Андрей Воронин

СЛЕД ТИГРА

ГЛАВА 1

— Как ты относишься к диким животным? — спросил генерал Потапчук, мелкими глотками попивая бледно-коричневую жидкость, которую он именовал кофе, а Сиверов называл «кофе по-генеральски».

Глеб потушил в пепельнице длинный окурок и бросил на собеседника быстрый пытливый взгляд из-под очков. Жалюзи на окне были подняты до самого верха, а само окно слегка приоткрыто: за ночь, проведенную у компьютера, Сиверов здорово надымил в квартире и Федор Филиппович, едва войдя сюда, потребовал создать приток свежего воздуха. Подняв жалюзи и открыв окно, Глеб задернул полупрозрачную занавеску, которая скрывала от посторонних взглядов то, что происходило внутри квартиры, но, увы, не могла служить серьезным препятствием для весеннего солнца, которое широким потоком вливалось в комнату, беспощадно высвечивая каждую деталь безбожного кавардака, оставленного Глебом на рабочем столе. В этом чересчур ярком для чувствительных зрачков Слепого, жизнерадостном дневном свете было хорошо видно, что комнату все еще заполняет синеватая туманная дымка; с каждой минутой дымка эта редела — табачный дым потихонечку вытягивался в щель приоткрытого окна, а вместо него в комнату прохладной, чуть знобкой струей вливался свежий апрельский воздух.

Слепой машинально ткнул указательным пальцем в переносицу, поправляя очки, защищавшие глаза от слишком яркого света и придававшие всём предметам обстановки привычный сумеречный колорит. «Вот так вопрос! — подумал он, искоса разглядывая генерала и радуясь тому, что глаза спрятаны за темными линзами. — Как я отношусь к диким животным… А правда, как я к ним отношусь? Никак, в общем-то… Но к чему это он клонит? Видно же, что пришел неспроста…»

Тянуть паузу дальше не имело смысла. Еще чуть-чуть, и она, эта пауза, станет заметной, а потом и многозначительной. Поэтому Глеб сделал глоток из своей чашки, с подчеркнутой аккуратностью поставил ее на блюдце, сел прямее и сказал:

— Я к ним не отношусь.

— М-да? — Потапчук суховато улыбнулся одними уголками рта и тоже поставил чашку. Эта улыбка сделала его лицо лет на двадцать моложе, на мгновение вернув ему былую твердость и четкость линий. — Не относишься, значит… Что ж, каков вопрос — таков ответ. Сформулирую по-другому…

— Да уж, сделайте милость, — попросил Сиверов, вытряхивая из пачки новую сигарету.

Потапчук недовольно покосился на сигарету — ему было завидно. Глеб понимал, что вид открытой сигаретной пачки является для Федора Филипповича тяжким испытанием, но сознательно игнорировал генеральские проблемы: не дав слова — крепись, а дав — держись. Сочувствие окружающих провоцирует в человеке жалость к себе, а тому, кто бросает курить, жалость к себе противопоказана. Пусть уж лучше гордится собой, даже если гордость эта безосновательна: дескать, вот я какой сильный, никто и не подозревает, как мне трудно, а я держусь и виду не показываю.

Глеб повертел в руках зажигалку, думая, не вернуть ли сигарету обратно в пачку, но решил, что не стоит: это бы смахивало на издевательство. Он крутанул колесико, высекая огонь, и глубоко затянулся горьковатым дымом. Потапчук с заметным усилием отвел взгляд от тлеющего кончика сигареты, морщась, хлебнул из чашки водянистой бурды, которую он именовал кофе, и сказал:

— Шутки шутками, а мне все-таки хотелось бы знать, как ты относишься к проблеме защиты диких животных. Учти, вопрос не праздный.

— Это я уже понял, — сказал Глеб. — Не понял только, при чем тут животные? Мы, цари природы, сплошь и рядом не в состоянии защитить даже своих близких, а туда же — зверей защищать…

— То есть ты считаешь, что защищать редкие и вымирающие виды не нужно? — уточнил Потапчук. — Пусть себе вымирают?

— Да нет, конечно, — Слепой пожал широкими плечами и одним быстрым глотком допил остывший кофе. — Зачем это нужно, чтобы они вымирали? Кому они мешают? Уж, во всяком случае, не мне. Они в лесу, а я в городе… — Он заметил, что Потапчук начинает хмуриться, и сменил тон: — Не знаю, Федор Филиппович, какого ответа вы от меня ждете. Разумеется, дикие животные, особенно редкие и вымирающие, нуждаются в защите. Вернее, они нуждаются в том, чтобы люди оставили их наконец в покое. Но, повторяю, в этом нуждаются многие, и далеко не все из этих многих ходят на четырех ногах. В общем, к животным я отношусь, наверное, нейтрально: они не трогают меня, а я не собираюсь трогать их. Впрочем, вы спрашивали, как я отношусь к проблеме их защиты…

— Вот именно, — проворчал Потапчук.

Глеб немного помолчал. Струи прохладного воздуха, врываясь в приоткрытое окно, колыхали легкую штору, сминали тонкую струйку дыма, поднимавшуюся от сигареты; вместе с воздухом и светом в комнату проникали весенние звуки — пьяное чириканье воробьев, стук каблуков по мостовой, одышливое бормотание дизельного движка, шуршание щеток и скрежет металла об асфальт. Первый настоящий ливень смыл с улиц и площадей остатки черных ноздреватых сугробов, и теперь с мостовых и тротуаров удаляли набросанный за зиму песок и прочий мусор, всю зиму пролежавший под снегом. Город приводил себя в порядок перед тем, как достать из гардероба и снова примерить зеленый летний убор.

— Я считаю, что такая проблема действительно существует и что решается она из рук вон плохо, — сказал наконец Слепой. — Иначе, наверное, и быть не может. Дело это государственное, а наше государство отопление в домах наладить не может. Где уж ему животных защищать!

— Ну а общественные организации? — с непонятным Глебу интересом спросил генерал. — Фонды там всякие или, скажем, «Гринпис»? Сиверов снова пожал плечами и махнул рукой, словно отгоняя муху.

— Первые — жулики, вторые — просто блаженные, которых никто не воспринимает всерьез. Все эти высосанные из пальца акции в защиту бедных зверушек — чепуха на постном масле. Они ничего не меняют, да и не могут изменить. Даже самые крутые меры, принимаемые властью — любой властью, не только нашей, — это всего лишь пассивная оборона. Человек алчен, и, когда впереди светят по-настоящему большие деньги, идет на любой риск. Все эти заповедники, егеря, штрафы и даже перспектива оказаться за решеткой — весьма, кстати, сомнительная — ерунда. Вот если бы на кону стояла жизнь… Понимаете, это как в казино: все знают, что крупье в конечном счете всегда остается в выигрыше, но все равно продолжают играть, потому что рискуют только деньгами и надеются выиграть. А в нашем случае браконьер рискует куда меньше, чем игрок в казино… Их надо просто отстреливать без суда и следствия, и тогда проблема защиты вымирающих видов решится сама собой.

Он посмотрел на Потапчука, и владевшее им удивление многократно усилилось: Федор Филиппович выглядел довольным, как учитель, любимый ученик которого только что доказал теорему Ферма. Он ухмылялся: так мог бы ухмыляться кот, слопавший соседскую золотую рыбку, и это было Глебу решительно непонятно. То есть он понимал, конечно, что весь этот природоохранный разговор затеян неспроста и что ответ его оказался именно таким, какого ожидал от него генерал Потапчук. Но при этом Слепой никак не мог взять в толк, каким образом эта беседа соотносится с реальной жизнью и теми делами, которые связывали его и Федора Филипповича.

Он в последний раз затянулся сигаретой и погасил окурок в пепельнице. За окном гнусаво заныл клаксон, тарахтевший на холостых оборотах дизельный движок сердито зарычал, закашлял, стреляя глушителем, и звук начал постепенно удаляться. Снова стали слышны шаги, голоса, обрывки разговоров. Прямо под окном женский голос на скверном английском спросил у невидимого собеседника, как ему нравится Москва. Ответа Глеб не разобрал — говорившие свернули за угол.

— Не пойму, к чему вы клоните, — повторил он. — Какое отношение имею я к защите вымирающих животных? Вы, Федор Филиппович, часом работу не сменили? Может, вы в лесничие подались?

— Вот видишь, — переставая сиять и приобретая деловитый вид, сказал Потапчук. — А говоришь, не понимаешь… Ты все очень правильно понял, Глеб Петрович.

— То есть… — осторожно подтолкнул его Сиверов.

— То есть для тебя есть работа в области охраны живой природы, которая, как ты, наверное, знаешь, является национальным достоянием. Тебе ведь не впервой становиться на защиту национального достояния, правда?

— Гм, — произнес Глеб и замолчал, не зная, что еще сказать. Уж очень все это необычно.

Потапчук с интересом наблюдал за ним, ожидая продолжения. Сиверов встал, задумчиво теребя мочку уха, зарядил кофеварку, включил ее и подошел к окну.

— Хорошо, — сказал он, глядя на улицу сквозь полупрозрачную занавеску. — Так кого же я должен буду защищать — зайчиков, белочек или, может быть, японских журавлей? И как вы себе это представляете?

С улицы потянуло ветерком, штора надулась, как парус, легкая ткань скользнула по щеке Глеба, на секунду зацепившись за дужку темных очков. Сквозняк слегка отдавал выхлопными газами, и Глеб подумал, что в лесу сейчас, наверное, воздух чист и прохладен, как родниковая вода. Под деревьями еще лежат языки смерзшегося до каменной твердости снега, густо пересыпанного сосновыми иглами, из оврагов тянет холодом, как из открытого холодильника…

— Не волнуйся, — сказал у него за спиной Потапчук. — Патрулировать лесные угодья тебе не придется. Собственно, защищать бедных, как ты выразился, зверушек тоже не придется. Их и без тебя уже защищают. Твоя задача — защищать этих самых защитников. Смотри только, чтобы бедные зверушки не слопали тебя, а заодно и тех, за кем ты станешь присматривать.

— Занятно, — сказал Глеб. — Но я по-прежнему ничегошеньки не понимаю. Вы не могли бы для разнообразия выразиться яснее? Что это, например, за зверушки, которых я должен защищать и одновременно опасаться? Волки, что ли, какие-нибудь?

— Бери выше, — покачав головой, ответил Потапчук. — Уссурийские тигры.

Глеб присвистнул. «Теперь ясно, почему он так долго темнил, — подумал он о генерале. — Уссурийские тигры живут в Уссурийском крае, практически на границе с Китаем. В глухой тайге, где весной, наверное, еще и не пахнет. Елки-палки, это же у черта на куличках! Ирина будет просто вне себя, потому что это задание не из тех, с которыми можно справиться за неделю. То-то Федор Филиппович так юлит! И хочется ему и колется… Только я все равно не могу понять: какое дело генералу ФСБ до уссурийских тигров?»

— А какое отношение мы с вами имеем к уссурийским тиграм? — спросил Глеб.

— Пока никакого, — сказал Потапчук и, подняв кверху указательный палец, повторил: — Пока. Но не исключено, что когда-нибудь руководство поручит нам заняться этой проблемой вплотную. Национальное достояние — оно и есть национальное достояние, будь это золото, валюта, алмазы, тигры или какие-нибудь полевые цветочки…

— Конопля, например, — не удержался Глеб.

— А хотя бы и конопля, — с вызовом согласился Потапчук. — Дело не в названии и даже не в сущности объекта, который нам поручено охранять. Дело вот в чем: если национальному достоянию регулярно наносится невосполнимый ущерб, следует ожидать, что нам с тобой рано или поздно прикажут прекратить это безобразие… так или иначе.

— Теоретически все верно, — с сомнением сказал Глеб, выключая кофеварку, над которой клубилось облако ароматного пара. — В высшей степени логично и где-то даже благородно. Вот только я меньше всего ожидал, что наше руководство решит вплотную заняться спасением уссурийского тигра от вымирания. Нам что, больше делать нечего?

Потапчук молча принял от него курящуюся паром чашку, молча долил ее доверху водой из стеклянного кувшина и все так же молча, глядя на Глеба ничего не выражающим взглядом, сделал первый глоток. Только теперь до Глеба дошло: минуту назад Потапчук сказал, что руководство МОЖЕТ поручить ему защиту пресловутых тигров. Когда-нибудь. Еще он сказал: не исключено. И при этом весь разговор построен так, словно этот приказ уже поступил и теперь его остается только выполнять. И вообще, для того, чтобы довести до исполнителя приказ командования, вовсе не обязательно делать такое пространное вступление…

— Федор Филиппович, — сказал Слепой, — давайте начистоту. Я же вижу, что приказа у вас нет и к вашим прямым служебным обязанностям вся эта тигровая бодяга не имеет ни малейшего отношения. Мы же с вами сто лет знакомы, пуд соли вместе съели, так почему бы прямо не сказать, чего вы от меня хотите?

Потапчук снова хлебнул кофе, не выдержал — сморщился, раздраженно брякнул чашку на стол, пролив часть бледно-коричневой, похожей на воду из болотного оконца бурды на блюдце.

— Закрой-ка окно, — сказал он. — И жалюзи можешь опустить…

— Дует? — спросил Сиверов, затворяя раму и поворачивая ручку запора.

Генерал неопределенно покрутил в воздухе ладонью с растопыренными пальцами и нараспев процитировал:

— У наших ушки на макушке. Лишь утро осветило пушки и леса синие верхушки…

— Французы тут как тут, — закончил Глеб, с треском опустил жалюзи и снял темные очки. Покончив с этим, он вернулся за стол и принялся с удовольствием прихлебывать кофе, выжидательно глядя на генерала.

— Это другое дело, — сказал Потапчук. — Извини, Глеб, но не могу я с тобой разговаривать, когда ты в этих своих стеклах. Ты в них на этого похож… Ну, который раньше все с дробовиком бегал, а нынче в губернаторы выбился.

— Шварценеггер, — подсказал Глеб, нисколько не сомневаясь, что даже если Федор Филиппович Потапчук и запамятовал фамилию актера, сыгравшего Терминатора, то генерал ФСБ Потапчук наверняка помнит, как зовут нового губернатора Калифорнии.

— Вот-вот — Потапчук покивал, потом озадаченно покрутил головой. — Скажи ты, что на свете делается! Актер, и притом не самый лучший, губернатором стал!

— А что вас удивляет? Рейган, положим, тоже в Ленкоме не играл, а все больше по вестернам специализировался. И ничего, даже с президентским постом справился… Но вы ведь, кажется, хотели поговорить о тиграх?

— Торопишься, — усмехнулся Потапчук, — спешишь… Знал бы ты, куда спешишь! А впрочем, правда твоя. Чего, в самом деле, тянуть?

— В самом деле, — поддакнул Глеб, откидываясь на спинку дивана и поднося к губам чашку.

— Так вот, — продолжал Федор Филиппович, демонстративно не обращая внимания на его ироничный тон, — дело в том, что на днях меня неожиданно разыскал один старый знакомый…



***



В ресторане было очень много резного красного дерева, зеркал и расписного матового стекла. Все это великолепие просматривалось сквозь стеклянную дверь вестибюля. Федор Филиппович ненадолго задержался у входа, чтобы поглядеть на золотых рыбок, которые, лениво шевеля плавниками, медленно перемещались внутри открытого, выложенного камнем бассейна. Углядев его из-под воды, рыбки бросились к нему, сбились в плотную кучу у бортика бассейна и принялись, теснясь, толкаясь и выставляя на поверхность глупые морды с круглыми зевающими ртами, выпрашивать подачку.

— На сковородку бы вас, дармоедов, — проворчал генерал и, повернувшись к большому, во всю стену, зеркалу, стал приглаживать остатки волос.

Делал он это не спеша — до условленного времени оставалось еще добрых пять минут, да и вообще… Вообще, Федор Филиппович за свою долгую и весьма насыщенную событиями жизнь каким-то образом ухитрился ни разу не побывать в китайском ресторане и теперь слегка робел. В самом деле, кто его знает, какие у них тут порядки? Еще разуваться заставят… Впрочем, разуваются в японских ресторанах, да и то, по слухам, не во всех… А палочки? Ведь палочками же, наверное, есть-то придется! Экзотика… Пропади она пропадом, эта экзотика! Ну зачем, спрашивается, русскому человеку, да еще пожилому, да еще к тому же и генералу, на старости лет истязать себя, гоняя какими-то щепками рис по тарелке? Как будто нельзя было назначить встречу в каком-нибудь другом месте…

Федор Филиппович спрятал расческу в карман пиджака, поправил узел галстука, одернул лацканы и двинулся к дверям. Пожилой коренастый китаец в аккуратной белой курточке — официант, а может, и хозяин заведения, — уже некоторое время маявшийся у входа, с улыбкой шагнул ему навстречу, открыл дверь и отступил на шаг, сделав приглашающий жест рукой.

— Добро пожаловать, — сказал он с потешным восточным акцентом. — Мы вам рады.

«Еще бы вам не радоваться», — подумал генерал. На часах было начало шестого, и за столиками в ресторане сидело человек пять, не больше. Федор Филиппович обвел взглядом тесноватый зал с зеркальным потолком и стеклянными перегородками в обрамлении резного красного дерева. Сидевший за столиком в углу человек привстал и помахал ему рукой. Потапчук кивнул китайцу и двинулся вперед, лавируя между тесно поставленными столами.

Корнеев поднялся ему навстречу, протягивая для пожатия руку. За те двадцать с чем-то лет, что они не виделись, Николай Степанович Корнеев заметно раздался вширь и потерял большую часть своей волнистой шевелюры, но выглядел моложаво, держался непринужденно, одевался с иголочки и вообще производил впечатление человека преуспевающего. Ладонь у него была широкая, белая, с тщательно ухоженными и, кажется, даже отполированными ногтями, и руку Федору Филипповичу он пожал крепко, как в молодости, а может быть, и еще крепче. Потапчук с первого взгляда оценил все: и здоровую гладкость кожи, и обманчиво простой покрой костюма, и приглушенный белоснежной манжетой блеск золотых часов на запястье, и яркую, как фотовспышка, голливудскую улыбку старинного приятеля, и исходивший от него аромат дорогого французского парфюма, и спокойную, уверенную манеру держаться — словом, все те мелочи, которые красноречивее любых слов свидетельствуют о преуспевании. Впрочем, ничего иного Федор Филиппович и не ожидал, поскольку сразу же после звонка Корнеева потрудился навести о нем справки. В данный момент Николай Степанович Корнеев занимал видный пост в Фонде защиты редких и вымирающих видов. Параллельно со своей общественной деятельностью он весьма успешно занимался бизнесом, и Федор Филиппович был несказанно рад узнать, что никаких темных делишек за старинным приятелем не числится. Корнеев имел безупречную репутацию и был чист — настолько, разумеется, насколько вообще можно оставаться чистым, занимаясь бизнесом в России.

— Садись, Федор Филиппович, садись, дорогой! — оживленно заговорил Корнеев, подвигая генералу стул. — Сколько лет, сколько зим! Отлично выглядишь. Черт, я так рад тебя видеть!

— Ну да? — с иронией переспросил Потапчук, усаживаясь и расстегивая пиджак. — Надо же, какой сегодня удачный день! Все рады меня видеть, как будто я — Дед Мороз.

— А? — удивился Корнеев, но тут же рассмеялся, вспомнив, по всей видимости, китайца, который приветствовал посетителей у дверей ресторана. — А ты, брат, не изменился. Все такой же шутник. Язык у тебя всегда был как бритва… Тебя из-за него еще не вышибли из твоей конторы?

— Держусь пока, — осторожно сказал Потапчук, с рассеянным кивком принимая у официанта меню в толстой папке тисненой кожи.

Он открыл папку и удивленно поморгал, разглядывая покрытый иероглифами мелованный лист. Потом сообразил, перевернул страницу и углубился в изучение длинного перечня предлагаемых рестораном блюд и напитков.

— Брось, брось, — сказал Корнеев, отбирая у него папку и небрежно кладя ее на край стола. — Нечего смотреть, все решено. Ты у меня в гостях, поэтому выбор за мной. Будем есть утку с ананасами.

Генерал честно попытался представить, какова может оказаться на вкус утка с ананасами. Вкус утки он помнил, ананасов — тоже, но вот мысленно совместить эти два вкуса у него никак не получалось. Выходила какая-то ерунда наподобие соленых огурцов с клубничным вареньем или арбуза с хреном.

— А что-нибудь попроще заказать нельзя? — поинтересовался он. — Желудок у меня консервативный, да и возраст уже не тот, чтобы экспериментировать…

— Экспериментировать никогда не поздно, — возразил Корнеев. Он кивком подозвал официанта, ткнул пальцем в раскрытое меню и выставил перед собой два пальца, словно собираясь поиграть с китайцем в козу рогатую. Официант склонил голову и ушел выполнять заказ. — И потом, какие твои годы? — продолжал Николай Степанович, откидываясь на спинку стула и снова сверкая своей ослепительной улыбкой. — Мы же с тобой одногодки, Федор Филиппович!

— Вот именно, — сказал Потапчук. — Самое время переходить на овсянку.

— Еще чего! Самое время наслаждаться жизнью, пожинать плоды своих трудов! Скажешь тоже, овсянка… Ты любовницу мою видел? Нет, конечно, откуда тебе… Я вас как-нибудь познакомлю. Только учти: попробуешь отбить — я тебе по старой памяти все ребра пересчитаю, не посмотрю, что ты большая шишка в своей конторе! Овсянка…

— А с чего ты взял, что я большая шишка? — делано удивился Федор Филиппович.

На самом деле никакого удивления он не испытывал, потому что был уверен: прежде чем набрать номер его домашнего телефона, Корнеев тоже навел о нем справки. И позвонил он наверняка не просто так, а с какой-то определенной целью. Иначе просто быть не может, потому что так не бывает: двадцать три года не виделись, живя в одном городе, и вдруг на тебе — выскочил, как чертик из табакерки, и сразу же потащил в ресторан… «Неприятности у него, что ли? — подумал Федор Филиппович, вынимая из кармана и отключая сотовый телефон. — Не без того, наверное… Конкуренты наехали, а может, налоговая за глотку взяла, вот он и вспомнил, что был у него в молодости дружок — Федя Потапчук, душевный парень, да еще и чекист в придачу…»

— Ну как же, — с улыбкой ответил на его вопрос Корнеев. — Если до сих пор не выгнали за длинный язык и излишнюю сообразительность, то наверняка продвинули. С твоими-то способностями, да чтобы не продвинули!.. Небось, уже в генералах ходишь?

— В общем, да, — сдержанно ответил Потапчук.

Ему было грустно. С Корнеевым он дружил, можно сказать, с детства, и какое-то время они были неразлучны. После школы их пути разошлись, однако друзья юности не забываются. Можно не видеться с ними сто лет, а потом случайно столкнуться на улице, и разлуки как не бывало. Именно такие отношения связывали Потапчука и Корнеева. Встречались они редко, раз в десять — двадцать лет, очень этим встречам радовались, приятно проводили время за воспоминаниями о днях бесшабашной юности и снова теряли друг друга на десятилетия. Однако сейчас, похоже, все было иначе: Корнеев чего-то недоговаривал, зачем-то прощупывал Федора Филипповича, хотя мог бы задать прямой вопрос и получить на него не менее прямой ответ. «Печально это все, если разобраться, — думал Федор Филиппович, наблюдая за тем, как официант-китаец устанавливает на столе жестяную жаровню и помещает внутрь нее плоские свечки в металлических плошках. — Неужели дело в возрасте? Чем старше мы становимся, тем меньше у нас остается настоящих друзей, с которыми можно говорить без оглядки, не хитря, начистоту… У каждого на уме какие-то дела, какая-то своя выгода, и Кольку Корнеева, друга моего закадычного, не я сейчас интересую, а мои генеральские погоны, связи, возможности. Смешно, наверное, на это сетовать. Так уж устроен мир, но мне от этого не легче…»

— Да, брат, высоко ты взлетел, —

качая головой, продолжал Корнеев, когда официант ушел. — Надо же — генерал! Я теперь месяц правую руку мыть не буду, всем буду хвастаться — мне вот эту самую руку генерал пожимал!

— Ну, судя по твоему виду, генерал для тебя — птица не слишком большая, — заметил Потапчук, разглядывая диковинных рыб, плававших в огромном, во всю стену, аквариуме прямо за спиной у Корнеева. — Подозреваю, что среди твоих знакомых достаточно влиятельных людей — членов правительства, депутатов, банкиров… Разве нет? Корнеев рассмеялся.

— Тебя не проведешь!

— Работа такая, — согласился Федор Филиппович. — И знаешь что, Николай, давай-ка начистоту. Я понимаю, что рано или поздно ты все равно выложишь, зачем пришел, но не надо тянуть кота за хвост. Стыдно смотреть, как ты меня обхаживаешь! В ресторан вот пригласил, утку какую-то заказал… С ананасами. У тебя что, неприятности?

Корнеев хмыкнул, вынул сигареты и закурил, избегая смотреть генералу в глаза, Потом он рывком вскинул голову и опять сверкнул белоснежными, явно искусственными зубами.

— А ты стареешь, Федор, — сказал он. — Раздражительным стал, и мания преследования налицо… Или это работа твоя так на тебя влияет? Обхаживают его, видите ли! Старый ты дурак! Не спорю, есть у меня к тебе разговор, и притом довольно важный, но с чего ты взял, что я пекусь о собственной шкуре? Дело, между прочим, государственной важности, а ты тут корчишь из себя… тьфу ты черт!… старую деву!

Федор Филиппович немедленно устыдился, но виду не подал, тем более что догадка его все-таки оказалась верна: Корнеев нуждался не столько в нем, сколько в его погонах. Будто угадав его мысли, Корнеев продолжал:

— Ты пойми, чудак, генералов в Москве — пруд пруди. Но я обратился к тебе, потому что ты — мой друг. Во-первых, друг и только во-вторых — генерал. Первое хорошо, а второе просто… просто полезно, потому что возможности у генерала как-никак шире, чем у капитана или даже полковника. Если хочешь начистоту, изволь: мне позарез нужна помощь — квалифицированная и сугубо конфиденциальная.

— Конкуренты? —предположил Потапчук.

— Конкуренты — ерунда, — отмахнулся Корнеев. — Сейчас, слава богу, не девяносто пятый год, и с конкурентами почти всегда можно разобраться цивилизованными методами. Все намного сложнее. Ты, наверное, знаешь, что я работаю в одной общественной организации…

— Даже знаю в какой, — согласился Федор Филиппович.

— Не сомневаюсь. Позволь тебя заверить, что наш Фонд — это не корыто для отмывания грязных денег. То есть в какой-то степени, возможно… Но мне об этом ничего не известно. Я знаю другое: мы заняты реальным и очень нужным делом, но это, к сожалению, понимают далеко не все.

— Гм, — сказал Потапчук. — А нельзя ли без агитации? Мы все-таки не на митинге, как ты полагаешь?

Корнеев открыл рот и сразу же его закрыл, потому что к их столику подошел навьюченный тяжеленным подносом официант. Он ловко поставил на жаровню два фарфоровых блюда с какой-то неопределенной коричневатой мешаниной, опустил на стол закрытые керамические горшочки — надо полагать, с гарниром, — пожелал приятного аппетита и удалился. Федор Филиппович потянул носом и вынужден был признать, что пахнет вкусно. Открыв горшочек, он, как и следовало ожидать, обнаружил внутри рис.

— Давай-давай, генерал, не верти носом, — подбодрил его Корнеев, накладывая себе риса и поливая его коричневатой жижей, в которой плавали какие-то куски и комья. — Налегай на китайскую кухню. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, а мне сейчас просто необходимо отыскать этот путь.

Он налил себе и Федору Филипповичу водки. Потапчук с сомнением понюхал рюмку, и у него немного отлегло от сердца: в рюмке была именно водка, а не какая-нибудь экзотическая дрянь. Они выпили, закусили, и Корнеев снова заговорил, подавшись к Федору Филипповичу через стол.

— Так вот, — сказал он, — наш Фонд, как явствует из его названия, занимается охраной и спасением редких и вымирающих видов диких животных. Создание и финансирование заповедников, спонсирование служб, занимающихся борьбой с браконьерами, — это наша повседневная работа, наши будни. Помимо этого, специалисты нашего Фонда заняты серьезной научной работой. Поверь, у нас очень хорошие специалисты, многие — с мировыми именами.

— Верю, — сказал Федор Филиппович. — Точнее, знаю. А если бы не знал, то поверил бы, только раз взглянув на тебя. Насколько мне известно, ученые тоже не имеют ничего против регулярного питания.

— Точно, — засмеялся Корнеев. — Так что наш Фонд выполняет еще одну благородную миссию — предотвращает утечку мозгов.

— Спасаете редкий исчезающий вид — гомо сапиенс, — поддакнул Потапчук.

— Точно! Ты все схватываешь буквально на лету. Так вот, прошлой весной, почти год назад, мы снарядили экспедицию в Уссурийский край. Несколько наших, как ты выразился, сапиенсов отправились туда, чтобы по мере возможности проследить пути миграции уссурийского тигра и уточнить численность популяции. Тебе, должно быть, известно, что уссурийский тигр близок к полному вымиранию. В тех краях охота на него приобрела масштабы настоящего бизнеса. Выбивают безбожно и продают за большие деньги в Китай…

— А это точно утка? — спросил Федор Филиппович, показывая Корнееву насаженный на вилку (слава богу, здесь все-таки подавали вилки, а не палочки!) кусочек мяса. — Не тигр? Ресторан-то китайский…

— Это не смешно, Федор, — поморщившись, сказал Корнеев. — Во-первых, за тигрятину мы бы с тобой просто не расплатились, а во-вторых, никаких поводов для веселья в этой истории нет. Я понимаю, ты служишь в серьезном ведомстве и привык заниматься совсем другими проблемами — терроризм, шпионаж… Что тебе какие-то тигры? Что есть они, что нет их — тебе, москвичу, генералу, это безразлично. Вот если бы вымерли коровы или, к примеру, свиньи, ты бы это почувствовал, Отбивные-то, небось, по-прежнему любишь? А тигры что? Подумаешь, тигры! Жалко, конечно, но, с другой стороны, об этом очень легко забыть, перестать думать. Мы ведь тоже не вечны. Вымрут тигры, мы тоже рано или поздно умрем, а правнуки наши даже и не вспомнят, что жил когда-то на свете такой зверь — уссурийский тигр. Будут про него в учебниках читать, как про динозавров. Вымерли, мол, в процессе естественного отбора, не выдержав конкуренции с царем природы…

Федор Филиппович перестал жевать, аккуратно положил вилку на краешек тарелки и, промокнув губы салфеткой, внимательно всматривался в лицо собеседника. Корнеев был очень взволнован. Он говорил горячо и торопливо, словно боялся, что его перебьют, не дадут договорить. На скулах у него заиграли желваки, глаза сузились, и каждую свою фразу он подчеркивал, ударяя ребром ладони по краю стола. Удары эти постепенно усиливались, посуда на столе начала тихонько позвякивать, и Федор Филиппович понял, что на них вот-вот начнут оглядываться.

— Погоди, — сказал он, дождавшись короткой паузы в речи Корнеева, — не ломай мебель. Ты чего раскипятился? Я же с тобой не спорю. Охрана природы — дело важное. Может быть, даже гораздо более важное, чем те дела, которыми занимаюсь я. В конце концов, когда лет через сто все мы почувствуем нехватку кислорода, террористам станет не до терроризма, а шпионам — не до шпионажа… И я очень рад, что этим делом наконец-то занялись серьезные, состоятельные люди, умеющие не только болтать, но и делать деньги. А с другой стороны, до нехватки кислорода мы можем просто не дожить. Нажмет какая-нибудь обкуренная сволочь на кнопку, и вымрем все, как динозавры, вместе с тиграми и лягушками… Так что, Николай, мы с тобой оба заняты важными делами: ты своим, а я — своим. Ты достаточно слабо разбираешься в специфике моей работы, а я в твоей вообще не разбираюсь. И это нормально, разве нет? Короче говоря, я был бы тебе благодарен, если бы ты перешел непосредственно к делу.

Корнеев неопределенно хмыкнул и подлил ему водки. Федор Филиппович не стал возражать, хотя его рабочий день еще не закончился.

— Видишь ли, — сказал Корнеев, — весь фокус в том, что я говорю именно о деле. Отстрел уссурийского тигра — очень прибыльный бизнес, приносящий огромные деньги. А наш Фонд чуть ли не с первого дня своего существования прилагает определенные усилия к тому, чтобы этот бизнес прикрыть…

Он замолчал, выжидательно глядя на Федора Филипповича. Генерал в уме сложил два и два, и полученный результат ему, мягко говоря, не понравился.

— Погоди, — сказал он. — Ты ведь говорил что-то об экспедиции, которую вы отправили туда прошлой весной… Корнеев молча кивнул.

— То есть ты хочешь сказать…

— Экспедиция не вернулась, — подтвердил Корнеев. — Просто исчезла, словно испарилась. И никаких следов. Потапчук задумчиво побарабанил пальцами по краю стола.

— Расследование?.. — спросил он, заранее зная, каким будет ответ. Корнеев безнадежно махнул рукой.

— Как ты себе это представляешь? Разумеется, расследование было, и спасатели с месяц летали над тайгой… Но это же тысячи квадратных километров! И не степи, заметь, а тайги. А тамошний персонал, сам понимаешь, по пальцам пересчитать можно. Конечно, мы не нищие, с финансированием поисков проблем не было. Их искали даже зимой — с воздуха, разумеется. Но… Ну я же тебе говорил: это бизнес. И речь ведь не только о тиграх. Незаконные лесоразработки, например. Ведь древесина тысячами, миллионами кубометров уплывает в Китай. И не какая-нибудь сосна или осина, а кедр! А они из нее палочек нарежут и нам, дуракам, продают — экзотика! Словом, из этих мест выкачивают сумасшедшие бабки, и местные власти наверняка в доле. Понятно, что экспедиция, которая целое лето шастала по тайге, внимательно смотрела по сторонам и все мотала на ус, горячей любви у них у всех вызвать не могла, и, когда она пропала, все вздохнули с облегчением. Понятно также, с каким рвением они эту экспедицию искали…

— М-да, — сказал генерал Потапчук. Все это было ему понятно, но он по-прежнему не мог взять в толк, чего Корнеев хочет от него, генерала ФСБ Потапчука, лично. — Ну, а вы сами что же?

— Видишь ли, — со вздохом ответил Корнеев, — по плану экспедиция должна была вернуться осенью, перед самыми снегопадами. Кроме того, сам понимаешь: человек предполагает, а Бог располагает. Мало ли что могло вызвать задержку на неделю-другую! Какой-нибудь несчастный случай, поломка оборудования, неожиданный разлив какого-нибудь ручья, из-за которого им пришлось дать сто километров крюка по бурелому… Причин могут быть сотни. Словом, когда стало ясно, что они пропали, снаряжать собственную поисковую партию было уже поздно. То есть мы пытались искать там, куда смогли добраться, но ты же понимаешь: холода, снег, никаких следов… Короче говоря, в данный момент мы заканчиваем подготовку масштабной экспедиции, которая должна будет выяснить, что случилось с нашими людьми, а заодно и собрать данные, которых мы не получили в прошлом году. Но главное — люди… Знаешь, я все еще надеюсь отыскать их живыми. Тайга — это, конечно, не Новый Арбат, но и не Марс все-таки, не Венера! Можно как-то выжить…

— Это если против тебя только погода, — заметил генерал Потапчук.

— Вот об этом я и говорю, об этом и думаю все время… Если бы только погода! С погодой они бы как-нибудь справились. Люди бывалые, опытные, полжизни по экспедициям. Охотники, следопыты, специалисты по выживанию… Не знаю, что должно было случиться, чтобы они даже весточку не сумели подать.

— Ну, что, что… — Федор Филиппович вздохнул. — На тигра ведь, насколько мне известно, охотятся с нарезным оружием. Карабины всякие, построенные на базе родимого «Калашникова»… А «Калашников» — он и есть «Калашников», как его ни обзывай. Против него, брат, не попрешь. Не хочу тебя пугать, но мне кажется, что живых ты не найдешь. Да и мертвых, я думаю, тоже. И вообще, тебе не приходило в голову, что, потеряв одну экспедицию, ты так же легко можешь потерять и вторую? А вкусная утка! Гораздо вкуснее, чем можно было ожидать. Даром что с ананасами.

— К черту утку, — отмахнулся Корнеев. — Я, Федор ты мой Филиппович, обо всем этом уже полгода думаю. Не поверишь, спать по ночам перестал, чертовщина по углам мерещится. Чего я только не передумал! Вот и решил в конце концов обратиться к тебе. Потапчук ждал этой фразы, но, когда она прозвучала, все равно удивился.

— Не понимаю, — сказал он. — Точнее, не вижу, чем конкретно я могу тебе помочь. Разве что поговорить с кем-нибудь из коллег, чтобы выделили в твое распоряжение взвод спецназа…

— Говорить ни с кем не надо, — быстро перебил его Корнеев, — и без спецназа я тоже как-нибудь обойдусь. То есть спецназ — это, конечно, хорошо. Перестрелять сволочей к чертовой матери… — Он не договорил, обреченно махнул рукой. — Сам понимаешь, это нереально. Вон в Чечне настоящая война, и то судебные процессы на всю страну транслируют — не того замочили, не там, не так, и не в самое подходящее время… Мне бы очень не хотелось, чтобы наш Фонд причислили к разряду вооруженных бандформирований, да и тебе лишние неприятности, я думаю, ни к чему. Карательная экспедиция — это, конечно, заманчиво, но в высшей степени противозаконно. И в то же самое время мне бы очень не хотелось, чтобы эти мерзавцы с карабинами остались безнаказанными.

— Подытожим, — сказал Федор Филиппович, отодвигая от себя тарелку. Аппетит у него пропал совершенно, хотя утка с ананасами действительно оказалась выше всяческих похвал. — Ты хочешь найти первую экспедицию, не потеряв при этом вторую. Еще ты хочешь наказать виновных в исчезновении первой экспедиции. По закону ты этого сделать не можешь — этого, я думаю, никто не может, и с этим надо смириться. А действовать противозаконно, устраивать локальную войну на таежных просторах тебе тоже не хочется — кишка тонка, да и с законом ссориться не с руки. Я имею в виду, ссориться по-крупному… Я правильно тебя понял?

— Правильнее некуда, — ответил Корнеев. — Вот именно, по-крупному… Я ведь почему такой долгий разговор затеял? Интересно было посмотреть, сильно ли ты изменился.

— Ну, и?..

— К счастью, ты не изменился совсем. Все та же помесь скорпиона с донкихотом. Я ведь тебя, старого черта, знаю как облупленного. Дух закона тебя всегда интересовал больше, чем буква. Федор Филиппович покашлял в кулак, скрывая некоторое замешательство.

— Гм… И много тебе известно о моих взаимоотношениях с законом? Корнеев тонко улыбнулся и подмигнул.

— Ничего, кроме туманных намеков и косвенных данных. Думаю, если бы хоть кто-то имел возможность разобраться в этих, как ты выразился, взаимоотношениях, ты сидел бы не здесь, а в одиночной камере где-нибудь на Лубянке и ел бы не вот эту утку, а тюремную баланду. Скажешь, нет?

— Ну, от сумы да от тюрьмы… Однако вы в своем фонде подходите к делу основательно. Надо бы к вам повнимательнее приглядеться. Ну-ну, не напрягайся, это я шучу. Делать мне больше нечего, что ли?

— Ф-фу ты черт! — Корнеев заметно расслабился. — Шутки у тебя, Федор… Этого-то я и боялся — что приду к тебе как к другу, а ты меня крутить начнешь…

— А есть за что?

— Ну как не быть? Сам пойми, места там глухие, дикие, случиться может всякое. А у закона позиция однозначная: если в тебя, скажем, целятся из карабина, дождись выстрела, а потом предъяви дырку в милиции, напиши заявление и жди, когда тебя защитят в официальном порядке. Понимаешь, о чем я толкую? Кое-какие законные полномочия у наших людей имеются, но очень ограниченные. Мы же все-таки общественная организация, а не ФСБ. В общем, нам приходится сплошь и рядом преступать границы этих самых полномочий, чтобы дело хоть как-то двигалось. Ну, и чтобы просто оставаться в живых, разумеется… Как видишь, я к тебе с полным доверием, хотя оснований побаиваться тебя у меня сколько угодно.

— Ну, какие там основания? — отмахнулся Федор Филиппович. — Похожие основания в этой стране есть у каждого второго… да что я говорю — у каждого первого! Даже если бы я захотел тебя утопить, предъявить тебе нечего. Ты ведь всегда можешь отказаться от своих слов, сказать, что пошутил, хотел меня разыграть… Ну, думаю, этому тебя учить не надо. В общем, я ценю твою откровенность, но все равно… Слушай, давай начистоту. Чего ты от меня хочешь, а?

— Человека, — просто ответил Корнеев. — Надежного, проверенного человека, который умеет не только стрелять и держать язык за зубами, но и шевелить извилинами. Желательно, чтобы у него был опыт военных действий. Лучше всего подошел бы бывший армейский разведчик — сам понимаешь, какая там будет ситуация.

— Да, танкисту там делать нечего, — согласился Потапчук — Ну а если он там ненароком кого-нибудь… того?

— А ты не понял, для чего он мне нужен? — вопросом на вопрос ответил Корнеев. — Не волнуйся, людей в экспедицию я подбирал сам. Если что, по возвращении в Москву никто из них в милицию не побежит. Главное, чего я хочу от твоего человека, — чтобы люди вернулись. По возможности в полном составе. Ну а если благодаря твоему человеку им удастся отыскать кого-нибудь из первой экспедиции, я в долгу не останусь.

— Хорошо, что ты поднял эту тему, — сказал Потапчук. — Вряд ли наша бухгалтерия согласится оплатить эту командировку…

— Это не обсуждается, — заявил Корнеев. — Никто не будет обижен — ни ты, ни твой человек.

— Прошу прощения, — сказал Федор Филиппович. — Обо мне речи нет. Если ты просишь помощи у старого друга, предлагать деньги, согласись, просто некрасиво. А если ты решил по сходной цене приобрести собственного, карманного генерала, то это, извини, не ко мне.

— Фу-ты, ну-ты! — со смехом воскликнул Корнеев. — Пар из ушей, дым из ноздрей, изо рта пламя, а из глаз — молнии… Не хочешь — не надо, у меня тоже лишних бабок нет, чтобы насильно их тебе совать. Ну, так как — договорились?

— Я подумаю, — сказал Федор Филиппович.

ГЛАВА 2

Допив кофе, Глеб взял со стола два сколотых медной скрепкой листка и снова, уже в который раз, пробежал их глазами. Информации было немного, чего, собственно, и следовало ожидать. Какую еще информацию он хотел получить? Список членов экспедиции — десять человек, из которых целых шестеро числились рабочими, — примерный маршрут, который сто раз мог измениться в соответствии с полученными экспедицией данными о путях миграции тигров, и текст последней телефонограммы, где сообщалось, что экспедиция благополучно добралась до забытого богом леспромхозовского поселка — последнего населенного пункта, который значился в маршруте. Отсюда, из поселка, экспедиция должна была углубиться в тайгу и приступить к работе. Это, несомненно, было сделано — экспедиция ушла в тайгу и больше оттуда не вышла. Вот, собственно, и вся информация…

Глеб задумчиво потеребил кончик носа, спрятал листки обратно в прозрачную пластиковую папку, закурил. Мысли его упорно вертелись вокруг списка членов экспедиции. Шестеро рабочих, которые должны помогать четверым зоологам, — это много или мало? В разговоре с Потапчуком этот деятель из Фонда, Корнеев, отозвался о своих людях как об опытных, бывалых бродягах, проводящих полжизни в разнообразных экспедициях. Обычно такие люди самостоятельно, без помощи чернорабочих, разбивают палаточный лагерь, разводят костер и носят воду из ручья. Лишние люди в экспедиции — это лишние деньги, лишний груз продовольствия и инструментов, а значит, и лишние вьючные лошади. Или шесть рабочих как раз и заменяли лошадей?

Он снова покосился на папку. Чего в ней не было, так это списка экспедиционного оборудования. Были лошади или не было? Какими инструментами пользуются люди, занятые выслеживанием тигров с целью уточнения путей их миграции? Но больше всего Глеба интересовало оружие. Полный перечень стволов, взятых в тайгу сотрудниками Фонда, мог бы многое рассказать об истинных целях и задачах экспедиции. Быть может, эти шестеро на самом деле были не рабочими, а стрелками? Возможно даже, что в тайгу они отправились вовсе не следить за тиграми, а снимать с них шкуры… Впрочем, подумав немного, Глеб отказался от этой мысли. Несомненно, в том, чтобы спрятать под вывеской Фонда защиты редких и вымирающих видов хорошо организованную банду браконьеров, был определенный резон. Но зачем в таком случае Корнееву обращаться к Потапчуку и просить включить в состав экспедиции опытного разведчика, сотрудника ФСБ? Или Корнеев сам ничего не знал об истинных целях экспедиции?

Глеб с сомнением покачал головой. Он уже виделся с Корнеевым, и тот не произвел на него впечатления человека не от мира сего. Это был опытный бизнесмен, делец, видавший виды руководитель. Тем более что первую экспедицию, как и вторую, он формировал сам…

Гораздо более правдоподобным выглядело другое предположение: пропавшая экспедиция все-таки была не столько научной, сколько карательной. В разговоре с Федором Филипповичем Корнеев косвенно намекал на это, да и вообще… Этот его Фонд существует за счет средств, перечисляемых состоятельными людьми, и управляют им тоже, прямо скажем, не нищие. А бизнесмены, если уж берутся за дело, то, как правило, доводят его до конца. Задача перед ними стоит вполне конкретная: спасти уссурийского тигра от полного вымирания. Теперь так: почему тигр вымирает? Потому что его безбожно отстреливают ради наживы. Как его спасти? Реальный, действенный способ только один: отбить у охотников вкус к охоте. А у таежных аборигенов, живущих исключительно за счёт охоты на тигра, отбить желание охотиться можно только вместе с головой…

«Вот они и попытались, — решил Глеб. — Да только, видно, не на тех напали. Так что теперь, пожалуй, искать их бесполезно — даже косточек, наверное, не осталось…»

Он задумчиво поскреб пятерней затылок. Командировка обещала получиться очень, очень занятной. Но, чтобы оттуда вернуться и поделиться своими впечатлениями с Федором Филипповичем, придется изрядно попотеть…

«А ведь таких командировок у меня не было, пожалуй, с самого Афгана, — вдруг подумал Глеб, испытав при этом очень неприятное чувство. — Чтобы идти в колонне и все время гадать, откуда, из-за какого камня тебе выстрелят в спину… Да, от такого положения я уже успел отвыкнуть. Столько лет был охотником, что теперь в шкуре дичи как-то неуютно… Ну, спасибо, товарищ генерал! Ничего не скажешь, удружил так удружил».

Он посмотрел на часы, потушил в пепельнице окурок и пошел в прихожую за курткой — пора было отправляться на аэродром, чтобы познакомиться наконец со своим непосредственным начальником.

Глеб поехал в такси, резонно рассудив, что «разнорабочему» не пристало подъезжать к месту работы на вызывающе новом «БМВ». Именно такую должность он занимал в экспедиции — разнорабочий. В этой командировке у Глеба была двойная легенда. Для членов экспедиции он был рабочим, когда-то отслужившим срочную в войсках специального назначения и потому умеющим обращаться с оружием. О том, кто он такой на самом деле, знал только Корнеев — точнее, думал, что знает, потому что Федор Филиппович представил Глеба прапорщиком спецназа, прошедшим все горячие точки, начиная с Афганистана и кончая Чечней. Зачем понадобилась эта двойная конспирация, Глеб не понимал, но, как и генерал Потапчук, склонялся к мысли, что береженого Бог бережет. И потом, существование двойной легенды в данном случае просто неизбежно. Не мог же Потапчук, в самом деле, сказать Корнееву, кто он такой! Легенда стала неотъемлемой частью жизни Глеба Сиверова с того самого дня, как он увидел могильный камень, на котором было высечено его имя. Так что если у него и были какие-то основания для недовольства, так разве что звание, которое присвоил ему генерал: ходить в прапорщиках Глебу до сегодняшнего дня как-то не приходилось.

«Что это еще за звание такое — прапорщик?» — помнится, спросил он у Федора Филипповича, когда тот в общих чертах изложил ему легенду. «Самое хорошее звание при сложившихся обстоятельствах, — посмеиваясь, ответил генерал. — Я Корнеева знаю сто лет и доверяю ему почти как себе. Однако, согласись, штатский — он и есть штатский. Как ни крути, а совсем исключить возможность утечки информации мы с тобой не можем. Так вот, если станет известно, кто ты такой и откуда взялся, пусть лучше все думают, что ты — прапорщик. Сам знаешь, какое в народе бытует отношение к прапорщикам. Даже зная, что человек десять раз прошел через чертово пекло, его все равно никто не воспринимает всерьез, потому что он — прапор. У него по определению не может быть больше одной извилины. Так что, Глеб Петрович, ты уж постарайся не разочаровывать людей. Соответствуй своей репутации. Но только внешне!»

Вспомнив этот разговор, Глеб улыбнулся. Что бы там ни говорил Федор Филиппович о безграничном доверии, которое он испытывал к Корнееву, его отношение ко всей этой затее, похоже, было не менее сложным, чем у самого Глеба. Что ж, генералу ФСБ по долгу службы полагается быть подозрительным. Доверяй, но проверяй! Потапчук не отдавал Слепому прямого приказа держать ухо востро, но это, как обычно, подразумевалось само собой.

«Ну, хватит, — подумал Сиверов, рассеянно глядя на проносившиеся за окном таксопарковской „Волги“ улицы и площади весенней Москвы. — Что толку ломать голову, не имея практически никакой информации? Доберемся до места, тогда и посмотрим, что к чему. Эх, надо было все-таки попросить у Корнеева список оборудования первой экспедиции! Интересно, как бы он себя повел? Дал бы, наверное. Потому что, если бы не дал, сразу стало бы ясно: темнит, бродяга, водит наши славные органы за нос… Впрочем, мог бы и не дать, сославшись на какие-нибудь бюрократические закавыки: оборудование-де списано, список уничтожен, а то и просто затерялся… В общем, теперь это все неважно. Оборудование второй экспедиции я увижу безо всякого списка, своими глазами. Боюсь, мне еще многое предстоит увидеть — даже больше, чем хотелось бы. А может быть, все еще и обойдется. Может, они, эти без вести пропавшие, живы и здоровы. Разбили рацию, потеряли карту, заблудились, зазимовали… Вот прилетим мы в этот поселок, разгрузимся, а они шасть навстречу из тайги — здравствуйте! Сказка, конечно, но почему бы и нет? История о хорошо вооруженной, всесторонне подготовленной экспедиции, поголовно выбитой какими-то неумытыми браконьерами, тоже похожа на сказку. Только она почему-то кажется нам более правдоподобной, чем сказка про благополучное возвращение пропавшей полгода назад группы отлично подготовленных специалистов. Мы вообще охотнее верим в злые сказки, чем в добрые. Вот и тверди после этого, что человек по натуре добр и справедлив…»

Поисковая партия должна была отправиться в путь с аэродрома МЧС. Вылет назначили на завтрашнее утро. Временный штаб экспедиции разместился в просторном ангаре на краю летного поля. Расплатившись с таксистом, Глеб потянулся, закурил и не спеша зашагал к ангару, на ходу без особого интереса оглядываясь по сторонам.

Легкий ветерок трепал мертвую прошлогоднюю траву, раскачивал черные стебли бурьяна, играл застрявшим в редких корявых кустиках мусором. Вдалеке виднелась красно-белая вышка диспетчерской, из-за поросшего желтовато-серой щетинистой травой бугра выглядывали решетчатые бумеранги локаторов.

На поле в кажущемся беспорядке стояли самолеты. Один из них привлек внимание Глеба. Это был тяжелый транспортный «Ил», имевший, судя по его окраске, весьма бурное прошлое. Он был темно-оливковый, весь в черно-коричневых пятнах и разводах, придававших ему воинственный вид. Красная звезда на фюзеляже отсутствовала, вместо нее на фоне камуфляжных полос и пятен красовалась оскаленная тигриная морда. Вдоль всего борта, от кабины пилотов до хвостового оперения, тянулась сине-красно-белая полоса, а на фоне этого неимоверно растянутого в длину российского флага виднелась четкая надпись стилизованной славянской вязью: «Российский фонд защиты редких и вымирающих видов».

— Кучеряво, — сказал Глеб и двинулся дальше.

Он миновал скучавший на стоянке оранжевый автозаправщик. Из-за кабины заправщика навстречу ему вдруг шагнула некая плечистая личность в полувоенной одежде. На поясе у личности висела открытая кобура, и притом не пустая. Охранник опустил ладонь на рукоятку пистолета и потребовал предъявить документы, глядя на Слепого из-под низко надвинутого берета, как солдат на вошь. Глеб предъявил пропуск, накануне собственноручно выписанный ему Корнеевым. Охранник внимательно изучил закатанный в пластик прямоугольник плотного картона, придирчиво сличил фотографию на пропуске с оригиналом и наконец с явным неудовольствием вынужден был признать, что с документами у Глеба полный порядок.

— Проходите, — буркнул он.

— Кучеряво, — повторил Глеб, заметив на его рукаве ту же эмблему, что красовалась на фюзеляже самолета.

— Что? — спросил охранник таким тоном, словно только хорошее воспитание мешало ему закатать Сиверову промеж глаз.

— Я говорю, красиво жить не запретишь, — пояснил Глеб.

Охранник молча отвернулся, потеряв к нему всякий интерес. У Глеба зачесался язык, но он смолчал. Мысленно он сделал себе замечание: надо поменьше блистать остроумием. Бывший прапорщик спецназа должен вести себя примерно так, как вот этот охранник: мол, чего с вами, шпаками, разговаривать? Дать бы вам всем в рыло, недоумкам, да мараться неохота…

Глеб Сиверов помнил период — к счастью, непродолжительный, — когда его отношение к окружающим было именно таким. Сознание того, что ты способен легко и безнаказанно, по собственному выбору, убить любого не может не влиять на мироощущение. Люди превращаются в самодвижущиеся фанерные мишени. А о чем можно разговаривать с мишенью? Потом это как-то незаметно прошло, развеялось, забылось. Глебу казалось, что перемена наступила тогда, когда он встретил Ирину, но сказать с уверенностью, так это было или не так, он не мог.

У входа, в ангар у него еще раз проверили пропуск. Глеб переступил высокий порог и очутился в просторном, почти пустом помещении, в дальнем конце которого виднелась беспорядочная груда тюков и ящиков, по сравнению с огромным пространством ангара казавшаяся просто кучкой мелкого мусора. Здесь же, в ангаре, были оборудованы временные стойла, в которых, постукивая копытами, фыркая и распространяя запах свежего навоза, хрустели овсом лошади. Глеб подавил вздох: отношения с лошадьми у него были сложные — он их не понимал. Держаться в седле Сиверов умел — научился просто так, на всякий случай, чтобы не было пробелов в образовании, — но ощущение перекатывающихся, играющих прямо под тобой мощных мускулов всегда вызывало у него желание спрыгнуть на землю и больше никогда не садиться в седло. Казалось несправедливым заставлять большое, красивое, умное животное таскать на себе грузы и катать бездельников.

«Городские мы люди, — подумал Глеб, издали разглядывая лошадей. — Ездить верхом на лошади нам неловко, потому что она, видите ли, живая. При этом колбасу из конины мы едим так, что за ушами трещит. И вообще… Что может быть вкуснее хорошей свиной отбивной? А предложи горожанину заколоть и разделать свинью — он же в обморок грохнется!»

Неподалеку от дверей стоял обшарпанный складской погрузчик. Крышка аккумуляторного отсека была поднята, а из-под нее торчал туго обтянутый замызганными камуфляжными штанами тощий зад какого-то гуманоида. Из пыльных, покрытых грязной смазкой жестяных недр доносилось неровное металлическое позвякивание, лопатки и локти гуманоида мерно шевелились, направленный в зенит зад совершал сложные эволюции в воздухе, и все это сопровождалось невнятным нецензурным бормотанием. Вдали, рядом со сваленной в кучу амуницией, стояли еще трое. Кто-то курил, и дым висел над головами стоящих слоистым синеватым облаком, хорошо заметным в свете свисавшей с поперечной балки сильной лампы в пыльном жестяном колпаке.

Глеб подошел к погрузчику и постучал костяшками пальцев по бугристой поверхности сто раз перекрашенного капота. Из-под капота вынырнула небритая, крайне недовольная физиономия со следами графитовой смазки на лбу и правой щеке. Жесткие черные с проседью волосы как попало торчали во все стороны, в крепких желтоватых зубах была зажата потухшая папироса.

— Чего? — не выпуская из зубов папиросы, неприветливо осведомился гуманоид.

— Начальника экспедиции, — в том же тоне и тоже не утруждая себя приветствием, буркнул Глеб. В глазах небритого зажглась и сразу же потухла искорка интереса.

— Это Горобец. Там, — лаконично ответствовал небритый, сопроводив свои слова небрежным взмахом руки, направленным в сторону группы людей, стоявших в дальнем конце ангара.

Глеб кивнул как ни в чем не бывало. Разнорабочему, впервые явившемуся к месту работы, вовсе не полагалось знать такие детали, как фамилия начальника предыдущей, исчезнувшей без следа где-то в тайге экспедиции. «Однофамилец, — неуверенно думал Глеб, шагая мимо лошадиных стойл. — А может, родственник. Сын, например. Или брат. А что? Место-то хлебное, вот один из этих Горобцов и пристроил другого в своей конторе. Если так, то желание одного из братьев отправиться на поиски другого выглядит вполне естественно, не говоря уже о желании сына найти отца…»

Он миновал импровизированную конюшню и немного замедлил шаг. Теперь Глебу было видно, чем занимаются те трое, один из которых отныне являлся его непосредственным начальником. Двое стояли возле невысокого штабеля ящиков — один копался в верхнем, подняв крышку, а другой лениво покуривал, наблюдая за его действиями. Третий — щуплый, длинноволосый, в длинном растянутом свитере и повернутой козырьком назад бейсболке — сидел на корточках, повернувшись к этим двоим спиной, и что-то делал с громоздким прибором, который здорово смахивал на аппарат спутниковой связи.

Заметив постороннего, человек, который рылся в ящике, торопливо опустил крышку. Он мог бы этого не делать: все равно этот ящик —длинный, дощатый, узкий, оливково-зеленый, с откидными железными ручками на торцах и надежными стальными защелками — невозможно было спутать с чем бы то ни было. Тот, что до сих пор курил, вынул изо рта окурок и лениво, вразвалочку, шагнул вперед, то ли пытаясь прикрыть ящик своим могучим торсом, то ли намереваясь выставить непрошеного визитера вон.

Глеб сдержанно поздоровался и поинтересовался, где ему найти начальника экспедиции Горобца. Русобородый здоровяк, к которому он обращался, снова сунул окурок в зубы, как-то странно улыбнулся и молча указал на щуплого. Щуплый обернулся, и Глеб удержался от нервного смешка только благодаря многолетней привычке постоянно контролировать выражение лица. Начальник экспедиции Горобец оказался женщиной — уже немолодой, лет сорока или чуть меньше, — но вполне привлекательной и пребывающей в отличной спортивной форме.

— Я Горобец, — сказала она, легко вставая с корточек и становясь напротив Глеба. — Слушаю вас.

Глебу немедленно вспомнился один из фильмов об Индиане Джонсе — кажется, «Индиана Джонс и последний крестовый поход», — где обыгрывалась точно такая же ситуация. Правда, начальник экспедиции Горобец нисколько не напоминала сексапильную белокурую нацистку из фильма Спилберга, которую, помнится, звали доктором Шнайдер. Сиверов разглядывал ее, испытывая удовольствие пополам с раздражением. Первое впечатление оказалось верным — она действительно была привлекательна, хотя назвать ее красавицей у Глеба не повернулся бы язык. Невысокая, худощавая, с маленькой грудью, широкими, как у пловчихи, плечами и узким тазом, она смотрела на Слепого снизу вверх. Ее темные волосы были коротко подстрижены — коротко для женщины, разумеется, — а скуластое лицо с чуточку чересчур широким волевым ртом покрывал ранний загар, не имевший ничего общего с тем, который можно заработать в солярии. Косметикой она не пользовалась — по крайней мере, сейчас она не была накрашена, что нисколько ее не портило. Рукава растянутого свитера были закатаны до локтей, открывая тонкие, очень неплохой формы руки с узкими длинными кистями. На безымянном пальце правой Глеб заметил блеск обручального кольца и снова подавил вздох: его худшие предположения оправдывались. Начальница поисковой партии, судя по всему, была женой руководителя пропавшей экспедиции.

Именно это и раздражало Глеба больше всего. Он ничего не имел против женщин вообще, но всегда старался держаться подальше от женщин-руководителей. Принимать решения, руководствуясь эмоциями, можно и должно в кругу семьи, но не там, где от тебя зависят благополучие и судьбы других людей. Женский стиль руководства Глеб склонен был считать, мягко говоря, нелогичным, а уж если говорить начистоту, это самое руководство здорово напоминало ему одну сплошную истерику. Он никак не мог взять в толк, как у Корнеева хватило ума поставить во главе столь рискованного и сложного предприятия женщину, и не просто женщину, а жену, сходящую с ума от беспокойства за пропавшего без вести мужа. Если бы кто-то потрудился сообщить ему об этом заранее, Глеб, пожалуй, не согласился бы ввязываться в эту авантюру даже из уважения к генералу Потапчуку. Возможно, именно поэтому Корнеев и не предупредил его о том, кто поведет экспедицию, — не хотел заранее пугать. Словом, только сейчас Сиверов начал понимать, что поставленная перед ним задача — по мере возможности обеспечить благополучное возвращение поисковой партии в Москву — будет намного сложнее, чем ему казалось даже пять минут назад. У него возникло очень неприятное ощущение, что с учетом всех обстоятельств эта задача окажется попросту невыполнимой.

— Моя фамилия Молчанов, — сказал он со всей сдержанностью, на какую только был способен. — Меня прислал Корнеев.

Он протянул свои документы, но Горобец помедлила, прежде чем их взять. В течение нескольких секунд она внимательно и, как показалось Глебу, оценивающе разглядывала его, а потом все-таки взяла бумаги, бегло их просмотрела и снова подняла спокойный, испытующий взгляд на Сиверова.

— Разведка спецназа, — медленно, будто взвешивая это словосочетание, произнесла она, и Слепой про себя отметил, что госпожа начальница ухитрилась с первого взгляда отыскать в его липовом резюме самое главное. — Почему пошли разнорабочим? Вопрос был задан резко, явно с расчетом смутить собеседника.

— Да так, — с хорошо разыгранной ленцой ответил Глеб, — засиделся на одном месте. Дай, думаю, посмотрю новые места. За свой счет в те края не больно-то доберешься. И потом, этот ваш… Корнеев, да?.. Так вот, он сказал, что там может быть… ну, вы понимаете. Горячо.

— М-да, — скептически проговорила Горобец, снова оглядывая Глеба с головы до ног и обратно. — Хорош подарочек… Только «диких гусей» мне в экспедиции и не хватало! А почему в темных очках? Это что, имидж?

— Это не имидж, — все так же лениво, с затаенной, но легко различимой насмешкой ответил Глеб. — Это просто очки.

— Вы плохо видите?

— Наоборот.

— Что значит — наоборот?

«Так я тебе и сказал», — подумал Глеб. Веских причин скрывать от начальника экспедиции свое умение видеть в темноте у него не было, но он, как обычно, предпочел до поры до времени придержать этот козырь. В конце концов, даже с точки зрения женщины-начальника скрытые достоинства подчиненного — это лучше, чем скрытые недостатки.

— Зрение — единица, — сказал он. — Оба глаза. А на улице солнышко светит.

Дав такое уклончивое объяснение, он снял очки и спрятал их в нагрудный карман, чтобы окончательно закрыть эту тему.

— Каким оружием владеете? — спросила Горобец. Тон у нее был спокойный и ровный, как в самом начале разговора. Все попытки Сиверова вывести ее из душевного равновесия пропали втуне — по крайней мере, пока. «Еще не вечер», — подумал Слепой. Он нарочно дразнил начальницу, испытывал на прочность ее нервную систему. Если она вспылит, повысит голос — словом, скатится до, чисто женского стиля руководства, — возможно, придется позвонить Потапчуку и рекомендовать ему пресечь всю эту самоубийственную затею в самом зародыше. Подумать страшно, что может натворить истеричка, командующая группой хорошо вооруженных людей в нехоженых лесных дебрях… Горобец ему нравилась, но Глеб очень хорошо понимал: если окажется, что она не умеет держать себя в руках, то у него останется только один способ сохранить жизнь ей и ее подчиненным — не пустить их туда, куда они собрались. У Потапчука достанет власти на то, чтобы отменить экспедицию, тут и думать нечего. Если не поможет дружеский разговор с Корнеевым, можно придраться хотя бы к оружию — вон его тут сколько, целый ящик! И, судя по тому, как резво ребята захлопнули крышку при появлении Глеба, далеко не все стволы зарегистрированы…

— А при чем тут оружие? — изумился Глеб. — Вы же сами только что сказали, что вам наемники не требуются!

— Я задала вопрос, — спокойно сказала Горобец.

— Извините, — сказал Глеб, решив не перегибать палку. — Каким оружием, говорите? Да любым, наверное.

Русобородый здоровяк, который уже докурил сигарету и теперь, усевшись на ящик с оружием, с огромным интересом прислушивался к разговору, насмешливо фыркнул. Его коллега, высокий, жилистый и широкоплечий, как бывший десантник, наоборот, закурил и старательно делал вид, что все это его совершенно не интересует. Хвастливое заявление Сиверова он встретил молчаливой скептической улыбкой. Одна Горобец осталась невозмутима.

— Например? — спросила она. Глеб пожал плечами.

— Вы скажите, что вас интересует, — миролюбиво попросил он, — а то долго перечислять. Оружие — оно ведь оружие и есть. Ствол, приклад да курок, вот и все оружие. Что у вас — карабины, пистолеты?

— Как насчет винтовки Драгунова?

Сиверов мысленно присвистнул. Желание позвонить Потапчуку и попросить его немедленно прекратить это безобразие усилилось. Однако звонить генералу было рано, и он это прекрасно понимал. Отказываться от задания было не в его правилах, да и Корнеев не показался Глебу дураком — знал, наверное, кому доверяет такое ответственное дело, как руководство экспедицией. И к Федору Филипповичу он обратился наверняка затем, чтобы тот помог, подстраховал, прислал верного человека, на которого Горобец могла бы положиться в любой, даже самой неожиданной, нештатной ситуации. «Ладно, — подумал Глеб, — поживем — увидим. В конце концов, это моя работа — притащить их всех обратно в Москву целыми и невредимыми. То, что начальник у них — баба, делает эту работу лишь чуточку сложнее. Баба так баба. Говорят, не бывает правил без исключений, так, может, эта Горобец как раз и есть такое исключение из общего правила?»

— Это «плетка», что ли? СВД? — пренебрежительно осведомился он. — Вы бы еще спросили, умею ли я пользоваться ложкой и завязывать шнурки на ботинках!

— То есть умеете, — констатировала Горобец.

— Могу показать, если есть.

Русобородый и жилистый быстро переглянулись. Жилистый снова скроил скептическую мину и принялся равнодушно почесывать заросшую густым черным волосом грудь под десантным тельником с голубыми полосками; а русобородый едва заметно пожал могучими плечами и кивнул. Горобец стояла к ним спиной, по-прежнему со спокойным интересом разглядывая Глеба, но Сиверов мог бы поклясться, что этот безмолвный обмен мнениями не ускользнул от ее внимания. «А коллективчик-то слаженный, — подумал Глеб. — Видно, не один пуд соли съели».

— Любопытно было бы взглянуть, — сказала Горобец. — Гриша, подай.

Жилистый Гриша с недовольным видом передвинул сигарету в угол рта, согнал русобородого с ящика, поднял крышку и вынул оттуда снайперскую винтовку. Здоровяк взял у него винтовку, сделал шаг вперед и протянул ее Глебу. Гриша порылся в ящике и вдруг без предупреждения, даже не меняя сонного выражения лица, метнул в Глеба обойму. Слепой лениво взял ее из воздуха, как с полки, со щелчком загнал на место, передернул затвор и огляделся в поисках подходящей мишени.

Мишень нашлась сразу же. Слепой на мгновение заколебался, понимая, что может нажить себе смертельного врага. Впрочем, если все эти люди были теми, кем они казались, они могли по достоинству оценить задуманную Сиверовым шутку. Ведь в среде профессионалов и юмор профессиональный, специфический…

— Эх, дистанция маловата, — огорченно вздохнул Глеб, прижимая к плечу слегка скользкий от смазки приклад. — Это то же самое, что на органе частушки играть.

— Лошадей не перестреляй, композитор, — впервые за все время подал голос русобородый. — Дистанция ему мала…

Глеб не ответил. Он бросил быстрый взгляд на Горобец, которая по-прежнему разглядывала его со спокойным интересом естествоиспытателя, наблюдающего за частной жизнью навозного жука, и приник глазом к окуляру прицела.

Все произошло мгновенно. Отголосок сделанного русобородым скептического замечания, казалось, еще звучал под сводами ангара, а Сиверов уже прицелился и спустил курок. Винтовка сухо кашлянула, резко дернувшись в руках у стрелка, в стойлах заржали, забили копытами напуганные выстрелом лошади. Небритый гуманоид, который уже не копался в двигателе погрузчика, а стоял рядом, разглядывая на свет какую-то деталь, подпрыгнул, нелепо взмахнул руками и опрокинулся на спину.

Публика отреагировала незамедлительно. Все трое метнулись вперед с явным намерением скрутить маньяка, пока он не продырявил еще кого-нибудь. Первой, разумеется, успела Горобец, которая стояла в каком-нибудь метре от Глеба. Она резким, очень точным движением вцепилась в винтовку, задрала ствол вверх и попыталась вырвать у Глеба оружие. На лице у нее Сиверов не заметил даже тени испуга — только железную решимость и сосредоточенность человека, стремящегося во что бы то ни стало обезвредить опасного сумасшедшего.

«Надо же, — подумал он, — не испугалась. Вот это женщина! Неужели и вправду исключение?»

Горобец тем временем с неожиданной ловкостью попыталась сделать подсечку. Глеб убрал ногу и сказал:

— Тише, тише! Чего вы все всполошились? Все в порядке! Подтверждение его словам пришло в ту же секунду.

— Вашу мать!!! — раздался со стороны ворот свирепый рев. — Вы что там, совсем охренели?! Головы поотрываю уродам! Нашли игру, кони педальные!

Подстреленный Сиверовым небритый гуманоид уже вскочил и теперь прыгал на одной ноге, разглядывая то место, где минуту назад находился начисто оторванный винтовочной пулей каблук. Судя по резвости движений и силе голоса, гуманоид пребывал в добром здравии.

— А? — растерянно сказал русобородый. Он немного поморгал глазами, соображая, что к чему, и вдруг захохотал густым басом. — Ну, композитор! — закричал он сквозь смех и гулко хлопнул Глеба по спине широченной ладонью. — Ну, ты и отморозок! Люблю, которые без башни!

— Да, — сказал жилистый скептик Гриша, растирая подошвой окурок и качая головой, — орган не орган, но сыграно мастерски. Прямо за душу берет.

— Паганини, блин! — кричал русобородый, обеими руками держась за ноющий от смеха живот. — Моцарт и Сальери в одном флаконе!

Успех был полный. Горобец отпустила наконец ствол винтовки и отступила на шаг, восстановив прежнюю дистанцию. Лицо у нее было спокойное и даже безмятежное.

— Да, — сказала она, — винтовкой пользоваться вы умеете. Но прошу учесть: еще одна такая выходка, и я исключу вас из состава группы, не заплатив ни копейки. Даже если это произойдет в двух неделях пути от ближайшего населенного пункта. Вы меня поняли?

— Понял, — сказал Глеб, прислоняя винтовку к штабелю. — Учту.

— Превосходно, — сказала Горобец. — Продолжим. Курите?

— А это имеет значение?

— Имеет. Мы пойдем налегке, поэтому ни о какой раздаче сигарет даже не мечтайте. Хотите курить — тащите свои запасы сами и имейте в виду, что никаких скидок на дополнительный груз не будет. Это — ваши личные проблемы. Так же, к слову, как и алкоголь.

— Выпивку тоже на себе тащить? — сделав круглые глаза, уточнил Сиверов.

— Выпивка запрещена, — по-прежнему игнорируя его развязный тон, пояснила Горобец. — Я не шучу.

— Да понял я, — с деланым разочарованием протянул Глеб. — Ясно же, что тайга — не бульвар Луначарского. Недаром же вы с собой целый арсенал тащите.

— Не «вы», а «мы», — спокойно поправила Горобец. — Кстати, если вас это интересует, меня зовут Евгения Игоревна.

— Очень приятно, — сказал Сиверов. — А меня — Федор Петрович.

— Здесь написано, — сказала Горобец, тряхнув слегка помятыми бумагами Слепого, которые все еще держала в руке.

— Можно просто Федор, — не желая сдаваться, добавил Сиверов.

Горобец выдержала короткую, но очень подчеркнутую паузу, на месте которой, по идее, должна была прозвучать ответная реплика «Можете звать меня Евгенией» или что-нибудь в этом роде.

— Вопросы есть? — спросила она, когда пауза истекла.

— Есть, — сказал Глеб. — Что вы делаете сегодня вечером?

Это был рискованный ход — пожалуй, даже более рискованный, чем сомнительный фокус с выстрелом из винтовки. Однако, выдержав экзамен, Глеб хотел и сам слегка проэкзаменовать свою начальницу. Он заметил, как русобородый и Гриша напряглись возле ящика с оружием, а небритый гуманоид, который, ковыляя, приближался к ним из дальнего конца ангара, замедлил шаг. Однако Горобец и бровью не повела.

— Ужинаю, — спокойно ответила она. — На ужин у меня стакан кефира и яблоко. Потом ложусь спать. Ложусь рано, потому что вылет назначен на завтра, на пять утра. Это все?

Спрашивать, одна ли она ляжет, Глеб не стал. Горобец так же спокойно, не моргнув глазом, ответит, что спать будет одна, а всем окружающим, в том числе и ей, станет предельно ясно, что их новый коллега — полный идиот, не заслуживающий доброго слова. И вообще, зачем хамить женщине без какой бы то ни было пользы для дела?

— Ну, композитор, как тебе наша солдат Джейн? — получасом позже поинтересовался у него русобородый, которого звали Володей, а чаще — Вовкой или даже Вовчиком.

— Солдат Джейн? — переспросил Глеб, опуская молоток. Они с Вовчиком строили стойла в салоне того самого военно-транспортного самолета с тигриной мордой на фюзеляже. — Слушай, а похоже! Как есть солдат! Железная баба. Не боится, понимаешь, с толпой здоровенных мужиков в тайгу идти. Или ей не привыкать? Вовчик заметно помрачнел и тоже опустил молоток, которым до этого орудовал.

— Ты вот что, Федя, — сказал он с угрозой в голосе. — Ты, браток, эти штучки брось. Горе у нее, понял? Муж у нее в экспедиции пропал, и теперь она его искать едет. В тайгу едет, понял? А тайга, браток, дело такое… Если что, кто-нибудь может и не вернуться. И, что характерно, искать никто не станет. Тигры сожрали, и весь разговор. Я понятно излагаю?

— Да уж куда понятнее, — сказал Глеб. — Ты чего нервный-то такой? Я ведь просто спросил.

— Ну, а я просто ответил, — сказал Вовчик и с грохотом обрушил молоток на шляпку гвоздя.



***



Пятнисто-зеленый тяжелый транспортный самолет, словно неимоверно толстая ящерица, грузно оторвался от земли, развернулся и, постепенно набирая высоту, пошел на восток.

Когда гул турбин окончательно стих вдали, а темная крылатая точка растворилась в сером, как оцинкованная жесть, предрассветном небе, Федор Филиппович опустил бинокль и тяжело вздохнул.

Отсюда, с пригорка, за которым пряталась радиорелейная станция, ему безо всякого бинокля было видно, как провожавший самолет Николай Степанович Корнеев сел в свой роскошный джип и укатил в сторону Москвы. Было совершенно непонятно, за какой надобностью такой солидный мужчина, как Николай Степанович, ни свет ни заря прикатил на аэродром МЧС. О том, что самолет благополучно взлетел, он мог бы узнать и по телефону, и не в пять утра, а, скажем, в девять или когда ещё он является на свое рабочее место…..

Поймав себя на этой мысли, Федор Филиппович усмехнулся и невесело покачал головой… Появление Корнеева на аэродроме было очень легко объяснить: как всякий хороший начальник, Николай Степанович беспокоился о судьбе своих пропавших без вести подчиненных. Он ведь прямо так и говорил: ночей, мол, не сплю, чертовщина по углам мерещится… А вот что делал в такую рань на аэродроме генерал ФСБ Потапчук? Если бы кто-то задал Федору Филипповичу этот вопрос, он наверняка затруднился бы с ответом.

Корнееву он по-прежнему доверял — настолько, разумеется, насколько вообще мог доверять кому бы то ни было. Никаких причин для беспокойства Федор Филиппович не видел, но недавно зародившееся где-то в глубинах генеральского сознания чувство с течением времени не только не ослабевало, но и, напротив, становилось все сильнее. Это чувство было крайне неприятным: чем дальше, тем больше Федору Филипповичу казалось, что он только что собственными руками послал своего лучшего агента на верную смерть. Да и чувство ли это было? А может, предчувствие? Ведь что такое интуиция? Это просто способность мозга подсознательно делать выводы из множества мелких, незначительных с виду данных, которых сплошь и рядом оказывается недостаточно для логического анализа…

«Маразм это, а не интуиция, — сердито подумал Федор Филиппович, зачехляя бинокль. — Обыкновенный старческий маразм. А еще знающие люди говорят, что беспричинное беспокойство служит одним из верных признаков приближающегося сердечного приступа. Валидольчику, что ли, хватануть для профилактики?»

Он опустил руку в карман плаща, но вместо цилиндрической колбочки с валидолом пальцы нащупали твердый угловатый картон сигаретной пачки. «И как она здесь очутилась, эта зараза? — старательно подумал Федор Филиппович, как будто его мысли кто-то мог подслушать. — Подбросили, что ли?»

Лгать самому себе было до невозможности глупо, но еще глупее казалось Федору Филипповичу то, что он намеревался сделать. Руки словно сами по себе надорвали целлофановую обертку, и та, вырвавшись из пальцев, полетела, трепеща на утреннем ветерке, куда-то в неведомые дали, но не дотянула — зацепилась за низкий корявый куст и повисла, вяло трепыхаясь, как обрывок гирлянды на осыпавшейся новогодней елке. Генерал старательно скатал в тугой шарик вынутый из пачки кусочек фольги, — опустил шарик в карман и зубами — чего там, все равно никто не видит! — вытащил сигарету.

Зажигалки у него не было — повыбрасывал все до единой, когда твердо решил завязать с курением, — но свежий, нетронутый коробок спичек обнаружился в том же кармане, что и сигареты. Федор Филиппович ловко, по-солдатски, прикурил от первой же спички — навыки, выработанные на протяжении полной лишений и опасностей жизни, не вытравишь из памяти несколькими относительно спокойными годами генеральства. Дым кувалдой обрушился на легкие, закружилась голова. Генерал стерпел, не закашлялся, сделал две или три неглубокие затяжки, бросил сигарету в траву и старательно затоптал ее подошвой своего дорогого черного ботинка. После этого он бросил еще один долгий взгляд в ту сторону, где над краем земли уже начал разгораться костер восхода, повернулся к встающему солнцу спиной и стал осторожно, скользя гладкими кожаными подошвами по жухлой прошлогодней траве, спускаться с пригорка к своей служебной «Волге», за рулем которой скучал, душераздирающе зевая, хмурый, невыспавшийся водитель.

ГЛАВА 3

Двигатель буксира в последний раз чихнул и заглох, напоследок выбросив из выхлопной трубы облачко сизого дыма, который, стелясь над водой, потянулся к берегу и исчез, запутавшись в полузатопленных кустах. Серые прозрачные льдинки покачивались на поверхности черной воды, с тихим шорохом и звоном ударяясь о ржавый железный нос баржи. Это был не настоящий лед — тот уже сломался и, грохоча, ушел вниз по, реке, к недосягаемому для него морю. Глеб легко перепрыгнул полосу черной, непрозрачной воды, плескавшейся между грязным бортом баржи и серыми досками причала, поймал брошенный Вовчиком разлохмаченный канат с петлей на конце и накинул петлю на причальную сваю. Хмурый Гриша, у которого из-под утепленной куртки виднелся неизменный треугольник десантной тельняшки, принял от Тянитолкая кормовой конец и, в свою очередь, укрепил его на причале. Гриша, как выяснилось по дороге сюда, был кандидатом наук, а вечно небритый Тянитолкай, которого Глеб подстрелил в ангаре и настоящего имени которого так и не сумел узнать, хоть и не имел степени, занимал в Фонде должность, которая в каком-нибудь НИИ соответствовала бы должности старшего научного сотрудника. Бородатый хохотун Вовчик тоже ходил в кандидатах, а руководительница партии, Евгения Игоревна Горобец, она же «солдат Джейн», готовилась к защите докторской. Насколько Глеб понял из рассказа разговорчивого Вовчика, Горобец уже защитилась бы, если бы не это несчастье с ее мужем, из-за которого у нее, по выражению все того же Вовчика, «совсем башню снесло».

Вовчик с Тянитолкаем, поднатужившись, спустили сходни, а Глеб и Гриша опустили их на доски причала. С палубы буксира за их действиями наблюдали двое матросов, грязных и затертых до такой степени, что выглядели единоутробными близнецами. На фоне одетых в яркие пуховики москвичей аборигены казались особенно заброшенными и неухоженными. Они почти сливались с фоном, и помощи от них было как от части пейзажа — от парочки кустов, к примеру, или от приречного пологого бугра, на макушке которого сбились в кучу покосившиеся, черные от времени и непогоды бараки леспромхозовского поселка. Стояли, дымили газетными самокрутками, заряженными не то махрой, не то крепчайшим местным самосадом. Поплевывая в черную ледяную воду, они с равнодушием сфинксов наблюдали за разгрузкой.

Впрочем, их помощь никому и не требовалась. Спутники Сиверова, все эти кандидаты, без пяти минут доктора и старшие научные сотрудники, вкалывали так, что Глеб едва поспевал за ними. Он не без оснований считал себя недурно приспособленным к суровому походному быту, но люди, с которыми он сейчас вынужденно делил кров и пищу, удивляли его буквально каждый день. Однажды Глеб спросил бородатого Вовчика, где он, кандидат наук, научился так ловко, не хуже профессионального конюха, управляться с лошадьми, на что тот, хохотнув, ответил: «Чудак, я же кандидат биологических наук, а не физико-математических! Могу почистить, вылечить, а могу и разделать. Без проблем, понял? Это тебе не из винтовки пулять, композитор!» При этом Глеб ни капельки не сомневался, что винтовкой Вовчик владеет не хуже, чем лошадиным скребком, скальпелем или микроскопом. Вряд ли он, Гриша и Тянитолкай были виртуозами военного дела, но, судя по некоторым признакам, все они прошли огонь, воду и медные трубы, и даже, может статься, не единожды. Гриша, например, и не думал скрывать свое бурное прошлое, и на запястье у него можно было, без труда разглядеть татуировку в виде эмблемы воздушно-десантных войск, под которой красовалась короткая, но очень красноречивая надпись: «ДШБ». Вовчик тянул срочную в морской пехоте, обошел полмира, нюхал порох где-то в Африке и даже принимал участие в замирении взбунтовавшейся зоны, о чем любил рассказывать в свойственной ему юмористической манере.

Где, в каких войсках служил Тянитолкай, оставалось для Глеба тайной за семью печатями — так же, впрочем, как и его имя. Они почти не общались, и вовсе не потому, что Тянитолкай обиделся на Глеба за его выходку в ангаре. Просто такой он был человек — нелюдимый молчун, вещь в себе. Непонятно было даже, откуда у него такое странное прозвище — Тянитолкай. На этот счет Глеба, как обычно, просветил словоохотливый Вовчик. «Чуковского помнишь? — сказал он. — Это он придумал такого сказочного зверя — Тянитолкая. Одна голова у него спереди была, а другая — сзади. У нашего Тянитолкая голова одна, зато глаз две пары — одна спереди, как у всех, а другая на затылке». Насчет глаз на затылке Глеб сомневался, но как-то раз ему довелось увидеть Тянитолкая за довольно странным для старшего научного сотрудника занятием — метанием ножа. Нож у Тянитолкая был знатный, в добрый килограмм весом, с широким тусклым клинком и устрашающими зазубринами на спинке, и бросал его Тянитолкай не куда-нибудь, а в вертикальную жердь дощатой перегородки, за которой стояли лошади. Стоило ему взять на пару сантиметров левее или правее, и он мог бы поранить одно из животных, которые здесь были на вес золота. Но Тянитолкай ни разу не промахнулся, и Глеб мысленно ему поаплодировал.

Как только сходни были опущены, по ним сразу же повели заранее навьюченных лошадей. Кони шли неохотно, дробный перестук копыт и скрип прогибающихся досок далеко разносились в холодном утреннем воздухе. «Но, мертвая!» — радостно горланил Вовчик, едва ли не волоком стаскивая вниз по сходням упирающуюся, испуганно мотающую головой лошадь. На спине у лошади Глеб заметил хорошо знакомый дощатый ящик защитного цвета и от души посочувствовал животному, вынужденному тащить на себе такую груду железа.

За Вовчиком шла «солдат Джейн», ведя на поводу смирную гнедую кобылу. Куртка на госпоже начальнице была расстегнута, и Глеб заметил на поясе у «солдата Джейн» большую, сильно потертую кожаную кобуру, которой там раньше не было. Кобуру Горобец носила на животе, что, по мнению Глеба, свидетельствовало о серьезности ее намерений. Козырек ее выцветшей бейсболки был надвинут чуть ли не до кончика носа, почти целиком скрывая лицо. Видневшийся из-под этого козырька широкий волевой рот был плотно сжат, а волосы «солдат Джейн» собрала в конский хвост на затылке. На ногах у нее были прочные хлопчатобумажные штаны со множеством накладных карманов, заправленные в высокие, видавшие виды походные ботинки на толстой рубчатой подошве. Плечи Евгении Игоревны были оттянуты широкими лямками туго набитого рюкзака, на поясе, помимо пистолета, висели фляга с водой и внушительного вида тесак в поцарапанных деревянных ножнах.

За Горобец, дымя зажатой в зубах неизменной папиросой, спускался Тянитолкай. Пропустив его, Глеб поднялся на баржу, открыл загон и с опаской взял за повод вредную кобылу по кличке Заноза, вечно норовившую цапнуть кого-нибудь зубами. Она и сейчас попыталась проделать свой любимый трюк, но Глеб, который успел изучить ее повадки, ловко уклонился, прикрикнул на норовистую тварь и повел ее на берег.

Вообще-то, согласно трудовому соглашению, все эти погрузки-выгрузки были делом Глеба, и только его. Но господа ученые всю дорогу служили для него источником приятного удивления: руками работали умело и охотно, и Сиверов все чаще задумывался о том, нужен ли он в этой экспедиции вообще. То есть было совершенно очевидно, что в роли разнорабочего он не нужен никому — с повседневной работой члены поисковой партии справлялись превосходно и вполне могли обойтись без «прислуги за все». Следовательно, группа действительно остро нуждалась в опытном разведчике, умеющем ловко управляться с любым оружием и не бледнеющем при виде крови.

Глебу все это активно не нравилось. Создавалось впечатление, что группа имеет своей целью не столько поиск пропавшей экспедиции или сбор каких-то там научных данных, сколько обыкновенную месть. Недаром же все члены этого маленького отряда были крепкими, бывалыми мужчинами, готовыми в случае чего перегрызть любому глотку за свою молчаливую и строгую начальницу. Видимо, всех их связывали узы куда более крепкие, чем простое сотрудничество во имя спасения вымирающих видов животных; что-то подобное Сиверову доводилось видеть в Афганистане и других горячих точках. Это было что-то вроде солдатского братства, которое рождается только под огнем. Но в Афгане была война, а тут… Впрочем, тут, судя по некоторым признакам, тоже была война, и Глеб начинал побаиваться, что, едва успев сойти на берег, Горобец отдаст приказ приступить к планомерной зачистке поселка. Его давно подмывало как-нибудь изловчиться и поставить Федора Филипповича в известность о том, что тут происходит. Но в том-то и загвоздка, что ничего особенного здесь пока не происходило! Сколько ни думал Слепой над текстом предполагаемого донесения, у него неизменно получалось что-то наподобие знаменитого письма Ваньки Жукова: «Милый дедушка Федор Филиппович, забери ты меня отсюдова Христа ради…»

Собственно, никто и не ждал от него вестей, и Глеб уже который день подряд ломал голову, пытаясь понять, с чего это его вдруг потянуло на какие-то донесения. В предчувствия он, в общем-то, не верил, но сейчас его, похоже, одолевали именно предчувствия, и притом не самые хорошие. На лицах его спутников, даже на широкой, вечно ухмыляющейся, бородатой физиономии Вовчика, как будто лежала какая-то прозрачная, но различимая тень. Когда Глеб пытался повнимательнее присмотреться к членам экспедиции, тень эта исчезала, таяла, словно ее и вовсе не было. Однако стоило ему только заняться своими повседневными делами и перестать напрягать глаза и мозги, как у него снова возникало ощущение холодной, мрачной тени, упавшей на всю поисковую партию.

Вот и сейчас, едва Глеб сосредоточился на Занозе, которая примеривалась цапнуть его за плечо, как он почти физически ощутил присутствие чего-то недоброго. Такое бывало и раньше, особенно если Слепой знал, что за ним охотятся, и всегда в подобных случаях он, оглянувшись, обнаруживал за спиной либо нацеленный в затылок ствол, либо просто холодный, ненавидящий взгляд. Какое-то время он боролся с желанием резко обернуться, а потом все-таки не выдержал, осторожно повернул голову и посмотрел назад через плечо.