Коньяк уже закончился, и к мясу Француз скомандовал бутылку «Лафон Роше» — густого и пронзительно-алого, словно кровь отдавшейся девственницы.

— Давай, брат, чтобы сдохли наши враги.

Чокнулись хрусталем, выпили до дна, и, стянув сочные куски с шампура на лаваш, Петр Федорович завернул мясо в мягкую булку, впился в гастрономическое чудо крепкими зубами и, прожевав, занялся восхитительным, желтым от моркови рисом. Глядя на него, и Зверь потянулся к казанку, но в это время раздался звук зуммера. Оставляя на трубке жирные следы, Сорокин приложился к ней ухом:

— Говорите. — С минуту он внимал молча, потом неожиданно ощерился: — Спасибо, Ваня, уважил. — И, отключившись, посмотрел Лютому в глаза: — В двадцать часов он ждет тебя по такому-то адресу — одного в машине. Просто зарули во двор и припаркуйся. И все будет елочкой, брат.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Да, Сергей Петрович, летит время. — Замначальника УНОНа полковник Хрусталев вытащил пачку «Бонда» и покосился на собеседника: — Бросил небось?

— Да нет, могу иногда. — Плещеев улыбнулся, щелкнул зажигалкой и, затянувшись, поперхнулся. — А иногда не могу.

Они стояли в коридоре первого яруса АБК — секретного объекта, построенного еще для комитетских нужд, и сквозь зеркальное стекло смотрели на белые от снега клены.

Действительно, время быстро летит. Вроде бы совсем недавно один из них ловил отборнейшую мразь, а другой сажал ее за решетку. Теперь же первый допер до папахи и шарил в антраците не хуже завзятого наркомана, а чем занимался второй, лучше было не спрашивать.

— А ты совсем не изменился, даже помолодел вроде. — (Минуту назад полковник закончил инструктировать руководителей «спецухи» и, заметив среди них старинного товарища, живо поволок его в коридор.) — Серега, черт, как живешь-то?

За окном между тем куцый февральский денек уступил место сумеркам, разговор не клеился, и Плещеев перевел взгляд на располневшее лицо Хрусталева:

— Скажи, Евгений… (Как, блин, отчество-то его?) Сам-то ты чего об этом «финике» думаешь?

— Ничего, Сергей Петрович, ничего, потому что конкретно ни хрена не знаю, — тяжело вздохнув, мрачно ответил Хрусталев, и это было правдой. В самом деле, о новом наркотике, не так давно появившемся в городе, известно было не много.



В составе его, до конца не установленном, присутствовала жесткая «синтетика» — фенциклидин, употребление варьировалось от орального до анального, а впечатляющее название «фараон» в общем-то соответствовало истине — отрава была просто царской. Наркоманы, впрочем, окрестили ее ласково-уменьшительно — «фенечкой», «фиником», а особенно она пришлась по душе женской половине ширяющихся. Дело в том, что при употреблении «фараона» прекрасный пол уже на игле отлавливал флэш — состояние, близкое к оргазму, и, естественно, испытывал к отраве чувства самые нежные. А кроме всего прочего, «финик» был дешев, легкодоступен — на любой дискотеке его хоть пруд пруди — и по своему действию намного превосходил печально известный кокаин. Концентрация же его в готовой дозе была настолько мизерной, что содержание наркотика определялось лишь с помощью спектрального анализа.

Однако самое примечательное в истории о «фараоне» было в другом. Как только он попал в поле зрения молодцов из УНОНа, они не мешкая «слепили» на «блюдце» кровососа — мелкого оптовика — и вышли через него на наркома — оптовика крупного, наверняка знающего место изготовления отравы. Но сколько с ним ни бились, только зря потеряли время. На все вопросы о профессиональной деятельности нарком хранил кладбищенское молчание, а когда попробовали психотропные средства, то попросту поехал крышей. Выяснилось, что изначально он был подвергнут кодировке и все касавшееся «фараона» являлось для него запретной темой.

— Ты понимаешь, Сергей Петрович, с какой организацией мы столкнулись? — Хрусталев вздохнул еще раз и, аккуратно затушив окурок, ловко выщелкнул его в урну. — Судя по всему, это настоящие профессионалы. Наши аналитики считают, что без бывших работников спецслужб здесь не обошлось. Однако это только одна сторона медали, — заметив заинтересованный плещеевский взгляд, он придвинулся поближе, — известно ведь, что рыба-то гниет с головы. Так вот, благодаря нашим законодателям, за ногу их мать, новый УК дает наркомафии зеленый свет. Во всех статьях, касающихся отравы, полно неясностей и многочтений. Качественно изменено понятие «небольшая доза», и суды скоро станут пересматривать дела о сбыте наркоты, выпуская уголовную шваль на свободу. А самое главное, — полковник на мгновение замолчал и показал рукой куда-то наверх, — тех сволочей, которые всю эту хреновину протащили в УК, никто не ищет, да, похоже, и бесполезно это — слишком большие деньги замешаны. Так вот, Сергей Петрович, плетью обуха не перешибешь. А я, — он вдруг улыбнулся и сразу сделался похожим на старшего опера Женьку Хруста-лева из далекого невозвратного прошлого, — об одном только мечтаю. Дожить, Бог даст, до пенсии, послать все к чертовой матери и у себя в Саблине заняться разведением кролей. Знаешь, порода такая есть — мясо-шкуркового направления — «советская шиншилла»?

— Что-то слышал. — Плещеев неожиданно вспомнил, что забивают кроликов обычно тяжелой деревянной колотушкой, и, вздохнув, посмотрел на часы: — Ну вот, труба зовет. Рад был тебя, Евгений… э-э… видеть, — попрощался с Хрусталевым и, неслышно ступая по зелени паласа, двинулся на второй ярус к начальству.

Суровые молодые люди, частично облагороженные уставной стрижкой, придирчиво взглянули на плещеевский пропуск, осветили его специальным фонариком и, отдав честь, наконец-таки открыли турникет:

— Заходите, пожалуйста.

Огромные, во всю стену, окна второго яруса были выполнены в виде витражей, и, миновав фигуру матери-родины с серпом и молотом в руках, Сергей Петрович постучал в массивную дубовую дверь. Стены в кабинете были обшиты деревянными панелями, в центре стоял Т-образный, несколько консервативный стол, а прокуренный воздух под действием системы защиты едва ощутимо вибрировал.

— Привет, Сергей Петрович. — Начальство сняло очки с носа, и стало заметно, что лицо у него осунувшееся, а глаза красные, как у кролика породы «шиншилла». — Ну как успехи? По Скунсу есть что-нибудь конкретное?

— Работаем, — Плещеев пожал плечами и посмотрел на свои сапоги фирмы «Монтана», — а что касаемо Скунса, он тоже времени даром не теряет — столько уже всякой сволоты извел.

— Ну да, заметно облегчает тебе жизнь. — Начальство надело очки, и выражение его лица сделалось непроницаемым. — Прямо хоть в штат его зачисляй. Или зачислили уже?

— Где уж нам, дуракам, чай пить. — Плещеев попробовал улыбнуться, но, веселья не поддержав, его заверили, что к этой теме еще вернутся, и перешли к следующему вопросу.

— Поскольку ты инструктажем уже охвачен, — начальство закурило «Винстон» и не глядя включило компьютер, — водой по древу разливаться не стану. Скажу только, что «фараон» этот буквально сразу переводит психику на уровень низших энергетических центров. Все хорошее в душе как бы заземляется, и у наркомана остаются только инстинкты самосохранения и продолжения своего поганого рода. К чему это ведет, объяснять не надо. Вот, пожалуйста. — Застучали клавиши пентиума, и на Плещеева будто ведро помоев вылили — убийцы, насильники, извращенцы, огромный зловонный ком, стремительно превращающийся в лавину. — Наши специалисты сделали прогноз, — начальство отвернулось от монитора и уперло взгляд собеседнику в переносицу, — если эта отрава год продержится на рынке, то будущее для России теряет смысл. И так известно, что у нас страна уродов… В общем, Сергей Петрович, бросай все дела и ищи тех, кто стоит за «фараоном». А как обойтись с ними, ты знаешь. И вот еще что. — Начальство извлекло из сейфа видеокассету и, пожимая на прощание руку, дало наказ: — Посмотри обязательно, врага нужно хорошо знать.

«Лучше его совсем не иметь».

Миновав-таки чекистские кордоны, Плещеев выбрался в стылую темень зимнего вечера, содрогнувшись, погрузился в ледяное чрево «девятки» и потянул из кармана «моторолу»:

— Марина Викторовна, крепись. Приеду, будем смотреть кино, говорят, ужасно познавательное. Да, в узком кругу. Ну все, лед тронулся.

В самом деле, стекла наконец оттаяли, из отопителя задули теплые ветры, и в салоне наступила весна — можно было ехать. Вырулив с парковки, Плещеев потянулся вдоль заснеженной аллейки к узорчатому чугуну ворот, где находился последний, хотелось бы надеяться, на сегодня КПП. Через минуту он остался позади, и, очутившись на набережной, «девятка» шустро покатила по просоленным городским мостовым. Движение было плотным, однако переправа через Неву прошла на редкость удачно, вскоре показались фонари центральной магистрали, и, включив сирену с проблесковыми, Плещеев попер вдоль осевой линии.

Чуть-чуть не дотянув до «мечты импотента», он лихо ушел направо, без помех проехал Лиговку и, повернув с Московского во дворы, припарковался возле аккуратного двухэтажного строения.

«Как это у империалистов-то? Здравствуй, дом, милый дом? — Улыбнувшись, Плещеев включил сигнализацию и направился по асфальтовой, несмотря на недавний снегопад, дорожке к свежеокрашенным дверям. — Это, конечно, если работу считать вторым домом».

Едва он миновал внушительную вывеску «Охранное предприятие ЭГИДА-ПЛЮС», как из спортзала появились молодцы в протекторах и, убедившись, что пожаловали свои, шумно обрадовались:

— Вечер добрый, Сергей Петрович!

— Физкульт-привет, гвардейцы. — Сдернув с носа запотевшие в тепле очки, Плещеев взмахнул ими и начал подниматься на второй этаж, откуда доносился густой запах кофе а также несколько двусмысленное:

Мы с милахою моей

Не живем уж сорок дней,

Только вместе ищем «тампакс»,

Что пропал внутри у ей…

Оказалось, что, истомившись в ожидании главнокомандующего, мадам Пиновская, Саша Лоскутков и Осаф Александрович Дубинин подкреплялись «нового дня глотком» и вели изящную беседу ни о чем. Семен же Никифорович Фаульгабер, имевший в некоторых кругах прозвище Кефирыч, в общую беседу не лез и, приласкав огромной лапищей дымящуюся кружку, сражался с компьютером в «тетрис».

— Ну-ка, а не испить ли и нам кофею? — Сразу повеселев, Плещеев разделся, протер запотевшие очки и с удовольствием вонзил зубы в специально приготовленный для него комплексный бутерброд (сыр, ветчина и немного хлеба).

— Марина Викторовна, у вас просто кулинарный талант! Пиновская улыбнулась, все согласно закивали головами, и в комнате воцарилось молчание.

— Надираловка. — Кефирыч тактично допил налитое, загасил-таки непобежденного соперника и, чтобы генералитету не мешать, отправился сражаться с молодцами в спортзал. Проводив его взглядом, Плещеев съел еще бутерброд, не отказался от пряника «Славянского» и, сделавшись наконец тяжелым и добрым, поднялся:

— Ну-с, дамы и господа, давайте крутить кино, потому что врага нужно знать в лицо!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Я тебе, сукин сын, покусаюсь… — Снегирев бережно выволок Рекса из-под кровати и старым тети-Фириным платком ловко обвязал ему брюхо. — Пора с природой общаться.

Ушастое лохматое создание еще неважно держалось на лапах и очутившись в бескомпромиссных человеческих руках жалобно заскулило: «Зачем это ты меня, дядька, тащишь на мороз?»

— Как это зачем? Хватит гадить, как кошка, в лоток, уже не маленький. — Снегирев захлопнул дверь и, подхватив питомца, принялся спускаться по лестнице.

На улице светило солнце, раскатисто каркали вороны, а Рекс будучи выпущен на свежевыпавший снег, потянул носом воздух, застыл в задумчивости и, видимо, решившись, стал справлять максимальную нужду.

Окрас у него был нарядный — пепельно-серый, с черной «маской» на морде, на лбу белело трогательное пятнышко, а отставленный пушистый хвост реял на ветру, словно полковое знамя.

— Молодец, тонко чувствуешь момент. — Потрепав зверя по холке, Снегирев вдруг заметил, что собачьи глаза смотрят по-человечески осмысленно, и, улыбнувшись, одобрил: — Правильно, не можешь быть сильным, будь умным.

Он подождал, пока общение с природой не стало воспитаннику в тягость, снова подхватил его на руки и, поднявшись бегом по лестнице, приступил к процессу кормления. От теплого молока сухой корм сделался мягким, яйца, разболтанные с рыбьим жиром, добавили ему, надо думать, пикантности, а мелко накрошенный зельц вызывал у понимающих обильное слюнотечение.

— Пожалуйте-с. — Наконец-таки Снегирев допустил воспитанника к миске и, глядя на ритмично подрагивающий собачий хвост, принялся Одеваться. — Иду за харчами. Будешь хорошим мальчиком, будет тебе сахарная косточка!

Народу в магазине хватало, однако торговля шла вяло — как видно, зарплату задерживали, и на Снегирева, набившего съестным два больших пакета, многие покосились неодобрительно: и откуда, спрашивается, у некоторых столько денег. Объяснять он не стал, а очутившись в своем подъезде, распахнул незапертую дверь и смело окунулся во влажный полумрак подвала. Канализация нуждалась в неотложном ремонте, сильно пахло кошками — живыми и уже отмучившимися, однако подобные мелочи Снегирева не трогали. Он двигался в самую глубину подвальных недр, туда, где около горячих труб располагалась странная, сделанная из яичных ящиков конструкция, называемая в простонародье лежбищем.

— Эй, соседи! — Снегирев подошел поближе и, разглядев в тусклом свете лампочки сидящие человеческие фигуры, придвинул к ним пакет с провизией: — Жратва.

Хозяин бомжовника тут же пошевелился и, шустро разворошив содержимое мешка, повернулся к своей даме:

— Аня, чай…

Та давно забытым движением принялась срывать целлофан, а Снегирев только теперь заметил перевернутый электроутюг, на котором закипала вода в жестянке, и внутренне усмехнулся: «Смотри-ка, в цвет попал».

— Как здоровье, соседи? — Он уселся на теплый край трубы, а из банки тем временем пошел пар, и женщина поспешно стала сыпать в кипяток пахучее крошево «Липтона».

— Спасибо, уже лучше.

Потом бомжи пили и ели, не успевая прожевывать, глотая судорожно, как это делают очень голодные люди, а Снегирев, глядя на импровизированную электроплиту, заметил:

— Чувствуется движение мысли.

Хозяин бомжовника вдруг перестал жевать и с каким-то странным выражением заплывших от побоев глаз вытащил небольшую замызганную книжицу.

— Мыслей уже нет, осталось только вот что. Это был диплом доктора каких-то там наук.

Возвратив его владельцу, Снегирев покачал головой:

— Это еще не самое плохое, Павел Ильич. Бывает и пострашней.

\"А в вас когда-нибудь стреляли свои? Из девятимиллиметрового ствола, по снайперским понятиям — почти в упор, так, чтобы оболочечная пуля легко пробила тридцать слоев кевлара, прошила насквозь броневставку и глубоко засела в легком? Очень глубоко — ее вытаскивали медленно, по миллиметру, бесконечно долго… Вам когда-нибудь вытаскивали пулю из легкого без наркоза?..

Вы когда-нибудь попадали в дерьмо? В теплое дерьмо полужидкой консистенции? С туго скрученными за спиной руками и девятимиллиметровой дыркой в легком? Так, чтобы оно доходило до подбородка, и когда от слабости подгибались колени, вам приходилось давиться им — теплым дерьмом полужидкой консистенции. Пока инстинкт самосохранения не выталкивал вас на поверхность и не начиналась жесточайшая рвота — кровью пополам с желчью? И так не день, не неделя — вечность…"

— Может, и бывает в жизни хуже, — черпанув грязным пальцем паштета, доктор наук потянулся к жестянке с чаем, и внезапно его начали душить слезы, — но только жизнь ли это?

Вообще-то на фоне изломанных российских судеб история профессора Дубровина ничем особым не выделялась. Жил он раньше на Минутке в городе Грозном, заведовал потихоньку кафедрой в Нефтяном институте и был человеком уважаемым. Брал, но по чину, сына отправил учиться в Петербург, а сам занимал с супругой апартаменты в двенадцатиэтажном монстре. Однако всему хорошему обязательно приходит конец. Российский путь реформ оказался тропой войны, и на город Грозный полетели фугасы. Двенадцатиэтажный монстр превратился в груду развалин, из краснозвездных танков, не разбирая, резали крупнокалиберными, и в числе прочих Павел Ильич подался с супругой куда глаза глядят. А смотрели профессорские очи из-под роговых очков в сторону Петербурга, где учился в Институте водного транспорта любимый сын Артем, надежда и, хотелось бы Думать, опора родителям в старости. Но дорогое чадо найти не удалось — за нерадение к наукам его из вуза поперли в неизвестном направлении, и, окончательно размякнув, Дубровин поселился у старинного приятеля Абрама Соломоновича Каца. Правда, ненадолго. Вскорости хозяин дома приказал всем долго жить, объявились наследники, и семейству Дубровиных пришлось съезжать. Все ниже и ниже. Пока дело не закончилось их теперешним бедственным положением…

Из плохо завернутого вентиля неторопливо капала вода, где-то неподалеку мерзко пищали крысы, и, вздохнув, Снегирев поднялся:

— Ладно, соседи, поправляйтесь.

Глядя на пирующих бомжей, он вдруг здорово захотел есть, и, взбежав по лестнице, прямиком устремился на кухню.

Атмосфера там была напряженной. Только что убежавшее у мадам Досталь молоко весело растекалось по поверхности плиты, тетя Фира ахала, забыв посолить карпа, а любимец Новомосковских — хромой кот Пантрик, страдая жестоко от половой безысходности, наделал в хозяйскую кастрюлю и, будучи за самоуправство наказан, отчаянно негодовал.

— Кис-кис-кис… — Снегирев кинул мученику полсосиски, остальное съел лично и принялся совещаться с самим собой относительно предстоящей трапезы.

В голову сразу полезли мысли о «большом кус-кусе», задвигаемом обычно в его честь Матерью племени, затем вспомнился отвратительный запах чего-то запеченного в серебряной фольге, которую тоже следовало съесть, — где же его кормили этим? — и в конце концов было решено остановиться на омлете.

Кто это сказал, что делать его полагается из одного яйца? Снегирев разбил полдюжины, ввиду отсутствия сметаны разболтал с кефиром и, облагородив бледно-желтый результат парой сосисок, выпустил все это на сковородку — томиться. А чтобы не терять даром времени, тут же позаимствовал у тети Фиры ведерко и, загрузив в него обещанный Рексу мосол, взгромоздил будущее варево на огонь.

Народ на кухне сразу притих, даже скорбящий Пантрик унялся, а в воздухе уже густо запахло жареным, и омлет пришлось срочно кантовать.

— Алексей, может, вы подождете, пока сготовится фиш? — Тетя Фира покосилась в сторону дымящегося блина и начала снимать обильную пену с Рексового супа. — Смотрите, как вкусно, с морковочкой и орехами, просто цимес.

— Да это я так… предварительно… — С хрустом разрезав омлет на куски, Снегирев подхватил самый большой на вилку, понюхал и стал с энтузиазмом жевать.

Сразу же выяснилось, что посолить кулинарное чудо он тоже забыл, однако и без «белой смерти» оно на вкус оказалось замечательным и закончилось быстрее, чем хотелось бы. Делая вид, что странный тети-Фирин взгляд его не касается, Снегирев допил оставшийся кефир, а на кухню в это время явился по обыкновению просветленный Гриша Борисов и в преддверии выборов, естественно, завел разговоры о политике.

— Валя, вы только посмотрите. — Он придвинулся к Новомосковских, вкушавшему с хмурым видом «русские» пельмени, и восторженно потряс обнаруженной в почтовом ящике бумаженцией. — Ну вы посмотрите, ведь есть еще в России люди, не оскудела пока!..

На цветной предвыборной афише был запечатлен молодым и красивым Максим Леонидович Шагаев. Одетый в скромный костюм от Версаче, он прямо-таки заходился в неистовом порыве сопереживания. «Боль народная — в сердце моем», — гласил предвыборный лозунг новоявленного заступника всех обиженных, обманутых и обделенных.

«Шагаев? — Зрачки Снегирева вдруг расширились и превратились в два бездонных колодца. — Нет, не может быть. Совпадение…»

— Еще один не нахапался, к кормушке лезет. — Новомосковских окунул пельменину в сметану, помазал горчицей и Принялся яростно жевать. — Поди найди теперь депутата без «крыши». А помощники — по пять судимостей…

— Нет, Эсфирь Самуиловна, вы только посмотрите, какой цинизм! — Гриша безнадежно отвернулся от пожирателя пельменей. — Вот в ваше время таких не было, правда?

— Всякое было, Гришенька, всякое, — примирительно ответила тетя Фира. — Алеша, перловку пора засыпать!

Чуть позже, оставшись на кухне одна, она заговорщически огляделась — и соусом пририсовала к депутатской роже усы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Врага нужно знать хорошо — Плещеев открыл дверь своего кабинета и сделал приглашающее движение рукой:

— Мадам, месье, прошу.

Щелкнул запираемый замок, мелко задрожал от включенной защиты воздух, а когда видеокассету засосало в недра «панасоника», ожил проекционный телевизор, и на метровом экране закрутилось кино. Собственно, ничего нового для себя эгид овцы не увидели, но, надо отдать должное, фильм был сделан классно — с экскурсами в историю, документальными кадрами и редкими подробностями.

Не секрет, что наркотики известны человечеству с незапамятных времен, имеются факты, что первое знакомство с ними состоялось еще в раннем палеолите. Поначалу они помогали людям устанавливать связь с подсознанием, а также облегчали вхождение в транс, который в древности выполнял функции религии и медицины. Первым упоминаемым в истории растением с психоактивными свойствами был мак. Еще пятьдесят веков назад он широко использовался шумерами, которые назвали его «гиль», то есть «радость». Позднее знания о его лечебных свойствах перенесли в Персию и Египет жители Вавилона. В своей «Одиссее» великий Гомер присвоил опиуму название «непентес» — «веселящий», а также с восторгом упоминал о его чудесных свойствах. Народы критской цивилизации возводили статуи богине мака, а вся микенская культура была пронизана его культом. В Китае гашиш использовался как обезболивающее средство при операциях, в древнем же индийском эпосе «Ригведа» его называют небесным проводником. Священный сок эфедры — сома — был известен посвященным задолго до нашей эры и в дохристианскую эпоху служил основой для религиозного напитка древних русичей — «урицы». Ацтекская и мексиканская культуры были тесно связаны с употреблением галлюциногенных грибов, а самоеды до наших дней пьют мочу отведавшего мухомор шамана.

Однако в доисторические времена, да и позже, право использования наркотиков имели лишь избранные, причем только для определенных религиозно-культовых целей. Для простых же смертных их самовольное употребление являлось строжайшим табу и вело к самым суровым наказаниям. Таким образом, ни о какой наркомании в древние времена не могло быть и речи. Позднее же все кардинальным образом изменилось. В начале двадцатого века аптекарь Зертюрнер выделил первый алкалоид опиума, назвав его морфином, затем был получен кодеин, после папаверин, и производство наркотиков стало быстро увеличиваться. Изобретение врачом Будом иглы для подкожных инъекций породило новые проблемы, и, чтобы понять их значимость, достаточно вспомнить об опиумных войнах, которые вела Англия за рынки сбыта. В девятнадцатом веке наркотики в Европе употреблялись уже вовсю. Бодлер и Готье творили под действием «давамеску» — печенья из гашиша, отец психоанализа Фрейд в тяжелые минуты употреблял кокаин, а будущий вождь мирового пролетариата баловался отваром мухомора.

Однако поворотным моментом в истории наркомании стал 1938 год, когда швейцарский химик Альберт Хофман синтезировал лизергиновую кислоту. ЛСД-25 открыл врата рая миллионам желающих, чему весьма способствовала и деятельность гарвардского психолога Тимоти Лири, заявившего, что «наркотики приближают новую эру человеческой породы». И в чем-то доктор, видимо, оказался прав…

Кадр из фильма:

— Кореш, баян подгони, а то меня уже сутки трясет. Если сейчас не ширнусь, то кранты.

— Ты, кент, волыпанулся, в натуре. У меня же СПИД, забыл?

— Да фиолетово, пусть лучше СПИД, чем новая ломка...

Двадцатый век «подарил» человечеству множество новых наркотиков. Таких, как метедрин, инъекция которого приводит к состоянию, схожему с оргазмом, ДМТ, провоцирующий агрессию, и, конечно, синтетические, типа «китайского белка», — жесткие, калечащие психику и вызывающие привыкание уже после первой дозы.

Кадр из фильма:

— Вали отсюда, шкица! Мокрощелка позорная!

— А может, все-таки трахнешь меня? Хочешь, отсосу, только вмазатъся дай! Ну пожалуйста, что тебе стоит!.. Нет уж, вначале иглу засади в «дорогу». Да не сюда, в «лохматую магистраль» — сейчас трусы сниму. Я в «лоханку» ширяюсь, чтобы тухляки были не видны, а то классная у меня в школе знаешь какая душная...

— Качественно отрежиссировано, впечатляет. — Лоскутков оторвал глаза от погасшего экрана и вопросительно посмотрел на Плещеева: — А к чему весь этот ликбез? Чай, не маленькие!

Не торопясь поднявшись, тот зажег свет, подмигнул любопытному и, выдерживая паузу, глянул на остальных подчиненных. Осаф Александрович Дубинин, узрев мембранный хроматограф в обычной полицейской лаборатории, сделался задумчив и молча теребил растительность на плешивом шишковатом черепе. Собственно, сей агрегат раньше имелся и у него, но это было раньше. Как только «ушли» эгидовского куратора из Совета безопасности, саму «Эгиду» ободрали как липку. Марина же Викторовна вытащила из кармана горсточку хорошо прокаленных семечек и принялась лущить их руками, что говорило о ее неважном расположении духа. А дело было в том, что как-то на заре перестройки старшего опера Пиновскую в числе прочих борцов со вселенской заразой понесла нелегкая в Америку — меняться с империалистами боевым опытом. Однако когда Марина Викторовна увидела, как тамошние наркоманы запивают метадон апельсиновым соком и при полном сочувствии окружающих бредут себе потихоньку домой, она поняла, что делиться ей с заокеанскими коллегами нечем.

Потому что согражданам ее, сидящим на игле, и по сей день синтетических анальгетиков никто не предлагает. Обычно их привязывают во время ломки к железным койкам и ждут, когда живучая российская натура одолеет абстинентный кризис. Правда, сдохнуть не дают, а за отдельную плату могут даже частично снять боль и наладить сон, но это только для немногих счастливцев. Некоторым же несчастным злая судьба не дает даже койки, и «ломаются» они где-нибудь в отделовском ружпарке, пристегнутые «скрепками» к трубе отопления, а каждый чекист, вооружаясь или наоборот, бьет их сапожищем по почкам и по-отечески вопрошает: «Ну как тебе здесь, родной? Не надоело еще?»

Все это Пиновской очень напоминало средневековый метод борьбы с гангреной, когда больную конечность ампутировали без наркоза и в целях борьбы с кровотечением то, что оставалось, окунали в кипящую смолу. Если не помер — молодец, но будешь всю оставшуюся жизнь инвалидом, а не получилось — извини, приятель, значит, не судьба.

— Чует мое сердце, что «Эгиду» здорово озадачили насчет наркоты. — Забывшись, Марина Викторовна разгрызла семечку зубами и улыбнулась все еще державшему паузу начальнику. — Сергей Петрович, уж не с «фараоном» ли мы собираемся биться? По телевизору вчера передача была — все дискотеки им завалены, молодежь стоит на ушах, а наш доблестный УНОН, естественно, в позе прачки у разбитого корыта…

— Ну и заместителя послал мне Бог. — Плещеев вдруг громко рассмеялся и, придвинувшись, ловко лузганул семечку. — Прямо в яблочко попала, Марина Викторовна. С ним, с ним, окаянным…



…Больше двух лет уже прошло, как Бог отвернулся от народа Своего и допустил, чтобы царь Вавилонский осадил град Божий. Вокруг Иерусалима скопище халдейское устроило насыпи и, не совладав с воинством Израилевым в открытом бою, надумало взять его измором. Каждый день с рассвета до заката особые машины забрасывали непокорных огромными камнями, сосудами с мерзостью всяческой, а случалось, и глиняными горшками с хищными аспидами.

Наконец в четвертом месяце, когда не стало хлеба у сынов Израилевых и начался среди них мор, войско халдейское, сделав в стене пролом, ворвалось в город, и живые позавидовали мертвым. Царь иудейский Седекия тайно вышел ночью с войском своим, но халдеи настигли его на равнинах Иерихонских и, медленно заколов сыновей его, а также всех князей иудейских, его самого лишили глаз и посадили в дом стражи до дня смерти его.

А через месяц после того вновь вошло в Иерусалим войско халдейское, и стоял во главе его Навузардан, начальник телохранителей царя Вавилонского. Был он росту непомерного, а искусен в бою так, что, выходя безоружным против пятерых с мечами, поражал их руками и ногами до смерти. Известно было также, что сколько ни было в его обозе женщин, ни одна не избежала его, и был он кровожаден и лют, как дикий голодный барс.

И вот этот Навузардан с войском своим вынес все золото — жертвенник и стол для хлебов, блюда, ножи и кадильницы, а также столбы медные, сосуды и подставы, всего во множестве, и поджег Дом Господень и все домы большие, а стены вокруг Иерусалима разрушил.

Жарко горели кедровые и кипарисовые доски, коими храм обложен был, и разгоралось торжество ярости в душе начальника стражи вавилонской, а чтобы до конца испить чашу мерзости своей, поимел он как рабов блудливых Серайю — первосвященника, Цефанию — священника второго и троих Сторожей Порога. Поникли в сильных руках халдейских поруганные люди Божий, а Навузардан сорвал все золотые позвонки с подола верхней рясы первосвященной и диадему из золота же с кидара, на коей значилось: «Святыня Господня», и долго глумился над пленными, вызнавая, где был сокрыт наперсник с Уримом и Тумимом — светом и торжеством Божиим. Наконец, сидя на раскаленном острие, последний из Стражей Порога устрашился смерти медленной, лютой, и сказано Навузардану было, где искать надобно. И, не ведая, что творит, сорвал начальник вавилонский со святыни Израилевой кольца и цепочки плетеные, а также двенадцать каменьев, оправленных в золото же, а сам наперсник, сделанный искусной работой из голубой, пурпуровой и червленой шерсти и из крученого виссона, бросил в дорожную пыль на поругание.

А иудейских сановников да еще шестьдесят людей из народа отвел он к царю вавилонскому в землю Емаф, где тот поразил их смертью мученической: кого сжег, а кто умер сам на колу. Воистину, отвернулся Бог от народа Своего...



Снегирев посмотрел на часы и, вздохнув, отложил книгу в сторону. Вернее, то, что от нее осталось, — с полсотни пожелтевших страниц да облезлую заднюю обложку, на которой значилось: «Цена 5 руб». Автор расчлененного творения пребывал в неизвестности, каким макаром оно само оказалось под расшатанным комодом, тетя Фира не помнила, однако и в урезанном варианте Снегиреву написанное нравилось. Он потрепал тактично тявкнувшего Рекса — помню, помню, не переживай — и, потянувшись, направился на кухню.

Супчик задался на славу. Духовитый, наваристый, с увязнувшей в крупяной гущине косточкой. Чтобы не заварить питомцу нюх, Снегирев поставил Рексову порцию остывать, а сам стал с энтузиазмом снимать пробу. Судя по всему, вечер обещал быть насыщенным, а ужин — поздним.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Неподалеку от места встречи Старо-Невского с Суворовским расположился узкий, загаженный котами и несознательными гражданами унылый проходной двор. Когда-то ворота здесь запирались на ночь, а хмурый дворник шугал линявших от полиции большевиков. Нынче же во дворе сделалось скучно, и только редкий прохожий, измученный дарами «Степана Разина», бредет сюда справлять нужду по-малому.

Был уже вечер, когда со Старо-Невского раздалось породистое урчание мотора, и, въехав в арку, у мусорного бака припарковался «стовосьмидесятый» «мерседес».

«Ну, блин, и гадюшник». Сидевший за рулем Павел Семенович Лютый погасил ходовые огни и только собрался закурить, как открылась задняя дверь — Лютый от неожиданности вздрогнул — и на сиденье разместился как из воздуха взявшийся пассажир, плюгавый какой-то, в обдергайке с поднятым капюшоном, и откуда только нарисовался в пустынном дворе?

— Ну и машина у вас! — Незнакомец восхищенно похлопал по обивке салона и вдруг заерзал на месте. — Мать честная, натуральная кожа! Ну отпад! Интересно, а ход?.. Только забирайте направо, там дорога получше.

«Уж не вольтанутый ли, в натуре…» Лютый ошарашенно тронул «мерседес» с места и, как учили, выехал на Советскую, пересек трамвайные пути и стремительно порулил в сторону Суворовского.

— Ух, класс! А слабо до Васькиного рвануть? По дороге, глядишь, и поговорим.

Снегирев откинул капюшон и незаметно покосился на руки Лютого, на коих вся хозяйская жизнь — вот уж истинно — была как на ладони.

Сидел Павел Семенович за всякое — кражи, разбой, грабеж, имел судимого родителя, шесть ходок в зону и горячее нежелание изменять воровским идеям. На его правой руке между большим и указательным пальцами сплелись заглавные буквы ЛТВ, что означало «люби, товарищ, волю», на запястьях синели «набитые» оковы, а на тыльной стороне левой ладони скалился разъяренный барс. Это говорило о твердости характера и давало ответ на извечное «что делать?» — «Бить Актив и Резать Сук».

Между тем обнаружилось, что машину Павел Семенович водит не по правилам движения, а по понятиям, при разговоре то и дело скатывается на феню и, главное, никак не может въехать, с какой стороны к нему подкралась жуда, беда то есть.

Искрился в свете фар морозный воздух, мягко скрипел снежок, и Скунсу сделалось скучно. «Хрен редьки не слаще, пока есть возможность все равно кто-то будет толкать отраву, а кто именно — какая разница? Так что пускай сами разбираются».

— Что-то меня укачало, давайте поедем назад. — Первый раз за все время он посмотрел водителю в глаза, и тот отреагировал по-своему:

— Насчет бабок скомандуйте сами.

— Деньги ничего не значат, если блевать тянет.

Ухмыльнувшись, Скунс лениво надвинул капюшон. — Кстати, вы в курсе, что мы не одни? Полагаю, у вас стоит радиомаяк, а скорее всего «подзвучка» — хоть вначале мы и ушли с прямой видимости, они нас все равно приняли. — И он указал на фары «тойоты-раннер», горевшие в тридцати корпусах от «мерса».

Как бы в подтверждение его слов, они вдруг стали стремительно приближаться, и, услышав повелительное: «Ходу!» — рулевой притопил педаль газа. Легкий «стовосьмидесятый», укомплектованный мощным трехлитровым двигателем, взметнул белоснежный шлейф и шмелем полетел по заснеженному Среднему. Фары «тойоты» стали отставать, однако взялся кто-то за господина Лютого по-настоящему. Из бокового проезда вдруг вывернулась туша «шевроле-блейзера», и, мгновенно оценив ситуацию, Скунс негромко приказал:

— Налево, во двор. Быстро!

Голос у замухрышки вдруг стал таким, что ослушаться было невозможно, и нога Павла Семеновича сильно надавила на педаль. Взвизгнули тормоза, и, невзирая на хваленый «мишелин», «мерседес» понесло юзом, пару раз крутануло перед самыми трамвайными фарами и приложило наконец боком к огромному заледенелому сугробу.

— Век мне воли… — Быстро сориентировавшись, господин Лютый пустил заглохший двигатель и, обдирая о стены проезда перламутровый металлик, устремился в облюбованный двор.

— Слава тормозам. — Скунс распахнул дверцу и, заметив, что рулевой достал из тайника под ковриком «стечкина», удивился: — Вы что это, застрелиться решили?

При этом он успел осмотреться и, выбравшись на воздух, потянул Павла Семеновича за собой. Не худенький вообще-то, господин Лютый покинул машину на удивление быстро и мгновение спустя очутился в ближайшей парадной, а на машину из темноты уже мчалась неотвратимая, весящая чуть больше двух килограммов смерть. Пущенная из ручного противотанкового гранатомета РПГ-7, она превратила «мерседес» в пылающий факел, от взрыва вылетели стекла в соседнем доме, и, будто соболезнуя, заорали сигнализациями окрестные авто. Пробудились, почесываясь, в подвалах бомжи, кое-кто из граждан, расплескав, не донес до рта налитое, и даже местные аксакалы в удивлении приникли к окнам. Все довелось пережить им — индустриализацию, интенсификацию, демократизацию, но вот чтобы кого-нибудь глушили противотанковой гранатой в их дворе — такого еще не бывало.

— Красивое зрелище, фантасмагория! — Ничуть не запыхавшийся, Скунс застыл перед входом на чердак и поманил господина Лютого: — Будьте так любезны, отстрелите замок.

«Стечкин» у Павла Семеновича был афганский, АПБ со штатным глушаком, а потому, открыв без особого шума дверь, водитель с пассажиром сразу окунулись в мрачные, пахнущие гадостно потемки. Заорали потревоженные коты, от поднявшейся пыли Лютый принялся чихать и тут же, поскользнувшись на чем-то тягучем, понял совершенно отчетливо, что нынешний вечер не задался.

— Как у негра в жопе в двенадцать ночи да после черного кофе… — Скунс уже добрался до слухового окна и примеривался выйти на крышу. В темноте он, судя по всему, ориентировался свободно. — Сейчас начнется, как у Маршака, — едут пожарные, едет милиция.

Павел Семенович не ответил, ему было не до поэзии. В мерзком полумраке безлунной зимней ночи, с которым даже и не пытались бороться разбитые фонари, он скользил по ржавому железу и с ненавистью слушал, как стоящий у водостока человек в ветровке делится впечатлениями:

— А все-таки Исаакий особенно хорош при подсветке. Вы только посмотрите!

Наконец господин Лютый поднялся с четырех конечностей на две и хотел перевести дыхание, но его уже вели к пожарной лестнице.

— Прошу. Выживать следует в одиночку. — И, неслышно перескочив на соседнюю крышу, Скунс мгновенно растворился в темноте.

«Во дает жизни!» Сплюнув, Павел Семенович тронул заиндевевшее железо, помянул чью-то маму и принялся спускаться по обжигающе холодным, скользким от наледи ступенькам. От самой нижней до сугробов на асфальте было метра три, и, совершив далеко не мягкую посадку, законник поскользнулся и крепко приложился задом о мерзлую землю. «Ну, бля, и непруха». Он дернулся звякнуть поддужному, однако тут же выяснилось, что заодно с «мерседесом» сгорела сотовая труба, и, проклиная мелкую шелупонь, напрочь разбомбившую окрестные таксофоны, Павел Семенович отправился хомутать частника.

Скунс между тем был от него уже далеко и, ритмично дыша морозным воздухом, мчался по направлению к дому. Его общение с господином Лютым несколько затянулось, и, понимая, на что способен невыгулянный Рекс, стайер взбивал снег обутыми в «рибок» ногами и в душе надеялся на лучшее.

Однако тревожился он зря — гордый кавказец чести не уронил и, будучи отпущен на променад, долго хозяина не задержал. Он вовсю шел на поправку, длинная шерсть стала густеть и курчавиться, а массивный костяк сулил обрасти отменными мышцами.

— Объявляю благодарность. — Снегирев затащил питомца наверх, туго набил кроссовки скомканной бумагой, чтобы сохли быстрее, и долго стоял под упругими водяными струями, правда, на цыпочках — уж больно ванна была нехороша.

Все эмоции остались в прошлом, только приятная усталость растекалась по телу, на душе сделалось спокойно и радостно, однако почему блаженство так скоротечно? На кухне вдруг зазвенела посуда, спустя секунду что-то покатилось по полу, и едва Снегирев включил свет, как глаза его узрели нечто необычайное. Мало того что колченогий Пантрик имел привычку пакостить в кастрюли, так нынче он проник в хозяйский холодильник и с важным видом дегустировал содержимое. С разносолами у Новомосковских было нынче негусто, и, остановившись на колбасе «одесской», хвостатый паразит с энтузиазмом поволок ее куда-то в кухонные недра, но был на полпути остановлен.

— Что же ты делаешь, гад, ведь кастрируют! — Снегирев вырвал у хищника добычу, сунул спасенное в открытый холодильник, как следует хлопнул дверцей и потянул из тети-фириной «Оки» купленную намедни рыбищу. — Ща будет тебе натурпродукт, веселись.

Расчленив морского окуня, он осчастливил Пантрика головной частью, понюхав, добавил перышки и, щелкнув выключателем, отправился к себе.

…Неподалеку от берега Евфрата среди благоухающего царства роз укрылся храм богини Милидаты, чье имя означало «родящая». Близился праздник «доброй матери», и разные люди потянулись под сень священных деревьев, где расположились тенистые аллеи и многоярусные клумбы. Были здесь и красивые безбородые юноши, натиравшиеся для удаления волос особыми маслами, и невинные, едва достигшие зрелости дочери Вавилона, готовые продать свою девственность первому встречному и положить заработанное на алтарь Милидаты. Знатные дамы, гордые своим богатством и положением, не желали мешаться с простым людом и приезжали в закрытых колесницах. Однако проходило немного времени, и они, вскрикивая, словно береговые шлюхи, тоже отдавали свои тела во славу Милидаты. Жрецы храма держались достойно — они несли длинные шесты с огромными приапами на концах и вели особым образом дрессированных собак, которых можно было купить или взять на время за малые деньги для самого постыдного блуда. «Плата собаки» тоже ложилась на алтарь всесильной богини. Все вокруг было залито светом факелов, отовсюду слышался грохот кимвалов и шушанудуров, а над разноликим скопищем висели плотные запахи вина, благовоний и «небесной радости» — гиля, дымившегося в бронзовых курительницах.

Начальник телохранителей царя Вавилонского Навузардан, одетый просто, с бородой завитой и надушенной, ничем, кроме роста, из праздничной толпы не выделялся и вел себя подобно большинству верующих. Опьянев от вина и мерных ударов тамбуров, он поначалу завернул в цветастую палатку, стоявшую у входа в храм Милидаты, где жрица богини, утопая в клубах благовоний, готовила афродизиак. Одежда ее состояла из прозрачных шелковых лент, и, протянув Навузардану чашу с любовным зельем, она начала разматывать верхнюю полоску материи. Начальник вавилонский выпил залпом бурлящий напиток и запустил руку в кожаный мешок, где находилась малая толика из награбленного им в походах:

— Я призываю богиню Милидату...

Неожиданно Снегирев почувствовал, что глаза его закрываются. Усталость прожитого дня стремительно навалилась на него, дыхание сделалось глубоким, и, отложив амурные подвиги Навузардана на потом, он крепко, без сновидений, заснул.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пробивать правильную «гуту», чтобы была она не «голым вассером» и не «мякиной», от которой будет трясти, пока не перекинешься, совсем непросто. И естественно, надо въезжать, для кого бурзаешь: одно дело — своих раскумарить, тут лажу гнать стремно, могут быть неприятности. Совсем другой расклад, если на продажу, — тут со стакана «кепки» можно задвинуть аж четвертак «корма». Ничего, схавают и такое, не бояре.

Сергей Иванович Жилин, по кличке Ломоносов, не спеша «осоживал кепку» — пропитывал раствором соды маковую соломку. Это — основа всего процесса, можно сказать фундамент, так что торопиться не следовало. Да и вообще, сколько неприятностей случается в этом мире из-за суеты и неосмотрительности. Взять хотя бы самого Сергея Ивановича, чей жизненный путь был извилист, словно полет летучей мыши, и спрашивается почему? Да все из-за проклятой суеты, из-за стремления объять необъятное, а в результате — две ломки, три весны на нарах, не говоря о пошатнувшемся здоровье. Это уже после зоны Ломоносов сделался человеком основательным, с ширивом завязал, а на жизнь стал смотреть со спокойным цинизмом прагматика.

Между тем процесс шел своим чередом, «горючка» с «кислым» находились под рукой, и Жилин со сноровкой опытного варщика принялся «сажать на корку». Здесь щелкать клювом не полагалось: чуть проморгаешь, и конечный результат вспыхнет как порох, — обидно, да и на бабки попадалово, так что умелец не спеша выпаривал раствор, проверяя поминутно, не шмонит ли «горючкой», и стараясь не перегреть содержимое. Наконец на донышке и стенках остался самый смак — твердая блестящая пленка. Ломоносов налил дистиллированной водички, довел раствор до кипения и засунул в него пару носков. Подождав, пока они накрахмалятся — заберут в себя весь опиум, — Сергей Иванович принялся сушить их. Скоро «дачка» попадет по назначению, и кореша, выварив «гарахан», пробьют гуту и раскумарятся, благо баянов на зоне хватает. Будучи варщиком классным, Ломоносов тем не менее нынче бурзал редко — так, отогнать немного наркоты кентам, потому как специализация у него в последнее время изменилась.

Это раньше он вовсю работал по «антрацитной теме» с цыганским бароном Ромой — готовил экстракт, а толстые, вечно беременные тетки его бодяжили и с энтузиазмом толкали наполненные гутой баяны. Когда же их наконец замели менты, то в протоколе все труженицы окрестились очень неприличной сексуальной фамилией Футэлла. Будущих матерей, естественно, отпустили, но опера плотно сели нацменьшинству на хвост, и работать сделалось тягостно. «Извини, брат», — сказал тогда барон Рома и принялся печатать фальшивые баксы, а Жилин, оставшись в кустарях-одиночках, вскоре крупно прокололся. Идти по новой на зону не хотелось, и злая судьба «породнила его с водой» — пришлось сделаться «барабаном», стукачом то есть.

Врагу не пожелаешь такого. Впрочем, неправда, врагу пожелаешь. Это как ходьба по канату над пропастью: один его конец в клешнях ментов поганых, другой держат те, кто обречен на заклание, и, если облажаешься хоть чуть-чуть, кто-нибудь обязательно разожмет пальцы.

А тем временем подули новые ветры и появились, как грибы после дождя, всевозможные молодежные заведения, дискотеки большей частью. Однако веселиться всю ночь напролет — тяжело, никаких сил не хватит. Нужен допинг, и, тонко чувствуя момент, Сергей Иванович принялся давать амфетаминовое счастье всем желающим. Сравнительно недорого и, разумеется, не в одиночку, а при содействии команды сбытчиков.

Деликатное это дело, тонкое. А кроме всего прочего, ужасно прибыльное. Поэтому и сбывают на дискотеках наркоту лишь люди проверенные, надежные, а главное, берущие ее оптом у хозяев заведения. Не напрямую, конечно, а через посредников. Жилин, к примеру, покупал отраву у Феди Кабульского, знал которого еще по зоне. О себе тот пел, что был крутым героем-интернационалистом, однако в натуре гнал порожняк. Тянул Федя как-то лямку погранцом — замполитом заставы на афганской границе — и вместе со своим начальством пропускал в обе стороны караваны верблюдов и колонны грузовиков, а если ночь была безлунной, то и прожекторами дорогу подсвечивал. Что за грузы везли, никто не знал — ведь платили им зеленью, и спрашивать было неудобно. А сгубил его сыновний долг. Набил он как-то посылочный ящик новенькими червонцами и отправил дорогим родителям, а те на радостях возьми да и купи новый дом; земляки, естественно, бдительно отреагировали, и страж границ сгорел.

А вообще-то работалось на дискотеках Жилину не пыльно: со сбытом никаких проблем, команда проверенная и опять-таки не стремно. Закладывать некому — «двигают» практически все веселящиеся, если наезд какой ментовский — охрана всегда предупредит, ну а серьезное что — волчары из УНОНа пропасть не дадут, тем более что старший опер Хрусталев, когда-то зацепивший Жилина, быстро попер в гору и нынче ходит в «высоковольтных».

Наконец рабочий процесс завершился, и, взглянув в окно на заходящее солнце, Ломоносов начал подумывать об ужине. «Сварить или пожарить?» Вытащив пачку пельменей и шваркнув ее об пол, чтобы расклеилось содержимое, он потянулся к плите, но был остановлен телефонной трелью. «Сволочи, пожрать не дадут». Жилин отшвырнул сковородку и, проглотив обильные слюни, кончиками пальцев подцепил трубку:

— Я вас…

— Серега, это я.

Звонил Федя Кабульский, только, спрашивается, какого рожна ради? Встречались только вчера, товару — море, соскучился, что ли?

— Поговорить надо, Серега. — Голос у бывшего стража Фаниц был какой-то странный, да и по имени он звал Ломоносова очень редко. — Приезжай, кореш, жду. — И в трубке раздались короткие гудки.

«Что-то тут не то, уж не менты ли прихватили его? — Жилин сразу забыл про пельмени и, потирая рано появившуюся лысину, в задумчивости плюхнулся на табурет. — А с другой стороны, зачем этот звонок легавым? Был бы нужен, сами бы приперлись. И потом, как не поехать? Окрысится Федор — цены поднимет или другое чего надумает, старший товарищ по бизнесу как-никак. Ладно, чего гадать». Сергей Иванович быстро оделся и, заперев железную дверь на «цербер», размашистым шагом отправился на стоянку. Ставить жилище на сигнализацию он не стал, чтобы, если не дай Бог случится что, менты не смогли увязать время его ухода с Фединым звонком.

Зимний день уже угасал, однако фонари еще не горели, и, шаркая подошвами по нечищеному тротуару, Жилин зябко повел плечами: «У Федора в деревне еще дубовее, наверное, блин».

Началась поездка огорчительно — мертворожденное тольяттинское детище самостоятельно не завелось. Спасибо, сосед на «сьерре» дал прикурить, правда, не просто так, а за червонец, и, подождав, пока салон «Самары» нагреется, Сергей Иванович тронулся. По городу было не проехать: мало того что по сравнению с летом машин не убавилось, так откуда-то выкатились монстры спецтранса и, мешая движению, громоздили баррикады из снега.

Наконец, миновав все препоны и отчаянно матерясь, Ломоносов очутился на Парголовском шоссе, однако, не доезжая до «Бункера Маннергейма», ушел налево, в темноту заснеженных улиц, и вскоре в начале одной из них остановился. Отсюда до скромного бетонного строения (площадью этак в пару сотен квадратных метров), где располагался господин Кабульский, было рукой подать. Что-то забурел бывший страж границ, заматерел, вон какие хоромы себе отгрохал — с двумя гаражами, трехэтажные, а кажется, давно ли обретался на железной шконке в беленном известкой бараке. Теперь вот иначе как на «шестисотом» и ездить западло ему, а трахаться совместно только с Люськой — вышедшей в запас красавицей путаной. А ведь не к добру все это. Не напрасно говорили же древние, что высшее благо — это чувство меры.

«Брр, ну и погода». Жилин поставил авто на сигнализацию и, закрываясь от бьющего в лицо снега, принялся пешим порядком — светить машину абсолютно незачем — выдвигаться к кирпичному забору, поверху окаймленному тройным рядом колючки. Около массивных раздвижных ворот он остановился и, зачем-то оглянувшись по сторонам, нажал на кнопку переговорника. Однако общаться с ним не пожелали — створки моментально приоткрылись, давая место для прохода, и это было очень странно. Кабульский, да и сожительница его Люська, всегда охотно откликались на звонок, с интересом выясняя, кто пожаловал, и, уж во всяком случае, ворота просто так не открыли бы. «Хренотень какая-то». Преданность любимому делу боролась в жилинской душе с осторожностью, наконец он боком протиснулся в проход и, уже шагая по заснеженной дорожке к дому, услышал, как за спиной проснулся, смыкая створки, электродвигатель.

— Эй, пан Кабульский! — Входная дверь была не заперта, и, миновав просторную веранду с ребристой застекленной крышей, Сергей Иванович очутился в холле. — Эй, хозяин, за ногу твою мать…

Сразу же в глаза ему ударил кинжальным лучом фонарь, и сильные руки толкнули к лестнице, спускавшейся в гараж. Одновременно что-то твердое уперлось Жилину в позвоночник, и, не сопротивляясь, он стал на ощупь спускаться по бетонным ступеням. Перед глазами по-прежнему разливалось слепящее сияние, а в ноздри вдруг шибануло кислым, как на бойне, и Ломоносов ощутил, как тело его начинает противно содрогаться — мелко, до самой последней клеточки.

«Господи, ну что я за дурак такой! — подумал он. Кишки в животе Сергея Ивановича сплелись в живой огромный комок и начали медленно подниматься к горлу. — Ведь не хотела машина заводиться! И душа у меня не лежала, а теперь все, хана — затрюмят».

Сильным рывком его заставили остановиться, и, ощущая, как от вони свежепотрошеного его собственные внутренности начинают выворачиваться наружу, Жилин услышал рядом с собой негромкий голос, больше похожий на шепот:

— Сергей Иванович, вы ведь с этим человеком работаете?

Радужное пятно перед глазами исчезло, и, проморгавшись, Ломоносов вдруг вскрикнул — в луче фонаря он увидел Федю Кабульского в абсолютно голом виде, распростертого на капоте своего собственного «шестисотого». У колес «мерседеса» валялась вперемешку мужская и женская одежда, мокрели какие-то осклизлые пятна, а чуть в стороне лежал черный пластиковый мешок, о содержимом которого догадаться можно было безошибочно — от него исходил запах смерти. Сильный удар в пах заставил Сергея Ивановича согнуться, и, схватившись за то, что болело, он со стоном отозвался:

— Да, я товар беру у него.

— Теперь не будете, — сказал кто-то, и в световом пятне появилась рука с ножом-бабочкой. Твердо вонзив клинок в правый бок Кабульскому, она принялась неторопливо вырезать печень. — Лучше имейте дело с нами, уж больно ребята мы компанейские.

В тщетной попытке освободиться бывший пограничник напрягся, из его забитого кляпом рта вырвалось жалкое подобие крика, однако, увы, — уже предсмертного.

— Ну вот и хорошо, молчание — знак согласия. — Жилина дружески похлопали по плечу, однако едва его подтолкнули к агонизирующему телу: — Ну иди, попрощайся с товарищем, — как Сергей Иванович согнулся пополам и приступ неукротимой рвоты вывернул его наизнанку. — Бывает, бывает, не всем дано иметь лохматое сердце. — Чьи-то ловкие руки стали паковать еще теплого Кабульского в пластиковый мешок, и Жилин понял, что до него самого очередь еще не дошла. — Значит, мы пришли к консенсусу, Сергей Иванович. С вами свяжутся в самое ближайшее время, а сейчас извините, пора.

Не договорив, невидимый собеседник вдруг резко выдохнул, и от хорошо поставленного удара на Ломоносова накатила черная пелена беспамятства.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«Нас утро встречает прохладой». Ощутив на щеке шершавый Рексов язык, Снегирев одним движением поднялся на ноги и понял, что прав был лишь отчасти — за окном весело стучала капель. Ветреная кокетка зима вдруг отмочила номер, и неожиданно наступила оттепель. «Грачи там еще не прилетели?» Снегирев посмотрел на мечущих снежки деток и принялся разминаться, акцентируя внимание на гибкости суставов.

Затем был утренний моцион, кормление зверей и хлеб насущный, а когда наконец все это закончилось, стало возможным подхватить на плечо спортивную сумку и гуляющим шагом отправиться на стоянку. Ничего конкретного на сегодня не намечалось, и можно было предаться занятию кикбоксингом — красивым, увлекательным спортом для понимающих, а потом вволю попариться в хорошей осиновой сауне с бассейном. Полгода уже посещал Снегирев небольшой уютный зал на улице Стойкости, а по первости он оказался там благодаря Его Величеству Случаю в лице бухого кандидата в мастера Сергея Александровича Прохорова, по-уличному — Тормоза.

Помнится, что-то накипело тогда у спортсмена в душе, и, будучи в изрядном подпитии, он умело раздавал тумаки трудовому народу, томившемуся в ожидании трамвая. Проезжавшему мимо Скунсу такое обращение с пролетариями не понравилось, и, быстро плюходействие прекратив, он затащил скрученного в бараний рог кикбоксера внутрь машины и принялся интересоваться: «Где это, парень, ты так драться насобачился?» Проблевавшись пару раз за порожек, Тормоз наконец раскололся, и его повезли к любимому тренеру — разбираться.

Поначалу душеспасительной беседы не получилось. Главнокомандующий куда-то отъехал, а рядовые соратники Тормоза, крайне удрученные бедственным состоянием коллеги, надумали взять реванш. «Да чтоб дохляк в тренировочных штанах Тормоза так уделал? Ни в жисть!» — засомневались они. И решили предположение проверить на практике. А чтобы ошибочка какая не вышла, на всякий случай навалились всем скопом. Когда побоище было в самом разгаре, пожаловал любимый тренер и сразу пришел в ужас, потому как гость слегка обозлился и сборная мастеров на его глазах превращалась в сборище инвалидов. Главнокомандующего звали Виктор Иванович, был он умудренным, седым дядькой и быстро нашел со Снегиревым общий язык. Чемпионы были спасены, а благодарный тренер предложил захаживать в гости.

С той поры Скунс время от времени с удовольствием потел на ринге, а потом подолгу парился в бане. И лишь усмехался, когда спортивные единоборства, полные условностей и ограничений, всерьез называли боевыми искусствами. Настоящая драка жестока и скоротечна. Если в темноте на мокром асфальте вооруженные люди пытаются тебя ослепить, кастрировать или даже убить, а ты выживаешь — вот это боевое искусство и есть. На ринге же спицей в мочевой пузырь тебе никто не тычет, а главное — хотят не твоей смерти, а всего лишь победы и добиваются ее согласно оговоренным правилам. Хотя, говоря откровенно, выбитые челюсти и сломанные ребра тоже никого особенно не радуют.

Однако это крайности. По статистике горнолыжный спорт гораздо более травматичен…

Снегирев дошел до стоянки, поднырнул под шлагбаум и, обогнув по дуге злющую двортерьершу Фросю, начал подниматься по скользким железным ступеням.

— Зинаида Павловна, вы, как всегда, неотразимы…

Сонная бригадирша золотозубо улыбнулась в ответ и, сверкнув перстнями, забрала пропуск:

— Алеха, удачи. Чтоб хрен стоял и деньги были.

Раньше она служила буфетчицей на круизных «парахетах».

Тактично промолчав, автовладелец спустился со стояночных высот, миновал навороченные тачки первого ряда и двинулся вдоль раската в самый дальний угол, где его дожидалась мышастая — цвета испуганной мыши, — неприметная с виду «Нива». Только с виду, — форсированный двигатель с турбонадувом, усиленная подвеска и еще тысяча малозаметных, но жутко полезных фиговинок.

«Ну как, полосатенькая?» Снегирев включил автономную печку, давая мотору нагреться, потом легко завел и не спеша порулил к шлагбауму. «Полосатенькой» его машину прозвала дочь. Стаська.

Несмотря на слякоть, до зала он добрался быстро, запарковался среди подтаявших сугробов — «Нива» вылезала не из такого — и, чудесным образом не скользя по месиву на тротуаре, двинулся к знакомым, не крашенным еще со времен советской власти дверям. Ввиду победы всеобщей демократии гардероб отсутствовал, и как был, в потертой кожаной куртеночке, Снегирев направился в самый конец узкого, несколько грязноватого коридора. Не задержавшись у распахнутых дверей стриптиз-студии, где играла негромкая музыка и девицы в купальниках медленно избавлялись от них, он поднялся на второй этаж и принялся переодеваться.

Без верхней одежды, в одних боксерских трусах, Снегирев выглядел гораздо представительнее, чем некогда в синих трениках и пресловутой «обдергайке». Сразу бросалось в глаза, что он не просто тощий, а жилистый и при этом очень сильный и очень быстрый. Вот такие и бывают опаснее всего в жестоком бою.

На тренировке ничего интересного не произошло. Попрыгав через скакалку, Снегирев размялся, потом побился с тенью, после чего забрался в ринг и, честно отработав пять раундов с полуконтактом в голову, принялся стучать по мешку. Затем шлифовал технику на лапах, заминался и парился.

Примечательное, но совсем не интересное случилось после тренировки. Когда благоухающий шампунем Снегирев уже рулил по Пискаревскому проспекту, боковое зрение зафиксировало кое-что малоприятное — стрелка указателя температуры застыла в красном секторе. Перегрев двигателя, требующий немедленной остановки. Надо — значит, надо. «Нива» мигнула правым поворотником и, загребая колесами по снежному месиву, начала тормозить. «Что ж ты, полосатенькая?» Снегирев открыл капот и, тайно надеясь в душе, что это проклятый указатель врет, тронул термостат за донышко. Так и есть, оно было холодным, а значит, прибор здесь был ни при чем и тосол в системе натурально закипал. Снегирев осторожно скрутил с радиатора пробку, увернулся от пробудившегося гейзера и сделался мрачен. Конечно, можно было снять «залипший» термостат, а потом, выдрав из него нутро, поставить корпус на место и ехать дальше — с практически неработающей печкой.

Однако гваздаться в тосоле после бани, а затем тащиться в ледяном салоне не хотелось жутко, и Снегирев пошел другим путем. Вернее, поехал — следом за «УАЗом», рулевой которого при виде полтишка сразу повеселел и охотно взял «мышастую» на буксир.

— Спасибо, приятель.

На улице Бронницкой Снегирев вновь обрел самостоятельность и, запустив мотор, въехал во владения Кирюшки Кольчугина.

Судя по всему, дела у того шли неплохо. Фасад заведения переливался разноцветьем неона, у боксов толпились машины клиентов, из кафе пахло свежими булочками. Однако отыскать хозяина всего этого великолепия удалось не сразу. Кольчугин, в затрапезном ватнике, яростно долбил подтаявшую наледь возле стены. Заметив Снегирева, он опустил лом:

— А, Алексеич! Неужто сломался?

Выглядел Кирилл, правду сказать, на самого себя непохожим. Его точно подменили: по небритому лицу обильно катился пот, а в снулых, как у побитой собаки, глазах застыло выражение безысходности.

— Привет, хозяин. — Снегирев втянул воздух и понял, что Кирилл пребывает в изрядном подпитии. Это опять-таки не укладывалось в привычные рамки. Все-таки он спросил: — Дворника перевоспитываешь? Личным примером?..

— Нет, Алексей. — Лицо Кольчугина сморщилось, внезапно он всхлипнул. Было видно, что он физически не мог усидеть на одном месте и хватался за любое дело, попадавшее под руку. Все же он не стал об этом распространяться и, справившись с собой, перевел разговор в другое русло: — Ну и что там у тебя?..

— Термостат. — Снегирев улыбаться перестал и внимательно посмотрел в глаза собеседнику: — А у тебя? Выкладывай уж…

— Подожди минутку. — Не ответив, Кирилл исчез за воротами бокса, тут же вернулся с главным умельцем, долговязым, как жердь, Пал Иванычем, и, охватив его объемом работ, тронул Алексея за рукав: — Выпьем?

— Обязательно. — Снегирева после бани мучила жажда, и, очутившись в кольчугинском кабинете, он попросил: — Соку бы… Только не холодного.

— Ну и зря, коньячок куда как лучше. — На столе появился тетрапак вишневого, а для себя Кирилл достал початую бутылку «Ахтамара» и принялся наполнять стакан. — Ну, ин вино веритас!

Кольчугинское настроение Снегиреву нравилось все меньше.

— Слушай, а сало у тебя есть? — Он плотно приложился к тетрапаку и, наконец оторвавшись, посмотрел на потолок: — Смотри, крюк какой хороший, просто класс. Ну так если сала нет, то намыль галстук, и вперед. Могу посодействовать — с табуреткой. — Он снова приник к вишневому и, приговорив его, покосился на Кирилла: — Что, не хочется? Тогда давай излагай, не томи душу.

Назвать приятным кольчугинский рассказ было трудно. Более того, он вызывал эмоции самые мрачные, хотя на общем фоне российских ужасов ничем особым не выделялся.

Была у Кольчугина родная сестренка Ирочка. Младшенькая. Девица восемнадцати годов. Не ахти, может быть, какая красавица, но все при ней — тоненькая, стройная блондинка с голубыми глазами. И вот где-то недели две назад пошла она с подругой на дискотеку в открывшийся недавно клуб «Диагональ». И все, с концами. В милиции сказали, что подобных случаев по городу полно и все порядочные девушки по ночам спят, частные агентства сразу отказались — дело верный глухарь, а приятель Иры вроде поначалу и загорелся искать, но неожиданно вообще исчез с горизонта.

— Так если б на этом все, — голос Кольчугина как-то странно дрогнул, и он залпом хватанул «Ахтамара», — ты дальше послушай…

Дней десять назад нашли Ирину подругу. Вернее, то, что от нее осталось. Бродячие псы, откопав труп из-под снега, вытащили его на обочину, однако сожрать не успели — помешали проезжавшие гаишники.

— Ты пойми, Алексей, — Кольчугин выпил еще и все-таки не удержался, заплакал, — оказывается, собаки первым делом отъедают нос…

«А крысы, между прочим, начинают с ушей — у всех свои вкусы». Снегирев молча покачал головой и вскоре услышал самое главное. Заключалось оно в том, что Ирина подруга была не только зверски изнасилована — в ее останках присутствовал наркотик, который, собственно, и послужил причиной смерти.

— Веселенькая история. — Поднявшись, Снегирев подошел к окну и увидел, что капот его «Нивы» уже закрыт. — А что за молодой человек у твоей Иры? Кто таков?

— А, Тема-то? — Выпитое постепенно одолевало Кольчугина, и говорил он все неразборчивее. — Бритый он, скин-хэд. Вроде студент бывший… знаю только, что машется классно… наверное, боксер.

Голова его свесилась на грудь, глаза закрылись, и, тяжело вздохнув, Кирилл заснул.

«Ладно, увидимся». Снегирев захлопнул дверь и, наградив по-царски Пал Иваныча, энергично порулил домой — после сока ему здорово захотелось есть. Долетев как на крыльях, он отправился выгуливать Рекса, а затем на пару с питомцем так наелся собачьего варева, что некоторое время пришлось посидеть неподвижно с книжкой в руке.

…Жрица между тем разделась полностью и улеглась у его ног, а Навузардан, не выбирая, вытащил блеснувший в свете факела камень, и смуглая женская рука ловко приняла его. Это был рубин с наперсника иудейского первосвященника.

А затем муж вавилонский навалился на распластанное женское тело, и огромный фаллос его натужно вошел внутрь, вызвав непритворные стоны у жрицы любви. Могуч был начальник телохранителей, неутомим, да и зелье подействовало: трижды уже излив семя, Навузардан все никак не мог насытить похоть свою. Наконец он покинул палатку жрицы и не спеша двинулся в парк, где аллеи были разделены веревками на отдельные участки и по каждому прогуливалась дочь Вавилона, желавшая послужить богине любви.

В голове начальника телохранителей клубились винные пары, побуждавшие его огромное тело к действиям, и, подойдя к ближайшей служительнице Милидаты, он взамен лигура с наперсника иудейского заполучил женское тело на потребу свою. Это была стройная вавилонянка с тонкой талией и упругой грудью, одетая скромно, однако запах дорогих благовоний подсказал Навузардану, что принадлежала она к знатному роду. А потому, привязав ее к стволу акации, он обошелся с ней как с самой грязной шлюхой, заставляя извиваться от сладостной муки. Наконец муж вавилонский крепко сжал ее и, оставляя синяки на нежной женской коже, излил семя в который уже раз.

Он наконец ощутил, что земные радости ему наскучили. Душа его, утомленная суетой, просила покоя, и длинные мускулистые ноги понесли Навузардана прочь из храмового парка к берегам Евфрата, где расположилось множество заведений с репутацией далеко не лучшей. Жизнь человеческая ценилась здесь не дороже пригоршни пыли, и часто случалось, что попавших сюда вечером находили утром с перебитым хребтом далеко по течению реки. Воры, грабители и непотребные девки чувствовали здесь себя привольно и каждую ночь с берегов великой реки слышались громкий смех, ругань и похотливые стоны — это скопище людское жрало, пило и спаривалось.

Между тем настало время Второй стражи, и в свете полной луны Навузардан легко отыскивал путь в лабиринте узких портовых улочек, где меж домов маячили неясные тени. Дважды уже приходилось ему размыкать пряжку своего пояса и, когда тот, распрямляясь, превращался в клинок, рассекать человеческую плоть и идти дальше. Наконец муж вавилонский остановился возле неприметной двери и особым образом постучал.

— Кто тревожит в поздний час богов, обитающих здесь? — спросил его грубый голос.

— Тревожит тот, кто хочет испить их радость, — ответил Навузардан, и его пустили внутрь.

Начальник телохранителей сошел по каменным ступеням и очутился в помещении, едва освещенном масляными светильниками. В углу горел огонь, на котором в медном котле кипело что-то, за столами веселилось стадо людское, и воздух был наполнен густым чадом, запахом подгоревшей пищи и вонью человеческой.

— Дай мне испить божественной радости. — Навузардан глянул на подскочившего хозяина-хетта, чей раздробленный нос был прикрыт медным чехлом, и, заметив в гноящихся глазах испуг, вытащил золотую цепочку.

Знал он, что лишь жрецы могли вкушать «небесный дар», а того, кто пренебрегал запретом, медленно лишали жизни. Скоро безносый привел его в небольшую залу, где в непроглядном мареве с трудом можно было различить лежавших, чьи души находились далеко. Навузардан устроился на свободном месте и, осушив чашу не отрываясь, сразу же взял другую. По его телу пробежала дрожь, сердце затрепетало в предвкушении несбыточного, и, прикрыв глаза, он начал медленно тянуть пахучую, дурманящую жидкость.

Скоро чаша выпала из его рук, и, засмеявшись, в забытьи от счастья, он не почувствовал быстрых пальцев, вытянувших кожаный мешочек с его груди. Спустя мгновение старый одноглазый вор-финикиец, подгоняемый страхом и любопытством, был уже далеко. Проплутав по лабиринту портовых улиц, он забрел наконец на заросший кустарником пустырь и, оглянувшись по сторонам, высыпал украденное на край хитона. О боги! Никогда еще в руки ему не попадало такого богатства, и, бережно упрятав добычу, одноглазый возблагодарил Астарту за свою воровскую удачу. Не мешкая он покинул пустырь и быстро зашагал в направлении Старого Города, где обретался проверенный в деле знакомый халдей-перекупщик.

А Навузардан в это время возлежал в густых клубах дурмана, ничто земное не волновало его. Дыхание его было глубоким и спокойным, а на лице, обезображенном давним ударом секиры, застыла улыбка блаженства. Наверное, ему виделось что-то приятное, кто знает?..

Неожиданно, не дочитав, Скунс судорожно отпихнул книгу. «Кира, Ира — сестра кольчугинская, подружка ее, — где же край всему этому?» Зрачки его вдруг начали расширяться, и глаза снова сделались черными дырами в никуда. «Стаська…» На мгновение он уставился в потолок, глубоко вдохнул и, уже бережно книгу закрыв, отправился парковать машину — ворье водилось не только в древнем Вавилоне.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В себя Жилин пришел от холода. Он сидел скрючившись в салоне своей «девятины» и едва открыл глаза, как желудок стремительно подступил к горлу, выворачиваясь чулком наизнанку. Сразу стало легче, и, заметив торчавший в замке зажигания ключ, Сергей Иванович запустил двигатель. Скоро пошел теплый воздух, негнущиеся пальцы обрели чувствительность, и, дотронувшись до подбитой челюсти, Жилин вздохнул:

«Надо ж так вляпаться, блин! Ну и Мясницкая!» Перед его глазами сразу же предстал Федя Кабульский в последние минуты своей жизни, и вновь Сергей Иванович принялся давиться желчью, потому как блевать ему уже было нечем. «Ну, бля, форшмак вселенский!» Он хватанул снежку и, ощущая, как невидимая рука отпускает желудок и вцепляется в мозг, начал выбираться на трассу. Жутко болела голова, с координацией было напряженно, однако, не понимая, куда, собственно, едет, Жилин давил на педаль газа. Машину пару раз уже опасно заносило, у светофоров водители соседних авто крутили пальцами у виска, а в довершение ко всем бедам на Северном он попал под гаишный радар, и чтобы псы поганые отлезли, пришлось отмусолить им кровные пятьдесят тысяч.

Между тем часы показывали уже начало одиннадцатого, и, хочешь не хочешь, надо было включаться в трудовой процесс. Сергею Ивановичу не хотелось жутко, однако — ноблесс оближ, и, не дотянув немного до крематория, он остановился. Здесь в одном из фонарных столбов была оборудована зоночка — тайник для товара, и, достав, как всегда, полиэтиленовый пакет, Жилин вдруг замер. Перед глазами его внезапно возникла ревущая печь, в недрах которой медленно исчезал Кабульский. Тело его от страшного жара корчилось, лопались, обнажая дымящуюся плоть, покровы, а обгоревшие губы шептали: «Деньги за товар опусти в мою урну, не забудь, корешок, опусти».

«Господи, за что?» Жилин поспешно убрал мешочек с отравой и, стремительно повернув направо через переезд, всю оставшуюся дорогу был мрачен.

Раскаленный бурав в его мозгу наконец остыл, тошнить перестало, и, когда показалась разноцветная вывеска «Эльдорадо», к нему уже вернулась обычная рассудительность — будет день, будет пища. Не доезжая до дискотеки, он припарковался и, глянув на часы, неторопливо двинулся ко входу в бар, где его должны были ждать сбытчики. Однако, странное дело, вместо улетных звуков музыки воздух был наполнен хаем недовольной молодежи, вызывающе блестели ментовские маячки, а заведение, судя по всему, было конкретно закрыто.

— Ну что случилось, сироты казанские? — Подчиненных Сергей Иванович нашел в замерзшем виде у входа в бар и попытался криво ухмыльнуться. — А что это вас любовь к Родине не греет?

— Умный ты, Ломоносов, просто светильник разума. — Верка Котяра даже не попыталась улыбнуться в ответ и прикусила пухлую, ярко накрашенную губу. — Крученого замочили, а еще Андрея Давыдыча, Зяму — ну, словом, всех, кто хавал с ним вместе. Мэтра с халдеем загасили заодно — они рядом тусовались, на подхвате.

Была Верка дамой авторитетной — в свое время путанила, на зоне ходила в коблах, а главное, переспала со всей охраной в заведении, так что в достоверности информации сомневаться не приходилось. В животе Сергея Ивановича опять проснулся тяжелый ком, и он скривился:

— А кто?

— Да трое тяжеловесных с «калашами». Завалились в кабак, дернули стволы и ну давай шмалять. Все залегли сразу, цирики наши обосрались, а те выкатились, в тачку — и ходу. — Котяра присмолила туберкулезную палочку «Морэ» и повела роскошным бедром. — Лоханка совсем задубела — тачка у тебя далеко, Ломоносов?

— Доплюнуть можно. — Сергей Иванович махнул рукой, но остальных подчиненных в машину не взял. — Не мякните, один хрен, надолго скачки не прикроют, — сказал он им на прощание.

— Вероятно, грядет смена власти. — Верка юркнула в еще не остывший салон и глубоко затянулась. — Ну и тоска! Вмазаться, что ли?

— Поедем ко мне, оборвем струну. — Сергею Ивановичу внезапно стало на все наплевать: вот так живешь, упираешься рогом, а потом вдруг придут трое с «калашами», и все, хана, ничего не надо. — Поехали, отвечаю беляшкой.

Больше всего в жизни Котяра любила трахаться под кокаином — не важно с кем, был бы кокс, и она положила водителю на коленку руку:

— Заметано.

Ломоносов тронулся, «Самара» взревела и на крыльях любви полетела по ночному городу.

В то время как Верка извивалась в кокаиновых оргазмах, на другом конце города кое-кто тоже двигался весьма интенсивно. «На танцполе игры доброй воли». Затянутая в резиновые полосатые джинсики, Катя Дегтярева ритмично выплясывала под громкий стон, что ныне песней зовется. При этом она загадочно улыбалась домогавшемуся ее молодцу и косилась в сторону Лоскуткова, который пользовался у женской половины веселящихся успехом небывалым. С партнером Кате повезло — он был уже изрядно навеселе, с проколотым, несколько картофелеобразным носом, а на его оранжевой футболке светилась надпись: «Дядя Терминатора». Да и сама Дегтярева была нынче девушкой хоть куда — выкрашенные синей глиной волосы, ярко-зеленые брови и роскошная роза татуировки-однодневки в глубоком вырезе на груди.

Сверху из бара на корячившуюся толпу мрачно взирал Плещеев и, изображая перебравшего мэна, неторопливо тянул отвратительно теплый коктейль под названием «Ариадна». Окружающее ему не нравилось — публика была сплошь на кочерге, на полу валялись обертки от презервативов, а в воздухе шмонило палеными вениками — кто-то баловался марихуаной.

Дискотека «Алабама» была заведением средней руки. В самом центре танцпола стояла клетка, где исходили потом едва одетые затейницы, музыка доставала до мозгов, а бывал здесь элемент разный — молодой, голубой, особо ничем не занятый и по большей части деклассированный. Правда, «быков», пьяных до безобразия, и людей, одетых в стиле «шаверма-фасон» — кепка, «адидас» и кожаная куртка, — в заведение не пускали. Зато существам женского пола и всевозможным фрикам, то бишь по-иноземному уродам — с персингом губ и шевелюрами, вымазанными суриком, — до полуночи горел в «Алабаме» зеленый свет.

Между тем веселье уже было в самом разгаре. В лучах светотехнической «ботвы» людское море на танцполе стало выходить из берегов, и охранники из фэйс-контроля начали выпускать всех желающих на улицу — проветриться. Взамен билетов им на запястье ставили печати, и этим не замедлили воспользоваться любители веселья на халяву. Кто как мог. Одни рисовали печати фломастерами, другие переводили их при помощи вареного яйца, — прав был классик, не оскудевает талантами Россия.

«Господи, что же они кладут туда?» С отвращением вкусив «Ариадны», Плещеев склонился к спрятанному на груди микрофону:

— Это Первый. Начали.

— Тормози. — Катя Дегтярева вдруг споткнулась и, не удержавшись на ногах, обхватила Дядю Терминатора за шею. — Сдохла. Схожу с пробега.

При этом она крепко прижалась к нему всеми, какие были, округлостями и незаметно кивнула Багдадскому Вору — будь готов, начинаем.

— Не гони, лапа, мы еще знаешь как с тобой оттопыримся! — В мутных глазах Терминаторова родственника заблестел живой интерес, и он положил руки спутнице ниже талии. — Сейчас заправим тебя.

От него несло чем-то прогорклым, мокрая футболка воняла потом, и Кате вдруг бешено захотелось разворотить ухажеру пах, но она, конечно, сдержалась. Не в первый раз.