Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Воронин Андрей

Отражение удара

Глава 1

Когда она, миновав темный тоннель арки, вышла на улицу, на щеку ей упала первая капля дождя. Прикосновение было коротким, но за ним тут же последовало второе, а за вторым — третье, и она поняла, что дождя не миновать.

Вздохнув, девушка оглянулась на арку. Там, под кирпичными оштукатуренными сводами, дождь был бы не страшен, но черное жерло пугало само по себе — в нем было темно, как в угольном подвале, а темноты она боялась с детства. Ей всегда казалось, что во тьме живут чудовища, которые охотятся за ней персонально.

Умом она понимала, что это чепуха, но доводы разума были хороши при свете дня, а не теперь, в половине первого ночи.

Легкий хмель, явившийся следствием нескольких бокалов шампанского, выветрился почти мгновенно, и девушка, озабоченно сведя к переносице выщипанные в ниточку брови, покопалась в сумочке, словно это привычное действие могло разом избавить от всех проблем.

Разумеется, это не помогло: зонтика в сумочке не оказалось — она отлично помнила, что оставила его дома, — а кошелек, хотя и лежал на месте, был почти пуст. Денег должно было хватить как раз до получки, да и то лишь в том случае, если будет экономить на всем, а не раскатывать на такси через весь город.

Дождь между тем усилился, капли стали падать чаще, и она, захлопнув сумочку и поудобнее перехватив футляр со скрипкой, торопливо зашагала в сторону станции метро, до которой было еще очень далеко. Если она пропустит последний поезд, придется-таки ехать на такси, а такого удара ее скудный бюджет наверняка не выдержит. Мимоходом она подумала, что сама виновата в том, что попала в такое затруднительное положение: нужно было уходить вместе со всеми, а не торчать на кухне, перемывая грязные тарелки.

Несколько холодных капель упали за воротник, она ускорила шаг, пугливо оглядываясь по сторонам.

Скудно освещенная улица была пуста и целиком отдана во власть темноты и холодного октябрьского дождя. Мимо неторопливо прокатилась патрульная машина, и девушка разглядела за темным стеклом оранжевый огонек сигареты. Этот огонек немного успокоил ее, и она пошла ровнее, свободной рукой придерживая у горла края воротника. В конце концов, ситуация была самая ординарная: возвращаться домой затемно ей было не впервой, и ни разу ничего страшного не произошло — ни тогда, когда она на ночь глядя уходила с вечерних записей на радио, ни в те вечера, когда она играла в струнном квартете, развлекая классической музыкой посетителей казино, которым было глубоко плевать и на Моцарта, и на Баха, и на Чайковского, поскольку их интерес к музыке начинался с Игоря Крутого и заканчивался, как правило, им же. Вспомнив этих надутых индюков, девушка усмехнулась: ну, что с них возьмешь? Это были люди другого измерения, странные существа, поднявшиеся из темных морских глубин, раз и навсегда отделенные от нее и таких, как она, прочным барьером из толстого стекла — даже тогда, когда они проходили совсем рядом, задевая краем одежды и обдавая запахами спиртного, табака, пищи и одеколона… дорогого спиртного, дорогого табака, очень дорогой пищи и стоившей баснословных денег косметики. Она даже не пыталась понять этих людей, точно так же, как и они не пытались понять ее. Она была для них лишь частью обстановки, они для нее — тоже, и такое положение вещей устраивало обе стороны. Она играла на скрипке, они играли на деньги, и часть их денег в результате попадала в ее потертый кошелек, и это, говоря их языком, был «нормальный расклад».

Привычные мысли успокоили окончательно, и теперь она не могла понять, что еще минуту назад привело ее в состояние, близкое к панике. Неужели это сделала темная арка? Ну, не смешно ли, в самом деле?

Она оглянулась. Жерло арки все еще было видно с того места, на котором она теперь находилась, и при свете горевшего напротив фонаря она отчетливо увидела, как из провала в стене торопливо выскользнула сгорбленная невысокая фигура. Девушка вздрогнула.

Все страхи разом вернулись к ней, заставив бешено заколотиться сердце. Она попыталась идти быстрее, но ноги вдруг сделались ватными, она почти не ощущала их, хотя хорошо слышала стук каблучков по мокрому асфальту. Она пыталась убедить себя в смехотворности своих страхов, но теперь это получалось плохо: ночной прохожий, вышедший из арки, представился ей выбравшимся из пещеры хищником. Ночь — время охоты, и пугливым травоядным нечего делать на ночных тропах, по которым бродит обезумевшее от жажды крови зверье. Таков закон джунглей, подумала она, вспомнив Киплинга, и с трудом сдержала рвущийся наружу истеричный смешок.

Проспект шумел впереди, и до него все еще было далеко. Легкий футляр со скрипкой ни с того ни с сего сделался неожиданно тяжелым и громоздким, он все время норовил запутаться в юбке и, будто нарочно, колотил по ногам, мешая идти. Она снова оглянулась, но сгорбленной фигуры нигде не было видно. «Показалось? — переводя дыхание, подумала она и оглянулась еще раз. — Неужели показалось?»

Улица была пуста. Дождь постепенно набирал силу, потяжелевшие Капли ткали вокруг редких фонарей сверкающую бриллиантовую сеть, а крыши оставленных на ночь у обочины автомобилей мокро блестели, как горбатые спины всплывших на поверхность китов. Мокрый асфальт лоснился, как шкура огромной водяной змеи.

В окрестных домах одно за другим гасли окна — мокрый город отходил ко сну, всем своим видом демонстрируя благонравие и нежелание вмешиваться в чужие дела.

Девушка знала, что это всего лишь маска — одна из бесчисленного множества масок, которыми любил забавляться громадный каменный мегаполис, но она была рада и этому. На маске было написано равнодушие, как и на всех остальных масках города, но на ней, по крайней мере, не было злобы, и это поневоле успокаивало.

Девушка решительно тряхнула мокрыми волосами, отгоняя ночные страхи, повернулась спиной к напугавшей ее арке и зашагала к метро, стараясь ступать твердо и изо всех сил подавляя в себе трусливое желание обернуться. Она легко перепрыгнула скопившуюся в выбоине на тротуаре глубокую лужу, мельком пожалев, что так и не выучилась свистеть: сейчас ей казалось, что было бы просто здорово просвистеть какой-нибудь разудалый марш… на худой конец, можно было бы сыграть на скрипке, но дождь все усиливался, и скрипку было жаль.

Скрипка была хорошая — не Страдивари, конечно, но и не одна из тех сырых досок, которые производит отечественная промышленность, — так что не могло быть и речи о том, чтобы играть на ней под дождем. Она все же попыталась засвистеть, но вместо свиста с губ сорвалось только смешное и неуместное шипение, и тогда она стала напевать про красоток кабаре, невольно отождествляя себя с одной из этих разбитных и ничего не боящихся девиц. Ей было двадцать шесть лет, и она понимала, что выглядит довольно смешно: этакая Красная Шапочка, бредущая через темный лес и подбадривающая себя песенкой, но смеяться над ней здесь было некому, а с самим собой человек всегда может договориться.

И она договорилась с собой, тем более, что песенка действительно помогла, и через каких-нибудь десять минут впереди уже показалась горевшая, как маяк, рубиновая литера «М» над гостеприимно распахнутым входом в метро, а вокруг зашумел, заполыхал цветным неоном вывесок, замигал огнями светофоров, дохнул в лицо выхлопными газами оживленный проспект. Здесь уже были люди — торопливые, согнутые, прячущиеся под мокрыми зонтами фигуры, так же, как и она, стремившиеся успеть на последний поезд метро, — и последние капли испуга холодными ручейками стекли на мокрый асфальт и исчезли, смешавшись с дождевой водой.

Теперь она позволила себе обернуться на оставшееся позади темное устье улицы. Ей показалось, что она увидела мелькнувшую там темную, смутно знакомую фигуру, но теперь это зрелище оставило ее вполне равнодушной; это был просто прохожий, не имевший к ней ни малейшего отношения и совершенно не виноватый в том, что она вела себя, как испуганный ребенок.

Метро встретило влажным теплом. Мраморный пол был затоптан толпами пассажиров, ворвавшихся сюда со слякотных улиц. У сидевшей в стеклянной, похожей на стакан будке дежурной в красном берете было сонное, осунувшееся лицо, а топтавшийся возле будки здоровенный сержант милиции откровенно зевал, деликатно прикрывая рот огромным мосластым кулаком с ободранными костяшками. Это был островок света, тепла и благополучия в темном дождливом городе, и скрипачка окончательно успокоилась. Порывшись в сумочке, она отыскала завалившийся за подкладку жетон, зачем-то прикрываясь плечом от сержанта, словно тот мог с расстояния в десять метров углядеть болтавшийся в сумочке вместе со всякой женской мелочью газовый баллончик — полной уверенности в том, что она имеет право носить при себе это, с позволения сказать, оружие, у нее не было. Она вечно путалась в том, что законно, а что нет, утешаясь лишь тем, что игра на скрипке, по крайней мере, наверняка не считалась в России уголовно наказуемым деянием.

С привычной опаской миновав турникет, она торопливо сбежала по ступенькам эскалатора. На перроне маялось человек двадцать таких же, как она, ночных путешественников, а это значило, что поезда еще не было.

Она вздохнула с облегчением: раз так, она доберется до дома без приключений и совершенно излишних в ее положении материальных расходов.

Поезд подошел минут через пять. Он был полупустой и тоже какой-то усталый, словно торопился поскорее закончить смену и отправиться в депо, чтобы там, на запасных путях, вполглаза покемарить до рассвета, которого он не увидит. Ей вдруг стало интересно: как долго служат поезда метро и часто ли им удается увидеть небо. В сущности, подумалось ей, у них очень незавидная доля: всю жизнь с грохотом и воем носиться по темным туннелям, никогда не видя никакого света, кроме электрического. Наверное, подумала она, поезда метро страшно завидуют тем счастливчикам, которым доводится пересекать реку по Метромосту или проезжать через Измайловский парк. Сидя на обтянутой рыжим дерматином скамейке и разглядывая в стекле напротив отражение, она представила себе, каково это быть поездом метро, и решила, что быть скрипачкой в казино все-таки лучше. Это, конечно, тоже не самая яркая из возможных судеб, но все-таки…

Увлекшись фантазиями, она едва не проехала нужную станцию и выскочила из вагона в последний момент, когда металлический магнитофонный баритон предупреждал пассажиров о том, что двери закрываются.

Футляр, конечно же, не замедлил зацепиться за дверной преем и с отчетливым глухим стуком ударил по голени.

Это было так больно, что она невольно заойкала и принялась тереть ушибленное место, борясь с навернувшимися на глаза слезами. Ну что же это такое, в самом деле! Такой был чудесный вечер, и на тебе…

Она вдруг вспомнила, что предстоит еще один бросок по темным переулкам и дворам, и отступившая было тревога снова навалилась. Чувство опасности было таким сильным, что она забыла о боли. Да что же это в конце концов? Она сотни раз проделывала путь от метро до своего дома в полной темноте, и всегда было страшно, но никогда до сегодняшней ночи страх не был таким сильным.

— Пить надо меньше, — с нарочитой грубостью произнесла она. Голос прозвучал жалко, словно она молила о пощаде — грубость всегда давалась ей с огромным трудом, а сейчас и подавно.

Она огляделась по сторонам, почти решившись впервые в жизни наплевать на свою застенчивость и попросить какого-нибудь мужчину поинтеллигентнее проводить ее до дома. Обнаружилось, что, пока она терла ушибленную ногу, станция метро опустела и стала похожа на потайной зал вроде того, что так здорово описал Грин в «Золотой цепи». Вздохнув, девушка заторопилась к выходу: страхи страхами, а домой можно было попасть только одним способом поочередно переставляя ноги в промокших туфельках.

Когда она вышла из метро, дождь уже превратился в настоящий ливень. Она снова вздохнула, пряча футляр со скрипкой под куртку, как младенца, и крепко обнимая обеими руками. Впрочем, в этом вздохе была немалая доля облегчения: вряд ли те, кто подстерегает беззащитную жертву на ночных улицах, станут мокнуть в струях этого потопа. Улицы наверняка будут пусты, как театральные декорации после ухода актеров, а перспектива промокнуть до нитки все-таки казалась ей более привлекательной, чем смерть от руки насильника или грабителя.

Вздохнув в последний раз, она храбро шагнула под дождь и торопливо зашлепала по лужам. Кожаная куртка почти мгновенно пропиталась водой, набухла и потяжелела, а на плечах и вовсе промокла насквозь. В туфлях хлюпала и свободно переливалась грязная вода, струйки ползли по лицу, затекали в глаза и даже ухитрялись забираться в ноздри, заставляя отфыркиваться и трясти головой, но улица и в самом деле казалась вымершей, и, сколько она ни оглядывалась, не удалось заметить ни одного прохожего. Подгоняемая дождем, она все ускоряла шаг и наконец побежала, неловко оступаясь на высоких каблуках, и напрочь позабыв про свои воображаемые страхи перед вполне реальной угрозой подхватить воспаление легких.

Пробежав мимо пустой автобусной остановки и обогнув наглухо запертые и казавшиеся герметично закупоренными, как консервные банки, коммерческие ларьки, он свернула в темный проход между домами и пошла через дворы, срезая путь. Здесь движение поневоле замедлилось: во дворах было совсем темно, а под ноги все время злонамеренно подворачивались какие-то кочки, ямы и бордюры. Она споткнулась о торчавший из земли железный столбик и некоторое время прыгала на одной ноге, закусив губу от боли. Ей стало казаться, что этот кошмар никогда не кончится, и она проведет остаток жизни, блуждая по темным дворам. Она попыталась отогнать от себя эту картину, зная, что излишне богатое и живое воображение может сыграть с ней злую шутку, но ничего не вышло: она уже ощущала себя вечной странницей по слякотным лабиринтам бесконечной ночи и словно наяву видела сгорбленную фигуру, которая неторопливо приближалась из темноты. Потребовалось несколько секунд на то, чтобы сообразить: темная фигура в мокрой кожаной куртке не была плодом ее воображения, а существовала наяву. Игнорируя дорожки, незнакомец перешагнул низкую оградку цветника, запнулся о край детской песочницы, прошел под турником и решительно зашагал через детскую площадку прямо к застывшей от ужаса девушке, сильно сутулясь и пряча лицо под низко надвинутым остроконечным капюшоном.

Обманываться было бесполезно: пришла ее очередь превратиться в дичь. Сколько раз она видела это по телевизору! Авторы фильмов, телепрограмм и даже музыкальных клипов, казалось, получали какое-то извращенное удовольствие, снимая сцены преследования беззащитной жертвы: темные дворы, подворотни, исписанный похабщиной мокрый кирпич, мусорные баки, мелькающие ноги жертвы, равнодушные глухие стены, какие-то темные проходы, неизменно заканчивающиеся тупиком, где сложены полусгнившие деревянные ящики…

«Опомнись, — сказала она себе. — Это не клип и не одна из твоих дурацких фантазий, это — жизнь! Я охотник, ты сайгак… Сайгак должен бежать, если хочет жить».

И она побежала, с удивлением обнаружив, что, несмотря на панику, мозг работает четко и расчетливо — так, как не работал никогда прежде. Она отчетливо понимала, что ей никто не поможет, и что на высоких каблуках далеко не убежишь, и на бегу готовилась преподнести любителю ночных приключений сюрприз. Она и не подозревала, что в решающий момент может быть такой собранной, рассудительной и готовой до последнего биться за жизнь. У нее были каблуки и ногти, и еще газовый баллончик в сумочке и целое ведро адреналина в крови, а до подъезда, в котором она жила, оставалась какая-нибудь сотня метров. Она ухитрилась на бегу расстегнуть сумочку и даже нащупала гладкий цилиндрик газового баллончика, но тут футляр со скрипкой, как живой, выскользнул из-под куртки, ударил по коленям и упал под ноги. Она поняла, что падает, и не просто падает, а парит над мокрым корявым асфальтом в затяжном прыжке, и успела выставить перед собой руки. Она приземлилась в лужу, на дне которой был все тот же крупнозернистый, стертый до гравийной подсыпки асфальт, и поняла, что теперь долго не сможет выйти на работу — кожа на ладонях превратилась в грязные лохмотья, колготки порвались на коленях, а левый туфель, сорвавшись с ноги, отлетел далеко в сторону. Она тихо охнула от боли и перекатилась на спину, наблюдая за тем, как фигура преследователя неотвратимо приближается. Ее раскинутые в стороны руки слепо шарили вокруг, и вдруг левая нащупала какой-то знакомый цилиндрический предмет, а через секунду указательный палец лег на кнопку газового баллончика. Она выбросила руку с баллончиком навстречу склонившейся над ней фигуре, но в последнее мгновение сняла палец с кнопки, узнав преследователя.

Это было настолько неожиданно, что она на какое-то короткое время утратила всякую связь с реальностью, решив, что все это привиделось ей в бредовом сне — Вы? — растерянно спросила она.

— Конечно, я, — ответил преследователь и коротко рассмеялся. — А ты решила, что это Кинг-Конг? Ну, вставай, нечего Сидеть в луже. Давай руку.

Она послушно протянула руку. Человек в надвинутом капюшоне помог подняться.

— Скрипку подними, — посоветовал он, — намокнет.

— Да, — она, нагнулась за скрипкой, — конечно.

Но откуда…

Договорить она не успела. Рука преследователя скользнула в карман, пальцы сомкнулись на продолговатой, с продольными бороздками и выпуклыми ребрами ручке, и в тот момент, когда она уже собиралась разогнуться, длинная отвертка с отвратительным хрустом вонзилась ей в шею. У самого основания черепа. Между воротником куртки и линией коротко подстриженных волос. Подставив колено, убийца не дал жертве упасть и снова взмахнул отверткой. Плоское стальное жало раз за разом с нечеловеческой силой впивалось в обтянутую мокрой кожаной курткой спину, кромсая ткань и плоть, ломая позвонки и скользя по ребрам.

Когда возбуждение схлынуло, привычно уступив место тупой апатии, убийца, наконец, позволил своей жертве упасть. Небрежно отшвырнув окровавленную отвертку, он двумя рывками стащил с ладоней тонкие кожаные перчатки и закурил, прикрывая огонек зажигалки сложенными лодочкой ладонями. Жадно затягиваясь, он огляделся по сторонам. Вокруг по-прежнему было темно и тихо. В несколько длинных затяжек докурив сигарету, человек в капюшоне уронил окурок в лужу и повернулся к жертве спиной. Под ноги попался злополучный футляр со скрипкой, и он с хрустом растоптал его своим рыжим туристским ботинком на толстой резиновой подошве.

После этого убийца неторопливо ушел, ни разу не оглянувшись на лежавшее в луже тело. Впрочем, даже оглянувшись, он увидел бы не много: последние окна, освещавшие темный двор, погасли, а он, в отличие от своих четвероногих собратьев, плохо видел в темноте.

Дождь шел до утра, сбивая с деревьев последние желтые листья и тщательно смывая все следы, словно был в сговоре с убийцей, а утром тучи куда-то ушли, и в тесный двор заглянуло солнце, которого скрипачка не увидела, потому что к этому времени была уже упакована в черный пластиковый мешок и доставлена в морг для вскрытия.

* * *

— Красивая девочка, — с профессиональным равнодушием сказал патологоанатом, привычным жестом натягивая резиновые перчатки и разглядывая распластанное на оцинкованном столе обнаженное тело.

— Да, — сдавленным голосом согласился молоденький следователь и поспешно отвернулся, чтобы не видеть тусклого блеска инструментов, красивая.

* * *

Бывший инструктор спецназа ГРУ капитан в отставке Илларион Забродов, как обычно, проснулся ровно за две секунды до того, как стоявший на тумбочке будильник разразился гнусным электронным кваканьем. Илларион давно собирался сменить этот механизм из-за отвратительного голоса, но руки никак не доходили, поскольку, выключив будильник, он немедленно о нем забывал.

Рядом с будильником на тумбочке лежал метательный нож, и Забродов, не давая себе времени собраться с мыслями, швырнул его в пространство. Пространство ответило привычным глухим стуком. Илларион зевнул, сел на кровати и протер глаза. Нож, продолжая легонько вибрировать, торчал в центре укрепленного на стене липового спила. Некоторое время Илларион размышлял, как ему быть: передвинуть кровать, перевесить мишень или вообще отказаться от недавно приобретенной привычки спросонья метать ножи.

Так и не приняв окончательного решения, он сбросил ноги с постели и потянулся за одеждой. В окно лениво сочился серенький осенний полусвет, по жестяному карнизу барабанил дождь, и Илларион досадливо поморщился: опять придется сушить одежду. Скупыми экономными движениями убрав постель, он оделся, зашнуровал высокие армейские ботинки и вышел из квартиры.

Он никогда не задавался вопросом, зачем каждое утро изнурять себя долгими пробежками и утомительными физическими упражнениями, полагая такую постановку вопроса лишенной всяческого смысла. Зачем солнце встает на востоке? Зачем вода мокрая, а ветер дует? «Зачем?» — хитрый вопрос, которым можно довести до белого каления любого философа, поскольку каждый ответ порождает новое «зачем?» Забродов поступал так потому, что считал это правильным, и потому, что так привык.

Впрочем, сегодня привычный ход вещей был нарушен в самом начале. Выйдя из квартиры и обернувшись, чтобы запереть дверь, Илларион обнаружил на ней написанное мелом короткое, но очень неприличное слово. Белые печатные буквы красиво выделялись на темной обивке двери и в жиденьком свете горевшей на площадке сорокаваттной лампочки казались чуть ли не рельефными.

— Однако, — сказал Илларион, прочтя надпись. — Не спорю, доля истины в этом утверждении есть, но все-таки это хамство.

Пришлось вернуться в квартиру за влажной тряпкой. Оттирая испачканную обивку, он с недоумением пытался угадать, кто автор этого художества. На двери подъезда давно стоял кодовый замок, да и до его установки ничего подобного не случалось. Во всем подъезде проживал только один человек, которого, хоть и с большой натяжкой, можно было отнести к детям — Толик Мухин с третьего этажа, но этому недорослю через месяц должно было стукнуть семнадцать, и он больше интересовался девушками, чем наскальной живописью.

Орудуя тряпкой, Илларион с сомнением покосился на дверь квартиры напротив. Неделю назад туда въехали новые жильцы, и он до сих пор не понял, есть у них дети или нет. Если есть, то все, в общем, понятно, и останется только вежливо попросить самого младшего из соседей больше так не делать. А если нет?

Вчера соседи справляли новоселье, и ему с огромным трудом удалось отклонить настойчивые просьбы присоединиться к веселью. Соседи были как соседи, но Илларион не любил шумных незнакомых компаний.

Может быть, причина в этом?

— Ну-ну, — тихо сказал себе Илларион, — скажешь тоже. Они же взрослые люди. Кем это надо быть, чтобы в их возрасте разрисовывать соседские двери?

Он прополоскал тряпку под краном в ванной, запер дверь и легко сбежал по лестнице. Неприятный осадок, оставленный хулиганской выходкой неизвестного художника, исчез, стоило Иллариону повернуться к двери спиной. В самом деле, подумал он, бесшумно сбегая по ступенькам, что случилось-то? Мелом по двери — это не ножом по спине, это пережить можно… Да и ножом по спине — тоже ерунда, плавали, знаем…

Выбежав во двор, он остановился, как вкопанный, и потряс головой, не веря глазам. Старый оливково-зеленый «лендровер», стоявший на своем обычном месте недалеко от арки, имел какой-то непривычно сиротливый, обиженный вид. Вначале Забродов даже не понял, в чем дело, и лишь подойдя поближе, убедился в правильности первого впечатления, Все четыре колеса «лендровера» были проколоты.

Осевшие шины черными блинами распластались по мокрому асфальту двора, и Илларион без труда обнаружил на них оставленные ножом порезы. Озадаченно, он осмотрел колеса, разогнулся и на всякий случай ударил кулаком по укрепленной на капоте запаске.

— Ага, — сказал он. — Разрешите доложить: не четыре колеса, а пять. А надпись где же?

Еще раз обойдя машину кругом, он обнаружил то, что искал: на левой передней дверце красовались те же три буквы, что и на двери квартиры, только на этот раз неизвестный художник воспользовался не мелом, а каким-то острым предметом — возможно, обыкновенным гвоздем.

Илларион с силой втянул воздух через стиснутые зубы, не замечая, что дождь кончился. Право, это уж слишком.

— За такие дела надо руки обрывать, — вслух сообщил он пустому двору.

Он испытывал те же чувства, что и прохожий, которому посреди людной улицы вдруг вывернули на голову содержимое ночного горшка. Это была злость пополам с недоумением: за что, собственно? Он попытался припомнить, не было ли у него в последнее время конфликтов с местной шпаной, но тут же махнул рукой; припоминать было совершенно нечего, после одной или двух давних стычек окрестная братва сохраняла по отношению к нему вежливый нейтралитет. И потом, подобная мелочная месть была даже этим шакалам не к лицу.

Происшествие было совершенно необъяснимым, но от этого не менее обидным, тем более, что Забродов намеревался в ближайшее время отправиться в одну из своих экспедиций по окрестностям. «Вот так прокатился», — подумал он. Думать о том, в какую сумму обойдется ремонт, ему не хотелось. У него был знакомый автомеханик, способный устранить любую неисправность буквально голыми руками, но даже этому кудеснику было не под силу сотворить из ничего пять автомобильных шин и краску для изуродованной дверцы.

Жалобно насвистывая, Илларион огляделся по сторонам, с сомнением почесал кончик носа и неторопливо направился к выходу со двора. Ни о какой зарядке теперь не могло идти речи, но упускать возможность пробежаться не стоило, и потому, миновав арку, он ускорил шаг, а потом и вовсе перешел на бег.

Физическая нагрузка, как всегда, помогла справиться с отрицательными эмоциями, и, пробежав в среднем темпе три квартала, Забродов успокоился. Он свернул во двор старого, сталинских времен дома с облезлыми лепными украшениями на фасаде, пересек его по диагонали, ныряя между облетевшими кустами сирени и перепрыгивая через полусгнившие скамейки, и вошел в крайний подъезд. Поднявшись на третий этаж, он позвонил в дверь, борясь с искушением найти где-нибудь гвоздь и нацарапать на этой двери то же самое, что недавно прочел на своей.

Звонить пришлось долго, но в конце концов за дверью раздались шаркающие шаги, и на пороге возник совершенно раскисший со сна амбал лет двадцати пяти со стриженой остроконечной головой, одетый в мятые спортивные трусы. Руки по локоть были синими от наколок, а под глазами темнели тяжелые мешки нездорового фиолетового оттенка. Он недоуменно поморгал на Иллариона розовыми, как у кролика, глазами, и наконец узнал.

— Ты что, служивый, — зевая, спросил он, — охренел? Кому не спится в ночь глухую…

Илларион шагнул вперед и неуловимым движением схватил собеседника за нос.

— Вот об этом я и хочу с тобой поговорить, — сказал он, задвигая амбала в квартиру и входя следом.

— Э, полегче! — гнусаво крикнул амбал, благоразумно держа руки опущенными вдоль тела. — Ты что, белены объелся?

— Это ты белены объелся, — сказал Забродов, толчком усаживая его на развороченную постель и выпуская его нос. — Мы как с тобой договаривались? Мы договаривались, что ты и твои гаврики будете меня за километр обходить, так?

— Ну, — утвердительно проворчал хозяин, осторожно проверяя, на месте ли нос. — Чем ты недоволен-то, не пойму?

— А ты не знаешь?! — спросил Илларион. Чувство, что он пришел сюда напрасно, не оставлявшее его с самого начала, превратилось в почти стопроцентную уверенность. — Слушай, — продолжал он, — какая-то зараза сегодня ночью изуродовала мою машину. Прокололи все колеса и поцарапали дверцу. Имей в виду, Репа, я этого так не оставлю…

— Погоди, — шмыгая пострадавшим носом, перебил его Репа. — Прокололи? Это ты не по адресу. Вот если бы сняли — это да, это совсем другой базар. А прокололи… Нет, это не ко мне. За кого ты нас держишь, в натуре? Надо же — прокололи…

— Может быть, кто-то из твоих придурков развлекался? — спросил Илларион. — Учти: поймаю — ноги вырву и обратной стороной в задницу вставлю.

— Фильтруй базар, — осторожно огрызнулся Репа. — Тоже мне, король нарисоваяся… Вламывается ни свет ни заря, руки распускает…

— Не понял, — сказал Илларион.

— Чего ты не понял? Нет, ты, конечно, мужик крутой, не спорю, а только быть бы тебе поосторожнее. Один, знаешь ли, в поле не воин. Как бы чего не вышло.

Некоторое время Илларион с интересом разглядывал Репу, как редкостное насекомое, потом сделал шаг к кровати. Амбал отпрянул.

— Вот, — назидательно сказал Илларион. — Ведь боишься же. Зачем тогда гавкаешь? Это ты недоумками своими командуй, а я уж как-нибудь сам разберусь, что к чему. Так ты уверен, что это не ваши?

— Зуб даю, — сказал Репа и для убедительности коснулся большим пальцем крупных желтоватых зубов. — Сам посуди, на кой хрен нам это надо? Что нам, по-твоему, делать нечего?

— Ладно, — сказал Илларион, — верю. Но заруби на носу: еще одно такое происшествие, и я с тобой по-другому поговорю.

— Так что мне теперь, караул возле твоей телеги выставить? — снова возмутился Репа. Осененный новой идеей, он вдруг вскочил с кровати, словно подброшенный пружиной. — Погоди! Ты как меня нашел?

Илларион легонько хлопнул его тыльной стороной ладони по переду мятых красных трусов. Репа охнул и согнулся. Забродов уперся ладонью в его стриженую макушку и толчком усадил Репу обратно на кровать.

— Не твое дело, сопляк, — сказал он. — Тоже мне, проблема.

Репа сделал резкое движение, собираясь вскочить, но Илларион приподнял брови, и бандит сник.

— Много на себя берешь, — пробормотал он.

— Не твое дело, — повторил Илларион и вышел из квартиры.

Он был недоволен собой: теперь, сорвав на Репе дурное настроение, он видел в набеге на главаря местных отморозков еще меньше смысла, чем вначале. Скорее всего, решил он, где-то поблизости просто подрос очередной сходящий с ума от безделья сопляк. «И все-таки странно, — думал он, ленивой трусцой возвращаясь домой. — Сопляки нынче пошли грамотные и ничего не делают бесплатно.

Это лет пятнадцать-двадцать назад можно было встретить бескорыстного хулигана, гадящего из любви к искусству, но времена переменились. В самом деле, какой смысл, пыхтя и рискуя засыпаться, резать дорогие покрышки, когда их можно продать? И потом, дело ведь не только в машине. Дверь тоже разрисовали, не поленились лезть на пятый этаж-Кому же я так не понравился?»

Поднимаясь к себе, он столкнулся на лестнице с новым соседом, направлявшимся, судя по его виду, на работу. Это был невысокий полноватый мужчина с обширной лысиной, прикрытой старомодной шляпой с узкими полями. Черты одутловатого лица показались Иллариону еще более мягкими и невыразительными, чем вчера.

Забродов предположил, что вечером, зазывая на новоселье, сосед был уже основательно на взводе, так что сегодняшняя бедность мимики была вполне объяснимой.

Одет он был так, как привыкли одеваться мелкие московские чиновники: в удлиненную кожаную куртку, в вырезе которой виднелась белая рубашка с галстуком, темные, тщательно отутюженные брюки и сверкающие туфли. Увидев Иллариона, он вежливо приподнял смешную шляпу и наклонил голову, сверкнув лысиной.

Отвечая на приветствие, Забродов подумал, что ему нечасто доводилось видеть более незаметных людей: встреться они не в подъезде, а на улице, Илларион ни за что не узнал бы соседа по лестничной площадке.

«Надо бы запомнить его как следует, — взбегая по лестнице, подумал он, — а то может выйти неловкость.

Не замечу где-нибудь, пройду мимо — глядишь, обидел человека… Черт, стандартный он какой-то, как рублевая купюра, зацепиться не за что… Шляпа? Лысина? Одно слово — гений посредственности. Неужели этот гений все-таки по ночам на дверях пишет? Чепуха, быть этого не может. Взрослый человек… Так есть у него все-таки дети или нет? Надо бы выяснить».

Поднявшись к себе, он тщательно побрился, причесался, прихватил на кухне чистую рюмку и решительно направился через площадку. Дверь открыла хозяйка.

Илларион внутренне вздохнул: он предпочел бы, чтобы на пороге оказалась не симпатичная женщина средних лет, а нагловатый подросток с перепачканными мелом пальцами — тогда, по крайней мере, не нужно было бы хитрить и разводить дипломатию.

— Здравствуйте, соседка, — выдавая самую обворожительную из своих улыбок, сказал он. — Мне ужасно неловко.

— Почему же это вам неловко? — тоже улыбаясь, с легким кокетством спросила хозяйка. Лет ей было около сорока, волосы она красила в каштановый цвет и выглядела еще очень даже ничего, особенно когда улыбалась.

Улыбка была открытая, очень располагающая, а зубы ровные и белые, как у героини рекламного ролика.

— Мне неловко по трем причинам, — с самым серьезным видом ответил Илларион. — Во-первых, из-за того, что я вчера повел себя несколько… э… невежливо, отклонив ваше приглашение. Поверьте, мне очень жаль, но я вчера так замотался…

— Пустое, — снова улыбнувшись, сказала хозяйка. — Я вас очень хорошо понимаю. Так, бывает, за день натопчешься, что белый свет не мил…

— Вот-вот. Еще мне неловко потому, что я только что встретил на лестнице вашего мужа. Может, знаете ли, сложиться превратное впечатление, будто бы я…

— Ох, — рассмеялась соседка, — так уж и превратное?

— Клянусь, — торжественно сказал Илларион. — В этих делах я всегда выступаю с открытым забралом и атакую замужних женщин исключительно в присутствии мужей.

— Странная тактика.

— Ну, а третья причина вашей неловкости?

— Вот, — сказал Илларион, протягивая пустую рюмку. — Совершенно не умею побираться и, поверьте, сроду этим не грешил, но тут такой случай… Просто стихийное бедствие. Взялся готовить себе завтрак и вдруг обнаружил, что в доме ни крупинки соли. А магазин у черта на куличках…

— Да, — согласилась соседка, забирая рюмку, — магазин действительно далеко.

— Зато школа в двух кварталах, — как бы между прочим заметил Илларион.

— А у вас есть дети? — удивилась она. — Мне почему-то показалось, что вы живете один.

— Вам правильно показалось, — смутился Илларион. — Я, собственно, имел в виду ваших…

Соседка вздохнула.

— Нас двое, — сказала она, — детей нет. Бог не дал…

— Извините, — сказал Илларион. — Какой я… прямо как бегемот.

— Пустое, — повторила хозяйка и торопливо ушла на кухню.

Вернувшись домой, Забродов почесал в затылке, пожал плечами, высыпал соль в мусорное ведро и принялся звонить по телефону — ему срочно требовалась машина.

Глава 2

Сергей Дмитриевич Шинкарев проснулся с трудом.

В последнее время такое с ним случалось довольно часто; пробуждение напоминало подъем с невообразимой глубины, тяжелая вода давила со всех сторон, не давая всплыть, утаскивая на дно, сопротивляясь, как живая…

Просыпался он по частям. Сначала в беспросветной тьме возникло надоедливое дребезжание, потом там забрезжил неприятный желтоватый свет, и только через некоторое время Сергей Дмитриевич ощутил настойчивые толчки и понял, что наступило утро.

Он открыл глаза. В окно заглядывал неторопливый октябрьский рассвет, под потолком горела голая лампочка, висевшая на испачканном побелкой шнуре, будильник заливался злорадным звоном, а жена изо всех сил трясла за плечо.

— Подъем, — монотонно повторяла она, — подъем, Сережа, проспишь на работу…

— Все, — сказал он, с трудом ворочая огромным шершавым языком, — все, все, я уже проснулся.

В доказательство он сел на постели и едва не упал обратно на подушку так сильно закружилась голова.

Состояние было такое, словно он вчера выпил по меньшей мере ведро водки. Конечно, вечером он пил — на то и новоселье, — но все-таки…

Чепуха, решил Сергей Дмитриевич, с трусливой старательностью закрывая глаза на очевидное. Обыкновенное похмелье. Надо меньше пить и больше закусывать. Ч-черт, совершенно не помню, как лег спать…

Он с опаской взглянул на жену, пытаясь отыскать на ее свежем и все еще очень привлекательном лице следы недовольства.

— С-слушай, — нерешительно спросил он, — я вчера… ничего?

— Ты вчера напился, как зонтик, — сообщила ему жена. — Слава богу, никто, кроме меня, этого не заметил.

— Вот черт, — огорченно сказал он, — извини. Ничего не помню.

— Пустое, — с улыбкой ответила жена. Это было ее любимое словечко «пустое», и оно означало, что Алла Петровна не усматривала в поведении супруга ничего предосудительного. — Ты устал — переезд, ремонт…

Выпил лишнего и отключился. На то и новоселье.

— Это точно, — бодрясь, сказал Сергей Дмитриевич и с трудом встал. Его качнуло, и он ухватился за спинку кровати. — На то и новоселье. Умница ты у меня, Петровна.

— С тобой все в порядке? — обеспокоенно спросила жена.

— В полном, — уверил Сергей Дмитриевич и в доказательство звонко шлепнул себя ладонью по голому выпуклому животу. — Хоть сейчас в космос.

— Одевайся, космонавт, — сказала Алла Петровна и взлохматила остатки мужниных волос вокруг лысины. — Завтрак стынет.

— Завтрак стынет, рога трубят, — фальшиво пропел Сергей Дмитриевич, со второй попытки попадая ногой в шлепанец и направляясь в ванную. — Великие дела ждут того, кто способен их свершить.

Продолжая распевать эту чепуху, он вышел в прихожую и включил свет в туалете. Воровато оглянувшись на дверь спальни, он быстро и бесшумно приоткрыл стенной шкаф и запустил в него руку. Он знал, что так или иначе узнает все и без этой партизанщины, но удержаться просто не мог. Мозг кричал во все горло, призывая закрыть шкаф и хотя бы ненадолго оттянуть неизбежное, но рука действовала словно бы сама по себе, раздвигая, ощупывая… убеждаясь.

«Что же это было? — думал Сергей Дмитриевич, так ожесточенно двигая зубной щеткой, словно намеревался разорвать рот. — Что же было на этот раз? И что вообще со мной происходит?»

Он посмотрел в укрепленное над раковиной зеркало, как будто отражение могло дать ответ. Отражение молчало, и вид у него был самый что ни на есть дурацкий: круглые щеки — одна больше другой из-за зубной щетки, перемазанный пастой рот, мешки под заплывшими глазами, длинные пряди вокруг лысины торчат во все стороны, придавая голове сходство с полуоблетевпшм одуванчиком, белесая щетина на подбородке. Да, подумал он. Пожалуй, это чучело ответит.

— Ну, чего таращишься?

Он подавил в себе желание плюнуть зубной пастой в зеркало и тщательно, по всем правилам, прополоскал рот. Похмелье понемногу отступало, и мозг привычно перебирал предстоящие дела, настраиваясь на рабочий лад и как бы между делом воздвигая непроницаемый защитный барьер вокруг зиявшего в памяти черного провала, в который каким-то не вполне понятным образом ухнул остаток вчерашнего вечера. В последнее время эта операция успела утратить остроту новизны и превратилась в рутинное, раз и навсегда отработанное действо — с памятью Сергея Дмитриевича творились странные вещи, и временами он побаивался, что скоро там вообще не останется ничего, кроме этих огороженных хлипкими заборчиками черных бездонных ям.

Но хуже всего были пробуждения, и даже не пробуждения, а то, что следовало за ними. Намыливая щеки, Сергей Дмитриевич выдавил кривоватую улыбку: да уж, по утрам ему приходилось несладко…

Память, как бесконечно бегающий по кольцевой линии поезд метро, снова помимо воли вернулась к исходной точке. Механически двигая помазком, Сергей Дмитриевич невидящими глазами смотрелся в отражение в забрызганном зубной пастой зеркале и вспоминал, как все это случилось в самый первый раз.

* * *

…Дом стоял на самом краю микрорайона, и с двенадцатого этажа Сергей Дмитриевич без труда мог наблюдать за жизнью обитателей обреченной на снос деревушки, в огороды которой шестнадцатиэтажное обиталище вломилось, как ледокол в береговой припай. Вокруг дома расстилалось безбрежное море вздыбленной и исковерканной колесами и гусеницами рыжей глины, кое-где прорезанное жалкими полосками асфальта, проложенными, как водится, совсем не там, где нужно, и потому имевшими заброшенный вид. На рыжей поверхности глиняного моря белел беспризорный мусор, среди которого тихо ржавело забытое строителями железо и потихоньку крошились штабеля бетонных плит.

В подъезде одуряюще пахло побелкой, масляной краской и ацетоном. Сквозь все эти запахи пробивался еще один, не слишком сильный, но весьма откровенный запашок, в природе которого Сергей Дмитриевич не сомневался ни минуты: он сам был строителем и отлично знал, что строительные организации, как правило, не утруждают себя возведением на объектах таких архитектурных излишеств, как туалеты для рабочих.

Возвращаясь с работы, он с головой погружался в бурную стихию ремонта: Алла Петровна, обычно мягкая и иронично-веселая, въехав в новенькую, с иголочки квартиру, казалось, напрочь утратила чувство юмора и превратилась в хрестоматийного надсмотрщика за рабами — не хватало разве что бича из воловьей кожи да шестизарядного револьвера. Впрочем, себя она тоже не жалела, с лихвой восполняя недостаток денежных средств находчивостью и усердием, так что через каких-нибудь две недели железобетонный сарай, оставленный строителями счастливым новоселам, совершенно преобразился.

Соседи Шинкаревых тоже не теряли времени напрасно: отовсюду доносились утробный вой электродрелей, сводящий с ума стук молотков и потусторонние звуки, которые получаются, когда прямо у вас над головой кто-то с натугой двигает по полу тяжелую мебель.

Вскоре в подъезде появились молодые люди, нагруженные образцами разноцветной винилис-кожи и плоскими чемоданчиками с инструментом. Они звонили во все квартиры подряд, предлагая свои услуги, и подъезд наполнился дробным перестуком молотков. Сергей Дмитриевич был вынужден отказаться от обивки двери: после переезда и ремонта в карманах гулял ветер, а получка ожидалась еще очень нескоро. Присутствовавшая при разговоре Алла Петровна тяжело вздохнула, но промолчала: финансовое положение семьи было ей известно не хуже, чем мужу, а в долг эти ребята не работали.

Заперев дверь, Сергей Дмитриевич внутренне съежился, предчувствуя недоброе. Такое случалось редко, не чаще двух-трех раз в год, но все-таки случалось: Алла Петровна вдруг зацикливалась, и жизнь Сергея Дмитриевича превращалась в кошмар. В последний раз причиной такого кошмара стала лисья шуба. Я понимаю, говорила Алла Петровна, что такая вещь нам не по средствам. Я понимаю, говорила она, что ты честный человек, и очень это ценю, но неужели я не заслуживаю такой мелочи? Обидно, говорила она, наблюдать, как восемнадцатилетние шлюхи увешиваются бриллиантами, наверчивают на себя песца и норку и разъезжают из кабака в кабак на новеньких «порше». Мне не нужны песец и «порше», с ироничной улыбкой говорила Алла Петровна, я не шлюха, и готовлю я лучше, чем повара в дорогих ресторанах, но, между прочим, зима на носу, и я просто не могу восьмой год подряд приходить на работу в старом пальто. В конце концов, там бывают приличные люди, и я устала от сочувственных взглядов… По твоей милости, говорила она, я лишилась возможности иметь детей, так почему бы не потратить часть сэкономленных на них денег на такой пустяк?

Сергей Дмитриевич вздыхал и ежился. Разговор о детях, которых они лишились по его милости, был, несомненно, ударом ниже пояса, но он ценил откровенность жены, тем более, что во всем остальном Алла Петровна была права на все сто процентов. Красивая сорокалетняя женщина, хранившая верность такому ничтожеству, как он, несомненно, заслуживала большего, чем потертое зимнее пальто безнадежно устаревшего покроя, и он, напрягшись, купил шубу. Помнится, в тот же вечер Алла Петровна вошла в спальню, кутаясь в рыжий мех, и царственным жестом уронила шубу к ногам. Оказалось, что под шубой на ней не было ничего, кроме его любимого серебряного кулона и запаха его любимых духов…

— Жаль, — сказала Алла Петровна, когда за обивщиками закрылась дверь, и Сергей Дмитриевич понял, что не ошибся: кошмар начинался. Теперь, она будет неделю ходить вокруг да около, вздыхать и намекать, а потом попрет напролом, как тяжелый танк… а денег нет и не предвидится. Он быстро прикинул, сколько дней осталось до получки, и подавил вздох: предстояло прожить в аду не менее трех недель.

На исходе второй недели Сергей Дмитриевич начал видеть винилис-кожу и обойные гвозди во сне. Больше всего его угнетала какая-то ненатуральность, надуманность ситуации; жена, казалось, помешалась на этой проклятой обивке. Она не могла ждать, она хотела обить дверь сейчас, немедленно, неделю назад. Шинкарев начал подумывать о том, чтобы стащить рулон винилис-кожи с работы, но на складе, как на грех, искомого материала не оказалось. Линолеума и плитки было сколько угодно, а вот винилис-кожа, словно по волшебству, вышла вся, до последнего клочка. «Не боись, Митрич, — сказал ему вороватый кладовщик Соловьев, — как только появится, я тебе сразу же капну». Сергей Дмитриевич покивал и ушел — утешение было слабым.

В субботу утром он проснулся, сразу же с тоской подумав о том, что сегодня выходной и, следовательно, придется целый день выслушивать разговоры о винилис-коже и разнообразных способах обивки дверей. Вопреки его ожиданиям, Алла Петровна не спешила атаковать. Впрочем, решил он, куда ей торопиться: впереди целых два дня…

Умываясь, он с некоторым недоумением обнаружил на подушечках указательного и большого пальцев правой руки несколько мелких параллельных порезов. Это выглядело так, словно он долго вырезал бритвенным лезвием какие-нибудь трафареты, как когда-то в армии, во время ночных бдений в Ленинской комнате. Он попытался припомнить, где ухитрился порезаться, и не смог: он давным-давно не занимался оформительскими работами и, более того, был абсолютно уверен, что вчера вечером не было никаких порезов. Или все-таки были?

Мало ли, где можно незаметно для себя порезать пальцы… Взялся за что-нибудь острое — например, за открытое окошко в троллейбусе или за край стекла на работе, — вот тебе и порезы…

Это было логично, если не принимать в расчет того, что всю дорогу домой он провисел в самом центре битком набитого салона, цепляясь за поручень левой рукой, а на работе даже близко не подходил ни к какому стеклу.

Может быть, дома? Он попытался восстановить в памяти вечер, но тот терялся в какой-то туманной дымке. Он помнил, что на ужин были его любимые блинчики, а потом они с женой, кажется, смотрели телевизор, но что именно смотрели, Сергей Дмитриевич припомнить не мог, не говоря уже о том, что было дальше.

«Господи, — подумал он, — как же я вымотался!

Скорее бы в отпуск! Буду лежать на диване и ничего не делать целый месяц, и пропади оно все пропадом! Надо же, до чего дожил: ничего не помню!»

Прихлебывая мелкими глотками утренний кофе и наслаждаясь неожиданным перерывом в боевых действиях, он вдруг услышал доносившиеся с лестничной площадки возбужденные голоса. Разговаривало несколько человек, и тон беседы все время повышался, но о чем идет речь, было не разобрать. Когда собеседники перешли на крик, Сергей Дмитриевич досадливо поморщился и поставил, чашку на стол.

— Черт знает что, — сказал он жене. — Ты все-таки права. Как только получу деньги, первым делом обобьем дверь. Орут, как на ярмарке, невозможно спокойно кофе выпить.

— Правда, — согласилась жена, орудуя у плиты. — Что это они, как с цепи сорвались?

— Пойду посмотрю, — решил Сергей Дмитриевич.

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, — рассмеявшись, напомнила жена. — Сходи, сходи, мне тоже интересно, да боюсь, котлеты сгорят.

Шаркая по линолеуму домашними шлепанцами, Сергей Дмитриевич вышел в прихожую, открыл дверь и выглянул на площадку.

На площадке было полно народу. Четыре из шести выходивших на нее дверей были распахнуты настежь, и полуодетые жильцы что-то оживленно обсуждали, собравшись в центре площадки. Помимо соседей по этажу Сергей Дмитриевич углядел здесь же зловредную бабку Веронику Ивановну с тринадцатого, нагруженную своеобычными авоськами с кефиром, хлебом и пустыми бутылками. Старушенция была суеверной и всегда выходила из лифта то на двенадцатом, то на четырнадцатом этаже, избегая нажимать кнопку своего. Она, как и следовало ожидать, разорялась больше всех, так что пронзительное старушечье карканье перекрывало голоса присутствующих, мешая разобраться, в чем дело.

Впрочем, Сергей Иванович понял, что к чему, очень быстро. Дверь квартиры номер сто шестьдесят пять, расположенная как раз напротив и до сих пор остававшаяся закрытой, объяснила ему все лучше всяких слов. Новенькая темно-вишневая обивка свисала с нее неопрятными клочьями, беззастенчиво выставляя напоказ белый волокнистый наполнитель. Невооруженным глазом было видно, что кто-то основательно поработал над ней бритвенным лезвием или очень острым ножом.

— А, Серега! — возбужденно приветствовал Шинкарева сплошь заросший черным курчавым волосом Паша Иваницкий. — Ты видал, чего делают, суки! Во всем подъезде двери пописали, говноеды!

— С жиру бесятся, подонки, — авторитетно заявила Анна Яковлевна из сто семидесятой, возмущенно тряся всеми подбородками сразу.

— Факт! — прорычал Иваницкий. — Поймать бы, козлов, и шкуры ихние поганые заместо обивки к дверям приколотить!

— Вот черт, — растерянно сказал Сергей Дмитриевич. У него вдруг заныли порезанные пальцы. — А я, дурак, расстраивался, что не успел…

— Да, — согласился Иваницкий, — тебе, брат, повезло.

— А может, он и порезал, — вставила свои пять копеек карга с тринадцатого этажа. — Чтоб, значит, ни себе, ни людям.

— Господь с вами, Вероника Ивановна, — пролепетал Сергей Дмитриевич, непринужденно засовывая правую руку в карман, — что вы такое говорите, в самом деле…

— Во дает старая кошелка! — восхищенно воскликнул Иваницкий. — Ты это брось, Ивановна. Серега — наш человек. Он сам строитель, знает, что почем. Может, это ты ночью развлекалась? Сама же вечно жалуешься, что бессонница мучает…

— Глаза твои бесстыжие! — заверещала Вероника Ивановна, громыхая стеклотарой, и пустилась в длинное перечисление недостатков Паши Иваницкого.

Сергей Дмитриевич вздохнул и аккуратно прикрыл дверь. Заперев замок на два оборота, он вынул из кармана правую руку и некоторое время стоял в прихожей, тупо разглядывая параллельные неглубокие порезы на подушечках пальцев и тихо радуясь тому, что не успел пожаловаться жене на неизвестно откуда взявшуюся травму. Испуга не было — видимо, его время пока не приспело. Шинкарев просто не мог поверить в реальность происходящего. Поверить можно было во что угодно: в самое нелепое совпадение, в полтергейст, в колдовство и гипноз, но не в то, что он, Сергей Дмитриевич Шинкарев, мог полночи перебегать на цыпочках с этажа на этаж, кромсая обивку чужих дверей. «Совпадение, — решил он наконец. — Это просто не может быть правдой, и значит, это — дурацкое совпадение.

Порезаться можно было где угодно, а двери полосуют постоянно, особенно в новых домах…»

Он тихо вернулся на кухню и сел на любимое место у окна. Кофе остыл и казался отвратительным на вкус.

Сделав глоток, Сергей Дмитриевич раздраженно оттолкнул чашку.

— Господи, — сказал он, — что за дрянь!

— Твой любимый сорт, — спокойно ответила жена. — Ну, что там стряслось?

— Какой-то идиот изрезал все двери в подъезде, — ответил Сергей Дмитриевич, снова придвигая к себе чашку. Кофе не лез в горло, но он решил, что не следует акцентировать внимание Аллы Петровны на своем дурном настроении.

— Выходит, нам повезло, — сказала жена. Она по-прежнему стояла спиной, но Сергей Дмитриевич готов был поклясться, что Алла улыбается. — Теперь у нас будет самая красивая дверь в подъезде.

— Да, — согласился Шинкарев.

— Кстати, — сказала Алла Петровна, — куда это ты ходил ночью? Я проснулась, когда ты вставал, но почти сразу же уснула. Живот болел?

— Да, — с вымученной улыбкой кивнул Сергей Дмитриевич, — скрутило что-то. Думал, мозги через зад выйдут.

— Сто раз тебе говорила: не пей сырой воды… В магазин сбегаешь?

— Непременно, — ответил он.

В магазин Сергей Дмитриевич ходить не любил, тем более, что на лестничной площадке все еще кипели страсти, но сидеть под проницательным взглядом жены было еще хуже. Он быстро оделся, сунул в карман кошелек и вышел из дома. Всю дорогу до универсама Шинкарев уверял себя в том, что оказался жертвой сумасшедшего совпадения, и весьма в этом преуспел. Настроение стало понемногу подниматься и было вполне безоблачным до тех самых пор, пока он, уже стоя в очереди в кассу, не полез в карман за кошельком. Кроме кошелька, в кармане было еще что-то, и Сергей Дмитриевич почти не удивился, когда это «что-то» оказалось початой пачкой бритвенных лезвий «жиллет»…

* * *

Сергей Дмитриевич вынул из пачки новое лезвие и вставил его в станок. Зря я это, подумал он, снимая со щеки полоску пены и ополаскивая бритву под струей горячей воды. Зря я ворошу старое. Все равно ничего не изменишь и не поправишь, да и дело, увы, не только в искромсанных дверях…

Осененный внезапно мелькнувшей мыслью, он положил станок на полочку и внимательно осмотрел руки: все-таки это был первый случай за два с половиной месяца… первый случай на новом месте. Может быть, и здесь все начинается так же, как там?

Руки были как руки — ни порезов, ни царапин. — Возобновив бритье, Сергей Дмитриевич легонько пожал плечами: в конце концов, будь что будет… как говаривали в старину, двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Он бодрился, все еще надеясь, что амнезия вызвана элементарным похмельем. Честно говоря, такой грех за ним водился: он частенько не успевал уследить за собой и превышал обычную норму, которая составляла ровно стакан, не больше и не меньше. Проколы случались с ним, как правило, в компании, когда веселый самозванный тамада наполнял рюмку за рюмкой под дружеский безответственный треп, и кончалось все это, тоже как правило, дикими выходками, о которых наутро хулигана подробно информировала жена или кто-нибудь из друзей — сам он ничего не помнил и подолгу отказывался верить этим рассказам, полагая их гнусной клеветой и вообще воспитательной работой. Закончилось все это тем, что он выбросил с балкона новенький телевизор и пытался выпрыгнуть следом. Друзья и знакомые, не успевшие спасти дорогостоящий прибор, успели спасти Сергея Дмитриевича, в буквальном смысле слова схватив за штаны и не дав сигануть с двенадцатого этажа навстречу горевшим далеко внизу огонькам умирающей деревни. Если верить их рассказам, спасаемый в это время косноязычно и очень громко распевал что-то про полет к новым мирам и поливал своих спасителей площадной бранью.

Тот случай окончательно убедил Сергея Дмитриевича в том, что где-то за темными кулисами его сознания прячется злобная, хитрая и совершенно безмозглая тварь, берущая на себя управление его телом всякий раз, как сам он по тем или иным причинам выпускал рычаги из ослабевших рук. Это можно было объяснять как угодно: усталостью, долго и тщательно подавляемым недовольством, которое находило выход в таких вот разрушительных вспышках, или просто дурной наследственностью, — но суть от этого не менялась: пить Сергею Дмитриевичу было категорически нельзя.

Пить он бросил, и досадные происшествия прекратились совершенно… до тех пор, пока не произошел случай с бритвенными лезвиями. Помнится, накануне того случая он не выпил ни капли, и именно это обстоятельство напугало его больше всего: похоже было на то, что его чокнутого двойника не удовлетворяло такое положение вещей, и он нашел себе новую лазейку. Вечером того дня он улегся в постель с большой опаской и долго ворочался, сбивая под собой простыню, в надежде уловить момент, когда его второе я потянет на приключения В конце концов он уснул, как в полынью провалился, и до утра вскрикивал во сне от мучивших его кошмаров.

Утром, однако же, оказалось, что все в порядке, если не считать того, что жена из-за его метаний не спала всю ночь и потом сутки мучилась жестокой мигренью.

Кошмары постепенно прекратились, и жизнь вошла в обычную колею. Так прошел месяц, а потом, как гром с ясного неба, грянула история с Барсиком.

Барсик был, разумеется, котом, причем не каким попало, а роскошным зверем персидской породы. Жил он у Иваницких — язык не поворачивался сказать, что этот похожий на легкое облачко черепаховой масти красавец кому-то принадлежал. Он именно жил — в смысле, проживал, — у соседей Сергея Дмитриевича. Каким образом он к ним попал, было не вполне ясно, но в том, что кот достался Иваницким бесплатно или, как любил выражаться Паша, на халяву, сомневаться не приходилось: баснословно дорогое животное вело точно такой же образ жизни, как какой-нибудь приблудный Пушок или Васька, львиную долю своего времени проводя во дворе.

Жена Паши Иваницкого Ольга была женщиной простой, иначе говоря сугубо деревенской, и десять лет жизни в столице так и не смогли до конца вытравить из нее крепкую крестьянскую закваску. Одна мысль о том, что кот, пускай себе и очень породистый, может справлять свои пахучие делишки на территории ее квартиры, приводила Ольгу в состояние шумного негодования, и потому всякий раз, когда Барсик начинал проявлять беспокойство, дверь жилища Иваницких распахивалась, и черепахового перса без церемоний выставляли на площадку. Барсик ничего не имел против прогулок, но лифтом пользоваться не умел, а путь с двенадцатого этажа неблизкий, так что сплошь и рядом пушистый красавец оправлялся по дороге, а если быть точным, то прямо на коврике под дверью Шинкаревых. Почему он облюбовал именно это место, навсегда осталось загадкой, но шинкаревский коврик во все времена года источал трудно переносимое благоухание, а сами супруги Шинкаревы неоднократно пачкали подошвы о результаты Барсиковых прогулок.

Жалобы и разбирательства, как водится, не помогали: Паша Иваницкий шумно извинялся, бил себя в волосатую грудь волосатым кулаком и долго объяснял, что кот — он и есть кот, а не собака и не морская свинка, и, тем более, не человек. Ему же, гаду, ни хрена не объяснишь, говорил Паша, дыша перегаром. Он же, зверюга, все равно сделает, как захочет. Что же касается супруги Иваницкого, то она со второй фразы переходила на крик, из которого следовало, что если кот нагадил, то с ним и следует разбираться.

Она как в воду глядела: в конце концов с котом разобрались. Рано утром в начале марта Барсика обнаружили приколоченным к двери подъезда десятисантиметровыми гвоздями. Гвоздей было пять: четыре удерживали растопыренные лапы, а пятый был вбит прямо в мучительно оскаленную пасть.

В том, как жестоко расправились с котом, была какая-то мистическая жуть. Ольга Иваницкая немедленно решила, что без соседей тут не обошлось, и ринулась выяснять отношения, сломив слабое сопротивление супруга. Впрочем, карательная экспедиция закончилась пшиком: дверь открыла Алла Петровна и, с трудом вникнув в суть предъявляемых претензий, выдала Иваницкой по первое число. Ольга сникла и с позором удалилась: в самом деле, надо было окончательно сойти с ума, чтобы подозревать таких интеллигентных людей, как Шинкаревы, в средневековом зверстве.

Сергей Дмитриевич, который наблюдал за скандалом, стоя в дверях кухни с недоеденной сосиской на вилке, почти не слышал разговора: он изо всех сил боролся с подступающим обмороком, стараясь сохранять безразличное выражение лица. В его памяти опять зиял огромный черный провал, на дне которого, судя по содержанию происходившей в данный момент беседы, скрывалась масса интересных вещей. Он очень надеялся, что амнезия на поверку окажется не связанной с мученической гибелью соседского кота, но сосущее предчувствие беды не оставляло Шинкарева весь день, и вечером, вернувшись с работы, он отважился предпринять собственное расследование. Жена к тому времени уже отправилась в свое казино, и Сергей Дмитриевич на свободе без помех проинспектировал содержимое шкафа с одеждой. Он не знал, что именно надеется найти, а точнее, не найти в этом шкафу, но все его сомнения развеялись, когда в руках у него оказалась старая брезентовая куртка, весь перед которой был густо забрызган какой-то бурой жидкостью. В кармане куртки обнаружились рабочие рукавицы из толстой замши, испачканные тем же веществом. Рукавицы окончательно добили Сергея Дмитриевича, поскольку исчерпывающе отвечали на вопрос, в котором заключалась его последняя надежда: каким образом можно насмерть замучить крупного и, несомненно, очень сильного кота, не получив при этом ни единой царапины?

Сергей Дмитриевич затолкал рукавицы обратно в карман, скатал податливый, ветхий от старости брезент в тугой ком, засунул его в пластиковый пакет и вышел из дома, Барсика, естественно, уже сняли с двери, но на крашеном дереве отчетливо белели следы гвоздей и виднелись темные потеки, от одного взгляда на которые Сергея Дмитриевича затошнило. Он всегда боялся вида крови, особенно чужой. Эта боязнь была сродни страху высоты или морской болезни, и до сегодняшнего дня Сергей Дмитриевич был уверен, что она неизлечима. Торопливо проскакивая мимо места ночной казни, он подумал, что ему, скорее всего, предстоит узнать о себе много нового.

Он выбросил пакет в мусоропровод, но не в своем доме, а в одной из девятиэтажек на соседней улице. Захлопывая тяжелый люк мусоропровода, он поймал себя на том, что действует, как закоренелый преступник, заметающий следы по всем правилам криминологии. Эта мысль вызвала на его одутловатом лице бледную тень улыбки: а почему, собственно, «как»? Конечно, убийство кота — это не совсем преступление, но кто может знать, что выкинет поселившийся в нем монстр на следующий раз?

Именно тогда, в марте, Сергей Дмитриевич впервые обратился к психиатру. Сделать это оказалось не так-то просто: нужно было ухитриться провернуть дело так, чтобы жена ни о чем не догадалась. Сергею Дмитриевичу и без того казалось, что Алла Петровна в последнее время стала косо на него посматривать, и ему очень не хотелось укреплять ее подозрения. В конце концов он попал-таки на прием к довольно известному специалисту.

Специалист, вопреки ожиданиям Сергея Дмитриевича, оказался вовсе не седобородым старичком с добрыми подслеповатыми глазками за толстыми линзами очков, а сорокалетним амбалом с боксерской челюстью, синеватой от просвечивающей сквозь кожу щетины, и огромными волосатыми ручищами, угрожающе торчавшими из закатанных рукавов халата. Эти самые рукава разве что только не трещали на могучих бицепсах восходящего светила медицинской науки. Глаза у светила были маленькие, серо-стальные и какие-то недобрые, на коротко подстриженных висках серебрилась ранняя седина, а выражение лица сразу заставило Сергея Дмитриевича вспомнить бородатый анекдот про то, как группенфюрер Мюллер определял возраст египетской мумии.

Впрочем, доктор не стал выкручивать Сергею Дмитриевичу руки и бить в солнечное сплетение пудовым кулаком. Он внимательно выслушал жалобы пациента на провалы в памяти (разумеется, о том, что происходило во время этих отключений сознания, Сергей Дмитриевич умолчал), задал ряд вопросов, из которых Сергей Дмитриевич сделал вывод, что доктор не прочь подогнать его случай под какую-то свою теорию, в каковую он (случай) никак не желал вписываться, и в конце концов спросил, чем, собственно, пациент недоволен.

— Конечно, — сказал этот мордоворот, — ситуационный психоз у вас налицо. Сейчас очень нервное время, знаете ли… Но провалы в памяти… Не знаю. Я, например, тоже никогда не помню, что делаю по ночам, потому что по ночам я, как правило, сплю, да и вы, как я понял, тоже. Попробуйте гулять по вечерам и вообще побольше бывать на свежем воздухе. Можно попринимать какое-нибудь слабенькое успокоительное… но это в крайнем случае.

Выйдя из кабинета, Сергей Дмитриевич, не удержавшись, смачно плюнул на пол. Гулять по вечерам!

Как будто ему мало ночных прогулок…

Впрочем, доктор был не виноват, и Сергей Дмитриевич отлично это понимал. Врачей, как и адвокатов, нельзя обманывать, но признаться в своих, с позволения сказать, проделках, Шинкарев не отваживался. По дороге домой он зашел в аптеку и основательно запасся валерьянкой — и настойкой, и таблетками, — и стал тайком от жены накачиваться этой дрянью каждый вечер. Спал он теперь, как убитый, но как раз на бессонницу он никогда не жаловался.

Валерьянка помогала, как мертвому припарки, но без нее было бы гораздо хуже. Теперь Сергей Дмитриевич жил в постоянном тревожном ожидании новых бед и каждое утро придирчиво инспектировал свою память, свое тело и одежду в поисках следов ночных похождений. Время от времени он их находил: порой его куртка оказывалась влажной от прошедшего ночью дождя, а вычищенные с вечера до зеркального блеска ботинки к утру непостижимым образом покрывались рыжей коркой засохшей глины. На руках Сергея Дмитриевича то и дело появлялись царапины и пятна. Пятна были самые разнообразные: ржавчина, обыкновенная грязь и даже масляная краска. С замиранием сердца он ждал, когда к этому списку добавится кровь, но крови не было, как не было и новых скандалов. Однажды Сергей Дмитриевич проснулся и обнаружил, что смотрит на мир одним глазом. Второй глаз заплыл и не открывался, и, заглянув в зеркало, Сергей Дмитриевич ужаснулся: на месте глаза зловеще переливался всеми цветами радуги здоровенный синяк. Такое приобретение было совершенно невозможно скрыть от окружающих, и он прямо на ходу с дьявольской изворотливостью, удивившей его самого, сочинил байку о том, как, выйдя ночью по нужде, спросонья запутался ногами в шлепанцах и гвозданулся лицом о дверную ручку.

— Гм, — ответила на это Алла Петровна, критически разглядывая сомнительное украшение, за ночь возникшее на лице супруга. — Помню, была у меня одна знакомая. Муж у нее был алкоголик, напивался до белой горячки и лупил ее нещадно, а она потом всем рассказывала, что на дверь в темноте наскочила, или что на нее велосипед со стены упал.

— И что? — без особого интереса спросил Сергей Дмитриевич.

— Да убил он ее в конце концов, — рассеянно ответила Алла Петровна, вынимая из холодильника несколько кубиков льда и заворачивая их в чистую тряпицу. — Возьми, приложи к глазу. Конечно, нужно было сделать это сразу, но лучше поздно, чем никогда. Надо было меня разбудить, если у самого ума не хватило.

— Да ну, — сказал Сергей Дмитриевич, прикладывая лед к пораженному месту, — глупости какие. Я думал, само пройдет.

— Конечно, пройдет, — усмехнулась Алла Петровна, — но далеко не сразу. Недельки две будешь «светить всегда, светить везде»…

— Вот черт, — с досадой сказал Сергей Дмитриевич, очень довольный тем обстоятельством, что разговор как бы между прочим свернул со скользкой темы самопадающих велосипедов и внезапно открывающихся дверей.

Неделю он проходил в темных очках. Было ужасно неудобно: они мешали смотреть, и Сергей Дмитриевич искренне сочувствовал героям боевиков и шпионских фильмов, которые носили такие очки, не снимая. Дважды он едва не попал под машину, а потом очки пропали. Просто пропали, и все. Ложась вечером спать, он положил очки на тумбочку, а утром их там не оказалось. Сергей Дмитриевич удивился, но удивило его не исчезновение очков, а тот факт, что он до сих пор не сошел с ума…

* * *

…Сергей Дмитриевич аккуратно прополоскал бритву, вымыл помазок и щедро опрыскался одеколоном из пульверизатора со старой, потемневшей от времени резиновой грушей. Вдруг захотелось закурить, и он привычным усилием воли задавил это крамольное желание в зародыше — курить он бросил десять лет назад и за это время ни разу не сорвался, хотя это и стоило ему буквально нечеловеческих усилий. В последнее время он начал подозревать, что насилие над организмом не прошло даром: возможно, ночные прогулки были просто реакцией на стресс, своеобразным предохранительным клапаном, через который подсознание выпускало накопившиеся отрицательные эмоции.

— Ты еще поплачь, — негромко, но очень язвительно сказал он отражению в зеркале и вздрогнул: раньше он сам с собой не разговаривал, считая подобные отклонения от нормы признаком психического расстройства.

Впрочем, подумал он, это далеко не первый и, к сожалению, не самый грозный из симптомов…

«К черту, — подумал он, выходя из ванной и придавая лицу приличествующее случаю бодрое выражение, — к чертям собачьим. Что это еще за вечер воспоминаний с утра пораньше? Не было ничего, и точка! Так ведь и в самом деле до психушки недалеко…»

На ходу приглаживая ладонью остатки волос, он прошаркал на кухню и опустился на табуретку. На столе уже аппетитно дымилась тарелка с омлетом и исходила ароматным паром большая фаянсовая кружка с кофе. Алла Петровна, как всегда по утрам, подтянутая, деловитая и не правдоподобно красивая для своих сорока двух лет, намазывала бутерброды.

— Ешь, пьянчужка, — с ласковой насмешкой сказала она, подвигая к мужу тарелку, — налегай. Да поторапливайся, не то на работу опоздаешь.

— Вот еще. Сроду я на работу не опаздывал, — проворчал он, но на всякий случай взглянул на часы.

У него перехватило дыхание, и мир перед глазами потемнел, словно мгновенно подернувшись частой сеткой, сотканной из толстых угольно-черных нитей: стекло на его часах треснуло и запотело, а стрелки остановились на двенадцати минутах второго.

Глава 3

Дело было в мае прошлого года, почти через два месяца после кровавой расправы над пушистым любимцем мадам Иваницкой. Позже, оглядываясь на этот период своей жизни, супруги Иваницкие в один голос утверждали, что это была самая тяжелая весна в их жизни.

Паша Иваницкий, как и его супруга, не мог похвастаться коренным московским происхождением. Он приехал в столицу по лимиту и восемь лет колесил по ее сумасшедшим улицам за рулем троллейбуса. Это был нелегкий хлеб, и временами Паше начинало казаться, что цена, которую приходится платить за право называться москвичом, непомерно высока. Тысячу раз он подумывал о том, чтобы бросить к чертовой матери эту каторгу и податься домой, в Саратов, но поворачивать назад, дойдя до середины дороги, было жаль, и он продолжал в жару и в стужу затемно выходить из общежития, чтобы к половине пятого утра быть в депо. Нужно было получить инструментальный ящик и маршрутную карту, пройти медицинский контроль, отыскать в бесконечном лабиринте выстроенных рядами троллейбусов свою машину и подготовить к рейсу… Он привык выдерживать график движения, почти не глядя на часы: часы тикали у него в голове, отсчитывая минуты и секунды, потому что круг, сделанный всего лишь на две минуты медленней или быстрее, чем это полагалось по графику, не шел в зачет и, следовательно, не оплачивался. Он привык питаться помоями в столовых на конечных станциях, сидя за столом с незнакомыми и полузнакомыми людьми, а потом, если оставалось время, до конца обеденного перерыва резался с ними же в домино в прокуренной комнате отдыха под бормотание старенького телевизора. Часто он не знал даже имен, но было известно главное: все они были коллегами и собратьями по несчастью.

Вторую смену он любил больше, но это тоже был не сахар, так что, получив, наконец, обещанную кооперативную квартиру, Паша Иваницкий уволился из троллейбусного депо и ударился в малый бизнес. Дела у него пошли неожиданно бойко, и менее чем через два месяца после похорон безвременно почившего Барсика Паша подогнал к подъезду похожую на елочную игрушку «мазду-шесть-два-шесть» совершенно неприличного розового цвета с металлическим отливом. Он так и называл ее: «мазда-шесть-два-шесть», делая в слове «мазда» ударение на последнем слоге, и жутко гордился приобретением.

К Сергею Дмитриевичу Шинкареву Паша Иваницкий испытывал необъяснимую нежность и первым делом поделился своей радостью с ним. Он вломился в квартиру Шинкаревых и потащил соседей на лоджию, где немедленно принялся тыкать пальцем вниз и кричать на весь микрорайон: «Гля, Серега! Хороша, а? Ну, скажи: хороша?» Глядя с двенадцатого этажа на забитую машинами подъездную дорогу, Сергей Дмитриевич осторожно высказался в том смысле, что да, хороша, хотя никак не мог взять в толк, о чем вообще идет речь. Уловив его нерешительность, Паша быстро сообразил, чем она вызвана, и потащил соседей вниз, на улицу, где и продемонстрировал свое сокровище во всей красе. Он показал, как действуют электрические стеклоподъемники и центральный замок, помигал фарами и попрыгал на мягком сиденье. Радость била из него фонтаном, словно ему было не тридцать пять, а просто пять, и Сергей Дмитриевич испытал мгновенный укол черной зависти: ему до сих пор было непонятно, почему элементарная спекуляция женскими прокладками за месяц приносит человеку больше денег, чем многолетний честный труд.

Движимый этим нехорошим чувством, он как бы между делом заметил, что у машины немного странный цвет. Жена немедленно одернула его, да он и сам уже устыдился минутной слабости, но Иваницкий пропустил его слова мимо ушей. «А что — цвет? — глупо улыбаясь, спросил он. — Цвет как цвет, тем более, что изнутри его все равно не видно. Зато объем — два с половиной литра. Это ж ракета!»

Паша Иваницкий был человеком недалеким и простым до изумления, но при этом не злым и очень дружелюбным. Этим он иногда напоминал Сергею Дмитриевичу большого дворового пса — бестолкового, но добродушного и веселого. Целый день счастливый обладатель «мазды» катал по району соседей и даже соседских ребятишек. Желающих прокатиться было мало — личный автомобиль давно перестал быть вызывающей трепетную зависть диковинкой, особенно в Москве, но отбояриться от Паши было не так-то просто. Дольше всех с ним ездила, конечно же, Вероника Ивановна с тринадцатого: пользуясь случаем, она исколесила весь район, ища приемный пункт, где можно было сдать три бутылки с винтовыми пробками, которые предприимчивая карга не могла превратить в наличные вот уже третий месяц. Паша не спорил: он наслаждался процессом. Бутылки они так и не сдали, и переполненный счастьем Иваницкий заплатил старухе за три бутылки из собственного кармана. Вероника Ивановна деньги взяла, но бутылки выбросить отказалась категорически.

«Еще чего, — сказала старая кошелка, прижимая драгоценную стеклотару к груди, — стану я деньгами швыряться. Я брошу, а какой-нибудь алкаш подберет и на мои денежки налижется…» Алкаши были больной темой Вероники Ивановны, поскольку сама она, овдовев, частенько находила утешение на дне.

Все эти подробности Паша Иваницкий поведал Сергею Дмитриевичу вечером, сидя за столом на кухне у Шинкаревых. Он пришел с бутылкой, будучи уже основательно навеселе, и заявил, что «это дело надобно обмыть». Сергей Дмитриевич, которому до сих пор было неловко за свое дневное высказывание по поводу цвета, встретил гостя радушно и даже нарушил табу, слегка пригубив водочки. Они просидели допоздна втроем — Ольга Иваницкая, в отличие от мужа, осталась верна избранной профессии и сейчас крутила баранку во вторую смену. Они обсудили множество интересных тем, много смеялись и даже чуть-чуть попели — вечер удался на славу, и, провожая Пашу до дверей, Сергей Дмитриевич поймал себя на том, что улыбается. Ему уже давно не бывало так хорошо и уютно, и он подумал, что для счастья человеку, в сущности, нужно очень мало. Он даже забыл принять на ночь свою валерьянку, к которой в последнее время пристрастился, как запойный кот, и уснул каменным сном. Без сновидений.

Утром Алла Петровна растолкала супруга с большим трудом, что было неудивительно: организм Сергея Дмитриевича после тридцати пяти лет начал капризничать и упорно настаивал на восьмичасовом отдыхе, а благодаря Иваницкому улеглись они далеко за полночь. С кряхтением выбравшись из постели, Шинкарев обратил внимание на то, что балконная дверь, которая всю последнюю неделю простояла открытой настежь, плотно закрыта.

— Ты чего это, мать? — спросил он у Аллы Петровны. — Дышать же нечем, жарища…

— Гарью воняет, — ответила жена. — Видно, где-то поблизости что-то сгорело.

— Интересное кино, — сказал Сергей Дмитриевич и вышел на лоджию.

Повинуясь безотчетному импульсу, он сразу же посмотрел вниз, но, как ни таращился, так и не смог разглядеть на стоянке перед домом неприлично-розовую крышу «мазды». Зато в глаза сразу же бросилось огромное горелое пятно на асфальте, от которого все еще валил жидкий сероватый дым, а в центре этого пятна — груда покореженного, черно-серого от жара и копоти железа.

— Ешкин башмак, — сказал он. — Мать! Иди скорей сюда! Похоже, Иваницкого машина сгорела!

Алла Петровна выскочила в лоджию и, придерживая на груди халат, тоже посмотрела вниз.

— Слушай, а ведь похоже, что так, — сказала она. — То-то же я смотрю, что бензином аж на двенадцатом этаже воняет… Чувствуешь?

— Ага, — согласился Сергей Дмитриевич, — бензинчиком тянет. Вот скоты! Дохвастался, дурень…

Он потер ладонью шершавую от проступившей за ночь щетины щеку и испуганно замер: запах бензина резко усилился, стоило поднести руку к лицу. Пугливо покосившись на Аллу Петровну, которая все еще смотрела вниз, перегнувшись через перила, он понюхал пальцы. Тошнотворная бензиновая вонь ударила в голову, как наркоз, Сергей Дмитриевич покачнулся, но сразу же взял себя в руки и спрятал ладони за спину.

— Да, — каким-то не своим, фальшивым голосом сказал он, — не повезло Паше. А как там наш завтрак?

— Завтрак на столе, — ответила Алла Петровна и обернулась. Глаза ее лишь на мгновение задержались на лице мужа, но Сергею Дмитриевичу стоило огромных усилий выдержать этот мимолетный взгляд: ему вдруг показалось, что жена видит его насквозь.

В тот день, возвращаясь с работы, он сделал то, на что никак не мог отважиться весь последний месяц: отправился к знахарю. По работе Сергей Дмитриевич много общался с самыми разными людьми: он был мастером ремонтно-строительного цеха на одном из московских заводов и за день успевал переговорить с массой народа — от вечно пьяных бетонщиков до директора предприятия. О знахаре поведала бригадир штукатуров Нина Алексеевна, женщина тяжеловесная и очень основательная во всех отношениях. У нее были какие-то проблемы с ногами, в суть которых Сергей Дмитриевич вникать не стал, и она долго мыкалась, меняя врачей и лекарства, пока не набрела на этого самого знахаря, который, по ее словам, исцелил хворь за три сеанса.

Сергей Дмитриевич, едва услышав этот рассказ, выведал адрес, сославшись на какую-то несуществующую болячку, которая якобы донимала его тещу. Нина Алексеевна, не ломаясь, продиктовала адресок и от себя добавила, что знахарь творит чудеса и видит людей насквозь и еще на три метра вглубь.

Шинкарев с трудом дождался конца рабочего дня и, выйдя из стеклянного аквариума главной проходной, смешался с толпой на троллейбусной остановке. Дождавшись нужного номера, он втиснулся в переполненный душный салон, и троллейбус, подвывая и погромыхивая на поворотах штангами, неторопливо повез его по маршруту, которым Сергею Дмитриевичу ездить до сих пор не приходилось.

Путь был долгим, и всю дорогу из головы у Сергея Дмитриевича не шел Паша Иваницкий: как он радовался покупке, как зазывал всех покататься, как заплатил старой кошелке Веронике Ивановне за ее нестандартные бутылки и как они сидели далеко за полночь на кухне и пели «там вдали, за рекой».

— Это никуда не годится, — вслух сказал Сергей Дмитриевич, вырвавшись из духоты троллейбусного салона в мягкую прохладу майского вечера, и решительно зашагал вдоль улицы.