро пополз по узкому коридору, в кровь сбивая колени.

А в это время над площадкой второго яруса подземелья уже показалась голова Ильи.

– Ползет, как жаба, зря мы его Тушканом назвали. Он даже бегать ленится.

– Прижги ему задницу.

– Сейчас.

Из карманчика жилета он вытащил картонную трубку в дурацких блестках, дешевый китайский фейерверк. С хлопком и шипением одна за другой из трубки полетели сверкающие шары. Они ударялись об узкие бетонные стены, рикошетили, догоняя Горелова. Тот не смог придумать ничего лучше, как упасть на бетон и прикрыть голову руками. Красный шар перелетел Горелова, исчезнув в одном из ответвлений. Синий не долетел, а зеленый упал рядом с ногой, зашипел, прожигая ткань порванных брюк. Горелов пополз, извиваясь как червь.

– Ползет, – пояснил брату Илья.

– Зайди ему наперед, а я пойду следом. Кстати, время уже кончается, да и свет погасить не забудь, счетчик лишние деньги мотает.

– Понял.

На какое-то время Горелова оставили в покое. Он успел свернуть в одно из ответвлений и осмотреться. Помещение было цилиндрической формы, в бетонной стене там и сям виднелись ржавые ребра арматуры.

«Ни кирпича, ни камня, ничего, чтобы взять в руку и защитить свою жизнь. Даже гвоздя и того не найдешь!»

Горелов сунул руки в карманы, надеясь найти что-нибудь подходящее там. Но ничего, кроме связки ключей, коротких и легких, не обнаружил.

– Раз, два, три, – донесся до него игривый голос Григория, и свет погас.

Валентин замер с разведенными в стороны руками, парализованный страхом. Ему казалось, пройдет несколько минут, глаза привыкнут к темноте и он станет различать контуры прохода. Но прошло десять секунд, пятнадцать, минута, а зрение так и не возвратилось. Тьма тут царила кромешная.

\"Тьма египетская”, – вспомнилась Горелову когда-то слышанная фраза. Где, когда он ее услышал или вычитал, вспомнить не мог, и лишь когда раздались тяжелые шаги, вспомнил – Библия. Это в ней говорилось о тьме египетской и геенне огненной. Ему показалось, что исчезли стены, исчез потолок, остался лишь пол.

Валентин присел на корточки и нащупал холодный бетон. Это было единственное, что могло напомнить ему о реальности происходящего. Боясь приподняться, он пополз, но вскоре уткнулся лбом о ледяной бетон. Запаниковал, поняв, что потерял ориентацию, не может вспомнить, где выход.

Он заплакал. Слезы катились по щекам, падали на колени. Горелов уткнулся лицом в колени и плакал навзрыд.

И тут показался свет, слабый, неуверенный, рассеянный. Он скользил по стене коридора, на который выходил карман, где сидел Горелов. Валентин не сразу понял, что фонарик зажгли специально для него, ведь у братьев имелись приборы ночного видения, и свет им был ни к чему. Они прекрасно знали, куда заполз их пленник, и помнили, оттуда есть только один выход – в коридор. Братья могли бы прикончить Валентина на месте, но растягивали удовольствие. Игра есть игра.

Глава 2

Луч фонарика зацепился за острый угол и замер. Валентин сидел, ожидая нападения, но ожидание ничего не дало – луч оставался неподвижным, а тишина сгустилась. Ни шагов, ни дыхания врагов он не слышал и на мгновение даже заподозрил, что оглох. Но стоило ему пошевелиться, как до ушей тут же донесся предательски громкий шорох.

\"Надо выползать!” – решил Валентин. Силы понемногу возвратились к нему, возвращалась уверенность в себе.

– Быстрее.., быстрее! – забормотал он, подбираясь к выходу, и выглянул из-за угла.

Коридор был пуст. Но не успел Горелов обернуться, как его тронули за плечо. От неожиданности пленник взвизгнул и бросился вперед.

– Вот так-то лучше будет, Тушкан, – прозвучало у него за спиной.

От этого голоса он рванул еще быстрее, но не пробежал и десяти шагов, как сильная рука, высунувшись из другого кармана, ухватилась за его плечо. Затрещала материя рубашки, и Горелов, ударившись головой о стену, оказался на полу. Он приподнялся и увидел братьев. Григорий светил на него фонариком.

– Ты плохо учил планировку. Ленишься, бегаешь медленно, – бесстрастно говорил Илья, изучающе глядя на пленника. – Да и страху у тебя в глазах что-то маловато… Чем бы его испугать? – Илья повернулся к Григорию.

Тот пожал плечами.

– Ползи, быстро! – Илья несколько раз провернул вокруг указательного пальца тяжелый металлический прут и затем, резко остановив его, воткнул, как шило, в зад Валентину.

Тот судорожно дернулся и вскочил. Прут зазвенел на полу.

– А мог бы и с собой прихватить, – с улыбкой проговорил Илья, неспешно нагибаясь и подбирая оружие с пола.

– Ты думаешь, это бы ему помогло? Я бы ему по рукам как заехал, и пальцы остались бы лежать отдельно от туловища.

Валентин пятился, братья медленно шли к нему.

– Он и спиной вперед ходить умеет. Много чему ты, Тушкан, научишься за сегодняшний день.

Валентин совсем забыл, что коридор кончается колодцем. Он пятился и пятился, следя лишь за одним – чтобы его от братьев отделяло хотя бы два метра, расстояние, предельное для вытянутой руки с металлическим прутом, сжатым в пальцах. Из ягодицы толчками выходила кровь, горячая и липкая. Она пропитала одежду, проникнув в туфли, хлюпала и там.

Братья остановились, а Валентин продолжал пятиться. За ним на бетоне оставался кровавый неровный след. Луч фонарика скользнул по этому следу и уперся в лицо Горелову.

– Он, по-моему, не догоняет, забыл что-то из прежнего опыта, – заметил Илья.

– Все они не догоняли.

И в этот момент Валентин ощутил, что под правой ногой исчез пол. Но сделать уже ничего не успел, взмахнул руками и провалился в колодец. Ему показалось, что полет бесконечно долог, хотя он длился доли секунды. Со всего размаху Валентин спиной упал на бетонный пол и на какое-то время потерял сознание. Когда же очнулся, то увидел бьющий прямо в лицо луч фонаря и две мерзкие рожи, улыбающиеся, довольные.

– Смотри-ка, очухался, даже мочиться ему на лицо не пришлось! А я уже штаны расстегнул.

– Живучий, Тушкан, хоть и без хвоста.

– Это хорошо, значит, забава обещает быть долгой. Эй, ты, Тушкан, ни хрена себе не сломал? А то, если что, мы быстро тебя подлечим.

– Отпустите меня! Отпустите! – молил Валентин, обращаясь к бесстрастному лучу фонарика.

– Это заслужить надо.

– Что мне надо сделать?

– Стараться. Ну хотя бы час побегать. Ты учти, время, которое ты лежишь, в счет не идет. Это как в шахматах, часы с двумя циферблатами – щелк на кнопку, и пошло время для противника.

В конусе света возник металлический прут с острым концом. Он чуть заметно двигался, и Валентин с опозданием сообразил, в него прицеливаются. Он сообразил это, когда пальцы Ильи уже разжались, и прут на мгновение завис в воздухе. Валентин откатился, прут было нырнул, но дернулся и остановился буквально в пятнадцати сантиметрах от бетона. Затем медленно качнулся, как маятник гигантских часов.

Валентин вспомнил, как один из братьев сказал, что он не сообразил вовремя завладеть оружием. Изо всех сил рванулся к раскачивающемуся на веревке пруту, попробовал поймать его. Но прут, словно издеваясь над ним, ушел в сторону, а когда Горелов, казалось, уже сомкнул на нем руки, резко взмыл вверх, и пальцы Горелова схватили пустоту.

– Ха-ха, – донеслось до него сверху, – ловкий ты, да не очень, и на старуху бывает проруха.

И тут прут вновь возник, ударив острием Валентина в плечо. Потекла кровь. Израненный Горелов бросился в темноту, и тут свет погас. Валентин уже немного ориентировался в подвале, он бежал долго, пока не очутился возле металлической двери, и принялся колотить в нее руками, ногами. Дверь вибрировала, но только потом он сообразил, дверь открывается на себя. Горелов никак не мог нашарить ручку, наконец сумел подсунуть пальцы под край полотна и, сдирая кожу, чуть приоткрыл ее.

– Да ты, мудак, дверь не запер! – послышался крик Ильи, явно адресованный брату. Вырезубовы побежали по коридору. Тревога в голосе чувствовалась неподдельная, Вырезубовы испугались.

– Стой, урод! – закричал Григорий, запуская руку в большой карман жилета.

Валентин этого не видел, он чувствовал приближение смерти. Горелов ее стал дожидаться, когда братья добегут до него. Лишь только дверь приоткрылась, он буквально скользнул в узкую щель и, тут же уцепившись за ручку, потянул полотно на себя. Дверь закрывалась медленно, со скрипом. Братья уже были возле нее, но не рисковали сунуть пальцы в узкую щель, их бы непременно отдавило стальным уголком.

Металлический прут острием вошел в щель между дверью и стеной, полотно придавило его. Валентин буквально повис на ручке, упершись ногами в стенку. Он запрокинул голову в надежде увидеть хоть один лучик света, но вокруг него царила темнота, плотная и густая, хоть режь ее – только нечем. Прут скрежетал в щели совсем близко от Валентина. Илья не мог ни просунуть его дальше, ни выдернуть, не мог воспользоваться им и как рычагом – не давала развернуться стена.

– Эй, ты, – крикнул в щель Григорий, – а ну, отпусти ручку, слышишь!

– Не пущу, – хрипел Валентин, – выкусите, сдохнете под землей!

В ответ послышалось ржание.

– Это мы сейчас посмотрим, кто из нас сдохнет первым. Ты не забывай, в подземелье два входа. Мы сейчас к тебе зайдем с другой стороны.

– Врете, нету другого выхода! Вы бы тогда меня вперед себя не пустили!

Возня по другую сторону двери прекратилась. А Валентин все еще упирался, вися на ручке, готовый к отчаянному сопротивлению. За дверью вспыхнул слабый огонек, потянуло сигаретным дымом. И Горелову нестерпимо захотелось закурить, хотя он уже не курил два года, оберегая здоровье. Он не видел, как Илья спокойно достал из нагрудного кармана толстую петарду и, затянувшись сигаретой, поджег от нее фитиль. Затем ловко сунул петарду в щель точно напротив дверной ручки.

Братья отступили на два шага, Григорий придерживал ногой металлический прут. Валентин чуть ослабил хватку, но снимать ноги со стены не спешил, ожидая, что в любой момент дверь могут потянуть с обратной стороны. И тут рванула петарда. Яркий огненный сполох обжег руки, клочья разорванной бумаги полетели в лицо, запеклись на коже щек, едкий дым не давал дышать, в ушах стоял звон.

– Ты говорил, твоя фамилия Горелов? – крикнул Илья, выдыхая сигаретный дым. – Сейчас ты станешь Горелым.

Вторая петарда взорвалась в щели, за ней третья, четвертая. Золотые шары, искры метались в маленьком бетонном пространстве, обжигая тело, одежду.

Запахло паленым мясом. Горелов принялся гасить вспыхнувшую синим огнем лодыжку. Огненный шар прикипел к его ноге. Валентин заскрежетал зубами, громко застонал. А дверь со скрипом отворилась, железный прут звякнул о бетон. И тогда Валентин бросился по ступенькам вверх. Он перебирал руками по холодному металлу.

Наконец его голова уперлась в люк, и он попытался его поднять, даже не вспомнив о том, что тот закрыт на засов и на замок.

– Ах ты, шустрый какой! – зло и надменно крикнул Григорий, втыкая острие прута в ногу Валентину. – Столько петард на тебя попортили! Хватило бы одной, воткнули бы в задницу и зажгли.

– Может, в рот ему вставим?

– Еще успеем, – отозвался Григорий. Боль была нестерпимой, и, скорчившись, Валентин разжал пальцы, покатился вниз по ступенькам. Но тут же страх, ненависть, жажда жить взяли свое. Он вскочил на ноги и бросился на одного из братьев, который стоял к нему ближе. Горелов прыгнул, вытянув перед собой руки со скрюченными пальцами. Он готов был вцепиться в горло, готов был рвать, метать, кусать, грызть.

Но Григорий резко уклонился, и Горелов полетел в коридор. Но он успел сбить с головы Григория прибор ночного видения. При последних сполохах петард Горелов дотянулся до лежащего на полу прибора, схватил его и стремглав помчался по коридору. У него появился шанс спастись, маленький, один из тысячи. Он еще не понял, это специально подстроено братьями или же это Бог даровал ему шанс.