— Грунлаф так богат, что не нуждается в подарках! Если бы ты видел его сокровищницу, то был бы куда сговорчивей.

Владигор улыбнулся:

— Я не падок на чужие богатства. Мне и моего хватает…

Он продолжал улыбаться и тогда, когда Хормут, не прощаясь, зашагал к выходу, всем своим видом демонстрируя обиду. Но ни князь, ни посланник не знали, что разговор их подслушивал все тот же кухонный работник, который незадолго перед этим наблюдал через щель в стене стрельбу владетеля Ладора из самострела. Пока Хормут с дружиной, отяжелевшие после обильного угощения и выпивки, спускались по лестнице во двор, этот человек лишь одному ему известными ходами покинул дворец, стремясь поскорее выбраться за пределы столицы Синегорья.

Вскоре под аркою городских ворот простучали копыта лошадей, на которых рысью скакали борейцы.

— Пусть лесная нечисть заведется в этом проклятом Ладоре! Пусть боги разрушат его стены! — прокричал Хормут, оборачиваясь в сторону города, но находясь от надвратной стражи уже на таком расстоянии, что его слова никак не могли быть услышаны ею и переданы потом Владигору.

Однако лишь только иги выехали на дорогу, что вела к Борее, как на их пути, внезапно вынырнув из кустов, появился какой-то человек.

— Что это за сволочь задерживает наше движение? — грозно спросил Хормут у ехавшего рядом с ним дружинника.

— Должно быть, нищий клянчит милостыню, — отвечал тот.

— Милостыню?! — заревел обозленный на все Синегорье посланник Грунлафа. — Сейчас он получит ее сполна!

И Хормут уже начал вытаскивать из ножен свой длинный меч, собираясь выместить гнев на беззащитном оборванце, но тот, предупреждая его намерение, бросился перед ним на колени прямо в дорожную пыль и воскликнул:

— Славный, благородный Хормут, посланник Грунлафа, князя Бореи! Конечно, ты можешь убить меня, но тогда ни ты, ни Грунлаф, ни племя игов никогда не узнают одной очень важной тайны, а это может обернуться для всей Бореи величайшими бедами!

Хормут натянул поводья, но правая его рука продолжала сжимать рукоять меча. Он смотрел на уродца с изумлением, не веря, что этому мозгляку в самом деле может быть известно что-нибудь важное.

— Послушай, ты, навозный жук, что ты мне голову морочишь? Лучше уйди с дороги по-хорошему, иначе плохо тебе придется.

Хормут вновь собирался выхватить меч, готовый изрубить дерзкого синегорца, но его товарищ шепнул ему:

— Постой, Хормут, а вдруг он на самом деле знает тайну, способную хоть в чем-нибудь стать полезной Грунлафу? Выслушай его и, если рассказ покажется тебе не стоящим потраченного времени, тогда и разделайся с мерзавцем.

Хормут важно кивнул:

— Ладно, синегорский скот, рассказывай, что ты там знаешь, да только побыстрей, времени у тебя совсем немного!

Синегорец, уже явно жалея, что преградил дорогу посланцу Грунлафа, залепетал, спеша и сбиваясь:

— Благороднейший Хормут! Я — поваренок по прозвищу Солодуха, работаю на дворцовой кухне. И вот узнал я, что князь Владигор изобрел такое сильное оружие, стрелы которого способны с расстояния в тысячу шагов пронзать по три воина, закованных в железные латы, каждая! Головы глиняных истуканов срезаются стрелами, точно кочны капусты ножом крестьянина! О, я видел действие этих стрел — оно ужасно! Лук против этого оружия — ничто! Владигор измыслил свое оружие для войны с Бореей!

Хормут недоверчиво покрутил головой:

— А не врешь ли ты, поварешка? Где это видано, чтобы стрелы летели на тысячу шагов и убивали сразу трех человек? И не подослан ли ты самим Владигором, чтобы запугать Грунлафа?

— Нет-нет! — Солодуха вцепился в узду Хормутова коня, страшно боясь, что ему не поверят и немедленно лишат жизни.

В разговор вмешался дружинник, что ехал подле Хормута. Он был умнее посланника и догадывался, что поваренок не лжет, хотя поверить в страшную силу невиданного прежде оружия он тоже не мог.

— Скажи-ка, приятель, а как выглядит этот… лук? Что толку рассказывать нам о стрелах… Поведай лучше о самом оружии. Ты видел его?

— Нет, господин, не видел. Не разглядел! Свечи освещали лишь ту часть палат, где стояли глиняные болваны. Я только слышал звук, который издавала тетива, такой громкий, будто хлопал пастуший кнут.

Хормут рассвирепел. То обстоятельство, что поваренок даже не видел загадочного оружия, о котором говорил, окончательно уверило его в том, что рассказ о стрелах, летящих на тысячу шагов, — военная хитрость Владигора, придуманная им с целью испугать посланца, да и самого правителя игов, — знайте, мол, что война с Синегорьем окончится неудачей.

— Кнут, говоришь? — вскричал Хормут. — А звук от пощечины, которую я тебе сейчас влеплю, не громче ли будет?

И со всего размаху он смазал Солодуху по лицу, да так, что тот отлетел на три шага и покатился в дорожную пыль.

— Верьте мне! — закричал Солодуха, тотчас вскочив на ноги. — За скромное вознаграждение вы найдете во мне верного помощника! Я могу провести во дворец Владигора любого, кто пожелает, и каждый убедится в том, что я не лгал и что это страшное оружие действительно существует!

Хормут, однако, не желал более его слушать и взмахнул мечом, решив прикончить уродца, но дружинник вновь удержал его:

— Нет, погоди! Парень, вижу, за что-то ненавидит Владигора не меньше, чем ты, так зачем же убивать этого хорька? Понятно, что он мерзавец и заслуживает смерти, но нам он может пригодиться. Давай захватим его с собой. Или нет, постой! Пусть возвращается во дворец и попытается узнать подробней, что это за оружие, которое стреляет на тысячу шагов и пробивает латы сразу трех воинов. — И, уже обращаясь к Солодухе, проговорил: — Слышал? Иди к своим и будь глазами и ушами славного Грунлафа! Узнай как можно больше не только о новом оружии Владигора, но и обо всех его планах. Вот задаток…

Дружинник, сунув руку в седельную суму, достал оттуда слиток серебра и бросил его под ноги Солодухе. Всадники, ударив в бока лошадей каблуками сапог, помчались по дороге в сторону Бореи.



Грунлаф, князь игов, ничем не выразил своего негодования, он не бил Хормута по щекам и не поносил его позорными словами. Оскорбленный отказом Владигора до глубины души, он сидел, крепко сцепив на коленях руки и опустив на грудь голову, украшенную уже поседевшей гривой длинных, все еще густых волос. Его борода, доходившая чуть ли не до пояса, стягивавшего стройный стан пятидесятилетнего властелина игов, вздрагивала — так сильно билось его сердце. Хормут же, повествуя о своей беседе с князем Синегорья, изрядно преувеличивал свои заслуги, — по его словам, он едва не сорвал голос, убеждая Владигора, что союз с игами сулит синегорцам немалые выгоды, а также расписывая прелести княжны Кудруны.

— И это не помогло? — не выдержал Грунлаф и поднял на Хормута печальные глаза.

— Не помогло, мой повелитель! — всплеснул руками Хормут.

Грунлаф хотел что-то сказать, но вдруг дверь, что вела в палату, распахнулась, и на пороге появилась Кудруна. Ее вьющиеся волосы не были на девичий манер покрыты покрывалом — она носила лишь головное украшение из тонкой сетки с жемчужными подвесками, спускавшимися на лоб. Сжатые кулаки и пылающие глаза, метавшие в Хормута молнии, красноречиво свидетельствовали о том, что она разгневана, но ни посланник, ни сам князь не понимали причины ее гнева. Кудруна меж тем подступила к Хормуту, который и без того был сильно смущен, и, размахивая руками, закричала:

— Ах ты мешок с навозом, свиной послед! Так-то ты просватал дочь Грунлафа за какого-то там синегорца?! Владигор не стоит даже моего мизинца, а ты, клок овечьей шерсти, не сумел описать мою красоту, богатство моего отца, не смог соблазнить ничтожного князишку выгодами союза с нами! Да теперь вся Поднебесная станет презирать славного Грунлафа, а тем более — меня, отвергнутую тем, с кого я постыдилась бы снять сапоги перед браком!

Отец смотрел на Кудруну с изумлением. Он знал ее горячий нрав, но никогда девушка не вмешивалась в дела правления, в вопросы войны и мира с другими княжествами и землями. Хормут же был обижен выше меры:

— Княжна, я сделал все, что мог, и уже поведал славному Грунлафу, как восхвалял перед Владигором твою красоту. Думаю, причина того, что синегорец отверг честь быть твоим суженым, кроется не в косноязычии моем, зря ты обижаешь меня и ругаешь перед господином.

— А в чем же дело? — надменно спросила Кудруна. Втайне она любила Владигора, о котором давно была наслышана. О его подвигах по всей Борее ходили легенды и пелись песни, хотя борейцы издавна были врагами Синегорья. Девушка даже не очень стремилась увидеть героя, боясь, что его внешность придет в противоречие с образом, созданным ею заочно. Этот образ был таким ясным, зримым, что она не желала никого другого, кроме прекрасного синегорского князя, который бесстрашно боролся за свою землю и побеждал в единоборстве самых сильных противников. И когда Кудруна узнала, что отец отправил в Синегорье посла с предложением заключить родственный союз, она с трепещущим сердцем ожидала возвращения Хормута. Едва он вошел в горницу к Грунлафу, девушка встала за дверью, чуть приоткрыв ее, но, услышав весть о том, что сватовство оказалось неудачным и даже унизительным, не выдержала и отворила дверь настежь.

— Так в чем же дело? — повторила она свой вопрос. — Почему Владигор отказался?

Хормут вздохнул:

— Знайте, что Владигор измыслил новый вид оружия и собирается идти против Бореи.

В мельчайших подробностях Хормут передал Грунлафу и Кудруне все, что услышал на дороге от синегорского поваренка.

— Повелитель, если ты мне не веришь, то можешь расспросить каждого, кто был в моем отряде, — все слыхали, — так завершил он свой рассказ.

Кудруна хотела что-то сказать, но в дальнем углу просторной горницы послышались легкие шаги. Все повернули головы в ту сторону — едва касаясь дубовых досок босыми ногами, точно скользя по ним, к Грунлафу, Кудруне и Хормуту приближался человек в коричневом ветхом плаще до пят. Он был совершенно лысый, и на лице его не было ни бровей, ни ресниц, что сразу вызвало у Грунлафа отвращение.

— Кто ты и как сюда вошел? — с негодованием спросил он, встав с кресла. — Только не вздумай меня уверять, что ты подкупил стражу! Это еще никому не удавалось!

Незнакомец усмехнулся:

— Прости, повелитель игов, Красу не нужны двери — это слишком ненадежная преграда для чародея, учившего черной магии самого Ареса. Просто я давно уже хотел встретиться с тобой, потому что… потому что тоже недолюбливаю Владигора. Не знаю, чем уж приглянулся он тебе, если ты даже отправил к нему столь важное посольство.

Казалось, Грунлаф стал ниже ростом, плечи его поникли, и он ответил тому, кто назвал себя Красой, заискивающим тоном:

— Иги воюют против других племен Бореи, вот я и подумал, что было бы полезно заручиться поддержкой Владигора…

Крас, выпростав из-под плаща худую руку, сделал пренебрежительный жест и сказал:

— Неправда! Можно обойтись и без давнего врага Бореи, а значит, и твоего врага. Не ведаешь ты, князь, что всему виною — твоя дочь, Кудруна. Она влюблена в синегорского князя и помимо твоей воли внушила тебе идею родственного союза. Ее страсть к врагу Бореи возобладала над твоей рассудительностью.

Кудруна шагнула к Красу. В ее руке блеснул кривой кинжал, который она выхватила из складок широкого платья. С перекошенным от бешенства лицом она замахнулась, намереваясь вонзить смертоносное жало в грудь чародея, но неизвестно откуда взявшаяся полупрозрачная паутина десятками, сотнями нитей в считанные мгновения опутала ее, насмерть перепугав, и вот уже она стояла перед Красом спеленутая и беспомощная, будто червь-шелкопряд в своем коконе.

Грунлаф и Хормут в страхе смотрели то на княжну, то на чародея. Наконец отец не выдержал и взмолился:

— Чародей, прошу тебя, освободи ее! Дочь задохнется…

Крас победно улыбнулся, и паутина, упав к ногам Кудруны вместе с кинжалом, превратилась в кучу червей, которые, извиваясь, тотчас исчезли в щелях пола.

— Девушка, — сказал Крас, — твое оружие — красота, а не кинжал. Кинжалами пусть орудуют мужчины, а ты приобретешь гораздо больше, если опутаешь любимого тобой человека сетью, совсем как я опутал тебя. Ведь удалось же тебе тайно повлиять на отца? Не надо этого стыдиться, но следует поступать так, чтобы твои собственные интересы совпадали с интересами отцовскими. Итак, ты любишь Владигора?

— Да, — покорно, словно и не размахивала она только что кинжалом, ответила Кудруна. — Но только он меня не любит…

— Полюбит, дитя мое, полюбит! — успокоил ее, прохаживаясь по горнице, чародей. — Теперь же я обращусь к славному Грунлафу: князь, Хормут не лгал, когда говорил тебе о новом оружии Владигора. Синегорец узнал о нем в книгах моего врага Белуна, повествующих о будущем. Мне, признаюсь, подвластно прошлое. Порой мне кажется, что я вечен и никогда не умру. Но ближе к делу: я хочу подарить Кудруне Владигора, а тебе, Грунлаф, союзника вместе с новым оружием. Пусть крепнет твоя держава назло соседям. Вы опутаете Владигора сетями моих чар и тем самым очень сильно огорчите моего врага Белуна. Хе-хе, у меня с ним старые счеты…

— Но как же тебе удастся добиться согласия Владигора на брак с Кудруной? — недоумевал Грунлаф.

— Ни о чем не беспокойся. Отправь меня послом в Ладор. Конечно, я явлюсь туда не с лысой головой и без бровей, а благообразным старцем. И захвачу с собой одну вещицу, которая мне заменит слова, способные описать прелести Кудруны. — Повернувшись к девушке, Крас с суровым видом спросил: — Дева, ты готова дать мне немного своей крови?

Кудруна вспыхнула:

— Ради того, чтобы стать супругой Владигора? О да!..

— Вот и прекрасно. — Крас, взяв чашу со стола, подошел к девушке.

Он протянул княжне руку, пристально глядя ей в глаза, и она послушно подала ему свою. Чародей произвел какие-то манипуляции над запястьем девушки, и тотчас брызнула кровь, струйкой побежавшая в чашу. Кудруна без страха следила за действиями чародея. Когда чаша наполнилась до краев, Крас на миг прикоснулся к ране, и вот уже только едва заметный шрам виднелся на запястье девушки.

— Но зачем тебе кровь моей дочери? — негодуя, спросил Грунлаф. — Не собираешься ли ты, колдун, принести ей какой-нибудь вред?

— О, никакого вреда, правитель, — одно лишь счастье! — усмехнулся Крас. — Этой кровью я оживлю краски, которыми хочу изобразить лицо Кудруны, и не будет мужчины, способного устоять перед этим изображением.

И Крас такой же скользящей походкой, как прежде, удалился в дальний угол зала и бесследно исчез, словно растворился в воздухе.



В пещере, где жил колдун, со свода свисали пучки трав, связки сморщенных сухих грибов. Скелетики змей, лягушек и мышей тоже были нанизаны на нити. В это место пещеры в полнолуние проникал бледный свет луны, и именно сюда Крас принес глиняную плошку с бурым порошком, что получился после того, как на медленном огне была выпарена вся влага из крови Кудруны.

Забравшись в лесную чащобу, Крас долго выкапывал из земли корни нужных ему растений, бормоча при этом заклинания, а на каменистом холме собрал камни, способные дать краску, если их истолочь в порошок. Покуда корни сохли вблизи очага, чтобы потом под действием песта превратиться в цветные порошки, он занялся приготовлением основы, на которой собирался сделать изображение Кудруны. На липовую дощечку длиною в три ладони и шириною в полторы нанес поочередно несколько слоев мела вперемешку с клеем. После того как мел засох, долго тер поверхность дощечки сухим хвощом, покуда она не залоснилась и не стала гладкой, ровной. После приступил к приготовлению красок.

Нужно было сделать их такими, чтобы возможно было передать всю красоту лица Кудруны. Из корня драгомиры, растерев его в медной ступке, он сделал ярко-желтую краску. Корень сваны дал ему зеленую, цир-корень — красную, а кумара — коричневую. До двенадцати цветов набрал колдун, растирая корни, а десять ему дали камни с холма. Не смешивая их пока с конопляным маслом, каждую краску он собрал в отдельный мешочек. Без кистей он также обойтись не мог, — из меха двух белок, пойманных в лесу, сделал семь разновеликих кисточек, упругих и мягких одновременно.

— О Владигор, как ты ни упрям, но настает твой час! — с торжеством в голосе сказал Крас после окончания работы. — Не Кудруны ради работал я, но ради того, чтобы посрамить Белуна, твоего наставника. Для меня что ты, что та, которая по тебе страдает, — все мошки. Я вечен, вы же смертны, а потому и суетны. Вечность делает человека мудрым, спокойным и уверенным в себе. Держись, Белун!

Когда во дворце Грунлафа Крас поведал наконец, каким способом он хочет заставить Владигора влюбиться в его дочь, князь тотчас вызвал Кудруну и сказал:

— Завтра мудрейший Крас будет делать твое изображение. Постарайся хорошенько убрать свои волосы и побогаче украсить их.

Услышав это, колдун рассмеялся:

— Правитель, сколь ты наивен! Я собираюсь пленить синегорца не блеском драгоценных камней, которых у него не меньше, чем у тебя, а красотою твоей дочери. Пусть же прелести ее лица не мешают какие-то мертвые камни.



На следующий день в одной из самых освещенных горниц дворца колдун на особом столике расставил все нужные для работы вещи. Краски уже были смешаны с маслом, а перед этим в каждую из плошек с порошком Крас добавил по равной для всех цветов доле крови. Кудруна, не слышавшая прежде о том, что можно в цвете делать изображения людей, которые получаются как бы живые, воссела перед Красом с надменным выражением лица, но колдун сказал ей:

— Княжна, если ты хочешь понравиться тому, кто тебе так мил, сделай свое лицо приветливым и добрым, будто ты уже готова быть заключенной в его объятия.

Кудруна представила себя в объятиях того, кого не видела ни разу, — могучий, бесстрашный воин возник перед ее глазами, — и лицо ее стало ласковым и мягким.

Когда на белой поверхности доски стало появляться изображение, девушка заметила, что колдун то и дело отходит в сторону, отворачивается от картины и что-то бормочет про себя, а чем ближе к окончанию продвигалась работа, тем чаще он отворачивался, и странные слова срывались с его губ, уже различимые для постороннего уха.

— Мудрейший, что означает это бормотание? — не выдержала девушка.

— Княжна, — отвечал Крас, — вот доказательство силы моих чар — я сам становлюсь пленником обаяния, исходящего от портрета, и мне необходимо время и некоторые заклинания, чтобы отогнать от себя чувство, пробуждаемое во мне твоим изображением.

Девушка обиделась. Ей было неприятно слышать, что кто-то может бояться ее лица.

— Почему же ты страшишься этого чувства? Боишься полюбить меня?

— Боюсь, — прямо отвечал Крас, продолжая работу. — На этой доске появляется лицо, в котором я попытался вместить всю красоту женщин, когда-то живших на земле, — ведь я видел многих.

— Значит, изображение будет не похоже на меня? — встрепенулась и даже привстала Кудруна.

— Нет, княжна, будет, только в жизни ты совсем не такая, ты всегда в движении, а истинная суть твоей души и красоты — для меня эти понятия едины — скрыта за мимолетным гневом, озабоченностью или, наоборот, веселостью. Какая ты на самом деле, знают только Вечность и я, живущий вечно. Я боюсь смотреть на твой портрет потому, что Красота и для меня явилась лишь сейчас в своем обнаженном виде, словно солнце, способное спалить любого, кто приблизится к нему. Лишь тебе одной да Владигору я покажу свою работу.

— А отцу?

— Никогда! Страшная сила власти, заключенная в портрете, его погубит так же, как и любого другого мужчину. Впрочем, на миг я все же приподниму перед Грунлафом покрывало над твоим изображением, чтобы благородный князь был уверен, что я не обманул его. О, будь уверена, Кудруна, Владигор покорится твоей красоте!

Когда портрет Кудруны был закончен, девушка, никогда не подозревавшая, сколь она прекрасна, увидев его, подумала: «А стоит ли Владигор того, чтобы я стала его суженой, рожала ему детей и вечно страшилась за его жизнь?» Но тут же она прогнала от себя эту мысль, припомнив слова колдуна, что в настоящей жизни она не столь пленительна, как ее изображение, вобравшее в себя красоту всех женщин, когда-либо живших на земле.

Увидел портрет и Грунлаф, и хотя чародей показал ему его лишь на мгновение, князь тотчас с жаром обнял дочь и трижды поцеловал ее, радуясь тому, что боги подарили ему бесценное сокровище.

— Крас, давай же скорее собираться! Я дам тебе в сопровождение своих лучших дружинников на самых красивых скакунах. Сам выбери подарки для Владигора, да не забудь и про его сестру Любаву. Ах, каким же неосторожным я был, посылая в Ладор этого неуклюжего дурня Хормута. Но смотри: если и у тебя ничего не получится, вторичного позора я не переживу — нет, скорее я всю Борею двину на Синегорье! Смерть, огонь, разорение станут платой за обиду.

Крас, укладывая портрет в деревянный ящик, сказал:

— А что мы будем делать с таинственным оружием Владигора? Ты о нем забыл?

— Нет, не забыл. Когда Владигор станет моим зятем и заключит со мной союз, он сам мне его покажет.

Крас, растягивая в улыбке свои пергаментные, желтоватые губы, возразил:

— Совсем не обязательно. Он увезет к себе Кудруну, а союзы как заключаются, так и расторгаются. Князь, у меня другое средство найдется. Владигор сам привезет в твой город свое оружие!

Грунлаф с недоверием посмотрел на колдуна:

— Да, привезет, но если полностью лишится рассудка.

— Именно! Портрет Кудруны лишит Владигора этого дара богов, поэтому тебе нет надобности подыскивать драгоценные подарки для синегорца и его сестрицы. Я явлюсь от тебя как посол с приглашением прибыть на праздник по поводу сбора урожая, который уже не за горами. Я сообщу князю, что благородный Грунлаф устраивает состязание стрелков из лука. Князья из всей Поднебесной и их дружинники будут оспаривать руку прекрасной Кудруны — твоя дочь станет главной наградой победителю. Владигор же, известно, один из лучших стрелков. Влюбленный в твою дочь после того, как увидит портрет, он несомненно согласится прибыть на состязание. Я же намекну ему, что допускается любое оружие, мечущее стрелы. О, поверь, ослепленный любовью, Владигор забудет всякую осторожность и приедет к тебе со своим изобретением!

Кудруна слушала разговор отца и Краса, и ее нежное, как мякоть спелой дыни, лицо то и дело покрывалось пятнами. Едва колдун замолк, она с жаром сказала:

— Крас, мне Владигор нужен даже и без своего хитрого оружия! И знайте: если он приедет на состязание, но не будет первым, я все равно стану его супругой.

Сказала — и выбежала из зала.

3. Стрельба в свою душу

Не в драном коричневом плаще, а в нарядной пурпурной мантии с золотой запоной на плече, в желтых сапогах из самой лучшей кожи и верхом на буланом жеребце отправился Крас в Синегорье. Совсем его было не узнать: вместо голого, как яйцо, черепа — грива седых волос под шапкой с бобровым околом. Длинные усы и борода скрывали бритый подбородок. Длинный меч в сафьяновых ножнах, отделанных золотыми бляшками, висел на левом его бедре. Сидел на коне он гордо и ладно, точно с детства приучен был к верховой езде, поводья небрежно держал левой рукой, облаченной в расшитую рукавицу, правой же придерживал кожаный мешок, что приторочен был к луке седла, — в мешке том вез колдун чудесный портрет Кудруны.

Как и обещал Грунлаф, дал он в сопровождение Красу лучших своих дружинников. Три десятка воинов в кольчугах и рогатых железных шлемах ехали следом за Красом, в сумах переметных везли еду на неделю пути: печеный хлеб, жито, ячмень, пшено, чтобы кашу варить в дороге, вяленое мясо да сушеную рыбу, а еще баклаги с пивом и брагой.

Крас, зная нравы дружинников, приотставал частенько, потешал воинов грубым рассказом, и историй этих, видели все, было в запасе у неизвестного прежде вельможи с избытком — не избудут за все время пути.

Так и ехали, останавливаясь во встречающихся по дороге деревеньках или разбивая легкие шатры прямо на лесной поляне. Балагурили, в котелках варили похлебку, ели кашу, пили брагу, пели боевые песни, вспоминали былые сражения, говорили о сражениях грядущих, к которым всегда были готовы.

Перебрались через Велонь-реку, и однажды уже под вечер дружинник, что Грунлафом был назначен старшим над остальными, подъехав к Красу, сказал:

— Господин, к Гнилому Лесу подходим, место нехорошее. Вот бы здесь переночевать, а то, как говорят, неладные там дела творятся. Мы хоть и неробкого десятка и никогда не отступали в схватках ни с воинами, будь они и семи пядей во лбу, ни со всякой нечистью, но уж больно дорога там узкая. В такой теснине нас из засады побить нетрудно будет…

Усы Краса шевельнулись в улыбке, колдун похлопал дружинника по плечу и молвил:

— Торун, что говорить о старых победах? Новые-то впереди…

Ничего не понял из этой фразы дружинник, в замешательстве вернулся к своим. Поехали дальше. Солнце зашло уже за макушки сосен, до леса совсем близко оставалось. В лес въехали, который сразу же, словно жернова зерно, зажал людей со всех сторон, но и двухсот шагов они по лесу не смогли проехать, как спереди и сзади упали разом несколько деревьев, дорогу людям отрезая. Дикий рев со всех сторон раздался, пронзительный и страшный, будто заголосило сразу медведей полтора десятка. Дружинники опешили, закружились на конях, осматриваясь, ища врага, ища дорогу к отступлению или к побегу. Но Торун нашелся быстро:

— Мечи из ножен! Щитами всем прикрыться!

Кто успел круглые свои щиты со спины на грудь перекинуть да просунуть левую руку под кожаный ремень, ненадолго смерть отсрочил свою: рев да свист утихли, зато со всех сторон запели стрелы. Находя себе дорогу между веток, понеслись к дружинникам, жаля их кого в горло, кого в глаз или находя уязвимое место между пластинок их панцирей. Хрипели в предсмертных судорогах люди, кони. На небольшом пространстве лесной дороги вскоре лежали вповалку те, кто еще совсем недавно похвалялся ратными подвигами, напивался брагой. Только один из въехавших в лес по-прежнему красовался на буланом коне — то был Крас.

Из леса, точно муравьи из муравейника, облитого водой, на дорогу выбежали люди — с луками, палицами в руках, одетые в медвежьи, козьи шкуры. Бросились они со звериным воем к поверженным дружинникам, но грозный окрик остановил их:

— А ну-ка, лесная сволочь, замри на месте! Кто раньше времени велел соваться?

Крас увидел, что к поваленным деревьям не торопясь подъезжает какой-то всадник в кожаных, правда, доспехах, но с хорошим шлемом на голове, с копьем, положенным на холку лошади, и дорогим мечом. Лишь три поваленных дерева отделяли его от Краса, который взирал на главаря лесных разбойников (это колдуну сразу понятно стало) весело и дружелюбно.

— А этого почему не положили? — прорычал разбойник, наконечником копья указывая на Краса, возвышавшегося над лежавшими вповалку воинами.

Люди в шкурах так и замерли от удивления, глядя на колдуна.

— Велигор, прости, но… ведь упал же этот человек, а после вот поднялся и стоит… — недоумевая, пожал плечами один из одетых в шкуры людей, с усаженной шипами палицей в руке, — было ясно, что только прикажи — и бросится он к человеку, обманувшему всю шайку, и размозжит ему голову!

— Падал? — даже подпрыгнул в седле атаман. — И снова поднялся? Ну так больше не поднимется!

Мгновения хватило Велигору, чтобы вскинуть над головой копье, чуть завести его назад и метнуть прямо в грудь старику. Все видели, что с локоть длины оставалось пролететь копью до невозмутимого старца, но вдруг оно словно натолкнулось на какую-то невидимую преграду, и увидели все, что серпом изогнулся железный наконечник и от страшного удара обо что-то твердое надвое переломилось древко.

Все охнули. Страх обуял диких людей. Не чем иным, как только чудом, никто из них не мог объяснить происшедшее.

— Сам Перун оберегает его! — воскликнул кто-то. — Бежим, братья, не то он всех нас накажет за обиду, что человеку этому причинили!

Люди в шкурах с искаженными от ужаса лицами уже хотели было броситься в чащу леса, но Велигор остановил их суровым окриком:

— А ну стоять, поганки! Пусть сам этот никудышный старикашка, дохлый козел, который не способен даже хорошенько навонять, скажет мне сейчас, какая сила оберегла его! Я на всех богов плевал и ни единому жертву не принес, так что же, я стану бояться какого-то Перуна?

Красу, видно, понравилась речь Велигора, в которой тот столь смело выказал свое презрение к богам, и колдун сказал:

— Храбрый витязь, сам не знаю, что произошло с твоим копьем, но и думать не хочу, что здесь какой-нибудь Перун замешан или Стрибог. Сам же зри очами: я хилый и хворый, и впрямь старый козел, как ты сказал. Отпустил бы ты меня, уж очень нужно мне скорее поспеть в Ладор.

Витязь хмыкнул:

— В Ладор? А за какой же надобностью ехал ты в Ладор, к Владигору, с такой охраной и откуда?

Крас смущенно опустил взгляд, дрогнувшим голосом ответил:

— Ах, витязь Велигор, не спрашивай меня об этом, иначе мне придется предать интересы одной владетельной особы из Бореи…

Эта уклончивая речь лишь возбудила интерес Велигора к миссии старика, и витязь заорал:

— Ты, находящийся в моей власти, смеешь не отвечать на вопросы Велигора, князя Гнилого Леса? Да знаешь ли ты, недожаренный индюк, что молодцы мои пригнут веревками к земле две молодые осины, привяжут твои ноги к их макушкам да и отпустят? Случалось тебе видеть разорванного на две части человека? Одна половина — на той осине, другая — на второй!

И Велигор, уперев руки в боки, захохотал так громко, что эхо пошло гулять по лесу. Он уже не боялся человека, которого вначале принял за охраняемого Перуном. Лесные люди вторили ему хриплыми голосами, и лес гудел, точно над ним проносился ураган. Но Велигор перестал смеяться так же неожиданно, как и начал. Нахмурившись, князь Гнилого Леса сказал:

— Ну, раз ты не устрашился такой казни, я иную придумаю тебе, старый гриб! — И, обращаясь к разбойникам, прокричал: — Хватайте его, братцы, не бойтесь! Да и убитыми пора заняться — кольчуги, брони, шлемы, мечи, все прочее, что ценно, забирайте да в городище несите наше! Победу славную отпразднуем сегодня пиром!

Рев сорока или пятидесяти глоток заглушил последнее слово Велигора, и люди в шкурах бросились к Красу и убитым дружинникам. Колдуна, словно и не был он способен защитить себя, стащили с лошади. Крас, однако, не выпустил из рук мешок с портретом. Его повели четверо свирепых лесных людей, глядевших на него с опаской, ибо они все еще верили, что Перун покровительствует этому тщедушному старцу. Нагруженные богатой добычей, разбойники двинулись вслед за предводителем, ехавшим на коне гордо, словно он был воеводой, победившим вражеское войско в открытом поле. Пронзительные, дикие вопли оглашали лес, покуда перед Красом, покорно шедшим подле стремени атамана, не открылась просторная поляна с признаками человеческого жилья.

Некое подобие вала опоясывало низкие постройки, наверное полуземлянки. Какие-то люди копошились на валу, и едва они заметили подходивших к лагерю победителей, как сразу же на валах вспыхнули костры, будто подготовленные нарочно, чтобы отпраздновать военную удачу. Заголосили писклявые рожки, загремели бубны, барабаны, затрещали трещотки, и под этот гром и вой разбойники вошли в свой лагерь.

Потрясая трофеями, радостно крича, они приблизились к жилищам, откуда навстречу им повылезали десятка полтора оборванных и грязных женщин да с десяток малых ребят. Жены бросились обнимать своих мужей, и судя по тому, как они плакали от радости, Крас понял, что жители этого разбойничьего городища далеко не всегда возвращались домой целыми и невредимыми. Разбойники похвалялись перед женами собственным удальством, уже успев надеть на свои кудлатые головы шлемы с рогами, от чего выглядели совершенной нечистью, но, несмотря на это, женщины глядели на них с восхищением.

— Все, братцы, хватит обниматься-целоваться! — прогремел вдруг голос Велигора. — Тащите на круг дрова, зажигайте побольше костров! В центре круга мы сложим трофеи, и я каждого награжу по заслугам. Хватит нам размахивать палицами да из луков постреливать — мечи обрели добрые, копья, шлемы, кольчуги. Всем достанется! Туда же, в середину круга, поставьте и этого хитрого старца. Посмотрим, что он за шустрый ежик, которого голыми руками не возьмешь. А после пир устроим!

Тотчас закипела работа. Люди, воодушевленные предстоящим праздником, сновали по городищу, словно муравьи по муравейнику, тащили бревна и дрова. И вот запылали костры, бросая отблески пламени на сложенное в центре оружие. Близ него поставили и Краса, так и не выпустившего из рук мешок. Стоял он спокойно, и только густые усы да борода, да еще и сумерки мешали разбойникам видеть усмешку на его губах.

— Ну, старый пень, — заговорил Велигор, когда разбойники, сидя на корточках подле горящих костров, замолкли, — если не хочешь, чтобы я с тебя живого кожу содрал, выкладывай поскорей, кто ты таков и куда направлялся. По одежде твоей судя да по отряду, что ехал с тобой, птица ты важная. Отвечай поскорей! Не видишь разве, как заждались товарищи мои, ожидая раздачи наград и веселого пира?

В подтверждение этих слов разбойники заулюлюкали, застучали палками о палки. Велигор, статный, усатый, бритоголовый — только единственный клок волос свисал у него чуть ли не до плеча, — поднял руки, и крики стихли.

— Право, отвечай скорей — некогда нам!

Все видели, что старик всем своим видом выказывает смущение, оглядывается по сторонам, словно в поисках сочувствия, обеими руками прижимая к груди что-то плоское, находящееся в мешке.

— Великий князь Гнилого Леса, — трепещущим голосом наконец заговорил Крас, — не потому скрываю я от тебя, откуда еду, что не боюсь смерти, — очень боюсь! Не знаешь ты разве, что на самом деле старцы сильно привязаны к жизни…

— Брось нести всякий вздор, — прервал его князь, — говори дело!

— Говорю, говорю, только не казни. Знай, что еду я из Бореи, от государя могущественнейшего племени игов, Грунлафа, и везу в Ладор портрет его дочери — то есть изображение ее лица, сделанное красками на дереве. Благородный Грунлаф хочет выдать свою дочь замуж за Владигора, но тот не видел лица княжны. Если Владигор не согласится взять в жены прелестную Кудруну, то после сбора урожая Грунлаф устроит состязание стрелков из лука, и тот, кто победит, получит в качестве награды его дочь. Ах, славный князь Гнилого Леса! Отпусти ты меня с миром. Что толку тебе от изображения лица какой-то там девицы? Ведь если я не довезу портрет, то Грунлаф казнит меня. Видишь, как я с тобою откровенен…

Велигор и все разбойники с интересом слушали речь старика. Всем им ужасно захотелось взглянуть на изображение той, что зовется Кудруной и является дочерью Грунлафа, о набегах которого на соседние княжества они слышали.

— А ну-ка, покажи мне эту самую Кудруну, — потребовал Велигор.

— Что ж, князь, я покажу ее тебе, потому что ты этого достоин, — ответил Крас, залез в мешок и достал оттуда плоский ящичек с портретом. Ключиком, что висел у него на шее, колдун отпер ящичек, положив его на землю, с благоговением извлек доску с изображением княжны и, склонив седую голову, подал ее Велигору.

— Эх, плохо вижу, подойду к костру, — сказал князь Гнилого Леса, подошел к ближайшему костру, и все увидели, что едва он взглянул на портрет, как вскрикнул, будто пронзенный стрелой, и застыл с раскрытым ртом и странно округлившимися глазами.

Разбойники, что были ближе всех к Велигору, пытались заглянуть через его плечо, и те, кому это удавалось, так же вскрикивали и уходили прочь, держась за голову, а иные продолжали неотрывно смотреть на портрет через плечо своего предводителя.

— Дайте и нам посмотреть! — раздались отовсюду голоса. — Мы, Велигор, тоже в нападении участвовали! Право имеем!

Вот уже чья-то дерзкая рука вырвала доску из рук оцепеневшего Велигора, и пошел портрет гулять по рукам людей, одетых в шкуры, косматых, грязных, с грубыми, точно кора старого дуба, лицами, и едва они бросали взгляд на лицо девушки, как тотчас замирали, подобно Велигору. Слышался восхищенный шепот:

— Какая красавица!

— Жизнь свою за нее положил бы!

— Руку бы сейчас отсек по плечо, только бы прикоснуться к ее платью!

— Везет же Владигору — такую невесту ему предлагают, а он еще нос воротит. Растерзал бы его!

Долго они пребывали в замешательстве, стеная, охваченные незнакомым им прежде чувством. Наконец, словно какая-то неведомая сила внушила им эту мысль, разбойники потянулись к Красу, со скрещенными на груди руками смотревшему на очарованных портретом лесных людей.

— А скажи нам, добрый человек, — заговорил один из разбойников, — всех ли допустят к состязанию или только людей знатных — князей, важных дружинников?

Крас покачал головой:

— Нет, кого попало благородный Грунлаф не пустит. Вдруг придет какой мужик, свинопас или дровосек, отлично стреляющий из лука, да и победит? Что же, выходит, такому прекрасную Кудруну отдавать, зятем своим такого делать?

Послышались стоны, возгласы печали, разочарования.

— А ведь мы и впрямь стрелки отличные, за сто шагов в птаху мелкую попадаем, и в бою страху никогда не знаем… — молвил кто-то.

Крас мягко ответил:

— Что ж, вижу я, что каждый из вас прекрасным бы дружинником в войске Грунлафа был, а раз дружинник, значит, право на руку Кудруны уже имеет. Но благородному князю нужен самый лучший, самый красивый, самый отважный. Договоритесь между собой, кого ко двору князя игов отправить. Ну, кто пойдет?

Разбойники молчали, ревниво поглядывая друг на друга. Тогда Крас, усмехаясь, сказал:

— Вижу, что не в силах вы лучшего выбрать, тогда пусть мечи ваши решат. Разберитесь по парам и бейтесь до смерти. Убивший противника своего против другого победителя выйдет, и так погибнут самые слабые, покуда не останутся в круге двое, самые сильные. И вот когда лишь один боец останется в живых, его-то я и представлю Грунлафу, привечающему храбрейших, самых ловких и умелых воинов!

Радостным ревом пятидесяти глоток поддержали разбойники предложение Краса. Раздались крики:

— Так и будет!

— Один останется!

— Им буду я!

— Нет, я!

Распаленные любовью к Кудруне, желанием служить Грунлафу, попасть на состязание лучников, победить в поединке товарища, а может быть, и нескольких, с которыми еще несколько часов назад они хлебали из одного котла, бросились разбойники разбирать оружие, хватали мечи, какие попадали под руку, пытались было натягивать на себя кольчуги, но Крас, заметив это, строго сказал:

— Нет, без кольчуг и панцирей биться будете, как отважным воинам полагается. Да и дров в костры подбросьте — что-то темновато стало!

Еще ярче запылали костры, освещающие круг, на котором, разобравшись по парам, вперившись в противника взглядом и страстно желая его убить, застыли тридцать человек — те, для кого хватило мечей. Отблески пламени играли на их рогатых шлемах и на клинках мечей.

— Все готовы? — спросил Крас.

— Готовы! — раздалось в ответ.

— Ну так начинайте! — прокричал колдун и хлопнул в ладоши.

Тут же раздался звон клинков, блики пламени заметались на них, описывающих круги, пытающихся разить справа, слева. Разбойники кричали, стараясь устрашить один другого, ибо каждый хотел быть победителем. Вскоре стали слышны предсмертные стоны и победные крики, некоторые бойцы корчились на земле, и не было им пощады…

Убитых за ноги оттаскивали за пределы круга те, кому не терпелось завладеть мечом убитого. Победители радостно вопили, но бойцы, пришедшие на смену убитым, набрасывались, еще полные сил, на изрядно уже уставших, и те, в свою очередь, падали под ударами мечей. Скоро за пределами круга уже не осталось лишенных оружия бойцов, там стояли теперь только жены разбойников и их дети, такие же грязные, некрасивые, в звериных шкурах. Многие из них, припав к груди убитых мужей и отцов, рыдали, рвали на голове волосы, срывали с себя одежду. Иные женщины бросались в середину круга, чтобы вытащить оттуда сражающихся мужчин, пытались их разнять, молили дерущихся прекратить бессмысленную бойню, но те, воспламененные любовью к Кудруне, продолжали рубиться и гнали жен то пинками, то ударами мечом плашмя, а совсем уже озверевшие и возненавидевшие своих жен даже рубили или кололи их.

Скоро вся площадка, заключенная в огненном круге, была залита кровью, и уже некому было вытаскивать за круг убитых. Две оставшихся в живых пары, спотыкаясь о тела поверженных товарищей, продолжали сражаться, но вот уже только два разбойника, самых сильных, упорных, хотя и безумно уставших, размахивали мечами на заваленной трупами площадке, озаряемые пламенем догорающих костров.

— А ты почему не сражаешься? — спросил Крас у Велигора, бесстрастно наблюдавшего за бойней. — Разве тебе не хотелось бы принять участие в состязании лучников?

— Не мне же биться со всей этой сволочью! — ответил князь.

— Значит, поедет к игам один из этой пары, если… если они оба не будут убиты, — с ехидством заметил Крас.

— Я убью победителя, — твердо сказал Велигор.

— Возможно, но лишь в том случае, если он не убьет тебя, — он же самый ловкий и сильный из пятидесяти. Наверное, мне его придется взять с собой…

— Этого не будет! Кудруна будет моей! — сквозь стиснутые зубы проговорил Велигор.

Его слова были заглушены предсмертным стоном одного из двух бойцов, упавшего на землю с рассеченной грудью.

Победитель, тяжело дыша, весь окровавленный, перешагнул через труп убитого товарища и, держа меч острием вниз, пошел к Велигору. Он знал, что идет звать на поединок того, кому еще совсем недавно подчинялся беспрекословно, кого любил, даже боготворил. Но теперь князь являлся для него лишь соперником, которого нужно было убить.

— Выходи! — сказал разбойник, обращаясь к Велигору как к равному, — они на самом деле были сейчас равны в своей любви к Кудруне.

О, это был очень сильный боец! Ростом выше Велигора почти на голову, да и шире в плечах; его обнаженный торс бугрился мышцами и блестел от пота, из колотых и рубленых ран на кожаные штаны струилась кровь, но его лицо выражало полное презрение к смерти и лютую ненависть к противнику.

— Придется выйти, — со смешком сказал Велигору Крас. — Стыдно отказываться князю.

И князь Гнилого Леса, быстро развязав ремешки, что скрепляли две половины его кожаного панциря, сбросил его на землю, снял с себя рубаху и лишь после этого выхватил из ножен меч. Не сводя с противника прищуренных глаз, Велигор выставил вперед меч, имевший большую крестовину для защиты руки, с чуть загнутыми вперед концами. Он ждал, когда разбойник первым нанесет удар.

— Не спеши, Гноище, отдышись вначале, — сказал он почти дружелюбно, — ты же долго сражался, убил пятерых, устал. Но ничего, сейчас ты отправишься к праотцам на вечный отдых, а я поеду добиваться руки прекрасной Кудруны!

Эти насмешливые слова произвели на разбойника, имевшего прозвание Гноище, именно то впечатление, которого и добивался Велигор. Крикнув: «Ты сам отправишься к своим предкам!», Гноище со всей мощью своей огромной руки размахнулся, и его меч, прочертив в воздухе дугу, пронесся у самого горла успевшего отклониться назад Велигора. Однако второй, более удачный удар разбойник нанести уже не успел — Велигор, сделав выпад, пронзил его грудь острием своего меча. Гноище с выражением невероятного удивления на лице широко раскрыл глаза, охнул и упал ничком, увлекая вместе со своим грузным телом застрявший в его груди меч Велигора.

Князь Гнилого Леса с деловитым видом перевернул труп на спину, извлек из него свой меч и тщательно вытер клинок о мех шкуры, валявшейся у него под ногами. Лишь потом он подошел к Красу и спросил у него:

— Так я могу ехать вместе с тобою к Грунлафу? Видишь, я оказался самым сильным из них. — И Велигор острием меча указал на площадку, заваленную телами разбойников.

Крас, словно сомневаясь в чем-то, озабоченно провел рукой по длинной своей бороде:

— Даже и не знаю, что тебе ответить, благородный Велигор. Ты и впрямь оказался лучшим бойцом, но, думаю, этого мало, чтобы оспаривать в состязании право на руку прекрасной Кудруны.

— Что я слышу, старик? — вскричал Велигор с гневом. — Не ты ли давеча говорил: поедет к Грунлафу самый сильный и умелый воин! Кто же этот воин, по-твоему? Не я ли?

Крас, сделав вид, что испугался гнева князя Гнилого Леса, залепетал:

— Ты, ты, Велигор, я не спорю! Но разве я могу представить тебя князю игов?

— Что же помешает тебе сделать это?

— А то, что ты страшно оскорбил посла Грунлафа, то есть меня. Ах, как позорил ты меня перед теми, кто лежит сейчас там, в круге. И вонючим старым козлом называл, и поганкой, и пнем. Да, гневлив ты, Велигор, и неучтив, крайне неучтив. А зачем метнул ты в меня свое копье? Что сделал я тебе дурного? Ну ладно, не уважил ты моей старости, так хотя бы имей уважение к миссии моей! Нет, не могу я ходатайствовать перед Грунлафом о тебе, поверь, никак не могу. Не примет он моего ходатайства!

Лицо Велигора исказилось злобной гримасой, он весь затрясся от бешенства и уже поднял меч, собираясь обрушить его на голову колдуна, но Крас, спокойно подняв вверх руку, коснулся ею запястья Велигора. У разбойника тотчас разжались пальцы, тяжелый меч упал на землю, и князь Гнилого Леса ошалело уставился на свою ладонь.

— Что со мной?! Что со мной?! — закричал он дико, видя, как вытягиваются пальцы его, делаясь плоскими и неестественно белыми. — Что ты сделал со мною, старик?

Крас молчал и лишь улыбался, наблюдая за тем, как рука Велигора покрывается вначале пухом, а потом и белоснежными перьями. Она меняла и форму свою — становилась тонкой, локоть выгибался вперед, и скоро стала она широким лебединым крылом, не имевшим ни человеческой кожи, ни кисти.

Велигор, ошеломленный, подавленный, молчал: превращение руки в лебединое крыло, той самой руки, без которой он теперь не мог бы сражаться, потрясло его душу. Ведь он верил прежде лишь в силу мышц, презирал богов и все, что лежит за пределами обычных вещей и обыденного разума.

Крас, уже без насмешки, с укоризной в голосе, заговорил:

— На кого ты поднял руку, жалкий, слабый смертный человечек, несчастный червяк, живущий лишь с утренней зари до заката? На чародея Краса, живущего вечно и презирающего вас, людей, за вашу недолговечность, суетливость, злобу, жадность! Велигор, я не прощаю обид, а поэтому наказал тебя. Везде ты будешь гоним, каждый примет тебя за оборотня, все отвернутся от тебя. Знай также, что, если левая твоя рука когда-нибудь коснется рукояти меча, она тоже превратится в лебединое крыло. И вдобавок страстная любовь к Кудруне будет пожирать твое сердце всю жизнь, словно червь, грызущий сердцевину плода, но никогда ты не утолишь страсть свою, потому что нет у тебя, урода, никакой надежды на взаимность.

Страшный стон, похожий на вой волка, вырвался из горла Велигора, обхватившего голову левой рукой и крылом, закрывшим все его искаженное мукой лицо. Крас рассмеялся:

— Велигор! Ха-ха-ха-ха! Гордое имя, очень похожее на имя князя Синегорья. Да только не тебе, а ему достанется Кудруна! Он красив, богат, он лучший витязь в Поднебесном мире!

Крас на удивление легко вскочил в седло. Насмешливым взглядом окинул лежавшие вповалку тела разбойников, перебивших друг друга лишь потому, что так захотелось ему, всемогущему, пожелавшему испытать силу своих чар. Колдун был доволен собой. Над телами разбойников причитали женщины, не понимавшие, почему их мужья скрестили мечи в поединках. Уже выезжая из городища, залитого бледным лунным светом, колдун крикнул им:

— Знайте, что они дрались за честь любить прекрасную Кудруну, дочь благородного Грунлафа!

И страшный раскатистый смех, смех существа, ненавидящего людей и богов, вместившего в себя все пороки и слабости когда-либо живших на свете, слился с топотом копыт хорошо отдохнувшего коня. Велигор тоже двинулся к лесу, спеша покинуть городище. Еще недавно мужественный, гордый, привыкший повелевать, он шел наугад, склонив на грудь голову с длинным клоком волос, и вдоль правого его бедра колыхалось белоснежное лебединое крыло, совсем не нужное человеку.



В рабочей горнице, склонившись над планом Ладора, Владигор вместе с мастером Яном за большим столом долго обсуждал, какие башни стоит перестроить, какие вовсе снести и заменить новыми, какой материал для строительства укреплений будет наилучшим. За последние годы Ладор похорошел — князь не скупился в помощи тем, кто сносил старый, обветшавший дом и сооружал новый из чистого, ровного леса, с резными подзорами, коньками, наличниками, сенями. Серебро таким хозяевам давал, конечно, в долг, на три, а то и на четыре года, но ростов[4] не брал, потому что ростовщиков терпеть не мог и гнал из города, если забредали в Ладор из чужих земель или заводились вдруг свои, доморощенные.

Устроили в Ладоре и водопровод — вода от источников, что били у подножия Дворцового холма, текла по врытым в землю глиняным, обожженным до крепости необыкновенной трубам прямо в нижние кварталы города, в подол и в слободы. Всякий, захватив из дому деревянные ведра, мог без труда набрать чистой, как слеза младенца, ледяной воды.

А вот оборонительные сооружения Ладора в последнее время сильно беспокоили Владигора. Построенные еще при прадеде его, сильно обветшали они, кое-где обвалились. Князь сердцем чуял, что грядут лихие времена и стены с башнями нужно обновлять немедля, потому-то он полдня и просидел с городовым мастером над чертежом Ладора, искусно выполненным на пергаменте ладорской выделки.

— Чего тебе? — резко обернулся Владигор, заслышав чье-то осторожное покашливание, и увидел безусого отрока Хлада, челядника, что служил вестником при дворце.

— Осмелюсь обеспокоить, князь, — тихо заговорил Хлад, — но у дверей уже довольно долго вас ожидает какой-то человек. Из Бореи, говорит. Кто его впустил во дворец, не ведаю, да и привратники сказали, что неизвестных не впускали, — врут, наверно, — улыбнулся отрок, — не мог же сей человек пролезть в окошко или пройти сквозь стену.

— Отчего же… — задумчиво молвил Владигор. Он был недоволен тем, что ему помешали, но при слове «Борея» встрепенулся. Ведь именно со стороны Бореи он и ожидал нападения после того, как оскорбил Грунлафа отказом жениться на его дочери. И вот снова Борея «стучалась» в его дверь, но с чем же на сей раз?

— Спросил, откуда из Бореи прибыл этот человек?

Отрок снова кашлянул в кулак, сказал:

— Говорит, что из страны игов…

— Впусти! — сам не понимая, почему он так спешит увидеть человека, пришедшего из страны Грунлафа, сказал Владигор, а потом, обращаясь к Яну, мягко проговорил: — Мастер, продолжим завтра. Приходи ко мне пораньше.

Ян поклонился и пошел к дверям, Владигор же, вовсе не желая, чтобы кто-то из борейцев видел план крепостных стен и башен, поспешно свернул пергамент. Едва успел он это сделать, как дверь, только что закрывшаяся за Яном, распахнулась и в покой проскользнул человек с ярко-рыжей бородой, весь закутанный в мантию серого цвета. Он тут же пал на колени и трижды стукнулся лбом о доски пола, потом воздел руки и проговорил с восторгом:

— Великий Сварог, многосильный Перун, благодарю вас за то, что не воспрепятствовали мне лицезреть благороднейшего князя Поднебесного мира, храбрейшего из храбрых, мудрейшего из мудрых, славного Владигора!

И вновь тремя ударами лбом об пол засвидетельствовал он глубокое почтение, а потом, не вставая с колен, пополз к Владигору, то и дело стуча лбом об пол. Князю уже стало досадно, что разрешил допустить к себе борейца, неведомо как проникшего во дворец. Бореец же, преодолев расстояние от двери до стоявшего у стола Владигора, обхватил его сапоги и с жаром принялся их целовать. Этого синегорец уже стерпеть не мог. Резко подняв ногу, Владигор с гадливостью высвободил ее из объятий рыжебородого и решительно потребовал:

— Довольно! Хватит! Говори, кто ты такой, как проник во дворец и что тебе нужно от правителя Синегорья?!

Рыжебородый медленно, с трудом поднялся с колен. Его некрасивое горбоносое лицо с коричневатой кожей выражало радость.

— Вот я у твоих ног, Владигор, и если бы знал ты, кем послан я, то не стал бы пихать меня ногами и дал бы облобызать твои сапоги, сапоги благороднейшего и умнейшего…

— Отвечай на вопрос! — прервал его Владигор, уже готовый приказать, чтобы стража выгнала этого несносного и подозрительного человека.

— Сейчас отвечу, храбрейший из отважных, — закивал бореец, приторно улыбаясь. Потом, будто не надеясь на то, что княжеская горница — безопасное для него место, оглянулся назад, зачем-то приложил руку ребром к краю рта и приглушенно заговорил: — Благороднейший, есть в Поднебесном мире одна дева, которая не спит ночами, проплакала все очи, похудела, и все из-за страстной любви к тебе. Уверен я, что ты не удивился, услышав об этом, — знаю, многие мечтают пусть не о браке с тобой, а хотя бы о том, чтобы ты хоть ненадолго разделил с ними ложе.

Владигор поморщился. Он на самом деле знал об этом, а поэтому был разочарован, подозревая, что к нему явился обычный сводник, зарабатывающий серебро на устройстве браков, а то и просто любовных свиданий.

— Ты говоришь так долго и так… скучно, — сказал Владигор пренебрежительно.

Бореец испугался:

— Ах, Стрибог Великий! Короче буду говорить! Знай, что не просто дева тоскует о тебе всечасно, а… а прекрасная Кудруна, дочь Грунлафа, князя игов.

Владигор не ожидал такого поворота дел. Правда, он никогда не видел Кудруны, но сердце его вдруг забилось — приятно было сознавать, что княжеская дочь сгорает от любви настолько, что ее чувство стало достоянием посторонних лиц. Впрочем, Владигор быстро справился с волнением, скрыв его за напускной строгостью:

— А, так ты от Грунлафа! Одному не удалось улестить меня браком с Кудруной, так другой явился? Передай же Грунлафу, что никогда…

Владигор не успел договорить. Рыжебородый вцепился в его руку, и не успел князь отдернуть ее, как она была осыпана поцелуями.

— Нет, великолепный, нет, блистательный! — скороговоркой заговорил бореец. — Не Грунлаф, а сама Кудруна, более не имея сил сдерживать чувства свои и уже готовая пронзить себе прелестную грудь кинжалом, послала меня тайно, велев передать, что если Владигор вторично откажет ей в союзе брачном, то лишь могила сможет прекратить ее страдания, ставшие нестерпимыми. Ах, как мучается девушка, князь! Целыми днями сидит она у окошка и смотрит на дорогу, что ведет к Синегорью, ожидая, не покажется ли всадник, дорогой ее сердцу? То целыми днями плачет Кудруна, нет, рыдает, то вдруг начнет, словно безумная, кататься по полу, приговаривая: «Ах, Владигор, Владигор! Зачем ты разбил мое сердце? Сколько прекрасных князей сватались за меня, но всех я прогнала ради тебя одного!» Поверь, Владигор, нет в Поднебесном мире человека более несчастного, чем Кудруна!

Сильное смущение охватило сердце Владигора, доброе от природы: «Неужели я явился причиной несчастья девушки? Я, преисполненный любви к людям, не желающий никому зла?» Бореец, как видно, уловил настроение князя и, живописуя мучения Кудруны, все с большим жаром рассказывал о ней, а когда увидел, что Владигор даже рукой провел по вспотевшему лбу, даже, отвернувшись, согнал с глаз невольно навернувшиеся слезы, то, придав своему голосу особое, таинственное звучание, добавил:

— Нет, не одни слова печали и горячего призыва к любви привез я в Ладор, князь Синегорья, не одни!

И, приподняв полу мантии, в которую был закутан от плеч до щиколоток, бореец снял с пояса кожаный мешок. Видя, что князь внимательно следит за его движениями, уже неторопливо развязал ремешок, что стягивал верх мешка, и вытащил из него плоский деревянный ящичек. Щелкнула пружинка замка, и вот уже была откинута крышка… Но перед тем как показать Владигору содержимое ящичка, рыжебородый торжественно сказал:

— Благородный князь! Разве могут слова о любви Кудруны тронуть твое сердце?! Нет, вряд ли. Вот поэтому прелестная княжна велела показать тебе, желанному, изображение лица своего, исполненное красками на деревянной доске. Лицезрей его, но знай, что в жизни Кудруна еще краше.

И Крас, ибо рыжебородым борейцем был не кто иной, как колдун, придерживая портрет за края, чтобы не закрывать изображение, показал его Владигору.

Владигор взглянул на портрет — и вздрогнул. Никогда прежде не видел он изображений людей, сделанных разноцветными красками, да еще так искусно. Разум ему подсказывал, что перед ним всего лишь деревянная доска, покрытая красками, но чувства отказывались принимать доводы рассудка. «Нет, — говорил он себе, — это живая и очень красивая девушка! И несомненно, что в жизни она точно такая же, какая явилась нам нарисованной на доске».

Владигор был ошеломлен. Да, если Кудруна и впрямь была такой, как изобразил ее неизвестный мастер, то краше женщины, чем она, князь в жизни не встречал. Душа молодого мужчины, неотрывно глядевшего на портрет, была притянута к образу никогда не виданной им девушки, и чары, подобные невидимым нитям, уже стали опутывать сознание Владигора. На миг ему почудилось, что без Кудруны он больше жить не сможет…

Но вдруг Владигор увидел, как глаза девушки, глядевшие на него прежде добро и открыто, прищурились, выражая сладострастие, и на губах, чуть обнаживших мелкие зубы, заиграла плотская страсть. Но и этого мало — нежная, как у младенца, кожа вдруг покрылась рябью, и из пор выступили капли крови. Вначале чуть заметные, они становились все крупнее и вот уже не могли удерживаться на поверхности доски и побежали вниз, оставляя багровые дорожки.

— Что это?!! — в ужасе прошептал Владигор, до того неожиданным было превращение красавицы в отвратительное существо. — Откуда эта кровь?!

Он даже провел рукой по поверхности доски, взглянул на ладонь — и точно: кровь, человеческая кровь, которую Владигору приходилось видеть на своих руках десятки раз, а не краска обагряла его ладонь.

— Кровь!! — вскричал он и отбросил от себя портрет.

Крас, изображая на лице сильный испуг, бросился к портрету, поднял его, сам провел по лицу Кудруны рукой, вернулся к Владигору.

— Какая кровь, князь? Где она? — вопрошал колдун, показывая Владигору картину. — Тебе показалось!

Князь взглянул на Кудруну снова — все то же прекрасное лицо, открытое и ясное, в котором светилось отражение мудрости и любви к людям, взирало на него.

«Да что же это я? — с досадой подумал Владигор, проведя рукой по лбу. — Не отнял ли Сварог у меня разум? Неужели брежу я, принимая красавицу за блудницу, нечестивую и грязную?» Но, опустив взгляд и нечаянно взглянув на свои пальцы, он увидел, что они запачканы кровью, уже начавшей подсыхать. «Неужели кто-то советует мне остерегаться этого рыжебородого посланника Кудруны?» — пронеслось в уме Владигора. Резко отвернувшись от Краса, Владигор сказал:

— Бореец, удались! Немедленно удались! Мне не нужна Кудруна!

Он не видел, как исказились черты лица колдуна. Злоба, уже не прикрытая желанием льстить, выразилась в том, что кожа Краса из коричневатой превратилась в зеленую, глаза вылезли из орбит и заняли пол-лица, зубы удлинились и вылезли изо рта, истекающего слюной. Если бы Владигор внезапно обернулся, то непременно возникло бы у него желание пронзить мечом это безобразное, гадкое существо. Впрочем, колдун быстро овладел собой, глаза и зубы его приняли прежние размеры, и лишь угодливость да еще печаль по поводу судьбы Кудруны изображались теперь на горбоносом лице рыжебородого.

— Ты все еще здесь? — через плечо спросил у него Владигор.

Колдун заскрежетал зубами, что было принято князем за скрип половиц.

— Я удаляюсь, всемилостивейший князь, — проблеял Крас, — но если ты надумаешь ответить на призыв Кудруны, то ищи меня в квартале, где живут иноземные купцы.