Андрей Воронин

Я вернусь...

Глава 1

Голубое небо поблекло от жары, море синело, как сапфир, а солнце размытой слепящей точкой висело в зените, когда видавший виды гидроплан, щеголявший яркой желто-красно-черной надписью \"Sunny airways\", вопреки элементарным законам физики и некоторым постулатам так называемого здравого смысла, совершил благополучную посадку в бухте некоего кораллового острова. Гидроплан был восьмиместный, и три места в нем оставались незанятыми.

Надрываясь изношенными движками и поднимая в бухте мелкую неспокойную волну, гидроплан причалил к пирсу. Собственно, пирсом это сооружение, кое-как состряпанное из выбеленных морем бревен и прогибающихся под ногой досок, назвать было трудновато. Это был скорее обыкновенный причал, способный принять пару-тройку рыбачьих каноэ, но никак не гидросамолет, пусть даже такой мелкий и устаревший, как этот ровесник птеродактилей.

Облезлый дюралевый поплавок с глухим стуком ударился о сваю, заставив ветхий причал содрогнуться. Бешеное вращение винтов замедлилось и наконец прекратилось вовсе. Моторы в последний раз сердито выстрелили выхлопами и заглохли. Двое негров, одетых в линялые парусиновые шорты и рубашки навыпуск, вооружившись баграми, подтянули неповоротливый гидроплан к причалу, обмотали вокруг сваи выброшенный из кабины пеньковый конец и подали трап. У одного негра был подбит левый глаз. На шоколадной, с фиолетовым отливом коже синяк был почти незаметен, но воспаленное красное глазное яблоко выглядело крайне неприятно.

Первой на причал сошла стюардесса – миловидная мулатка в небесно-голубой униформе. Провожать пассажиров, стоя у открытой двери самолета, как это бывает обычно на более крупных воздушных судах, она не могла – сделать это не позволяли размеры гидроплана. Стюардесса излучала ослепительную улыбку, впечатление от которой несколько смазывалось резким контрастом с усталым и равнодушным взглядом. Раз в неделю доставлять любителей экзотики с побережья на остров в норовящем рассыпаться прямо в воздухе бренчащем летающем гробу – не самый лучший способ зарабатывать деньги. Что же до экзотики, которой здесь, на острове, и в самом деле было сколько угодно, то стюардесса была сыта ею по горло.

Вслед за стюардессой, осторожно ступая по шаткому трапу, на причал по одному перебрались пассажиры. Их было пятеро: две семейные пары, в которых можно было узнать американцев, и одинокий мужчина лет тридцати пяти – сорока. Одна из американок – толстая, рыхлая и белая, словно вылепленная из простокваши, – громко, на весь причал, жаловалась на тошноту. Вид у нее и в самом деле был не ахти, а в ближайшее время обещал стать еще хуже: тропическое солнце не щадит людей с изнеженной белой кожей. Муж толстухи, больше похожий на ее единоутробного брата, сверкая поляроидными стеклами очков, бережно поддерживал ее под локоток и бормотал что-то успокаивающее. Очевидно, идея приехать сюда принадлежала ему, и он начал пожинать горькие плоды собственной настойчивости.

Стюардесса проводила их дежурной улыбкой, воздержавшись от положенных, в общем-то, в подобных случаях извинений за причиненные неудобства. Во-первых, никаких особых неудобств толстуха в полете не испытала – погода стояла отменная, и гидроплан ни чуточки не болтало. Не нужно было объедаться гамбургерами в аэропорту, вот и не было бы проблем... А во-вторых, стюардесса вовсе не хотела вызывать огонь на себя, встревая со своими извинениями, которые все равно никому не нужны. Поэтому она лишь лучезарно улыбнулась, помогая толстухе и ее мужу перебраться с трапа на причал, и тут же отвернулась, снова включив улыбку навстречу следующей паре туристов.

Эти были вылеплены из другого теста – оба поджарые, спортивные, явно проводящие массу времени в тренажерных залах и соляриях. На холеном, лишенном возраста лице женщины застыло брезгливое выражение, адресованное толстухе. В ушах и на шее у нее покачивались, сверкая острыми сине-белыми искрами, маленькие бриллианты, и даже здесь, в тропиках, она была на высоченных каблуках. Ее черноволосый голубоглазый спутник напоминал мужчину с обложки модного журнала и даже одет был как манекенщик, рекламирующий летний гарнитур для отдыха в тропиках. Он смотрел по сторонам со снисходительным любопытством, принимая экзотику здешних мест как нечто само собой разумеющееся, предусмотренное контрактом, включенное в счет и заранее оплаченное, что, кстати, целиком соответствовало истинному положению вещей. В отличие от первой пары, напоминавшей чету фермеров из какой-нибудь Айовы, эти двое были похожи на преуспевающих ньюйоркцев. Впрочем, и тех и других здесь ждали одни и те же развлечения: рыбалка, купание, выпивка под навесом из пальмовых листьев, обильная еда и устраиваемые специально для туристов ночные танцевальные шоу при свете смоляных факелов.

Последним на причал сошел одинокий турист, всю дорогу вызывавший у стюардессы повышенный интерес, который она умело скрывала. Менее всего этот человек походил на туриста; по мнению стюардессы, которая родилась и выросла на соседнем острове, ему вообще нечего было здесь делать. Он был широкоплеч, мускулист и крепок, но мускулатура эта росла явно не в тренажерном зале. Даже загар у него был какой-то не такой: он имел красноватый, кирпичный оттенок, совершенно не похожий ни на тот, что дает тропическое солнце, ни тем более на результат ультрафиолетового облучения в солярии. Рост этого, с позволения сказать, туриста на глаз слегка превышал шесть футов; волосы его, от природы русые, полосами выгорели на солнце. Черты лица выдавали в нем уроженца старушки Европы и даже, очень может быть, славянина. Квадратный подбородок незнакомца и решительный разрез губ придавали физиономии привлекательную мужественность, а отчетливо выделявшаяся на загорелой коже полоска старого шрама над левой бровью указывала то ли на бурное прошлое, то ли на игнорирование достижений пластической хирургии. Несмотря на легкую хромоту, он ступал по прогибающемуся дощатому трапу легко и твердо, как по асфальту, да и во время полета этот странный турист вел себя идеально: похоже, он от всей души наслаждался самим процессом преодоления водной преграды на древнем двухмоторном гидроплане и не испытывал ни малейших неудобств, даже когда легкая машина проваливалась в воздушные ямы. Одет он был просто и, как показалось стюардессе, не по погоде. Ну, хлопчатобумажная футболка и блекло-голубые джинсы – это еще куда ни шло, но обувь!.. Странный турист был обут в тяжелые кожаные ботинки на толстой рубчатой подошве, как будто не на морской курорт приехал, а собрался покорять Эверест или девственные джунгли Амазонки.

Как только последний пассажир легко и пружинисто перепрыгнул с шаткого трапа на такой же шаткий причал, парочка упомянутых негров принялась сноровисто выгружать из гидроплана объемистый багаж вновь прибывших туристов: чемоданы, баулы, рюкзаки, кофры, чехлы с удочками и прочий хлам, без которого обитатель большого города не мыслит себе полноценного отдыха. Вся эта многочисленная кладь, как заметила стюардесса, принадлежала исключительно двум семейным парам. Весь багаж одинокого туриста помещался в небольшой спортивной сумке, висевшей у него на плече. Мулатка в небесно-голубой униформе между делом подумала, что путешествовать по Карибам с таким багажом может либо очень богатый, либо, напротив, совершенно нищий человек, укравший у кого-то авиабилет. Богачом приезжий не выглядел, но и на нищего бродягу тоже не смахивал. Да и что делать нищему в здешних краях? Здесь своих хватает, уж это-то стюардесса знала наверняка.

Посторонившись, чтобы пропустить бежавшего мимо с двумя тяжелыми чемоданами негра, странный турист с острым профессиональным интересом прищурился. Отступая, он нечаянно задел плечом стоявшую у трапа стюардессу. Плечо у него было упругое, как сильно накачанная воздухом автомобильная покрышка.

– Excuse me, – извинился он. – Thank you very much. Good-bye!

Произношение у него было чудовищное, даже хуже, чем у местных бездельников, родным языком которых был испанский. По тому, как напрягалось его лицо перед каждой новой фразой, было видно, что английский он знает скверно и вряд ли часто им пользуется. Впрочем, все эти недостатки с лихвой компенсировались короткой теплой улыбкой, сопровождавшей слова. Стюардесса почувствовала, как это неожиданное и непривычное тепло проникает в нее, растапливая ледяную броню профессиональной вежливости, и одернула себя: этого еще не хватало!

– Thank you, – сказала она с ответной улыбкой. – Good luck.

Ни к чему не обязывающее, дежурное, в общем-то, пожелание удачи снова озарило лицо странного пассажира теплой улыбкой. Предпочитая обойтись без слов, которые стоили ему слишком большого труда, иностранец коротко кивнул головой и легко зашагал по белым от морской соли доскам причала. Он ни разу не оглянулся, и стюардесса с удивлением поймала себя на том, что это ее слегка задело. До сих пор ей казалось, что она знает о мужчинах все, и все, что она знала, не вызывало у нее ни энтузиазма, ни интереса, ни тем более восторга. А тут... Тут явно было что-то новое, неизведанное, и стюардесса мысленно пообещала себе, что, как только подзаработает деньжат, непременно посетит Европу: а вдруг там много таких типов, как этот?

На берегу, прямо на белом коралловом песке, в тени королевских пальм, туристов поджидали яркие открытые джипы, похожие на детские игрушки. Джипов было три – ровным счетом столько, сколько требовалось, чтобы доставить туристов в отель. Количество и состав прибывающих были заранее известны, и администрация отеля, естественно, позаботилась о том, чтобы гости с самого начала чувствовали себя комфортно – настолько, насколько позволяла местная специфика, ради которой, собственно, они сюда и приехали.

Одинокий турист-европеец – или все-таки не европеец? – дошел до своей машины последним, но уехал, как и следовало ожидать, первым. Пока водители джипов, которые должны были отвезти в отель американцев, потея, заталкивали в тесные багажные отсеки объемистую кладь пассажиров, турист-одиночка небрежно швырнул на заднее сиденье свою полупустую спортивную сумку, сам, вопреки всем правилам и традициям, легко запрыгнул на переднее, и автомобиль лихо сорвался с места, выбросив из-под колес струи белого песка. За секунду до этого пассажир успел закурить сигарету, как-то очень хитро и ловко свернув трубочкой ладони, чтобы ветер не задул огонек дешевой пластмассовой зажигалки.

На соседнем причале компания полуголых негров разделывала подвешенную за хвост акулу. Акула была крупная, что-то около десяти футов в длину, и даже на таком расстоянии был виден ее жуткий оскал. Знойное солнце весело поблескивало на гладких акульих боках и длинных ножах, которыми орудовали негры. В полумиле от берега, ловя едва ощутимый ветерок, медленно двигались полосатые паруса прогулочных катамаранов. Еще дальше, теряясь в ослепительных солнечных бликах, маячили черные точки рыбацких катеров – не промысловых, разумеется, а наемных, с которых туристы-рыбаки пытались выловить какого-нибудь марлина или, на худой конец, жирного тунца.

Чернокожий водитель, который вез в отель одинокого постояльца, всю дорогу болтал без умолку, развлекая пассажира. Непонятно было, делает он это по долгу службы или просто от общительности; более того, пассажир, сколько ни напрягал слух, так и не смог разобрать, о чем толкует этот веселый парень. У водителя был свой собственный вариант английского языка, а у пассажира – свой. К тому же водителю, очевидно, сильно мешало отсутствие двух передних зубов и распухшие, как оладьи, губы, к которым, судя по их виду, кто-то совсем недавно основательно приложился кулаком. Два негра с разбитыми физиономиями за одно утро – это много или мало? Пассажир обдумал этот вопрос и решил, что выводы делать пока рановато. После этого он переключил внимание на изобилующий красотами пейзаж, ограничив свое участие в разговоре кивками да неопределенным мычанием, раздававшимся всякий раз, когда в монологе водителя звучала вопросительная интонация.

К счастью, дорога оказалась короткой. Здесь, на острове, длинных дорог не существовало, и через несколько минут джип остановился возле бунгало в тени пальмовой рощи. Собственно, здесь было десятка полтора бунгало, но то, перед которым остановился джип, выглядело более просторным и основательным, чем все остальные, из чего следовало, что именно здесь помещается администрация отеля.

Сквозь частокол сероватых пальм пронзительно синело море с белоснежными полосами пены там, где волна разбивалась о рифы. Выбираясь из машины, турист подумал, что здесь, наверное, было бы очень здорово отдохнуть – просто отдохнуть, как все, а не... Впрочем, может, так все и будет: отдохнет недельку, поплавает в теплом море, попьет рому, развалясь в шезлонге и выставив на солнышко больную ногу, да и поедет восвояси. Подумаешь, две битые морды... Мало ли, где человеку могут навесить по физиономии!

Формальности оказались пустячными и отняли совсем мало времени. Они длились бы еще меньше, если бы гость с первого раза понимал задаваемые ему вопросы, а портье – получаемые ответы. Впрочем, все прошло относительно гладко, без недоразумений. Единственным недоразумением можно было считать пластырь, украшавший скулу портье и несколько портивший его респектабельный вид. Белоснежная нашлепка на темно-шоколадной коже буквально лезла в глаза, как красный фонарь над дверью борделя. Гость деликатно отвел от нее взгляд: мало ли что там под пластырем! Порезался человек во время бритья или, скажем, фурункул у него на щеке вскочил – климат-то влажный, тропический... В общем, спешить с выводами, конечно, не стоило, но турист поневоле сделал в памяти зарубку. Зарубка эта стала еще глубже, когда портье повернулся спиной, чтобы снять с крючка ключ от бунгало, потому что на кучерявом затылке у него виднелась тщательно выбритая проплешина, посреди которой опять же красноречиво белел пластырь. И это тоже фурункул? В этом, конечно, не было ничего невозможного, но гораздо более простым и логичным казалось другое объяснение: получил человек в морду, упал и треснулся затылком обо что-то твердое, угловатое. Искры, небось, из глаз посыпались... \"Любопытно, – подумал гость, – есть ли на этом острове хоть одна лестница, с которой можно так грохнуться? Или у них здесь бытует другая отмазка, с местным, так сказать, колоритом: полез, дескать, на пальму за кокосом, да сорвался?\"

– Из ит о\'кей? – спросил портье, кладя на стойку ключ с неизменной деревянной грушей на кольце.

– Йес, – выходя из задумчивости, ответил гость и забрал ключ. – Итс о\'кей.

Повернувшись в сторону двери, которая вела в соседнее помещение, портье пронзительным голосом кликнул боя. \"Ноу бой\", – запротестовал было приезжий, показывая портье свою полупустую сумку, но тут же, спохватившись, прекратил бессмысленное сопротивление. Бой был частью обязательной программы, так же как и горничная и, наверное, многое другое. А посему следовало либо покориться неизбежному, либо не приезжать сюда вовсе. В чужой монастырь со своим уставом не ходят – это не подлежит обсуждению. А то, что приезжему претит, когда кто-то стелет за ним постель и таскает его сумку, это его личное дело. Кто же виноват, что он до сих пор никак не освоится в роли богатого бездельника?

\"Ага, – с усмешкой подумал приезжий, следуя за чернокожим подростком, который с показным усердием волок его почти невесомую сумку, заметно отклоняя корпус влево и семеня ногами, как бы от непосильной тяжести, – ага, конечно. Роль богатого бездельника нам не подходит. Вот роль бездельника нищего – это то, что нам надо. Чтобы валяться в дырявых носках на продавленном диване, курить прошлогодние бычки, посасывать из грязного стакана бормотуху и размышлять об устройстве мироздания. Главное – никаких проблем. Не надо, понимаете ли, ломать голову над тем, следует ли давать этому сопляку на чай и если следует, то сколько именно. Вот сволочи! – с легким раздражением подумал он о тех, кто благословил его на это путешествие. – Могли бы провести хотя бы краткий инструктаж на эту тему! Хотя им это, наверное, и в голову не пришло. Они подобные вещи делают автоматически, даже не задумываясь, а если вдруг попадают впросак, то им на это плевать с высокого дерева. Они – хозяева жизни и отлично чувствуют себя в этом статусе\".

После недолгих колебаний, которые никоим образом не отразились на его загорелом лице, гость сунул негритенку доллар. Увы, он так и не понял, много дал или мало: чертов пацаненок ловко упрятал зеленую бумаженцию в карман шортов, поклонился с заученной улыбкой и слинял – надо понимать, обслуживать остальных приезжих, чьи джипы уже ворчали двигателями под пальмами возле офиса для регистрации.

Приезжий закурил и бегло осмотрелся. Апартаменты состояли из двух просторных и очень чистых комнат с окнами во всю стену. Оба окна, естественно, выходили на море, а за ними обнаружилась крытая пальмовыми листьями бамбуковая веранда с легким плетеным столиком и двумя плетеными же креслами. В спальне соблазнительно белела широченная и низкая кровать, застеленная без единой морщинки, на которой так и тянуло поваляться; там же, в спальне, нашлась и дверь в ванную, оборудованную по последнему слову техники – вернее, сантехники. Приезжий ни с того ни с сего вдруг озадачился вопросом, куда в здешних краях выведена канализация, и с большим неудовольствием поморщился, поскольку ответ, в общем-то, был очевиден. \"Хорошая штука – море, – подумал он. – Жизнестойкая. Сколько тысяч лет человек в него гадит, а оно как было голубое и прозрачное, так и осталось. Экология!\"

Он нашел пепельницу, раздавил в ней окурок и задумчиво почесал шрам над левой бровью. Непривычное сочетание полной свободы, комфорта и никогда ранее не виданной экзотики постепенно начало оказывать на него расслабляющее воздействие. Да нет, пожалуй, не расслабляющее, а разлагающее. Он ведь, если честно, не за экзотикой сюда приехал...

Он подумал, что первым делом следовало, наверное, узнать у портье, где тут ближайший бар. Знакомство с подобными местами следует начинать именно с бара, поскольку бар, как ни крути, служит здесь центром общественной жизни. Именно там, в баре, заводятся быстротекущие романы, ведутся задушевные разговоры и проводятся конкурсы на самый долгий поцелуй и на самое большое количество выпитых рюмок. Расспрашивать портье о том, что творится на острове, скорее всего, бесполезно. Умение держать язык за зубами при его должности – первое дело. Правда, портье частенько приторговывают кое-какой конфиденциальной информацией, но если пластырь на щеке и на затылке у местного ключника означал то, о чем подумал приезжий, то совать ему деньги бесполезно и даже опасно.

Значит, оставался бар. Бармены всегда в курсе последних сплетен, да и договориться с ними как-то легче. По крайней мере, есть законный повод вступить в разговор и напустить туману. Ты ему – басню, и он тебе – басню, ты ему еще одну, и он тебе тоже... Общение, короче говоря. Культурный обмен. А в процессе этого самого обмена, глядишь, и что-нибудь любопытное проявится. \"Нам ведь много не надо, – подумал турист. – Ни имен, ни адресов, ни явок, ни секретной документации! Нам, господа негры, достаточно тонкого намека. Тоненького такого, едва заметного...\"

Приезжий поймал себя на том, что вертит незажженную сигарету – уже третью подряд с момента высадки на этот гостеприимный берег, – решительно вернул сигарету в пачку, засунул пачку в задний карман джинсов и вышел из бунгало под палящее солнце тропиков. Яркий свет ударил по глазам, заставив зажмуриться, но турист не стал надевать солнцезащитные очки по той простой причине, что у него их не было. Он так и не сумел привыкнуть к этому атрибуту курортной жизни, как, впрочем, и ко многому другому – к сандалиям и пляжным шлепанцам, например. Он всю жизнь тяготел к удобной, прочной обуви, не пропускающей ни песок, ни воду. Хотя, конечно, в ботинках было жарковато, да и смотрелись они здесь, наверное, дико... Впрочем, там, под Кандагаром, было еще жарче, и моря рядом не было, зато была смерть, скалившаяся буквально из-за каждого камня, и приходилось все время быть настороже и смотреть по сторонам во все глаза. Какие уж тут, к дьяволу, темные очки, какие шлепанцы...

Следуя простой логике, приезжий двинулся через пальмовую рощу к пляжу. Тропинки здесь отсутствовали, поскольку трава, по которой эти тропинки можно было бы протоптать, тоже отсутствовала. Под ногами был мелкий коралловый песок – в тени сероватый, а на солнце ослепительно белый, – и из этого песка торчали слегка наклоненные под одинаковым углом стволы кокосовых пальм. Стоял мертвый штиль, жесткие листья пальм неподвижно висели в раскаленном воздухе, и от этого казалось, что песок сюда насыпали нарочно, привезли откуда-то на самосвалах и насыпали, а потом для красоты воткнули пальмы – само собой, пластмассовые, потому что сразу столько настоящих пальм в одном месте не бывает...

Бар, как и следовало ожидать, обнаружился на границе рощи и пляжа. Это было примитивное сооружение из бамбуковых стволов, крытое вездесущими пальмовыми ветвями. Бамбуковые жерди были намертво связаны грубыми пеньковыми веревками. Пола не было, плетеные столики и кресла стояли прямо на песке. Кольцеобразная стойка располагалась посередке, и внутри нее, как одинокая овца в загоне, мыкался бармен, которому совершенно некого было обслуживать. Кое-где на пляже виднелись шоколадные тела курортных старожилов, у самого берега кто-то плескался, пытаясь оседлать норовистую доску для серфинга и ежеминутно получая этой штуковиной то по лбу, то по затылку. \"Пляжный травматизм, – подумал приезжий. – Может быть, все эти синяки, ссадины и пластыри заработаны примерно таким вот путем?\"

Это было, конечно, смешно. Вряд ли взрослые дяди, пускай себе и чернокожие, выросшие в тени кокосовых пальм, могли оказаться настолько инфантильными, чтобы поразбивать себе физиономии, резвясь на мелководье с пластиковой доской. Да еще в таком количестве! Из четверых взрослых мужчин, встреченных им на острове, у троих были разбиты морды. Правда, все четверо были работниками отеля, или курорта, или, как это у них тут называлось... словом, коллегами. Может быть, хозяин заведения практикует кулачные расправы над провинившимися сотрудниками? Ай-яй-яй! Куда же смотрит профсоюз? И кто, к слову, является хозяином этого уютного местечка?

Увидев первого в этот день посетителя, бармен оживился, бросил перетирать и без того кристально чистые бокалы – извечное, вошедшее в пословицы и поговорки занятие всех барменов, сколько их есть на белом свете, и выжидательно уставился на приезжего, уперев в стойку широко расставленные руки. Руки у него были длинные, как у орангутанга, и такие же мощные – не толстые, как у штангиста, а, напротив, худые, узловатые, словно перевитые стальными тросами, с огромными костлявыми кулачищами. Бармен был под стать своим рукам – фиолетово-черный, огромный, широченный в плечах, костистый и жилистый, как отощавший на зимней бескормице матерый волчище. Не было в нем этой чрезмерной мясистости, присущей пляжным атлетам, и в то же время с первого взгляда чувствовалось, что одним ударом своего костяного кулака этот, с позволения сказать, работник общепита может свалить быка. Физиономия у него заметно раздавалась книзу, через рельефные бугры челюстных мышц переходя в собственно челюсть, которой позавидовал бы любой питекантроп. Обритый наголо остроконечный череп масляно поблескивал даже в тени пальмового навеса, а пухлые, как у большинства чернокожих, губы были рассечены в двух местах. Произошло это не сегодня и даже не вчера, но шрамы выглядели еще свежими – по обе стороны от них виднелись точки, оставленные снятыми хирургическими швами.

Приезжий коротко поздоровался и легко взгромоздил свое крупное мускулистое тело на высокий табурет у стойки. Бармен что-то спросил – кажется, поинтересовался, чего налить: пива или тоника.

– Водка, – лаконично сообщил приезжий, до поры до времени избегая забираться в лингвистические дебри, и показал два пальца.

Бармен позволил себе лишь слегка приподнять бровь, совершил несколько ловких профессиональных телодвижений и подвинул к приезжему две отмытые и оттертые до полной прозрачности стопочки, в каждой из которых было, наверное, граммов по тридцать водки. Теперь поднял брови приезжий – не потому, что стопочки показались ему малы, он вообще не хотел пить в такую жару, да еще и с утра пораньше; просто этого требовал создаваемый им образ. Итак, приезжий удивленно поиграл бровями, едва заметно пожал мощными плечами под мягкой тканью футболки и указательным пальцем подтолкнул одну из стопочек обратно к бармену.

– Выпьем, – предложил он по-английски.

Бармен решительно замотал головой, сказав, что он на работе и пить ему не положено. Английский у него хромал почти так же сильно, как и у раннего посетителя, и последнему это понравилось. Он давно заметил, что два человека, одинаково плохо говорящие на чужом языке, понимают друг друга гораздо лучше, чем, например, коренной лондонец и какой-нибудь турист с разговорником в руках. И вообще, если у людей есть желание поговорить, они всегда поймут друг дружку, даже если их общий словарный запас составляет не больше десятка простейших фраз. Была бы охота, а договориться всегда можно. А если еще имеется сто грамм для смазки, то при помощи мимики и пальцев можно побеседовать на любую тему...

– Какая работа? – спросил приезжий, окидывая красноречивым взглядом пустой бар. – Где тут работа?

– Ну вот вы, например, – не растерялся бармен. – Вы, мистер, и есть моя работа. Разве вам понравится, если вас станет обслуживать пьяный бармен?

– Очень даже понравится, – заверил его клиент. – Ненавижу пить один. Там, откуда я приехал, это не принято.

Бармен слегка прищурил левый глаз, будто прицеливаясь, что-то такое обдумал и решительно взял со стола стопку.

– Желание клиента превыше всего, – сказал он.

Они чокнулись по настоянию клиента и выпили. Гость залпом выплеснул водку себе в горло, успев при этом заметить, что на костяшках пальцев у бармена имеются ссадины. Заметил он и быстрый взгляд, который бармен бросил поверх рюмки на его шрам. Приезжий сдержал усмешку. Кажется, дело пошло на лад. И вообще, здесь, в жарких тропиках, все казалось гораздо более незатейливым, чем там, под холодным северным небом. Все здесь было какое-то ненастоящее, упрощенное до предела... Или это только показалось?

– Никак не могу привыкнуть к этой гадости, – пожаловался бармен, морщась от едкой водочной горечи и возвращая пустую рюмку на стойку.

– Ее надо пить быстро, – сказал клиент. – Сейчас я тебя научу. Подай-ка пару пива.

– Пива? – Бармен выглядел сраженным наповал и, кажется, не верил собственным ушам. – Я не ослышался? Вы попросили пива?

– Пива, пива, – подтвердил клиент и, сморщив лоб от умственного напряжения, которого потребовал перевод, изрек: – Водка без пива – деньги на ветер.

– Как вы сказали? – переспросил бармен.

Клиент повторил – медленно, раздельно, по ходу дела слегка подкорректировав перевод. Бармен пришел в восторг от шутки и захохотал, запрокинув бритую голову и демонстрируя крупные зубы, желтые от никотина и кофе. Приезжему этот восторг показался слегка нарочитым, как и все, что его окружало на этом пляжном островке.

Продолжая посмеиваться и вытирать костлявым кулачищем навернувшиеся на глаза слезы, бармен достал из холодильника две бутылки пива и ловко сорвал с них колпачки. Над мгновенно запотевшими горлышками поднялся легкий дымок, пиво зашипело и полезло наружу.

– Надо попробовать, – сказал бармен. – В конце концов, это моя профессия, и пробелы в образовании недопустимы.

– Угу, – сказал приезжий, лениво посасывая пиво прямо из горлышка. – Это называется ерш.

Слово \"ерш\" он произнес по-русски, и бармен его, естественно, не понял.

– Йоршь? – переспросил он.

– Угу, – повторил приезжий. – Маленькая рыба. Живет в пресной воде. На спине... – он замялся, подыскивая слово, – палки?.. иголки?.. кости?..

– Колючки, – подсказал бармен.

– Вот именно. Как ты сказал? Колючки, да. Налей-ка нам еще по одной. Слишком длинная пауза перед второй рюмкой сводит на нет эффект от первой.

– Боюсь, мне придется воздержаться, – заупрямился бармен. – Этот ваш \"йоршь\" – забористая штука. Если я стану продолжать в том же духе, то к вечеру буду ни на что не годен, и меня выгонят с работы.

– Работа, – презрительно повторил приезжий. – Работа, работа, работа... Все только и думают, что о своей работе. Тоже мне, сокровище – работа! Да еще такая, как у тебя. Наливать пойло съехавшимся со всего света жирным свиньям, выслушивать их бред и делать вид, что ты от них в восторге. Дерьмо! Не обижайся, приятель. Моя работа – такое же дерьмо, как и твоя, разве что другого цвета. Все мы сидим по уши в дерьме и вкалываем как проклятые только для того, чтобы накупить побольше разного дерьма.

Это были не его слова, но отчасти он был с ними согласен. Кроме того, сказать их было необходимо; он их сказал и сразу же понял, что поступил правильно. В глазах бармена вдруг блеснул мрачный огонек, чернокожий здоровяк медленно кивнул и наполнил рюмки.

– Правильно говорите, мистер, – неожиданно согласился бармен. – Я и сам так думаю, особенно в последнее время. Пускай они катятся в задницу со своей работой, если я даже не имею права выпить с хорошим человеком!

Приезжий кивнул – вернее, пьяно мотнул головой, едва не ударившись лбом об стойку. Заморский \"йоршь\" разобрал его на удивление быстро – пожалуй, чересчур быстро, принимая во внимание его габариты и твердость квадратного подбородка.

– Дать бы им всем в рыло, сучьим детям, – проговорил он, с заметным усилием ворочая языком. – Так ведь из тысячи человек едва ли один отважится дать сдачи, а остальные побегут в полицию... или просто побегут. Тоска! И скучно, и грустно, и некому морду набить... Ну, ты ведь меня понимаешь, не так ли?

Пожалуй, это было чересчур прямолинейно даже для здешних мест. Бармен отказался заглатывать голый крючок и лишь неопределенно повел мощными костистыми плечами.

– Думаешь, я алкоголик? – продолжал трепаться клиент. – Ну, допустим, да, я – алкоголик. Ну и что? А что еще делать? Вот скажи: что мне делать? У меня навалом всякого дерьма, и что дальше? Выбрасывать старое дерьмо и покупать новое? А зачем? Жизнь пресна, как дистиллированная вода. Понимаешь? Вообрази: берешь ты бутылку, думаешь: эх, как я сейчас вмажу!.. Открываешь, а там водичка... Кстати, позволь представиться: Юрий. По-вашему это будет, наверное, Джордж.

– Джордж? – бармен удивился и, кажется, обрадовался. – Я тоже Джордж.

– О! – воскликнул приезжий. – За это надо выпить. Наливай, Джордж!

Они выпили по третьей и прикончили пиво. Клиент, представившийся Юрием или, если угодно, Джорджем, потребовал открыть еще по бутылке. Бармен Джордж беспрекословно подчинился, но сам теперь пил понемногу, предоставляя гостю полную свободу напиваться вдрызг и болтать все, что взбредет на ум. Ему, бармену, было не впервой подыгрывать окосевшим клиентам и выслушивать их пьяные излияния; в данном же случае послушать было не только интересно, но и полезно. Чернокожий бармен Джордж работал третий сезон на этом модном курорте и считал себя непревзойденным мастером по части выпивки. Вряд ли на острове мог найтись человек, способный его перепить. Адское пойло, которое клиент именовал \"йоршь\", изрядно шумело у Джорджа в голове. Клиент пил больше бармена и, следовательно, находился уже на полпути к тому, чтобы свалиться под стойку.

Из разговора выяснилось, что клиент прибыл из России. До недавних пор у Джорджа было весьма смутное представление об этой стране: снег, медведи, коммунисты и огромные, наполовину разворованные ядерные арсеналы – империя зла, одним словом. Правда, за последние месяцы познания бармена заметно расширились, но он не спешил демонстрировать клиенту свою эрудированность – сначала следовало присмотреться к этому парню. Судя по сложению, легкой хромоте, шраму над левой бровью и в особенности по квадратному подбородку, слова у него не расходились с делом и любые споры он привык решать самым простым и действенным методом, то есть при помощи кулаков. Впрочем, боевые отметины сами по себе ни о чем не говорили: они могли быть получены где и как угодно. Может, он в автомобильную аварию попал или работа у него такая, что то и дело приходится получать по морде. Военный он, к примеру, или полицейский... Копов Джордж не любил, да и всевозможные коммандос, как ему казалось, хороши только в телевизионных боевиках, а в жизни они – обыкновенные чурбаны, несмотря на все свои достоинства... Словом, к этому клиенту надо как следует присмотреться, прежде чем начинать с ним откровенничать. Отчасти работа бармена Джорджа как раз и заключалась в том, чтобы присматриваться к прибывающим на остров туристам, вычленяя из их пестрой разнородной массы нужных людей и тех, кто приехал сюда специально для... ну, словом, неспроста. Земля, как известно, слухом полнится, и в последнее время к стойке Джорджа все чаще прибивало таких клиентов, которые искали необычных впечатлений. Этот парень с квадратным подбородком и шрамом на лбу был, похоже, как раз из них, но бармен не спешил раскрывать ему объятия, потому что тот был русский. Насчет русских его проинструктировали специально: дескать, смотри в оба, потому что русский – это такая сволочь, от которой можно ожидать чего угодно.

В какой-то момент клиент снова объявил, что отказывается пить в одиночку. Глаза у него смотрели в разные стороны, язык заплетался. Он поставил локти на стойку, навалившись на нее всем своим немалым весом, голова у него ушла в мощные плечи, и плел он теперь полную околесицу – весьма, впрочем, любопытную с точки зрения бармена Джорджа. Дабы бурный поток его излияний не иссяк, бармен демонстративно налил себе еще стопку русской водки, добросовестно опрокинул ее и по настоянию клиента запил пивом. После этого он почувствовал, что по-настоящему хочет выпить. Это был тревожный симптом, означавший, что Джордж теряет над собой контроль. Он постарался взять себя в руки, и ему это удалось.

Или показалось, что удалось.

Тем временем перевалило уже далеко за полдень, и в бар потянулись клиенты. Это были, конечно же, вновь прибывшие – старожилы обычно приходили в бар позднее, когда спадала жара. Первыми явились двое пестро и безвкусно одетых толстяков, похожих на два огромных трясущихся куска бледного студня – не то муж и жена, не то брат и сестра. Джордж, поразмыслив, решил считать их братом и сестрой: подумать о том, что эти двое могут, черт возьми, заниматься сексом, было невозможно.

Толстуха опустилась в плетеное кресло, заставив его протестующе скрипнуть, а ее спутник подвалил к стойке за выпивкой, поскольку до выхода на работу официанток оставался еще добрый час. Он дружелюбно кивнул русскому, который мутно покачивался над своей стопкой, и открыл было рот, чтобы сделать заказ, но тут этот чертов белый медведь пьяно вздернул голову, прожег толстяка свирепым взглядом и заплетающимся языком громко обратился к бармену:

– А этому какого дьявола здесь нужно? Здесь что, подают выпивку любому жирному куску дерьма, у которого в кармане водятся трахнутые деньги? Я был о тебе лучшего мнения, Джорджи-бой. Хочешь, я дам ему в морду и выброшу отсюда к чертям?

Похоже, начинались неприятности. Впрочем, бармен Джордж был не просто бармен, и поэтому он начал бормотать умиротворяющую чепуху не сразу, а после коротенькой паузы, во время которой с интересом наблюдал за реакцией толстяка на хамскую выходку пьяного русского.

А реакция была такая, что хуже некуда. Толстяк вздрогнул, скукожился, заметно побледнел и бросил на русского испуганный косой взгляд. Его жирная физиономия разом осунулась и приобрела отсутствующее выражение, словно речь шла вовсе не о нем, а о ком-то, кого здесь не было. Он старательно избегал смотреть русскому в глаза; взгляд у него забегал, и было видно, что он с удовольствием повернул бы глаза таким манером, чтобы они глядели внутрь. Словом, толстяк не хотел неприятностей и не собирался защищать свое достоинство в ущерб своему же здоровью. Это был просто огромный жирный слизняк, и дело тут было вовсе не в жире – бармен видывал толстяков, которые дрались, как звери, – а в том, что русский, увы, говорил чистую правду: мир мало-помалу превращался в гигантскую кучу дерьма, и до конца этого процесса осталось всего ничего. Увы, реакция толстяка не была исключением. По личному опыту бармен знал, что девять человек из десяти повели бы себя на его месте примерно так же, то есть делали бы вид, что ничего не происходит, а потом побежали бы жаловаться в полицию.

Русский между тем сменил тактику. У него явно чесались кулаки; покушение на честь и достоинство толстяка не дало желаемого результата, и он взялся за его спутницу.

– А хороша парочка, – обратился он к бармену. – Скажи мне, Джорджи-бой, ты когда-нибудь трахался со свиной тушей? Нет! – Он заметно оживился. – Что я говорю, свиная туша – это не то... Бегемот? Тоже не то... О! Дирижабль! Ты когда-нибудь пытался трахнуть дирижабль, Джорджи-бой?

Пожалуй, это было уже чересчур. Бармен метнул быстрый взгляд в сторону столика, за которым скучала в ожидании выпивки толстуха, и увидел, что ее лицо покрывается красными пятнами. Пятна эти одно за другим расцветали в самых неожиданных местах: на лбу, на шее, на подбородке. Одно пятно разлилось по левой щеке, в то время как правая оставалась белой, как творог, и от этого казалось, что толстухе только что залепили хорошую оплеуху. Впрочем, бармен готов был поспорить, что за всю свою жизнь эта, с позволения сказать, женщина не получила ни единой пощечины. Такую только тронь – по судам затаскает. Характер у нее, как это часто случается, был гораздо тверже, чем у ее спутника. Она привыкла решать свои проблемы при помощи луженой глотки, которую, видимо, никто и никогда не пытался заткнуть кулаком. \"Господи Иисусе, – с тоской подумал бармен, – Пресвятая Дева Мария! Куда катится этот мир?\"

Словом, назревал скандал, и вмешательство констебля Мартинеса казалось бармену столь же неизбежным, сколь и нежелательным. Впрочем, старина Энрике – свой человек, и максимум, что могло грозить перебравшему русскому, это ночь в кутузке. Кутузка на острове была хорошая, чистая и благоустроенная, построенная с расчетом на пьяных богатых туристов, но все же...

Все же пресечение любых скандалов входило в прямые обязанности бармена. Джордж был целиком и полностью солидарен со своим русским тезкой, чему, наверное, немало способствовал знаменитый \"йоршь\", но он еще не успел набраться до такой степени, чтобы забыть о своем профессиональном долге. Поэтому он похлопал русского по руке своей черной костлявой лапищей и рассудительно сказал:

– Вы бы все-таки полегче, приятель. Здесь культурное заведение. Разве вы не видите, что люди пришли отдохнуть?

На слове \"отдохнуть\" бармен сделал заметное ударение и слегка сдавил запястье русского на случай, если тот не понял содержавшегося в его словах намека.

– Если вы не перестанете оскорблять моих клиентов, – продолжал он, – мне придется вызвать полицию. Поверьте, мне совсем не хочется прибегать к подобным мерам, но у нас тут пристойное заведение, а не какой-нибудь портовый кабак. Здесь, – он опять подчеркнул это слово голосом и незаметным пожатием руки, – запрещено затевать скандалы и тем более драки. Здесь люди выпивают и слушают музыку. На вашем месте я бы извинился, мистер.

– Чего? – воинственно спросил русский и вдруг, словно что-то вспомнив, понимающе ухмыльнулся. – Ах, да. Твоя сраная работа. Я понял, Джорджи-бой. Пожалуй, ты прав. Наверное, я действительно выпил лишнего. Эта ваша жара... На морозе водка пьется гораздо лучше. Извините меня, сэр, – обратился он к толстяку. – Тысяча извинений, мадам. Я искренне сожалею о случившемся. Забудьте все, что я говорил.

Это не я говорил, это водка. Водка, будь она проклята! Вы знаете, что водку изобрел русский ученый Менделеев? Не желаете ли попробовать? Бармен, два ерша для моих друзей!

Извинения его показались бармену крайне неуклюжими, но были тем не менее охотно приняты. Толстуху, похоже, подкупила какая-то уж очень искренняя улыбка русского, а толстяк, понятное дело, был без памяти рад, получив вместо сломанной челюсти бесплатную выпивку. Конечно, впоследствии он упек бы русского в тюрьму и содрал бы с него приличную сумму, но это было бы весьма посредственной компенсацией за проведенный в больнице отпуск.

В баре воцарился мир. Русский, казалось, немного протрезвел и принялся развлекать общество занимательными историями из своей русской жизни. Американские туристы постепенно размякли, и разговор вскоре перешел в обычное в подобных случаях русло: в нем замелькали слова \"перестройка\", \"Горбачев\", \"Москва\", \"Путин\", а также, само собой, \"Клинтон\" и \"Левински\". Бармен заскучал, включил музыку и принялся перетирать бокалы.

\"Тоска, – думал он, – скука смертная. Что это за жизнь? Поскорее бы смениться и – на старый причал, к ребятам... А этот русский – крутой парень и, главное, сообразительный. Любопытно, каков он в драке? Это легко выяснить, только нужно сначала посоветоваться...\"

\"Тоска, – думал в это же самое время русский, чокаясь с толстяком и обаятельно улыбаясь его спутнице. – Кой черт занес меня на этот остров? Тропики... Я-то, дурень, думал, что остров в тропиках – это сказка, рай, а это просто жара и скука. И эта дикая сцена... Спасибо бармену, остановил. Не то и впрямь пришлось бы дать этому пузану в рыло. Господи, до чего же отвратительно корчить из себя идиота! И чего ради, спрашивается? Ведь, в сущности, месть, возмездие – дело не только бесполезное, но и грешное. Мертвых не вернешь и сделанного не переделаешь, перебей хоть всех мерзавцев, сколько их ни есть на белом свете...\"

В полукилометре от берега показалась парусная яхта. Парус у нее был не белый, а ярко-красный в поперечных черных полосах, но русский все равно продекламировал:

– Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?

Затем он напрягся и с трудом перевел сказанные строки на английский.

– Как романтично! – воскликнула толстуха. – Это поэзия, не правда ли? А кто автор?

– Лермонтов, – сказал русский.

– А где он живет? – спросил толстяк.

Русский шевельнул каменными плечами.

– Он умер, – сказал он. – Застрелен на дуэли. На Кавказе.

– Кавказ? – оживился толстяк. Это была тема, которую сегодня еще не обсуждали. – Чеченские боевики? Басаев? Хаттаб? Терроризм?

Русский без особых усилий подавил вздох. Ничего другого он, в общем-то, и не ожидал. Что с них возьмешь, с этих откормленных американских буйволов? Хотя, с другой стороны, было бы неплохо навесить этому типу по чавке за Михаила Юрьевича. А что толку? Можно подумать, что он сразу после этого побежит в библиотеку – Лермонтова читать, а заодно и Пушкина, и Гоголя, и, коли уж на то пошло, какого-нибудь своего Драйзера, о котором до сего дня и слыхом не слыхивал...

– Да, – сказал он и залпом, по-русски, выпил водку, – да, терроризм. В некотором роде.

Разговор естественным образом съехал на терроризм, на события одиннадцатого сентября в Нью-Йорке, на ислам и, конечно же, на то, что творилось в Израиле. Тема была животрепещущая, даже бармен бросил перетирать свои бокалы и втянулся в дискуссию. Русский выпил еще и почувствовал, что начинает пьянеть – на сей раз по-настоящему, непритворно. Ему снова подумалось, что приехал сюда он зря и жизнь человеческая, в сущности, представляет собой сплошные пустые хлопоты. Это были нехорошие мысли, ненужные и разлагающие, и, чтобы не размякать, он прикрыл глаза и тщательно, в подробностях, припомнил, как все было. Там, в Москве, была зима и шел снег – густой, пушистый, какой бывает только в России...

Глава 2

В Москве была зима и шел снег – густой, пушистый, какой бывает только в России в канун Нового года. Красиво подсвеченный разноцветными неоновыми огнями и теплым сиянием зеркальных витрин, он хлопьями валил из черной пустоты над верхними этажами высотных зданий. Никакого легкого танца пушистых снежинок не было и в помине – снег просто сыпался сверху вниз плотной стеной, как будто где-то там, наверху, кто-то спьяну одну за другой вспарывал гигантские перины, вываливая их содержимое на грешную землю, чтобы навсегда похоронить города вместе с построившими их людьми под плотным белым покрывалом. Мостовые, тротуары, дворы и помойки заметало так основательно, что это напоминало какой-то природный катаклизм, чуть ли не конец света. Во всяком случае, работники коммунальных служб, особенно дорожники, в разговорах между собой все чаще поминали именно конец света.

И было-таки отчего!

Бульдозеры, снегоочистители и прочая техника, находящаяся в распоряжении коммунальных служб, работали круглые сутки – чистили, разгребали, отбрасывали, загружали и, кряхтя проседающими рессорами, вывозили за город миллионы тонн слежавшегося, комковатого снега, громоздя на пустырях снеговые эвересты и превращая заброшенные песчаные карьеры в ровные снеговые поля. Днем и ночью ревели мощные моторы, лязгал и скрежетал металл, вращались в снежной мути оранжевые проблесковые маячки и матерились простуженными голосами смертельно усталые люди, но все было напрасно: Москву заметало, как забытое богом стойбище оленеводов; на газонах и разделительных полосах росли ввысь и вширь спрессованные до каменной твердости сугробы, в недрах которых тихо ржавели брошенные до весны \"Запорожцы\" и \"Москвичи\"; на дорогах ежечасно возникали многокилометровые пробки, и спешащие по неотложным делам, умирающие от раздражения водители с черепашьей скоростью ползли по снеговой каше.

Во дворах было и того хуже. Немногочисленные дворники в оранжевых жилетах поверх камуфляжных ватников и драных шубеек героически махали лопатами и трясли жестяными совками, рассыпая песок и новомодные соляные смеси. Но что такое человек с лопатой против стихии! Дворы мало-помалу становились непроходимыми, и будничный поход с мусорным ведром к расположенной в десятке метров от подъезда помойке сплошь и рядом оказывался сложным и опасным для здоровья предприятием. Усталые как черти, озлобленные травматологи не успевали вправлять вывихи и сращивать переломы; гипс соперничал белизной со снегом, и было его почти так же много. Народ привычно проклинал погоду, коммунальщиков, правительство Москвы целиком и персонально мэра вместе с его неизменной кепкой, но проклинал вяло, без настоящего чувства, поскольку все это – и снег, и коммунальщики, и мэр Лужков – относилось к одной и той же категории явлений, а именно к природным катаклизмам, обижаться на которые, как ни крути, глупо и бесполезно.

В целом же настроение в городе, как и во всей стране, было предпраздничное. Снег снегом, проблемы проблемами, а Новый год случается только раз в году. Это ли не повод для веселья! По телевизору крутили старые, всеми любимые фильмы, и новые – чуток похуже. Стоило включить ящик, и на экране тут же кто-нибудь принимался вкусно пить шампанское пополам с ледяной водкой и аппетитно закусывать праздничными разносолами – ветчинкой, солеными огурцами, помидорчиками, иссиня-черными маслинами и, конечно же, главным народным деликатесом – салатом оливье. \"Какая гадость эта ваша заливная рыба!\" – слышалось отовсюду, и рука сама собой тянулась к дверце холодильника, где томились в ожидании праздника отборные продукты и кристально прозрачные бутылки с главным русским напитком. Ворчливые жены, украдкой сглатывая слюну, мягко стукали по этим загребущим рукам и предлагали потерпеть, благо осталось недолго, а после, смягчившись, наливали себе и мужу по пять капель – чтобы, значит, терпеть было легче...

На занесенных снегом балконах, в сугробах на лоджиях, в веревочных петлях за форточками – словом, повсюду – мерзли в ожидании своего часа спутанные новогодние елки. Самые нетерпеливые и слабохарактерные граждане, поддавшись на провокационные уговоры младших членов семьи, уже украсили свои рождественские деревья, и по вечерам окна их квартир озарялись мигающим разноцветьем новогодних гирлянд. С каждым днем таких окон становилось все больше; в тепле елки начинали осыпаться, прозрачно намекая на бренность всего сущего, но как же хорошо пилось и елось под перемигиванье разноцветных лампочек, за компанию с бесконечно празднующими Новый год персонажами телефильмов!

Во всех без исключения магазинах, в коммерческих палатках и на рынках был полный аншлаг, продолжавшийся до позднего вечера. Москву наводнили приехавшие за покупками провинциалы – активные участники и главные виновники большинства предпраздничных дорожно-транспортных происшествий. Их припаркованные вкривь и вкось в самых неожиданных местах драндулеты неимоверно усложняли и без того катастрофическую обстановку на городских улицах. Впрочем, это были еще цветочки: главный взрыв покупательской активности ожидался вечером тридцать первого декабря, и к этому вечеру готовились, как к предсказанному извержению вулкана. По улицам уже бродили, как призраки грядущего праздника, какие-то ряженые с мешками, скоморохи с бубнами, фальшивые цыгане с еще более фальшивыми медведями в синтетических шкурах и с головами из папье-маше, а также многочисленные пьяные. Пьяных подбирали милицейские патрули; цыган, медведей, скоморохов и поддатых Дедов Морозов с измученными, задерганными Снегурочками работники правоохранительных органов не трогали. Детишки резвились, взрывая запрещенные петарды, которыми из-под полы торговали на каждом углу, и в несмолкающем треске китайских пороховых трубочек благополучно терялись редкие, но меткие выстрелы киллеров. В переулках и дворах находили окоченевшие, полураздетые, дочиста ограбленные трупы со следами побоев на лице и теле, но это уже не имело к празднику ни малейшего отношения. Упомянутые трупы в большинстве своем при жизни были людьми богатыми и преуспевающими. Милиция, сбиваясь с ног, искала банду гастролеров, промышляющую разбоем в московских переулках, – искала, надо добавить, тщетно. Даже местная братва недоумевающе чесала репу и разводила руками: кто-то активно орудовал на их территории, оставаясь при этом невидимым и неуловимым.

Словом, жизнь шла своим чередом, и главным в ней все-таки было ощущение праздника. Праздник не приближался, а именно надвигался, как медленно, но неотвратимо надвигается на цветущую долину сползающий по склону горы ледник. Как и ледник, праздник должен был собрать предопределенное заранее количество жертв, чтобы потом благополучно отступить до следующего раза. В городе, на который надвигался праздник, жило около десяти миллионов людей; среди них были жертвы, не ведающие о том, что их ждет, и пребывающие в таком же блаженном неведении палачи; были там и палачи иного сорта – холодные, расчетливые, точно знающие, что и ради чего они намерены предпринять. Но подавляющее большинство горожан просто жило своей обычной жизнью и готовилось к празднику, ничего не зная и не желая знать ни о палачах, ни о жертвах. Что вы, в самом деле, какие еще жертвы? Новый год на носу, а вы опять за свое... Новости по телевизору смотреть не надо! Все равно ведь все врут, а вы только зря расстраиваетесь... Елку-то хоть поставили? Мандарины детишкам купили? За углом, в палатке, очень хорошие и недорого совсем...

Москва ждала праздника, который обещал затянуться, как минимум, на две недели – до самого Старого Нового года, и была к нему готова, как бывает готов к шторму крепкий, на совесть построенный корабль с проверенным экипажем и опытным, бывалым капитаном.

И праздник грянул.

* * *

Как всегда зимой, стемнело рано и как-то незаметно. Только что, кажется, был день – пусть пасмурный, серенький, но день все-таки, – и вдруг сразу, без перехода, наступила ночь. На улицах зажгли неон, а внутри микрорайона, в непролазной путанице старых пятиэтажек, обреченных на слом, но живых железных гаражей, разросшихся кустов сирени, пустых детских площадок и погребенных под сугробами припаркованных ржавых драндулетов, как водится, царила кромешная тьма. Освещенные окна квартир и редкие ртутные фонари над подъездами давали какой-то свет, но его было слишком мало, чтобы свежий человек мог пробраться по обледеневшим, заснеженным тропинкам без риска свернуть себе шею.

Словом, темнота была – хоть глаз коли, и вдобавок снова пошел снег, окончательно заметая и без того почти незаметные тропинки между спрессованными под собственной тяжестью сугробами. Впрочем, Юрию Филатову на это было наплевать. Дорогу эту он знал наизусть и мог пройти по ней, ни разу не споткнувшись, в любое время, при любом освещении и в любом виде – хоть пьяный, хоть слепой, хоть мертвый. Хоть на руках, хоть на бровях – все едино; он родился и вырос в этом запутанном лабиринте одинаковых дворов и ржавых железных гаражей. В свое время его изрядно помотало по свету, но прибило опять же сюда, и со временем он как-то укрепился в мысли, что и в свой последний путь отправится этой же дорогой: из восемнадцатиметровой тесной хрущевки через узенькую прихожую, потом вниз со второго этажа по стертым ступеням, цепляясь углами гроба за исписанные похабщиной стены, во двор, мимо скамейки с вечными старушками, мимо кустов сирени, под которыми прячется облюбованный доминошниками дощатый столик, мимо знакомой кирпичной загородки с воняющими тухлятиной мусорными баками, мимо готовой рассыпаться в прах древней \"Волги\", навеки припаркованной у соседнего подъезда, за угол, на улицу и дальше, на загородное кладбище, а может, в крематорий...

\"Очень праздничные мысли, – подумал он, огибая угол металлического гаража, похожего под толстой снеговой шапкой на сказочную избушку. – Тридцать первое декабря, до Нового года часа четыре, не больше, а я прикидываю, как меня понесут ногами вперед. Маразм! И вообще, об этом лучше не думать. Представляю, как эти ребята со мной намучаются. Гробик-то будет немаленький, и стащить его по нашей лестнице, пусть себе и со второго этажа – это же адский труд! И не просто стащить, будь он неладен, а так, чтобы покойничка ненароком на ступеньки не вывернуть! При таком раскладе мне надо жить вечно – чтобы, значит, людей не затруднять. Хотя... С оплатой похорон проблем не возникнет, а за хорошие деньги люди сами постараются – снесут как миленькие и даже материться не станут из уважения к дорогому усопшему. И местечко на кладбище хорошее подыщут, и за могилкой присмотрят, были бы деньги. А деньги есть. Ох, есть, будь они неладны!\"

Это была правда. С некоторых пор Юрий Филатов, бывший офицер-десантник, такой же нищий, как и большинство его коллег, перестал испытывать нужду в деньгах. Денег у него теперь было сколько угодно. Конечно, с точки зрения какого-нибудь олигарха полтора миллиона долларов – это пшик, мелочь на карманные расходы, пустячная прибыль от мелкой сделки, совершенной мимоходом. Но для Юрия Филатова, никогда не имевшего в заначке больше полутора сотен, это было целое состояние, с которым он, по правде сказать, не знал, как поступить.

\"Извечная проблема подпольных миллионеров, – подумал Юрий. – Деньги есть, а потратить их нельзя. Помнится, была такая сладкая парочка – Остап Бендер и Александр Иванович Корейко. Те тоже не знали, куда девать свои деньги. \"Я покупаю самолет, заверните в бумажку!\" Бред, конечно, но за этим бредом скрывается настоящая проблема. А, какая там, к черту, проблема! Просто не надо сидеть на двух стульях. Либо ты воруешь, а потом спокойно отмываешь украденные бабки, либо считаешь копейки до получки, но зато ничем не рискуешь. А вы, Юрий Алексеевич, хотели и денежки прикарманить, и чтобы совесть была чиста? Да не бывает так, друг мой, просто не бывает! Я понимаю, конечно: если бы не вы, эти украденные Вадиком Севруком у правительства Москвы денежки прикарманил бы кто-нибудь другой. Прикарманил бы и потратил – широко, со вкусом. Или вложил бы в очередную аферу и нажил бы на этом еще миллионов пять. А вы, Юрий свет Алексеевич? У вас, братец, кишка тонка. Не бизнесмен вы, Юрий Алексеевич, и не рантье, а то, что в народе называется коротко и ясно – лох. Лох, который нашел в кустах чемодан с бабками и мучается, бедняга, не знает, что с ним делать: то ли в милицию бежать, то ли купить для начала \"Запорожец\" и новый сарафан жене...\"

Он коротко усмехнулся: ну, лох так лох, что же тут поделаешь! На то, чтобы развалить тщательно продуманную покойным главой строительной фирмы Севруком аферу, его, боевого офицера Филатова, хватило, а вот на то, чтобы умело распорядиться деньгами, которые ему фактически завещал дядюшка покойного афериста, – увы... Конечно, торгово-выставочный центр, построенный Севруком на берегу Москвы-реки по фальшивому, сильно урезанному проекту, стоит и по сей день. Ежедневно его посещают тысячи людей. Люди довольны, а скандал, разразившийся, когда вскрылась афера, отшумел и забылся, возбужденное по факту мошенничества уголовное дело благополучно закрылось ввиду поголовной смерти всех подозреваемых, а разница в стоимости между настоящим проектом и фальшивым – как раз эти самые полтора миллиона с какой-то мелочью – бесследно канула в хранилищах швейцарских банков. Бесследно. В этом были уверены все, кроме бывшего офицера ВДВ Юрия Алексеевича Филатова, который – один на всем белом свете! – не только знал, куда подевались эти деньги, но и стал их единоличным владельцем. Два дня назад он вернулся из Цюриха, и в его бумажнике теперь хранилась пластиковая кредитная карточка, а в тайнике под кроватью – некий компактный приборчик, именуемый электронным генератором паролей, сокращенно ЭГП. Эта штуковина была предназначена для операций со счетом на расстоянии – в основном при помощи Интернета, в котором Юрий разбирался еще хуже, чем в банковской системе, то есть, говоря попросту, не разбирался вообще.

Так или иначе, полтора миллиона долларов отныне находились в его полном распоряжении. А что толку? Юрий представил, как он пытается объяснить мрачному человеку в форме офицера налоговой полиции, откуда у него дом на Рублевском шоссе и новенький \"додж\", и его губы тронула невеселая усмешка. Да что налоговая полиция! Есть ведь еще и братва, у которой нюх на такие дела почище, чем у дрессированных доберманов. Оглянуться не успеешь, как тебя возьмут в оборот, и ни первый разряд по боксу, ни выучка десантника не помогут...

В который уже раз Юрию не хватало гибкости, чтобы легко и быстро приспособиться к стремительно меняющимся условиям. Виновата в этом была, конечно же, покойная мама Юрия. Она воспитала сына в твердом убеждении, что чрезмерная гибкость служит верным признаком отсутствия позвоночника, то есть, попросту говоря, бесхребетности. Принципиальная мама Юрия не отдавала себе отчета в том, что лепит из своего любимого сына идеального мученика, и довела свое дело до конца. Ах, мама, мама...

\"А что – мама? – с раздражением подумал Юрий. – При чем тут мама? Мама давно умерла, а я живу... Набиваю себе шишки на лбу и ни капельки не умнею. Мама... Если бы я тогда не сплоховал, если бы не поддался искушению быть как все, жил бы себе спокойно и ни о чем таком даже и не думал бы. Хорошо, что мама не видит, во что превратился ее сын! Вылитый царь Кощей, который над златом чахнет... И ведь не выбросишь же теперь эти деньги в канаву! Да и швейцарцы, по слухам, поумнели: им теперь, видите ли, небезразлично, что за деньги хранятся в их сейфах. Начнут разбираться, чье да откуда, доберутся до моего счета – и готово: счет арестован, владелец тоже... Черт меня попутал с этими деньгами!\"

Он остановился, чтобы раскурить сигарету. Его дом уже виднелся впереди, в темноте похожий на затертый льдами лайнер, опоясанный вдоль бортов рядами светящихся квадратных иллюминаторов. Во многих окнах мигали разноцветные огоньки гирлянд, и это напомнило Юрию о празднике, до которого осталось всего ничего. Мысль эта не доставила радости, потому что на втором этаже, с угла, угрюмо и пусто чернело окно кухни. Окно комнаты выходило на торец здания, и видеть его отсюда Юрий не мог, но знал, что там точно так же темно и пусто. Никто не ждал его дома, никто не суетился у накрытого праздничного стола, не с кем было сесть за этот стол, да и елки тоже не было.

Он спрятал в карман зажигалку и двинулся к подъезду, жадно глотая на ходу чуть теплый дым. Над дверью подъезда горел ртутный фонарь, и в его зеленоватом мертвенном свете Юрий разглядел какую-то скрюченную фигуру, которая приплясывала на морозе, зябко топая ногами по обледеневшей утоптанной дорожке. Фигура была мужская и до невероятности жалкая. Вид этого мерзнущего на улице в предновогоднюю ночь человека неожиданно придал мыслям Юрия новое направление: он вдруг понял, что нужно сделать с деньгами. Деньги нужно было отдать – не раздать нищим, выпрашивающим подаяние на каждом шагу, а вот именно отдать на хорошее дело. В смысле – перевести. Есть же какие-то фонды, общественные организации... Правда, Юрий не мог избавиться от ощущения, что во всех этих фондах сидят сплошные жулики, тратящие деньги на своих подопечных только накануне больших ревизий, но должен же был существовать способ оставить этих кровососов ни с чем!

\"Это мысль, – подумал Юрий. – Только надо это сначала как следует обдумать... Одно ясно: мне самому такое дело не под силу. Обязательно запутаюсь, напортачу и, как минимум, подарю деньги какому-нибудь ловкачу в галстуке. А как максимум – попаду за решетку... Нужно найти специалиста по таким делам. Есть же, наверное, в Москве грамотные юристы. И может быть, среди них даже честные попадаются... И потом, честность – тоже товар, ее можно купить. Так я и поставлю вопрос – ребром. Мол, с одной стороны, я готов хорошо заплатить, а с другой – могу и башку снести... Да, это идея. Первая хорошая идея за все это время... Конечно, в масштабах государства полтора миллиона баксов – мелочь, но для какого-нибудь провинциального госпиталя эти деньги станут отличным подспорьем – новое оборудование, ремонт какой-нибудь, да мало ли что еще...\"

Юрий приблизился к подъезду и увидел, что человек, чей вид натолкнул его на счастливую мысль о крупномасштабной благотворительности, сам в таковой не нуждается. Это был никакой не нищий и не бомж, а просто Серега Веригин из соседнего подъезда, великовозрастный шалопай, постоянно терявший работу из-за пристрастия к спиртному. Серега был по обыкновению изрядно навеселе и держал под мышкой тощую, разлохмаченную, похожую на пришедший в негодность ершик для унитаза, кривобокую и наполовину осыпавшуюся елку. В зубах у Сереги торчал потухший чинарик, мутноватые глаза слезились от холода, на уныло обвисших усах намерзли сосульки, а покрасневший нос то и дело громко шмыгал.

– Ага! – лязгая зубами, обрадованно завопил Веригин, разглядев Юрия. – Вот он ты! А я уж думал, ты в гости навострился! Все, думаю, раз такое дело, пропадать мне тут как пить дать. Наутро, думаю, подберут меня и прямиком в морг, как есть, прямо с этой хреновиной...

Он дернул локтем, под которым была зажата \"хреновина\", то бишь елка. Юрий бросил взгляд в том направлении и утвердился в своем первом впечатлении: несчастное растение выглядело так, словно Серега выдрал его прямо из-под гусениц тяжелого танка – после того, правда, как танк успел пару раз проехаться по нему взад-вперед. Картина вырисовывалась довольно впечатляющая и в общем-то привычная, но Юрий решил на всякий случай выяснить все до конца.

– Ты чего тут делаешь? – спросил он, как будто ситуация нуждалась в комментариях.

– Чего, чего, – ворчливо передразнил его Веригин. – Ищу, у кого спичку стрельнуть! Видишь, сигарета потухла.

Юрий вынул из кармана зажигалку и передал ее Сереге, сопроводив это несложное действие такими словами:

– Тетенька, тетенька, дай водички! А то так есть хочется, что переночевать негде.

– Во-во, – яростно затягиваясь своим бычком, подтвердил Веригин. – Так оно, в натуре, и есть. Здравствуй, жопа, Новый год, вот как это называется. Устроила праздничек, т-т-твою мать!

Юрий отвернулся, пряча улыбку.

– Да что случилось-то? – спросил он. – Объясни толком, что ты, как сфинкс, загадками...

– А чего тут объяснять? – Веригин обжег губы, зашипел, бросил окурок под ноги и яростно вбил его каблуком в утоптанный снег. – Праздник, так? Ну, мы с ребятами, ясный помидор, чмыхнули по пять капелюшечек за это дело. Ну, Юрик, сам посуди, Новый год все-таки! Я ж вовремя пришел и своим ходом, как белый человек, а не как чухнарь какой-нибудь – на карачках... Елку вот принес! Не спорю, елка – не первый сорт. На Красной площади, конечно, получше будет, ну так это уж какая досталась... Сам ведь знаешь, как на предприятии все делят: сперва начальству, потом конторской шелупони, потом водителям, а после уж – нам, слесарям...

Он замолчал, заново переваривая свои многочисленные обиды на жестокий мир.

– Ну? – поторопил его Юрий, который начал понемногу замерзать.

– Чего \"ну\"? – вызверился Веригин. – Я же говорю – елку принес! Во! – Он снова продемонстрировал Юрию свое запоздалое приобретение. – Скажешь, не елка?

– Елка, – авторитетно подтвердил Юрий. – Правда, смахивает больше на рыбий хребет. Или на дохлый кактус. Но с точки зрения ботаники это, несомненно, елка. В смысле ель.

– Сам ты чучело гороховое с любой точки зрения, – обиделся Серега. – Я к нему как к человеку... Ты ж мой самый задушевный друг, Юрик, братан ты мой любимый!

Он вдруг полез обниматься, царапая Юрия многострадальным деревом.

– Но-но, – сказал ему Юрий, легонько отпихивая любвеобильного Веригина вместе с елкой. – Давай все-таки без этих телячьих нежностей, а то люди невесть что подумают... Так я не понял, чего ты со своей елкой на морозе-то торчишь? Шел бы себе домой. Там, небось, и спички нашлись бы, и теплее все-таки...

– Издеваешься, да? – Веригин длинно шмыгнул подтекающим носом и утерся рукавом. – Да меня выгнала моя грымза! Меня! Хозяина! Кормильца! С голой жопой на мороз! Где, говорит, пьянствовал, там Новый год и встречай и елку свою засунь себе в задницу, понял? А куда я пойду, там же все разошлись давно...

– И ты решил пересидеть это дело у меня, – без энтузиазма заключил Юрий.

– Ну да! – вскричал обрадованный Веригин. – Только, это... Пересидеть – это как-то... Не так, в общем, звучит. Просто отпразднуем Новый год, как положено русским людям, а эта зараза пускай посидит в обнимку с телевизором. Пускай поплачет! Засунь, говорит, елку в задницу... Это при ребенке! Нет, ты скажи, какой она пример подает, а?

– Отвратительный, – сочувственно согласился Юрий. Его разбирал неуместный смех. Он знал, что будет дальше, потому что давно заметил красноречивые колебания занавески на окне веригинской кухни. И тут его вдруг осенила вторая, как ему показалось, счастливая идея за этот вечер. – Слушай Серега, – воскликнул он, – ты же можешь мне помочь!

Веригин деловито шмыгнул носом.

– Если деньгами – это, Юрик, извини, – быстро сказал он. – Сам всю дорогу на подсосе. А ежели чего другое – с дорогой душой.

– Да какие деньги! – отмахнулся Юрий. – У меня другая проблема. Ты же в городе чуть ли не каждую собаку знаешь. Помоги найти грамотного адвоката.

– Ни хрена себе, – удивился Веригин. – Ты чего, башку кому-нибудь не тому отбил? Тогда, конечно, без хорошего адвоката не обойтись. Только, Юрик, хороший адвокат и берет хорошо.

– Об этом не беспокойся, – сказал Юрий и тут же пожалел о сказанном. Ну, надо же такое ляпнуть! И кому – Веригину!

– Да-а? – протянул Веригин с какой-то непонятной, не очень хорошей интонацией. – Ох, и крученый ты парень, Юрик! Ох, и крученый! Но я в чужие дела не лезу. Адвокат, говоришь, нужен? Сделаем! Гадом буду! У нас в автопарке работал один – ну, типа, юристом. Полгода назад уволился, открыл свою контору. Говорят, круто в гору пошел, клиентурой обзавелся, забурел... Мужик мировой. Во какой мужик! Правда, как сейчас, врать не буду, не знаю. Деньги – они, знаешь, людей портят. Но свести тебя с ним мне раз плюнуть.

– Честный? – спросил Юрий.

– Кто, адвокат? Ну, Юрик, ты и сказанул! Ты часто видал, чтобы у людей в носу зубы росли? Вот и честных адвокатов на свете столько же, а то и меньше. Честный... Да где ж это видано, чтобы адвокат – и вдруг честный! Это ж готовая дисквалификация! Он же в суде кого только не защищает! Человека, если по-честному, надо бы на дереве за яйца повесить, а он говорит: нет, граждане, так не годится, надо бы к нему снисхождение проявить, потому как у него, бедолаги, детство было трудное, да и гуманизм, опять же...

– Тоже верно, – задумчиво согласился Юрий.

– А то как же! Ясный перец, верно! Надо тебе честного адвоката – найди грамотного, забашляй ему хорошенько, а он тебе за твои бабки – любой твой каприз. Скажешь – будет честный, скажешь по-другому – будет, как скажешь... Понял, чухонец?

– Понял, – медленно произнес Юрий. То, что сказал Веригин по поводу адвокатской честности, совпадало с его собственными мыслями на эту тему. – Ну ладно, пошли, что ли. Чего мы на морозе-то торчим? Ты уже закоченел, наверное, да и я, если честно, – тут он невольно усмехнулся, – замерз как собака. Дома, за столом, договорим.

– Да! – Веригин не очень убедительно сделал вид, что спохватился. – Ты, Юрик, того... Как у тебя с этим делом-то? Ну, в смысле, старый год проводить, новый встретить... Может, в магазин надо слетать? Так я мигом, только денег у меня, сам понимаешь... Как всегда, в общем.

– Спокойно, солдат, – сказал ему Юрий и хлопнул Веригина по плечу. Настроение у него волшебным образом поднялось – во-первых, потому, что проблема с деньгами и адвокатом, кажется, решилась сама собой, а во-вторых, как ни странно, потому, что перспектива встречать Новый год в одиночку больше над ним не висела. Веригин, конечно, не самый умный собеседник, но лучше такая компания, чем совсем никакой... – Спокойно, – повторил Юрий и легонько развернул Серегу лицом к подъезду. – На этот счет не волнуйся, до утра хватит. И водки хватит, и закуски...

– Да на хрен она нужна, твоя закуска? – заметно повеселевшим голосом откликнулся Веригин. – Она, сволочь, градус крадет.

– Ну, это дело вкуса, – сказал Юрий, и тут наверху отчетливо хлопнула открывшаяся форточка.

Веригин присел, как бывалый вояка, невзначай угодивший под минометный обстрел. Юрий досадливо крякнул: за разговором он напрочь позабыл о мадам Веригиной, которая бдительно наблюдала за ходом их беседы из-за занавески. Пока мужчины мирно толковали на морозе, это ее устраивало, но, как только их потянуло в тепло, к накрытому столу и ломящемуся от припасов холодильнику, она решила вмешаться. В самом деле, разве могла Людмила Веригина позволить, чтобы ее беспутный муженек, вместо того чтобы мучиться от раскаяния и потихонечку трезветь среди сугробов, до утра пьянствовал в хорошей компании, не слыша ни единого упрека в свой адрес? Конечно же, допустить такое безобразие Людмила Веригина не могла, и вслед за стуком распахнувшейся форточки в морозной тишине прозвучал ее голос, в котором отчетливо звенела сталь приказа:

– Веригин, домой!

Серега вздохнул.

– Ну вот, – сказал он, – называется, посидели. Говорят, как Новый год встретишь, так его и проведешь. Она же меня теперь до утра пилить будет, а значит, и весь будущий год тоже... Это же удавиться можно! Вот возьму и не пойду. Поглядим, что она тогда запоет. Лопнет, небось, от злости-то. Прикинь, лаяться охота, а не с кем... Вот горе-то!

– Домой, я сказала! – прозвучал повторный приказ.

Веригин еще раз вздохнул, привычно ссутулился, вяло пожал протянутую Юрием руку и поплелся к своему подъезду, на ходу половчее пристраивая под мышкой многострадальную елку.

– С наступающим вас, Юрий Лексеич! – совсем другим, сахарно-медовым голосом добавила Людмила Веригина.

– Вас также, – старательно теребя кончик носа, чтобы не засмеяться, откликнулся Юрий.

Веригин вдруг застопорил ход и обернулся.

– А может, ко мне? – безнадежно предложил он. – Встретим, как говорится, в семейном кругу...

Его было очень легко понять, но роль буфера Юрию как-то не улыбалась. Милые бранятся – только тешатся, а тому дураку, который пытается их мирить, обычно достается с обеих сторон.

– Насчет адвоката не забудь, – напомнил он. – Позвони мне, ладно?

– Позвоню, – тоскливо ответил Веригин, – если жив буду. С наступающим, Юрик.

– С наступающим, – сказал Юрий.

– Я долго буду торчать в форточке, Веригин? – громко, на весь микрорайон, осведомилась Людмила. – У меня уже ангина, а через пять минут будет воспаление легких.

– У нее ангина! – возмущенно, но тем не менее очень тихо воскликнул Веригин. – А у меня тогда что?

– А у тебя – белая горячка, – демонстрируя небывалую остроту слуха, заявила его законная половина. – Ты так проспиртован, что тебе никакой мороз не страшен. Живо домой!

– Подождешь! – огрызнулся Веригин, но послушно ускорил шаг.

Когда дверь подъезда, бухнув, захлопнулась за ним, Юрий бросил в снег забытый окурок и положил ладонь в перчатке на облезлую дверную ручку. В душе у него вяло клубилась какая-то неопределенная муть, подниматься в пустую квартиру не хотелось.

\"Пойду в кабак и напьюсь\", – решил он, и решение это было окончательным.

Глава 3

Адреналин медленно вышел в круг и огляделся. Под сырым бетонным потолком змеились, скрещиваясь и снова расходясь, ржавые влажные трубы. Света было маловато, но даже в слабеньком желтушном мерцании дохлых сорокаваттных лампочек Адреналин разглядел несколько новых лиц. Это было естественно; более того, это было правильно.

На спину ему упала сорвавшаяся с какой-то трубы холодная капля конденсата. Адреналин повел обнаженными мускулистыми плечами, затянулся сигаретой и, щурясь от дыма, еще раз обвел внимательным взглядом тесное кольцо бледных лиц и голых мужских торсов. Раз, два, три... Да, так и есть, четыре новых лица!

– Трепачи, – сказал он с оттенком презрения, сжимая в зубах упругий фильтр дорогой американской сигареты. – Болтуны. Бабы. Среди вас четверо новеньких, и это, заметьте, происходит при каждой нашей встрече. Из этого следует, что вы распускаете языки. Наверное, так и должно быть, но имейте в виду: когда-нибудь это плохо кончится. Здесь мы равны, но как знать, не носит ли кто-нибудь из вас под кожей погоны?

При этих его словах из круга плечом вперед выдвинулся грузный мужчина лет пятидесяти. Виски у него серебрились, лицо было твердое и обветренное.

– Я подполковник милиции, если вы это имели в виду, – сказал он веско, – но это ничего не значит...

Адреналин прервал его резким взмахом руки.

– Нет, – сказал он, – замолчите. Вы и так сказали слишком много. Здесь нет подполковников и депутатов, нет бизнесменов, слесарей и ученых. Есть только мужчины – равные среди равных. Мужчины, которые пришли сюда, чтобы доказать себе и другим, что они – мужчины. Это те, кому надоело изо дня в день жрать дерьмо и улыбаться. Этот вонючий мир, в котором мы живем, устроен так, что в нем хорошо только гермафродитам. Там, – он махнул рукой куда-то в сторону и вверх, подразумевая, по всей видимости, мир за стенами старой котельной, – по большому счету безразлично, носишь ты брюки или юбку. Деньги, знакомства, изворотливость и подлость – вот все, что нужно для процветания на заре третьего тысячелетия. Мужчина, стокилограммовая гора костей и мускулов, целыми днями сидит за письменным столом, наполовину удушенный чертовым галстуком, и перекладывает с места на место бесполезные бумажки, прерываясь только для того, чтобы вылизать зад какому-нибудь близорукому мозгляку, своему начальнику, который обожает лапать жен своих подчиненных. Мы живем в обществе трусливых кастратов, мы – мужчины! Нас от него тошнит, и поэтому мы здесь – без чинов и галстуков, такие, какие мы есть на самом деле.

Он прервался, в три длинных затяжки прикончил сигарету, бросил окурок под ноги и растер его по сырому бетону подошвой тяжелого ботинка. Люди, человек двадцать пять, молча ждали продолжения, и в тишине было отчетливо слышно, как тяжело шлепаются на бетонный пол срывающиеся со ржавых труб капли. Адреналин усмехнулся.

– Если кому-то кажется, что я много болтаю, – сказал он, – ему никто не мешает заткнуть мне пасть кулаком. Правила нашего клуба этого не запрещают. Я лишь хочу лишний раз подчеркнуть, что здесь не кружок кройки и шитья, не спортивная секция и не тайное общество заговорщиков. Это – клуб. Правила просты. Вы их знаете, но я вам напомню. Первое правило: не болтать. Второе правило: долой все правила! Третье правило: не добивать бойца, который больше не может драться. Ну и, конечно, никакого оружия, кроме того, которое дано нам природой.

Пока Адреналин перечислял правила, в толпе началось и быстро закончилось какое-то множественное шевеление. Люди стаскивали с пальцев и убирали в карманы обручальные кольца и перстни, щелкали браслеты снимаемых с запястий часов, кто-то тянул через голову тяжелую золотую цепь, кто-то прятал в карман нательный крестик на кожаном шнурке. Подполковник милиции, который снял с себя все лишнее заранее, мрачно хрустел суставами, разминая пальцы. Над поясом его армейских бриджей нависала солидная жировая складка, поросшая седым курчавым волосом, грудь тоже была жирной и дряблой, но под слоем жира легко угадывалась мощная мускулатура. Окруженные сеткой мелких морщинок глаза смотрели из-под нависающих бровей сосредоточенно и остро. В подполковнике с первого взгляда угадывался боец.

– Ты, – сказал ему Адреналин. – Выходи и попробуй справиться со мной. Только помни: ничего личного. Ничего личного! Правда, раз уж ты сам признался, скажу тебе как на духу: я всю жизнь мечтал начистить рыло менту.

Подполковник тяжело усмехнулся и шагнул в круг. Адреналин немного попятился и повел вокруг себя руками, словно что-то разгребая. Круг послушно раздался вширь. Краем глаза Адреналин заметил маячившее над толпой лицо Зимина. Зимин сидел на своем любимом месте – на ступеньке железного трапа, который вел из подвала наверх, – и по обыкновению лениво покуривал, с неопределенной усмешкой наблюдая за происходящим. Зимину почему-то нравилось держаться в тени и наблюдать за всеми со стороны и чуточку сверху. Но в драке он был хорош, едва ли не лучше самого Адреналина, и за это ему можно было простить многое.

Подполковник приблизился к Адреналину и встал, широко расставив мощные ноги, возвышаясь над своим противником чуть ли не на полголовы. Он был гораздо крупнее Адреналина, шире и тяжелее, и стоял так, что сразу было видно: своротить его будет непросто.

– Поехали, – легко, без напора, произнес Адреналин и сразу же врезал подполковнику левой по челюсти – сильно и точно, без дураков.

Подполковник даже глазом не моргнул. Голова его слегка качнулась от удара, но и только. Адреналин ударил правой в солнечное сплетение, снова левой в голову и опять правой. Подполковник немного покачнулся, сверкнул мрачной презрительной улыбкой и нанес сокрушительный хук, который наверняка снес бы Адреналину голову с плеч, если бы тот вовремя не нырнул под удар.

Нырнуть-то он нырнул, но подполковник тоже был не промах, и, выходя из своего нырка, Адреналин напоролся на его каменный кулак. Страшный удар швырнул его на бетон, Адреналин больно треснулся затылком и с трудом перекатился на живот. Подняв голову, он широко улыбнулся, показав окровавленные зубы.

– Недурно, приятель, – сказал он. – Сразу видно нашего человека. Посмотрим, как ты сумеешь довести дело до конца.

Эти слова словно спустили курок. Круг взорвался разноголосыми воплями и ревом. Подполковник с неожиданной при его внушительных габаритах легкостью прыгнул вперед, норовя придавить противника к полу своим огромным весом и завершить поединок мощным ударом пудового кулака. Адреналин крутанулся на бетоне, как профессиональный исполнитель брейк-данса, и успел встретить подполковника ногами. Он провел в этом подвале целых полгода, приходя сюда каждую пятницу, и размеры противника давно перестали иметь для него значение. Удар получился хороший, в полную силу, и пришелся именно туда, куда было нужно. Подполковника отшвырнуло назад, прямо на толпу, и толпа раздалась в стороны с азартным ревом, позволив ему упасть навзничь.

Адреналин уже был на ногах. Тело превратилось во взведенную пружину, восприятие обострилось до предела. Боли не было, хотя во рту ощущался солоноватый, будоражащий привкус собственной крови. Толпа ревела и стонала, размахивала руками и била кулаками в раскрытые ладони. Повсюду были вытаращенные глаза, широко разинутые орущие рты и голые лоснящиеся торсы, но Адреналин видел только противника, который живо поднимался на четвереньки.

Тяжелый ботинок Адреналина с глухим звуком ударил подполковника в ребра, снова опрокинув его на бок. Послышался хруст, подполковник зарычал, как раненый медведь, и Адреналин зарычал тоже и, рыча окровавленным ртом, снова ударил обутой в тяжелый ботинок ногой.

Подполковник оказался не только силен, но и ловок. В начале схватки Адреналину показалось, что этого медведя достаточно просто держать на расстоянии, не давая ему вступить в ближний бой и использовать преимущество в весе, однако это заблуждение быстро развеялось. Подполковник поймал его ногу, извернулся, как уж, и сделал подсечку, одновременно резко вывернув стопу Адреналина обеими руками. Адреналин винтом крутанулся в воздухе и грохнулся на пол ничком, едва успев выставить перед собой руки, чтобы смягчить падение. \"Хорошая штука – боевое самбо\", – подумал он и наугад лягнул противника свободной ногой. Толпа одобрительно взревела, подполковник разразился хорошо различимым даже в этом содоме матом и выпустил ботинок Адреналина.

Адреналин хотел оттолкнуться руками от сырого шершавого бетона, но не успел. Он только начал приподниматься, как откуда-то сверху на его хребет обрушилось что-то тяжелое и твердое, как угол могильной плиты, и пригвоздило его к бетону. \"Колено\", – догадался Адреналин и мгновенно представил себе, что будет дальше.

На этот раз он не ошибся. Придавив его коленом к полу, подполковник молниеносно провел захват, поместив шею Адреналина между своим бицепсом и предплечьем, сдавил и потянул на себя, одновременно плавно усиливая нажим на позвоночник. Адреналин начал задыхаться, чувствуя, как угрожающе похрустывают шейные позвонки, и ощущая под дряблой кожей подполковничьей руки каменные мышцы и стальные тросы сухожилий. Позвоночник, казалось, вот-вот переломится, как гнилая ветка. Адреналин дернулся пару раз, пытаясь достать противника локтями, но это были, конечно же, пустые хлопоты: позволить этому медведю схватить себя руками означало проиграть бой – без вариантов. Адреналин терпел, сколько мог, а когда мир перед глазами начал чернеть и косо заваливаться куда-то вбок, несколько раз слабо ударил по бетону открытой ладонью.

Стальные тиски немедленно разжались. Лишившись этой поддержки, Адреналин ненароком воткнулся носом в грязный пол и немного полежал так, заново учась дышать. Рев толпы понемногу падал, опускаясь до глухого ропота. Подполковник подхватил Адреналина сзади под мышки и легко, как пятилетнего ребенка, поставил на ноги.

– Мерси, – прохрипел Адреналин и тут же с болезненной гримасой схватился за горло.

Подполковник стоял перед ним, с головы до ног покрытый причудливыми разводами пота, крови и грязи. Вся правая половина его лица была густо залита кровью из рассеченной брови, нижняя губа распухла, как оладья, но глаза блестели сквозь прорези кровавой маски молодо и задорно. Выражение этого, с позволения сказать, лица являло собой странную смесь торжества, радости и искренней озабоченности.

– Цел? – спросил подполковник, участливо поддерживая Адреналина под локоть.

Адреналин дружески похлопал его по голому, скользкому от пота плечу и кивнул, снова услышав при этом хруст шейных позвонков. Он заметил, что подполковника слегка покачивает, да и стоял тот как-то неровно, криво перекосившись на один бок и прижимая локоть к ушибленным ребрам. \"Парочка переломов налицо. Или, как минимум, трещин\", – подумал Адреналин.

– А рыло ты мне таки начистил, – сказал подполковник, вместе с Адреналином отходя в сторонку, чтобы освободить место для следующей пары бойцов.

– Привыкай, – сказал ему Адреналин, придерживая ладонью распухшее, зверски болящее горло. – Как ты теперь на работе-то покажешься? С такой мордой, а? Подчиненные там, начальство... А?

В его голосе звучало участие, но подполковник не поддался на провокацию.

– Плевал я на работу, – не задумываясь, очень спокойно ответил он. – И на подчиненных плевал, а в особенности на начальство.

Кто-то протянул Адреналину зажженную сигарету. Он кивнул в знак благодарности и сунул сигарету в зубы.

– Правильно, – сказал он. – Это правильно.

– Еще бы не правильно, – сказал подполковник.

– Кайф? – спросил у него Адреналин.

– Кайф, – согласился подполковник.

– Погоди, – сказал Адреналин, – то ли еще будет.

Толпа опять взревела. В кругу уже дралась следующая пара. Двухметровый верзила с загорелым торсом пляжного Геракла и тяжелой, синей от проступающей щетины челюстью нового русского жестоко метелил субтильного с виду блондинчика. Блондинчик близоруко щурился, прижимал подбородок к цыплячьей груди и по-боксерски прикрывал голову локтями. Геракл избивал его размеренно и тяжело, как молотобоец – правой-левой, левой-правой, – иногда пуская в ход ноги. Исход схватки казался предрешенным, но Адреналин знал, что это далеко не так. Геракла он видел впервые, а вот его противника знал очень хорошо, видел его в деле и не раз получал от него на орехи. Со стороны могло показаться, что в кругу происходит убийство; стоявший рядом с Адреналином подполковник профессионально навострил уши и затаил дыхание, но тут верзила ударил с разворота, вложив в эту чудовищную плюху весь свой вес, и все волшебным образом переменилось.

Блондинчик нырнул под удар и коротко, без замаха врезал Гераклу по почкам. Геракл скособочился, открылся, и на него обрушился град молниеносных ударов, сопровождаемых восторженным ревом зрителей. Впечатление было такое, словно мускулистого гиганта с завидной точностью обстреливали из крупнокалиберного пулемета. Подполковник, явно знавший толк в такого рода делах, восхищенно вздохнул.

– Внешность обманчива, – перекрикивая гам, сообщил ему Адреналин. – Здесь любой мозгляк за полгода превращается в классного бойца. Перед лицом настоящей опасности человек мигом делается жестким, как дерево, и быстрым, как змея. Смотри, это настоящая жизнь!

Геракл уже не нападал, да и его попытки защищаться выглядели неуклюжими и запоздалыми. Он получил мощный удар под ложечку, сложился пополам и опрокинулся на спину, когда колено противника с хрустом врезалось в середину его лица. Блондинчик коршуном спикировал на него сверху, припал на одно колено и занес над головой кулак для последнего удара, но передумал: пляжный атлет был готов. Он дважды пытался встать и дважды валился на бок под одобрительные выкрики зрителей; после третьей неудачной попытки его подхватили под руки и волоком вытащили из круга. Блондинчик рассеянно размазал по лицу капавшую из разбитого носа кровь и втиснулся в толпу. Кто-то протянул ему очки с толстыми, как бутылочные донышки, стеклами, и он немедленно водрузил их на переносицу, сразу приобретя безобидный и даже жалкий вид интеллигента, которого в подъезде побили хулиганы.

– Лихо, – воспользовавшись коротким затишьем, сказал подполковник. – Здорово! Начинаешь чувствовать себя человеком. Кто это придумал, ты?

Адреналин подозрительно покосился на него, немного подумал, но потом, как всегда, выбрав из двух зол то, которое казалось наибольшим, сказал:

– В общем, да. И скажу тебе как подполковнику милиции: я с этого не имею никакого навара. И никто не имеет. Тут все чисто.

– А мне плевать, – сказал подполковник. – Ты сам сказал: здесь все равны. Или соврал?

– Нет, – совершенно искренне ответил Адреналин, – не соврал.

И понеслось.

Пара сменялась парой; старые кровавые пятна на бетонном полу уже было не отличить от новых; желтые лампочки плавали в сером сигаретном дыму и липких испарениях разгоряченных, обильно потеющих тел; висевший под потолком смрадный туман колыхался от рева; на грязном бетоне копошились покрытые синяками и ссадинами, перепачканные, мокро поблескивающие тела, нанося друг другу удары, выкручивая, выламывая, удушая, бодаясь и царапаясь. В углу кого-то тяжко рвало желчью пополам с кровью; кто-то никак не приходил в себя после нокаута, и его, кое-как одев, поволокли вон, чтобы аккуратно подбросить в людное место, где какая-нибудь сердобольная бабенка непременно вызовет \"скорую\". Адреналин еще дважды очертя голову кидался в драку, и оба раза его побили, причем второй раз это сделал Зимин – как всегда, быстро, аккуратно и очень жестко. Три поражения за один вечер нисколько не огорчили Адреналина. Просто сегодня был не его день, ну и что из этого? Здесь, как на Олимпийских Играх, главное не победа, а участие...

Потом наступила пауза, и в этой паузе Зимин, привычно кривя тонкий рот и между делом массируя ушибленную диафрагму, негромко объявил: – Стенка на стенку, господа.

Господа, словно только того и ждали, быстро и без суеты выстроились в две шеренги, развернутые друг к другу лицом. Даже новички сразу поняли, о чем речь – не то догадались, не то попросту были информированы о здешних порядках. Адреналин встал в ряд со всеми, привычно поводя плечами и шаря взглядом по шеренге противника. Он видел напротив себя подполковника, видел пляжного Геракла со сломанным носом, видел Зимина – словом, всех. Душа его пела, ему было хорошо. Адреналин почти насытился, оставалось лишь получить долгожданный лакомый десерт, чтобы до будущей пятницы чувствовать себя человеком.

Все ждали только сигнала. Зимин почему-то медлил, и тогда Адреналин, чувствуя, что не может больше терпеть, не своим голосом выдавил:

– Ну!..

И первым бросился вперед.

Свалка, как всегда, удалась на славу. В ней не было отточенной, выверенной красоты, присущей тщательно отрежиссированным, профессионально поставленным и отменно сыгранным киношным дракам, похожим на некую разновидность балета. Эта драка была красива иной, истинной красотой – красотой неприкрытой агрессии, неприкрашенной, неразбавленной правды, красотой голых ободранных кулаков, крушащих плоть. Ни капли сиропа, ни грамма подслащенного дерьма – драка!

Две шеренги бойцов тяжело качались посреди старой котельной, в желтушном свете грязных лампочек, топча упавших, истекая потом и брызгаясь кровью. Тяжелое дыхание, задушенный хрип, рев, яростный мат – а как же без него, в драке-то! – крики боли, чей-то безумный торжествующий хохот – все смешалось в дикую какофонию, уже не воспринимавшуюся слухом. Адреналин получал удары и бил в ответ, бил от души, не жалея ни кулаков, ни чужих физиономий, и был на верху блаженства. Он видел, как Зимин, сидя на ком-то верхом, размеренно, раз за разом вонзал кулак в окровавленное лицо поверженного противника, словно задавшись целью раздробить это лицо на куски; потом его ударили ногой в голову, врезав по ней, как по футбольному мячу, Зимин опрокинулся и исчез за частоколом елозящих по сырому бетону ног. Потом в гуще драки Адреналину встретился подполковник. Адреналин нацелился было дать ему в ухо, но подполковник вдруг начал валиться вперед, прямо на него, как срубленное дерево, и Адреналин посторонился, дав ему беспрепятственно упасть. Драка – не игрушка! Это тебе не задержанных в камере мордовать...

Люди падали один за другим, все чаще и чаще – падали, отползали в сторону, откатывались, а то и попросту оставались лежать там, где упали, свернувшись клубочком и закрыв локтями голову. Кое-кто попросту выходил из боя, решив, что на сегодня с него достаточно, садился у стены, переводя дыхание, и почти сразу же закуривал, наблюдая за дракой, которая постепенно затухала, как сожравший все дрова костер.

Наконец на ногах остались только двое – Адреналин и тот самый близорукий блондинчик, так лихо отметеливший пляжного Геркулеса. Оба шатались, с головы до ног забрызганные своей и чужой кровью, и вяло обменивались ударами, которыми, говоря по совести, вряд ли можно было убить даже муху. Они старались изо всех сил, но вот сил-то как раз уже и не осталось. Это была схватка на выносливость и силу характера; все остальное было уже ни при чем.

Место схватки стало очищаться от поверженных бойцов. Сделав шаг назад, Адреналин споткнулся о чье-то тело и чуть не упал, нечеловеческим усилием восстановив равновесие и удержавшись на подгибающихся ногах. \"Да уберите же его!\" – хрипло бросил кто-то – кажется, Зимин. Позади Адреналина засуетились, зашаркали подошвами по бетону, с тяжелым шорохом поехало безжизненно обвисшее тело, и вдруг кто-то испуганно выкрикнул: \"Стоп! Стоп! Да стойте же! Он же мертвый!\"

До Адреналина не сразу дошел смысл происходящего. По правде говоря, он почти не слышал крика, целиком сосредоточившись на том, чтобы не упасть. Зато его противник понял все сразу – наверное, потому, что не только слышал, но и видел то, что происходило у Адреналина за спиной. Он вдруг замер столбом, уронив руки и глядя мимо Адреналина. Почти ничего не соображая, Адреналин слабо ткнул его кулаком в лицо, и блондинчик послушно упал, как сбитая кегля. Тут Адреналина схватили сзади за плечо, встряхнули, и он начал понемногу приходить в себя.

Оглянувшись, он увидел распростертого на полу подполковника, показавшегося ему почему-то чересчур длинным и совсем плоским, как спущенный надувной матрас. Испачканный кровью рот подполковника был страдальчески оскален, открытые глаза без выражения смотрели в потолок, мертво отражая свет лампы. \"Да, – подумал Адреналин, – живые так не лежат\". За полгода он научился с первого взгляда отличать глухой аут от летального исхода – увы, случалось здесь и такое.

Шатаясь, он подошел к подполковнику и с трудом опустился на корточки. Сидеть на корточках оказалось трудно, и он почти упал на одно колено. Пощупал пульс, зачем-то тряхнул мертвеца за плечо... Да, безнадежно. Перед ним лежал труп.

Скрипнув зубами от натуги, Адреналин заставил себя подняться. Вокруг в липкой мути плавали бледные пятна встревоженных лиц – покачивались, мигали, дрожали, как мираж над раскаленным шоссе.

– Умер, – хрипло пробормотал Адреналин. – Совсем умер, наглухо. Сердце, наверное, не выдержало... Ничего не попишешь. Смерть – это просто тень, которую отбрасывает жизнь. Вот и настало его время отдохнуть, полежать в тенечке... Но! – Горло у него болело зверски, однако Адреналин нашел в себе силы возвысить голос. – Повторяю: но! Смотрите на него! Смотрите и завидуйте, черт бы вас всех побрал! Он успел в своей жизни главное: умер, как мужчина, в бою. Дай Бог нам всем того же. Дай нам Бог заранее почувствовать, что близится наш час, как почувствовал этот человек, и найти достойного противника. Дай нам Бог!

– Дай Бог, – вразнобой повторило несколько голосов – несколько, но далеко не все.

Это огорчило Адреналина, потому что он говорил искренне и верил в то, что здесь его поймут и разделят его горечь и его восторг. Да, восторг и даже зависть, потому что подполковник умер, сражаясь – не в пьяном угаре, и не от случайной пули, и не под колесами потерявшего управление троллейбуса, а вот так, лицом к лицу с честным противником...

– Уберите его, – сказал он уже другим, будничным и усталым голосом. – Сделайте как всегда и как можно дальше отсюда. Все, расходитесь к чертям. Встретимся через неделю.

* * *

Через полчаса в котельной никого не было, а под утро в заплеванном подъезде старого девятиэтажного дома неподалеку от станции метро \"Сокол\" обнаружили труп зверски избитого и дочиста ограбленного гражданина, в котором вскоре удалось опознать подполковника криминальной милиции Дроздова.

Глава 4

Мест в ресторане, разумеется, не было – еще бы, в новогоднюю-то ночь! Можно было, конечно, попытать счастья в каком-нибудь другом кабаке, но, во-первых, такси уже укатило, под завязку нагруженное визжащими девками и их пьяными, но не столь шумными кавалерами, а во-вторых, Юрий подозревал, что точно такая же картина наблюдается сейчас во всех без исключения ресторанах и кафе города-героя Москвы. Здесь, по крайней мере, было довольно приличное место. Не водилось здесь ни лохотронщиков с Рижского рынка, ни пьяных сопляков с гипертрофированным чувством собственного достоинства и в спортивных шароварах, у которых широкие плечи и квадратный подбородок Юрия Филатова почему-то всегда вызывали острое желание самоутвердиться за его счет. Желание это, само собой, так ни разу и не исполнилось – кишка была тонка, если честно, – но в данный момент Юрию, как никогда, хотелось просто посидеть за бутылкой сухого вина и поглазеть на веселящихся людей. Конечно, отряхнуть пыль с ушей паре-тройке великовозрастных дебилов с надувной мускулатурой – тоже дело хорошее, но не в новогоднюю же ночь! Юрий давно заметил, что удовольствия хороши по отдельности. Выпивка, закуска, хорошая программа по телевизору, задушевный разговор с приятным собеседником и даже потасовка – вещи весьма недурственные, но, будучи сваленными в кучу и перемешанными, они образуют черт-те что – какое-то подозрительное дурнопахнущее месиво, после употребления которого потом целую неделю испытываешь странную неловкость в душе и теле. В общем, как у Джерома – ирландское рагу...

Короче говоря, мест в ресторане не было, о чем красноречиво свидетельствовали висевшая на двери табличка соответствующего содержания и возвышавшаяся рядом с табличкой монументальная фигура вышибалы. На табличке было написано: \"Извините, мест нет\" – коротко, вежливо и предельно ясно. На морде у вышибалы тоже легко читалась некая надпись, далеко не такая вежливая, но тоже вполне понятная: \"А в рыло не хочешь?\"

При всей своей несовременности Юрий понимал, что под обещанием дать в рыло на физиономии вышибалы должно быть мелким шрифтом напечатано нечто вроде прейскуранта, но вот беда: органы зрения Юрия Филатова от природы были не приспособлены для чтения подобных надписей. Словом, вышибале следовало попросту сунуть в лапу, но как это сделать и, главное, сколько дать, Юрий понятия не имел.

Он почувствовал, как его разбирает и злость и смех. \"Спасибо, мама, – подумал Юрий. – Хорошо воспитала сыночка! Взятка унижает человека, да? Интересно было бы узнать, где ты это вычитала. Он же как раз и стоит для того, чтобы получать эти самые взятки. Если бы это было не так, хватило бы просто таблички на запертой двери. Если ты один против всех, это еще не означает, что ты не прав... Тоже верно, конечно, но до чего же все-таки утомительно быть белой вороной! Вот этот амбал за стеклянной дверью – это же просто часть обычного порядка вещей! И то, что некоторые отельные товарищи не умеют нормально существовать внутри этого порядка, вовсе не служит им оправданием. Не умеешь – учись! Как в армии: не можешь – научим, не хочешь – заставим... Не вы ли, товарищ старший лейтенант, ухмыляясь, произносили эту фразу перед строем новобранцев? А ведь они, твои тогдашние новобранцы, вот в этой дурацкой ситуации не задумались бы ни на секунду\".

Он решительно поднялся по облицованным скользкой мраморной плиткой ступенькам и остановился перед запертой стеклянной дверью. Не заметить его на ярко освещенном крыльце было попросту невозможно, но вышибала продолжал спокойно смотреть мимо, разглядывая проезжавшие мимо ресторана автомобили. Юрий постучал в стекло, и вышибала лениво повернул голову в его сторону. Окинув Юрия равнодушным взглядом, он столь же лениво ткнул пальцем в висевшую на двери табличку. Юрий в ответ вынул из внутреннего кармана пальто бумажник и показал его вышибале. Вышибала посмотрел на бумажник как на пустое место, но не отвернулся, что было воспринято Юрием как добрый знак.

Он открыл бумажник, вынул оттуда пятидесятидолларовую бумажку и показал ее амбалу за стеклом. Амбал вгляделся в бумажку, отрицательно покачал головой и отвернулся, снова погрузившись в созерцание транспортного потока. Это был аут. Юрий понял, что его эксперимент провалился, даже не успев толком начаться, и со странной смесью растерянности, злости и облегчения убрал деньги обратно в бумажник. Он уже начал поворачиваться к двери спиной, но его остановил стук в стекло.

Юрий обернулся. В стекло стучал вышибала. Теперь во взгляде, которым он смотрел на Юрия, появилось выражение. Это было искреннее удивление, как будто на ярко освещенном крыльце ресторана топтался не прилично одетый гражданин мужественной наружности, а, скажем, розовый жираф с прозрачными целлулоидными крылышками. Еще разок для верности стукнув в стекло, вышибала показал Юрию два пальца.

Юрий подумал, что двести долларов – это, пожалуй, дороговато за вход в ресторан. Потом его осенило: вышибала, наверное, имел в виду две бумажки, какие что Юрий показывал ему полминуты назад. Он снова полез в бумажник и показал вышибале сто долларов. Тот кивнул и открыл дверь.

Юрий вошел в полутемный зал, все еще внутренне отдуваясь, как после тяжелого марш-броска по пересеченной местности. Пропади она пропадом, такая жизнь! Не жизнь, а полоса препятствий... Нет, надо учиться, это же просто курам на смех!

Тут он заметил, что в зале полно свободных мест, и разозлился по-настоящему. Ах вы кровососы, подумал он. Ах вы дарвинисты-практики! Естественный отбор, да? Табличка на двери, амбал за стеклом – чтобы, значит, обладатели тощих кошельков отсеивались сами собой еще на подходе, а внутрь чтобы попадали только те, у кого баксы буквально сыплются из заднего прохода... Вот же суки! Испортили настроение, знал бы – сидел дома, смотрел телевизор под водку с солеными огурцами...