— Это и есть мое самое большое сокровище, — сказала она и положила нечто потрепанное в корсаж. — Мой отец оставил мне это, когда умирал, и велел открыть только в случае крайней нужды, когда силы будут на исходе, и я не буду знать, что делать дальше. Иначе это принесет мне несчастье.

Глаза Фровина засветились от любопытства. Он начал взволнованно щипать себя за бороду и спросил:

— А содержимое — тайна? Или вы еще никогда не открывали шкатулку?

Афра многозначительно улыбнулась, и капитан сказал:

— Можете не отвечать. Простите мое любопытство.

Девушка покачала головой.

— Ничего страшного. Скажу только, что я уже несколько раз хотела открыть шкатулку, но потом задумывалась, действительно ли это тот самый крайний случай, и каждый раз приходила к выводу, что жизнь продолжается.

— Ваш отец был, должно быть, очень мудрым человеком, как мне кажется.

— Да, был. — Афра опустила глаза.

Через люк в двери каюты упал первый луч солнца. Над рекой висели молочные полосы тумана. От воды поднимался пар. Дождь перестал.

Фровин набросил на плечи широкую черную накидку, надел шляпу и потер руки.

— Ну, с Богом, — тихо сказал он, — отплываем.

Фровин спрыгнул на берег и отвязал канат, которым баржа была привязана к дереву. С помощью длинного шеста он оттолкнул судно от берега и сначала направил нос против течения. Некоторое время баржа шла поперек реки, потом моряк повернул баржу носом вниз по течению реки, и плавание началось.

Только весло, с помощью которого Фровин правил баржей, тихонько поскрипывало, а в остальном судно бесшумно скользило по волнам. Они прошли мили две, когда туман стал сгущаться. Афра с трудом могла различить берег. И вдруг перед ними возникла белая гора, грозившая проглотить судно, стена тумана, настолько плотная, что с каюты не видно было носа баржи.

— Придется стать на якорь! — крикнул капитан с банки. — Держитесь крепче!

Афра вцепилась обеими руками в скамью в каюте. Корабль содрогнулся, а потом стало тихо, как в склепе.



В аббатстве Святой Сесилии никто не заметил, что Афра сбежала. По крайней мере было такое впечатление. Все шло своим чередом. Покрытие монастырской церкви подходило к завершению, а в скрипторий монахини занимались тем, что устраняли последствия пожара. Во время него пострадала только часть пола. А свитки и пергаменты уцелели, если не считать нескольких книг средней важности на нижних полках.

И тем не менее во время восстановительных работ царило подавленное настроение. Изредка монахини бросали друг на друга робкие взгляды, словно хотели сказать, что они нечаянно; но все молчали, молчали, как того требовал устав ордена. Когда работу прерывали терция, секста, дневная и вечерняя молитвы, пение монахинь звучало странно, едва ли не виновато, как будто они просили прощения.

Было ли это провидение Господне или же угрызения совести, неизвестно, но поздно вечером после вечерней молитвы мать Филиппа пошла в подвал искать Афру.

Когда она увидела платье Афры, лежавшее на соломе в углу, она вскрикнула, побежала наверх, в трапезную, где собрались монахини. Филиппа распахнула двери и закричала:

— Господь Бог вознес Афру живой на небеса!

На мгновение шепот и бормотание прекратились, и во внезапной тишине раздался голос аббатисы:

— Ты заблуждаешься, Филиппа! Молчи и не греши перед Создателем нашим. Никто, кроме Девы Марии, как учит нас святая Церковь, не был живым вознесен на небо.

— Нет, — продолжала настаивать взволнованная монахиня. — Господь Бог, оставив на земле ее земное платье, вознес ее к себе, через закрытые двери покаянной. Пойдите и посмотрите сами!

Монахини, молча следившие за перепалкой, запаниковали. Некоторые сломя голову бросились прочь из трапезной и помчались по каменной лестнице в подвал, чтобы собственными глазами узреть чудо. Остальные последовали за ними, и вскоре все столпились у решетки темницы, чтобы хоть одним глазком взглянуть на оставленную одежду. Одни молчали, другие задумчиво сжимали губы, третьи молились. Некоторые негромко вскрикивали и возводили глаза к небу.

Луитгарда воскликнула:

— Что же вы сделали с Афрой, что Господь призвал ее к себе?!

И откуда-то сзади раздался тихий голос:

— Филиппа виновата. Филиппа подожгла скрипторий.

— Да, это Филиппа разожгла огонь! — вторили другие голоса.

— Замолчите, во имя Иисуса, замолчите! — злой голос Филиппы громом разнесся под сводами подвала. Опираясь на плечо одной из монахинь, она взяла в руку разбитый сосуд.

— Сестры, послушайте меня! — крикнула она взволнованным женщинам. — Кто сказал, что это Бог забрал Афру к себе, презрев железные решетки? Кто сказал, что это был не нечистый, который раздел Афру и своим дыханием провел через прутья решетки? Все мы знаем, что только нечистый промышляет такими трюками, и только нечистый мог возжелать такую прекрасную девушку, как Афра. Поэтому не грешите в мыслях перед лицом Господа.

— Так и есть! — закричали одни.

— Чушь! — возражали другие.

А одна из монахинь принялась допрашивать:

— Разве не ты подожгла скрипторий? Разве не ты хотела избавиться от Афры? Может быть, потому, что она была так молода и прекрасна?

В покаянной стало тихо, и все взгляды устремились на Филиппу. Та сжала губы, и на лбу у нее прорезалась темная глубокая морщина. Одним уголком губ она прошипела:

— Как ты осмеливаешься обвинять меня в подобном? Господь накажет тебя!

Снова воцарилось неловкое молчание. Каждая знала, что у стен аббатства есть уши. И каждая знала, что в этом монастыре нет тайн. Но никто не решился упомянуть о системе глиняных труб. Поэтому все оцепенели, когда одна из кричавших — ее звали Евфемия, и она недавно завершила послушание — бросила в ответ:

— Вам не нужно притворяться, мать Филиппа, все здесь слышали, как вы поливали Афру грязью перед аббатисой, и как аббатиса позволила вам подло устранить Афру. Пусть Господь будет вам судьей, Филиппа! Но Он увидел вашу неправоту и призвал Афру к себе как святую.

— Она святая! — воскликнула послушница.

— Нечистый забрал ее к себе! — возразила другая.

Громче всех кричала Луитгарда:

— Афра могла прочесть «Аве Мария» на латыни!

— Но дьявол владеет латынью, — раздался голос сзади.

— Никогда! Дьявол говорит по-немецки!

— По-немецки? Чушь какая! В таком случае во Франции или Испании ему было бы нечего сказать!

Дискуссия о лингвистических познаниях дьявола становилась все оживленнее. С головы Евфемии сорвали чепец. Две монашки начали бить друг друга кулаками, и в мгновение ока разгорелась драка. Женщины царапались, кусались, наступали друг другу на ноги и таскали за волосы, и все это дополнял оглушительный визг. Это был приступ истерии, регулярно случавшийся в аббатстве, — результат вынужденного продолжительного молчания и созерцания.

Внезапно сильный сквозняк пронесся по монастырю и потушил свечи и лучины, освещавшие келью. От дыма у монахинь перехватило дыхание.

— Нам помогает Бог! — раздалось из темноты.

А тоненький голосок нерешительно возразил:

— Нечистый!

На каменных ступенях появилась высохшая, почти прозрачная фигура с пылающим факелом в руке — аббатиса.

— Вы что все, с ума сошли? — ледяным тоном произнесла она. Левой рукой она держалась за распятие, которое носила на цепочке на груди. Аббатиса протянула его опешившим монашкам. — Вы все одержимы дьяволом? — прошипела она.

Складывалось такое впечатление, что она была права. Драка монашек не прошла бесследно. Практически ни на одной женщине больше не было чепца — все головные уборы, затоптанные, валялись на полу. Некоторые монахини стояли на коленях у стены, заломив руки, в разорванных рясах, истекая кровью. Другие, плача, обнимались. Воняло тлеющей смолой, потом и мочой.

Аббатиса подошла ближе, посветила каждой в лицо факелом, как будто хотела привести всех в чувство. В глазах, смотревших на нее, читались ненависть, отчаяние и, изредка, смирение. Приблизившись к Филиппе, библиотекарю, аббатиса ненадолго остановилась. Филиппа сидела на полу, прислонившись к бочке, — ее левая нога была неестественно вывернута в сторону — и смотрела в пустоту. Монахиня не отреагировала, когда аббатиса посветила ей факелом в лицо. Потом мать настоятельница тронула Филиппу за плечо и не успела и слова сказать, как Филиппа, как мешок с мукой, завалилась на бок.

Стоявшие вокруг монашки вскрикнули и перекрестились. Некоторые, опешив, упали на колени. Прошло пару секунд, и к аббатисе вернулось обычное самообладание.

— Господь наказал ее за дьявольский проступок, — бесцветным голосом сказала она. — Да упокоится ее душа.

По традиции аббатства сестру Филиппу на следующий день завернули в холстину и положили на доску. На доске был нарисован равносторонний крест и вырезано имя монахини, раскрашенное красно-коричневой краской. Такая доска ждала каждую обитательницу монастыря. Их складывали друг на друга в склепе под церковью, и аббатиса усмотрела знак свыше в том, что доска Филиппы лежала сверху.

Священник из ближайшего города, обычно исповедовавший монахинь и служивший мессу, толстый высокомерный пьяница, который требовал за каждый ритуал натурой, — про него даже говорили, что при заключении брака он пытает счастья у невесты, — этот духовник благословил труп Филиппы, прежде чем его положили в стенную нишу и закрыли каменной плитой. Плату за свои труды — два круглых хлеба и бочонок пива — священнослужитель погрузил на свою двухколесную телегу, запряженную волами, на которой он приехал. Затем он хлестнул волов рукояткой плети и уехал прочь.

Альто Брабантский оказался в жалком положении, когда ему пришлось заканчивать икону святой Сесилии без своей модели. В его памяти остался силуэт Афры, цвет ее кожи, все тени, отбрасываемые округлостями ее тела. Для вида Альто поинтересовался, куда подевалась его натурщица, но, кого бы он ни спросил, все только пожимали плечами и обращали взоры к небу.

Когда художник только начинал свою работу, никто не интересовался процессом создания иконы, зато теперь, когда он заканчивал, она вызвала бурю интереса. После часовых молитв — заутрени и утренней молитвы — монашки маленькими группами прокрадывались на склад, где художник наносил тонкой кистью последние штрихи на икону святой Сесилии. Восхищенные теплом, которое излучало ее тело, некоторые падали перед иконой на колени или плакали от умиления.



В середине ноября, когда уже ударили первые морозы, перестройка церкви начала подходить к концу. Уже постелили новую крышу и убрали леса с внешней стороны. Выдержанная внутри в серых и розовых тонах, со стремящимся вверх, к небу, куполом, церковь освещалась таинственным светом, когда солнце светило через высокие витражные окна.

Но больше всего восхищения досталось Альто Брабантскому, когда он установил триптих с иконой святой Сесилии. Он сам чувствовал то же, что и монахини. Он видел в Сесилии только Афру. Монахини тоже восхищались изображением не Сесилии, а Афры, которая внезапно исчезла или вознеслась на небо, как Дева Мария.

Ко дню освящения церкви монахини тщательно вычистили все аббатство. Все окна были занавешены красными полотнами. У каждой двери горели факелы из свежесрубленной ели. Около десяти часов на внутренний двор монастыря въехала повозка, запряженная шестью лошадьми, за ней следовали наездники с красно-белыми знаменами и семь фургонов. Монахини стояли полукругом, в центре была аббатиса. Не успела еще повозка с нарисованным на ней красным орнаментом и гербом остановиться, как с козел соскочил лакей в парадной одежде, распахнул двери и подставил лесенку. И тут же в дверях показалась сгорбленная полная фигура епископа Ансельма Аугсбургского.

Монахини преклонили колени и перекрестились, когда из повозки вышел господин в расшитых золотом одеждах поверх ярко-алого дорожного костюма. Согласно обычаю, аббатиса поцеловала его перстень и поприветствовала дорогого гостя. В повседневной молчаливой жизни монастыря такое событие значило гораздо больше, чем просто разнообразие. Целый день можно было не соблюдать обет молчания. А о скудной пище — настоящей причине того, что монахини были скорее похожи на нищих, — можно было забыть на весь день.

Для его преосвященства и его свиты монахини подготовили праздничную трапезу, в соответствии с торжественностью повода и временем года: дичь из окрестных лугов и лесов, рыбу из ближайшей реки, сома и несоленую форель, овощи и травы из сада за стенами монастыря и печенье, аромат которого был слышен везде во дворе. В сосудах было даже вино из Бодензее, для монахинь это граничило с грехом сладострастия. О пиве можно даже умолчать.

Хор монахинь тонкими голосами выводил «Аллилуйя», а сопровождающие епископа каноники (члены капитула), бенефиции и старшие священники надели свои роскошные одежды и направились к церкви. Когда епископ Ансельм вошел в новое здание, в аббатстве пахло свежей известью и краской, воском и ладаном. Он одобрительно оглядел новый Божий дом. И тут епископ остановился. Вся процессия застыла на месте. Взгляд Ансельма остановился на иконе святой Сесилии. Сопровождающие лица тоже, казалось, были обеспокоены видом святой.

Альто Брабантский незаметно наблюдал за этой сценой, стоя за колонной. У него было недоброе предчувствие. Тут процессия снова пришла в движение. Седой священнослужитель так засмотрелся на святую, что следовавшему за ним пришлось подтолкнуть его в спину.

Все время, пока длился обряд благословения, Альто не спускал глаз с епископа. Казалось, что Ансельм не обращает на икону никакого внимания; но художник опасался, что это отсутствие интереса было показным или же грозило сущей клерикальной бурей. Подобное могло оставить Альто без работы на долгие годы.

Во время праздничной трапезы, когда столы поставили подковой и накрыли белыми скатертями, труппа бродячих музыкантов исполняла народные и пастушьи песни и еще две уличные песни того времени. Два парня, один с рожком, второй с корнетом, выводили мелодию, девушка с шестиструнной гамбой и еще одна, с тамбурином, задавали ритм.

Между рыбой и дичью, которую толстый епископ ел руками, Ансельм вытер рот рукавом своего дорогого одеяния и спросил аббатису, сидевшую слева от него:

— Скажите, мать настоятельница, кто рисовал триптих святой Сесилии?

— Брабантский художник, — ответила аббатиса, ожидавшая критики, — он не очень известен и рисует не совсем так, как нам бы хотелось, но он не требует такой платы, как известные художники Нюрнберга и Кельна. Изображение, кажется, вам не очень по нраву, ваше преосвященство?

— Вовсе нет, напротив, — ответил епископ, — мне еще никогда не доводилось видеть такого прекрасного и чистого изображения святой. Как зовут этого художника?

— Альто Брабантский. Он еще здесь. Если хотите с ним поговорить… — Аббатиса послала за Альто, занявшим место в дальнем конце стола.

В то время как епископ чавкал и хрюкал, чтобы показать, как ему понравилось жаркое из косули, подошел Альто и смиренно поклонился. При этом он втянул голову в плечи, отчего его горб стал казаться еще больше.

— Итак, ты — тот самый художник, так точно нарисовавший святую Сесилию, что можно подумать, что она вот-вот сойдет с иконы?

— Истинно так, ваше преосвященство.

— Ради всех херувимов и серафимов! — Епископ с грохотом поставил на стол бокал с вином. — Тебе удалось создать настоящий шедевр! Святой Лука не смог бы этого лучше. Напомни мне, как твое имя.

— Альто Брабантский, ваше преосвященство.

— И что привело такого человека, как ты, на юг?

— Искусство, мой господин, искусство! Во времена чумы и голода не часто встречаются такие заказы.

— Так что ты смог бы вскоре поступить ко мне в услужение, мастер Альто?

— Конечно, ваше преосвященство, если вам подходит мой скромный талант. Я хотел завтра ехать в Ульм и дальше в Нюрнберг в поисках новых заказов.

— Вздор! Ты поедешь со мной! Стены моего дворца голые, а я уже давно вынашиваю одну идею. — Опершись на локти, епископ Ансельм перегнулся через стол. — Хочешь послушать?

Художник подошел к нему.

— Конечно, ваше преосвященство.

— Я хочу, чтобы ты нарисовал мне галерею святых: Барбару, Катарину, Веронику, Марию Магдалину, Элизабет, можно еще Деву Марию — каждую в натуральную величину и, — он подозвал художника поближе, — каждую, какой ее создал Бог, так, как ты нарисовал святую Сесилию. И я хотел бы, чтобы тебе позировали самые красивые дочери горожан, — по лицу Ансельма пробежала коварная ухмылка.

Альто промолчал. Идея епископа была, конечно же, необычной и довольно привлекательной. И в первую очередь это давало ему по меньшей мере год безбедного существования. На секунду он вспомнил об Афре, которой был обязан этим признанием. Уже несколько недель она ждала его в Ульме. Мастер растерялся.

— О, я понимаю, — продолжил епископ, заметив нерешительность Альто. — Мы не оговорили твое вознаграждение. Конечно же, ты не станешь работать просто так, мастер Альто. Скажем, сто гульденов. При условии, что ты сможешь немедленно приступить к работе.

— Сто гульденов?

— За каждую картину. Если будет двенадцать святых, получится тысяча двести гульденов. По рукам?

Альто покорно кивнул. Ему еще никогда не предлагали столь щедрый гонорар. Такая сумма означала, что в будущем Аль го сможет браться не за всякий заказ. Что ему больше не придется рисовать потолочные фрески — отвратительная, неблагодарная работа для того, кого судьба наказала горбом.

— Дело в том, — нерешительно начал Альто, — что у меня есть кое-какие дела в Ульме. Если вы не возражаете, ваше преосвященство, то я приеду через две недели.

— Через две недели? Мастер, ты с ума сошел?! — епископ повысил голос. — Я предлагаю тебе просто королевский заказ, а ты мне говоришь, что заедешь через две недели? Послушай меня, несчастный маляр: или ты едешь с нами немедленно, или заказа не будет. Я найду кого-нибудь другого, кто нарисует мне галерею святых. Завтра утром, в семь часов, мы выезжаем. В последней повозке есть место для тебя. Подумай еще раз как следует.

Альто Брабантскому думать было не о чем.

Глава 2

До самого неба и выше

— Рыбная Афра, рыбная Афра, — кричали уличные мальчишки ей вслед, когда Афра, улыбаясь, шла на ближайший рынок с корзинами, полными речной рыбы, в каждой руке. Все боялись уличных мальчишек Ульма за их острый язык, ведь они еще и не такое могли сказать.

С тех пор как Афра сбежала от Мельхиора фон Рабенштайна, прошло шесть лет. Обстоятельства, из-за которых она пошла на это, и страшные события того времени девушка изгнала из памяти, но иногда, когда ее начинала мучить совесть, она уговаривала себя, что это все ей только приснилось: как ее изнасиловал ландфогт, как она родила ребенка и оставила его в лесу, как пробиралась через лес. Афра не хотела вспоминать даже о своей короткой жизни в монастыре, хотя это вызывало только мысли о лицемерных, завистливых, желчных монашках.

Так вышло, что рыбак Бернвард, женатый на сестре Альто Брабантского, искал девушку, которая продавала бы для него рыбу и помогала бы его жене по хозяйству. А то, что Афра умеет работать, Бернвард заметил уже через несколько дней. Поначалу она еще ждала Альто, но через шесть недель от него по-прежнему не было ни слуху ни духу, и девушка начала постепенно его забывать. Агнес, жена Бернварда, хорошо знавшая своего горбатого брата, сказала, что надежность никогда не была его добродетелью, он ведь художник.

Рыбак Бернвард и его жена жили в небольшом трехэтажном фахверковом домике, там, где Блау впадает в Дунай. К воде спускались три деревянные террасы, а кладовая дома служила складом для сушеной и копченой рыбы. Живя в этом доме, деваться от запаха рыбы было просто некуда. Со стороны улицы над входом в дом, где обычно было множество развешенных для просушки рыбачьих сетей, красовался цеховой знак с двумя скрещенными в виде буквы X щуками.

Тот, кто подобно Бернварду жил в рыбацком квартале, наверняка не принадлежал к числу богатых людей города: богатство Ульма досталось золотых и серебряных дел мастерам, пряхам и торговцам, — но бедняком он тоже не был. Даже такой рыбак, как Бернвард, высокий сорокалетний мужчина с волосами до плеч и кустистыми темными бровями, по праздникам носил воскресное платье из тонкого сукна. А Агнес, его жена, такого же возраста, как и он, хотя трудовая жизнь и состарила ее раньше времени, иногда прихорашивалась не хуже богатой купеческой вдовы, которых в Ульме было немало.

Вообще в то время женщин было больше, чем мужчин, но нигде это не было так заметно, как в Ульме. Мало того, что мужская часть населения и так сократилась из-за войн, крестовых походов и несчастных случаев, так еще купцы и ремесленники оставляли женщин на месяцы и даже на годы.

Бернвард вел скорее скромный образ жизни. Из-за своей профессии он не удалялся от дома больше чем на милю, в основном вниз по течению реки, где кожевники сбрасывали отходы в реку и где водились самые крупные сомы и лососи. У рыбака не было сыновей, а его единственную дочь прибрал Господь, поэтому он и его жена относились к Афре как к родной дочери.

Ей жилось так хорошо, как никогда прежде, хоть она и работала с утра до вечера. В любую погоду, и в ветер, и в дождь, и в снег, Афра уже в шесть часов утра была на рынке перед ратушей и продавала рыбу, которую Бернвард поймал за ночь. Труднее всего было солить рыбу в огромных бочках. Нужно было натирать солью слой за слоем. В такие минуты Афре хотелось, чтобы сестра Альто вышла замуж за золотых дел мастера или по крайней мере за суконщика.

Уже долгие годы страна страдала от ледяного холода. С севера постоянно дули ледяные ветры. Солнца почти не было видно. Низкие темные тучи неделями застилали небо, и бродячие проповедники уже не в первый раз предвещали близкий конец света. На Рейне и Майне больше не вызревал виноград, а рыба вся уходила на дно водоемов. Иногда Бернвард приносил домой только одну тощую щуку и пару костистых уклеек.

Однажды в поисках заработка Бернвард переходил Соборную площадь, где уже на протяжении тридцати лет строился новый собор. Совет города и богатые горожане приняли решение возвести к вящей славе Господа собор, который бы еще и ясно свидетельствовал о благосостоянии и богатстве города, собор, превосходящий по размерам все крупнейшие соборы.

Поначалу над ними все смеялись, так как в Ульме не было даже собственного епископа, но сооружение с каждым днем росло. На строительстве была задействована тысяча рабочих. Некоторые приезжали издалека, из Франции и Италии, где уже приложили руку к строительству соборов в новом стиле.

Время было обеденное, и каменщики и плотники, каменотесы и рабочие, возводившие леса, зябко поеживаясь, бродили по площади, поедая свой кусок хлеба и запивая его водой из больших кувшинов, которые передавались от человека к человеку. Настроение мужчин, возводивших самый красивый и роскошный собор в мире, было скорее подавленным, чем радостным.

Поэтому Бернвард обратился к главному архитектору Ульриху фон Энзингену с предложением кормить рабочих за скромную плату. Главному архитектору это предложение понравилось. Он сказал, что голодные каменщики возводят неровные стены, а снедаемые жаждой плотники делают кривые перекрытия. Таким образом, Бернвард нашел себе работу, обещавшую ему заработок на всю оставшуюся жизнь, — ведь собор за человеческий век не возвести.

К северу от уходившего в небо здания плотники соорудили из досок и балок столовую, каменщики сделали плиту с шестью очагами, а цех столяров позаботился о том, чтобы обставить столовую простыми столами и скамьями. Агнес, жена Бернварда, взяла на себя кухню. В основном она готовила густые супы. Особенно всем полюбился ее рыбный суп — отвар из остатков рыбы, костей и пряных овощей. Иногда, когда ветер дул с юга, его манящий аромат разносился по переулкам.

Но наибольшей популярностью в столовой при соборе пользовалась Афра, трактирщица. Ей всегда удавалось найти правильный подход к грубым рабочим, и она не сердилась, если плотники — самые грубые из цеховых, принимавших участие в строительстве собора, — шаловливо щипали ее за зад. Такие вольности поощрялись тем, что нашалившим подливали негустое темное пиво, появившееся благодаря особому разрешению совета горожан — исключительно во славу Божью.

Конечно, Бернвард знал о привлекательности своей трактирщицы. Не без корысти он покупал ей платья из сукна, которое торговцы привозили из Италии, он даже платил Афре деньги, которые она могла откладывать.

Хотя Афра и вращалась в среде ремесленников, она мало знала о том, что происходит вокруг. А тем временем стали происходить странные вещи, о которых никто не говорил. Казалось, что отдельные цеха за стенами столовой начинали ненавидеть друг друга, каменотесы — каменщиков, плотники — кровельщиков. Они рисовали на камнях и балках тайные знаки, треугольники и квадраты, ленты и спирали, которые мог расшифровать только посвященный. Для работы они использовали странные инструменты: угольники, циркули и круги, поделенные на триста шестьдесят секторов, со стрелкой, поворачивавшейся вокруг своей оси.

Заметнее всего были применяемые машины — деревянные чудовища с колесами, внутри которых находились женщины и дети, чтобы поддерживать их в движении и вращении. Рычаги, такие длинные, что их концы касались земли, поднимали в воздух камни и скрипели под их тяжестью. У нефа, давно ставшего выше самого высокого в городе здания, все еще не было купола, так как Ульрих фон Энзинген, архитектор, отдавал приказ достроить еще этаж, едва достигнув запланированной высоты. Изнутри собора можно было увидеть небо, но чаще всего восхищение вызывали тросы, опутавшие хоры подобно огромной паутине и служившие для обозначения углов и прямых в нефе.

И за всем этим стоял мастер Ульрих, человек, окруживший себя аурой неприступности, словно отшельник. Очень мало кто видел его, но все считали архитектора необыкновенным. Только в утренние часы его тень появлялась над складами, а на высоких лесах раздавались его шаги, но его самого видно не было. Свои указания Ульрих фон Энзинген раздавал только десятникам цехов. Для того чтобы принять его указания, им каждый раз нужно было взбираться на самые высокие леса над порталом, где мастер Ульрих сидел над планами и чертежами, одержимый идеей построить самый высокий собор, который когда-либо возводил человек.

В свободное время Афра со страхом наблюдала за ростом собора. Она просто не могла себе представить, что люди голыми руками способны построить такое высокое каменное здание. У нее в голове не укладывалось, что стены и колонны, без всякой видимой опоры уходившие в небо, могли противостоять осенним бурям, вырывавшим с корнем вековые дубы, и оставаться нерушимыми. Должно быть, думала девушка, мастер Ульрих — чародей.

Афра еще ни разу не встречалась с архитектором, потому что он избегал даже обедать вместе с рабочими в столовой. Были такие плотники, которые утверждали, что его вообще не существует, другие считали его призраком, потому что только слышали о нем, но никогда не видели. И даже отблески света, которые можно было заметить в домике высоко над западным порталом долгими вечерами, ни в чем не могли их убедить.

В один из немногих теплых вечеров, когда так и хотелось совершить что-нибудь необычное, Афра решилась. Она взяла бутылку пива, завернула ее в передник и пошла к западному порталу. Девушка часто восхищалась ловкостью каменщиков и плотников, которые быстро взбирались с этажа на этаж, пока не оказывались наверху. На пятой платформе Афра остановилась передохнуть, а потом, кряхтя, преодолела последние три этажа. Ей казалось, что легкие вот-вот разорвутся от частого дыхания.

Высоко над крышами города было на удивление тихо. Далеко внизу бархатно-черная темнота поглотила дома и улицы. То тут, то там вспыхивали факелы и фонари. Река за стенами города купалась в белом, как молоко, лунном сиянии. Посмотрев направо, Афра увидела рыбацкий квартал и даже различила небольшой дом Бернварда.

В хижине горел свет. Она вовсе не была такой маленькой и открытой всем ветрам, как это казалось снизу. Афра пригладила волосы, растрепавшиеся во время подъема, потом развязала передник и вынула оттуда бутылку пива. Сердце ее бешено колотилось, и не только из-за трудного подъема, но и потому, что она не знала, что сказать загадочному Ульриху фон Энзингену. Наконец девушка собралась с духом и открыла дверь.

Скрипучий звук, немного похожий на мяуканье кошки, казалось, нимало не помешал мастеру Ульриху. Он стоял лицом к Афре, склонившись над чертежом, и проводил прямые линии при помощи линейки и мела. При этом архитектор монотонно бормотал: шестьдесят, сто двадцать, сто восемьдесят.

Мастер Ульрих был мужчиной высокого роста с темными густыми волосами, доходившими ему почти до плеч. На нем был кожаный камзол с широким поясом. Когда Афра поставила на стол бутылку, архитектор даже не поднял глаз. А поскольку девушка не отваживалась оторвать мастера от работы, то так они и стояли друг напротив друга.

— Шестьдесят, сто двадцать, сто восемьдесят, — повторил Ульрих фон Энзинген и тут же тем же тоном продолжил: — Что тебе нужно?

— Я принесла вам попить, пиво из столовой. Я Афра, трактирщица.

— Разве я просил? — Мастер по-прежнему не удостаивал Афру взглядом.

— Нет, — ответила она. — Я просто подумала, что глоток пива облегчит вам работу.

Снова повисла бесконечно длинная пауза, и Афра уже начала сожалеть о своем необдуманном поступке. Ульрих фон Энзинген, может быть, и был одаренным архитектором, но приятным собеседником он уж точно не являлся. И тут он поднял взгляд.

Афра испугалась. В его темных глазах было что-то настолько пронзительное, что трудно было оторваться. Не сводя с нее колючего взгляда, Ульрих фон Энзинген кивнул на подоконник, где стояли два деревянных жбана, каждый высотой с локоть.

— Вижу, о вас не забывают, — извиняющимся тоном заметила Афра. И, когда Ульрих снова склонился над чертежами, она огляделась. Все стены были увешаны увеличенными чертежами ребристых сводов, краеугольных и цокольных камней, капителей, набросками окон и розеток. На ящике напротив окна грудой лежали сложенные чертежи. На шкафу слева от двери висело еще одно полотно. Значит, именно здесь и рождается гигантское сооружение.

Восхищение Афры возрастало. Она искала взгляд Ульриха фон Энзингена, но он смотрел только на свои чертежи. Он, должно быть, сумасшедший, думала девушка, но, возможно, только сумасшедший может справиться с такой огромной работой.

Афра смущенно теребила передник.

— Простите мое любопытство, но я хотела увидеть человека, который все это придумывает, — наконец сказала она.

Мастер Ульрих скривился. Теперь он ясно дал понять, что разговор ему неприятен.

— В таком случае ты получила, что хотела.

— Да, — ответила Афра, — о вас столько всего необычного говорят. Некоторые рабочие даже думают, что вас не существует. Представляете, мастер Ульрих? Они думают, что чертежи, которые здесь лежат, нарисовал дьявол.

По лицу Ульриха пробежала ухмылка. Но он тут же взял себя в руки. Со свойственным ему угрюмым выражением лица он проворчал:

— И ты отрываешь меня от работы только затем, чтобы сообщить мне это? Как там, говоришь, тебя зовут?

— Афра, мастер Ульрих.

— Ну хорошо, Афра. — Архитектор поднял взгляд. — Теперь, когда ты взглянула в глаза нечистому, можешь уходить. — И с этими словами он снова склонился над столом, и в его осанке было что-то угрожающее.

Афра молча кивнула, но все ее существо было возмущено таким негалантным обхождением. Спускаться при слабом свете луны оказалось намного труднее, чем подниматься. Почувствовав под ногами твердую почву, девушка с облегчением вздохнула.

Встреча с Ульрихом фон Энзингеном произвела на Афру глубокое впечатление. Было что-то величественное в его гордой осанке и своеобразных жестах, что-то необычное, что привело Афру в восхищение. Она поймала себя на том, что днем постоянно смотрит вверх, на хижину, блуждает взглядом по лесам. Но ни на следующий день, ни через день мастера Ульриха Афра не увидела.

Само же строение, которому она раньше мало уделяла внимания, теперь начало ее живо интересовать. По крайней мере раз в день девушка обходила неоконченный неф и отмечала все изменения, происшедшие за день. И впервые Афре пришла в голову мысль о том, что в жизни есть более важные вещи, чем те, которые случались с ней до сих пор.



Через две недели после встречи на лесах Афра поздно вечером выходила из столовой. Как раз когда она поворачивала на улицу, ведущую от Соборной площади к Рыбацкому кварталу, мимо нее прошли две темные фигуры. Таких в Ульме было немало, потому что столь большой проект, как постройка собора, привлекал немало всякого сброда. Но одежда обоих заставила Афру насторожиться. Хотя было совсем не холодно, на них были широкие черные плащи с надвинутыми на лица капюшонами. Спрятавшись в тени крыльца, Афра увидела, как оба прокрались к строительной площадке. То, что они в своих длинных плащах вскарабкались по лесам и, добравшись до верха, исчезли в хижине мастера Ульриха, не предвещало ничего хорошего. Сидя в своем укрытии, Афра думала о том, каковы могут быть причины для такого позднего визита к мастеру, но не могла найти подходящего объяснения.

Пока она размышляла, оба мужчины снова появились на лесах. Они торопились. Скорее скатившись, чем спустившись, по лестницам, они пересекли большую площадь и, озираясь по сторонам, как воры, исчезли в Оленьем переулке. Афре показалось, что ее ударили. Напрасно она искала глазами дозорного. Что делать дальше, она не знала.

Может быть, после всего, что с ней случилось, у нее слишком плохое мнение о людях. Ведь не обязательно под каждым черным капюшоном скрывается негодяй. С другой стороны, думала она, разумного объяснения тому, что две подозрительные фигуры вскарабкались ночью по строительным лесам, скрылись в хижине мастера Ульриха, а потом поспешно бросились прочь, не было. Афра еще помнила, как она взбиралась наверх и как потом было трудно спускаться. Но в такой ситуации она снова решила подняться на леса.

В хижине высоко вверху по-прежнему горел свет. Было уже за полночь, и лестницы были влажными и скользкими от росы. На каждом этаже Афра останавливалась и вытирала руки о юбку. Наконец она была у цели.

— Мастер Ульрих, — негромко позвала девушка, прежде чем открыть дверь. Дверь была слегка приоткрыта. Когда Афра осторожно вошла, ее глазам предстала картина разрушения. Все чертежи, эскизы и планы лежали, разорванные, на полу. На столе с чертежами мерцала свеча. Еще одна свеча горела под столом — довольно необычное место для источника света.

Присмотревшись к свече внимательнее, Афра сделала удивительное открытие: свеча была обвязана восковым шнуром, который тянулся в двух сантиметрах над полом к шкафу возле двери. Афре потребовалась секунда, чтобы понять, зачем нужно это хитрое приспособление. Она распахнула двери шкафа.

На полу, скрючившись, связанный по рукам и ногам грубой веревкой, лежал Ульрих фон Энзинген. Голова его была повернута набок, он не шевелился.

— Мастер Ульрих! — вскричала Афра. Она в отчаянии схватила архитектора за ноги и попыталась вытащить его из шкафа. При этом она поскользнулась и рухнула спиной на пол. В то же мгновение свеча под столом упала, шнур загорелся, и пламя начало медленно приближаться к шкафу.

И прежде чем Афра успела затоптать пламя, некоторые чертежи, лежавшие на полу, загорелись. Афра не знала, что делать, тушить ли сначала огонь или же вытаскивать мастера Ульриха из комнаты. Она не знала, хватит ли ей сил вытащить из шкафа тяжелого мужчину. Поэтому она бросилась тушить пожар. Схватив сложенный пергамент, попавшийся ей под руку, девушка стала сбивать им огоньки пламени, пока от них не остался только пепел. Сгоревший пергамент распространял отвратительный запах и дымился.

Афра сильно закашлялась и стала вытаскивать мастера Ульриха из тесного узилища. Она почувствовала, что его мощное тело начало шевелиться. Голова безвольно запрокинулась набок. Тут девушка заметила, что у архитектора во рту кляп из ткани и кожи. Ей стоило немалых усилий вынуть его. Потом она обхватила голову мастера двумя руками и стала трясти.

Наконец Ульрих фон Энзинген открыл глаза. Он удивленно озирался по сторонам, как будто ему приснился плохой сон. Афре даже показалось, что он ничего не понимает. Но больше всего его удивило присутствие Афры. Он сдвинул брови и тихо прошептал:

— Разве ты не…

— Афра, трактирщица из столовой, совершенно верно.

Архитектор покачал головой, как будто хотел сказать: ничего не понимаю. Но вместо этого он с упреком произнес:

— Ты не могла бы наконец развязать мои путы? — И протянул к Афре руки.

С помощью ногтей и зубов Афра сумела освободить Ульриха от веревки. И пока он растирал красные полосы на руках и ногах, Афра спросила:

— А что, собственно, произошло, мастер Ульрих? Вас хотели убить. Посмотрите на этот шнур. Догорев, свеча должна была его поджечь. Тогда загорелся бы весь дом. Вам оставалось жить не больше часа.

— В таком случае ты спасла мне жизнь, госпожа Афра?

Девушка пожала плечами.

— Так велит христианская любовь к ближнему, — насмешливо ответила она.

— Ты не останешься внакладе. Твое платье сильно пострадало. Я велю прислать тебе новое.

— Упаси Боже!

— Нет-нет. Если бы не твоя помощь, я бы самым жалким образом сгорел и мой собор никогда не был бы окончен, по крайней мере так, как я себе это представляю.

Афра посмотрела архитектору в глаза, но не сумела выдержать его пронзительного взгляда ни секунды. Она смущенно отвела взгляд и сказала:

— Вы странный человек, мастер Ульрих. Вы едва избежали смерти, а уже думаете о том, что будет с этим проклятым собором. Неужели же вам совершенно неинтересно, кто таким подлым образом пытался вас умертвить? Кто бы за этим ни стоял, эти двое основательно подготовились.

— Двое? — Ульрих удивленно посмотрел на нее. — Откуда ты знаешь, что их было двое? Я видел только одного. Он ударил меня. А потом я потерял сознание.

— Я их видела — двух мужчин в широких черных плащах с капюшонами. Я шла домой, когда наши пути пересеклись. Они показались мне подозрительными. Поэтому я проследила за ними. Когда я увидела, что они среди ночи лезут на леса, я заподозрила неладное.

Ульрих фон Энзинген благодарно кивнул. Наконец он поднялся. И тут произошло то, чего Афра никак не ожидала, что казалось ей настолько же невозможным, как вознесение святой Богородицы: Ульрих подошел к ней близко-близко и вдруг резко обнял.

Такое внезапное проявление признательности показалось Афре очень неожиданным. Не зная, как реагировать, она опустила руки, а голову повернула в сторону. Девушка чувствовала крепкое мужское тело и сильные мужские руки, обнимавшие ее. И хотя она тысячу раз клялась себе в том, что никогда в жизни не будет с мужчиной, Афра не могла отрицать, что ей было очень приятно. Она сдалась и прижалась к нему — в то мгновение длиною в вечность, когда Ульрих фон Энзинген обнял ее и не отпускал.

Позже Афра спрашивала себя: сколько же длилось это объятие, которое должно было сыграть в ее жизни ключевую роль. И она не смогла бы ответить, были ли это секунды, минуты или часы. Время было бессильно. Этой ночью она вернулась домой, окрыленная не изведанным ранее чувством, смущенная и сконфуженная.

Весть о нападении на архитектора распространилась на следующий день со скоростью пожара. Мастер Ульрих назначил за поимку преступников сто гульденов. Но хотя стража прочесала все уголки города, где собирались подозрительные личности, поиск не дал результатов. Всех также очень сильно взволновало известие, что именно Афра, трактирщица, спасла архитектору жизнь. Что, спрашивается, делала девушка в полночь на лесах?

Некоторые жители Ульма подозревали, что инициатором покушения на архитектора был епископ Ансельм Аугсбургский. Говорили, что он не может смириться с тем, что из-за Ульмского собора его собственный оказывается как бы в тени. Другие говорили, что встречали двух бенедиктинцев, проповедовавших о падении христианской веры и называвших устремленный в небо собор, строившийся по ту сторону Рейна, не иначе как проявлением высокомерия. Говорили, что они ведут учет неканоническим строениям, которые хотят разрушить с помощью своих молитв или применения механической силы.

Горожане Ульма разделились из-за строительства собора на две партии. Одни по-прежнему считали, что мастер Ульрих должен продолжать строительство собора, равного которому нет во всей стране. Вторая партия придерживалась мнения, что такой огромный дом Бога свидетельствует скорее о чванливости и гордыне, чем о благочестии горожан. Мол, на те деньги, что богатые патриции потратили на строительство собора, можно было бы совершить массу добрых дел и помочь многим людям.

С тех пор как распространился слух о том, что Ульрих хочет построить еще один этаж, горожане с опаской поглядывали на верхнюю галерею нефа. Уже третий раз по сравнению с первоначальными чертежами надстраивался собор. Неужели же Бог и все святые отвернулись от этого мастера Ульриха?

Каждый вечер перед наступлением темноты люди собирались на большой площади перед собором, и начинались ожесточенные дискуссии. И постепенно росло число тех, кто требовал, чтобы Ульрих фон Энзинген не перегибал палку и наконец начал стелить крышу над нефом. Такое настроение вызвало немалое беспокойство среди старших рабочих, особенно оно возросло после того, как одного из них оплевали, облили смолой и закидали тухлыми яйцами.

В один из таких напряженных вечеров, когда противники и сторонники строительства яростно спорили друг с другом, на площади образовалась толпа и люди начали скандировать:

— Мастер Ульрих, спускайся вниз! Мастер Ульрих, спускайся вниз!

В принципе, никто не рассчитывал на то, что нелюдимый архитектор пойдет на поводу требований толпы. Но тут толстуха, известная своим громким голосом, протянула руку и закричала:

— Там! Вы только поглядите!

Все взгляды устремились на верхнюю платформу строительных лесов. Крики смолкли. С открытыми ртами все следили за статным мужчиной, который, словно паук по паутине, спускался вниз по лестницам. Один старик негромко воскликнул:

— Это он! Я его знаю! Это Ульрих фон Энзинген!

Спустившись вниз, мастер быстро пошел по направлению к необработанному тесаному камню, лежавшему у северной стены нефа. Одним движением Ульрих вскочил на камень и уверенно посмотрел в толпу. Было тихо, слышалось только карканье ворон над высокими лесами.

— Слушайте меня, граждане Ульма, граждане этого великого гордого города! — Мастер Ульрих скрестил на груди руки, и это движение еще больше усилило ощущение непредсказуемости, исходившее от него.

А сбоку, неподалеку, так, чтобы ее присутствие не осталось для него незамеченным, среди слушателей стояла Афра. Голова ее горела, словно девушка засунула ее в печку. Со времени той странной встречи в хижине она больше не видела мастера Ульриха. То происшествие смутило ее, и она все еще страдала от этого. Нет, не то чтобы она испытывала боль или сожаление, напротив. Все внутри нее горело от неуверенности, ее чувства словно бы раздвоились.

Афра не знала, смотрел ли он на нее или просто в никуда, когда начинал свою речь.

— Когда вы, граждане Ульма, тридцать лет назад приняли решение о том, что на этом месте должен стоять собор, достойный вашего города и его жителей, мастер Парлер пообещал вам, что окончит его строительство на протяжении человеческой жизни. Все замечательно. Человеческая жизнь — для каждого из вас это долгий срок, а для собора, достойного так называться, это мгновение. Древние римляне, которые до сих пор являются примером для нас, любили одну поговорку. Послушайте: Tempora mutantur nos et mutamur in illis. Это означает: времена меняются, и мы вместе с ними. Таким образом, со временем меняюсь я, меняетесь вы. То, что тридцать лет назад нам очень нравилось, сегодня вызывает только сочувствие. А иногда все происходит совершенно наоборот. Разве не правда, что этот собор, который стремится к небу у вас на глазах, прекраснее, великолепнее и чудеснее, чем тот, который тридцать лет назад начинал строить мастер Парлер?

— Тут он прав, — крикнул богато одетый купец в шапке набекрень.

А старик с белой бородой и мрачным взглядом ядовито проговорил:

— Было бы еще лучше, если бы то количество денег, которое поглощает наш собор, не было бы столь очевидно. Я уже начинаю сомневаться, что высота нашего собора — во славу Божью.

Старика поддержали многие, и он купался в лучах недолгой славы, которой был обязан своей речи. Он запрокинул голову назад, и его борода стала торчком. Наконец он добавил:

— Мастер Ульрих, мне кажется, что слава Божья вам скорее безразлична. Гораздо больше вас интересует собственная слава. Иначе как объяснить то, что у собора уже девять этажей вместо запланированных пяти?

Тут мастер Ульрих показал пальцем на старика и крикнул:

— Как твое имя, горлопан? Назови его громко, чтобы все слышали.

Старик заметно испугался и несколько неуверенно ответил:

— Я — красильщик Себастиан Гангольф, и я не позволю вам называть меня горлопаном.

Стоявшие вокруг одобрительно закивали.

— Неужели? — едко заметил Ульрих. — Тогда лучше бы ты был поосторожнее в выражениях и не говорил о вещах, в которых ничего не понимаешь.

— Да что тут понимать, — вмешался франтовато одетый юноша. Его звали Гульденмунт, он был одет в броскую, длинную, до икр, накидку и был похож на члена городского совета. Но больше всего бросались в глаза его высокомерные манеры. Таких, как он, в Ульме было немало — молодых людей, унаследовавших отцовское дело, которым было нечего делать, кроме как тратить наследство отца.

— То, что именно ты ничего не понимаешь в строительстве, меня не удивляет, — возмутился мастер Ульрих, — я думаю, что твое главное занятие состоит в том, чтобы решить, какому наряду сегодня отдать предпочтение. Нет, тут уж никакого времени не хватит, чтобы вникнуть во все тайны строительства.

После этих слов мастера Ульриха раздался взрыв хохота. Но юный франт не сдавался:

— Тайны? В таком случае раскрой же нам тайну, почему наш собор должен быть девятиэтажным, а не пятиэтажным, как задумал мастер Парлер.

Секунду Ульрих фон Энзинген колебался, стоит ли посвящать жителей Ульма в тайны строительства соборов, но потом понял, Что это единственная возможность привлечь общественное мнение на свою сторону.

— Все значительные строения на нашей земле, — начал он издалека, — окутаны загадками. Многие из этих загадок были разгаданы спустя столетия, над другими мы все еще бьемся. Только подумайте о великих египетских пирамидах. Ни один человек никогда не сможет понять их назначение и как удалось поднять на такую высоту и с такой точностью тесаный камень высотой в человеческий рост. Вспомните о римском зодчем Витрувиусе, который с помощью обелиска построил самый большой на земле хронометр — часы, циферблат которых был величиной с эту площадь, и они показывали часы, дни и месяцы, и даже времена года. Или вспомните собор в Аахене. Восьмиугольник в центре его не только дает указания посвященным на главы Святого Писания — с помощью солнечных лучей, которые падают через окна в определенные дни, он еще позволяет нам вычислить важные астрономические даты. Или вспомните о четырех всадниках в Бамбергском соборе, обращенных в камень. Никто не знает их назначения или их прототипов. Они просто появились там с наступлением дня. А что касается вашего собора, граждане Ульма, то в нем будет более чем одна тайна. Но если я вам сегодня их открою, они перестанут быть тайнами. Ведь люди должны тысячелетиями ломать себе голову над тем, какое послание хотел передать им мастер Ульрих. Каждое настоящее произведение искусства хранит свою тайну. Мастер Парлер, подготовивший первые чертежи для этого собора, жил в другое время, и, уж простите меня, он не был гением. Мистика чисел не играла никакой роли в его расчетах. Иначе бы он не придавал такого значения числу пять: пять окон с каждой стороны, высота нефа — пять этажей. Меня даже пугает, что он придавал такое значение числу пять, потому что у этого числа дурная слава.

Слушатели заволновались. Афра поднесла руку ко рту и бросила на собор испуганный взгляд.

— Не верите, граждане Ульма? — продолжал мастер Ульрих. — Посчитайте на пальцах: один — священное число Творца. Как в семени растения скрыт весь его последующий рост, так и Создатель уже содержал в себе весь наш мир. Два — число гармонии и равновесия души и тела, — при этом взгляд архитектора скользнул по Афре. — Три — самое священное из всех чисел, символ Божественного Триединства и спасения. Интересное число четыре, число, означающее все измерения человеческого существования: длину, ширину, высоту и время, а еще — четыре стихии, четыре стороны света и четыре Евангелия.

Число шесть символизирует все творения Бога, которые он создал в дни Созидания, гармонию стихий и, тем самым, человеческую душу. Священно число семь. Оно напоминает нам о семи дарах Духа и семи небесах. А восемь? Восемь — это бесконечность, вечность. Нарисуйте это число в воздухе. Можете рисовать его бесконечно, не отрывая руки. Девять — высшее из всех чисел, делимое только на три, самое священное число, то есть неуязвимое ни для чего, кроме как для Божественного Триединства. Все архитекторы крупных соборов экспериментируют в своих расчетах с девяткой, потому что это самое сильное и самое прочное из всех чисел. Умножьте девять на любое число, и вы всегда получите число, снова дающее девять.

— Например?! — восхищенно воскликнул священнослужитель в черной рясе.

— Ну, девятью шесть.

Священник призвал на помощь пальцы.

— Пятьдесят четыре, — крикнул он.

— А теперь сложите оба числа!

— Будет девять.

— Совершенно верно. А теперь умножьте девять на семь.

— Шестьдесят три.

— Сложите шесть и три!

— Девять! Мастер Ульрих, вы кудесник! — ошеломленно воскликнул священник в черной рясе.

— Нет, ради всего святого. Просто я знаю значение чисел, из которых состоит такой собор, как этот.

— А число пять? Вы пропустили его, мастер Ульрих! — снова раздался голос старика, напавшего на него первым.

Ульрих фон Энзинген выдержал долгую паузу. Все глаза были устремлены на него.

— Все вы знаете пентаграмму, также именуемую пятиугольником, эту пятиконечную звезду, которую рисуют на дверях одержимых.

— Это знак Князя Тьмы и его пяти сфер! — возбужденно воскликнул священник.

— Действительно, пять — это знак дьявола. И с этим числом мастер Парлер хотел построить вам собор — с пятью высокими окнами с каждой стороны, в пять этажей. Я не верю, что это случайно.

Голос священнослужителя захлебнулся:

— Мастер Ульрих, вы считаете, что он хотел посвятить собор дьяволу, а никто об этом и не подозревал?

Ульрих фон Энзинген поднял руки ладонями кверху, словно хотел сказать: доказать я не могу, но многое говорит в пользу такого предположения. Но он промолчал.

Какое-то время на площади было тихо, ужасно тихо, а потом стало слышно глухое многоголосое бормотание, перешедшее в бурю, которая разразилась гневными выкриками и громким возмущением, Граждане Ульма разошлись во мнениях.

— Пусть строит свои девять этажей! — кричали одни, собравшиеся вокруг богатого купца. — Мастер Парлер был в сговоре с чертом, вот он его и забрал!

Другая партия, во главе с бородатым стариком, возражала:

— Если пять — такое опасное число, как говорит мастер Ульрих, то почему же он не построил семь этажей или восемь? Мне кажется, что Ульрих фон Энзинген подтасовывает числа, как ему удобно. Говорить он может все что угодно.

Так, слово за слово, разгорелся спор. Одни называли оппонентов дураками, которых Господь обделил самым малым даром — рассудком. Другие обвиняли противников в том, что они состоят в сговоре с дьяволом, что он им ближе, чем святая мать Церковь. В ход пошли даже кулаки.

Афра попыталась уйти от обезумевшей толпы в безопасное место и спряталась за грудой необработанного камня. Когда она наконец выглянула из укрытия в поисках Ульриха фон Энзингена, того и след простыл.



Когда Афра в конце концов пошла домой, на город уже спустился вечер. Наверху, в хижине мастера Ульриха было темно. Против обыкновения, Афра пошла обходным путем через рыночную площадь. Она и сама не знала, зачем это сделала. Может быть, она надеялась встретить Ульриха фон Энзингена. Она даже поймала себя на том, что ищет его в переулках. При этом девушка даже не знала, где он живет. Никто этого не знал. Его дом был такой же загадкой, как и его творение.

По дороге Афра думала о том, как Ульрих на площади объяснял значение чисел. Об этом она даже никогда не подозревала. А когда девушка вспоминала о том, как встретились их взгляды, когда он говорил о значении числа два и гармонии души и тела, по спине у нее пробегали мурашки. Что же так восхищало ее в этом мужчине?

Была ли это загадочность, спокойствие, исходившее от него, или мудрость, звучавшая в каждом его слове? Или все это вместе составляло привлекательность мастера Ульриха? В приступе почти болезненного расположения и восхищения Афра распознала силу, которая должна была перевернуть ее жизнь с ног на голову. Тихонько разговаривая сама с собой, девушка наконец добралась до Рыбацкого квартала.

Афру встретила жена Бернварда, Агнес, и взволнованно сказала, что ее ожидает Варро да Фонтана, портной. Только вот Варро — не простой портной, шьющий обычные платья, нет, портной, родившийся на севере Италии, шьет платья только для красивых и богатых людей, мантии для членов городского совета и наряды для тучных вдов. Сам епископ Ансельм Аугсбургский шьет свою одежду у него.

— Меня послал мастер Ульрих фон Энзинген, — пояснил Варро и почтительно склонился перед Афрой. — Я должен сшить платье, какое вы хотите, и надеюсь, что смогу соответствовать вашим требованиям.

Бернвард и Агнес, присутствовавшие при разговоре, очень удивились. Потом рыбак спросил:

— Афра, что это значит?

Афра пожала плечами и выпятила нижнюю губу.

— Мастер Ульрих, — ответил вместо нее Варро, — мастер Ульрих сказал, что эта девушка спасла ему жизнь и при этом испортила себе платье.

— Но об этом ведь не стоит даже говорить! — воскликнула Афра. На самом же деле это известие привело ее в восхищение. Носить платье от Ульриха! На ее лице отразилось беспокойство, что портной воспримет ее слова чересчур серьезно, и добавила:

— Идите домой и скажите мастеру Ульриху, что не годится дарить платье девушке из простой семьи. Да еще дорогое творение ваших рук.

Тут Варро да Фонтана рассердился не на шутку:

— Госпожа Афра, вы хотите оставить меня без работы? Сейчас не лучшие времена, чтобы я мог отказаться от такого заказа. Если ваше платье действительно пострадало, когда вы спасали мастера Ульриха, то я не вижу причин не принять такой подарок. Только посмотрите на эти тонкие ткани с моей родины! Они будут сидеть на вас, как вторая кожа.

И привычным движением Варро да Фонтана развернул несколько принесенных с собой рулонов.

Афра бросила на Бернварда растерянный взгляд. Но тот счел объяснение приемлемым и заявил, что в этой ситуации речь идет не о подарке, а о возмещении убытка. Мастер Ульрих просто обязан сделать это.

И портной начал снимать мерки с помощью тоненькой ленты. Афра покраснела. Еще никогда портной, да еще такой важный, не интересовался размерами ее тела. А на вопрос, каким она представляет себе новое платье и какой материал предпочитает, Афра ответила:

— Ах, мастер Варро, сшейте платье, подходящее для трактирщицы из столовой при соборе.

— Трактирщицы? — Варро да Фонтана закатил глаза. — Госпожа Афра, если вы позволите, вам больше подойдет платье придворной дамы…

— Но она трактирщица! — прервала Агнес лесть Варро. — Прекратите морочить Афре голову. А то она еще вообразит себе неизвестно что и откажется работать в столовой.

Когда портной ушел, Агнес отвела Афру в сторону и сказала:

— Не принимай всерьез всю эту лесть, которую говорят тебе мужчины, они лгут и не краснеют. Даже Петр, первый Папа, солгал Господу нашему.

Афра засмеялась, не поверив словам рыбачки.



На следующий день, как обычно, еще до восхода солнца, Афра направилась к большой площади, чтобы успеть растопить печь в столовой. По мостовой Оленьего проулка одиноко прогрохотал фургон. У дверей домов хрюкали свиньи, валяющиеся в грязи. Прислуга выливала ночные горшки из окон на улицу, и Афре приходилось следить за тем, чтобы на нее ничего не выплеснули. Вонь фекалий смешивалась с едким дымом из печей ремесленников, клееваров, красильщиков, колбасников, пекарей, шляпников и пивоваров. Идти по просыпающемуся городу не доставляло никакого удовольствия.

Когда Афра повернула на Соборную площадь, она, как обычно, взглянула вверх, на хижину, расположенную высоко на строительных лесах. Первый мягкий свет упал на сплетение балок, досок и лестниц. Ульриха нигде не было видно. Девушка повернулась и пошла по направлению к столовой, но внезапно остановилась. Перед ней из темноты возник мешок с одеждой. Чуть подальше на мостовой лежал ботинок.

Афра была от него в трех-четырех шагах, когда закричала так, что эхо от этого крика отразилось от домов на противоположной стороне широкой площади. Перед ней лежало тело разбившегося мужчины. Он лежал навзничь, лицом вниз. Вокруг него образовалась лужа почерневшей крови. Руки и ноги были неестественно вывернуты и согнуты. Афра упала на колени. Она всхлипнула и подняла взгляд к хижине архитектора. Ремесленники, пришедшие на работу, прибежали на ее крик.

— Позовите врача! — разнеслось над площадью, погруженной в сумрак.

— Пусть придет священник со всем необходимым! — прокричал другой.

Афра заломила руки. По ее щекам бежали слезы.

— Кто же это сделал? — бормотала она себе под нос. — Кто?