Андрей Воронин

Антимавзолей

Глава 1

Плавно изгибаясь среди пологих пригорков и голых березовых рощ, пустое шоссе разматывалось, как неимоверно длинная ковровая дорожка, с негромким шорохом и гулом стелилось под колеса и оставалось позади. Мощный серебристый \"Хаммер\" жадно глотал километры, обильно запивая их дорогим бензином, и выплевывал из выхлопной трубы дым. Яркое апрельское солнышко празднично сияло на стекле и хроме, играло маслянистыми, чуть размытыми бликами на отполированных до зеркального блеска бортах. Перед \"Хаммером\", плавно приседая на амортизаторах, двигался огромный черный джип, благодаря тонированным стеклам казавшийся вырубленным из цельного куска антрацита. Позади шел еще один джип, отличавшийся от первого только одной цифрой в регистрационном номере. Короткая колонна неслась с умопомрачительной скоростью, которая, впрочем, почти не ощущалась теми, кто сидел внутри машин, – о ней свидетельствовали лишь безмолвные стрелки спидометров, намертво застрявшие возле отметки \"160\". Километровые столбики стремительно неслись навстречу, мелькая сбоку, как колья штакетника; голые придорожные кусты сливались в размытую серо-коричневую с красноватым оттенком полосу. Неброские подмосковные пейзажи неторопливо сменяли друг друга, медленно поворачиваясь за темными стеклами, как декорации, смонтированные на подвижном круге гигантской театральной сцены. Покрытые редкими заплатами уцелевшего снега поля, рыжие от прошлогодней травы бугры и косогоры, березовые рощи с красноватыми, будто от холода, ветвями, темные клинья хвойного леса, где у корней, в вечной тени, до сих пор лежал глубокий, выше щиколотки, ноздреватый снег, – все это проплывало мимо, бесконечно повторяясь, как будто машины стояли на месте, будучи центром, вокруг которого вращался огромный, искусно разрисованный неведомым гением барабан. Каждая новая роща казалась точным повторением предыдущей, пролетавшие мимо деревушки отличались друг от друга только названиями. Казалось, даже бродившие по их улицам тощие дворняги были все время одни и те же, не говоря уж об изредка попадавшихся навстречу людях – либо старых, либо пьяных, а то и старых и пьяных одновременно.

– Эх, хорошо! – сказал сидевший на заднем сиденье \"Хаммера\" сухопарый мужчина средних лет, когда очередная деревня с покосившимися черными заборами и вросшими в землю гнилыми избами осталась позади.

– Что хорошо? – спросил его сосед, на минуту оторвав скучающий взгляд от окна.

Он был невысок и очень толст, отчего его упакованная в дорогое кашемировое пальто с широкими подставными плечами фигура казалась почти кубической. Длинные иссиня-черные волосы были гладко зачесаны назад, открывая высокий, с глубокими залысинами лоб, и схвачены на затылке черным кожаным шнурком. Чисто выбритые щеки и верхняя губа казались синеватыми, как это часто случается у жгучих брюнетов, которым приходится бриться по два раза на дню; лицо было смуглое, с крупным мясистым носом и густыми черными бровями, под которыми живо поблескивали глаза – темно-карие, маслянистые, немного навыкате. В этом не блещущем красотой, но запоминающемся лице как будто чего-то недоставало, и всякий, кому случалось увидеть его, неизменно это замечал и задавался вопросом: чего же ему не хватает? И рано или поздно мог прийти к очевидному выводу, что не хватает в этом лице одной, но очень существенной детали, а именно усов – густых черных усов, целиком скрывающих верхнюю губу. Может быть, даже с лихо закрученными кончиками...

– Что хорошо, дорогой? – повторил свой вопрос толстяк. – Что такого хорошего ты увидел, чему радуешься?

– Весна, батоно Гогия, – ответил сосед, кивая в сторону окна. – Весна, природа... Ничего нет лучше подмосковной природы!

– Кто тебе сказал, что нет? – удивился толстяк. – Есть, сколько хочешь! Ты что, совсем дикий, мир не видел, э? Кавказ посмотри, потом скажешь, что красиво, а что не очень!

– Благодарствуйте, – на мгновение помрачнев, ответил сосед и машинально потрогал тонкий белый шрам на шее, чуть пониже кадыка. – Видал я ваш Кавказ во всех видах. Насмотрелся на три жизни вперед, будьте покойны!

– Э, батоно Николай, зачем так говоришь? – огорченно протянул толстяк. Когда было нужно, он умел говорить, как профессор русской филологии и даже более того – как профессиональный диктор, наговаривающий текст на кассету для иностранцев, изучающих русский язык. Однако в данный момент такой нужды у него не было, и в его речи отчетливо слышался гортанный акцент уроженца солнечной Грузии. – Гость за столом – это одно, солдат на броне – совсем другое... Да что я тебе рассказываю, сам все знаешь!

– Знаю, батоно, – согласился сосед. Отогнав мрачные воспоминания, он хитро усмехнулся. – Все равно не понимаю, что вы так носитесь со своими горами? Подумаешь, горы! Просто большая куча камней.

– Конечно, дорогой, – язвительно откликнулся толстяк. – Горы – большая куча камней, море – большая лужа воды... А твое хваленое Подмосковье – просто несколько кубических километров сырых дров и очень большая лепешка грязи. Плоская, как блин, глазу зацепиться не за что...

– То-то я гляжу, что тебя от этой лепешки палкой не отгонишь, – ухмыльнулся \"батоно Николай\". – Участочек себе прикупил... в куче сырых дров. А уж денег отвалил – мама, не горюй! Вот уж действительно куча, куда твоим горам...

– Слушай, ты у меня над кроватью кинжал видел? Клянусь, рассержусь когда-нибудь и тебя зарежу. Взрослый человек, слушай, как не стыдно? Дразнишься, как маленький... У меня работа такая – деньги делать, понимаешь? А где их делать, если не в Москве? Вот наделаю побольше и уеду, тебя с собой не возьму, будешь тогда локти кусать. А я буду шашлык кушать, кахетинским запивать, над тобой смеяться.

Он на минуту умолк и даже прикрыл глаза, погрузившись в приятные мечтания, а потом решительно продолжил:

– Нет, не так. Не буду я смеяться. Жалеть тебя буду, батоно Николай. Очень сильно жалеть. Это же горы, как ты не понимаешь? Куча камней... Нет, уважаемый, ошибаешься! В горах побывать – как у Бога в гостях. Сразу вспоминаешь, кто ты такой, перестаешь думать, что весь мир вокруг тебя вертится. Ты – соринка маленькая, ветер подул – и нет тебя, и никому уже не интересно, сколько денег ты нажил, на какой машине ездил, в каком доме жил. Здесь, в Москве, все потому и суетятся, как тараканы ошпаренные, что в горах редко бывают...

Он вздохнул и замолчал. \"Батоно Николай\", работавший у толстяка начальником службы безопасности и давно состоявший с ним в приятельских отношениях, выдержал небольшую паузу, а потом все-таки спросил:

– Зачем же ты оттуда уехал, если так тоскуешь?

Георгий Луарсабович Гургенидзе, чье имя уже на протяжении нескольких лет значилось в списке тех, кого принято именовать олигархами, искоса посмотрел на собеседника, снова вздохнул и с невеселой улыбкой произнес:

– Спроси что-нибудь полегче, Коля. Кто может ответить, почему он делает одно и не делает другого? Особенно если речь идет, как сказано у поэта, о делах давно минувших дней... Молодой был, хотел мир посмотреть, большим человеком стать... Отец всегда говорил: \"Учись, Гоги, надо учиться, надо ехать в Москву, становиться человеком...\"

– Ну, а чем ты недоволен? – спросил начальник охраны, внезапно ощутив потребность немного разрядить атмосферу. – Ты всего добился.

Большим человеком стал... Да еще каким большим – центнера на полтора!

Гургенидзе не поддержал шутливого тона.

– Да, – сказал он с печалью в голосе, – это верно. Сто сорок три килограмма живого веса – вот мое главное достижение. Не поверишь, на днях из ванны вышел, в зеркало посмотрел – испугался, клянусь! Думаю: кто такой, почему не знаю? Настоящий буржуй с плаката времен Гражданской войны, только цилиндра и фрака не хватает.

– Так ты ведь и есть буржуй, – удивился начальник охраны.

Шутливые споры с хозяином о сравнительных преимуществах гор и равнин, свиных отбивных и бараньих шашлыков, грузинского вина и русской водки были ему не в новинку, однако сегодня привычная пикировка явно свернула в какое-то новое русло: батоно Гогия, похоже, всерьез загрустил и даже был не прочь поплакаться кому-нибудь в жилетку, чего за ним, вообще-то, не водилось. Отставной подполковник армейской разведки Клыков относился к своему работодателю со сдержанной теплотой, уважая в нем не только удачливого бизнесмена и видного ученого, каковым тот являлся до начала перестроечного бардака, но и просто приличного человека и хорошего товарища. Однако ненужных откровенностей оба старались избегать, и то, что Гургенидзе вдруг без видимой причины изменил этому правилу, показалось \"батоно Николаю\" признаком если не слабости, то, как минимум, накопившейся усталости.

– Не знаю, батоно Гогия, – продолжал он, закуривая и выдвигая из подлокотника пепельницу. – По-моему, что сделано, то сделано. Какой смысл жалеть о том, чего не вернешь? Бараньим пастухом тебе уже не стать, а если станешь... Не знаю. Хороший бизнесмен, как ни крути, лучше плохого пастуха.

– Почему – плохого? – оскорбился Гургенидзе. – Людьми, по-твоему, руководить легче, чем овцами? Думаешь, я с баранами справиться не смогу, организаторских способностей не хватит?

Клыков рассмеялся.

– Действительно, – сказал он, – об этом я как-то не подумал. Но ты все-таки... того... не торопись. Людям ты нужнее, чем баранам.

– Это еще почему? Кто сказал?

– Я тебе говорю, батоно. Вот возьми, к примеру, меня. Ты в пастухи пойдешь, а мне куда – в овчарки, что ли? А от тебя, Георгий Луарсабович, не я один завишу, ты многим людям работу даешь.

– А, брось, – скривился Гургенидзе. – Ты, Коля, коммунистам это расскажи. Они, в отличие от тебя, считают, что меня даже к баранам подпускать нельзя: если не украду все стадо, то наверняка морально разложу. Но в чем-то ты прав: баранам я уже точно ни к чему. Какой из меня теперь пастух, с таким-то пузом?

– Да уж, по горам не поскачешь, – непочтительно согласился Клыков.

– Вот об этом я тебе и толкую. Печально, Коля, не то, что большинство из нас занимается не тем, чем хотелось бы, а то, что изменить ничего нельзя. Сначала кажется, что все идет путем и менять ничего не надо. Потом изменить что-то становится трудно – не хочется рисковать, терять верный кусок хлеба ради чего-то неопределенного... А пока ты сидишь и взвешиваешь все \"за\" и \"против\", жизнь потихонечку идет дальше, и в один прекрасный день понимаешь: все, приехали, из этой колеи уже не выскочить. Дела, новые проекты, обязательства – на кого все это бросить? Пузо опять же... Да и деньги – куда их девать? В горах мне столько не понадобится.

– Коммунистам отдай, – подсказал Клыков. – Они тебе спасибо скажут...

– Во-первых, не скажут, а если и скажут, так непременно с фигой в кармане. И вообще, чем им отдавать, лучше в сортире утопить.

– Это какой же нужен сортир, чтоб туда столько деньжищ влезло! – мечтательно произнес Клыков. – Надо с Телятниковым поговорить, чтобы предусмотрел в проекте, рассчитал все как следует. А то обидно получится: начнешь их туда совать, а миллион-другой, глядишь, и не поместится. А коммунисты уже в дверь скребутся: дескать, скоро ты там? Выходи, олигарх, отдавай награбленное!

– Типун тебе на язык, – проворчал Гургенидзе, но тут же ухмыльнулся, представив, по всей видимости, нарисованную начальником охраны картинку.

Передний джип притормозил, включил указатель поворота и свернул на проселочную дорогу, что уводила от шоссе направо и почти сразу скрывалась в прозрачном березовом перелеске. Таблички с названием населенного пункта у перекрестка не было, зато на въезде в лес по обе стороны проселка виднелись покосившиеся деревянные столбики со следами красной и белой масляной краски – все, что осталось от шлагбаума, некогда преграждавшего путь. Самого шлагбаума видно не было, зато в нескольких метрах от дороги, в кустах, из подтаявшего сугроба косо торчала верхняя половина ржавого жестяного круга, на котором еще можно было различить очертания \"кирпича\". Сразу за бывшим шлагбаумом асфальт кончался. В этом месте во всю ширину дороги разлеглась огромная мутно-рыжая лужа, глинистые берега которой были варварски исковерканы шинами тяжелых грузовиков. Джип охраны погрузился в нее выше ступиц и пошел вперед, вздымая грязные брызги и гоня перед собой мутную волну. По воде за ним волочился шлейф горячего пара, рыжая вода выплескивалась из берегов, заливая глинистые откосы, поросшие мертвой прошлогодней травой и густо усыпанные серо-коричневыми прелыми листьями.

– Танки грязи не боятся, – прокомментировал эту картину Клыков. – Придется тебе, Георгий Луарсабович, раскошелиться. Одно их двух: или дорогу строить, или вертолет покупать. Это я тебе официально заявляю как начальник службы безопасности. Пока мы вот так ползем, как вошь по мокрому месту, из нас легко можно решето сделать.

– Ты становишься мнительным, как старая дева, – заметил Гургенидзе. – Решето, вертолет... Две машины сопровождения – зачем это? Может, ты знаешь что-то, чего не знаю я?

– Ничего я не знаю, – возразил Клыков, – потому и беспокоюсь. Что это еще за новости? Чего мы там не видали, на этой стройплощадке? Проблемы, видите ли, у него... И ты тоже хорош, батоно. Вот чего, спрашивается, тебе на месте не сиделось? Чего ты понесся за семь верст киселя хлебать? Можно подумать, я бы без тебя не разобрался.

– Вах! – в притворном ужасе закричал Гургенидзе. – Какой ты страшный! Напугал меня, клянусь! Теперь ночь спать не буду, переживать стану: зачем батоно Николая рассердил, толстый ишак? Может быть, даже две ночи, – добавил он, немного подумав.

Клыков нисколько не смутился.

– Смейся, смейся, – сказал он. – Только не забывай, что ты мне, платишь за обеспечение твоей безопасности. А я, батоно Гогия, деньги даром получать не приучен. Не нравится – ищи себе другого начальника охраны. Их сейчас много развелось. Морды себе наедят, бицепсы накачают – не поймешь, где у него руки, а где ноги, – и думают, что круче их никого нет. Они и сами ничего не боятся и тебя пугать не станут. Будешь делать, что тебе в голову взбредет, пока тебя в собственной кровати перочинным ножиком не зарежут.

– Слушай, зачем кричишь? – возмутился Гургенидзе, хотя \"батоно Николай\" даже и не думал повышать голос. – Я, по-твоему, кто – заключенный? Железная Маска? Не имею права на свежий воздух выбраться, да? Хочешь безопасность обеспечивать – обеспечивай на здоровье, кто тебе мешает?

– Ты, – лаконично ответил Клыков. – У тебя, господин олигарх, шило в одном месте. Не сидится тебе, скачешь с места на место, как цирковой джигит, а я за тобой бегать должен, как нянька.

– Потерпи, дорогой, – ласково сказал Георгий Луарсабович. – Скоро помру, тогда и бегать перестану. Положишь меня в дубовый ящик, выставишь почетный караул и будешь доволен: и служба идет, и клиент спокойный – не скачет, вина не пьет и даже есть не просит. Как тот, что в мавзолее...

– Очень смешно, – проворчал Клыков. – У тебя, оказывается, еще и мания величия. Мавзолей ему подавай... Один твой земляк уже пробовал там прописаться, да не выгорело.

– У него московской регистрации не было, – ответил Гургенидзе, который, в отличие от многих своих соотечественников, относился к упомянутому Клыковым земляку без какого бы то ни было пиетета, – а у меня есть.

Пока они препирались, колонна миновала березовую рощу, пересекла рыжий от прошлогодней травы луг и углубилась в сосновый бор. Дорога стала немного ровнее и суше, хотя оставленные тяжелыми грузовиками следы были и здесь. Справа промелькнула утонувшая в разросшихся кустах караульная будка – пустая полуразвалившаяся коробка из крошащегося от старости кирпича, с голыми оконными проемами, откуда торчали корявые серые ветки кустов, и без крыши. Когда-то вправо и влево от нее тянулся забор из колючей проволоки, очерчивая периметр режимного объекта. Похороненные в гуще подлеска, затянутые изумрудным покрывалом мха, на девять десятых превратившиеся в гнилую труху дубовые столбы с обрывками ржавой проволоки все еще лежали где-то там, обозначая призрачную линию бывшей ограды. С дороги они не были видны, но и Гургенидзе, и Клыков знали, что они есть. Стремясь к полному уединению, Георгий Луарсабович купил участок на отшибе, как раз на территории бывшего охраняемого объекта. Клыков долго ворчал по этому поводу: он не понимал, какого дьявола нужно было забираться в лес, когда вокруг Москвы полным-полно престижных пригородных поселков с развитой инфраструктурой и налаженной системой охраны.

Гургенидзе резонно возражал, что охрана у него имеется своя, и притом очень неплохая, а что до соседей, то они ему не нужны: беспокойства от них много, а пользы – ноль. \"Если меня захотят убрать, – говорил он, – то никакие соседи меня не спасут. В лучшем случае они заметят номер машины и, может быть, внешность убийцы. Это пригодится ментам, но, согласись, мне мертвому будет уже все равно, поймали киллера или нет\".

Купленный Гургенидзе \"режимный объект\" представлял собой обширную, уже начавшую зарастать кустами и молодыми деревцами поляну на берегу тихой подмосковной речки, посреди которой на пологом бугорке валялись черные обугленные бревна сгоревшего деревянного строения. Поговаривали, что некогда здесь стояла правительственная дача. Где-то в середине пятидесятых она сгорела целиком, до самого фундамента. По неизвестной причине отстраивать ее не стали, участок забросили, и он, всеми забытый, зарастал малиной и березняком до тех пор, пока на него не наткнулся человек Георгия Луарсабовича, искавший уединенное местечко недалеко от Москвы для постройки загородного дома. Точной информации относительно характера здешнего объекта ему не смогли дать даже в местной администрации; впрочем, после всесторонней проверки сделка была признана законной, как дыхание, а все остальное Гургенидзе не интересовало: в конце концов, в течение почти всего прошлого века Россия целиком была одним гигантским режимным объектом.

Сделка купли-продажи состоялась в марте; тогда же был заказан проект будущего загородного дома. Проектирование поручили московскому архитектору Телятникову, известному своей добросовестностью и творческим подходом к работе. Взявшись за дело, Виктор Иванович Телятников контролировал ход строительства от начала до самого что ни на есть конца – от проведения почвенно-гидрологической экспертизы и до сдачи объекта под ключ. Он приходил на голое место и уходил оттуда лишь тогда, когда работяга в пропыленном комбинезоне забрасывал в кузов самосвала последнюю лопату строительного мусора. По желанию клиента Телятников мог выступить и в качестве дизайнера или ландшафтного архитектора. Наняв Виктора Ивановича и заплатив оговоренную контрактом сумму, клиент мог не сомневаться, что в установленный договором срок вступит во владение персональным уголком рая, который будет точно соответствовать высказанным пожеланиям. Работа Телятникова стоила дорого, но Георгию Луарсабовичу его услуги были по карману.

В данный момент проектирование находилось в начальной стадии. На площадке производились подготовительные работы: выкорчевывали подлесок, сносили остатки горелых стен и возводили временный дощатый забор. Накануне участок должны были посетить гидрогеологи: Телятников работал, скрупулезно придерживаясь всех установленных правил и норм, и никогда не начинал проектирование очередного объекта, не получив предварительно заключение гидрогеологической экспертизы. Это отнимало лишнее время и стоило денег, но Виктор Иванович, в отличие от многих своих коллег, считал, что дело того стоит: так он, по крайней мере, мог быть уверен, что построенный им особняк не завалится, как карточный домик, через месяц после ухода строителей и не съедет, как на салазках, в какой-нибудь овраг. Правда, о подобных случаях с элитными подмосковными коттеджами никто никогда не слышал, но все когда-нибудь случается впервые, и уж кто-кто, а клиенты этого архитектора могли не бояться, что их жилище откроет эту печальную статистику.

Именно вчера и именно в ходе отбора проб грунта для экспертизы у геологов произошла какая-то заминка. В чем заключалась суть происшествия, Телятников по телефону говорить не пожелал; не пожелал он также явиться к Георгию Луарсабовичу в его московскую квартиру или офис, чтобы лично, с глазу на глаз объяснить, в чем дело. Вместо всего этого обычно покладистый и всегда готовый идти навстречу клиенту архитектор категорически потребовал – не попросил, а именно потребовал! – личного присутствия господина Гургенидзе на стройплощадке. Заказчик так удивился, что согласился приехать.

Разумеется, Клыков был прав, протестуя против этой поездки. Он был хорошим начальником службы безопасности и относился к своим обязанностям не менее добросовестно, чем архитектор Телятников к своим. Ситуация действительно сложилась до невозможности странная и даже подозрительная – пожалуй, чересчур подозрительная для того, чтобы быть по-настоящему опасной. Георгий Луарсабович Гургенидзе в данный момент не видел, кому может принести выгоду его безвременная кончина, так что, по его мнению, и бояться было нечего. К тому же в его жизни давненько не происходило ничего необъяснимого и загадочного; он был богат, широко известен, и до сих пор никто не изъявил желания посадить его за решетку – кроме коммунистов, естественно, которые, дай им волю, оплели бы колючей проволокой всю страну, как уже сделали однажды. Словом, с точки зрения среднестатистического обывателя жизнь Георгия Луарсабовича Гургенидзе была спокойной и счастливой, и как раз по этой причине его на протяжении вот уже нескольких лет донимала свирепая, неодолимая скука.

Георгию Луарсабовичу как-то довелось прочесть в одном романе, что никто из литераторов не возьмется описывать счастье по той простой причине, что оно скучно и невыразительно. Насчет счастья он ничего не мог утверждать – просто не знал, что это такое и как отличить его от обыкновенного покоя и довольства, – но в целом был согласен с автором. Кто-то мог бы сказать, что господин олигарх просто с жиру бесится, и он не стал бы возражать, поскольку никогда не унижался до споров с идиотами, но у Гургенидзе на этот счет была своя теория. Ему казалось, что счастье, веселье или просто отсутствие скуки – это признаки не столько финансового состояния и общественного положения, сколько возраста и здоровья. Пока ты молод и полон энергии, пока у тебя есть ясная цель и силы для ее достижения, скуке тебя не достать. И ничего, если при этом ты частенько бываешь голоден: пустой желудок способствует ясности ума и легкости движений. Ты идешь к намеченной цели, разнося преграды в щепки, в мелкий мусор, в пыль, не экономя силы и не веря в старость. Тебе кажется, что, достигнув цели, ты станешь счастлив, и по молодости лет ты не понимаешь, что счастлив именно сейчас, в данный момент, и что другого счастья на свете просто не бывает...

Словом, Георгию Луарсабовичу давно уже было смертельно скучно жить на белом свете, и от этой скуки не спасал даже пресловутый кавказский темперамент. Поэтому он несказанно обрадовался случаю развеяться, хотя и подозревал, что ничего интересного у себя на участке скорее всего не увидит: Телятников был известный перестраховщик, и все дело могло заключаться в каком-нибудь невзначай задетом геологами высоковольтном кабеле, проложенном тут в незапамятные времена и давно уже отключенном от сети энергоснабжения. Но если бы выяснилось, что дело в кабеле, Георгий Луарсабович лично порвал бы дурака в клочья, и Телятников об этом знал. Гургенидзе – не тот человек, которого можно беспокоить по пустякам. Тогда что они там нашли? Бомбу какую-нибудь? Так опять же надо быть полным кретином, чтобы приглашать не саперов, а Георгия Луарсабовича... Клад? Золото-брильянты? Сомнительно... Какие в Московской области могут быть клады? Откуда? Хотя, с другой стороны, правительственная дача...

* * *

Ухабистая лесная дорога сделала еще одну крутую петлю, и впереди, положив конец раздумьям Георгия Луарсабовича, показался сияющий свежими сосновыми досками забор, окруживший стройплощадку. Лес расступился, поредел; справа под горой блеснуло в просвете между рыжими сосновыми стволами свинцово-серое зеркало воды, даже издали казавшейся ледяной, неприветливой. С верхушки старой березы сорвалась и – ф-р-р-р – полетела куда-то пестрая лесная птица. Место здесь было тихое, уединенное и действительно очень красивое – настолько, насколько вообще могут быть красивыми неброские подмосковные пейзажи. Глядя по сторонам, Георгий Луарсабович лишний раз порадовался удачной покупке и решил напомнить Телятникову, что из окон дома обязательно должен открываться хороший вид на реку.

Клыков, будто подслушав его мысли, сказал:

– Рыбалка здесь должна быть отменная. Хотя из тебя, батоно, рыбак, как из меня балерина.

– Из тебя балерина – это еще полбеды, – заметил Гургенидзе. – Вот если бы из меня...

– Боже сохрани, – непочтительно сказал Клыков и что-то неразборчиво пробормотал в микрофон рации, которую всю дорогу держал в руке.

Передний джип остановился в метре от ворот. Из него вышли двое охранников и, одинаковым жестом заложив правые руки за отвороты коротких черных пальто – тоже одинаковых, как униформа, – скрылись за забором. Их не было почти целую минуту, после чего рация в руке у Клыкова прохрюкала что-то утвердительное. Начальник охраны отдал короткую команду, и все три джипа, переваливаясь на ухабах, один за другим вползли на территорию строительной площадки.

Охранники полезли наружу, привычно растягиваясь в шеренгу под удивленными косыми взглядами работяг, которые возились в углу площадки. В стороне, вскарабкавшись на кучу суглинка и задрав к небу испачканный нож, как танк на постаменте, стоял небольшой гусеничный бульдозер. Двигатель его молчал, но от желтого капота еще поднимался едва заметный пар. Бульдозерист сидел в кабине, курил и с интересом поглядывал на прибывших. Судя по всему, его очень забавляло то, как щеголевато одетые охранники Гургенидзе вязнут в густой липкой грязи.

Георгий Луарсабович открыл дверцу, намереваясь выйти, потом посмотрел на бульдозериста, перевел взгляд вниз. Развороченная гусеницами и колесами грузовиков жирная глина, казалось, не могла дождаться момента, когда господин олигарх доверчиво погрузит в нее свои лаковые, страшно дорогие итальянские штиблеты. Георгию Луарсабовичу почудилось, что глина ухмыляется, и он мысленно показал ей кукиш, приняв решение никуда не ходить. Он захлопнул дверцу и опустил тонированное стекло, чтобы все видеть и слышать. Из открытого окна тянуло сырым апрельским холодком, но воздух был чист, как вода в горном ручье, и Георгий Луарсабович вдыхал его с давно забытым наслаждением.

Повинуясь хриплому окрику бригадира, рабочие снова взялись за дело – все, кроме бульдозер риста, который продолжал сидеть в кабине, спустив на гусеницу одну ногу в заляпанном рыжей глиной кирзовом сапоге сорок седьмого размера, и покуривать с таким видом, как будто Гургенидзе и его свита были труппой бродячих артистов, явившихся сюда только затем, чтобы дать персонально для него бесплатное представление. Клыков что-то негромко сказал одному из охранников. Тот, оскальзываясь в грязи, подошел к бульдозеру. Нескольких слов оказалось достаточно: бульдозерист изменился в лице, убрал ногу с гусеницы и с лязгом захлопнул дверцу.

К машине Гургенидзе шел архитектор. Георгий Луарсабович, до сих пор никогда не видевший Телятникова на стройплощадке, не сразу его узнал. На господине архитекторе был синий рабочий ватник, под которым, правда, виднелись привычный серый пиджак и светлая водолазка; на голове у него красовался теплый строительный подшлемник, с успехом заменявший зимнюю шапку, а на ногах были огромные резиновые сапоги, на каждом из которых висело по пуду рыжей глины. Широкое белое лицо Виктора Ивановича украшали аккуратно подстриженные усики и рыжеватая профессорская бородка, на переносице поблескивали круглые очки без оправы.

На полпути Телятникова остановил Клыков. Они коротко переговорили о чем-то и вместе двинулись к машине.

Пока они шли, Георгий Луарсабович еще раз, более внимательно, оглядел строительную площадку и слегка удивился. Телятников еще не приступал к проектированию, а его подчиненные уже развили на площадке бурную и не вполне понятную деятельность. Вершина пригорка, на котором когда-то стояло сгоревшее здание, была аккуратно срезана бульдозером, так что на ее месте образовалась ровная площадка. Определить размеры площадки, сидя в машине, было невозможно, но Георгий Луарсабович на глаз прикинул, что площадь ее составляет никак не меньше двухсот квадратных метров, если вообще не все триста. Там, наверху, среди рыжих отвалов глины и песка с торчащими во все стороны узловатыми корнями кустов и измочаленными гусеницами стволами молодых деревьев, местами проглядывало что-то серое – похоже, что остатки бетонного фундамента. Георгий Луарсабович удивленно приподнял брови и почесал одну из них согнутым указательным пальцем: тут действительно творилось что-то странное, как будто Телятников вместе со всеми своими работягами слегка повредился рассудком и целые сутки занимался чем-то не тем. \"Фиг тебе, а не дополнительная оплата\", – разом перескочив через множество предположений и рассуждений, по-русски подумал Гургенидзе.

Телятников и Клыков остановились у открытого окна \"Хаммера\". Архитектор поздоровался с заказчиком, а начальник службы безопасности, опершись одной рукой о крыло, принялся с брезгливой миной отчищать подобранной где-то щепкой налипшую на ботинки глину.

– Что ты здесь устроил, уважаемый? – спросил Георгий Луарсабович, когда закончился обмен приветствиями. – На тебя совсем не похоже. Без проекта строишь, э? Так мы не договаривались, слушай!

– У меня такое ощущение, – вздохнув, ответил Телятников, – что строительство придется отложить на время, а может, и навсегда.

– Что такое? – удивился Гургенидзе, а Клыков прервал свое занятие и уставился на архитектора так, словно видел его впервые. – Что случилось, уважаемый? Объяснись, пожалуйста!

Телятников объяснился.

Накануне, как и было условлено, ровно в девять утра на площадку прибыли геологи. Они приехали на потрепанном армейском \"ГАЗ-66\" повышенной проходимости, в кузове которого была смонтирована бурильная установка. Их встречал Телятников, который появился здесь получасом раньше, а также строители, которые ночевали в вагончике и сейчас вяло бродили по участку, напоминая только что проснувшихся после зимней спячки мух.

После короткого обмена приветствиями геологи поинтересовались, где будет стоять дом, и приступили к делу. Они без проблем загнали свой \"газон\" на верхушку пригорка, откуда уже были удалены не только горелые бревна сруба, но и большая часть кирпичного фундамента, и привели в рабочее положение бурильную установку. Люди они были опытные и добросовестные, Телятников работал с ними не впервые и привык им доверять. Убедившись, что геологи в его присутствии не нуждаются, Виктор Иванович отправился к своим работягам, которые, как всегда с утра, не могли без разогрева приступить к делу.

Он поругался с бригадиром, после чего тот наконец разинул бородатую пасть и начал хриплыми воплями приводить своих подчиненных в чувство. Синие и серые телогрейки зашевелились живее, застучали молотки. Геологи на пригорке завели движок бурильной установки; отполированный до тяжелого маслянистого блеска стальной бур, лязгая, опустился и пошел вгрызаться в оттаявшую землю. Виктор Иванович направился к вагончику, намереваясь немного посидеть в тепле. Он с удовольствием думал о том, что уже завтра, быть может, ему удастся заняться своим прямым делом – проектированием. Место ему нравилось, заказчик не скупился, и Телятников испытывал некоторый подъем, знакомый каждому творческому человеку, который получил возможность, не стесняясь в средствах, воплощать в камень, стекло и металл свои самые смелые фантазии.

Погруженный в приятные раздумья, он не сразу заметил, что на площадке что-то пошло не так. Когда наверху возле бурильной установки начали орать в четыре глотки, кроя в бога, в душу и в мать такие и сякие халтуры, до Виктора Ивановича дошло, что движок \"шестьдесят шестого\" уже некоторое время молчит и что его выключению предшествовал какой-то странный звук, похожий не то на скрежет металла о камень, не то на визг десятка котов, которым одновременно прищемили хвосты.

Телятников обернулся, не дойдя каких-нибудь пяти шагов до жарко натопленного вагончика прорабской. Бурильная установка действительно не работала. Возле нее, размахивая руками и что-то горячо (и непечатно) обсуждая, столпились геологи и парочка досужих работяг. Один из геологов держал в руках тяжелый, испачканный влажным песком наконечник бура. Даже с того места, где стоял Виктор Иванович, было видно, что наконечник варварски погнут.

В общем-то, случай был хоть и довольно редкий, но вполне обыкновенный: геологов угораздило напороться на упрятанный в толще суглинка валун. Почва была рыхлая – лесной суглинок и подзол с непременными вкраплениями старого строительного мусора, – бур шел легко и быстро, так что, когда наконечник уперся в камень, оператор просто не успел выключить установку.

Пока Виктор Иванович карабкался по изрытому бульдозером склону, толковище возле \"шестьдесят шестого\" уже успело рассосаться. Издалека углядев Телятникова, строители вернулись к работе, а геологи, повздыхав, полезли в кузов за запасным наконечником. Задрав опорные лапы, грузовик переполз метров на пять, снова уперся растопыренными стальными лапами в суглинок и задрал стрелу буровой установки.

– Ну, что тут у вас? – подойдя, спросил Телятников у бригадира геологов. – Камень поймали?

– Да ядреный, зараза! – выругался геолог. – Наконечник к чертям накрылся, представляешь? А он, собака, денег стоит, и немалых.

– Правда? – делано удивился Телятников, у которого и в мыслях не было платить за наконечник, который господа геологи угробили из-за собственного разгильдяйства.

Тон у него был весьма красноречивый. Геолог поморщился и на всякий случай оставил разговор о деньгах.

– Давай, – хмуро сказал он оператору, – запускай свою шарманку. Да аккуратнее, на тебя наконечников не напасешься...

Бур, вращаясь, вошел в землю. Геолог угостил Виктора Ивановича сигаретой, и они, попыхивая дымком, стали наблюдать за процессом. Длилось это недолго: погрузившись метра на полтора, бур опять заскрежетал по камню. Стрела буровой установки мелко затряслась, и оператор выключил мотор раньше, чем его начальник успел открыть рот.

– Здесь что – сплошная скала?

– Это в Подмосковье-то? – удивился Телятников.

– Главное, чтобы не газопровод, – сказал старший геолог. – А то, помню, в девяносто втором году... – Он не договорил и повернулся к Телятникову, который при упоминании о газопроводе почувствовал себя очень неуютно из-за тлеющей в зубах сигареты. – Слушай, Иваныч, может, хватит? Какая тебе на хрен еще нужна экспертиза? Факт, что под этим бугром не песок и не болото, так чего тебе еще? Можешь тут хоть небоскреб строить, ни черта ему не сделается.

– Извини, Слава, – вежливо, но твердо возразил Телятников, – это твое личное мнение. А я отвечаю за результат, и мне нужна твердая уверенность, основанная на данных почвенно-гидрологической экспертизы.

– Фу-ты, ну-ты, – сказал геолог Слава. – Экспертизу ему подавай... Ясно же, что там, внизу, сплошной камень!

– Слава, ты здоров? – заботливо спросил Телятников. – Откуда там взяться сплошному камню, сам подумай! Там может быть что угодно, в том числе и упомянутый тобой газопровод.

– В лесу? И в бумагах о нем ни слова?

– Мы в России живем, Слава.

– И то правда... Ну, чего стал? – обратился он к оператору бурильной установки. – Чего ты таращишься на меня, как таракан на тапку? Перетаскивай свой драндулет на новое место, Петрович. Будем, блин, добывать хлеб свой в поте своей небритой физиономии...

Они пробурили еще три скважины, и все с одинаковым результатом – не пройдя и двух метров, бур упирался в непреодолимую преграду.

– Знать бы заранее, – сказал геолог Слава, задумчиво ероша пятерней густую \"геологическую\" бороду, – взяли бы победитовый наконечник.

– Хрен ты ее проковыряешь своим победитовым наконечником, – угрюмо возразил Петрович, разглядывая затупившийся бур. – Звук слыхал? Это, брат, не камень. На железо похоже. Или, край, на железобетон.

– Подвал? – предположил геолог, бросив быстрый взгляд на Телятникова. – Здесь же вроде что-то такое стояло...

– Странный подвал, – кисло заметил Виктор Иванович, который очень не любил, когда в самом начале работы возникали помехи, да еще такие непонятные. – У нормальных людей подвалы, как правило, расположены прямо под домом, а не зарыты на два метра в землю.

Он позвал бригадира строителей, и через пять минут двое, скинув телогрейки, уже ковыряли вершину пригорка лопатами. Геологи зачем-то – из принципа, наверное, – пробурили еще одну скважину в метре от забора. Здесь бур пошел как по маслу, и через полчаса разведчики недр укатили восвояси, отобрав все необходимые для экспертизы пробы.

Строители за час отрыли глубоченную квадратную яму, похожую на братскую могилу. Виктор Иванович все это время стоял рядом и не пропустил тот момент, когда лопаты со скрежетом заскребли по чему-то твердому. Работяги очистили дно, и глазам Телятникова предстала светло-серая, слегка припорошенная песочком, гладкая бетонная поверхность. Один из строителей зачем-то постучал по бетону лопатой, и та издала протяжный похоронный звон.

– Бункер, – изрек он и звучно высморкался в два пальца. – Нулевой цикл, можно сказать, готов. Экономия, понял?

– М-да, – сказал Телятников и, задумчиво потирая озябшие ладони, пошел за бульдозером.

Глава 2

– Вах! – воскликнул Георгий Луарсабович, остановившись на краю обширного, залитого крепким, без единой трещинки, бетоном пространства. – Готовая вертолетная площадка!

На ногах у него красовались испачканные глиной резиновые сапоги, свежий весенний ветерок трепал полы тонкого шерстяного пальто.

– Не понимаю, уважаемый, что тебя беспокоит, – обратился он к Телятникову. – Бетон крепкий, что хочешь выдержит. Строй прямо сверху, в чем проблема?

– Извините, – Телятников нервным жестом поправил на переносице очки. – Даже если бы я строил сарай, все равно поостерегся бы ставить его поверх... – он замялся, явно не зная, как назвать свою находку, – поверх этого. Неизвестно, что это такое, какой оно толщины и на какую нагрузку рассчитано. Воля ваша, Георгий Луарсабович, но я категорически против производства каких бы то ни было работ, пока мы точно не узнаем, что это такое. Если вас такая постановка вопроса не устраивает, обратитесь к другому подрядчику. Сейчас с этим проблем нет, были бы деньги.

– Вах, – повторил Гургенидзе, – какой ты горячий, батоно Виктор! Если бы мне нужен был другой подрядчик, я бы сразу к нему пошел, не стал бы тебя беспокоить. Я тебя уважаю, ты хороший специалист, другого такого днем с фонарем не найдешь...

– Днем с огнем, – негромко поправил Клыков.

– А?

– Надо говорить: днем с огнем.

– А я что говорю? Так и говорю, слушай! Ты грамотный человек, – продолжал Георгий Луарсабович, снова повернувшись к Телятникову, – ты мне объясни, чем вот это, – он топнул в бетон резиновым сапогом, – хуже песка или, к примеру, глины? Ведь твердо же!

Телятников болезненно поморщился, как человек, которого каприза ради заставляют раскладывать по полочкам очевидные вещи.

– Будь здесь песок или глина, – сказал он, – я бы точно знал, как мне проектировать фундамент, как рассчитать нагрузку. А это... Что это? Просто бетонная площадка или под ней пустота? А если это сооружение не выдержит веса будущего дома? И что, если там, – он ткнул пальцем себе под ноги, – не просто пустота, а, к примеру, склад горючего или боеприпасов?

– С ума сошел, слушай! – испугался Гургенидзе. – Какие боеприпасы?

– А что? – вместо архитектора ответил Клыков. – Очень даже запросто. Я бы сказал, легко.

– Под правительственной дачей?

– А где написано, что здесь была именно правительственная дача? Кто это сказал? Чиновник в управе? Так он сказал \"кажется\"... А раз \"кажется\", значит, точно этого никто не знает. Может, тут вообще радиоактивные отходы захоронены, а домишко сверху построили просто для отвода глаз... Хорош ты будешь, батоно Гогия, когда в темноте светиться начнешь! Зато на электричестве сэкономишь...

– Слушай, Коля, что я купил, а? – после продолжительной паузы жалобно спросил Гургенидзе.

– Оборонный объект, – ответил жестокий Клыков. Он прошел немного вперед, остановился и, наклонившись, некоторое время разглядывал свежие белые бороздки, оставленные на поверхности площадки каким-то инструментом. – Отбойный молоток? – спросил он у Телятникова.

Виктор Иванович кивнул.

– И не берет, – констатировал Клыков. – Только поверху царапает, а вглубь не лезет, отскакивает... Отличный железобетон! Умеем строить, когда очень захотим! И всегда умели. Как подумаешь, сколько этой штуке лет... Ее же еще при Сталине строили!

– Да, – неохотно согласился Гургенидзе, – тогда секреты были на каждом шагу...

– И тогда, и еще много лет после \"тогда\", – подхватил начальник службы безопасности. – Ты себе представляешь, что это был за секрет, если о нем даже чиновники в управе не знают? Уверен, упоминаний об этом объекте нет ни в одном архиве, иначе ты бы его так запросто не купил. Проект по каким-то причинам закрылся, люди погибли или просто сели на исторически значимые сроки, и про это место забыли... – Казалось, он размышляет вслух. – Не нравится мне эта штука, батоно Гогия. Совсем не нравится. Слушай, чем плохо в Москве? Дался тебе этот загородный дом... Что скажете, Виктор Иванович? Можно эту ерунду как-то расковырять и посмотреть, что у нее внутри?

– Без специального оборудования – вряд ли, – ответил Телятников.

– Э, что вы несете – \"расковырять, специальное оборудование\"? – возмутился Гургенидзе. – Головой думайте, уважаемые! Если это не просто лепешка бетона, а помещение, вход должен быть! Дверь, лестница, лифт...

– Если это не саркофаг вроде того, что на четвертом блоке, – негромко заметил Клыков.

– Тьфу на тебя, – сказал Гургенидзе. – Нельзя так шутить, Николай. Про такие вещи забывать не принято. Если окажется, что мне продали радиоактивный могильник, я от этой управы камня на камне не оставлю, и они прекрасно это знают. Хватит болтать, уважаемые. Здесь должен быть вход, и нам его надо найти.

Клыков удивленно покосился на него.

– Ты, что ли, искать собрался, батоно? А может, все-таки обратно, в Москву?

– Москва не убежит, – заявил Георгий Луарсабович. – Тебе что, совсем неинтересно? Смотри, все получается как в кино: лес, река, таинственное подземелье... А может, там сокровища?

– Мальчишка, – проворчал Клыков. – Сокровищ ему не хватает... Маленький Гогия всю жизнь мечтал найти на улице кошелек, да так сильно, что, когда вырос, нашел в лесу подземное хранилище кошельков...

Он закурил и прошелся по площадке, глядя по сторонам. Затем остановился на дальнем от Гургенидзе краю бетонного прямоугольника, долго смотрел куда-то вниз, подозвал одного из охранников и стал ему что-то объяснять, для наглядности тыча перед собой зажатой в кулаке рацией. Охранник слушал, кивая, с профессионально безразличным выражением лица, а потом шагнул с бетонной площадки и стал спускаться по пологому откосу. Оставшиеся наверху с интересом проследили за тем, как охранник мобилизовал двоих из околачивавшихся около вагончика строителей и, вооружив лопатами, куда-то их погнал. Работяги шли без особой охоты, но молча – вид охранника не располагал к пререканиям.

– Куда это они? – поинтересовался Гургенидзе у вернувшегося Клыкова.

Начальник службы безопасности подвел его к тому месту, где только что стоял сам, и, как и охраннику, указал куда-то вниз зажатой в кулаке рацией.

– Видишь ямку? Ну, вроде короткого овражка... Вон там, где кусты, – видишь? Не факт, конечно, но мне кажется, если искать вход, начинать надо оттуда. Пошли, батоно, посидим в вагончике, что ли. Меньше чем за час эти доходяги все равно не управятся.

Он немного ошибся: строителям понадобился не час, а почти два. За это время Георгий Луарсабович, Клыков и архитектор Телятников успели усидеть две бутылки хорошего грузинского вина, которое Гургенидзе регулярно получал с родины. На самого олигарха и его телохранителя вино не оказало видимого воздействия, зато Телятников заметно опьянел и с жаром описывал, какой дворец он здесь отгрохает – вернее, сможет отгрохать, если удастся своевременно устранить возникшую досадную помеху. Гургенидзе слушал его невнимательно, все время поглядывая в сторону окна, за которым опять стучали молотки и слышался хриплый мат. Чувствовалось, что его снедает любопытство, которое казалось хладнокровному Клыкову не только странным, но и немного неприличным, неподобающим возрасту и общественному положению хозяина. Однако решение было принято, и Клыкову, как человеку военному оставалось лишь предусмотреть и свести к минимуму возможные неприятные последствия хозяйского каприза.

Вынужденный поддерживать разговор, он наливал Телятникову вина, кивал в нужных местах, поддакивал и даже спорил, одновременно думая о том, что архитектор все-таки молодец. Другой на его месте вызвал бы милицию, саперов, а то, чего доброго, полез бы в подземелье сам, на свой страх и риск. И то и другое было бы одинаково плохо: независимо от того, что скрывал обнаруженный строителями бункер, Клыков хотел сначала посмотреть на это – сам, своими глазами, – а уж потом решить, предавать информацию огласке или нет. Такие люди, как Гургенидзе, все время находятся в центре всеобщего внимания, и лишние скандалы здесь ни к чему – в дополнительной рекламе он не нуждался, поскольку был серьезным деловым человеком, а не поп-звездой. Обеспечивать отсутствие скандалов было одной из обязанностей Клыкова, и он, как никто, умел справляться с этим непростым делом.

Когда вторая бутылка вина опустела и Клыков уже подумывал о том, чтобы откупорить третью, в прорабскую, наклонив голову в низком дверном проеме, вошел охранник. Пальто на нем не было, на правом рукаве пиджака виднелось кое-как затертое пятно глины, на ботинки было страшно смотреть. Однако физиономия была разгоряченная и оживленная – похоже, он, как и хозяин, получал огромное удовольствие от игры в кладоискателей.

– Ты что, сам землю копал? – недовольно осведомился у него Клыков.

– Ну да, а чего они, как мертвые? – ответил охранник. – Смотрел-смотрел, а потом дал одному по шее и лопату отобрал...

– А он и рад, – предположил Клыков.

– Не рад, – буркнул охранник. – Я же говорю – по шее дал...

Гургенидзе фыркнул и потушил сигарету.

– Твоя обязанность – обеспечивать безопасность, а не в земле ковыряться, – сухо объявил Клыков. – Захочешь сменить профессию – поставь меня в известность. Я это мигом организую. И Виктор Иванович, вот, поможет... Ему такие здоровые лбы очень даже нужны – кирпичи подносить, раствор...

– Так ребята смотрели...

– Еще один такой фокус – и ты уволен, – перебил Клыков. – Учти на будущее. Ну, говори, что ты там вырыл, археолог?

– Дверь, – проворчал охранник. – Железная. Вроде как в бомбоубежище.

– А за дверью что? – заинтересованно спросил Гургенидзе.

– Так заварена она, Георгий Луарсабович.

– Сварщик есть? – быстро спросил Гургенидзе, повернувшись к Телятникову.

Виктор Иванович кивнул.

– Погоди, батоно Гогия, – сказал Клыков, – не гони лошадей. Это дело надо бы сперва обмозговать...

– Сварщик уже там, Георгий Луарсабович, – доложил охранник. – Режет и матерится – электродов ему жалко...

– Как? – вскинулся Клыков. – Кто разрешил?!

– Так мы с ребятами прикинули, что если дверь, так все равно же открывать придется, – набычился охранник. – Не так разве?

– Идиоты, – упавшим голосом констатировал Клыков. – Они прикинули... Всех уволю к чертовой матери!

– Не шуми, Коля, – сказал Гургенидзе. – Парень прав. Если есть дверь, ее надо открыть, иначе зачем мы ее искали?

– Давайте-давайте, – проворчал Клыков, – развлекайтесь. Можешь пойти и отобрать у сварщика аппарат. Чего там, валяй! А если дверь заминирована?

– У тебя мрачная фантазия, дорогой, – заметил Гургенидзе и тяжело поднялся с табурета, который при этом, казалось, облегченно вздохнул. – Пойдем посмотрим, что там. Веди, – приказал он охраннику.

Когда Георгий Луарсабович, тяжело топая взятыми напрокат у Телятникова резиновыми сапогами, подошел к месту событий, сварщик как раз закончил работу и, отдуваясь, снял маску. Короткая глинистая траншея, врезавшаяся в пологий склон бугра, упиралась в бетонную стену со следами деревянной опалубки. Здесь действительно была дверь – тяжелая, стальная, с закругленными углами и винтовым запором, как на люке подводной лодки. В воздухе висел тяжелый запах окалины, от неровных оплавленных щелей, прожженных электросваркой, еще поднимался синеватый дымок. Дверь была рыжей от ржавчины, лишь кое-где на ее поверхности виднелись чешуйки сохранившейся масляной краски и следы сделанной по трафарету надписи, о содержании которой можно было только догадываться: кажется, это было грозное требование предъявить пропуск в развернутом виде. Помимо винтового запора и стершейся надписи, в двери имелся глазок, закрытый изнутри намертво приржавевшей стальной заслонкой.

Нечего было и думать открыть заржавевший запор. Очевидно, та же мысль пришла в голову и сварщику, поскольку он потрудился не только удалить наложенные в незапамятные времена сварные швы, но и перерезать массивные стальные петли. Сварщик, коренастый чернявый мужик в грязной брезентовой робе, бормоча что-то крайне недовольное по поводу сожженных попусту электродов, протиснулся мимо зрителей. По грязи за ним змеями волочились толстые шнуры кабелей высокого напряжения, оставляя в истоптанной мокрой глине извилистые борозды.

– На склад совсем непохоже, – выдавая желаемое за действительное, пробормотал Георгий Луарсабович.

– На гробницу фараона тоже, – сказал Клыков, – так что никаких сокровищ ты там не найдешь, старый гробокопатель. Ну что, батоно, открываем? Лом давайте!

Кто-то из рабочих, которые к этому моменту все до единого столпились вокруг траншеи, метнулся к вагончику и принес лом. Запыхавшись от бега, он растолкал своих коллег и протянул лом Клыкову.

– Ты что, больной? – изумился тот. – Давай открывай, чудило. Только аккуратно. Если эта хреновина на ноги упадет, до самой смерти будешь на деревяшках прыгать.

Работяга заколебался, явно не зная, с какого конца взяться за дело. Тогда из толпы зевак плечом вперед выдвинулся бородатый бригадир, отобрал у него лом и ловко вогнал его расплющенный конец в прожженную сварщиком щель. Он напрягся, всем своим весом налегая на стальной прут, на загорелом лбу вздулись от напряжения жилы.

Клыков стоял поодаль, покуривая с деланым равнодушием и наблюдая не столько за тем, что происходило у двери, сколько за Гургенидзе. Он был удивлен: при других обстоятельствах вся эта возня с ржавыми железками посреди холодной апрельской грязи не вызвала бы у Георгия Луарсабовича ничего, кроме раздражения и скуки. Но сейчас батоно Гогия терпеливо стоял на промозглом ветру, засунув руки в карманы пальто, и, не отрываясь, смотрел, как открывают дверь обнаруженного на его дачном участке бетонного склепа. Лицо у него было напряженное и до крайности заинтересованное; казалось, еще чуть-чуть, и он не устоит на месте, отберет у бригадира грязный лом и сам полезет открывать дверь.

Этого, к счастью, не понадобилось. Что-то хрустнуло, раздался протяжный ржавый скрежет, тяжелая стальная плита шевельнулась, дрогнула, наклонилась и вдруг начала падать – бесшумно, стремительно и грозно. Бригадир строителей испуганно крякнул и отскочил в сторону, выронив лом и прильнув спиной к скользкому глинистому откосу траншеи. Дверь с глухим шумом упала в грязь в сантиметре от носков его растоптанных кирзачей. Все, кто стоял поблизости, почувствовали, как дрогнула от удара земля и как тугая волна воздуха, похожая на взрывную, коснулась коленей.

Бригадир встал, вытирая испачканные глиной ладони о телогрейку, и, прежде чем Клыков успел его остановить, шагнул к двери. Он немного постоял на пороге, загораживая дверь своей массивной фигурой, потом наклонился, будто что-то разглядывая, снова выпрямился и отступил в сторону. Лицо у него было угрюмое.

– Ну, что там, борода? – спросил Клыков.

– Что-что... – бригадир не спеша достал из кармана телогрейки криво надорванную пачку \"Примы\", долго чиркал спичкой по разлохмаченному коробку и наконец закурил, окутавшись густым облаком синего, отдающего паленой шерстью дыма. – Покойник там, вот что.

* * *

Человек лежал на пороге, широко разбросав ноги в пятнистых камуфляжных штанах. Мокрые рубчатые подошвы его высоких армейских ботинок со шнуровкой до середины лодыжек поблескивали под лучами апрельского солнца; к левой прилипла хорошо различимая даже на таком расстоянии метелка рыжей прошлогодней травы. Отсюда были видны только эти ноги – остальное скрывал изгрызенный пулями дверной косяк, – но они не шевелились уже целую минуту. Живые так не лежат, разве что без сознания...

Глеб Сиверов воспользовался паузой, чтобы перезарядить автомат, отметив про себя, что вставленный им в гнездо рожок последний. Впрочем, увеселение, кажется, уже закончилось, если только друзья не подготовили для него какого-нибудь сюрприза. Он в этом сомневался: ребята оказались какие-то уж очень простодушные, склонные целиком и полностью полагаться на свое численное превосходство. Это-то и казалось Слепому подозрительным: среди них явно не было ни одного профессионала, в то время как он ожидал встретить самое меньшее двоих умелых бойцов, прошедших солидную подготовку в тренировочных лагерях на Северном Кавказе и имеющих богатый боевой опыт. А с другой стороны, нападения они не ожидали, чувствовали себя здесь как дома, – словом, могли немного расслабиться...

Могли? Сиверов едва заметно покачал головой. Ох, вряд ли! Не те это были люди, и не в той они находились обстановке. \"Как дома\" – это все-таки не у себя в горах. Да они и там, надо полагать, не так уж часто расслабляются, иначе просто не дожили бы до сегодняшнего дня...

Он почувствовал, что куртка на боку промокла насквозь, не говоря уж о брюках. Глеб лежал в тающем сугробе, каким-то чудом уцелевшем в тени одноэтажного дощатого домика, и слушал, как за забором из проволочной сетки мало-помалу возвращается к нормальной жизни испуганно замерший после грохота перестрелки подмосковный лес. Несмело подала голос какая-то пичуга, ей ответила другая, и через минуту весь лес, как прежде, наполнился щебетом, в который вплетался частый глухой перестук – дятел долбил сухое дерево, передавая кому-то зашифрованное неведомым птичьим кодом сообщение.

Сиверов огляделся. На территории пионерского лагеря не было заметно никакого движения, если не считать двух синиц, перепархивавших с крыши на крышу. На пригреве вокруг побитой ржавчиной железной мачты флагштока уже зеленела первая трава, а в тени возле фундаментов облезлых дощатых корпусов еще лежал грязный снег.

\"Консервативная все-таки вещь человеческое сознание, – подумал Сиверов, снова переводя взгляд на торчавшие из дверного проема ноги в камуфляжных штанах. – Пионерский лагерь... Я уже и не упомню, сколько лет назад видел в Москве последнего пионера, а лагерь все равно \"пионерский\"... Впрочем, чему тут удивляться? Всю жизнь привыкали, попробуй теперь отвыкни. И потом, полноценной замены этому названию так никто и не придумал. \"Детский оздоровительный лагерь\" – так, что ли, это теперь называется? Напоминает не то санаторий строгого режима, не то закрытую лечебницу для умственно отсталых...\"

Он перевел взгляд направо и увидел человека в кожаной куртке и пятнистом армейском кепи. Человек до пояса свешивался из разбитого пулями окна, и было непонятно, каким образом кепи до сих пор удерживается у него на голове. Куртка на спине торчала кровавыми лохмотьями там, где пули прошли навылет; под окном, на жухлой прошлогодней траве, валялся короткоствольный автомат. Человек в окне почти касался приклада безвольно повисшими, вытянутыми во всю длину руками.

Потом где-то зазвонил мобильный телефон. В прозрачном весеннем воздухе звук разносился так далеко и слышался так отчетливо, что Сиверов машинально схватился за карман. Впрочем, мелодия звучала не та, да и телефон он отключил еще два часа назад, чтобы не отвлекал.

Телефон продолжал звонить. Глеб слушал бесконечно повторяющийся музыкальный фрагмент, понимая, что на звонок никто не ответит и что лежит он здесь скорее всего зря: судя по всему, можно было встать и пойти посмотреть, чего он тут натворил.

Он поднялся, отряхнул с одежды налипший на нее мокрый снег и, держа автомат наготове, вышел из-за угла летнего домика. Вокруг по-прежнему было тихо, яркое весеннее солнце светило с пронзительно-синего, какое бывает только в апреле, неба. Ветерок тревожил верхушки сосен и позвякивал железной проволокой на флагштоке. Из-за того что дело происходило днем, при ярком солнце, все вокруг казалось каким-то нереальным. \"Ну, тут уж ничего не попишешь, – подумал Глеб, поправляя на переносице темные очки. – Так уж вышло, так получилось...\"

Он представил себе, какую мину состроит генерал Потапчук, если сказать ему что-то подобное, и невольно поморщился, как от зубной боли. Сегодня имел место явный прокол, который лучше всего можно было описать именно этой дурацкой фразой: \"Так уж вышло\". Выйти должно было совсем по-другому, но как именно, Глеб пока не знал. Знал только, что, выслушав его доклад о перестрелке, Федор Филиппович вряд ли будет доволен.

Сиверов еще раз обошел лагерь по периметру, считая тела. Он не ошибся: их было пять. Лагерь был совсем небольшой, с одним-единственным отапливаемым кирпичным корпусом, который в зимнее время года служил чем-то средним между турбазой и увеселительным центром. Не особо надеясь на спонсоров, здешнее начальство завлекало народ баней, зимней рыбалкой и возможностью провести выходные на природе. Похоже, дела тут шли не слишком хорошо. Глеб склонялся к мысли, что бизнес этот давно приказал долго жить и в последние несколько лет служил просто прикрытием. Под видом отдыхающих сюда приезжали вполне определенные люди, преследовавшие более чем определенные цели. К этой горстке облезлых дощатых хибарок под сенью голого железного флагштока тянулись следы многих дел, и предполагалось, что агент по кличке Слепой прибудет сюда в нужный момент и покончит с этим притоном одним точным, молниеносным ударом. Вышло, однако, не совсем так, как планировалось. Начать с того, что его здесь с нетерпением поджидали, так что удар получился вовсе не таким внезапным и молниеносным, как того хотелось бы генералу Потапчуку. И еще одно обстоятельство тревожило Глеба. С учетом того, как бездарно была организована засада, он подозревал, что люди, которых он тут перебил, это простые исполнители, причем далеко не высшего класса. Обычные отморозки, которым кто-то наспех показал, где у автомата приклад, а где дуло...

Носком ботинка он перевернул одно из тел. Молодой парень лет двадцати пяти – тридцати, с типично славянской внешностью и, судя по чертам лица, невеликого ума. Одет в новенький, еще не обмявшийся по фигуре камуфляж, который сидит на нем как на корове седло. Вокруг тела в жухлой прошлогодней траве поблескивает густая россыпь стреляных гильз, в стороне валяется отброшенный торопливой рукой пустой магазин. \"Ага, – вспомнил Глеб, – это тот самый, который палил как сумасшедший в белый свет, как в копеечку. Одной очередью выпустил весь рожок, все тридцать штук, и что-то дико орал, меняя обойму, пока я его не срезал...\"

На запястье синела корявая кустарная татуировка, еще одна, в виде перстня, виднелась на пальце. Сиверов поморщился: тоже мне, террорист-смертник...

Он двинулся дальше, останавливаясь над каждым убитым. Знакомых лиц не было, и из всех пятерых только один оказался кавказцем – тот, который болтался в окне, как вывешенное на просушку полотенце. Только он, единственный из всех, доставил Глебу небольшие проблемы: укрывшись в одном из корпусов, выныривал, как черт из табакерки, то из одного окна, то из другого и стрелял короткими экономными очередями, не давая поднять головы. Глебу это в конце концов надоело, он ударил длинной очередью прямо сквозь хлипкую дощатую стенку.

Документов ни у кого из убитых не оказалось, но Сиверов и без того уже видел, что операция провалилась: люди были явно не те.

Поразмыслив, Глеб решил не торопиться с выводами. Во всяком случае генерал Потапчук здесь наверняка был ни при чем. Федор Филиппович лично назвал ему время и место проведения операции. Лично! Не мог же он, в самом деле, всерьез рассчитывать, что эти пятеро увальней сумеют справиться с его лучшим агентом, ликвидатором экстра-класса по кличке Слепой? Генерал еще не выжил из ума. \"А я-то в своем уме? – сердито подумал Сиверов, останавливаясь на пороге главного корпуса. – Какие у меня, собственно, основания подозревать Потапчука в чем бы то ни было? Основание одно: он знает, кто я, он со мной работает и только ему было известно время и место проведения операции. Но причин желать мне смерти у него, насколько я знаю, нет, а если бы были, я бы сейчас не рассуждал, а валялся где-нибудь с простреленной башкой, потому что Потапчук – профессионал и организация подобных акций – его хлеб насущный, то дело, за которое он всю жизнь получает зарплату\".

Перешагнув через лежавший в дверном проеме труп, Сиверов вошел в коридор главного корпуса. Воздух здесь был сырой и промозглый, как в склепе; коридор освещался единственным окном, которое располагалось в дальней торцевой стене, и Глеб поднял темные очки на лоб. Он медленно двинулся вперед, внимательно глядя себе под ноги, и не напрасно: в десятке метров от входа его чувствительные зрачки уловили тусклый блеск натянутой поперек коридора проволоки. Укоризненно покачав головой, Слепой присел и аккуратно снял растяжку. Прикрепленная к проволоке граната была новенькая, даже маслянистая от небрежно удаленной смазки. Глеб вынул из нее запал и положил гранату в карман куртки. Теперь увесистое металлическое яйцо оттягивало карман и при каждом шаге неприятно толкалось в бедро, напоминая о себе.

Глеб прошел по коридору до самого конца, распахивая все двери подряд и заглядывая в комнаты. Первый этаж выглядел нежилым, даже мебель в комнатах отсутствовала. Стены в коридоре были выкрашены масляной краской отвратительного темно-зеленого цвета, способного загнать в жестокую депрессию даже самого толстокожего оптимиста. Комнаты были оклеены дешевыми светлыми обоями, основательно обшарпанными, засаленными и испещренными многочисленными надписями, оставленными здесь поколениями юных россиян. Все вокруг криком кричало о многолетней, вошедшей в привычку нищете, и Глебу было очень трудно представить себе нормального человека, способного прельститься перспективой провести выходные в этом \"чудном\" местечке, да еще среди зимы, когда на свежем воздухе долго не проторчишь. Что ни говори, а генерал Потапчук был прав: на зимнюю турбазу это место было не очень похоже.

Но на втором этаже, судя по всему, недавно жили – правда, только в одной из десяти расположенных здесь комнат. Тесно, и впрямь как в пионерском лагере или больничной палате, поставленные койки с голыми металлическими сетками, усеянный растоптанными окурками пол, груда пустых консервных банок в одном углу, батарея пыльных, захватанных грязными пальцами бутылок в другом – все это говорило о том, что \"зимний отдых\" здешних постояльцев был довольно своеобразным. На ржавом железном листе под окном стояла чугунная печка-\"буржуйка\", коленчатая труба которой, по всей видимости, раньше была выведена прямо в форточку. Теперь форточка была закрыта, а сама труба валялась на полу и напоминала деталь какого-то диковинного оружия. В воздухе ощущался неприятный кисловатый запашок – затхлый дух закрытого помещения, в котором долго жили мужчины, не утруждающие себя поддержанием чистоты и порядка. Но запах был старый, да и окурки на полу выглядели так, словно пролежали тут не меньше месяца. Глебу стало очень любопытно, откуда генерал Потапчук взял сведения, на основании которых послал сюда своего лучшего агента. Очень захотелось побеседовать с информатором Федора Филипповича наедине, чтобы узнать, кто надоумил его шутить такие шутки с генералом ФСБ.

Одно было ясно: группировка, сделавшая лагерь своей зимней базой, располагала большими деньгами и обширными связями наверху, иначе эту лавочку прикрыли бы давным-давно. Так называемая зимняя турбаза не могла на протяжении стольких лет существовать, не вступая в официальные сношения с внешним миром – не платя налогов, не подвергаясь набегам санитарных врачей и пожарных инспекторов и не отчитываясь перед организацией, на балансе которой находились все здешние строения. Чтобы такой объект так долго оставался невидимым, нужно очень много платить, и притом не кому попало.

Для порядка Глеб заглянул в стенной шкаф, но, как и следовало ожидать, не обнаружил там ничего, кроме закатившейся в угол скомканной конфетной обертки. На задней стенке шкафа синей шариковой ручкой было выведено: \"Оля и Света, ле-то-2000, 1-я смена\". Внизу чья-то преступная рука крупно дописала черным фломастером: \"ДУРЫ\". Глеб подумал, что, если бы здесь было написано \"дураки\", это было бы про них с Федором Филипповичем.

Ступая по рассохшимся доскам, он подошел к окну и сквозь пыльное стекло выглянул наружу. За забором красовался сосновый бор; приземистое, сложенное из силикатного кирпича здание котельной с длинной железной трубой жалось почти вплотную к забору. На трубе, вертя головой во все стороны, сидела сорока, рядом еще одна – пестрая черно-белая птица с вороватым видом прыгала по крыльцу деревянного домика, из окна которого свешивался убитый кавказец. Сороки никогда не действуют в одиночку: сколько бы птиц ни принимали участие в очередном разбойничьем набеге, одна всегда занимает господствующую высоту и оттуда наблюдает за местностью, готовая поднять тревогу при первых признаках опасности. Своими слаженными действиями сороки всегда напоминали Глебу шайку беспризорников. Это была организованная преступность в чистом виде, и наблюдать за сороками, с точки зрения Сиверова, кое в чем было даже поучительнее, чем за обезьянами.

Неподалеку от здания котельной стоял темно-зеленый командирский \"уазик\" с брезентовым верхом. Серые от грязи борта были исчерчены ветками, \"дворники\" протерли в покрывавшей ветровое стекло грязи полукруглую амбразуру. Глеб подумал, что машину не мешало бы осмотреть, и в этот момент внизу хлопнула дверь.

Сиверов приник к стеклу и увидел человека в зеленом армейском камуфляже и надетой поверх него дутой лыжной куртке, который, спотыкаясь и все время оглядываясь через плечо, бежал к машине. В руке у него был автомат.

– Ах ты сволочь, – огорченно пробормотал Сиверов, дергая густо заплывший высохшей до каменной твердости масляной краской оконный шпингалет.

Убедившись в отсутствии погони, человек внизу перестал оглядываться и припустил во всю прыть. Он был в неплохой физической форме, подошвы его ботинок так и мелькали в воздухе, и Глеб понял, что не успеет открыть окно. Тогда он ударил в стекло прикладом, пошуровал автоматом в проеме, убирая осколки, и вскочил на подоконник.

Человек внизу обернулся.

– Стой! – закричал ему Сиверов. – Стой, кому говорят! Бросай оружие!

Тот, к кому был обращен этот грозный окрик, повел себя глупо. Он не стал бросать оружие, а попытался сбить Сиверова с подоконника автоматной очередью. Стрелком он оказался неважным, и дело ограничилось единственной царапиной, оставленной на щеке Глеба острым осколком кирпича. Пока Слепой перчаткой стирал с темных очков запорошившую их известковую пыль, его противник успел добежать до \"уазика\" и распахнуть дверцу. Заметив это, Глеб выстрелил, и переднее колесо машины осело, повиснув рваными резиновыми клочьями.

Сиверов сразу же прыгнул, и новая очередь противника ударила в опустевший оконный проем. Приземление было жестким, но Глеб умудрился не упасть. Он вскочил с корточек и вынужден был тут же упасть плашмя, спасаясь от пуль. Затем прогремел еще один выстрел, и в наступившей тишине Глеб отчетливо услышал знакомый щелчок бойка, упавшего на пустой патронник. Затем послышался металлический лязг передернутого затвора и еще один щелчок, свидетельствовавший о том, что безотказный механизм автомата по-прежнему пребывает в полном порядке, а вот патроны в магазине кончились.

Глеб поспешно поднялся, пока его противнику не пришла в голову светлая идея пуститься наутек, и взял человека возле \"уазика\" на мушку.

Тот еще дважды передернул затвор, прежде чем понял, что попусту тратит время. Пока он этим занимался, Сиверов успел преодолеть примерно треть разделявшего их расстояния. Наконец противник отшвырнул бесполезный автомат.

– Давно бы так, – сказал ему Глеб, продолжая неторопливо идти вперед. Левая нога слегка побаливала – похоже, он немного растянул лодыжку, сиганув со второго, этажа на твердую землю. – Стой спокойно, и все будет нормально.

Он присмотрелся к своему противнику, теперь уже пленнику. Это был молодой парень – русский, а может быть, татарин или башкир, но никак не кавказец, – обритый наголо, рослый, довольно худой и бледный как полотно. Этот вояка явно был насмерть перепуган и смотрел на Глеба, как кролик на подползающего удава. Сиверов испытал разочарование – увы, далеко не первое за истекшие полчаса и, быть может, еще не последнее. Парень явно знал очень мало, если вообще что-нибудь знал, и \"язык\" из него был, как из генерала ФСБ балерина. Впрочем, ответить на кое-какие вопросы он, несомненно, мог: например, назвать имя тою, кто его сюда послал. Человек этот скорее всего тоже окажется мелкой сошкой, но он, в свою очередь, сможет назвать имя кого-нибудь покрупнее, и не только имя, но и адрес. И вот так, снизу вверх, звено за звеном, быть может, удастся заново размотать всю цепочку, которую Глеб Сиверов с подачи генерала Потапчука чуть было не оборвал сегодня...

\"С паршивой овцы хоть шерсти клок\", – подумал Глеб и, чтобы разрядить обстановку, немного опустил ствол автомата.

Этот миролюбивый жест был истолкован как-то странно. Парень, который все еще стоял, прижимаясь спиной к грязному борту \"уазика\", вдруг будто ожил, сунул руку в карман и тотчас же поднял ее над головой. В руке у него была граната.

– Не подходи! – завизжал парень, выдернул чеку и отшвырнул ее прочь. – Размажу! Бросай оружие, гад!

– Вот еще, – спокойно сказал Сиверов и приблизился к нему еще на шаг. – Зря ты чеку выкинул. Мой тебе совет: выбрось ты эту ерунду куда подальше и давай потолкуем.

– Не двигайся! – заорал парень. Глаза у него были бешеные, лицо посерело. – Бросай автомат! Сюда бросай, мне!

– Размечтался, – сказал Слепой и сделал еще один шаг. – Бросить эту штуку в меня ты все равно не успеешь, я выстрелю раньше. Зачем тебе это надо? Перестань валять дурака. Я здесь один, и я не мент. Ничего страшного ты не сделал. Что за тобой числится, кроме незаконного хранения оружия? Да ничего! Ответишь мне на пару вопросов, и все. Если не станешь врать, я тебя, может быть, даже отпущу. На что ты мне сдался?

До \"уазика\" было метров двадцать, и говорить приходилось громко. На всякий случай Глеб присмотрел себе укрытие и приготовился нырнуть туда, если парень окажется настолько глуп, что попытается использовать единственное оставшееся в его распоряжении оружие. \"А пусть бы попробовал, – подумал Слепой. – Тогда, во всяком случае, его можно будет взять голыми руками\". Стрелять в потенциального \"языка\" Глеб не собирался: у него накопилось слишком много вопросов, требовавших ответа.

– Ну что, договорились? – спросил он миролюбиво и снова шагнул вперед.

Того, что произошло в следующее мгновение, он никак не ожидал. Человек, которого он уже считал своим пленником, вдруг бросился вперед, прямо на автомат, что-то нечленораздельно, но очень громко крича. Руку с гранатой он держал перед собой, как будто собирался передать Глебу эстафетную палочку. Похоже, он намеревался добежать до Слепого и взорвать его вместе с собой или погибнуть от автоматной пули. Никак иначе истолковать его поведение было нельзя. Сиверов изумился до глубины души, но это не помешало ему принять единственно верное решение. Ствол автомата опустился еще немного, прозвучал одиночный выстрел. Пуля ударила человека с гранатой в левую голень, протяжный вопль ужаса и ярости оборвался, будто обрезанный ножом, парень упал ничком как подкошенный. От удара о землю его кулак разжался, граната откатилась в сторону.

Сиверов метнулся в укрытие, про себя считая секунды. На счете \"четыре\" впереди глухо ахнуло и земля под Глебом вздрогнула. Он полежал еще немного, ожидая, что на голову и плечи вот-вот посыплется песок и гравий, но так ничего и не дождался, лишь где-то неподалеку что-то ударилось о землю с неприятным мокрым шлепком. Да и звук разрыва показался Сиверову каким-то чересчур глухим, будто в последний момент гранату чем-то накрыли...

Глеб поднял голову, уже зная, что увидит. Он не ошибся: человек, которого он ранил, в последнее мгновение нашел в себе силы, превозмогая боль, подняться на руках, рвануться вперед и накрыть гранату своим телом. Вряд ли он сделал это, чтобы спасти Сиверова. Похоже было на то, что этот кретин боялся плена больше смерти и ухитрился ускользнуть у Слепого из рук, покончив с собой таким варварским способом.

– Черт знает что, – сказал Глеб, вставая. – Зачем ты это сделал, болван?

Ответа, разумеется, не последовало, да Глеб его и не ждал. Тут было о чем поразмыслить. Сегодня ему противостояли люди, которые не умели драться, зато предпочитали смерть аресту. Это было очень странное сочетание. Что двигало этими людьми – фанатизм, ненависть, идея, за которую не жалко отдать жизнь? Он вспомнил лица убитых, вспомнил вытатуированный на пальце у одного из них перстень и возмущенно пожал плечами: какая к дьяволу может быть идеология у вчерашнего зэка? Да и лицо самоубийцы с гранатой в последние мгновения жизни не было лицом фанатика, идущего на смерть за идею. Это была бледная маска смертельного ужаса и отчаяния, а вовсе не ярости и слепой веры в свою правоту...

Сиверов поставил автомат на предохранитель, небрежно сунул его под мышку, отвернулся от кровавого месива, минуту назад бывшего живым человеком, и, закуривая на ходу, двинулся туда, где оставил свою машину.

Глава 3

То, что лежало в узком тамбуре между двумя стальными герметичными дверями, можно было назвать покойником лишь с очень большой натяжкой: это был скелет, одетый в военную полушерстяную гимнастерку образца сорок третьего года и просторные синие галифе, заправленные в хромовые сапоги. На плечах красовались погоны с тусклыми лейтенантскими звездочками; откатившаяся в сторону фуражечка блином была синего цвета с малиновым околышем. Темный череп, покрытый клочьями похожих на паклю волос, скалил желтые зубы; превратившаяся в пригоршню костей кисть руки лежала на застежке кожаной кобуры; точно посередине лба зияло круглое отверстие, оставленное, конечно же, пулей: Клыков внимательно осмотрел пол у себя под ногами и, наклонившись, подобрал позеленевшую стреляную гильзу.

– Не от \"тэтэшника\", – объявил он, оглядев гильзу со всех сторон. – Калибр девятка... По тем временам это мог быть только немецкий пистолет – вальтер или парабеллум.

– Какая разница? – сердито спросил стоявший на пороге Георгий Луарсабович. – И по каким это \"тем временам\"?

– Разницы действительно никакой, – рассеянно произнес Клыков, продолжая оглядываться. – Вальтер – доброе оружие, им до сих пор пользуются те, кто знает толк в стволах... А время...

Он бросил гильзу на пол, присел и пощупал нагрудные карманы гимнастерки.

– Черт, документов нет, – сказал он, выпрямляясь и брезгливо вытирая руку в перчатке о штанину. – Эту форму ввели в сорок третьем. Когда именно она вышла из употребления, не помню, но в пятидесятых ее еще носили. И даже, наверное, в шестидесятых.

– Дом наверху сгорел в середине пятидесятых, – напомнил Георгий Луарсабович.

– Да, – согласился Клыков. – Но не факт, что этого парня грохнули тогда же. Не нравится мне это, батоно Гогия. Совсем не нравится.

– А кому такое может понравиться? – пожал жирными плечами Гургенидзе. – Клянусь, Николай, не ожидал от тебя такой чувствительности. Ты же воевал, неужели на войне к мертвецам не привык?

– Дело не в мертвеце, – терпеливо объяснил Клыков, – а в его одежде. Ты что, батоно, сам не видишь? Это же чекист!

– Мертвый чекист, – поправил Гургенидзе. – А мертвые не кусаются.

– Это когда как, – возразил начальник службы безопасности, неодобрительно разглядывая одетый в парадную форму НКВД скелет. – Бывает, что кусаются, да еще как!

Он огляделся, отыскал на стене у входа архаичный выключатель и повернул его. Вместо щелчка послышался ржавый хруст, и рукоятка выключателя осталась у него в пальцах. Привинченный к бетонной стене светильник, забранный металлической решеткой, даже не подумал загореться.

– Такой большой, а в сказки веришь, – заметил по этому поводу Гургенидзе.

Он обернулся и отдал распоряжение Телятникову убрать строителей подальше – в вагончик, а еще лучше – на рабочие места.

– Пусть достраивают забор, – сказал он, – а потом... Потом, Виктор Иванович, уважаемый, придется их, наверное, отправить в Москву. Надо разобраться, что здесь такое, и разобраться аккуратно, без посторонних.

Клыков одобрительно кивнул.

– Верное решение, батоно, – сказал он. – Только еще вернее было бы позвонить куда следует. Пускай бы сами разбирались со своими покойниками.

– Хороший чекист – мертвый чекист, – возразил Гургенидзе, протискиваясь в дверь и подходя к стоявшему в углу письменному столу. Позади него виднелся жесткий деревянный стул, а еще дальше, в самом уголке, возвышался облупленный несгораемый шкаф. Дверца сейфа была приоткрыта, застеленные пожелтевшими газетами полки пусты. На столе тоже ничего не было, а на полу валялся разбитый вдребезги лист толстого оконного стекла, когда-то, по всей видимости, лежавший на столе. – Мертвого чекиста мне более чем достаточно, – продолжал Гургенидзе, заглядывая в несгораемый шкаф. – А если послушаться тебя и позвонить куда следует, сюда понаедут живые, оцепят тут все, выживут меня с моей собственной дачи... Я не говорю, что этого бойца невидимого фронта надо закопать под забором, как дохлого пса, хотя это было бы проще и спокойнее. Но мы же, в конце концов, православные! Купим ему гроб, упакуем как полагается и отдадим коллегам... потом. Сначала я хочу сам посмотреть, что там, внутри.

– Обрати внимание, батоно, – сказал Клыков, – что внутренняя дверь заперта на засов. Отсюда, снаружи, заперта. Этот парень стоял здесь на часах. И заметь, что это не солдатик срочной службы и даже не старшина-сверхсрочник, а офицер. Там, внутри, может обнаружиться все что угодно. Например, чумные бациллы.

Гургенидзе что-то рассматривал в пустом сейфе, светя себе зажигалкой.

– Никакая бацилла не проживет пятьдесят лет в герметично закупоренном помещении, – глухо донесся оттуда его голос. – Это я тебе говорю как бывший микробиолог. Бацилла – тоже человек, ей кушать надо, понимаешь?

– А кто тебе сказал, что это помещение простояло закупоренным пятьдесят лет? – спросил Клыков.

Вопрос этот был задан из чистого упрямства; начальник охраны и сам понимал, что в данном случае разница в десять-пятнадцать лет не имеет никакого значения.

– Я тебе говорю! – торжествующе объявил Георгий Луарсабович и с громким шорохом вытащил из сейфа пожелтевший газетный лист. – Смотри, дорогой: \"Правда\" за седьмое июня пятьдесят четвертого года. Считать умеешь?

– А ты неплохо соображаешь, батоно, – с уважением сказал Клыков.

– Доктор биологических наук, который не умеет соображать, не такое частое явление, как думают некоторые, – заявил Гургенидзе, кладя газету на стол. – Я тебе даже больше скажу, батоно Коля: мне, кажется, понятно, что здесь произошло. Похоже, новая власть закрыла какой-то старый, еще сталинский проект, и закрыла очень решительно.

– Какой там еще проект, – проворчал Клыков, разглядывая засов, запиравший вход во внутренние помещения бункера. Засов был лишь слегка тронут ржавчиной – видимо, наружная дверь, засыпанная землей, и впрямь закупорила бункер почти герметично.

– А ты открой, – тоном провокатора предложил Гургенидзе. – Вот и посмотрим, что за проект такой.

– Знал бы ты, батоно, как мне этого не хочется! – искренне вздохнул Клыков.

– Я тебя понимаю, дорогой. Но ведь и ты понимаешь, что деваться некуда. Открывать все равно придется, разве нет?

Клыков безнадежно махнул рукой, позвал охранника и велел принести фонари. Вскоре были доставлены три мощных, питающихся от аккумуляторов фонаря с большими рефлекторами. Клыков поставил у входа в бункер двоих охранников и велел смотреть в оба. Еще одного охранника они решили взять с собой – просто чтобы третий фонарь не пропадал понапрасну и еще на тот случай, если придется двигать что-то тяжелое и вообще применять физическую силу.

Когда все приготовления были закончены, Клыков вдруг спохватился, снова наклонился над трупом чекиста и попытался осторожно убрать его руку с кобуры. Как он ни осторожничал, сухие, больше не скрепленные истлевшей плотью и сухожилиями кости рассыпались под его пальцами. Клыков гадливо скривился, но не отступил и, откинув клапан кобуры, вытащил оттуда вороненый, лишь самую чуточку тронутый ржавчиной \"ТТ\".

– Не нравится мне это, – повторил он. – Гляди, документы забрали, сейф очистили, даже со стола все бумажки убрали – графики дежурств, номера \"горячих\" телефонов и что там еще могло лежать, – а ствол оставили.

– А что тебя удивляет? – играя кнопкой фонаря, сказал Георгий Луарсабович. – Я бы тоже, так поступил, потому что документы – это важно, а оружие – это просто железо, которого в нашей стране во все времена было сколько угодно.

– Меня это не удивляет, – терпеливо объяснил Клыков. – Это просто доказывает, что убили его действительно не бандиты какие-нибудь, а свои – такие же чекисты, каким был он сам. Это и впрямь была секретная операция, и именно это мне не нравится. Знаешь, батоно, ведь бывают дела, не имеющие срока давности. И сдается мне, что мы с тобой сейчас собираемся влезть как раз в такое дело.

– Уже влезли, – поправил Гургенидзе. – Только не надо драматизировать, Николай. Если бы об этом месте хоть кто-то помнил, мне бы не продали эту землю. Давай открывай. Мы что, всю жизнь будем торчать в этом тамбуре?

Клыков вздохнул. Георгий Луарсабович стоял рядом с ним в своем дорогом кашемировом пальто, в измазанных глиной резиновых сапогах, с громоздким аккумуляторным фонарем в руке и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, как огромный карапуз, стремящийся поскорее оседлать деревянную лошадку карусели. Все это здорово смахивало на фрагмент какого-то бредового сна, и отставной подполковник армейской разведки Клыков от души пожелал, чтобы там, за герметичной стальной дверью, не обнаружилось ничего, кроме голых бетонных стен, темноты и сырости. Никакого любопытства он не испытывал – ему было тоскливо и хотелось поскорее убраться восвояси. Гургенидзе когда-то был доктором микробиологии, и сейчас, по всей видимости, им двигала неутоленная любознательность ученого, для которой в его теперешней жизни просто не было пищи. У себя в лаборатории он смолоду привык разгадывать казавшиеся неразрешимыми тайны бытия, видеть вещи обычно скрытые от людских глаз, и теперь ему этого, наверное, здорово не хватало. Клыков его отлично понимал, но легче ему от этого не становилось: в отличие от своего хозяина, Николай Клыков знал, что бывают тайны, о существовании которых лучше даже не догадываться, и двери, в которые не стоит заглядывать, как бы тебя ни терзало любопытство. Впрочем, он знал и еще кое-что: уж если Гургенидзе что-то втемяшилось в голову, он непременно добьется своего, чего бы это ему ни стоило. Запрети ему сейчас лезть в это подземелье, он все равно найдет способ туда проникнуть, причем сделает это один, без охраны, и почти наверняка свернет себе шею. Так пусть уж безумствует под присмотром, раз все равно ничего не поделаешь...