Сергей Юрьенен
Жена нападающего. (Из книги «Союз сердец. Разбитый наш роман»)
Публикация новой повести Сергея Юрьенена как нельзя кстати следует сразу же за нашей импровизированной «джойсовской неделей». Сергей Юрьенен – один из первых русских писателей, чётко и точно освоивших наследие классических модернистов, в частности, Джойса. Его рваный, пунктирный, петляющий сюжетный синтаксис, подобно «Улиссовской» технике, будто бы призван выразить или же передать всю возможную полноту жизни, почувствовать в обычном, обыденном сюжете нечто универсальное, выходящее за рамки этого самого обыденного.
Беседа Сергея Юрьенена и Татьяны Аптулаевой
Оно. Я. Сверх-Я…
А день прекрасный.
Видно далеко за горизонт Москвы.
*
Вернувшись из читального зала, который в зоне «А» под самым шпилем, обнаружил письмо из города, с которым связывает меня намного больше, чем хотелось бы… Нет от мамы, нет. И не от постоянной.
Даже одноклассницей назвать приходится с натяжкой, поскольку училась в параллельном \"Б\":
\"…Я все глаза выплакала, когда мне сказали, что ты уехал учиться в Москву. Из школьного журнала – помнишь, наше машинописное \"Знамя юности\"? – я выписала себе на память все твои стихи и даже статью об экзистенциализме. Неужели ты уже тогда был таким умный? Или это я уже так отупела? \"Большая жизнь\", куда нас выпустили после школы с речами и фанфарами, оказалась беспросветным разочарованием. Ты моя единственная светлая память о той времени надежд. Никогда себе не прощу, что не осмелилась к тебе приблизиться, когда ты был здесь, жил в одном со мной городе, каждое утро приходил в ту же школу, проходил по тем же коридорам, устремленный к чему-то высшему. Я люблю тебе. Еще больше, чем тогда. Признание несколько запоздалое, я понимаю. Но лучше поздно, чем никогда\".
Отвечать на это я не стал. Было кому писать в тот город. Ее же я совсем не помнил – что-то смутное. Коричневое форменное платье, черный фартук с проблесками комсомольского значка…
Лица же не было. Провал.
Пришло еще пару в том же духе.
Вкладывая их обратно в надорванные мизинцем конверты, метал все в пыльный чемодан под койкой – приоткрывая окаймленную железом щель.
*
С этим городом, кроме родителей, связывала меня любовь. Но там как раз имел место «красный день в календаре» – повод для взаимной передышки.
Когда раздался звонок, сидел в своей бывшей комнате, где, кстати, мало что изменилось, и то ли отношения анализировал, то ли записывал кошмар, который должен был кончиться тем, что тону, завязанный в мешок. Обычно трубку снимала мама, но телефон настаивал, и, осознав, что я один в квартире, оторвался от машинки.
Оказалось, что не Мила.
Та, на чьи письма я не отвечал.
\"И правильно делал, – снял вину незнакомый грудной голос. – С моей стороны было глупо тебе писать…\"
Не опровергая, молчал.
\"Мне нужно с тобою встретиться. Если, конечно, ты не очень занят\".
Дела, сказал я, в общем, есть…
\"Просто поговорить! Это очень важно для меня. – Она усмехнулась. – Очень. Понимаешь?\"
Что тут скажешь? Сдался.
«Так я забегу? Через улицу от вас работаю. В «Грампластинках» Заодно романсы принесу».
«Какие романсы?»
«Мама твоя просила».
Магазин было видно из окна.
Предпочел на вокзале.
*
Когда с улыбкой подошла темноволосая незнакомка, мне стало не по себе. Не то, чтобы с первого взгляда не понравилась. Просто застала врасплох. Всего три года после школы, не могло быть больше, чем мне, – однако передо мной стояла взрослая женщина. Видно было, что позади рабочий день. Но главное в том, что внутренне я отшатнулся, увидев груди и лоно. Она была полной. Даже слишком. В школе вроде таких у нас и не было. Можно даже сказать, толстой – если бы не энергия и нервность. Перед встречей накрасила губы, подвела глаза и втерла под скулы тон.
– А ты все такой же… Ну, здравствуй?
Я протянул ей руку, которую она пожала неумело. Повернулся, и мы пошли. Через трамвайные рельсы и по площади, озаренной клонящимся к заходу солнцем. Идти с такой женщиной мне было странно. Чувствовал себя мальчиком, хотя мама моя была намного меньше. Взглядывая на нас, люди, должно быть, спрашивали себя: \"Что их может связывать?\" В этот час площадь, впрочем, была малолюдной. Мы шагали, пересекая на асфальте косые полосы указателей стоянок. Один автобус зиял открытой дверью.
– На море идет, – сказала она, имея в виду водохранилище. – Махнем?
Случай был такой, что чем дальше от города моей любви, тем лучше. – Давай.
Она просияла.
Увидев ее сзади, я испытал шок. Но поднялась она с легкостью – большая, но не грузная. Мускулистые икры, задники туфель натирают щиколотки: на каждой лейкопластырь. Внутри было два-три пассажира. Прошла через весь салон, обернулась с улыбкой и села на заднее. Под ней все продавилось так, что съехал я к ее бедру. Передвинулся, но снова соскользнул в чужой взволнованный запах – мускуса с косметикой. Сидя, она казалась еще больше. Я поерзывал, пытаясь сохранять хотя бы минимальную, она же пребывала безмятежно. Жемчужина в мочке. Пушок вдоль щеки – как бывает у толстых из-за нарушения обмена. Бросив мне взгляд, она кротко улыбнулась – этакой грустью затуманивая радость.
Что ж, домоглась.
Когда появилась кондукторша, расщелкнула было сумочку, но я не позволил, хотя, трудящийся человек, она противилась:
– Ты же студент?
Взял билеты и сдачу с трешки, выданной мамой (\"Что, на свиданку? Или как сейчас говорят, на стрелку? – \"Просто прогуляюсь\". – \"Знаю эти я прогулки… А твоей что отвечать? Вдруг позвонит?\")
Вид за окном поплыл.
– Представляешь? – Она откинулась. – Август на носу, а я впервые на природу.
– Что так?
– Как говорится, быт заел.
– В нашем-то возрасте?
– Ну… Я работаю.
– А почему не учишься?
– Так получилось. – Провалилась, значит. Я молчал сочувственно. – Разве я не писала?
– Насчет чего?
Вздох приподнял ей груди. – Ребенок у меня.
«Нет!» – удержался я от восклицания. Материнство. Вот значит что, а не обмен веществ. Отчужденно посмотрел на складки лона. С матерями на свидания еще я не ходил. Как-то не доводилось. – Нет, не писала.
– Разве? Сынуля.
– Поздравляю.
– Два года. Знаешь, как назвала? – Настаивала, взглядывая искоса. – Ну, угадай?
– Серёжа?
– Нет. – Отвернулась. – В честь тебя…
Автобус дребезжал под горку, и вместо признательности затошнило. Потом осенило вдруг:
– А муж?
– Что?
– Тоже есть?
– Пока…
– С сыном сейчас?
Мотнула головой.
– На бабулю я его оставила.
Аналитические штудии под шпилем МГУ подтверждали то, о чем всегда подозревал: что очень небезопасно это – бабули. Что взращенные бабулями становятся фригидными женщинами и мужчинами, что ребенку необходим контакт с родителями, с опекунами сексуально активными. Вздохнул и поспешил утешить:
– Ничего: мы не надолго!
– Лично я хоть до утра могу…
Я покосился на большие, но безответственные груди. – А кормить?
– Так ведь не молоком.
– А чем?
Она засмеялась, покрутила головой. Предзакатное солнце замелькало с правой стороны. Из приоткрытых окон долетал ветерок. Вынула и надела зеркальные очки.
– Боже, какой воздух…
Промолчал, оправданный шумом мотора под нами. На семнадцатом километре автобус свернул на природу. Мотая и прижимая нас друг к другу, пересек лесистые холмы, где прятались пионерлагеря, дома отдыха и дачи заслуженных писателей…
Дверь распахнулась в тишину.
Одуряюще пахло смолой.
Бросив взгляд благодарности и еще чего-то, оперлась мне на руку и соскочила на асфальт. Мы остались наедине с природой, которую пересекало шоссе. Перед тем, как его покинуть, она сняла туфли.
Слева знакомый мне бор, набитый палатками, голосами, дымками предвечерних костров, справа вместе с нами поднималось рифленое поле с увядшей картофельной ботвой. Под ногами смесь песка и палой хвои с шишками. Время от времени меня толкало ее бедро.
Из-за гребня поднялась пыль, послышалась песня:
Мы идем по Уругваю,
ночь хоть выколи глаза…
Дежа вю! Виденное, слышанное – пережитое. Показалась пара вечных любовников Страны Пионерии, физрук с пионерзажатой – секундомер на волосатой груди и растираемая в пальчиках ромашка, за ними вывалил и пропылил, обходя нас с обеих сторон, пионеротряд. Девочки с наглядными вторичными, за ними шайка драчунов, срывающих голоса:
Топай, путник, осторожно,
нас подслушивает лес!
Умереть всегда возможно,
если в джунгли ты залез!
– Сос-с-си банан тропического леса! – крикнул нам в спину какой-то хулиган из хора, но в порыве реакции увидел только стриженые затылки, которые удалялись: «Нас поймают папуасы, будут жарить над костром! Будут кушать наше мясо и закусывать ребром…»
Ко мне овернулись зеркальные очки:
– Плакать хочется.
– С чего вдруг?
– Так…
– Надеюсь, ты вышла не за каннибала?
– Не знаю. Очень может быть.
– То есть?
– Да нет, конечно. Он тут не при чем.
– А кто при чем?
– Не кто, а что.
– А что?
– А вообще. Не понимаешь?
Открылась большая вода, которая блистала всей поверхностью – до горизонта. Перевалив гребень, сразу набрал в сандалеты песка. Дорогу пробежали два запоздалых пляжника; во \"вьетнамках\" на босу ногу, в плавках и наполненных ветром рубашках, стянутых под диафрагмой, они спешили сдать тару, вприпрыжку унося в две руки авоську, набитую звоном пустых бутылок.
– А давай выпьем, а? Плохого вина?
Отразившись в ее очках, глянул вслед собутыльникам. – Закрывают уже…
– Успеем!
Бросив туфли, она, большая, что было мочи припустила к сосняку, из которого просвечивал синий киоск. Туфли щелкнули, когда, их подняв, невольно заглянул вовнутрь – золотом поблескивали остатки фирменной надписи, стертой ступнями. «Paris»? Спустившись на берег, уронил небрежно, испытал угрызение и, введя два расставленных пальца, составил вместе.
Солнце обрело предзакатную красную четкость. Я не ожидал, что окажусь на море, но на мне было то, что могло сойти за плавки – шерстяные трусики, еще школьные. Не двойные и в обтяжку, маскировочная функция которой оставалась актуальной. Я подтянул эту функцию и пошел в воду, которая оказалась теплой. Уплыл далеко, где было прохладней и ощущалась глубина. Когда повернул, моя спутница, обняв колени, уже поблескивала очками с опустевшего пляжа. На плаву я страдал от ощущения в плавках. Торчащий эффект, как у мальчишек от холода. Нащупав дно, поспешно привел все в порядок, вынул руки и стал выходить к ней, бурля. Она сняла очки. Смотрела она так, будто выходит, по меньшей мере, Афродита. Нахмурясь, перепрыгнул кайму водорослей с проблеском дохлых рыбешек. Зачесался назад, тряхнул рукой.
– Странно…
– Что тебе странно?
– Впервые вижу тебя так.
– И как? – Мокрым задом сел на песок и уперся ладонями.
– Юноша совсем.
– На ладан та юность дышит.
– Все занимаешься культуризмом?
Когда-то занимался, но откуда ей известно? Ответ меня смутил. Оказалось, что по ее просьбе мама показала мою комнату, откуда железо мое еще не выброшено по причине тяжести.
– Бросил.
– И правильно.
– Почему? Атлета вам готовил. Настоящего мужчину.
– Зачем они нам… – Она вздохнула.
– Как же…
– Я замужем за настоящим.
Меня укололо.
– Офицер?
– Ну, как сказать. Отчасти…
– ГБ?
– С любовью моей к поэзии? Ну, что ты…
– Армия тоже не большой меценат.
– Он в армии формально.
– То есть?
– Играет за нее в футбол.
– Что, футболист?
– Не просто… Мотовилов. – Она взглянула. – Ну. Тот самый.
– Нападающий? – Отнюдь не болельщик, слышал как произносили с восхищением.
– Был центровым.
– Почему был?
– Переезжает. Москва перекупила.
– И вы с ним?
– Испугался? – Усмехнулась. – Не бойся. В Москве ему мы не нужны. – Разняла руки, потянулась. – О-ох… Охота окунуться. Но нет купальника.
Молчал.
– Зрителей, впрочем, тоже…
– Я.
– Тебе можно. Если, конечно, ты не возражаешь?
Воздвигнувшись надо мной, раскрыла молнию на бедре. Втягивая незагорелый живот со впадиной пупка, стащила юбку и осталась в белых трусах. С проступающим курчаво рельефом. Пружинки, пронизавшие ткань, искрились. Взглянула на меня, я отвернулся. Подкатил бутылку и перенес внимание на ярлык. Но должен признать, что нагота ей шла. Нагота и природа. Проводив ее взглядом с мыслью, что Пикассо бы эти формы оценил, откинулся на песок.
Тлели перистые облака.
Возвращалась, ожидаемо чернея в надлежащем месте, но помимо воли пришлось бороться с глотательным позывом, отчего голос прозвучал по-жлобски:
– Красивый…
– Бюстик? – Тут же ссутулилась, отлепляя ткань с молочных своих желез – чтобы, возможно, не угнетать меня недевичьим видом темных ареолов вкруг сосков, которых лишил невинности младенец с моим именем.
Капли воды текли по животу, к коленям. Она огляделась.
– Поднимемся в ельничек?
Истоптанный песок слегка померк. Я натянул брюки, взял бутылку.
Совсем юный, ельник был ей по плечи, но густоты такой, что под царапаньем ярко-зеленых лап она издала стон – будто гармонь на басах растянули. Обернулась:
– Идешь?
Нашла поляночку почище. Положила одежду на песок и, доверительно взглядывая, завела руки за спину, чтобы расстегнуться. Перенес внимание к закату. С поверхности воды исчезали последние блики. К груди льнула хвоя, к которой я ритмично прижимался, лаская себя массивным иглоукалыванием.
Откапавшее за спиной белье расправлялось на еловых лапах. Шелест, возня с застежкой. Полунасмешливое:
– Можно…
В кофте, застегнутой на пуговку, она сидела на песке, обдирая бутылку, стиснутую белизною бедер. – Плохое. Как обещано…
– Зато крепкое.
– Разве? Черт, еще и с пробкой… – В смысле, что не из пластика, который достаточно подковырнуть.
– Дай.
Вынула ключи – не иначе как от дома. Английский подошел, но дальше застряло. Порывшись в сумке, протянула алюминиевый гребешок с ручкой длинной и узкой. Я присвистнул. «Стилет… На ночных улицах успехом пользуешься?\" – \"А ты как думал?» Пробка упала, вытолкнув дух алкоголя. Осмотрев горлышко, протянул ей бутылку. Она запрокинулась и стала пить, упираясь о песок растопыренными пальцами. Потом – в глазах поволока – смотрела, как эти же «чернила» пью я. Под взглядом поперхнулся, закашлялся, был с осторожностью похлопан промеж лопаток. «Можешь сильней. – Нельзя. Может отслоиться… – Что? – Ну, что-то там важное…» Я закурил. «Не знала, что ты куришь. Можно и мне?» – прикоснувшись пальцами к губам, вынула из них сигарету. Затягивалась она, как некурящие девушки перед тем как пойти вразнос. Воткнула недокуренную в песок.
– Поцелуемся?
Сердце застучало – но не весело. Нет. Я выпрямился, поднялся на колени – ей навстречу. Завел руки за спину, приобнял, всем существом испытывая протест. Спина была плотная, а груди она беспощадно расплющила об меня, одновременно пробивая в рот мне свой язык. Делать нечего, я уступал, хотя все было чужим и чуждым – совсем другая кожа, шелковистая, и воспаленность слишком мягких губ, и влажность поцелуя с привкусом портвейна. А главное, этот ее напор, на который – вопреки моим эмоциям, грубо их попирая – однозначный мой член вдавился ей в живот, как кулаком. Ощутив этот факт, она загудела сквозь ноздри. Стон был животный. В том смысле, что рождался он из чрева. И столько торжества в нем было, что прекратил я поцелуй. Оторвался. Отвернулся, вдохнул бесшумно через рот. Хотелось утереться, но не решился. Чтобы не оскорбить ее, тяжко дышавшую. Приоткрыв рот, чтоб дать губам обсохнуть, отпал и руки заложил под голову. Небо погасло. Реяли ласточки. Глянув украдкой на вводящий в заблуждение везувий или что там, она склонилась вполголоса:
– Что с тобой, мой дорогой?
– Винище.
– Вступило в голову?
– Ебнуло.
Погладила мне лоб и волосы.
– Милый ты мой…
От этой любви мне стало дурно. Я закрыл глаза, чтобы сникнуть во мраке не разделимой с ней правды. С удаленных холмов раздался горн, сзывая мое отрочество на вечернюю линейку. Много чего произошло тогда в этих местах, а среди прочего и сыграно в футбол. Единственный раз в жизни. Против лагеря Военного округа, в котором я не оказался по той причине, что был не сыном военного, а пасынком, и в этом качестве обречен был стать противником своих. Лагерь был богатый. Профессиональное поле окружали их девочки-болельщицы. Меня поставили на ворота. Стены не помогали, и в конечном счете нас разбили вдребезги. Но мяч я не пропустил. Свой первый и последний в игре и всей последующей жизни. Удар был штрафной, и я его отбил. Вернее, тем штрафным отбили мне гениталии. Свет в тот момент померк. Но если открутить кино обратно, то возникают золотисто-бронзовые ноги в настоящих шиповках. Переносица, уголки век, общая тяжесть лица, поразившая в том сверстнике – их капитане. Вот он на фоне сплоченной команды сыновей военнослужащих под вой и визг их дочерей из группы поддержки небрежно подбегает к мячу – в одиннадцати метрах от Ахиллесовых моих яиц.
– Мотовилов твой…
Убрала руку:
– Что?
– Отец его, твой – как это? Тесть?
– Свекор.
– Случайно, не военный?
– Полковник в отставке. А что?
– А в лагере Военного округа твой Мотовилов не отдыхал в младые годы?
– Понятия не имею.
– Без затей назывался, лагерь. «Красная Звезда».
– Не знаю. Никогда не говорил.
– А вообще про детство?
– Мотовилов? По-моему, в детстве у него не было детства. Один футбол. А почему ты спрашиваешь?
– Просто так.
– Как-то мы, знаешь, и не говорили. То он на сборах. То на встречах. А в промежутках ссорились.
– Из-за чего?
– Да ну… Разводимся мы с ним.
– Серьезно?
– Заявление подали.
– А потом?
– Мать-одиночка… – В бутылке плеснуло. Сделав несколько глотков, она с хрустом ввинтила ее в песок. Повернулась и залегла. Не вровень, а ниже. Подмышку мне лицом. – Такой юный запах. Зеленый-зеленый…
Я молчал, созерцая ласточек в синеве. Жена нападающего вдыхала мою подмышку, говоря, что младенца совращает -такое чувство у нее. Что запах возбуждает мой. Парного молока. Жарко выдыхая, прижалась всем телом, и когда мне стало щекотно, я понял, что она как-то незаметно осталась без трусов, а она поняла, что и этого нам мало. Разминала мне колено, ища какой-то нерв (и точно, в правом яйце отдавалось). Ногтями вела вдоль бедра. Но, кроме печали, я ничего не испытывал. Наконец осознала мою отрешенность. Несмело заглянула, щекоча кончиками волос. – Что-нибудь не так?
В этих глазах читал я, что не понимает. Не понимает, что всё. Что все не так. Кроме, быть может, ласточек.
– Ты… Не из-за него, надеюсь?
– Нет.
– Никакого значения он для меня не играет.
– Роли, – поправил я.
– Что?
– Не имеет значения, но играет роль…
– Никакой! Ты играешь. Один!
На меня дышала сверху страсть, о которой только читал. Огнь желанья. Тусклый, угрюмый. Не шальной, не сверкающий зелено-голубыми глазами моей постоянной (у которой регулы), но сумрачный: мускусный, перегарный. Но все зависело только от меня. Стоило упереться локтями в песок, как она освободила небо. Я поднялся, она за мной. На елках белел «бюстик», размера, наверно, третьего. Не высох еще, но я снял и подал ей, повторив:
– Красивый.
– Сувенир… – Сбросив кофту, она пребывала белогрудо в сумерках, длила соблазн, проверяя косыми взглядами, но, наконец, надела свой лифчик и подставила мне спину. Не получилось. Свела лопатки. С усилием я застегнул. – В память о товарищеской встречи со сборной ФРГ.
– Он там был?
– А где он не был…
С темной хвои сняла свои трусы, на них целомудренно не глядя. Поколебавшись, сунула в сумочку и посмотрела с неким вызовом. Так, дескать, и будем теперь ходить.
– Раз заботится, – сказал я, – значит любит.
– Когда это было? Давно ничего не привозит, даже сыну своему. А уж мне… Нет, говорит, на Западе твоих размеров. Не знаю, на что он деньги тратит. Или журналы такие дорогие?
– Какие?
– Ну, эти… Группенсекс.
– Никогда не видел.
– Разве? Приходи, покажу. Он их с собой увез, но пару я стащила.
– Зачем?
– Сама не знаю. Так… А в те, что забрал, ему клея налила. Бэ-Эф Два. Пусть разрывает вместе с девками.
Представив эту картину, я усмехнулся. Потом признался, что в браке я себя не представляю.
– И не надо! Особенно тебе.
– Почему?
– Да грязь одна. А ты – Поэт. – Так и сказала с Заглавной буквы.
– Был…
Стала как вкопанная. – Бросил?
Я успокоил. Перешел на прозу. Просьбу почитать, однако, отклонил.
К остановке мы возвращались через бор, оживленный островками костров, которые мы обходили, держась в тени. Наст пружинил и скользил. Будучи босиком, она наступила на шишку, может быть, нарочно, потому что в результате пришлось нам сесть на пень, где допили бутылку, и стали целоваться снова, но она опять начала стонать, и ноздри мои затрепетали на запах, который взлетал у нее из-под юбки, сырой и чистый запах пляжной кромки, у которой все и держалось, потому что границу я отказывался нарушать, несмотря на настоятельные порывы естества, к которому она взывала, побуждая по касательной, как бы случайными прикосновениями, в ее случае матери, пусть и чужой, мне показавшимися непристойными, хотя, возможно, вопрос был только габарита. С пня пришлось мне ее поднимать.
В пустом и ярко освещенном автобусе мы молчали по-разному. Непроизвольно ее толкая, я ощущал свою прочную неколебимость, при этом испытывая угнетенное томление, которое разлагалось во мне на составные общей моей виновности. Каждый ингридиент был со своей саднящей векторной стрелкой – по отношению к ней, едущей в город без трусов (с чего бы это, кстати?) По отношению к постоянной, которой я, как ни крути, а все же изменял, пусть не по факту, и даже не по намерению, – хотя тут уже были потемки… Главное же угрызение было перед самим собой, еще раз доказавшим… А собственно, что? Разве я не вырвался отсюда? Из всего миллионного болота только я один и вырвался – за торфогенный горизонт. В отличие от одноклассников, которых уже засасывало, оказался способным на самое трудное в мире – оторваться от мамы. Просто летние каникулы, вынужденное возвращение, но в перспективе судьбы плаценту я порвал.
Короче, было тошно.
Вернувшись на исходную позицию, вдохнул нагретый асфальтом воздух:
– Что ж…
– Нет, – вскричала она. – Нет… В ресторан? Я приглашаю? В кафе? Мы же с тобой так и не поговорили?
– О чем?
– Как это о чем? – и эти кулаки, прижатые над грудью. – Я должна тебе столько всего сказать!
Я взглянул на башни, на часы.
– Поздновато…
– Тогда в гастроном!
– Ты же видишь: не горит.
– В центре горит! До одиннадцати! Просто возьмем сухого и… Такси! Такси!..
В центр не хотелось мне отчаянно, центр кишел возможностями встреч и пересечений с непредвиденными последствиями для основного сюжета (из которого я выпал на менструальный период) и вполне предвиденным позором. Для центра она была мне не компания. Жизнь отбросила молодую маму на окраину, в быт, в потемки. На свету ее видеть было мне невыносимо.
Выйдя на тротуар в самом центре Ленинского, я под предлогом покурить отказался подниматься с ней в винный отдел. Остался в тени между лип. Сквозь листву сиял фонарь. Мимо цокали юные тени, оборачивались лицами, которых люминисцентный свет не портил, а я уводил глаза – продавший свою юность за бутылку. Этой вот тете, сунувшей под кофту пару мячей.
Сквозь папиросную бумагу проступали коньячные звездочки. – Ну, зачем ты? – возмутился я.
– Так он без пробки: открывать удобней.
– Сколько стоит?
– Ну, я тебя прошу…
Мы вышли к Центральной площади, остановились у перехода. Глаза мои скользнули по озаренным щитам на той стороне, прикрепленным к гранитной балюстраде парка. Гастрольные афиши предлагала этому городу Софокла и Арбузова – \"Мой бедный Марат\" и \"Царь Эдип\". Я издал назальный звук, она мгновенно повернулась. – Что?
– Мой бедный Эдип…
– О чем ты?
Вдаваться я не стал. Не каждому дана возможность пользоваться для самообразования научной библиотекой МГУ. Зажегся зеленый, мы пересекли проспект. По пути к остановке она окинула взглядом афиши и сказала виновато, будто я был против, что взяла билет на Арбузова: Алису Фрейндлих хотелось ей увидеть. – А в «Царе», говорят, там ужасы. Отцов убивают, что ли?
– И матерей ебут.
Она молчала, прощая мне язык, но я счел оправдаться:
– Два великих преступления.
– Великих? – удивилась она без возмущения. – Иногда я тебя совсем не понимаю. Но мне это нравится, ты знаешь?
– Чего там понимать.
– Даже школьные твои стихи, и те…
– Ну уж там-то, – сказал я, снова переходя на прозу. – Два пальца об асфальт…
– Дура, наверное.
Вышли из троллейбуса на предпоследней. Дальше обсерватория, край света и глубокий космос, а здесь перед нами светлела колоннада мрачных времен. Несмотря на помпезный вид, за ней открылся сталинский аттракцион, дар Вождя советской детворе и победившему в войне народу, наглядное свидетельство того, что в начале 50-х жить было лучше, веселей: «Детская железная дорога имени В. И. Ленина».
Только время было недетским.
На перроне никого.
Странно, что в такую теплую ночь никто не занял единственную тут скамейку. Впрочем, снаружи невозможно даже предположить существование столь идеального места. Я и не предполагал. Даже с перрона не сразу заметил ее под окном наглухо запертой билетной кассы. Затемненная крышей, защищенная с флангов, а шаги посторонних по перрону мы бы расслышали издали, – она была до упора задвинута внутрь буквы «П», в виде которой был вокзальчик. В такое уютное «П» страшно обидно было входить не с той. Мы повернулись и присели. Как из партера, как «на театре», передо мной открылась звездная чернота, в чем-то смутно винящая. Когда глаза привыкли, на заднем плане различил мерцание узкоколейки и черноту Серебряного бора, к которому рельсы уходили вправо и, завершая кольцо, возвращались к нам слева – ослепительно блестя.
– Где же он, интересно?
– Кто?
Не это ей было интересно, и я не ответил. Поезд! Поезд зиял отсутствием во всей этой картине. Может быть, давно уже все не работает? Столько ведь лет прошло с тех пор, как здесь меня возили по кольцу.
Она вынула коньяк. Раскрутила жгутики, оголила бутылку. Сняла полоской станиоль, поддела ногтями полиэтиленовую крышечку.
– Попробуй. Должен быть хороший.
Я вздохнул и взял. Выдохнул и, запрокинувшись, стал вливать из горла, как алкоголик. Работал своим Адамовым, пока не шибануло в мозг.
– Конфетку?
Мотая головой, я негативно промычал. И передал ей плеск. В бутылке стало меньше половины, когда она оторвалась. Я усмехнулся:
– Как алконавты…