Андрей Воронин

ТАМОЖНЯ ДАЕТ ДОБРО

Глава 1

В половине девятого, холодным осенним вечером черная «Волга» медленно пробиралась по грязной проселочной дороге. Она переваливалась, натужно ревела двигателем. За рулем сидел солидный мужчина и тыльной стороной ладони то и дело смахивал с лица капли пота. Черные курчавые волосы прилипали ко лбу. Мужчина матерился, нервно курил, не обращая внимания на то, куда падает пепел. А падал он на брюки, на бархатные чехлы, на вычищенные до зеркального блеска ботинки. Рядом с ним на переднем сиденье, зябко ежась, хотя в салоне было жарко, куталась в короткую шубку молодая женщина. Ее губы были ярко накрашены, и взгляд мужчины невольно останавливался на них, когда он поворачивал голову.

— Черт подери, ни единого целого фонаря! Как будто бы все подохли в этом поселке! — пробурчал мужчина и грязно выругался.

— Чего ты ругаешься, здесь всегда так!

— Всегда, да не всегда. Раньше лучше было. — И ты раньше тоже был помоложе.

— Можно подумать, ты молодеешь с каждым днем. Дачный поселок, казалось, вымер — ни людей, ни животных. Свет фар выхватывал высокие заборы, шершавые стволы деревьев. На голых ветках еще кое–где поблескивали поздние яблоки.

— Мерзость! — бормотал мужчина, то и дело моргая. Пот выедал глаза.

Наконец черная «Волга» добралась до края поселка, свернула в узкий проезд, такой узкий, что двум машинам не разъехаться, и остановилась у железных ворот с номером «29».

— Посиди, я открою.

Нога мужчины сразу же попала в лужу и он вновь выругался.

— Придурок, — пробурчала женщина, — хоть и богатый, но придурок.

Мужчина отворил железные ворота. Машина медленно въехала во двор — прямо к широкому крыльцу большого двухэтажного дома, сложенного из белого силикатного кирпича.

— Выходи, из соседей никого, тебя и не увидят, — выдергивая ключи, сказал мужчина. Он шагнул в дом, ввернул пробку и зажег свет. — Шевелись поскорее. Как корова тельная!

— Не ругайся, Федор.

— Я не люблю ждать, ты это знаешь.

— Знаю… А я не люблю, когда при мне ругаются матом.

— Жизнь такая мерзкая, что, кроме ругани, и слов других не подыщешь, чтобы ее описать в красках.

— Есть в ней и приятные вещи.

— Что?

— Секс, например.

— Вот его‑то без мата толком и не опишешь. Мужчина нервничал и даже не пытался скрыть это. Из багажника он достал и принес в дом сумку с продуктами, снял пальто, повесил его на вешалку. Разулся, сунул ноги в тапки, не снимая влажных носков, и пошел к камину. Через минут десять огонь в камине полыхал вовсю, сухие березовые дрова занялись быстро.

— Пошевеливайся. И сними свою шубу, вынеси ее в прихожую! Она мокрая и пахнет животным.

— Холодно, — сказала женщина, — и неуютно.

— Тебе везде холодно. В аду, наверное, и то мерзнуть будешь. Ты в последнее время стала какой‑то…

— Какой? Договаривай.

— Никакой. Единственное доступное тебе чувство — чувство холода. Булавками тебя коли, даже не поморщишься, словно ты не живая женщина, а труп, который время от времени достают из холодильника.

— Я умею быть теплой и ласковой.

— Умеешь, но не со мной.

— Извини, я забыла, кто я, а кто ты. Тебе можно быть злым, неприветливым, а мне даже нельзя пожаловаться на холод.

— Не в тебе дело. Я не выспался, и неприятностей столько, что впору вешаться.

— Забудь о них, они остались в Москве. Тут мы только вдвоем. Мы и горячее пламя камина, оно согреет нас, а потом мы станем глядеть на гаснущие угли.

— Не люблю, когда говорят фразами, придуманными заранее. В них нет правды и искренности.

— Но так и будет. Дрова прогорят, останутся уголья…

— В жизни все случается не так, как предполагаешь.

Коренастый, крепко сложенный мужчина сидел на корточках перед камином и держал руки так близко к пламени, что временами, когда в трубе завывал ветер, огненные языки плясали между его пальцами. Женщина подошла к нему, положила ладони на плечи. Мужчина дернулся, сбрасывая ладони.

— Что с тобой? Ты не хочешь ласки? — спросила женщина.

— Не сейчас, не сразу. Отстань. Не видишь, я думаю!

— О чем еще можно думать, оставшись наедине с женщиной, глядя в огонь?

— О чем угодно.

— Ты думаешь не обо мне?

— Конечно же, не о тебе, — буркнул мужчина, продолжая сидеть на корточках перед пламенем. Раскурил сигарету. — Собери еду на стол. Я целый день ничего не ел. А ты стоишь и ничего не делаешь.

— Сейчас, — женщина принялась распаковывать сумку.

Дача была богато обставлена. Мужчина отошел от камина, постоял у окна.

«Ну и мерзкая погода!» — подумал он. Настроение у Муратова Федора Ивановича было никудышное. Он приехал с любовницей на дачу лишь для того, чтобы напиться «до поросячьего визга», как он любил выражаться. Не дожидаясь, пока Марина, его тридцатилетняя подруга, соберет на стол, взял бутылку водки, сорвал пробку и принялся пить прямо из горлышка.

— Фу, какая гадость! — сказал он, за один раз осилив полбутылки. — Но сейчас полегчает.

И действительно, его мрачное лицо немного просветлело, глаза заблестели, а на губах даже появилась кривая улыбка. Черты лица у Федора Ивановича Муратова были твердые, четко очерченные. Когда он смотрел в огонь, его лицо казалось вырубленным из грубого камня. Такими же были и руки начальника хранилища военного завода, который в народе именуют «почтовым ящиком».

— Зачем ты пьешь на голодный желудок, без закуски? Подождал бы пару минут, — вкрадчиво сказала Марина.

— Как хочу, так и пью.

Минут через двадцать в гостиной потеплело. Марина наконец сбросила шубу, а Муратов снял пиджак и остался в тонком свитере светло–кремового

цвета. Он сел за стол, налил водки сначала женщине, потом себе.

— Я водку пить не буду, — сказала женщина.

— Выпей, согреешься.

— Водка меня не согревает, мне тепло только в постели.

— И до постели дело дойдет.

—. Тебе завтра когда на службе надо показаться?

— К обеду поедем.

О том, что Муратов сейчас находится на даче с любовницей, не знали ни его жена, ни дети. Это было известно лишь одному человеку — Адаму Михайловичу Самусеву, заместителю директора завода по хозяйственной части. Случалось, и раньше начальник хранилища приглашал своего сослуживца на дачу «оттянуться» с девочками.

Марина пила коньяк, Самусев хлестал водку, причем пил, почти не пьянея. Он сидел опершись локтями о стол, тупо глядя на любовницу. Та даже не пыталась ничего предпринимать, прекрасно зная, что вскоре Муратов тяжело задышит, поднимется из‑за стола и скомандует:

«Ну а теперь пошли в трубу дуть».

Федор потащит ее в спальню, на сырые простыни, под тяжелое, отсыревшее одеяло. Она будет ежиться от холода и, чтобы хоть как‑то согреться, прижмется к горячему от водки телу мужчины. Он ею овладеет, быстро и сильно, абсолютно не интересуясь ее ощущениями. А после этого сразу уснет. Она же, разгоряченная, не удовлетворенная, еще долго будет лежать без сна, прислушиваясь к свисту ветра, к вою бродячих псов и к стуку капель дождя. Вновь вернутся холод, ощущение безысходного одиночества. Вновь она почувствует липкую, давящую на грудь влагу толстого ватного одеяла.

Но, как справедливо сказал Федор, в жизни все случается не так, как предполагаешь. Оно и случилось не так, как представила себе в мыслях женщина.

В десять часов в окошко постучали. Стекло отозвалось прохладным звоном.

— Кто это? — по–бульдожьи выставив вперед нижнюю челюсть, сверкнул глазами Муратов.

Марина испуганно передернула плечами.

— Кому это не спится в глухую ночь? — выбравшись из‑за стола, Муратов качнулся, тряхнул головой, смахнул пот со лба и направился к окну. Он отдернул штору, прижался лицом к стеклу, расплющив о него нос. — Кто там?

— Я, Федор, я! — в темном плаще и в серой кепке прямо под окном стоял Адам Михайлович Самусев. В левой руке он держал портфель, в правой — связку ключей.

— Сейчас открою.

Муратов открыл дверь. Самусев вошел в дом, снял кепку, стряхнул ее.

— Чего стряслось, а, Михалыч?

— Да вот проезжал мимо, увидел огонек, думаю, дай заеду, навещу тебя.

— Тоже мне, нашел время для гостей! Ну раз уж приехал, заходи. — Самусев отметил что Муратов уже изрядно пьян. — Дай гостю тарелку, Марина. И стакан.

— Сейчас, сейчас, — Марина, ничего не понимая, засуетилась, поставила для Самусева два прибора.

Тот не торопился снимать плащ, стоял, глядя на пылающий камин.

— У вас тут хорошо, огонь горит, тепло. Давно небось устроились.

— Приехал бы ты на полчаса позже, я бы тебе дверь не открыл.

— Тогда бы я и огонька в окне не увидел. Кто ж таким делом при свете занимается? Я все понимаю, дело нужное, хорошее, третий в нем лишний, — хитро подмигнув хозяину, сказал Адам Михайлович.

— Раз уж зашел, то разденься, а то стоишь, как курица мокрая, вода с тебя на ковер течет!

Самусев снял плащ, потер руку об руку. Подошел к камину, немного потоптался возле него, отогревая замерзшее тело.

— Гнусная погода, да, Федор?

— Хуже не бывает.

— Как ты на машине сюда проехал?

— А ты на чем добирался? — удивленно заморгал Муратов.

— Я и не доехал, машину оставил в переулке. Уверен был, не проеду.

—- Да на твоих «Жигулях» в нашем переулке даже развернуться можно, не то что проехать.

— Побоялся. Еще застряну… А вдруг тебя бы на месте не оказалось, что потом делать? Сиди в машине, кукуй до утра, пока люди не появятся.

—- Точно, никого здесь нет. Весь поселок проехали, лишь на одной даче свет горел, то ли сторож там, то ли любовники заехали.

— А может, воры, — сказал Самусев.

— Может, и воры, кто ж их там разберет?

На даче Муратова Самусев бывал много раз. Самые важные вопросы решались, как правило, здесь. Тут хозяин и его приятель договаривались о делах, здесь пили водку, сюда привозили женщин. Здесь же иногда и ссорились, правда, не сильно.

— Выпей, — не спрашивая о желании гостя, Муратов налил полстакана водки. — А может, коньяку хлопнешь полстакана?

— Я за рулем.

— Заночуешь у меня, а утром уедешь.

— Нет, я к тебе ненадолго заскочил.

Дача Адама Михайловича Самусева находилась в соседнем поселке, километрах в шести отсюда. Поэтому у Муратова и не возник вопрос, зачем и почему заместитель директора, с которым он уже виделся днем, заехал к нему на ночь глядя. Впереди маячили два выходных дня, так что человек мог собраться к себе на дачу.

— Нет, пить я у тебя не стану, ты уж, Федор, меня уволь. Себе только в удовольствии не отказывай.

— Вольному воля, а я выпью.

Хозяин выпил. Покурили. Гость потер руки и наполнил стаканы.

— Люблю смотреть, как другие пьют.

— Самому пить лучше, чем на других смотреть. Марине было невдомек, с чего это вдруг Адам Михайлович Самусев так обхаживает Федора, подливает и подливает ему и ее не забывает. Часам к двенадцати Муратов был уже в стельку пьян, да и Марина с трудом держалась на ногах. Она принялась рассказывать Самусеву анекдот, но концовку, как ни старалась, вспомнить не смогла и принялась хохотать.

— Погоди, Марина, погоди. Так ты говоришь, Федор нервничает?

— Мягко сказано, нервничает! Он, по–моему, вообще с ума сошел.

— И что он тебе говорит? Ты его вчера и позавчера видела?

— Вчера я его видела, заезжал ко мне, — на глазах пьянея, произнесла Марина.

— Что он тебе говорил?

— А что он может сказать? Или молчит, или матом ругается.

— Переживает, наверное, из‑за пожара на заводе.

— Еще бы он не переживал! С него уже подписку о невыезде взяли, а Барановского арестовали.

— Арестовали?! — словно для него это являлось новостью, вскинул густые брови Самусев.

— На следующее утро. Барановский на пожаре бегал, пытался руководить. Мне Федор рассказывал. Это действительно серьезно, а, Адам Михайлович?

— Думаю, серьезно, Марина. Но тебе‑то чего переживать? Ты к этому пожару никакого отношения не имеешь.

— А Федор имеет? — спросила женщина.

— Федор что? С него взятки гладки, он в день пожара в командировке находился, вернулся только на следующий день. Так что, думаю, потаскают его недели две, да и отпустят.

— А он говорит, его отпускать никто не собирается, твердит, что его посадят.

— Серьезно? — словно сам не слышал этого от приятеля, спросил Самусев.

— Да–да, так и говорит.

— Ну‑ка, давай выпьем. А ты мне поподробнее расскажи.

Они придвинулись к столу. Муратов уже спал, положив локти на столешницу и уткнувшись в руки черной, курчавой головой.

— Да, скверное дело, — наливая полстакана коньяку и подвигая его к Марине, произнес Самусев, — очень скверные дела.

— Вы так много мне налили…

— Пей, нервы успокаивает.

— Считаете, Федора посадят? — Думаю, нет, — не слишком убежденно произнес Адам Михайлович. — Думаю, посадят Барановского да еще пару его подчиненных из охраны. Они, собственно, во всем и виноваты.

Марина закрыла глаза, залпом выпила коньяк и тут же икнула.

— Закуси, — подавая кусок мяса, наколотый на вилку, произнес Самусев.

— А вы что же не пьете, Адам Михайлович?

— Я за рулем, мне нельзя.

— Действительно вся документация сгорела?

— Не только документация сгорела, все сгорело. Там комиссия сейчас из Москвы приехала, разборки идут по полной программе.

— Федора посадят? — вновь спросила женщина.

— Что ты заладила как пономарь одно и то же? Посадят, не посадят…

— Мне знать надо.

— Кто ж тебе скажет…

За окном шумел ветер, ветви хлестали по стеклам. А в гостиной пахло коньяком, дымом, жарко пылал камин. Было уютно и тепло. Верить женщине не хотелось.

— Федор говорит, что один садиться не будет. Самусеву Марина доверяла, он ей не внушал опасения. Основательный был мужчина, да и должность занимал соответствующую своему солидному виду, как‑никак заместитель директора крупного номерного завода.

— Федор, когда ко мне пришел, сказал, что один садиться не будет. Он сказал, если что, то он всех за собой потащит.

— Так и сказал? Небось пьяный был в стельку. Кого он заложит, что он знает?

— Я все знаю, — оторвав, голову от стола, прохрипел Федор Муратов.

— Лежи, Федя, не болтай чушь. Ничего ты не знаешь и никому ничего не скажешь.

— Все скажу! Все! Если наручники защелкнутся, я молчать не стану, — и Федор Муратов захохотал, сползая на пол.

— Давай‑ка его на диван перенесем.

— Да–да, — ответила Марина.

Вдвоем они взялись волочить тяжеленного Федора на диван. Федор что‑то невнятное хрипел, бурчал, матерился, буквально изрыгал проклятия на головы всех живых и мертвых. Но ни Марину, ни тем более Самусева этими словами он пронять не мог.

Все знали, Федор человек не сдержанный на ругань, да к тому же и пьяница. Правда, на работе даже чуть выпивши Муратова никто никогда не видел. Он, как правило, отводил душу после работы, заезжал либо на квартиру к Марине, либо вместе с ней приезжал на дачу. И уж здесь давал волю своим необузданным порокам. Щедрость Федора Муратова, как и его чувства, границ не имела. Он дарил своей любовнице все, что та ни пожелает. Увидит что‑нибудь золотое, блестящее и лишь скажет Муратову:

«Феденька, глянь какая симпатичная вещичка», — и уже через день–два эта вещичка оказывается в руках Марины.

О существовании у Федора любовницы знали многие. Не известно о ней было лишь жене Муратова.

— Слушай, родная, — сказал Адам Михайлович, — так он что, и вчера трезвый говорил, что всех сдаст?

— Во всяком случае, мне так говорил. Вспомнила! — всплеснула руками Марина.

— Что ты вспомнила? — насторожился Самусев.

— Концовку анекдота вспомнила! — и Марина принялась хохотать. Хохот ее был истеричным.

Адама Михайловича пьяная бестолковщина уже изрядно утомила и начала просто–напросто раздражать. Он то приехал сюда решить совсем другой вопрос и, надо сказать, ответ на него уже получил.

— Марина, успокойся! Выпей воды.

— Не могу я больше пить! — высокая грудь Марины в разрезе блузки дрожала. — Не могу я пить! Икота начнется.

— Не хочешь, как хочешь. Послушай, родная, где‑то у Федора ружье есть и патроны.

— Конечно есть. В шкафу платяном стоит, в его кабинете. А зачем оно вам, ворон стрелять будете?

— Боюсь я, Марина, через поселок идти, разные люди здесь ходят, лихие люди. Дай‑ка мне ружье на всякий случай.

— Федор ругаться станет.

— Я завтра с утра его назад привезу. Марина, пошатываясь, подошла к мертвецки

пьяному Муратову и принялась копаться в его карманах.

— Ага, вот! — она вытащила связку ключей и, так же пьяно пошатываясь, двинулась к белой двери. И если бы Адам Михайлович ее не направлял, то она наверняка ударилась бы в стену.

Женщина была горячая, упругая телом, и Адам Михайлович даже почувствовал легкое возбуждение и озноб, когда прижал Марину к себе.

— Ну, ну, Адам Михайлович, что это вы ко мне пристаете? Ружье, взятое без его разрешения, Федор вам еще простит, но если узнает, что вы и меня в придачу взять захотели, то ему это не понравится.

— Ему уже все равно. Открывай, открывай скорее! — держа женщину правой рукой за талию, бормотал Адам Михайлович.

Ключ захрустел в замке, дверь распахнулась. В кабинете было темно и холодно, тяжелые шторы на окне плотно сомкнуты. Женщина пошарила по стене, нащупала выключатель.

— Вот в этом шкафу, — бормотала Марина, пытаясь маленьким ключиком открыть платяной шкаф. Она отодвинула плечики с одеждой, за которыми прятался узкий, как пенал, металлический ящик, выкрашенный в коричневый цвет. Затем длинным медным ключом открыла железный ящик и вытащила охотничье ружье — красивую дорогую двустволку.

— Вот винтовка, — сказала она.

— Это не винтовка, Марина, это ружье. А патроны где Федор хранит?

— Я здесь все знаю, каждую вещичку, где что лежит. От меня у Федора нет никаких секретов.

— Точно никаких?

— Абсолютно, — тряхнула кудрявой головой Марина, — никаких!

— Ну и где же лежат патроны?

— В письменном столе, в нижнем ящике.

Она долго возилась, стоя перед столом на коленях, открыла его, криво выдвинула ящик.

— Вот они, родимые, Адам Михайлович, берите, сколько хотите.

В ящике письменного стола оказались две картонные коробки. На одной из них шариковой ручкой было крупно написано: «Картечь». Адам Михайлович взял два патрона, затем поднял ружье, лежащее на ковре. Переломил его, сунул патроны в стволы, защелкнул.

— Тяжелое оно. И как это мужчины не ленятся с такими ружьями по лесу ходить? Мы две недели назад с Федором ворон стреляли… — И как? — спросил Адам Михайлович.

— Две он застрелил. А я, как ни старалась, так ни в одну и не попала.

— Понятно, — Адам Михайлович Самусев тихо взвел курки. Они мягко щелкнули.

Марина поднялась от стола и вновь икнула.

— Не собиралась я сегодня пить, да настроение паршивое. И вы меня все упрашивали, а я девушка такая, что отказать красивому мужчине не могу, вот вы и воспользовались женской слабостью. И напилась, черт бы меня подрал, — она увидела, как стволы медленно поднялись и застыли на уровне ее груди. — Э, э, я не боюсь, — сказала она, — не надо так шутить. Федор говорит, что ружье на людей нацеливать нельзя, оно может выстрелить, — как мать непонятливому ребенку, говорила женщина.

— Конечно, может выстрелить.

— Вы меня так соблазнить хотите?

— Может быть…

— Оружие в руках мужчины меня всегда возбуждает…

Женщина прижала ладони к груди и пьяно улыбнулась. В этот момент громыхнул выстрел. Марину отбросило к стене, и она медленно осела. Ее розовая блузка на груди стала красной, кровь сочилась сквозь пальцы. Она лежала, неестественно подогнув ноги, юбка задралась, обнажив крутое бедро в кружевном черном чулке.

Адам Михайлович посмотрел на бесстыдно оголенную ногу и облизнул сухие губы.

— Стерва она! Была… — сказал он, выходя из кабинета Муратова.

Федор приподнял голову, на его губах пузырилась слюна. Он моргал, тряс головой.

— Это что там… такое? Что упало?

— Ничего, Федор, не упало, ровным счетом ничего, — держа в руках дымящееся ружье, произнес Самусев. — Вот только зачем ты свою Марину застрелил, а?

— Какую Марину? Где она? — Федор Муратов, все так же испуганно моргая, попытался встать.

Но слишком много водки влил в него Адам Михайлович, да и сам он еще до приезда ночного гостя в этом удовольствии себе не отказывал.

— Ты, Самусев, меня убить хочешь?

—- Да, Федор, — сказал Адам Михайлович, медленно поднимая двустволку и нацеливая ее прямо в лицо Федору Муратову.

— Ты это брось, не занимайся херней! Не станешь ты в меня стрелять! Зачем тебе меня убивать? Зачем, а? — Федор попытался подняться, его рот открылся.

Адам Михайлович ловко, словно неделю перед этим тренировался, сунул стволы в рот Муратову. Тот даже не успел взмахнуть руками, чтобы отвести двустволку, как Самусев нажал на курок. Федора откинуло на спинку дивана, из стволов стекал дымок.

— Вот и все, — пробурчал Адам Михайлович и принялся быстро вытирать ружье.

Когда Самусев убедился, что все отпечатки стерты, то взял еще теплые руки Муратова, извозил ими приклад, стволы. Затем стянул вместе с тапком носок с правой ноги Федора, сунул большой палец правой ноги в скобу курков и отпустил ружье. Адам Михайлович еще зашел в кабинет, приложил два пальца к сонной артерии Марины, убедился, что она мертва. Затем, недовольно морщась, словно у него болел живот, вышел в гостиную и принялся за дело. Тут он положил в свой большой портфель стакан, из которого пил, вилку, нож. Стул аккуратно поставил к стене, сдвинул на столе тарелки. И уже ничто не говорило, что в этом доме был гость — кто‑то третий, кроме хозяина и его любовницы.

Тщательно осмотревшись, сделав все, что, на его взгляд, было необходимо, Самусев надел черный плащ, кепку, взял в руку портфель. Локтем нажал на дверную ручку, толкнул дверь плечом, вышел на крыльцо и так же плечом дверь закрыл.

— Ну вот и порядок.

Через двадцать минут, прижимаясь к заборам, прячась в тени облетевших кустов, он добрел до своих «Жигулей», стоящих под деревьями на съезде с дороги. Сел за руль, неторопливо вставил ключ, как следует прогрел мотор и затем медленно, не зажигая фар, развернул машину и выехал на дорогу.

«Вот и все, полный порядок. Теперь никого Муратов за собой не потянет, даже если очень этого хотел. Теперь все можно будет списать на него. А мне до пенсии осталось совсем немного, девять месяцев, и я свободен. Свободен и богат.»

Глава 2

Сильно постаревший Адам Михайлович Самусев, высокий, желчный мужчина, точный возраст которого никому из местных жителей не был известен, уже лет десять все теплое время года, от последних морозов до первых, жил в деревенском домике между Калугой и Серпуховом, на берегу живописной русской речушки Тарусы. Местные жители привыкли к его долговязой фигуре. Каждое утро, если не было сильного дождя и ветра, он запирал свой дом и через двор спускался к реке, до которой от калитки было метров сто. На реке у него имелось несколько излюбленных мест, где Самусев рыбачил в одиночестве.

Дом, купленный Адамом Михайловичем, был оформлен на брата его покойной супруги. Но это никого из местных не интересовало. Мужчина держался одиноко, в гости ни к кому не ходил и у себя дома никого из деревенских принимать не любил. Разве что фельдшера, пенсионера, мужчину почти одного с ним возраста, что‑то около шестидесяти пяти лет. В старости разница в пять лет может быть и незаметна. С бывшим фельдшером, который жил в деревне, раза три–четыре в месяц Адам Михайлович Самусев под нехитрую закуску из поджаренной рыбы выпивал бутылку водки. Они разговаривали о политике, о депутатах и министрах, о президенте и о тех конфликтах, которые сотрясали развалившийся на куски бывший Советский Союз, в прошлом великую и могущественную империю, «державу», как любил величать свою родину Адам Михайлович, и за которую, если верить ему на слово, Самусеву было обидно до слез.

Местные считали Адама Михайловича скрягой, и попытки одолжить у старика денег на бутылку дешевой водки, как правило, заканчивались полным фиаско. Денег в долг Самусев никому не давал. И вскоре местные жители поняли, что лучше у старика в долг не просить.

Этот теплый майский день был похож как две капли воды на все предыдущие. Самусев проснулся за полчаса до рассвета, за полчаса до того, как золотистый шар покажет свой край над зубчатым еловым лесом на противоположном берегу реки. Адам Михайлович налил из стеклянной банки кислого молока в большую кружку, отрезал ломоть черного хлеба. Подойдя к окну, любуясь голубовато–серой дымкой, укрывавшей реку, притаившуюся за ивами, он стоя выпил кислое молоко и сжевал ломоть черного хлеба. Затем взял со стола пачку папирос, закурил, жадно затянулся. И уже минут через десять звякнул замок, ключ нырнул в карман телогрейки.

В руках Адам Михайлович нес две пластиковые удочки с дорогими, но уже потерявшими товарный вид импортными катушками, аккуратный подсак и брезентовую сумку от противогаза. Тут же, на крыльце, Самусев подхватил голубое пластиковое ведерко с гладкой, отполированной дощечкой. И с этим нехитрым скарбом, поправив серую, видавшую виды, вылинявшую от ветра и дождя соломенную шляпу с широкими полями, направился через огород к реке. Уже через пять минут Адам Михайлович был на своем любимом месте, на мостках между двумя ивами.

Эти мостки Адам Михайлович самолично сколотил восемь лет тому назад и последние годы лишь подновлял. Каждый день Самусев ловил рыбу. Местные на увлечение пенсионера смотрели скептично, если можно таким литературным словом назвать отношение деревенских к городскому человеку, который поселился и живет в деревне почти безвыездно.

Размотав удочки, посадив на крючки червей, Адам Михайлович забросил снасти, положил дощечку на ведерко, устроился поудобнее. Извлек из кармана пачку «Беломора», закурил, с жадностью ноздрями втянул запах дыма, такой яркий и аро–вдатный в этой утренней свежести. Он смотрел на воду, на камыш, подрагивающий и еле слышно шелестящий. Река была спокойна, как расплавленное стекло, но не горячее, а холодное. Адам Михайлович опустил в воду левую руку и ощутил, как струи чуть слышно прикасаются к коже пальцев.

— Хорошо, — прошептал он, выпуская струйку голубоватого дыма.

Правый поплавок, застывший прямо у камыша, слегка шевельнулся, и рука Адама Михайловича легла на гладкое удилище.

— Ну же, ну, — сказал он, словно уговаривая невидимую рыбу.

И рыба, будто услышала просьбу, потянула наживку сильнее, и поплавок, качнувшись, медленно пошел под воду. Адам Михайлович сделал подсечку, аккуратную, уверенную. Кончик удилища дрогнул, напрягся, леска натянулась, как струна. Самусев, даже не привстав, чувствуя, какого размера добыча, быстро поворачивая рукоятку катушки, взялся выуживать рыбу. Он подвел ее прямо к мостку и уверенным движением бросил серебристого подлещика граммов на триста пятьдесят прямо на доски.

— Покажись‑ка…

Рыба несколько раз подпрыгнула, тускло блеснув серебристым боком. Адам Михайлович ногой подвинул ее к себе, взял в левую руку и, продолжая дымить папироской, извлек крючок из тонкой хрящеватой губы. Поправил червя, продолжая держать рыбу в руке, затем сдернул его с крючка, приподнялся, зачерпнул воды ведром. Делал он это уверенно, спокойно, без единого лишнего движения.

Его глаза стали влажными, словно папиросный дым причинял ему неудобство, а на небритом лице появилась довольная улыбка, немного глуповатая, детская.

— Ну вот, есть один.

Рыба булькнула в ведро, дощечка легла сверху. Адам Михайлович устроился на ней, из консервной банки достал нового червя, тщательно наживил и отправил снасть точно в то же место, откуда был вытащен подлещик. А затем мужчина вновь уставился на поплавки неподвижным взглядом.

— Ловись, рыбка…

Деревня понемногу пробуждалась. Слышались далекое позвякивание ведер, мычание коров. Дважды прокричал петух. Солнце поднялось над лесом, и Адам Михайлович расстегнул телогрейку. Все было как всегда в последние годы, ему сделалось хорошо и покойно. Он уже и думать забыл о том, что давно, поздним осенним вечером застрелил на даче из охотничьего ружья Муратова и его любовницу. Вины за это он не чувствовал: не убей он Муратова, тот бы сдал его следствию.

— Что‑то клевать перестало.

Из противогазной сумки он вытащил горсть распаренных зерен и швырнул прикормку в воду. Зерна упали на зеленовато–серую гладь, как короткий густой дождь.

— Сейчас опять рыба подойдет. Куда она денется, есть‑то надо каждый день!

И действительно, минут через десять поплавок ушел под воду. На этот раз повозиться пришлось подольше, подлещик оказался по крупнее и посноровистее первого. Он дергался, упирался, выгибался, и лишь после того, как Адам Михайлович смог поднять рыбу на поверхность, подлещик хватанул воздуха, пошел, скользя по воде боком. Подсак оказался под рыбой, Адам Михайлович ловко выбросил новую добычу на мостки.

— Ну вот, этот получше будет. Граммов на семьсот, не меньше.

Рыболов, спрятав рыбу в ведерко, осмотрел крючок. Из кармана телогрейки извлек маленький аккуратный брусочек, подточил жало крючка, нацепил червя. Но Забросить удочку не успел, второй поплавок скрылся под водой.

— Эка, черт тебя побери, взялась жрать! — удовлетворенно пробурчал Адам Михайлович, ловко подсекая рыбу и медленно выводя ее на поверхность — Стая подошла!

Подлещик был небольшой, чуть крупнее женской ладони. Возиться с ним долго Адам Михайлович не стал, выбросил прямо на доски. Рыба немного попрыгала, и крючок отцепился сам.

— Ловко я тебя, — хмыкнул рыболов, пряча рыбу в ведерко.

В ведре слышались оживленная возня и плеск.

- Ну, ну, задницу мне намочите еще! — Адам Михайлович поправил дощечку и, забросив две удочки, позволил себе закурить еще одну папиросу. Он чувствовал себя на вершине блаженства.

Когда в ведре оказалась целая дюжина подлещиков, Адам Михайлович настороженно, медленно обернулся. Прямо у его дома остановилась машина.

— Кого это черт принес?

Машина была ему незнакомая. Он видел лишь часть черного сверкающего кузова с хромированными ребрами багажника.

— Черт подери, черт подери! — забурчал рыболов, и его пальцы задрожали, делая неверные движения, крючок проколол извивающегося червя не так, как того хотелось Самусеву. — Кого это принесло? Вот червяк, ему ведь тоже жить хочется!

Наконец кое‑как проколотый червяк оказался на крючке, а снасть — в воде. Два поплавка застыли на поверхности в метре друг от друга, словно вмерзли в зеленоватую воду.

В автомобиле, остановившемся у дома Самусева, хлопнула вначале одна дверца, затем вторая. Мужчина в белом плаще выбрался на мягкую землю, посмотрел на свои черные, до блеска начищенные туфли с квадратными модными носами, затем на грязную траву, загаженную гусями и утками, недовольно поморщился.

Мужчина был лет пятидесяти пяти, по его виду сразу можно было догадаться, что у него во всех отношениях все в порядке: он богат, причем настолько, что может позволить себе многое. Его лицо, несмотря на май, уже было золотистым, словно он только–только вернулся с далекого южного курорта.

Мужчина посмотрел на замок, затем ковырнул носком палочку, валявшуюся у ног. Глянул на двух широкоплечих верзил с крепкими затылками в модных солнцезащитных очках, приехавших вместе с ним. Мужчины были коротко стриженные, крепкие, как буйволы или племенные быки.

— Вы, ребятки, тут потопчитесь, покурите, чайку выпейте, а я посмотрю, куда хозяин подевался.

Возле дома Самусева появился сосед. Он держал в руках велосипед, к багажнику была приделана корзина, плетенная из алюминиевой проволоки.

— Вы что, люди добрые, Михалыча ищете?

— Да, Михалыча, — ответил мужчина в белом плаще, по–хозяйски оглядывая окрестности, его взгляд словно говорил: «Захочу и куплю здесь все».

— Так он это, там…

— Где «там»? — веско прозвучал вопрос.

— У реки, на мостках. Я видел, как он на заре туда двинул.

— Чего это он там делает?

— Как чего, Михалыч рыболов, это у нас каждая собака знает.

— Рыболовом стал, говоришь?

— Рыболов, рыболов, — мужчина заискивающе усмехнулся двухзубым ртом, а затем, подкатив свой бренчащий и разбитый велосипед поближе, спросил: — А у вас,. может, папироска найдется, а?

— Дай ему сигарету, Николай,. — даже не обернувшись, бросил мужчина одному из своих парней.

Тот вытащил из кармана куртки твердую, широкую пачку, открыл крышечку.

— На, батя, покури.

— Ага, спасибо. Это что за сигарета такая? Дорогая небось?

— Тебе‑то какая разница? Дармовая она. На халяву, батя, и хлорка — творог.

— Как ты говоришь?

— Говорю, хлорка — творог, — мужчина открыл боковую дверцу, сел в джип и поставил ноги на хромированную ступеньку.

К соседу Самусева приезжие тотчас потеряли всяческий интерес.

— Сидите тут, а я пойду погляжу, что там Адам Михайлович поделывает.

Самусев сидел, втянув голову в плечи, высокий, костлявый, с четким профилем испанского конкистадора. Если бы у него на голове была не соломенная шляпа, а рыцарский шлем, а вместо телогрейки — латы, то он со своей удочкой в руке выглядел бы наверняка как ушедший на покой конкистадор.

Мужчина в светлом плаще неторопливо шел по узкой тропинке к реке, шел, оглядываясь по сторонам, хищно втягивая ноздрями деревенский воздух, пропахший молодой, едва появившейся листвой, сочной, примятой травой и близкой рекой. Когда до мостков оставалось метров восемь, старик Самусев резко обернулся, но со своего ведра не встал, так и остался сидеть, глядя на незваного гостя.

— Здравствуй, здравствуй, дорогой Адам Михайлович! Что, даже не встанешь, руки не подашь? — грузный мужчина тронул ногой мостки, те скрипнули. Лишь после этого он ступил на доски.

— Почему же не встану — встану, — Самусев тяжело поднялся, и приезжему даже показалось, что он услышал, как разом захрустели все суставы Самусева, захрустели так, словно бы Адам Михайлович был сделан не из костей и плоти, а из сухого дерева.

— Видишь, дело у меня такое, что руки грязные.

— А ты помыл бы руки, водичка‑то рядом.

— Сейчас помою, — Самусев опустил пальцы в речную воду, затем вытер грязной тряпкой и, слегка ехидно улыбаясь, подал узкую ладонь. — Здорово, Геннадий Павлович.

— Слава Богу, здоров, — сказал Барановский, с любопытством осматривая постаревшего со времени их последней встречи Адама Михайловича.

Тот был в черных поношенных галошах на босу ногу, в замызганных штанах.

— Что, рыбку ловишь? И все?