Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Валерий Михайлович Воскобойников

Картины из села Гаврилова



До конца учебного года оставалось всего несколько дней, когда к Саше подошёл учитель истории и позвал с собой в Крым на археологические раскопки. Ясно, что к первому встречному с таким делом учитель истории подходить бы не стал, но Саша и не был первый встречный.

Они познакомились шесть лет назад первого сентября.

Тогда мама привела Сашу «первый раз в первый класс», дала ему большой букет георгинов, и Саша, зажав букет двумя руками, стоял в строю вместе с такими же первоклассниками, а мама тянулась из толпы родителей сфотографировать этот исторический момент в жизни сына.

А Саше было страшно.

После линейки к ним подбежали десятиклассники. Саша не знал, что так положено — десятиклассники дарят первоклассникам книги и отводят их в школу за руку. И когда десятиклассники стали брать его соседей и куда-то уводить от едва знакомой учительницы, Саша напугался ещё больше.

И тут к нему подошёл совсем огромный десятиклассник. Будущий Николай Павлович.

— Тебя как зовут? — спросил десятиклассник.

— Сашенька.

Но десятиклассник не стал потешаться, хотя другие обязательно бы посмеялись над этим «Сашенькой». Он только сказал:

— Здесь тебя будут звать Александр. Или Саша. И ты не бойся. Я, когда первый раз пришёл в школу, ещё сильнее тебя дрожал, а теперь сам хочу учителем стать. — Перед крыльцом он добавил: — Если кто обидит, ищи меня. Ты — в первом «а», я — в десятом «а». Значит, у нас классы одинаковые.

Немного найдётся первоклассников, у которых есть старший друг из десятого! Саша сильно загордился, когда на другой день будущий Николай Павлович сам его нашёл на перемене и спросил, как жизнь. Другие забыли, кого они там вели с линейки, а Николай Павлович помнил, часто спускался в их коридор и отыскивал Сашу.

Однажды зимой в раздевалке кто-то сбросил пальто на пол и расшвырял шарфы и шапки. А тут прибежал Саша, чтобы взять из кармана забытую точилку для карандашей. Он стал разыскивать своё пальто среди груды других, а к раздевалке подошли дежурные восьмиклассники вместе со своей учительницей.

— Вот он! Вот он! — закричали восьмиклассники. — Его компания убежала, а он остался!

Его схватили за руки и с криком повели по коридору к директору, следом молча шла учительница. Саша не вырывался, только тихо плакал. Если бы не Николай Павлович, как знать, может быть, жизнь пошла бы с того дня другая. А ведь Николай Павлович не был учителем, просто учеником, но он встал на пути кричащей процессии и спокойно сказал:

— Давайте подумаем, что произошло.

Только один он умеет говорить так тихо, чтобы все сразу услышали.

Восьмиклассники притихли.

— Я этого мальчика хорошо знаю, это Саша из первого «а», и ничего дурного он сделать не способен. Вы же сами видите, у него обострённое чувство совести.

Только что Сашу волокли по коридору, как страшного преступника, а теперь сразу посмотрели на него с уважением, будто и вправду разглядели в нём это «обострённое чувство совести».

Теперь-то Саша понимает, что Николай Павлович, может быть, изменил тогда всю его жизнь. Приволокли бы его, зарёванного, к директору, наказали бы ни за что, и неизвестно, что бы с ним было дальше. Он от обиды мог бы такого наворотить потом!

А слова Николая Павловича про чувство совести в нём засели. И даже если бы у него этого чувства и не было, оно бы стало вырастать. Слова эти много от чего Сашу уберегли и уберегут, наверно.

Так шёл Саша по родной Колокольной улице во второй день летних каникул и думал о себе и о Николае Павловиче, как вдруг из парадной, около пирожковой, выскочила девочка.

Девочке, как и Саше, было лет двенадцать. Она смотрела на него так просительно и одновременно смело, как ни одна девчонка из его класса не посмотрела бы.

— Мальчик, пойдём со мной, пожалуйста. Ты нужен.

— Зачем? — растерялся Саша.

— Пойдём-пойдём, — позвала она снова, — ты очень нужен.

И Саша пошёл за нею. Он мог, конечно, и не идти, но девочка решила бы, что он испугался. А это страшней всего.

Лестница была широкая. Они поднимались на второй этаж. Девочка повторяла:

— Ты нам нужен, ты нам очень нужен.

«Поднять что или перенести?» — думал Саша.

Девочка распахнула широкую деревянную дверь с какой-то надписью, и Саша насторожённо вошёл в большую светлую комнату.

В комнате вдоль стен на табуретах сидели шесть таких же девчонок, у каждой был большой блокнот. А в углу около обыкновенного письменного стола стояла пожилая женщина.

— Привела, — сказала девочка, — он согласен.

— Молодец, Света, — похвалила её женщина и стала оглядывать Сашу. — Хороший мальчик, как раз, какой нужен. Тебя, мальчик, как зовут?

— Саша, — ответил он охрипшим голосом.

— Хорошее имя, — женщина снова его осмотрела. — Ты нам, Саша, очень поможешь. Всего часа три, не больше. Вставай сюда, — показала на небольшое возвышение в центре комнаты. — Так. Ты ловил рыбу? Бери удочку.

— Ловил, — вид у него был наверняка дурацкий, потому что он не знал, чего от него хотят.

— Вставай и лови рыбу. — Женщина хлопнула в ладоши. — Девочки, рисуем рыболова!

Только теперь он догадался: он будет изображать рыболова, а девочки — его рисовать.

— Смотрите, девочки, Саша встал в характерную позу, — говорила женщина, — плечи расслаблены, живот немного вперёд.

Саша испугался и втянул живот в себя.

— Нет-нет, расслабься. Живот у человека всегда немного вперёд, когда он в такой позе. Помните, мы рисовали балет. Там линия живота иная, а лопатки соединены вместе. Взгляните на лицо: у Саши чётко очерчен профиль, хорошо разработана линия носа, сформированы губы, подбородок.

У него такое первый раз в жизни было — чтобы его разглядывали и обсуждали.





Девочки принялись рисовать Сашу в свои блокноты, хмурились, издалека, с помощью карандашей, сравнивали длину его головы, рук, шеи. А он устал стоять на одном месте с дурацкой удочкой, и женщина сразу это заметила.

— Не напрягайся, Саша. Если устал, сделаем перерыв. Позировать — дело трудное. Особенно впервые.

Женщина обходила девочек, что-то подправляла у них в блокнотах, а Саша ругал себя, что вляпался в нелепую историю, ведь он шёл в библиотеку со списком книг, который составил Николай Павлович. Но, с другой стороны, это было интересно — смотреть, как они рисуют и как у них в блокнотах он по-разному получается.

Наконец женщина объявила:

— Разомнись, Саша. Перерыв, прошёл час.

Лучше всех рисунок был у Светы. Рядом рисовала её подруга — толстая Маша. Теперь Маша включила в дальнем углу на столе электрический чайник, с полки достала чашки.

Все подходили, наливали себе чай, брали печенье, только Саша сидел посреди комнаты и делал вид, что не замечает их чаепития. Но Света поставила на раскрашенное глиняное блюдо чашку, положила рядом печенинки и всё принесла ему.

— Пей, пожалуйста, — сказала она и посмотрела ему в глаза.

У них в классе девчонки никогда так в глаза не смотрели.

Все пили чай и обсуждали, кто куда поедет летом. Саша думал, что они поедут в какие-нибудь необыкновенные места, но они разъезжались кто куда — по дачам и лагерям.

А Света сказала:

— А я — в деревню, к родственникам. Там пейзажи красивые.

— И рисуй побольше животных. Девочки, все, кто едет в деревню, старайтесь рисовать животных! — посоветовала женщина. — А ты, Саша, куда поедешь?

— В Крым, на археологические раскопки, — сказал он, хотя перед Крымом тоже собирался съездить в деревню.

Все посмотрели на него с уважением.

— Давно мечтаю побывать в Крыму, — сказала женщина.

Перерыв кончился. Света взяла у Саши красивое блюдо с чашкой и отнесла на место. Саша снова встал в позу рыболова, но теперь это было не так трудно.



Они стояли на Колокольной улице, их слепило яркое солнце, рядом проезжал трамвай, а следом медленно шла поливальная машина.

Саша, Света, её подруга — толстая Маша — прижались к стене, чтобы их не забрызгало струями, и Света обрадовалась:

— Смотрите, вокруг поливалки радуга!

Саша тоже любил ходить следом за поливальной машиной. Воздух рядом с ней становился прозрачным, серебристым, а от луж с асфальта поднимался тёплый пар.

— Сходим в Русский музей?

— Я тоже с вами, — вдруг проговорил Саша, хотя Света спрашивала не его, а подругу.

Они шли мимо коней на Аничковом мосту.

— Смотри, видишь надпись: «Отливал барон Клодт», — сказала Света. — Клодт этой надписью очень гордился. В литейное дело шли крепостные, и вдруг барон сам захотел стать подмастерьем, а потом выучился на мастера. И лично отливал коней. А когда у него в работе был памятник Крылову, — помнишь, сколько там зверей, — многие эти звери жили у него дома и сильно его любили.

«У нас в классе ни одна девчонка такого не знает!» — подумал Саша.

В Русском музее Света сразу же повела их в ближний, правый зал.

— Смотри, это посмертный портрет Петра Великого, — сказала она. — Никитин, автор портрета, любил Петра и сильно переживал, когда царь заболел. И вдруг однажды, поздно вечером, к нему приехали и объявили, что Пётр умер и надо немедленно ехать и рисовать его последний портрет. А готового холста в мастерской у Никитина не было. Он схватил почти законченный портрет какой-то дамы и помчался к любимому царю. Плакал и прямо по портрету дамы писал новый — портрет мёртвого царя. Видишь, тут чуть-чуть красное просвечивает — это платье дамы. Об этом двести лет никто не знал, а недавно — есть такая исследовательница — Римская-Корсакова, она посоветовала просветить холст рентгеновскими лучами, и все увидели — под портретом Петра другой, готовый портрет — женский.

Так она ходила с Сашей и с толстой подругой и рассказывала об истории каждой картины в том небольшом зале. Саша ничего такого в жизни никогда не слышал о живописи.

— А это тоже очень хороший художник, Вишняков. Про его биографию совсем недавно узнали. А он при Елизавете расписал все главные дворцы. — Света посмотрела в другой зал и обрадовалась: — Бежим туда, в тот маленький зальчик, он почти всегда закрыт, а сегодня, видите, двери распахнуты.

Они прошли мимо роскошных старинных дверей, отделанных золотом. В маленьком зальчике висели всего четыре портрета.

— Автора этих работ даже неизвестно, как и зовут, хотя ему посвятили отдельный зал. Внизу написано: «Мастер портрета», и всё. Это моя самая любимая картина. — Света подвела их к портрету девочки. Девочка была одета во взрослое длинное платье, а в руках держала куклу. Вид у неё был одновременно и любопытный и испуганный, а глаза словно светились — такие они были живые. Картина называлась «Портрет неизвестной девочки».

— Он знал особую тайну, как писать глаза, чтобы через них светилась душа, — сказала Света, — так написано в книгах. Некоторым художникам казалось, что они раскрыли секрет его мазка, но им не удавалось даже просто скопировать эти картины.

На другой стене были портреты мужчины и женщины, на третьей — снова та же девочка, только постарше.

— Многие говорят, что это — лучшие портреты в русской живописи первой трети прошлого века. И видно, что мастер побывал в Италии, потому что вот: девочка стоит на балконе на фоне венецианского канала. Многие так и говорят, что в его портретах соединено мастерство знаменитого итальянца Беллини и великих русских иконописцев.

— И никто не знает фамилии? — удивился Саша.

— Вообще ничего не знают. Портреты есть, а про человека ничего неизвестно. Знают только, что картины подарил какой-то русский — то ли граф, то ли князь, — который приехал из Италии.

Они ещё походили по залам, а Света всё останавливалась у разных любимых своих картин.

Когда снова шли по Невскому из музея, Света спросила:

— Придёшь завтра в десять снова позировать?

Саша кивнул, и они разошлись в разные стороны, потому что Саша направился наконец в библиотеку.



На другой день рано утром он сходил в парикмахерскую.

Костюм он тоже надел новый, он в нём лишь дважды ходил в Театр юных зрителей. Таким и явился ровно в десять в рисовальные классы.

— Зря так оделся, мы хотели рисовать фигуру «драчун», — сказала учительница. — Правда, у тебя вид всё равно не драчливый. Девочки, будем рисовать мальчика с книжкой.

Саша три часа сидел на стуле с книгой в руках. Это был альбом старинной живописи, и он несколько раз весь его просмотрел.

У Светы и в этот раз получалось лучше всех. Учительница так и сказала:

— Умница, Гаврилова!

И Саша вздрогнул — ведь его фамилия тоже была «Гаврилов».

А потом, во время перерыва, Света налила ему чай первому и, как вчера, принесла печенье на красивом блюде.

А в те моменты, когда она смотрела на него, рисуя, ему даже страшно становилось — Саше казалось, что все чувствуют, каким особенным взглядом она на него смотрит.

— Девочки, заканчиваем! — объявила учительница. — Ты, Саша, свободен, спасибо тебе большое. Если хочешь, приходи в начале сентября, натурщики нам нужны. Девочки, Саша уходит, а мы остаёмся подводить итоги.



А через день он ехал на поезде в Новгород вместе с отцовским сослуживцем. Отцовский сослуживец, толстый человек с большой лысиной и добрым лицом, походил на знаменитого актёра Леонова. И что смешно — его фамилия была тоже Леонов. Сейчас он ехал в командировку на новгородский завод.

— На вокзале Сашу моя сестра встретит, — говорил, прощаясь, отец, когда все стояли у вагона, — или её сын, мой племянник. А через две недели — вместе назад.

У Саши был зелёный рюкзак с разными городскими продуктами и старый, затёртый отцовский портфель. В портфеле лежала тетрадь для научных записей, книги, которые Саша взял в библиотеке, и ещё одна — толстая, изданная в прошлом веке, её накануне принёс Николай Павлович — «Херсонесские древности».

Леонов сидел у окошка напротив Саши, вытирал лысину носовым платком и листал журналы, их он захватил с собой целую пачку. Потом он сложил журналы наверх, на полочку, а сам задремал.

Саша смотрел в окно — на деревни, поля, леса, овраги… Ещё вчера ехать в деревню, хотя и к родственникам, не очень-то ему и хотелось. Он любил городскую жизнь. В городе всегда происходит много интересного — не заскучаешь. А деревенской жизни он не знал вовсе, да и знать особенно не стремился. Но сейчас, когда увидел дома, стоящие над речкой с крутым песчаным берегом, ребят, купающихся на другом берегу, стало ему неожиданно радостно.

Он оторвался от окна и только снова взялся за свои «Херсонесские древности», как на него с верхней полки полетели леоновские журналы. Леонов не проснулся. Саша собрал их с пола и прочитал в одном из журналов, что в Италии при продаже старинной виллы нашли на чердаке много картин, и на всех картинах была нарисована одна и та же молодая женщина, только одетая по-разному и в разных помещениях. Итальянские специалисты, которые изучали картины, предположили, что их писал русский художник. После окончательного изучения картины поступят в художественные музеи.

Саша взглянул на фотографию с картины, но та была испачкана пепси-колой — лица было не разобрать.

Журнал снова напомнил ему про Свету и про их поход в Русский музей.



Саша представлял почему-то, что его встретят на лошади. В старых книгах, которые он читал, в деревне так и встречали.

— Пошли к мотоциклу, — сказал двоюродный брат Михаил, когда они попрощались с Леоновым.

Они подошли к пропылённому мотоциклу, Михаил прикрепил к багажнику рюкзак с продуктами, в коляску посадил Сашу, сунул в руки ему портфель с научными книгами, и они рванули вперёд по асфальтовому шоссе, обгоняя тяжёлые «КамАЗы», междугородные «Икарусы» и разные легковые машины.

— Не страшно? — прокричал Михаил.

— Нет! — Саша постарался ответить веселей, хоть и было ему страшно.

Когда они проезжали мимо большого зелёного поля, Михаил снова крикнул:

— Я поднимал!

Наконец свернули на обычную грунтовую дорогу и поехали тише. Навстречу, волоча за собой тучу пыли, попался автобус. Из автобуса замахали руками ребята.

— Наши, деревенские, — объяснил Михаил, — ты — сюда, они — туда. На экскурсию в Ленинград. Ты не обижайся, я тебя к дому подвезу и оставлю. Я на тракторе со своей бригадой шесть совхозов обслуживаю. Так что, сам понимаешь, сейчас мы в другом конце района работу гоним. Я тебя высажу, в дом введу, ты отдохнёшь, поешь, а вечером мать придёт с работы.

— Я не устал, — сказал Саша.

— Ты, главное, у нас воздухом дыши. У нас, говорят, микроклимат замечательный. Короче, отдыхай.

И вот показалась деревня Гаврилово. На трёх холмах. На одном холме — белое здание с колокольней, на другом — дом старинный, с колоннами, на третьем — пологом длинном холме — сама деревня, деревянные избы.

Изба Михаила стояла посередине.

— Петуха над трубой ещё отец делал, — сказал Михаил, — по петуху и отличай, если заблудишься.

Он внёс Сашин рюкзак, поставил его рядом с широченной русской печью. Показал в комнате огромную кровать с башней подушек.

— Здесь и отдыхай. Сейчас электроплитку включим, согреем чай, я и поеду.

Через полчаса он уже мчался на мотоцикле по пыльной дороге, а Саша остался один дышать здоровым деревенским воздухом.



Дома стояли на крутом берегу. О берег тёрлась волна, и ветер гнал по ней зыбь. По реке в байдарках плыли туристы.

— Парень, это деревня Гаврилкино? — крикнули они издалека.

— Гаврилово! — отозвался Саша и потихоньку пошёл по деревенской улице вниз с одного длинного холма к другому холму, где стоял старинный дом с колоннами.

Улица была чистая, на земле росла невысокая трава, в глубокой луже купались утята, а рядом ходила стая гусей, и один гусь принялся Сашу разглядывать.

«Не клюнул бы», — подумал Саша и обошёл их стороной.

На скамейке около избы сидели две старушки, и Саша, как учил отец, с ними поздоровался.

Старушки закивали.

— Сашка из Ленинграда, Михаил привёз, — сказала одна.

— Евдокия вчера переживала, а ну Михаил не встретит? — сказала вторая.





Не успел Саша удивиться, что его тут узнали, как вдруг с холма, от старинного дома ему крикнули:

— Александр! Давай-ка иди быстрей!

Под деревом стоял парень в тренировочных штанах и майке.

— Вы меня? — спросил Саша на всякий случай.

— Тебя. Кого же ещё. Ты один Александр. Как доехал? Чаю попил?

— Попил, — ответил растерянно Саша.

— Неудачно приехал — твои ровесники на экскурсии. Одни дачники да старушки с малышатами. Пойдём, музей покажу. Минуту подожди, я переоденусь, а то в майке в музей — некультурно.

Он исчез в избе, стоявшей поблизости, а Саша подумал: «Какой ещё музей!» И тут же на доме с колоннами увидел резную доску: «Народный музей Е. А. Гаврииловой».

«Местный экскурсовод — вот он кто», — решил Саша, но скоро понял, что ошибся. К нему подошёл человек в милицейской форме.

— Пошли, — сказал он.

— Куда? — Саша даже слегка испугался.

— В музей, говорю, пошли.

Только тогда Саша сообразил, что милиционер и есть тот парень. Из кобуры у него выглядывал настоящий пистолет.

— Проходи, — сказал милиционер и открыл большим ключом дверь, — а то мне скоро на дежурство ехать.

Саша двинулся за ним следом по широким крашеным половицам.

— Дому почти два века. Дом — типичный, помещичий. Ты вообще-то к музейному делу как относишься?

— Хорошо, — ответил Саша.

— Молодец! — похвалил милиционер. — Я тоже уважаю. Мы с Ильиным, пока музей собирали, академиками сделались.

И он стал рассказывать историю рода князей Гаврииловых, которым принадлежал дом, а с ним и деревня.

Первый Гавриилов Гаврииловым ещё не был, но был он воином и участником битв Александра Невского. Вот как писал о нём историк Карамзин, изучавший древние рукописи:

«Король шведский послал зятя своего Биргера на ладьях в Неву, к устью Ижоры, с великим числом шведов, норвежцев и финнов. Сей вождь опытный, дотоле счастливый, думал завоевать Ладогу, самый Новгород и велел надменно сказать Александру: „Ратоборствуй со мной, если смеешь; я стою уже в земле твоей”.

Князь и дружина оказали редкое мужество. Александр собственным копьём возложил печать на лицо Биргера. Витязь российский Гавриил Олексич гнал принца, его сына, до самой ладьи, упал с конём в воду, вышел невредим и бодро сразился с воеводою шведским».

Милиционер подвёл Сашу к стене, где на листе под стеклом сохранялась эта историческая цитата.

— Дети Гавриила Олексича стали носить фамилию Гаврииловых и породили несколько знаменитых родов. Кстати, и род Пушкина Александра Сергеевича. Многие были людьми порядочными, защищали русскую землю, хотя, конечно, хлебец кушали крестьянский. — Милиционер перевёл Сашу во вторую комнату. Там стояла старинная мебель, висели картины. — Это главная комната музея, — сказал он. — Сам дом строился при князе Антоне Павловиче Гавриилове. А вот портрет Елизаветы Антоновны, его дочери. Ей наш музей и посвящён.

Саша посмотрел на портрет, и показалось ему, что где-то он недавно видел эту девушку в белом платье, стоящую около белой лошади. Он мог уверенно сказать, что видел её совсем недавно, но где — было не вспомнить.

А милиционер опять заговорил голосом музейного экскурсовода:

— Елизавета Антоновна, чтоб ты знал, известная общественная деятельница. Она основала первую школу для крестьянских детей. И переписывалась с передовыми людьми России. Стихотворение на стене декабрист Пущин, друг Пушкина, ей написал: «Приветствую тебя в твоём уединеньи». Этот портрет притягивает многих зрителей. У нас тут был один художник, он сказал, что в нём наверняка скрыта какая-то тайна.

Саша слушал и снова смотрел на картину, и снова пытался вспомнить, где он видел недавно такую же девушку.

— У нас и в прошлом веке все Гавриловы были грамотными, — продолжал милиционер. — Потому что учились у неё в школе. И статьи она печатала в журнале «Современник», самом передовом в России. С тех пор мы и стали Гавриловыми, а раньше у нас фамилий не было.

— И я тоже — Гаврилов, — удивился Саша.

— Твой отец из нашей деревни, потому и Гаврилов. У всех коренных одна и та же фамилия, а у пришлых — Ильины. Они при Елизавете Антоновне учителями работали. И теперь Ильин — тоже учитель. — Милиционер взглянул на часы. — Пора. Пойдём, покажу ещё одну музейную ценность, а последний отдел — в другой раз.

Он достал из кармана милицейских брюк большой ключ, проскрежетал замком и открыл толстую деревянную дверь. Здесь, в узкой каморке на стене напротив окна висели две небольшие картины. Они были похожи на иконы, но лишь похожи — Николай Павлович как раз зимой объяснял Саше, что первые русские портретисты вышли из иконописцев. И портреты писали как иконы. Даже на специальных досках.

— Парсуны? — вспомнил Саша их название.

— Точно! — Милиционер посмотрел на него с уважением, потому что не всякий знает такое слово. — Редчайшие! С трудом их отвоевали от ваших, из Русского музея, — хотели забрать к себе, говорят, для такой ценности необходимо специальное охранение. Елизавета Антоновна Гавриилова рассказывала деду нашего Ильина, что это портреты её предков времён царя Алексея.

Они вышли на крыльцо, Саша зажмурился от солнца, а милиционер засмеялся:

— Вот и художница к нам идёт.

По улице с холма напротив спускалась Света.

С этюдником через плечо, в лёгком сарафанчике она шла к ним и удивлённо смотрела на Сашу.

— Что вы так разглядываете друг друга, — засмеялся милиционер, — или не знакомы?

— Мы… мы знакомы, — сказал Саша, заикаясь.

— Ты же в Крым поехал? — удивилась Света.

— В Крым, конечно, в Крым, — счастливо говорил Саша, когда она приблизилась. — Только сначала в деревню к родственникам.

— И я тоже — к родственникам. Ведь я же — Гаврилова.

— Так и я — Гаврилов.

Милиционер послушал их разговор, а потом сказал разочарованно:

— Вы и правда знакомы.

— Саша у нас натурщиком был, — объяснила Света.

Эти слова: «у нас» и «натурщиком» Сашу слегка кольнули. Никакой он не натурщик, а сам по себе. Сначала остановила на улице, уговорила помочь, а теперь натурщиком называет. Но эта обида быстро прошла, потому что Света сказала:

— Пошли, покажу место, где буду писать этюды.

На холм вела неширокая извилистая дорога с примятой по бокам травой, а на холме возвышалось белое здание с колокольней.

— Смотри!

Света неожиданно остановилась посредине холма.

Саша оглянулся вокруг и почувствовал в сердце тихое волнение. Внизу голубой дугой извивалась река, справа поднималась по холму деревенская улица с бревенчатыми избами, деревьями и огородами, слева по другому холму тянулась берёзовая аллея, а позади вырастало и уходило к небу белое здание с колокольней.

— Я вчера, как пришла сюда, сразу поняла — это место для этюдов, — сказала Света.



— Эй! — позвал их вдруг мальчишеский голос, когда они шли уже по деревенской улице. — Люди! — Голос шёл вроде бы с большого тополя. — Куда смотрите? Я на крыше!

Тополь заслонял крышу дома. Саша чуть наклонился и увидел на железной, вполовину покрашенной крыше человека в засученных до колен штанах. На голых ногах у него были кляксы голубой краски.

— Откуда приехали?

— Из Ленинграда, — ответил Саша.

— Брат с сестрой, что ли?

— Почему обязательно брат! — Света даже пожала плечами. — Мы знакомые, Саша у нас натурщиком был.

— Понятно, — ответил человек с крыши, хотя было видно, что он ничего не понял.

Они смотрели на него снизу вверх и молчали.

— У меня стремянка упала, а в крапиву прыгать неохота.

Саша и Света неуверенно открыли калитку и подошли к стремянке. Стремянка оказалась тяжёлой.

— Так вас Саша и Света зовут? А меня Федькой. — Он соскочил на землю. — Вы, значит, друг дружке натурщики? Это всё равно что как — двоюродные?

— Натурщик — это значит модель, которую рисуют с натуры. Только живая, — пояснила Света.

— Ясно, — проговорил Федька, хоть ему было снова ничего не ясно. — Видали там анекдот? Туристы приехали к Протоке, рыбу хотят ловить, а туда даже ёрш не заходит. Как Я тут крышу крашу, ничего? — перебил он самого себя.

— Очень весёлый колер, — ответила Света.

— Точно, — с удовольствием согласился Федька, — сам подбирал. Жалко, в деревне никого не застали. Вы — сюда, а они — туда. Я бы тоже поехал, да корова. Мать с отцом хотели её вести на мясокомбинат, а я говорю — не отдам, и всё. Мать говорит, согласен утром и вечером сам доить — оставим. Я её теперь и дою.

— Пойду поработаю, — сказала Света, — у меня по плану два этюда.

Саша хотел объяснить, что он тоже бездельничать не будет. «Очерки истории Византии» — серьёзная научная книга. Но ему было обидно за «натурщика» и за «модель, которую рисуют с натуры, только живую», и он ничего не сказал. «Она, что же, меня с кувшином сравнила или с коробкой, которые на рисовании рисуют?»



Часа полтора читал Саша свои научные книги, а потом услышал:

— Фургон едет, фургон!

Саша вышел на улицу и увидел грузовик с крытым кузовом. Фургон остановился у крайних домов, и из него начали выпрыгивать люди.

— А ведь ты — Саша? — неожиданно спросила его рослая широкоплечая женщина.

И Саша сразу понял, что это Евдокия Егоровна, его тётя.

— Пойдём в дом, я тебя кормить буду, — сказала она, — Михаил ведь, кроме как чай, ничего и согреть-то не умеет.

И тётя Евдокия, быстро вымыв руки под рукомойником на улице, забегала по дому. Времени прошло совсем немного, а стол уже был накрыт. Она посадила Сашу на высокий стул с прямой спинкой, села сама напротив, внимательно его рассмотрела и проговорила:

— А ты, Саша, на наших Гавриловых похож, хоть и в городе родился. Вы ведь от Афониного брата происходите, от Луки.

— От какого Луки? — спросил Саша.

— Неужели отец не рассказывал? — удивилась Евдокия Егоровна.

— Нет.

— У нас это каждый знает. Твоего деда как звали?

— Дедушка Павлик.

— Верно, Павел Семёнович. Значит, отца у Павла звали Семёном. А у Семёна, твоего прадеда, отца звали Ильёй. А уж у того Ильи отца звали Лукой. Он и был Афониным братом. У тебя с собой тетрадка есть?

— Есть… для записей.

— Давай тетрадку, я тебе всю твою родословную нарисую, чтоб ты, когда станешь пожилым, передал её внукам.

— А при чём тут Афоня? — спросил Саша.

— А при том, что про Афоню в деревне бывальщину рассказывают. Я-то из соседней деревни, с Большого Двора, там родилась, а в Гаврилове все называют Афоню родственником.

Она замолчала, глядя на улицу.

— Афоня — это знаменитость какая-нибудь?

— Афоня-то? Он особенный. Кому Афоня приснится, в том талант разгорится. Мне он не снился… — сказала она грустно. — Ты подожди, не торопи, чтобы про Афоню рассказать, надо чувства собрать.


РАССКАЗ ЕВДОКИИ ЕГОРОВНЫ
Жил-был барин-князь, его светлость. Не лютый, не добрый, не умный, не дурак, во всём просто так.
Захотелось князю мир посмотреть да себя показать. Взял он жену-княгиню, дочку-княжну, дюжину слуг да денег казну. И поехал он в страны дальние, на моря тёплые. А среди слуг состоял при нём мальчиком Афоня.
В дальних странах скучно было князю жить, стал он заморским искусством тешиться. Не всерьёз, а чтоб время провести, баловался. Афоня всё при нём крутился на побегушках. «Афоня, принеси то, Афоня, подай это!» Особенно любил Афоня крутиться около князя, когда тот картины красками рисовал да к именитым художникам в гости хаживал.
Князь рисует, Афоня смотрит. Князь для шутки Афониного совета испросит, Афоня и присоветует. Однажды оставил князь недописанной картину голубого моря, позвала его княгиня пить прохладные лимонады, он про художество на день и забыл. Приходит утром, глядь, а у него вроде бы и та картина, да не очень та. Вчера волны были не живы, и люди — будто чучела соломенные, а сегодня волны так и плещут, на берег лезут, закрой глаза — шум услышишь их. А люди на берегу ожили, и лошадь мчится. Всё то же нарисовано, что и вчера, да не то!
— Эк ведь я вчерась нарисовал всё художественно! — обрадовался князь.
И понёс показывать картину именитым мастерам да друзьям-любителям. Те тоже давай картину рассматривать, языками прицокивать, головами покачивать.
Один германец даже начал прицениваться, большие деньги посулил. Он, чудной, принял князя за настоящего работающего человека, за художника. Князь сразу в обиду.
— Подарить, — говорит, — могу. А торговать делом рук своих — не для благородных такое занятие.
Только на другой день стал он рисовать новую картину — опять всё мертвей мёртвого! Рассердился князь, бросил кисти и ушёл на два дня с княгинюшкой верхом на коне кататься. Возвращается, подходит к картине — опять то же преображение. Опять так же нарисовано, да не так!
А когда случилось такое в третий раз, князь и заподозрил неладное.
Решил он всё проследить да выследить. Нарисовал, как мог, портрет своей жены. А как он мог — опять же кое-как. А потом с шумом и криком ускакал со своей виллы заморской. Только незаметно вернулся, ползком пробрался через окно и укрылся в потайной комнате.
День долго тянется, не терпится ему тайну раскрыть, да не приходит никто. Князь уж задрёмывать стал, луна на небо вышла. А как луна в окно засветила, князь слышит: шаги!
Встрепенулся он, прильнул было к щели, да смотрит: это мальчишечка его Афоня со свечой вошёл. Князь уж хотел открыться, прогнать его громким шёпотом, однако видит: Афоня берёт кисть и давай по картине красками мазюкать. Князь рассвирепел — какой-никакой, а портрет его жены, знатной княгини размазывается. Он из тайной комнаты выскочил, затопал.
— Тебе кто, — кричит, — позволил мою кисть брать, дорогие краски переводить, а главное — барское художество увечить!
Мальчишечка с перепугу кисть на пол уронил, стоит трясётся, слова не вымолвит.
— Ты небось весь портрет госпожи твоей княгини красками измазал! — Взглянул на портрет и глазам не поверил. С портрета княгиня словно живая глядит, губы влажно поблёскивают, глаза душевным светом светятся.
А перепуганный мальчишечка всё ещё от страха трясётся.
На князев крик прибежали другие слуги, и сама княгиня пришла, да внесли свечи.
Посмотрела княгиня на портрет и говорит:
— Спасибо, друг мой, угодил ты мне, я всегда верила, что ты в себе великие таланты носишь.
А князь не знает, что и отвечать.




Не досказала Евдокия Егоровна бывальщину. На улице затарахтел мотоцикл.

— Приехал долгожданный. Будем Мишку кормить.

Она вынесла из дома полотенце, Михаил умылся во дворе и вошёл улыбаясь.

— Теперь-то я тебя рассмотрю как следует, а то утром торопился.

И снова они сидели за столом, а Евдокия Егоровна глядела то на сына, то на племянника.

— Похожи! — радовалась она. — Как похожи!

— Мы сегодня поле поднимали — там камни с Ледового побоища лежат! — говорил сын. Он был высок, широкоплеч, с лицом, обдутым всеми ветрами, проносившимися через деревню.

— Ледовое побоище — в другом месте, — уточнил знаток истории, городской племянник, — а у вас — с ледникового периода.

— А зелень твою городскую мы с лица прогоним, — обещала Евдокия Егоровна, — день-два погуляешь — зарумянишься. Да вот сейчас Фёдор корову свою подоит, я за парным схожу. Подождёте молочка парного?

— Мне бы лучше поспать, — отозвался Михаил. — Завтра ранний подъём. И Александр вон носом клюнул.

Саша и в самом деле засыпал прямо у стола. Но после слов Михаила поднял голову.

— А бывальщину, — попросил он, — про Афоню?

— Потом доскажу, — почему-то смущаясь, проговорила Евдокия Егоровна.

Михаил рассмеялся:

— Уже успели! Тебе про этого Афоню такого тут наплетут, только слушай! Сказки венского леса. Мы в городе на экскурсии специально о нём спросили, и экскурсовод нам чётко ответил: таковой Афоня в науке неизвестен.

— Так это сказка? — спросил Саша.

— Кому сказка, а кому и… — ответила Евдокия Егоровна.

— Конечно, сказка! Народное сочинение. — Михаил с важностью посмотрел на городского двоюродного брата. — Ты где спать хочешь, на печи или со мной на сеновале? — оборвал он научный спор.

— На сеновале, — ответил Саша, — если можно.

— Можно. У нас всё можно.



На сене лежали старые одеяла.

— Я летом всегда здесь сплю, — проговорил Михаил, — мне даже в армии сенной запах снился.