С. В. Карпущенко

Тайна монеты Каракаллы



Воронья гора

Едва они спустились с платформы, Володино внимание тут же привлек лист бумаги, прилепленный к стене станционного здания. Его тянуло к объявлению властно, будто в нем заключалась страшная тайна. Володя слышал, как мать говорила, что это здание построено пленными немцами после войны, но ее слова не задерживались в его сознании. Володя был поглощен чтением объявления о пропаже тринадцатилетнего Котова Кирилла, ушедшего из дома пятнадцатого мая и не вернувшегося, одетого так-то и так-то. Всех, кто знает о местонахождении мальчика, просили сообщить туда-то и туда-то. Имелась и фотография пропавшего — улыбка до ушей, глаза — с хитринкой, нос — чуть приплюснут, будто Кириллу когда-то хорошенько по нему врезали.

Володя прочитал объявление и услышал громкое карканье ворон, большая стая которых кружилась над вокзалом. В этом злом птичьем крике Володя явственно расслышал имя. Это было имя римского императора Каракаллы, книгу о котором он читал вчера вечером, перед сном. Потом ему приснилось, что он бродит среди обломков каменных колонн, нагроможденных друг на друга и вдруг откуда ни возьмись появляется мужчина с короткой стрижкой и красивым, гладко выбритым лицом. В руке мужчины меч, он грозно размахивает им и приближается к Володе. Володя понимает, что это — Каракалла, жестокий император, убивший своего родного брата, и он предчувствует, что и его сейчас постигнет участь несчастного Публия Септимия Геты. Поэтому Володя со всех ног бросается прочь, слыша позади грохот тяжелых сандалий Каракаллы, но вот, споткнувшись, он падает, а Каракалла с диким криком радости кидается на него и сжимает руками Володино горло…

Мама ночью дважды заходила к нему узнать о причине крика, с которым он просыпался. При этом он, отрывая от мокрой подушки взлохмаченную голову, сбивчиво говорил матери:

— Там был… он… Каракалла, он душил меня! Я боюсь!

А она, целуя Володю, успокоила его:

— Будешь знать впредь, как читать перед сном всякую белиберду!

Она, наверное, забыла, что сама принесла Володе книгу о римских императорах.

Утром в комнату снова вошла мать, уже одетая для загородных прогулок, и Володя вспомнил, что сегодня они уезжают на дачу, на какую-то Воронью гору, где мальчик никогда не был. Мать обещала ему месяц прекрасного отдыха в «одном из чудеснейших уголков Ленинградской области», и Володя сразу повеселел, стал собирать в рюкзак необходимые ему для жизни на даче вещи — фотоаппарат, книги, кассетник с пленками. Спустя час он с родителями вышли из дома, чтобы распрощаться с ним на целый месяц. Только отец собирался вернуться назад уже вечером, чтобы завтра отправиться на свой завод.

…И вдруг — это объявление о пропаже мальчишки, и вороний истошный крик, напомнивший о жутком сне и жестоком садисте Каракалле. У Володи непонятно почему стало тоскливо и муторно на душе, будто и сон-то был явью, и пропал не Кирилл Котов, а он сам. Мама заметила его состояние и небрежно бросила:

— Гляди-ка, впечатлительный какой! Да найдется этот оболтус! Мало ли таких по улицам города шляется. Есть захочет — возвратится! Пошли вперед. Вот она, Воронья гора!

Володя осмотрелся — впереди не было ничего, напоминающего гору, как он ее себе воображал.

— Это… гора? — удивился он.

— Ну да — Воронья гора! — показала мама в сторону поросшей лесом возвышенности.! — Еще какая гора! Сто пятьдесят метров над уровнем моря. Для нашей плоской местности — просто Эверест!

По пологим, узким дачным улочкам они стали подниматься на гору. Володя поплелся вслед за родителями. Пройдя мимо заборов, за которыми зеленели яблони, родители остановились возле калитки какого-то дома. Залаяла собака, появился хозяин, узнал маму, снявшую месяц назад дачу, повел дачников в отведенное для них помещение, по дороге вытирая о штаны вымазанные землей руки. Тут появилась и хозяйка, принявшаяся с приторной и гадкой, как показалось Володе, улыбкой, перечислять, какую большую подготовительную работу она провела, — и полы-то подкрасила, и обои-то переклеила, и умывальник-то новый повесила. И все это — за какие-то пятьсот рубликов сверх цены, о которой условились прежде. Володя увидел, как мать, услышав об этом, насупила было свои красивые брови, но отец поспешил пообещать, что в конце июня обязательно доплатит. А Володя вдруг совсем неожиданно для всех и себя спросил:

— А вы Кирилла Котова знали? Ну, того самого, который пропал?

На лице хозяйки появилось выражение оторопи, а потом его сменила гримаса сочувствия. Она почти заголосила:

— Как же! Да, пропал мальчик, пропал! Не скажу, чтобы очень уж спокойный паренек был, но и не отпетый хулиган. А куда пропал, никто не знает. Может, купаться в мае пошел, в озеро, а вода холодная, вот и потонул. А может и такое быть, что убили Кирюшу да и закопали где…

Володя, слушавший хозяйку затаив дыхание, не отдавал себе отчета в причине внезапно охватившего его волнения. И тут мама, услышав о возможном убийстве, сделала той знак, чтобы она изменила тему, а хозяин твердо сказал:

— Да нет, не болтай ты про убийство, Валентина! Кому надо Кирюшу убивать? Скорее всего, утонул он, я так думаю…

Родителям Володи, знавшим характер сына, совсем не нравились рассказы об убитых или утонувших мальчиках, и мать постаралась побыстрее спровадить хозяев. Разобрали чемоданы, узлы, и скоро на плите разогрелась привезенная из города еда.

Пока Володя ел, пропавший Кирилл испарился из его сознания. Сквозь открытое окно в комнату вливался аромат цветущего сада, беззаботный щебет птиц, и на душе стало тепло и хорошо. Попили чаю на светлой застекленной веранде, и мама сказала:

— А теперь — гулять! Пройдемся по горе! Погуляли они на славу. Гора оказалась не такой уж низкой, как казалось издали. Отсюда, с ее вершины, все выглядело маленьким и смешным: и копошащиеся в поле трактора, пускавшие из труб тонкие сигаретные дымки, и озеро-тарелка, и люди-муравьи, и электричка — зеленый жук. Володя заметил, что все склоны горы изрыты окопами, траншеями, почти сровнявшимися с уровнем земли, но все равно делавшими гору местом особенно привлекательным для него. Ведь здесь когда-то шли бои, и он решил прийти сюда с лопатой уже завтра, чтобы откопать что-нибудь интересное, например, ствол от винтовки или автомата. Короче, Володя уже полюбил Воронью гору, она словно околдовала его, сумев сразу же очаровать мальчика.

Они прошли мимо тихого кладбища, густо заросшего деревьями и кустарником, и Володя невольно вспомнил о Кирилле Котове, но теперь он подумал о нем почти равнодушно: «Да найдется! Куда он денется!» И Володя забыл о Котове, а мама уже подводила его с отцом к фундаменту какого-то огромного дома. Жилых построек рядом не было, повсюду — кусты орешника, деревья. Место было совсем безлюдное.

— А здесь когда-то стоял дворец императрицы Марии Федоровны… — сказала мама, в очередной раз блеснув своей эрудицией.

Папа попытался было уточнить — какой именно «Федоровне» принадлежал дом, уж не дочери ли царя Федора Иоанновича? Но мать, археолог и кандидат наук, с презрительной иронией посмотрела на отца — работягу с завода и в объяснения пускаться не стала. Володя постарался запомнить это место — здесь можно было бы нарыть что-нибудь более ценное, чем в старых и, наверное, давно разграбленных окопах.



Отец уезжал поздно, около двенадцати ночи. Было начало июня. Ночь стояла теплая, даже душная, на улице — хоть читай. Посадив отца на поезд, Володя с мамой возвращались домой не спеша, а когда подошли к даче, он сказал ей, что хотел бы еще погулять, до того ему все здесь было интересно. Мама не возражала, и он пошел по своей улице, потом свернул налево, направо, не боясь заблудиться и зная, что не потеряет дорогу к даче на этом небольшом пространстве. Дома с освещенными окнами Твыглядели приветливо. Откуда-то доносилась музыка, слышались голоса и смех. Володя замедлил шаг возле большого участка, на котором построек не было. Что заставило его остановиться именно здесь, он и сам не знал. Ему вдруг показалось, что он совсем недавно видел что-то похожее, но где — Володя вспомнить не мог, и это обстоятельство вдруг взволновало его.

Он шагнул на разрыхленную бульдозером землю площадки, которую готовили, очевидно, под строительство большого каменного дома. Здесь уже вырыли глубокий котлован. Массивные бетонные блоки для фундамента были свалены кучей. Сейчас, когда солнце скрылось, но небо еще было розово-желтым, светлым, блоки казались руинами какого-то античного храма. У Володи забилось сердце. Он так мечтал побывать где-нибудь в Греции, или близ Карфагена, или хотя бы в Крыму, и сейчас увиденное напомнило ему древние руины.

Но наслаждался Володя недолго — он вдруг ясно вспомнил, что видел нечто подобное в своем кошмарном сне! Да, именно так выглядело место, где за ним гнался Каракалла. Ужас охватил Володю. Какое-то предчувствие заставило его обернуться, и тут его плечо уперлось во что-то теплое и живое. Несомненно, это была грудь мужчины, лица которого он не видел. Володе стало по-настоящему жутко. Мальчик открыл было рот, чтобы крикнуть, но нос и рот ему зажала жесткая ладонь, а вторая рука страшного незнакомца схватила его за горло.

Все, на что был способен в те первые секунды Володя, это рвануться всем телом, но руки незнакомца так крепко держали его голову, что резкое движение доставило Володе мучительную боль — в шее даже хрустнуло что-то. Ужас, боль, сознание того, что через несколько секунд он попросту задохнется, заставили Володю вспомнить о ножике в его кармане. Никогда в городе он не выходил из дому без ножа — простого перочинного ножа с небольшим лезвием. С этим ножиком Володе всегда было как-то спокойней, хотя он не мог представить, что сможет ударить им человека, даже пугнуть противника клинком. Но сейчас…

Он запустил руку в карман джинсов, понимая, что должен действовать очень быстро, ведь не сумей он раскрыть лезвие, и ему наступит конец. Он извлек нож из плотного кармана брюк, дрожащими непослушными пальцами высвободил лезвие и, повернув его назад, в сторону душившего его человека, дважды снизу ударил им, ударил совсем слабо — на сильные движения у него уже не было сил. И тут же раздался крик. Это был скорее крик досады, чем боли. Руки неизвестного разжались, и Володя что было сил ринулся в сторону котлована, ища в его черном чреве укрытие. Он свалился на мягкую, разрыхленную землю, не ушибся и с радостью понял, что у него есть силы бежать дальше.

Тяжело, хрипло со свистом дыша, он взобрался на двухметровый обрыв котлована уже с другой его стороны и, не оглядываясь, вернее боясь обернуться, кинулся к ближайшему дому, к светящимся окнам. Добрый гений, наверное, помогал тогда Володе, потому что свой дом он нашел без труда, хлопнул калиткой, шатаясь, приблизился к веранде и тут-то, рыдая, рухнул в объятия матери.

«Вороний констебль»



Ночью Володя не бредил, не кричал, не плакал — кошмары ему не снились. Он гордился тем, что сам, без помощи, избавился от смертельной опасности, и даже успокоился. Володя рассказал маме о том, что с ним случилось, не упуская и мельчайших подробностей. Голос его хоть и дрожал, но был каким-то отстраненным, будто это и не на его жизнь покушались полчаса назад. Мама же после Володиного рассказа, закрыв лицо руками, долго и громко рыдала, а потом заявила:

— Только бы дождаться утра — на первой же электричке уедем в город! Мне и дачи не жаль, лишь бы тебя уберечь от гнусного ублюдка! Наверное, псих какой-то, шизофреник, но от этого не легче! Все, уезжаем!

Конечно, попасться в руки маньяка второй раз не хотел и Володя, но когда он услышал об отъезде, то не испытал никакой радости. Во-первых, он знал, что мать всю зиму мечтала об отдыхе где-нибудь на природе, за дачу было заплачено вперед, и теперь пришлось бы расстаться не только с чудесным местом, но и с деньгами. Во-вторых… Ну, здесь дело обстояло куда сложнее. Когда мама ушла в свою комнату, чтобы заснуть хотя бы на пару часов, Володя задумался и его поразила внезапная мысль: а что, если исчезновение Кирилла Котова и нападение на него неизвестного душителя связаны между собой?

Получалось, что напал на него не какой-то пьяный, решивший, просто напугать его. Это мог быть тот, кто промышлял убийствами детей. Володя представил, что этот помешанный находится сейчас где-нибудь неподалеку, ведь он обязательно должен быть местным жителем, и, возможно, бродит сейчас возле их дома, проследив, куда сбежал Володя, подходит к его окну… Страх захлестнул его, он вскочил с кровати, подбежал к окну, плотно захлопнул форточку, задернул занавеску, а потом быстро лег и укрылся одеялом с головой.

Под одеялом, когда успокоился, он решил, что уехать в город не имеет никакого права. Если он уедет, то маньяк так и будет нападать на детей и все это останется на совести Володи. Он решительно поднялся и босиком прошел в комнату матери. Конечно, она не спала, и Володя, присев на край ее кровати, сказал:

— Нет, мы никуда отсюда не уедем, потому что он не успокоится… Нельзя мне ехать…

Мама знала, что если Володя говорит этим своим упрямым тоном, то переубедить его просто невозможно. Но она попыталась:

— Ему, видишь ли, ехать нельзя! А что ты предлагаешь делать? Ловить этого садиста? Ну давай вызовем отца! Он мужчина сильный, хоть с кем управится. Только где и кого мы будем ловить? Ты даже его лица не видел!

— Я знаю, кто это был! — упрямо продолжал Володя. — Это — Каракалла!

Мама невесело рассмеялась:

— Когда приедем в город, я обязательно отведу тебя к врачу. Мне кажется, учеба вконец истрепала тебе нервы. Слушай, а тебе не почудилось все это? Помнишь, ты во сне прошлой ночью тоже видел этого Каракаллу. И он преследовал тебя и душил! Я, кажется, понимаю! Ты просто вообразил, что это с тобой приключилось наяву!

Мама обрадовалась было, но ее радость тотчас угасла, как только она разглядела багровые пятна на шее сына, — ночь была такой светлой, что кровоподтеки отчетливо выделялись на белой, незагорелой коже.

— Нет, ты не сочинял, — с ужасом и тревогой произнесла она. — Прошу тебя, давай уедем отсюда! Я просто боюсь за тебя!

— Нельзя ехать, — вздохнул Володя, который и сам бы с удовольствием смылся поскорее с этой страшной горы. — Завтра утром в милицию пойдем. И ты со мной, подтвердишь, что это правда…

Володя ушел в свою комнату, лег в постель и, как ни странно, сразу же заснул. Спал он крепко, без сновидений и даже не слышал, как под утро по железной крыше дома, по листьям фруктовых деревьев застучали капли дождя.

Он проснулся, когда беленый потолок и стены были исчерчены яркими солнечными полосами, пробившимися сквозь щели между наличником окна и занавеской. Володя сразу же вспомнил, что случилось с ним вчера, но чей-то негромкий кашель не позволил ему погрузиться в ужасные воспоминания. Володя приподнялся на постели, чтобы узнать, кто кашляет, и увидел Леньку Кошмарика[1], сидящего на стуле закинув ногу на ногу высоко и развязно.

Володя безумно обрадовался другу, который исчез из его жизни на целую зиму и весну. Выглядел Ленька просто обалденно! Его белобрысая голова была повязана банданом с названием рок-группы «Алиса», которую уважал и сам Володя, плечи обтягивала блестящая кожа куртки-косухи с десятком застежек «молний», из-под косухи выглядывал капюшон балахона, а с шеи свисал медальон-подвеска — все это с символом «Алисы»! На тощем запястье руки Кошмарика болтался железный браслет — опять же от «Алисы», а на пальце красовался большущий перстень с черепом. Если приплюсовать к этому наряду еще серьгу в ухе и широкие штаны-трубы, ниспадавшие на крутые шузы с толстенной подошвой, то всякий знаток узнал бы в Кошмарике записного алисомана. Ленька, видно, и сам находился на пике довольства собой — лицо его было важным, он дрыгал поднятой ногой, делая это в такт музыке, которую слушал с плейера через большие и, видно, дорогие наушники.

Увидев, что Володя проснулся, он щелкнул кнопкой плейера, выключая его, и радостно воскликнул: «Хей хоп!» Потом вразвалку подошел к лежащему Володе и шлепнул своей ладонью по его поднятой ладони.

— Ну, как живешь-здравствуешь, старик! — затараторил он, как обычно. — А я вот утром сегодня тебе позвонил, батю дома застал, он мне и сказал, что ты на фазенду уехал. Ну, я сразу на трейн[2] электрический — прыг да и к тебе. Хочу позвать тебя на концерт «Алисы» — в БКЗ через неделю они «Черную метку» лабают. Билеты есть — от меня тебе презент.

Володя смотрел на Кошмарика, напялившего на себя все, что только может найти записной алисоман, не просто с удовольствием, а с восхищенным умилением. Смотрел молча — только улыбался. Но улыбка вдруг исчезла с лица Володи — он вспомнил все, что случилось с ним вчера. Кошмарик, казалось, понял, почему загрустил друг, присел к нему на кровать и с сочувствием сказал:

— Слыхал уже все про тебя — мамаша твоя рассказала. Да, вляпался ты, Вольдемар, по самые уши. Нет, пока не вляпался, конечно, но мог вляпаться. Это же скины на тебя напали, точно тебе говорю — натуральные скины…

В комнату вошла мама. Она, оказывается, расслышала из-за двери последнюю фразу Кошмарика, а поэтому взволнованно спросила у него:

— Леня, о ком ты говоришь? Кто такие эти скины?

Кошмарик несколько смутился — экзаменов он не любил:

— Скины? Ну кто ж не знает, кто такие скины… Скинхеды, бритоголовые, нацисты. Когда видят своих, так приветствуют — хайль Гитлер. Бомберы носят — ботинки такие тяжелые, почти как у меня, только обязательно с белыми шнурками…

— Да оставь ты про шнурки! — просто взмолилась мама. — Почему они могли напасть на Володю?

— Как — почему? — Вопрос был непонятен Кошмарику. — Они же фашисты! Кого увидят в подходящем месте, того и убьют «бабочками» своими…

— Какими еще бабочками?! — чуть не плакала испуганная мама.

— «Бабочки»? — усмехнулся Кошмарик, вошедший во вкус. — Ножи такие, хитрым образом раскладывающиеся, с узкими лезвиями. Они потом у убитых уши ими отрезают и посылают в посылках родственникам…

Тут Володя, видя, что мать близка к истерике, нашел нужным смягчить впечатление о рассказе про бритоголовых:

— Ладно, не болтай про уши — это просто россказни про скинов такие ходят, чтобы пострашнее было. Да и при чем тут «бабочки», если меня душили? И откуда здесь, на горе, скины возьмутся?

Кошмарик нашелся быстро — ему отчего-то было приятно, что он сумел произвести такое сильное впечатление на Володину маму, человека ученого и солидного.

— Ну, не скины, так сатанисты, — брякнул он. — Им человека задушить, а потом в котле сварить — что плюнуть.

— Виктория Сергеевна, не желающая понять Кошмарика, увидев череп на его перстне, вскрикнула:

— Да что за ужасы ты говоришь! Володя, поднимайся, завтракай вместе с Леней, и мы сейчас же идем в милицию! Эта гора со всеми скинами и сатанистами с «бабочками» у меня ходуном ходить будет!

Они вышли из дома уже через двадцать минут, узнав у хозяев, где найти представителей порядка. Оказалось, что на всю Воронью гору с ее поселком имелся лишь один участковый милиционер, а найти его можно было на почте. Это показалось маме очень странным и даже подозрительным. Участковый принимал там посетителей в определенные часы дня, и они направлялись сейчас к зданию почты. Кошмарик, снова напяливший поверх бандана наушники, шел, засунув руки в карманы широчайших «труб».

Они быстро нашли здание почты — двухэтажное, деревянное, крашеное, судя по всему, последний раз еще в эпоху Брежнева, поднялись на второй этаж. Немолодой, лысоватый, усатый и усталый участковый сидел за столом. Его кожаная сумка и фуражка лежали на столе, а в руке стража порядка была газета.

— Простите, вы и есть участковый уполномоченный? — вежливо спросила у него мама, которой было неудобно отвлекать его от чтения.

Участковый взглянул на нее заспанными глазами и ответил:

— Ну да, он самый. А вы чего хотели?

— Понимаете, — заговорила она, — вчера на моего сына на вверенной вам территории было совершено нападение! Его кто-то едва не задушил!

Участковый отчего-то взглянул не на Володю, а на Кошмарика. Его взгляд скользнул по бандану, серьге алисомана и остановился на перстне с черепом. Милиционер усмехнулся, а потом достал из папки мятый лист бумаги, ручку, подал все это Виктории Сергеевне и сказал:

— Пишите заявление о случившемся.

— Мне писать или… пострадавшему? — растерянно спросила она.

— Вы, вы пишите! От несовершеннолетних заявлений не принимаю! — желчно сказал участковый, и мама с Володей пошли к столику.

Зал был полон старушек и стариков, очевидно пришедших за пенсией. Слышались вздохи, жалобы на жизнь, ругань в адрес правительства, да и всех, кто попадался на язык. Шум мешал Володе и Виктории Сергеевне сосредоточиться и составить заявление поубедительней. Наконец оно было готово и легло на стол перед участковым.

Тот долго изучал заявление. Его глаза перебегали по листу то сверху вниз, то в обратном направлении. Участковый, по всему было видно, чего-то не мог понять.

— Так, — сказал он наконец, — у вас здесь не указано, что происшествие случилось на такой-то улице, на участке таком-то.

— Мой сын не знает названия улицы. Мы лишь вчера приехали на Воронью гору, — объяснила Виктория Сергеевна.

— Не знает… — в задумчивости постучал участковый ручкой по столу. — Ну а привести на то место ты меня сможешь? — спросил он.

— Наверное, смогу, — кивнул Володя. — Только хорошо бы пойти по дороге от станции. Мне так будет легче вспомнить путь, по которому я пришел к тому участку.

— Ладно, пошли, — поднялся милиционер и водрузил на лысый череп фуражку, спрятал заявление и газету в сумку, и все четверо вышли, провожаемые старушечьим брюзжанием, на улицу.

Напрасно Володя думал, что найти участок с котлованом не составит никакого труда. Сейчас, при свете дня, весь поселок выглядел иначе. К тому же он волновался, заметив, что милиционер раздражен, наверное, потому, что его подняли с насиженного места. А тут еще Кошмарик со своими приколами. Называя участкового констеблем, он то и дело задавал ему разные глупые вопросы: а не носит ли он бронежилет, а как часто чистит свой «Макаров», нет ли на Вороньей горе скинов или сатанистов?

Последний вопрос привел «констебля» в совершенное бешенство.

— Во-первых, — буквально заорал он, — я тебе никакой не констебль! А во-вторых, ты, я вижу, сам сатанист, и я тебя сейчас посажу на электричку да и отправлю в Питер, а то в отделение сдам!

Кошмарик обиделся:

— Какой я вам сатанист! Сатанистов не видели, констебль…

Наконец, побродив с полчаса, они оказались на границе того самого участка, только сейчас ничто здесь не напоминало Володе развалины античного храма, и он с большим разочарованием смотрел на сваленные бетонные глыбы.

— Здесь это было… — пробормотал он.

— Здесь? — недоверчиво переспросил «констебль». — А может, вон там? Там тоже дом строится. И указал рукой в сторону, где чернела взрытой землей строительная площадка.

— Нет, я точно помню — здесь, — упрямо сказал Володя. — Я с дороги только несколько шагов сделал и остановился возле этих блоков.

— Так, хорошо, — оживился участковый, — а зачем, скажи, тебе вообще понадобилось ночью заходить на чужой участок, на котором к тому же строительные материалы сложены? А?

Маме вопрос не понравился, и она сказала:

— Позвольте, товарищ или… господин лейтенант, не знаю… — Вы что, Володю в чем-то подозреваете? Это вы эти страшные корявые плиты материалом именуете? Уж не намекаете ли вы, что мой сын зашел на эту площадку, чтобы поживиться здесь чем-то?

Но участкового было трудно смутить. Он только разозлился:

— Да, гражданка! Эти строительные материалы лежат на приватизированном участке весьма состоятельного человека. А ваш сын, придя сюда ночью, вторгся на частную собственность! Ну да посмотрим, что здесь дальше было. Рассказывай и показывай! Где ты стоял?

Володя был смущен и раздосадован. Он уже жалел, что обратился к этому равнодушному, черствому человеку и плохому специалисту. Но нужно было отвечать, и Володя пошел туда, где, как ему казалось, он вчера подвергся нападению. Он смотрел на рыхлую землю, ожидая найти следы от своих кроссовок, но их не оказалось — он и не знал, что под утро шел дождь и следы размыло. Он готов был вот-вот заплакать от огорчения и досады, но вдруг что-то блеснуло, и Володя, подойдя ближе, увидел свой нож, оброненный им вчера. Он нагнулся было, чтобы поднять его, но участковый с какой-то чуть ли не обезьяньей ловкостью, которой никто от него не ожидал, подскочил и быстро поднял нож.

— А ну-ка, разреши! — взял он нож двумя пальцами. — Что это такое?

— Мой нож, — ответил Володя.

— Твой, значит. А откуда он здесь? — уставился милиционер прямо в его глаза.

Об ударе ножом Володя с мамой в заявлении не написали, догадываясь, что это органам правопорядка не понравится, но теперь мальчик решил все выложить начистоту и рассказал, как было дело. Участковый, выслушав рассказ, ехидно заулыбался.

— Да, мамаша, ничего себе у вас сыночек — холодным оружием нанес неизвестному ранение! И вы еще пришли ко мне с заявлением? Хотите разыскать человека, пострадавшего от вашего сына? Ну, просто оригинальнейшая вы, мадам, женщина!

Мать вспылила:

— Да что вы говорите, лейтенант! Да вы посмотрите на шею моего сына — она вся в синяках. Это следы пальцев того садиста, и, если бы Володя не ударил негодяя ножом, он, возможно, лежал бы сейчас на этой вот земле!

— Очень сомневаюсь в этом! — в свою очередь ожесточился милиционер. — Я работаю на Вороньей горе восемь лет и никаких таких случаев с удушением детей на моем веку зафиксировано не было! Уверен, что кто-то решил подшутить над вашим сыном, а он испугался да с испугу саданул шутника этим финарезом. Участковый пошлепал лезвием ножа по раскрытой ладони, словно измеряя его длину и прикидывая — можно ли Володю привлечь к ответственности за ношение столь страшного оружия.

Володя и Виктория Сергеевна не знали, что возразить милиционеру. Мальчик был уверен, что ночью на него напали и это вовсе была не шутка, но страх за то, что нанесенный им удар ножом этот мент расценивает как преступление, сковал его волю. Мать тоже казалась смущенной. Она знала, какой впечатлительный ее сын, а тут все смешалось — и его ночной кошмар, и нападение неизвестного, которого он называл Каракаллой. Участковый же, видя, что и «мадам», и ее пострадавший от какого-то шутника сын смущены, смягчился.

— Знаете что, — сказал он, щелкая кнопками своей сумки, — будет лучше для вас же самих, если вы заберете свое заявление. Нож этот тоже возьмите, только, мамаша, я бы вам советовал своему сыну его не отдавать, чтобы он не напоролся на статью уголовного кодекса. Сидел бы лучше дома и вырезал бы этим ножиком из дерева зверюшек всяких.

Мама машинально взяла из рук участкового лист с заявлением и нож, и тот, не попрощавшись, выбрался на дорогу, пару раз топнул ногами, сбивая с подошв налипшую землю, и пошел в сторону почты.

— Вот деятель! — усмехнулся ему вслед Кошмарик. — Констебль вороний! Газетку, наверное, свою читать пошел…

Ленька говорил так насмешливо только для того, чтобы хоть как-то взбодрить друга и его мать, стоявших с убитым видом. На самом же деле он сам не верил, что на Володю напали с намерением убить, да и осуждал в душе друга за то, что тот пырнул человека ножом.

Когда участковый скрылся за поворотом узкой кривой улочки, Виктория Сергеевна и Володя тоже стали взбираться с участка на дорогу. Кошмарик двинулся было за ними, но вдруг его взгляд упал на землю. На ней сверкала крошечным зеркальцем, ловя на свою поверхность лучи ярко светившего солнца, какая-то кругляшка, которую Кошмарик вначале принял за пивную крышку. Хотел даже поддать ее ногой, но не поленился нагнуться.

Нет, это была не крышка от бутылки — на Ленькиной ладони лежал серебряный медальончик. Возможно, это была монета с неровными, словно обрезанными краями. Не думая, что он нашел особо ценную вещицу, но в то же время довольный своей находкой, Кошмарик позвал Володю. Расстроенная мама махнула ему рукой — иди, дескать, куда хочешь, а я домой пойду, и Володя через несколько секунд уже стоял рядом с другом и разглядывал серебряный кружок.

— Мне батя еще маленькому часто говорил — смотри, Ленька, не на небо, потому что там ты, кроме одной фигни, ничего не увидишь, а себе под ноги. Хоть рупь в день, а найдешь! Вот, помня заветы своего батяни-алкаша, я глянул под ноги и нашел эту фиговинку. Серебряная? Дырочку просверлю и подвеску ништяковую сделаю!

Володя взял в руки серебряный кружок. На одной стороне его был изображен мужчина в профиль, с бородкой и с венком на голове. По кругу шла надпись наполовину стертая, ни слова не прочесть. На другой стороне был выбит орел с расправленными крыльями и тоже имелась надпись.

— Это монета, я думаю, — сказал Володя, никогда особо нумизматикой не интересовавшийся, а поэтому смотревший на серебряный кружок равнодушно. — Старинная, похоже. Можно у мамы спросить — она археолог, подскажет. Только покажи мне поточнее место, где ты ее нашел.

Кошмарик и не сходил с того места, а поэтому без труда показал другу, где нашел монету. Володя наклонился, присмотрелся к вмятинам на сырой земле и внезапно пережил вчерашний страх. Он уже твердо знал, что был вчера именно здесь, на этом месте, и, хотя отпечатков его подошв видно не было, вмятины от ног, когда он упирался ими во время борьбы с душителем в мягкую землю, отчетливо виднелись.

— Постой, постой! — ползал Володя на корточках, рассматривая землю. — Вот здесь стоял я. Давай я встану точь-в-точь как вчера! — И он принял вчерашнюю позу. — Теперь ты, Кошмарик, спрячь монету в карман и подойди ко мне сзади вплотную!

— Ну, подошел, — исполнил Ленька приказ. Ему было жуть как забавно наблюдать за другом.

— Теперь левой рукой зажми мне рот. У тебя руки-то чистые?

— Да у тебя на фазенде мыл.

— Ладно, тогда левой зажимай рот, а правой хватай за горло, только смотри не перестарайся, а то вчерашнему шизику поможешь.

Кошмарик, готовый разразиться хохотом, сделал все, о чем просил его друг, а тот, преодолевая ужас от воспоминания о вчерашнем, засунул руку в правый карман джинсов, где сейчас, правда, не было ножа, «выдернул» оружие из кармана и сделал два движения рукой в сторону Кошмарика.

Как видно, Володя перестарался — Кошмарик ойкнул и отпрыгнул назад, закричав:

— Ну ты что, шизик, что ли?! Чего махаться-то? А если бы мне в пах угодил?

— Куда я тебе попал?! — резко развернулся Володя.

— Вот сюда, сюда! — хлопал обиженный Кошмарик по бедру. — Чуть левее — и мне хана!

— Так! — Глаза Володи лихорадочно горели. — Тот «шутник» был выше тебя, значит, я угодил ему ножом прямо в бедро на уровне кармана. А ну-ка, еще раз покажи место, где ты поднял монету!

Кошмарик, у которого после удара испортилось настроение, неохотно указал ему на землю, и Володя ликующе вскрикнул:

— Ленька, да ведь я ему карман ножом разрезал! Из него-то и выпала монета! Думаю, что я могу рассчитывать на нее в той же степени, что и ты! Не будь меня, никогда бы ты не нашел ее здесь!

Но у Кошмарика были свои представления о праве на найденный предмет. Он хоть и не был жадиной и даже привез Володе билет на концерт «Алисы», но отдавать старинную монету ему очень не хотелось. Не хотелось и делиться ею.

— Гляди-ка, расчетливый какой! — провел он рукой по своему птичьему носику. — Кто первый поднял, тому она и принадлежит. Да и вообще я сомневаюсь, что она выпала из разрезанного кармана и принадлежит твоему психу. Может, рабочие, что здесь роют, потеряли.

И только Кошмарик произнес свою фразу, к участку подъехал небольшой автобус, двери его со скрипом распахнулись, и на землю один за другим стали выпрыгивать крепкого сложения мужчины в комбинезонах. Судя по ярким импортным комбинезонам, это были рабочие, нанятые богатеньким обладателем участка для строительства дома. Работяги вразвалку подошли к мальчикам, и один из них спросил:

— Пацаны, чего вы здесь забыли?

— Да так, погулять пришли… — ответил Кошмарик. — Нельзя, что ли?

— В другом месте гуляйте. Нечего здесь шляться! — грубо посоветовал другой рабочий.

Вдруг Володю осенило:

— Мужики, а вы здесь ничего, случайно, не теряли? Вчера, к примеру. Серебряную одну вещицу, маленькую такую…

Конечно, Володя рисковал — рабочие могли тут же сказать, что на самом деле потеряли эту вещицу и потребовали бы вернуть ее. Но они ответили, что ничего не теряли на этом месте, потому что вообще прибыли сюда впервые, а котлован копал экскаватор. Володя обрадовался, получив отрицательный ответ. Получалось, что никто, кроме человека, набросившегося на него вчера, монету потерять не мог. Но тут его одолели сомнения. Все, что произошло с ним здесь, действительно выглядело чьей-то глупой шуткой, и он напрасно напугал мать, побеспокоил милиционера, выставил себя перед ним, да и перед Кошмариком в дурацком виде.

«Вот затеял, дурак, расследование — маньяка обезвредить решил! — с горечью думал Володя, когда брел к дому. — Да нет никакого маньяка, и Кирюха Котов совсем по другой причине исчез и шатается небось где-нибудь по Питеру. Эх, болван же я, болван!»

Одеколон душителя



Виктория Сергеевна считала, что Кошмарик не слишком подходящий товарищ для Володи потому, что бросил школу, занимается перепродажей барахла, моет машины, продает в электричках газеты, словом, не брезгует никакими видами заработка. Но сейчас, после того, что случилось с сыном, она была рада присутствию Леньки. Уговорить Кошмарика провести с ними целый месяц оказалось делом нехитрым — Ленька, живший в Питере, или у друзей, или в снимаемых комнатах, а порой, когда не хватало денег, просто на чердаках или в подвалах, был не прочь понежиться на всем готовом за городом. Питер за зиму ему надоел до чертиков, а здесь, на даче, поначалу все ему нравилось, и Володя заметил, что за пять дней его физиономия округлилась и посвежела. Правда, к концу недели, проведенной на Вороньей горе, Кошмарику стало скучно, и он чуть ли не по десять раз на дню повторял, как они с Володей «приторчатся» на концерте «Алисы». Он часто доставал из своего солидного, из поддельной крокодиловой кожи бумажника билеты, разглядывал их с умилением и мечтательно вздыхал.

Он ждал этого дня с таким нетерпением еще и потому, что в городе заодно хотел оценить в каком-нибудь антикварном магазине свою монету. Виктории Сергеевне он ее не показал. Хоть и считал Володину маму человеком ученым и очень умным, но доверять оценку принадлежащей ему старинной вещи женщине он считал делом несерьезным — к женщинам Кошмарик уже давно относился с некоторым предубеждением.

Володя к концу первой недели своей дачной жизни стал относиться к странному происшествию, случившемуся с ним, как к недоразумению. «Да с какой стати кому-то нужно убивать меня? — думал он уже почти спокойно. — Пьяный решил попугать, а я, если честно признаться, просто струсил. Эх, и зачем же я его ножом-то пырнул! Стыдно даже…»

Он ходил с Кошмариком на рыбалку, на озеро, и они не напрасно потратили время, наловив штук двадцать приличных плотвиц. Пару раз Володя брался копать на том месте, где когда-то стоял дворец императрицы Марии Федоровны, правда, кроме жестяного котелка времен войны ничего не нашел.

Кошмарик относился к его увлечению археологией с большим недоверием и насмешкой. Когда Володя копал, он сидел неподалеку и курил. Потом он стал предлагать другу покопать на старинном местном кладбище, где можно было найти, как он считал, куда более интересный «материал». Убедить Кошмарика в том, что копать могилы бесполезно, Володе удалось лишь после того, как он сказал, что по православной традиции с покойником в гроб никогда не клали драгоценности, и исключение составляли лишь нательные кресты и обручальные кольца. Кошмарик пробурчал, что-де и это тоже может стоить денег, но на раскопках могил больше не настаивал.

А за день до того, как отправиться на концерт «Алисы», с Володей случилось нечто непонятное. Мама послала его в магазин, Кошмарик от нечего делать тоже увязался с ним, и вот, когда Володя вошел в торговый зал, где находились три покупательницы, ему неожиданно вдруг стало страшно, как тогда ночью возле котлована, и показалось, что снова чьи-то руки смыкаются на его шее. Он сразу понял, что толчком к неприятным воспоминаниям послужил запах, тот самый запах, что исходил от мужчины, напавшего на него. Тогда Володя уловил сильный аромат какого-то дорогого импортного одеколона. Он любил такие крепкие ароматы и давно просил маму подарить ему когда-нибудь такой одеколон. И вот случилось так, что безумец, напавший на него, употреблял такой одеколон.

— Да что с тобой? Что ты дышишь как собака?! — испуганно посмотрел на Володю Кошмарик. — Ноздри так и раздуваются! Что, от колбасного запаха ошалел? Может, купить тебе кусок салями? Гроши есть!

Володя не ответил Леньке. Он осторожно подошел к покупательницам и принюхался. Нет, этот запах мог принадлежать только мужскому одеколону, и от женщин им не пахло. Когда они отошли от прилавка, Володя, набравшись смелости, спросил у продавщицы, хмурой и неприветливой с виду:

— Простите, до этих покупательниц вы кого обслуживали? Кто заходил в магазин?

Продавщица посмотрела на Володю, как на полоумного:

— А тебе-то что?

Он смутился, не ожидая такой реакции на простой вопрос.

— Да понимаете, — залепетал он, — запах одеколона тут…

— Что за запах? Чего ты мелешь? Не мешай работать! И без ваших одеколонов башка весь день трещит!

Но Володя был настойчив:

— Нет, вы мне, пожалуйста, скажите — кто был у вас до этих женщин? Он пользуется одеколоном, который я давно себе хочу купить. Ну что вам стоит сказать, кто здесь был?

Володя умоляюще и даже как-то униженно посмотрел на сердитую продавщицу, и та смягчилась.

— Да кто-кто, мужик какой-то заходил… — последовал ответ.

— А кто он, этот мужик? Вы его знаете, он здешний?

— А я в рабочее время на мужчин не смотрю, — с достоинством сказала продавщица. — Продала ему товар, сосисек, сдачи отсчитала, он и ушел. Вот и весь сказ. А одеколоном мне здесь не пахнет — слышишь, как копченой селедкой воняет?

— Значит, вы не разглядели этого мужчину? — допытывался Володя, и настроение женщины круто изменилось к худшему.

— Слушай, а мотай ты отсюда со своими мужиками и одеколонами! Вишь, допросы мне тут будет устраивать!

Кошмарик не мог снести такого хамства и решил по-своему защитить честь друга. Он скривил губы и процедил:

— Ну ты, чува старая! Глохни, не то в осадок выпадешь сичас!

Нет, зря Кошмарик это сказал — женщина вначале разинула от изумления рот, а потом, откинув крышку прилавка, бросилась на наглого алисомана со шваброй. Каким бы юрким ни был Кошмарик, обида превратила толстую и неповоротливую в обычном состоянии женщину в ловкую и стремительную пантеру, и Ленька не смог увернуться от сильного удара палкой по спине. Обтянутая кожей спина издала громкий чавкающий звук, и Ленька в два прыжка оказался за дверью магазина. Володе тоже попало бы, не увернись он от удара. О покупках теперь и речи быть не могло, не говоря уж о продолжении расспросов о надушенном мужике.

На улице Кошмарик долго тер спину, скорчив гримасу боли и обиды. На Володю он был зол не меньше, чем на продавщицу:

— И какого лешего ты пустился с ней базары-вокзалы разводить? Зачем тебе мужик с одеколоном понадобился? Крыша, что ль, поехала?

— Да не поехала! — разъяренно ответил тот, злившийся, в свою очередь, на несдержанность друга, испортившего ему все дело. Не влезь он в разговор, Володя, конечно, смог бы выведать у женщины какие-нибудь подробности. — Понимаешь, в магазине я почувствовал запах одеколона, которым пользовался тот душитель! Он заходил в лабаз за минуту до нас! Он здесь живет, на горе! Продавщица обязательно должна его знать, а теперь ее ни за что не раскрутишь! А все ты!

— А при чем тут я? — вспылил Кошмарик. — Тетка эта — лоховка! Таких только грубостью и надо учить! Хамло! Да и ты меня, старик, смешишь! Одеколон он, видишь ли, знакомый учуял. Да этим одеколоном, «Мен спейсом», каждый второй в Питере мажется. У меня у самого бутылка когда-то была. А ты — одеколоном пахнет, селедкой копченой! Да, я вижу, нюх у тебя как у ментовского ученого барбоса. Зачем в школу ходишь? Устройся в ментилово. Будешь по запаху наркоту искать, взрывчатку, баксы, от таможенников спрятанные. А может, тебе на парфюмерную фабрику устроиться дегустатором, духи нюхать? Есть там такие дегустаторы!

Володя знал, что на парфюмерных фабриках действительно есть такие эксперты, только не дегустаторы, конечно. Однако исправлять Кошмарика он не хотел — сейчас он едва удержался от того, чтобы не врезать ему хорошенько: до того было обидно. Возвращались домой молча, и в Володином сердце была тревога. Маньяк жил где-то совсем рядом, и его нужно опасаться.

Фишка в двести баксов!



Наконец настал долгожданный день. Кошмарик с самого утра был как-то особенно серьезен, не курил, не слушал плейер. Он был похож на истого христианина, готовящегося сегодня принять причастие. Уже часа в два он заявил Володе, что пора собираться, и тот ему беспрекословно подчинился, но когда он предстал перед Ленькой в своей обычной одежде, то есть в джинсах, майке, кроссовках, Кошмарик, уже облачившийся в свой алисоманский прикид, осмотрел Володю с таким отвращением, будто перед ним стоял работяга, только что вылезший из канализационного люка.

— He-а, так не пойдет! Ты как лох одет! С тобой просто стыдно на «Алису» идти! Неужели хоть балахона или бандана нет?

Володе стало очень стыдно, и он пошел к своему рюкзаку, где у него хранился значок с эмблемой «Алисы». Вернулся он с ним на груди, но значок вызвал в Кошмарике одно лишь раздражение:

— Эту фуфляндию выбрось в сортир! Что делать, придется поделиться с другом.

Он снял косуху, балахон и протянул его Володе:

— Наденешь это. Я в застегнутой косухе пойду и с банданом на голове. Впрочем, значок тоже приколю — сгодится.

Когда мама увидела Володю в балахоне Кошмарика, то догадалась, что все ее труды по воспитанию сына были напрасны. Прочитав ему длинное наставление, она поцеловала его на прощанье, что заставило его густо покраснеть — Кошмарик стоял рядом. Потом оба алисомана вышли из дому и направились к вокзалу. Поднявшись на платформу, Володя успел заметить, что объявление, сообщающее о пропаже Кирилла Котова, все еще висит на стене вокзала.

До города они добрались минут за сорок, и настроение было прекрасным, особенно у Володи. Удивительно, но по мере того, как электропоезд все дальше отъезжал от Вороньей горы, Володя становился все веселей, словно гора была каким-то огромным магнитом, таящим в себе черную силу, даже власть, и по мере удаления от нее эта власть иссякала. А может быть, и не в горе было дело, а в маньяке, жившем на ней? Или в маме, человеке властном, никогда не дававшем Володе по-настоящему развернуться?

Концерт должен был проходить в Большом концертном зале, и пришлось еще проехать на метро в самый центр города. Здесь, на Невском, после недели дачной жизни людская суета и толкотня приятно поразили Володю. В толпе ему было хорошо, уютно. В толпе он был неразличим, и поэтому ему казалось, что ничто не угрожает ему здесь — нет до него никому дела, да и все тут! Совсем не так, как на горе, где он ощущал свое одиночество и незащищенность, несмотря на присутствие мамы, Кошмарика, «вороньего констебля», имеющего «Макарова» с девятью патронами и, наверное, даже бронежилет.

— А ну-ка, Вовчик, вначале сюда зайдем! — Кошмарик подтолкнул друга к дверям большого антикварного магазина.

Володя не раз заходил в этот шикарный магазин, рассматривал старинные картины, мебель, люстры и подсвечники, веера и табакерки, часы, разные чудные безделушки, но сейчас он удивился, зачем его сюда тянет Кошмарик, к старине относившийся с трепетом лишь в том случае, если за нее можно было выручить неплохие деньги. О монете, найденной им у котлована, Володя и думать забыл.

В магазине Ленька сразу направился к продавщице, молоденькой и симпатичной:

— Лялечка, кто у вас старинные монеты оценивает?

Носик «лялечки» от такого обращения к ней странно одетого мальчишки как-то презрительно дрогнул, но девушка все же ответила самым ледяным и натянутым тоном:

— Вот в том кабинете у нас специалист-нумизмат сидит.

Кошмарик толкнул дверь комнаты, и они вошли. Володя страшно боялся, что вломившийся к нумизмату алисоман сейчас опозорит и себя, и его. За столом сидел пожилой человек с гладко выбритыми полными щеками. Его череп, лишенный волос, очень блестел. Волосы торчали двумя густыми, курчавыми кустиками только над ушами. Вставив в глаз окуляр, он рассматривал монету, зажатую между двумя пальцами.

— Я вас внимательно слушаю, — спрятал монету в ящик стола обладатель толстых щек, как только заметил посетителей.

— Мастер, мы к вам по важному делу, — не дожидаясь приглашения, смело сел на стул Кошмарик и полез в карман своей косухи. Выудил он оттуда не крокодиловый бумажник, а носовой платок — найденную монету он для верности решил завязать в него, чтобы не потерялась. Развязывал он хитрый узел долго, нумизмат, зная, наверное, по опыту, что хороший товар извлекается порой еще и не из таких мест, следил за действиями Кошмарика со спокойствием и даже любопытством.

— Вот, мастер, — выудил наконец монету Ленька и протянул ее нумизмату, взявшему ее с заинтересованным видом.

Положив монету на стол, он начал изучать ее сквозь окуляр, вставленный в глаз. Рассматривал «мастер» монету долго, и Володе, внимательно следившему за ним, уже казалось, что он пошлет их с этой ерундой куда подальше. А Кошмарик даже не удержался, спросил:

— Ну как фишка, мастер?

— Я не знаю, что такое «фишка», но про монету скажу следующее, — вынул из глаза окуляр мужчина. — Это — сестерций Каракаллы, начало третьего века нашей эры.

Для Кошмарика слова «сестерций» и «Каракалла» были такими же пустыми по значению, как и любые два слова из какого-нибудь китайского или японского языка, зато Володя даже вскрикнул — до того его поразило сообщение нумизмата. Кошмарик же сказал:

— Мастер, мне бабушку-то лохматить не надо[3]. Что за стерций и кто там каркала?

Фраза прозвучала грубо, но то ли «мастер» был просто добродушным человеком, то ли прощал мальчишке с повязкой его тон потому, что он обладал интересной вещицей. Нумизмат улыбнулся и ответил:

— Сестерций, молодой человек, это монета Древнего Рима, чеканился с третьего века до нашей эры из серебра, а потом из сплавов цветных металлов. А Каракалла — римский император. Вот здесь, на лицевой стороне монеты, изображен его профиль.

— Ага, понял, — кивнул Кошмарик. — Ну а чего стоит эта монета?

Нумизмат заулыбался еще шире и подошел к полке с книгами, снял с нее одну, довольно толстую, сел и стал листать.

— Так, посмотрим каталог, посмотрим, — бормотал нумизмат. — Монетка, скажу честно, редкая. Каракалла портил монету, то есть обрезал с нее серебро, и деньги в его правление упали в цене. Следующие императоры, не желая иметь дело с испорченными сестерциями Каракаллы, их старались изъять из обращения, перечеканивали, поэтому-то сестерциев Каракаллы у нумизматов совсем мало.

Володя слушал «мастера» затаив дыхание. Все в его мозгу сейчас было раскалено, как в печи, — как все совпало, сплелось: и книга, прочитанная на ночь, и сон, и крепкие руки, схватившие его за горло, и выпавшая из кармана преступника монета Каракаллы.

— Вот, нашел! — ткнул нумизмат пальцем в лист каталога. — Итак, приятель, на аукционе «Кристи» стартовая цена на твою монету была бы тысяча долларов.

Кошмарик дернул себя за болтающийся конец бандана. Володя видел, что он сам не свой от волнения.

— Н-да, мастер. А вы бабушку не лохматите?

— Ну что за лексикон! — впервые посмотрел на собеседника с неодобрением «мастер». — Вот, сам посмотри. Здесь — фотоснимок монеты, а вот — цена.

Кошмарик встал и нагнулся над раскрытой книгой. Потом сказал:

— Точно, тысяча баксов. Но ведь за ними еще съездить надо, на этот аукцион.

— Не только съездить, — с сияющим лицом захлопнул каталог «мастер», — но еще умудриться провезти через границу эту монету.

— Ну, это я бы все реально[4] сделал. В такое бы место вашего Каркалу запихал бы, что ни один бы таможенник монету оттуда не выколупал бы. Только лень мне что-то к этому Кристи ехать. Берите, мастер, Каркалу за девятьсот пятьдесят баксов да и поезжайте на аукцион. Вы же все равно здесь навроде скупщика сидите. А, мастер?

Блестящее сытое лицо «мастера» мигом стало похожим на стиральную доску — сморщилось от смеха. Смеялся нумизмат недолго, но очень заливисто. Но смех стих внезапно, и снова мальчики видели гладкое и блестящее, как огромное яблоко, лицо оценщика.

— Нет, приятель! — сказал он. — Такую большую сумму за монету я выложить не могу. А вдруг на аукционе у меня никто не купит твою монету?

Кошмарик залез под бандан, чтобы почесать голову и успеть придумать новый ход.

— Ладно, мастер. Не хочешь за девятьсот пятьдесят брать, бери Каркалу за восемьсот — ни цента меньше. Баксы сразу на бочку, и мы с друганом мотаем отсюда на сейшн[5] «Алисы» в БКЗ. Ну, катит?

— Нет, не катит, — отрицательно покачал своей круглой головой «мастер». — Могу предложить тебе сейчас же сто долларов за эту монету, и ни цента больше.

Кошмарик поднялся со стула с видом полного презрения к его предложению. Ленька торговался часто и хорошо понимал, что порой полезно сделать вид, что хлопаешь дверью, особенно тогда, когда за предлагаемую вещь хоть что-то дают, — значит, она покупателю интересна и он обязательно выложит за нее больше.

— Мастер, заколебал ты меня уже, предлагая какой-то голяк. Не хочешь реальную цену давать, других мастеров найдем, покруче тебя. Все, Вовчик, выкатываемся на стрит.

Кошмарик направился к выходу и потянул за собой Володю, и тогда оценщик с неохотой бросил вслед Леньке:

— Постой, поговорим…

Кошмарик просиял. Он еще не знал, что предложит ему нумизмат, но уже был счастлив потому, что одержал маленькую победу. Он повернулся, чтобы снова сесть за стол, но тут уж Володя потащил его за дверь:

— Давай выйдем на минутку?

Кошмарик подчинился. Уже в торговом зале он недовольно спросил:

— Ну, чего надо? Сделку сорвать хочешь? Мастер-то клюнул!

Володя, глядя в упор в глаза другана, громким шепотом сказал:

— Кошмарик, ты не продашь монету!

Ленька, не понимая его, затарахтел:

— Как не продам? То есть ты хочешь сказать, что мастер монету у меня не возьмет?

— Нет, я не это хочу сказать! Ты не посмеешь ее продать! Монета — это улика против маньяка! Она из его кармана выпала, я уверен в этом. По монете мы найдем душителя!

Кошмарик растянул рот в блаженно-глупой улыбке:

— A-а, вот ты о чем! — а потом стал сосредоточенно-хмурым: — Ну так знай, друган, что я обязательно продам этого Каркалу, хоть за сто баксов, а продам! И наплевать мне на твоих двинутых маньяков! Не верю я в них совсем! Видали, улика против душителя! Может, прикажешь еще мне эту монету в пакетик прозрачный положить и отнести тому хрену в фуражке, чтобы он ее к делу приобщил? Нет, Вовчик — никогда этого не будет! Не дождешься ты от меня такой голимой лажи![6]

— Ну и сволочь же ты тогда! — прошипел Володя, на самом деле ненавидя в этот момент своего друга. — Тебе одни баксы нужны, баксы, баксы, а то, что маньяк и тебя задушить может, не волнует!

— Да, не волнует! — тоже шипел Кошмарик. — Я — чувак крутой, не то что вы, лохи домашние! Меня он не тронет!

Дверь приоткрылась, и показалась голова «мастера», обеспокоенного отсутствием владельцев монеты.

— Молодые люди, ну так что вы решили? Будете отдавать товар?

— Будем, мастер! — заулыбался Кошмарик. — Только поглядим вначале, не будешь ли ты снова бабушку лохматить!

И снова Кошмарик и Володя вошли в кабинет нумизмата.

— Итак, я решил несколько поднять цену, и могу выдать вам сто пятьдесят долларов.

— Нет, шутишь мастер! — пробежался пальцами по столу Кошмарик. — Триста, не меньше!

— Так и быть, сто восемьдесят — ни цента больше! — окаменело лицо «мастера».

— Двести пятьдесят! — хлопнул ладонью Кошмарик.

— Сто девяносто — ни цента больше не дам! — ударила по столу пухлая рука оценщика.

— Двести тридцать! — чуть ли не взвизгнул Кошмарик.

Володя не выдержал — выбежал в зал, а «мастер», покрасневший, как помидор, произнес:

— Двести — и больше не проси! Не дам больше!

Ленька пытался было накинуть к двумстам долларам еще двадцать, потом десять, но фрукт был непреклонен, и Кошмарик сдался. Вынув из кармана монету, предусмотрительно взятую им у «мастера» назад, Кошмарик с понтом бросил ее на стол. Оценщик вновь рассмотрел ее в увеличительное стекло, боясь подмены, а когда убедился в ее подлинности, подчеркнуто вежливо спросил:

— В какой валюте желаете получить расчет?

Кошмарик снова почесал пальцами под банданом, задумался, точно вопрос валюты был для него жизненно важным.

— Сто баксов зелеными дай, а сто — нашими, деревянными.

— Как хотите, — кивнул нумизмат и полез в нагрудный карман пиджака за бумажником.

Вдруг какая-то мысль, внезапная и яркая, преобразила лицо Леньки, и он сказал:

— Мастер, не дадите ли чистый листок бумаги и простой карандаш? Хочу на память сделать копию с монеты, с которой расстаюсь.

И Ленька, вновь заполучив монету, тыльной стороной карандаша потер по бумаге, предварительно подложив под лист монету. Сделал он так несколько раз, переведя изображение обеих сторон денежного знака, потом передал сестерций оценщику, а после уж принялся считать протянутые ему деньги. Глупая довольная улыбка освещала в этот момент и без того простоватое лицо Кошмарика.

«Черная метка» и желтая футболка



— Во, сцапал двести баксов за какую-то фуфловую фишку! — радостно шлепнул Кошмарик по коже косухи, давая понять, что там таится весьма приличная сумма, способная обеспечить Леньке хорошее настроение в течение изрядного времени.

— Противно на тебя смотреть было, когда ты торговался с этим барыгой, — с презрением произнес Володя, который, ожидая друга на улице, несколько раз порывался уйти, чтобы уже никогда не видеться с ним.

— Противно ему! — усмехнулся Ленька. — А как же не торговаться? Я же сразу понял, что этот мешок с трухой готов выложить больше, монета ему нужна, только жаба его душит. Кто же из нас прав? Ты или я? Конечно я! Монету эту я, можно сказать, из дерьма вытащил, мне она не нужна, а кому-то пригодится. Зато двести баксов на фуфле заработал! Сотню, ту, что в деревянных, можно на голяк всякий потратить, а другую сотню я в банк положу. Я ж «Харлей-Дэвидсон»[7] купить собрался — коплю! А что до улик, то монета — никакая не улика. Вот если бы на ней пальчики душителя остались, да на твоей шее тоже его пальчики, тогда, сличив их, можно было бы пойманного душителя уличить. А то ведь и отпечатков нигде нет, и подозреваемого тоже нет. На кой хрен эта монета? Нет, она нам послужит по-другому. Вот, например, в эту кафешку сейчас завернем, чтобы шамовки какой-нибудь съесть. Слушай, а бухнуть чего-нибудь не хочешь? Угощаю!

— А пошел ты со своим бухалом! — огрызнулся Володя, но в подвал, где находилось кафе, все-таки спустился. Оно располагалось метрах в ста пятидесяти от здания концертного зала, в запасе был еще целый час. К тому же Володя считал, хоть и стыдно ему было признаваться в этом, что по совести он имеет право на некоторую часть тех денег, что лежали сейчас в кармане Кошмарика. В кафе вкусно пахло, и отказываться от ужина Володя не собирался.

Скоро перед ними красовались блюда с дорогой едой, и мальчики принялись уписывать деликатесы, запивая их пивом.

— Да, друган, — жевал Кошмарик — он ощущал себя хозяином положения, — что ни говори, а это будет покруче котлет твоей мамаши, слепленных из птичьего фарша.

— Ну ты и гад! — со злостью сказал Володя. — Жрал на даче за обе щеки и не отказывался!