О тех, кто первым ступил на неизведанные земли,
О мужественных людях — революционерах,
Кто в мир пришёл, чтоб сделать его лучше.
О тех, кто проторил пути в науке и искусстве,
Кто с детства был настойчивым в стремлениях
И беззаветно к цели шёл своей.
Выпуск 80
Рецензент старший научный сотрудник Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС В. В. Сазонов
Вупперталь
Едва появившись на свет, он уже получил в наследство: заблуждение и незрелость, дабы ему весь век трудиться, расправляясь с ними то там, то здесь. И. П. Эккерман.
Разговоры с Гёте
1821 год. 18 января
Иногда Фридриху казалось, что он помнит тот день, слякотную погоду, унылый холодный ветер. В детстве ему часто рассказывал об этом дедушка Ван Хаар.
На крестины племянника примчались дядья: старший, двадцативосьмилетний Каспар, и младший — двадцатитрехлетний Август. Присутствовал и глава рода Энгельсов дед Каспар. Дедушка Ван Хаар, ректор гимназии в городе Хамме, и его супруга Франциска Христина приехали ещё вчера.
— Малыш станет дельным фабрикантом, — уверял дед Каспар, — взгляните, какая смышлёная у него рожица!
— Он уже умеет улыбаться! — с гордостью говорила мама Элиза.
— Улыбка — это фамильное. Энгельсы всегда отличались весёлым нравом. Мой покойный отец Йоганн говорил мне: «Улыбайся людям и увидишь, что дела твои пойдут сами!»
В семье любили предания об основателе рода Энгельсов рыжем Йоганне. Верзила и весельчак, крестьянский сын, он появился в Бармене с одним гульденом в дырявом кармане. Руки у него были умелые, голова ясная, и к концу жизни он владел уже мастерской и лавкой. Весёлый крав, ясная голова и умелые руки были и у деда Каспара.
Мастерскую Каспар превратил в фабрику, лавку — в контору, потом в фирму. Сыновья, воспитанные иначе, стеснялись его простецких манер. Он мог подойти к обер-бургомистру, хлопнуть по плечу и, зычно захохотав, предложить: «А что, старина Петер, не распить ли нам бутылочку рейнвейна?»
Молодые сыновья смущались, а обер-бургомистр улыбался и шёл с Каспаром распивать бутылку вина.
Лишь повзрослев, они поняли, что Каспар был в городе человеком редким, легендой, любимцем многих.
На фабрике он держал свой станок, на котором и в старости иногда работал. Он создал первое в Пруссии бесплатное училище для детей рабочих, а во время страшного неурожая организовал союз помощи голодающим, сам отдал немалые деньги. Основал он и церковную общину. Не зря, когда бил колокол в нижнебарменской церкви, люди говорили: «Каспар на службу зовёт».
Сейчас дед захотел лично быть свидетелем на крестинах малыша. Свидетельницей стала и бабушка, госпожа Франциска Христина Ван Хаар.
Младенца назвали Фридрихом Энгельсом, а его двадцатичетырехлетний отец, тоже Фридрих, с этого дня стал Фридрихом-старшим.
1826 год. 28 ноября
Фридриху исполнилось шесть лет.
С утра пришёл пастор Круммахер. Отец состоял попечителем воскресной школы, которую основал дед Каспар. Пастор и отец закрылись в кабинете, чтобы поговорить о делах.
Наверху, в детской, мама играла на клавесине простые народные песенки. Здесь же были все дети — Фридрих, четырёхлетний Герман, двухгодовалая сестра Мария и малютка Анхен.
Прислушиваясь к мелодиям, пастор время от времени замолкал и недовольно морщился.
Пастор проповедовал пиетизм. Это было течение в реформаторской, кальвинистской церкви. Оно считало греховным любые светские радости: театр, музыку, книги. Триста лет прошло с тех пор, как сын рудокопа священник Лютер, крепкий мужчина с военной выправкой и красными могучими руками, перевёл Библию на немецкий язык и возглавил движение протестантов за чистоту христианской веры и человеческой нравственности. Почти одновременно с ним Жан Кальвин, уже в детстве прозванный соучениками «винительным падежом», стал проповедовать строгую нравственность, отделение от римской католической церкви. Он был хмур и строг, винил людей во всех известных грехах, а своего учёного противника Сер-вета попросту сжёг на костре инквизиции.
Лютер и Кальвин освободили многие европейские народы от владычества римских пап, упростили церковное богослужение. А через сто лет после них франкфуртский богослов Шпенер развил учение Кальвина и основал новую ветвь протестантской церкви. Он назвал её пиетизмом. Человек должен исправно трудиться и вдохновенно молиться господу, проповедовал он. Любые развлечения — грех.
Для большинства жителей долины реки Вуппер — мелких лавочников, ремесленников, которые по вечерам пересчитывали свою небогатую прибыль, готовые заморить себя и свою семью голодом, но выбиться в люди, пиетизм стал опорой в жизни, необходимой верой.
На собрании церковной общины пастор Круммахер сурово судил прихожан за любую светскую радость.
В другом доме при пасторе не посмели бы исполнять народные песенки, которые терзали его слух, словно отточенное копьё тело распятого Христа. Но это был дом Энгельсов. И всё же пастор не выдержал.
— Все в городе знают о вашей привязанности к детям. Однако не пугает ли вас, господин Энгельс, чрезмер-нор увлечение греховной музыкой со стороны вашей супруги?
— Какая же она греховная? — удивился Фридрих-старший. — Это старинная народная песня.
— В массе своей народ всегда был греховен, господин Энгельс. — Пастор прислушался к звукам, доносящимся сверху, и снова поморщился. — Нет, такая музыка не для детских ушей. Она может дурно повлиять на духовное воспитание ребёнка… Я знаю, что вы сами собираете в доме людей, чтобы предаваться музыке. — Пастор снисходительно улыбнулся, как бы прощая Фридриху-старшему эту шалость, тем более что тот пять минут назад пожаловал большие деньги на нужды церкви…
— Я подумаю, господин пастор, — коротко ответил отец.
* * *
Днём из города Хамма приехал дедушка Ван Хаар. Как всегда, войдя в дом, он расставил руки, и Фридрих с разбегу бросился ему на шею.
У ректора гимназии были свои планы на воспитание внука. Пускай молодой отец мечтает сделать из сына совладельца будущей фирмы. Конечно, фамилия Энгельсов становится в последние годы всё более известной. «Это те, что по хлопкопрядильному делу?» — спрашивали часто ректора.
У деда не было сыновей. А какой мужчина в шестьдесят лет не мечтает продолжить себя хотя бы во внуках? В те дни, которые он проводил в Бармене, дед постоянно возился с Фридрихом, рассказывал ему старинные легенды о неустрашимом герое Зигфриде, о благородных мужах античных времён.
«У ребёнка удивительные склонности к истории, прекрасное воображение, — тайно радовался дед, — скорей всего он станет учёным и забросит коммерцию».
Ближе к вечеру отец вышел из кабинета и увидел деда с внуком, сидящих вместе в одном кресле напротив камина.
Будет некогда день, и погибнет великая Троя,
Древний погибнет Приам и народ копьеносца Приама! —
читал дед с воодушевлением, и голос его звучал мужественно, величаво.
В эту секунду отец испытал то, что называют уколом ревности. С ним, с отцом, Фридрих никогда так не усаживался и никогда не слушал его так увлечённо.
Второй укол он испытал позже, когда начались поздравления. Фридриху уже вручили подарки, дети и взрослые пропели трижды: «С днём рождения, Фридрих!»
Все сели за праздничный стол, и фрау Элиза шутливо заметила по какому-то поводу:
— Когда вырастешь, Фридрих, и у тебя будет своя фабрика, тогда и распоряжайся.
— Лучше я буду ректором гимназии, как дедушка, — ответил старший сын.
Конечно, не стоило обращать внимания на слова несмышлёного ребёнка, но отец всё же подумал: «Пастор Круммахер кое в чём прав, и за воспитание сына пора взяться всерьёз».
1826 год. 29 ноября
На следующее утро Фридрих-старший, крепко держа приодетого сына за руку, повёл его для начала в контору.
Старший конторщик, работавший ещё при деде Каспаре, уважительно разговаривал с молодым хозяином. «Фирма купила большую партию хлопка, задёшево, из Америки, — с жаром говорил он об удаче, — часть товара можно немедленно пустить в дело, а часть сохранить до весны. В мае цены на хлопок поднимутся, и тогда можно получить немалую прибыль. А всё оттого, что господин Фридрих распорядился построить дополнительный склад при фабрике. Оказалось, что и большой сарай приносит хорошие деньги, если имеешь светлую голову».
Отец слушал пожилого конторщика и наблюдал за сыном. Пусть видит, что его отец — властный человек и умный хозяин.
Потом они пошли на фабрику. В здании из грязноватокрасного кирпича было шумно и пыльно. На станках, которые в своей молодости закупил дед Каспар, работали мастеровые разных возрастов. Среди них были и дети чуть старше Фридриха, тощие, с серыми, утомлёнными лицами. Они собирали клочья хлопковой ваты, обрывки пряжи и увозили на тележках в склады.
— Если бы мои братья согласились поставить здесь новые английские машины, мы бы вчетверо увеличили доход! — прокричал отец на ухо сыну. — Фабрика — это надёжное дело!
Фридрих-старший был доволен сегодняшней экскурсией. Возможно, ребёнок не всё пока понимает, но это не страшно — мальчик запомнит увиденное, и через несколько лет посеянные семена дадут всходы. К делу надо приучать постепенно.
Неожиданно один из мальчишек, собиравших хлопковые отходы, сильно закашлялся.
— В чём дело? — Фридрих-старший нахмурился. — В чём дело? Мальчик болен?
— У мальчишки слабая грудь. Наш воздух ему не на пользу, — ответил смущённый мастер, сопровождавший хозяина.
— Я же распорядился принимать только здоровых детей!
— У него умер отец, а дома больная мать и двое малюток… Но легче работы здесь нет.
Фридрих-старший недовольно молчал.
— Старый хозяин ценил отца этого мальчонки… Когда вашему отцу хотелось поработать на станке, они вставали рядом.
— У моего отца было много свободного времени и мало конкурентов. Сейчас другие годы. Распорядитесь с мальчиком, чтобы он здесь… не кашлял.
— Слушаюсь, хозяин.
«Жизнь крута, и надо быть в ней сильным, — подумал отец. — Ведь средства для жизни добываем мы, деловые люди». Он подумал, что надо на попятном ребёнку языке объяснить это как-нибудь сыну.
Они вышли из помещения на свежий воздух, и тут их догнал мальчик.
— Хозяин! Не выгоняйте меня! — кричал он, подбегая. — Хозяин, я вас очень прошу, я больше не буду кашлять! Я здоровый и вожу больше тележек, чем другие.
— Хорошо, хорошо. Иди работай, — с досадой сказал отец и повёл Фридриха к воротам.
Прошло несколько недель. Фридрих играл на улице с соседскими приятелями, когда мимо них прошла бедная похоронная процессия.
Следом за дрогами, на которых стоял обклеенный дешёвой тканью гробик, шла понурая женщина, несколько детей, двое рабочих с фабрики. Хоронили того самого фабричного мальчика…
1826 год. 24 декабря
Вечером Фридрих сидел в своей комнатке наверху вместе с дедом Ван Хааром, приехавшим на рождественские праздники, и отец нечаянно услышал их разговор:
— Я знаю, кто такой бог, — говорил Фридрих. — Бог — это злой, несправедливый старик. Он любит, чтобы его постоянно хвалили, и наказывает тех, кто ему мало кланяется. За что он уморил мальчика на фабрике? Вот мы все — здоровые, и дом у нас большой, а рабочие на папиной фабрике — больные, живут бедно. Почему им бог не помогает?
— Не говори так о боге, мой милый, — отвечал дед. — На бога сердиться нельзя. Бог всегда отличает послушных и умных мальчиков.
«Нехорошо получилось, — подумал отец, спускаясь с лестницы. — Надо сказать конторщику Зигфриду, чтобы он выдал пособие матери этого мальчишки. Да и в церкви заказать по нему мессу будет нелишним».
1830 год. 30 июля
В Париже — революция! Это было невероятно, удивительно! Фридрих и слова-то такого раньше не знал — «революция».
Учителя в городском училище постоянно твердили, что королевская власть от бога. Пока король жив, каждым своим действием он осуществляет божий промысел.
Но, оказывается, против королей можно поднять восстание, ходить по улицам со знамёнами, на которых написано: «Свобода, равенство, братство!»
За массивной дверью в своём кабинете работал отец. В эти часы никто не смел мешать ему.
— На улице говорят, что во Франции революция! — Фридрих не удержался, распахнул дверь кабинета.
Отец не стал сердиться. Он взял французскую газету, которую принёс почтальон, просмотрел сообщения из Парижа.
— Добром это не кончится. После восстаний всегда наступает хаос и голод. Благодарение богу, в Пруссии твёрдая власть, да и мы, немцы, более благоразумны и не поддадимся этим разрушительным идеям.
1833 год. Октябрь
Казалось бы, совсем недавно Фридриха привели в первый класс. Мама поставила его в школьном дворе рядом с двумя одинаково одетыми мальчиками и сказала:
— Это дети пастора Гребера, они хорошие, дружи, пожалуйста, с ними.
«Хорошие дети» боязливо держались за руки. Неожиданно на них с разбегу налетел мальчишка, толкнул, засмеялся и побежал дальше. Это был сын купца Бланка. Из дверей школы вышел учитель чистописания Рипе, лысоватый, с маленьким жёлтым личиком и унылыми бесцветными глазами.
Сначала Фридрих принял его и других учителей за пасторов, потому что одеты они были в чёрные сюртуки. Он ещё удивился тогда: «Зачем их здесь столько?»
А господин Рипе вдруг начал лупить какого-то непослушного ученика лакированной указкой. Потом кое-как построил ребят и повёл в класс.
В классе стояли чёрные парты и чёрная классная доска. Под огромным распятием — тоже чёрная учительская кафедра. Над доскою висел парадный портрет прусского короля Фридриха-Августа III. С потолка свисала газовая лампа. Учитель Рипе зажёг её, и она зашумела, как чайник.
Так начался первый урок.
А теперь, в октябре 1833 года, начинался последний учебный год в городском училище.
Братья Гребер, Бланк и Фридрих стали друзьями.
В первом классе Фридриху нравилось, когда учителя хвалили его. Евангелие он учил наизусть, в тетрадях старательно выводил красивые ровные буквы.
— Пошли после занятий побродим, — звал его друг Вилли Бланк.
— Что ты! — ужасался Фридрих. — На завтра ещё сколько учить!
— Да плюньте вы на этого зануду Рипе! — убеждал Вилли. — Мой отец говорит, что такого дурака надо ещё поискать.
— Господин Рипе ведёт праведную, богобоязненную жизнь, и тебе не пристало так говорить! — сердились братья Гребер.
Но всё это было в первом классе. Зато теперь, после трёх лет школы, как они потешались над тем же беднягой Рипе, как презирали обывателей-филистеров!
А филистерами оказались почти все взрослые в их городе. Передовые идеи века были им ненавистны. Филистеры не читали газет. По вечерам они увлечённо подсчитывали свою мелочную дневную выручку.
Главным филистером в Вуппертале был пастор Круммахер. Он так умел поучать прихожан, обращая лицо своё к всевышнему, проклинать грешников! Каждое слово пастора казалось таким же истинным, словно его произносил сам господь бог.
Однажды в кирке во время проповеди, когда пастор поносил членов общины за чтение книг, Вилли Бланк выпустил ему под ноги мышонка.
Этого маленького зверька он поймал у себя в подвале, а перед службой показал приятелям, вынув из кармана и зажав в кулаке.
— Мне могут сказать: роман написан христианином, значит, читать его можно? Я отвечу — нельзя! — гремел пастор. — Потому что книга эта нашёптывалась на ухо христианину дьяволом!
И в этот момент Вилли, сидевший на скамье с краю, незаметно опустил на пол мышонка.
Тот сначала замер, прижался к гладкой плите каменного пола, а потом вдруг побежал прямо в сторону пастора.
Пастор прервал свою речь. Мгновение он ещё вглядывался в мышонка, а потом закричал:
— Уберите! Уберите это немедленно!
Но никто не решался действовать. Да и попробуй поймай мышонка!
И тогда пастор, гроза прихожан, соскочив с кафедры, метнулся в сторону. А мышонок от испуга тоже заметался и, желая спрятаться куда-нибудь, видимо, решил, что лучшее место — пасторские брюки…
Когда он подбежал к ногам господина Круммахера, тот, всегда такой важный, визгливо причитая, помчался по проходу между скамьями к выходу на улицу. Самые серьёзные из прихожан с трудом удерживали улыбку.
После службы по городу прошёл слух, что сам дьявол пытался вмешаться в воскресную проповедь пастора Круммахера, подбросив в храм отвратительную тварь, но пастор доблестно изгнал зверя из храма и продолжил службу.
В тот же вечер отец позвал Фридриха в кабинет.
— Мы с тобой здесь вдвоём, сын, и твои друзья ничего не услышат. Скажи мне честно, кто из них напроказничал сегодня в церкви? — спросил отец, пристально глядя в глаза Фридриху.
Фридрих знал — врать грешно, но и выдать Бланка было невозможно.
— Я знаю, ты честный, правдивый мальчик. И сейчас ты не обманешь меня, — настаивал отец.
— Я знаю, кто, — с трудом выдавил из себя Фридрих, — но сказать не могу.
Это был первый случай, когда он не подчинился отцу.
* * *
А через несколько дней всё тот же Бланк принёс в училище книгу Гёте.
На уроке Рипе обучал их науке писать письма.
— Каждое письмо, — внушал он унылым голосом, — в зависимости от положения адресата в обществе уже с первых фраз должно нести оттенок возвышенного почитания или уважительного пренебрежения…
Он заставлял учеников зубрить эти обращения наизусть: кому положено писать «высокочтимый сударь», а кому — «милостивый государь».
— Наверное, за свою жизнь он, кроме письмовника, ни одной книги не прочитал! — говорил на перемене Бланк.
Перемена кончилась, и тут Рипе неожиданно приказал ученикам стоять возле своих мест.
— Что там ещё? — прошептал Бланк, сосед Фридриха по парте.
— Господа! Такое даже невозможно представить! Но… я подобрал под партой Бланка и Энгельса книгу Гёте! Мне страшно подумать, что вы читаете эту книгу, господа! Бланк, её принесли вы?
Вилли молчал.
За провинности отец до сих пор стегал его дома розгами, стегал угрюмо и жестоко.
— Пастору Круммахеру будет доложено о вас особо, Бланк. И с отцом вашим на собрании общины будет серьёзный разговор.
Бланк лишь беззвучно шевелил губами.
— Это не он, господин учитель, — сказал громко, неожиданно для себя Фридрих. — Это я! — И заметил удивлённый взгляд Бланка.
— Ах, это вы, Энгельс! Час будете стоять на коленях, остальным — садиться.
Фридрих пошёл в угол, куда ставили провинившихся.
После урока Рипе вручил Фридриху записку.
— Не думаю, что ваши родители обрадуются, прочитав её.
— Спасибо, Фридрих, — сказал Бланк, когда они вышли из школы. — Я пойду с тобой домой и всё расскажу сам, чтобы тебя не наказывали.
Дома, к счастью, была лишь мама.
— Госпожа Элиза, учитель Рипе написал вам записку, но Фридрих не виноват, — едва успев поздороваться, начал Бланк.
— А кто же тогда виноват? — грустно спросила мама, принимая записку. Не дочитав до конца, она заулыбалась. — Я испугалась, думала, вы натворили что-нибудь…
— Книгу Гёте принёс я, госпожи Элиза. — Теперь Бланк признавался без боязни.
— Да какой же в этом грех! — Мама даже пожала плечами. — Гёте — великий писатель, украшение и гордость Германии.
— А Рипе сказал, что Гёте — великий грешник.
— Для вашего Рипе чем лучше писатель, тем больший он грешник. — Мама снова улыбнулась. — Мойте-ка быстрей руки и садитесь обедать, а то, пока ты, Вилли, доберёшься до дома, ещё полдня пройдёт.
1834 год. Октябрь
В Эльберфельдскую гимназию из городского училища переходили лишь немногие ученики.
— Каспар Энгельс был человеком простым, гимназии не кончал, но состояние увеличил вчетверо, — говорил отец полушутя.
Но мама шутки не принимала.
— Дорогой мой, то был другой век, а сейчас даже Бланки отдают своего сына в гимназию.
— Я бы сам мечтал стать ректором такой гимназии, — говорил дед Ван Хаар. — Она сегодня лучшая в Пруссии.
Тогда и решили: Фридрих переходит в гимназию.
Гимназия находилась на другом берегу Вуппера, в соседнем городе Эльберфельде. Города соединял красивый древний мост из белого камня. Чтобы ежедневно не ходить длинной дорогой, Фридрих станет жить на пансионе у исполняющего обязанности ректора доктора Ханчке.
В те годы многие учителя держали на пансионе учеников — жалованье в гимназии маленькое, пансион добавлял небольшой доход. Но одно дело столоваться у простого учителя, другое — у самого профессора Ханчке. Таким образом, Энгельсы и здесь как бы выдвигались вперёд.
* * *
Сначала всё казалось обыкновенным. В актовом зале, где собрали всех учеников, профессор Ханчке сказал речь. Барменцы — Фридрих, Греберы и Бланк — чувствовали себя здесь чужаками.
Фридрих приготовился поскучать и на первом уроке. Но вот дверь резко распахнулась, и в класс энергично вошёл учитель истории и литературы Клаузен.
— Садитесь, садитесь быстрей, господа, — сказал он, отмахнувшись от приветствия. — Я познакомлю вас с чрезвычайно интересным изданием. — Он поднял вверх толстую книгу. В руках у него был первый том Якоба и Вильгельма Гриммов «Детские и семейные сказки». — Кто знаком с этой книгой?
Сколько раз из этой книги читал маленькому Фридриху дедушка Ван Хаар прекрасные сказки! Незабываемые вечера в маленькой комнатке наверху… И Фридрих поднял руку.
— Отлично! — обрадовался Клаузен. И громко, с явным удовольствием начал читать сказку «Игрушки великанов».
Ученики притихли: они ещё не привыкли слушать на уроках сказки.
— Братья Яков и Вильгельм Гриммы — явление замечательное в культуре германских народов, — сказал Клаузен, прочитав сказку. — Теперь послушайте отрывок из «Песни о Гильдебранте». Это самое древнее из дошедших до нашего времени произведений в Германии. Его тоже разыскали и опубликовали профессора Гримм.
Героические старинные стихи Клаузен читал на память.
— Некоторые полагают, что любовь к родине начинается с любви к королю. Нет, господа. Хотя любой человек должен уважать законную власть своего государства, любовь к родине начинается со знания истории и культуры своего народа.
Урок кончился неожиданно быстро. Клаузен попрощался с учениками и так же стремительно вышел. А притихшие гимназисты продолжали сидеть на местах.
* * *
— Господа, поздравляю вас с рождением большого поэта! — заявил прямо от двери Клаузен на новом уроке. — Запомните его имя: Фердинанд Фрейлиграт. Я сам открыл его недавно. Он печатается в альманахах и ещё не издал ни одной книги, но я уверен — это будущая слава нашей поэзии.
В тот же день Фридрих переписал стихи Фрейлиграта.
…Как он хотел, чтобы учитель Клаузен заговорил с ним лично! Поручил бы ему что-нибудь. В перерывах Фридрих следил за ним издали и, радуясь, ловил каждый его нечаянный взгляд. Как-то само получалось, что он без конца попадался учителю на глаза, от растерянности здороваясь с ним по нескольку раз на дню.
И вот однажды Клаузен сам подошёл к Фридриху.
— Скоро у нас будет гимназический вечер. Там обычно выступают старшеклассники. Но я хочу попросить тебя тоже выступить.
Учитель назвал Фридриха на «ты», как своего друга, и мальчику стало от этого ещё радостней.
— Было бы хорошо, если бы ты, Фридрих, познакомил слушателей с балладами наших лучших поэтов: Бюргера, Гёте, Шамиссо… — Клаузен улыбнулся. — Ты же их хорошо знаешь.
Теперь Фридрих часто провожал Клаузена до дому. Учитель давал читать ему книги из своей библиотеки. По дороге они дружно беседовали, обсуждали творчество разных поэтов.
Нет никого под солнцем
Ничтожней вас, богов! —
декламировал Фридрих из гётевского «Прометея».
— Тише! — смеялся Клаузен. — Вы всполошите всех филистеров, и тогда мне не быть вашим учителем.
* * *
Исполняющий обязанности ректора доктор Ханчке проживал со своей сестрой, пожилой старой девой, и служанкой в небольшом двухэтажном доме рядом с гимназией.
В доме всегда было тихо, слегка сумеречно, и Фридрих скоро полюбил свою комнату на втором этаже, куда надо было подниматься по деревянным ступеням винтовой лесенки.
Ужинали они в гостиной, при свечах. Сначала доктор Ханчке негромко читал молитву, а потом все чинно садились за большой овальный стол.
Иногда в конце ужина доктор Ханчке рассказывал специально для Фридриха какую-нибудь забавную, но поучительную историю из гимназической жизни.
— Я смотрю, Фридрих, и вас увлёк наш эльберфельд-ский Зигфрид? — спросил он во время очередного ужина. — Каждый год у него появляется новый поклонник.
— Но вы сами говорили, что коллега Клаузен — человек достойный и самый дельный из учителей, — заметила фрейлейн Ханчке.
— Да, говорил, — согласился доктор Ханчке и посмотрел на Фридриха, как бы раздумывая, стоит ли продолжать дальше. — Но, к сожалению, коллега Клаузен — человек увлекающийся… Иногда он высказывается там, где следовало бы молчать. Однако я о другом. — Профессор вновь оживился. — Коллега Клаузен показал сегодня вашу тетрадь по истории с прекрасными рисунками. Вы у кого-нибудь учились рисовать прежде?
— Меня учила мама, — ответил Фридрих смущённо.
— Скоро у нас гимназический вечер. Не попробуете ли вы, Фридрих, сделать несколько шаржей на своих товарищей? Мы бы их развесили на стенах…
Так получилось, что героем этого вечера стал не какой-нибудь старшеклассник, а почти никому не известный ученик. Сначала гимназисты с восторгом разглядывали его шаржи, а потом он же читал баллады известных немецких поэтов…
Когда в конце вечера доктор Ханчке стал вызывать на сцену выступавших, Фридрих спрятался за занавесом и не вышел.
— Скромность похвальна, Фридрих, но вы заслужили награду, и мне искренне жаль, что вы не получили её от благодарных соучеников, — сказал за домашним чаем Ханчке.
1837 год. Сентябрь
Чаще всего они собирались у Греберов, когда родителей дома не было. Кроме Фридриха и Бланка, приходили ещё человек шесть гимназистов. По-взрослому рассаживались в кресла, закуривали толстые сигары, потягивали пиво и читали свои стихи. Фридрих играл на клавесине сочинённые им недавно песенки, друзья подхватывали хором. Лишь кружковцы знали, что карикатуры, которые помещали порой вуппертальские газеты без подписи, тоже рисовал Фридрих.
— Вы как хотите, а я поеду в университет, в Бонн, — говорил Бланк. — Там настоящая свобода! А какие студенческие кабачки!
— А мы решили поступать в Берлинский, — сообщили Греберы.
— Да там скукотища какая, в вашем Берлинском университете! Говорят, берлинские студенты даже увиливают от дуэлей!
— Зато знания глубже, и, между прочим, именно там преподавал Гегель! — настаивали Греберы.
Фридрих тоже собирался в Берлин изучать право. Он представлял себе ту будущую жизнь, и голова кружилась от счастья.
— Вы делаете правильный выбор, мой мальчик, — поддерживал его доктор Ханчке. — Образование правоведа даст вам филологические знания, к которым вы так стремитесь, и одновременно — твёрдую почву под ногами.
1837 год. Октябрь
Отец уехал в августе в Англию и долго не возвращался.
Все готовились к литературному гимназическому вечеру. Фридрих сочинил на древнегреческом большое стихотворение «Поединок Этеокла с Полиником». Доктор Ханчке уверял, что таким гекзаметром могли бы гордиться знаменитые античные поэты.
Вечер прошёл с блеском. Фридриху аплодировали больше всех.
— У тебя большой, настоящий поэтический талант! — возбуждённо говорил Клаузен. — И я прошу тебя, Фридрих, развивать свой талант дальше! В Германии купцов и адвокатов много больше, чем поэтов. Сейчас лишь Фрейлиграт умело совмещает в себе оба занятия… Да, знаешь ли новость: он ведь переехал к нам, в Бармен. Представь, я как раз сегодня имел честь познакомиться с ним! Это замечательно, что такой поэт будет жить именно в нашей Вуппертальской долине! Надеюсь вас познакомить друг с другом…
Но Фридрих не предполагал, что близкий человек — собственный отец уже принял решение, которое разрушит все его планы.
У отца было прекрасное настроение.
— Элиза, ты только посмотри на него! Наш сын скоро начнёт бриться, — обрадованно встретил он Фридриха. — Самостоятельный молодой человек!
— Только что заходила фрау Гребер. Рассказала, как хорошо тебя приняли на вчерашнем вечере, — мягко улыбаясь, проговорила мама.
Но отец, поморщившись, перебил её.
— Все эти гимназические вечера надо оставить. Да, мой мальчик, пора становиться настоящим мужчиной. Энгельсам нужны не пасторы, а дельные коммерсанты. И адвокаты им не нужны тоже — при случае они наймут адвоката за деньги. С завтрашнего дня ты становишься работником фирмы «Эрмен и Энгельс».
— Какой фирмы? — переспросил поражённый Фридрих.
— Элиза! Что в голове у этого гимназиста? Родословную своих греческих героев он вызубрил наизусть. А дела собственного отца для него в туманной дали. Так вот, мой мальчик, сегодня ты можешь смеяться и радостно петь… Тебе даже представить трудно, перед какой бездной стояли мы несколько месяцев назад. Только братья мои могли додуматься делить основной капитал. Ведь разделив его на троих, каждый из нас стал втрое беднее. А это страшно — обеднеть! Намного страшней, чем не разбогатеть… Но бог помог мне напрячь силы, и теперь мы — совладельцы новейшей фабрики в Энгельскирхене, а в ближайшие годы откроем филиалы в Манчестере, в Бремене. И если нам повезёт, мой дорогой старший сын, то наши конторы будут и в американских штатах, и в Индии. Для этого стоит хорошо поработать, как ты думаешь?
— Но как же гимназия? — спросила растерянно мама.
— А что гимназия? У нас на счету сейчас каждый зильбергрош. И мне нужен Фридрих — работник фирмы, а не гимназист. С завтрашнего дня забудь гимназическую премудрость, зато хитрую простоту коммерции учи наизусть!
Фридрих поднялся в свою комнату. Ему не хотелось никого ни видеть, ни слышать. Но энергичный голос отца, доносившийся снизу, постоянно разламывал тишину.
* * *
— Я пробовал беседовать с вашим отцом, мой мальчик, — грустно сказал доктор Ханчке, — он непреклонен. Я хочу надеяться, что вы сами пройдёте курс наук, которого лишаетесь. Сейчас я допишу ваше выпускное свидетельство.
Своим изящным почерком, которым так гордился с юности, доктор Ханчке продолжил записи на листе с королевским гербом:
«…во время своего пребывания в старшем классе отличался весьма хорошим поведением, а именно обращал на себя внимание своих учителей скромностью, искренностью и сердечностью и при хороших способностях обнаружил похвальное стремление получить как можно более обширное научное образование…»
Ханчке задумался, а потом добавил слова, непривычные для официального документа:
«Нижеподписавшийся расстаётся с любимым учеником, который был особенно близок ему благодаря семейным отношениям и который старался отличаться в этом положении религиозностью, чистотою сердца, благонравием и другими привлекательными свойствами, при воспоследовавшем в конце учебного года… переходе к деловой жизни, которую ему пришлось избрать как профессию вместо прежде намеченных учебных занятий, с наилучшими благословениями».
И подписался: «Д-р И.-К.-Л. Ханчке».
1837 год. Осень — зима
На столе, обитом потёртым зелёным сукном, кроме оловянной чернильницы, нескольких перьев да двух увесистых конторских книг, ничего не было.
— Для начала обучишься ведению переписки, — сказал отец. (Вот для чего пригодится наука Рипе!) — С восьми до двенадцати в книгу с синей обложкой будешь записывать входящие письма.
В полдень все конторщики города разгибали спины и отправлялись по домам обедать.
— С двух до шести в книгу с зелёной обложкой — регистрировать письма исходящие. Те, что даст тебе Зигфрид.
— А потом?
— Получаешь свободу, которой так жаждешь. Если не потянет в сон, занимайся своими науками. Тебе будут платить деньги — столько, сколько получают ученики конторщиков.