Басманова Елена

Автомобиль Иоанна Крестителя

Глава 1

Судебный следователь Карл Иванович Вирхов отвел мрачный взор от иконы Иоанна Крестителя, висевшей в красном углу рядом с образами Спасителя и Николы Морского, и обернулся к распростертому посреди гостиной трупу.

Мертвец лежал навзничь, на спине, ногами к столу, верхней частью туловища к дверям. Безвольные руки слегка раскинуты. Массивная голова запрокинута, отчего седоватая лопатообразная борода неуместно задорно торчала вверх. Окруженное ореолом кудрявых волос лицо: крупный нос, широкий, с развитыми надбровными дугами лоб, сомкнутые веки, слипшиеся мокрые ресницы – все было залито черными чернилами. Одежду несчастного – домашний бархатный сюртук и мягкие серые панталоны – покрывали разорванные и скомканные книжные страницы.

Следователь застал на месте происшествия и товарища прокурора, и помощника пристава, и полицейского врача, и фотографа. Безмолвные понятые жались к стенке. Околоточный с городовыми охраняли лестничную площадку.

Вирхов поморщился, недовольный, как всегда, скоплением народа, способного смести самые нужные, выразительные следы. Из сыскной еще не прибыли, впрочем, если имеет место несчастный случай, а не убийство, то вполне можно обойтись без сыскной.

Карл Иванович еще раз обежал светлыми цепкими глазками место трагедии, освещенное неярким дневным светом, поступавшим сквозь хорошо промытые окна, – просторная комната, темно-коричневые плюшевые портьеры, подержанная мебель, обитые потертым синим бархатом диван и пара кресел, столики, стулья с резными ножками. В простенках – тусклые пейзажи в золоченых багетах. Между окнами – массивный прямоугольный стол, загроможденный безделушками, фотографиями в резных деревянных рамках и сосудами непонятного назначения. Над всей этой мешаниной возвышалась настольная лампа: абажур из разноцветного стекляруса на мраморной подставке в виде танцующей Саломеи.

Ничто не указывало на то, что смерти предшествовала борьба. Правда, чуть в стороне, слева от хладного тела, валялось одно из кресел, с резной деревянной спинкой, – к его ножке и откатился пузырек из-под чернил, на безнадежно испорченном голубом ковре растекалось безобразное темное пятно…

Карл Иванович на мгновение прикрыл глаза и представил себе картину: солидный господин, зажав в левой руке пузырек с чернилами, а в правой безжалостно раздраконенную в приступе гнева книжку, сраженный внезапным сердечным приступом, замертво падает на ковер. При падении задевает и опрокидывает кресло, черная жидкость из пузырька проливается на его лицо, от удара об пол левая рука несчастного откидывается вбок, из нее выкатывается склянка. А из правой руки, безвольно разжавшейся, на костюм мертвеца сыплются бумажные обрывки книги, вызвавшей первоначальную ярость…

– Кто обнаружил труп? – спросил Вирхов, размыкая глаза.

Коренастая смазливая молодка с поджатыми губами, затихшая у дверной портьеры, шагнула вперед.

– Кухарка, я, Манефа, – хрипло произнесла девица, весь вид которой свидетельствовал о том, что смерть хозяина ее вовсе не огорчает: глаза враждебно поблескивали из-под широких бесцветных бровей.

– В полдень, ваше превосходительство, по ее просьбе примчался ко мне дворник, Спиридон, сразу же оповестили кого положено, – вытянувшись во фрунт, доложил показавшийся в дверном проеме околоточный.

– Почему тело обнаружено так поздно? – Вирхов обратился к Манефе с неприязнью: если б прислуга пораньше с утра глаза продирала, может, человека удалось бы спасти, оказать медицинскую помощь.

– Так ведь барин не велели будить до полудня, – ответила кухарка, едва ли не перебив следователя. – И не знала я, что они в спальню и не попали. Мое дело кухня, ежели куда и хожу по утрам, на черную лестницу, помойную…

– Давно служишь у барина? – С наглой кухаркой разговаривать не хотелось, и Вирхов непроизвольно отвернулся.

– Две недели, – буркнула ему в спину Манефа. – Да и сами они здесь живут столько же.

– Как это? – встрепенулся Вирхов, наблюдая за работой своего помощника Павла Мироновича, который, пристроившись за шахматный столик, старательно вел протокол, поглядывая на полицейского врача и фотографа.

Из-за спины кухарки выступил кряжистый человек средних лет, благообразный, осанистый, с аккуратной рыжеватой бородой.

– Позвольте представиться, – сказал он вполголоса, – домовладелец, купец второй гильдии Иван Трофимович Рымша. Две недели тому будет, как этот господин снял в моем доме квартиру. Оплатил вперед. На три месяца. Карточку визитную презентовал. Человек достойный.

– Карточка при вас? – угрюмо произнес Вирхов, подходя ближе к трупу и желая самолично убедиться, что насильственной раны на затылке покойника, около которого все еще хлопотал врач, нет.

Рымша осторожно шагнул следом за суровым следователем и протянул ему глянцевый прямоугольник. Вирхов принял визитку и воззрился на черную вязь. Мгновенно лицо его побагровело. Он злобно сверкнул глазами на домовладельца и поманил пальцем кухарку.

– Вот что, сударыня, – облизнув внезапно пересохшие губы, он с трудом выдерживал устремленный на него ненавидящий взгляд. – Как, говоришь, барина твоего звали?

– Владимир Галактионович, – раздельно произнесла Манефа, – господин Короленко. Что, я барина своего не знаю?

– Надеюсь, здесь нет газетчиков? – неожиданно подал голос элегантный тридцатипятилетний мужчина, товарищ прокурора, лениво наблюдавший за возней фотографа и врача. Обогнув огромную треногу с водруженным на ней фотоаппаратом, он приблизился к Вирхову и шепнул: – Надо перенести дознание на Литейный, во избежание лишних ушей.

– Но ведь ничего предосудительного пока не обнаружено, – возразил Вирхов.

– Откуда вы знаете? – зашипел ему в ухо товарищ прокурора. – А вдруг вылезет что-то такое, что бросит пятно на репутацию этого выдающегося деятеля! Весь 1903 год по России идут юбилейные торжества! А вдруг что-то всплывет?

– Господин Вирхов! Господин Вирхов!

Нахмуренный следователь только сейчас обратил внимание, что его помощник, кандидат на судебные должности Тернов оставил протокольные записи и, мешая работать экспертам, склонился над телом.

Лицо юного юриста в тусклом сероватом свете петербургского ноябрьского дня было бледнее обычного и выражало крайнюю степень недоумения и растерянности.

– Господин Вирхов, – повторил он, поднявшись и разведя руки в стороны, – да это никакой не господин Короленко! Клянусь Богом! Я же его видел! Совсем недавно! Живым!

– Погодите, погодите. – Вирхов тревожно переглянулся с товарищем прокурора. – Что вы такое говорите, Павел Мироныч? Как не господин Короленко? А кто же?

– Не могу знать, – вздохнул Тернов, – хотя покойник так же тучен, бородат, в возрасте. Но точно не он!

– Вы, дорогуша, могли и не узнать его из-за черных чернил, – Вирхов с досадой махнул рукой. – Изуродовался человек, да и после смерти лицо меняется иной раз до неузнаваемости. Есть свидетели: домовладелец, кухарка. – Он обратился к домовладельцу: – Покойный предъявлял вид на жительство, паспорт?

По лицу сконфузившегося Рымши, покосившегося на сурового помощника пристава, Вирхов сразу понял, что вместо документа квартиросъемщик предъявил домовладельцу нечто посущественнее: деньги. Вирхов повернулся к врачу и фотографу.

– Из вас кто-нибудь видел господина Короленко, великого русского писателя, живым? Есть сходство?

Эксперты недоуменно пожали плечами. Полицейский врач предположил, что покойному никак не меньше пятидесяти, но и возраст еще требует установления, судил он больше по внушительной комплекции, по богатой растительности на голове и лице покойного.

– Ваши выводы, доктор? – спросил Вирхов врача, собиравшего свой саквояж.

– Вскрытие покажет точнее, – ответил эскулап, – внешних повреждений не имеется. Признаки насильственной смерти отсутствуют. Скорее всего – внезапный разрыв сердца.

– Разрыв сердца, конечно, не испортит репутации господина Короленко, – заметил товарищ прокурора, – но почему он произошел на этой квартире? И с какой целью он ее снял?

– Но, Богом клянусь, это не господин Короленко! – вновь подал голос Тернов, стараясь выдержать разъяренный взгляд начальника. – И я не уверен, что смерть этого господина – несчастный случай. А если все-таки убийство?

Вирхов понял, что достойно пресечь болтовню безответственного юнца не удастся. Прожигая молокососа взглядом, в котором читался приказ оставить ненужные никому домыслы при себе, он выдержал многозначительную паузу и с нажимом проговорил:

– Уважаемый Павел Мироныч, для абсолютно точного установления личности трупа потрудитесь посмотреть в карманах покойного или на столе – не исключено, найдутся другие визитки или письма, или документы…

Кандидат Тернов присел на корточки и осторожно просунул ладонь в карманы бархатного сюртука, затем обследовал карманы брюк, – он извлек только шелковый платок в красно-коричневую клетку, без метки, – идентифицировать личность не удалось.

Вирхов вновь повернулся к свидетелям.

– Опишите образ жизни своего барина, – велел он кухарке.

– Да какой образ? – она брезгливо передернула плечами. – Вставал часов в восемь, завтракал, уходил из дому. Если возвращался, то к полуночи. Или немного раньше. Не всегда трезвый. И с дамами здесь встречался.

– Господин Короленко? С дамами? – ахнул, сложив ладони у груди, товарищ прокурора. – С какими дамами?

– С разными, – злорадно ответила Мане-фа, – иной раз устраивали безобразия. Я кое-что из-за дверей слышала… Непристойное.

– Вы подслушивали? – прямо спросил Вир-хов. – Шпионили?

– Очень надо мне, – взбрыкнула кухарка, – у меня и своих дел хватает.

– Что-то я не вижу здесь следов оргии, да и в других комнатах порядок, кровать в спальне не тронута, – усомнился следователь. – Выдумываете вы все, милочка. А лжесвидетельство карается по закону. Имейте в виду. Не мог господин Короленко устраивать непристойные оргии.

– Последние три дня было тихо, успела прибраться, – ухмыльнулась Манефа. – Поссорился он со своей кралей.

– Имя? – перебил ее Вирхов.

– Шарлотта, а фамилию не знаю, из цирковых она.

– Черненькая? Веселая? – спросил товарищ прокурора. – Неужели синьорина Чимбалиони? Известная канатоходка?

– Этого еще не хватало! – Вирхов воздел руки к лепному потолку. – Великий русский писатель, совесть народная, духовный учитель! Снимает квартиру для тайных встреч с цирковой кокоткой!.. Где дворник?

– Здесь я. – Высокий парень, косясь на окаменевшую Манефу, переминался с ноги на ногу. – Спиридон Куприянов.

– Смотри, Спиридон. – Вирхов погрозил ему пальцем. – Смотри, чтоб газетчиков здесь и духу не было. Рот держи на замке. Что и всем остальным советую. Причем настоятельно советую. От греха подальше.

– Да что вы так тревожитесь, господин начальник, – неожиданно встряла Манефа, – не только Шарлотка бегала к барину по ночам. И другие дамы приходили, вполне достойные. И мужчины с ними. И за бутылкой засиживались, и в карты играли.

– Нет, – Вирхов топнул ногой, – хоть режьте меня, не верится мне, что господин Короленко мог такое вытворять. Не мог. Не он это, не он. Надо еще раз осмотреть всю квартиру. Павел Мироныч! Что вы там возитесь? Нашли ли вы что-нибудь стоящее наконец?

– На столе, Карл Иваныч, все какая-то ветошь, безделицы. – Голос Тернова дрожал от напряжения. – В ящиках никаких счетов, писем и документов нет.

– Надо навести справки в редакции «Русского богатства», узнать адрес, по которому проживал, проживает, или как там… писатель… – заметил товарищ прокурора. – Эх, жаль, тут и телефона нету. Придется идти искать аппарат.

– И дочь у него была, дочь, Варварой кличут. Давеча наведывалась, – подала голос кухарка. – Ссорилась с барином.

– Какая дочь? Какая Варвара? – Вирхов недоуменно поднял плоские брови и беспомощно оглянулся на кандидата Тернова.

– У Короленко вроде бы две дочери, Софья и Наталья, совсем юные барышни. – Тернов на миг оторвался от разборки стола. – Но они, кажется, в Полтаве, с матерью.

– Перестаньте мне морочить голову. – Вирхов махнул в сторону кухарки рукой. – А телефон бы сейчас очень пригодился.

Товарищ прокурора пожал плечами и в сопровождении помощника пристава оставил кабинет, и следователь тут же надвинулся на ощетинившуюся кухарку.

– А по какой причине вы так злобствуете, сударыня? Или тоже рыльце в пушку?

– Какое рыльце? – кухарка мотнула головой, повязанной белым платочком, отшатнулась от плотного, невысокого следователя. – С утра пораньше страху натерпелась, Господь не приведи. Да еще перед вами оправдывайся.

– А разве вас кто-то обвиняет? – Вирхов заложил руки за спину и покачивался на каблуках. – Кто приходил последним к барину?

– Не знаю, может, никого и не было.

– Что за чертовщина? – рассердился следователь. – Изъясняйтесь вразумительней.

– Я и говорю – не знаю. Вроде никого. А вроде и был.

– Никакого терпения на вас, бестолковых, не хватает. – Вирхов отвернулся. – Павел Мироныч, что вы там рыщете? Есть ли результат?

– Тут какие-то вещества, Карл Иваныч, – кандидат стоял у стола и держал в руке зеленоватый бочкообразный флакон, – может быть, ядовитые. В каменном котелке какая-то зелень, перемешанная с чем-то, по виду похожим на кристаллы соли. А в этой посудине, похоже, кислота. Не отравился ли покойник ненароком? Или кто-то его отравил?

Карл Иванович снова прикрыл глаза и представил себе уважаемого писателя, известного всей России народного заступника, который в снятой квартире колдует над каменным котелком, над колбами, переливает из посудины в посудину кислоты, потом берет в руку флакон с чернилами. И книгу. Хотел что-то вытравить из книги? Или наоборот? Собирался сделать тайную невидимую запись? Но зачем он рвал книгу? И дышал вредными испарениями? Никак, никак не вязалась эта ахинея с личностью праведника русской литературы.

Вирхов перевел взгляд на фотографа, возившегося со своим оборудованием.

– А что за книга им порвана?

– Конан Дойл, последний выпуск, «Автомобиль Иоанна Крестителя». Шедевр. Полгорода читает, – вместо фотографа отозвался Тернов, вытягивая тонкую шею к каменному котелку посреди стола.

– Какой автомобиль Крестителя? – Вирхов почесал редеющие светлые волосы на затылке. – Вдумайтесь сами. Немудрено, что сей господин порвал книжонку. Хотя и в Петербурге один чудак в прошлом году разъезжал на автомобиле с иконкой Святителя Николая. Чушь да богохульство. – Страшное подозрение мелькнуло в голове у следователя: – Милочка, а вы ничего не трогали, когда обнаружили труп барина? Признавайтесь, ваша книжка? Вряд ли ваш барин такую ерунду почитывал. Может, от страха порвали, обронили да запамятовали?

– Так и знала, придется оправдываться, – сказала хрипло кухарка.

– Откуда же знали? Встречались с юстицией раньше?

– С какой такой юстицей? – прошипела Манефа. – Ничего подобного. А полицию знаю как облупленную. Два года назад моего прежнего хозяина убили воры, так тоже сначала на меня напраслину возводили.

– Попрошу без обобщений, – нахмурился Вирхов, обиженный за полицию, теряющую авторитет в глазах простонародья, зараженного бунтарным духом нового времени. – Следствие подозревает только тех, кто дает основания для подозрений.

– Я оснований не даю, – отрезала кухарка.

Вирхов глубоко вдохнул и возвел очи. Потом шумно выдохнул, мысленно сосчитал до трех и медленно изрек:

– Мы все выясним. Не исключаю, ваше чудовищное грубиянство довело вашего барина до приступа ярости, повлекшего за собой разрыв сердца. Чувствую, придется вам посидеть в кутузке – больно уж дерзите…

– Манефа Гурьевна говорят так от робости, от растерянности, – неожиданно вступился за кухонную фурию дворник Спиридон Куприянов. – Простите великодушно глупую.

Вирхов сверкнул глазками на дворника, заподозрив, что незваный заступник знаком с языкастой Манефой слишком коротко. А если так, не вступили ли они в сговор, чтобы скрыть что-то важное от следствия? Мысль, что посреди комнаты, возможно, лежит все-таки бездыханный Короленко, обстоятельствами смерти которого дотошно заинтересуются и начальство, и образованная общественность, ни на минуту не оставляла сыщика. Он чувствовал, что дело неладно, несуразная обстановка подсказывала опытному следователю, что не стоит торопиться с выводами.

– Господин Вирхов! Карл Иваныч!

Голос Тернова вернул следователя к действительности. Вирхов отвернулся от Манефы и приблизился к помощнику. Павел Миронович поднес к острому носу клочок бумаги и со всех сторон обнюхивал его.

– Лежала под каменным котелком, – шепнул юный юрист, – и пахнет сильно, совсем свеженькая.

Вирхов прочел записку, извещающую некоего Валентина Агафоновича о предстоящем свидании.

– Тело в покойницкую полицейского участка, – распорядился он, сглотнув слюну и делая судорожные движения рукой, в которой была зажата записка, – а этих: Манефу, Спиридона и Рымшу на Литейный, в арестантскую.

– За что? – хором воскликнули несчастные.

– За сговор с целью ввести следствие в заблуждение! – неожиданным фальцетом выкрикнул Вирхов. – Измывались над представителем власти! На что вы надеялись, душегубы? Опозорить меня хотели перед всем честным народом, ироды? Выставить на посмешище газетчикам?

– Карл Иваныч, Карл Иваныч. – Тернов робко старался пресечь обличительную речь начальника. Он видел, как шея и лоб следователя налились кровью, и опасался, что Вирхова хватит удар. – Карл Иваныч, я не успел внести имя в протокол…

– Почему я должен знать в лицо каждого русского писателя? – Вирхов, уловив утешительный смысл сказанного помощником, перевел дыхание, и в его голосе появились жалобные нотки.

– Так покойный не господин Короленко?! – прогремел околоточный, отрезая пути отступления кухарке, дворнику и домовладельцу.

– Нет, конечно! – вскричал Вирхов. – Покойник самозванец!

– Но, господин следователь, я купец второй гильдии, тоже не могу знать всех писателей в лицо, – дрожащим голосом вставил бледный Рымша.

– Но Владимира Галактионовича обязан знать каждый истинный патриот! Его фотографии продаются повсюду, – возразил, нимало не тушуясь, Вирхов. – И вы обязаны. Обязаны спрашивать документы у жильцов. Отправитесь в камеру, и все втроем мне объясните – почему вы сговорились выдавать гнусного развратника, да простит мне Господь Бог такую аттестацию, за великого русского писателя?

Глава 2

Разве бывает на свете что-нибудь омерзительнее петербургского ноября? Едва-едва рассеивается сырая хмарь, пропитавшая воздух, как эти чахлые просветы спешат назвать днем. Все же остальное время город погружен в сумерки, рвущиеся колючим ветром, под ногами чавкает грязь, на голову валится снег вперемежку с дождем. Если б не приятные люди, с которыми можно укрыться от непогоды в уютной гостиной, – и вовсе следовало бы завыть с тоски. Вот и приходится, нанеся необходимые визиты, отправляться в гости или принимать дома. Лишь бы не сидеть одному, слушая заоконные предзимние симфонии.

Доктор Коровкин ехал в закрытом экипаже, его специально за ним прислал сам купец Астраханкин, торговый туз, с недавних пор пользующийся услугами молодого, но надежного целителя, знающего не только европейскую, но и народную медицину. То есть частнопрактикующего врача Клима Кирилловича Коровкина.

Ныне молодой эскулап посетил апартаменты негоцианта на Биржевой линии Васильевского острова – астраханкинская девочка, малышка девяти лет, лежала в жару, – но от ветряной оспы ныне особой опасности не бывает. Если, конечно, соблюдать постельный режим и придерживаться рекомендаций врача.

Клим Кириллович прикрыл глаза, вспоминая ведущую на второй этаж, в жилые покои, мраморную винтовую лестницу и дубовый кабинет хозяина с кессонированным потолком и мозаичными картинами, похожую на восточную сказку ванную комнату, где приводил себя в порядок после осмотра больной. Он так увлекся, что перестал слышать завывания ветра и уличный грохот. Он предвкушал, как совсем скоро расскажет об этом визите профессору Муромцеву, его замечательной супруге и дочерям – профессорское семейство обитало тут же, на Васильевском.

Сегодня вечером он должен сопровождать барышень Муромцевых в гости – известная благотворительница госпожа Малаховская проводит вечер в пользу юродивой Дарьи Осиповой, которая ныне вхожа в царский дом. По городу упорно полз слух, что благодаря крикам невежественной юродивой императрица зачала, – и теперь весь двор носится с этой бабой, как с талисманом, ожидая появления на свет наследника Российской империи. Доктор поморщился и вздохнул. Слава Богу, у благотворительного вечера есть и приятный смысл. В числе гостей будет московская знаменитость – композитор Скрябин! И Брунгильде Николаевне Муромцевой, многообещающей пианистке, предстоит большая честь – играть в присутствии нового гения! Оценит ли тот игру молодой девушки? Одобрительное слово модного композитора так много значит для ее успешной карьеры!

Размечтавшийся доктор разомкнул веки – экипаж остановился, пережидая неожиданное препятствие, послышались невнятные голоса и визгливый мальчишеский дискант.

Доктор приоткрыл дверцу – и юркий мальчишка, лавируя между экипажами и редкими авто, едва ли не впрыгнул в карету, грязноватая рука с вечерним выпуском «Петербургского листка» просунулась вовнутрь.

– Купите, не пожалеете! Божий глас Дарьи Осиповой! Наследник во чреве! Смерть Короленко – погребение под Конан Дойлом!

Доктор с непонятным ужасом смотрел на орущего мальчишку, по синим губам которого стекала вода, и весь он был похож на выдернутого из воды окунька. Дичь, которую он порол, заставила доктора непроизвольно отстраниться и сунуть руку в карман. Ловкий окунек молниеносно схватил монетку и, бросив на колени доктора мокрую газету, захлопнул дверь экипажа.

Экипаж тронулся. Доктор с неприязнью уставился на влажную бумагу, испещренную мелкими черными буквами. Брать газету в руки не хотелось. Но тут его взгляд выхватил из мешанины слов фамилию Вирхова – и Клим Кириллович преодолел себя. Он развернул газету. На первой странице, в подвале, была помещена статья, призванная свидетельствовать о беспросветной серости столичной полиции. Оказывается, нынешним утром в квартире, сдававшейся внаем домовладельцем Рымшей, был обнаружен труп солидного мужчины. Вызвали полицию. Эксперты видимых повреждений на теле не выявили. Однако на столе нашли подозрительные предметы, в том числе каменный котелок с неизвестной солью и флакон с ядовитой кислотой. Следствие выдвинуло две версии – или смерть от разрыва сердца, или отравление, случайное или умышленное. Увы! Невежество следствия привело к тому, что, доверясь предъявленной домовладельцем визитке его несчастного квартиросъемщика, стражи закона объявили покойника, читавшего перед смертью последнюю модную книжку Конан Дойла, – господином Короленко! Живого и невредимого светоча русской литературы, отметить двадцатипятилетний юбилей деятельности которого собрался наконец-то и Петербург, – зачислили в покойники!

Доктор подумал, что надо бы встретиться с Карлом Ивановичем, утешить старика. Потом пробежал глазами другие страницы – в тайной надежде, найти что-либо о Скрябине. Но усилия его оказались тщетными, похоже, композитор визит свой афишировать не желал…

– Добрый вечер, Клим Кириллович, – приветствовала доктора в прихожей муромцевской квартиры темноглазая горничная Глаша. – Вас уж заждались.

Девушка помогла гостю освободиться от зонтика, саквояжа, калош, снять пальто с бобровым воротником. Клим Кириллович тщательно привел в порядок волнистую шевелюру, после чего горничная проводила его в уютную гостиную, выдержанную в зеленых тонах и полную живых цветов. Николай Николаевич, профессор химии Петербургского университета, из своего любимого кресла наблюдал, как его супруга Елизавета Викентьевна вносила последние штрихи в украшение дочерей. Мария Николаевна и Брунгильда Николаевна выглядели возбужденными и хорошенькими, они поприветствовали верного друга семьи шутливыми книксенами и, судя по одобрительному выражению лиц, остались довольны его вечерним костюмом.

– Добро пожаловать, милый Клим Кириллович, не кончился ли дождь?

– Увы, Елизавета Викентьевна, все моросит, – доктор Коровкин галантно приложился к руке профессорской жены, – хотя я ехал в экипаже самого Астраханкина и вышел сухим из воды.

– А почему ж ваша газета такая мокрая? – подала голос младшая профессорская дочь, темноволосая, синеглазая барышня лет девятнадцати.

– Все неймется нашей сыщице, ищет себе дела, – шутливо заметил профессор, вставая и пожимая руку своему бывшему ученику, а может быть, и будущему зятю. – Вместо того, чтобы прилежно учиться на своих Бестужевских курсах, все мечтает о сыскной карьере. Вы бы вразумили по дружбе Машеньку. Присаживайтесь.

Доктор повиновался и опустился на стул.

– Какая сыскная карьера? – возразила хозяйка дома. – Ее сыскная контора «Господин Икс» вполне сносно обходится без Мурочкиного присутствия. Софрон Ильич Бричкин успешно справляется с обязанностями помощника, Муру не беспокоит. Она все время отдает учебе. Мура, по-моему, Софрон Ильич уже недели две не звонил?

– Даже больше… – Мура обидчиво оттопырила яркую нижнюю губку. – Да и вообще. Все лето прошло, половина осени, а ни одного интересного дела, если не считать кота госпожи Брюховец.

– Этого кота я вспоминаю с неизменным ужасом, – шутливо содрогнулся доктор. – Интересно, сдали ли его хозяйку в психиатрическую лечебницу?

– Но кроме этого кота был еще… – Мура не договорила и прикусила язык.

– Господин Ханопулос Эрос Орестович, – с презрением подхватила ее старшая сестра, высокая, тоненькая блондинка, – ослепительный меценат, жертва хипесницы…

– Он плохо знал историю европейского средневековья, – Мура вздохнула, – а это было очень важно.

– Во всяком случае, – примирила дочерей Елизавета Викентьевна, – его приключения могли бы стать основой хорошего романа. Да, не породила еще земля русская своего Конан Дойла.

– Зато у нас есть русский Шерлок Холмс, – в серых глазах доктора мелькнули лукавые искорки, – король петербургских сыщиков Карл Фрейберг.

– Вот и написал бы кто-нибудь рассказы о его сыскном таланте! – воскликнула профессорская жена.

– Елизавета Викентьевна, – профессор взглянул на супругу поверх очков и, опершись на подлокотники, приподнялся с кресла, – я знаю вашу слабость к бульварным книжонкам, но зачем тратить драгоценную бумагу на всякую дрянь?

– Почему дрянь, папочка? – не согласилась Мура. – Господин Конан Дойл очень хороший писатель. Его читают даже наши профессора и хвалят.

– Конан Дойл, может быть, – уступил профессор, поймав укоризненный взгляд жены, и с задором продолжил: – Но уверен, три четверти нынешних книг можно смело сжечь или закопать, или засыпать ими каналы. А лучше пустить на осушение болот…

– Есть и хорошие книги, – равнодушно возразила Брунгильда, – и ноты нужны.

– Не спорю, не спорю, – сбавил гнев глава семейства, – нужна и научная литература, и популярная, и учебники, и хорошие стихи…..

– Например, стихи Иванова, их недавно господин Брюсов похвалил. – Мура покосилась на Клима Кирилловича, сохраняющего невозмутимое спокойствие.

– Жемчужина в навозной куче, – усмехнулся профессор. – А сколько деревьев погибло из-за потакания низменным вкусам? Лес жаль! Едва научившись читать, народ наш не Белинского и Гоголя с базара несет, а пошлые книжонки…

– Наша Глафира нисколько не испортилась, хотя и читает Пинкертона, – добродушно возразила Елизавета Викентьевна. – Все такая же славная девушка, порядочная, работящая.

Глаша, устанавливая на шестигранном столике поднос с графинчиком мадеры и миндальным печеньем, зарделась и оглянулась на доктора.

– Что вы сейчас читаете, Глафира? – мягко спросил Клим Кириллович, продолжая тискать сложенную газету.

– «Пуговица в уксусе». И там нет ничего против Божеского установления.

– И в «Веселых брюках» тоже все вполне пристойно, – поддержала Глашу хозяйка.

Профессор сердито хмыкнул. Доктор рассмеялся.

– Сейчас в моде новая повесть Конан Дойла. Вы ее не читали, Глаша?

– Нет, она ее не читала, – ответила Елизавета Викентьевна, – но я ее уже купила.

– Что? – профессор задохнулся от возмущения, его рука, потянувшаяся к графинчику, застыла в воздухе. – Захламлять квартиру? – Разливая темную тягучую жидкость по хрустальным рюмкам, он ворчал: – Боюсь, люди будут являться на свет Божий с единственной целью – читать, читать и читать тонны мерзких книжонок. То ли дело в Америке! Солидные господа покупают книги по своей специальности или для подарка детям. Мужчины читают только газеты. Дамы – журналы. Студенты – научную литературу. И все понемножку – христианскую, душеспасительную… Клим Кириллович, попробуйте мадеру, после улицы приятно согревает.

Доктор с благодарностью взял предложенную ему рюмку.

– Вот бы соединить в книжках христианское учение с уголовными расследованиями! – мечтательно протянула Мура, любуясь своим отражением на крышке рояля.

– Кажется, твоя мечта уже осуществилась, – утешила дочь Елизавета Викентьевна. – Новая повесть Конан Дойла называется «Автомобиль Иоанна Крестителя». Я сгораю от нетерпения…

– А потом, Елизавета Викентьевна, и нам с тетушкой Полиной дадите книжку почитать. – Доктор, с улыбкой следивший за профессором, посерьезнел: – Эта книжка связана с реальной смертью. Вот. Одним глазом взглянул.

Мура уставилась на влажную газету с нескрываемым интересом.

– Правда? Клим Кириллович, покажите?

– Даже не хочется. Обидели наши борзописцы уважаемого Карла Ивановича Вирхова.

– И за что же? – расстроилась хозяйка дома.

– Утверждают, что он принял стороннего покойника за господина Короленко. Не знает в лицо известного писателя.

– Что-то мне не верится, – с сомнением протянул профессор, – я, конечно, тоже, если встречу господина Короленко на улице, то не узнаю. Уверен, господина Вирхова ввели в заблуждение.

– Слава Богу, что Владимир Галактионович жив. – Мура перекрестилась. – У меня сердце упало – ведь мне поручено преподнести писателю поздравительный адрес на юбилейном чествовании от бестужевок.

– Вот и читала бы лучше книги Короленко, – проворчал профессор, – а не россказни об английских убийцах.

Мура смутилась.

– Но я все-таки не поняла, – голос Брунгильды Николаевны звучал бесстрастно и певуче, кажется, ее одну нисколько не волновала тема беседы, – а этот сегодняшний покойник, как он связан с новой книгой Конан Дойла?

Клим Кириллович встал, поставил на поднос недопитое вино и заходил по гостиной.

– Покойник читал ее перед смертью. Имя покойника не названо. Да и причина смерти не установлена. Есть подозрение на отравление, найден какой-то каменный котелок, может, с ядовитой солью.

– Карл Иваныч разберется, отправит соль на экспертизу, – быстро проговорила Мура. – Везет же ему. Столько интересных дел.

– Нам пора, поторопись, сестричка, – лениво протянула Брунгильда, не двигаясь с места, она видела боковым зрением, что доктор Коровкин любуется ее стройной фигурой, которую эффектно облегало строгое черное платье с светло-серой меховой оторочкой.

– Лучше б мы о господине Скрябине поговорили, – усмехнулся профессор, – все-таки тебе, дочь, предстоит ответственное выступление. – И, не удержавшись, фыркнул, победоносно оглянувшись на супругу: – Надеюсь, Дарье Осиповой оно тоже понравится…

Чета Муромцевых вышла в прихожую, чтобы проводить молодых людей. Когда суета, связанная с надеванием калош, ботиков, пальто, шляпок закончилась, Глаша отомкнула засовы и распахнула входную дверь. На ее пороге обозначилась насквозь промокшая фигура плотного невысокого мужчины.

– Господин Бричкин! Что случилось?! – воскликнула Елизавета Викентьевна.

– Прошу не беспокоиться. Ничего срочного, – ответил, стуча зубами, помощник Муры. – Я только хотел попросить Марию Николаевну завтра в полдень прибыть в контору.

– У нас есть дело? – пораженная Мура округлила синие глаза.

– Да. И очень важное. Дело о каменном котелке.

Глава 3

Карл Иванович Вирхов сидел в своей следственной камере в здании Окружного суда. На зеленом сукне его служебного стола горкой лежали скомканные клочки разорванной вечерней газеты. И когда только успевают борзописцы строчить свою дрянь? И откуда все узнают?

Следователь догадывался, что причиной появления возмутительной заметки был неосмотрительный звонок товарища прокурора в редакцию журнала «Русское богатство», с которым сотрудничал Короленко. Но откуда детали происшествия узнали газетчики? Вирхов был уверен, что звонивший не рассказывал никому лишних подробностей. И тем не менее уже весь город знал, что он, Вирхов, так обмишурился…

И действительно! Покойный снял квартиру для встреч с циркачкой Шарлоттой. Пьянствовал, картежничал. Баловался химией. Почитывал Конан Дойла. Да тут любой слепой бы понял, что он не Короленко.

И тем не менее казус налицо. Карл Иванович мстительно думал о привлечении редактора к ответственности – за клевету. Во-первых, у него есть протокол, где ни слова о Короленко не написано. Во-вторых, есть свидетели, они своими ушами слышали, как он всеми силами пытался установить личность мертвеца, возражал, что покойник – властитель дум прогрессивной общественности. На статью, вернее, примечание к ней, борзописцев вывести можно: арест при тюрьме на семь дней гарантирован – за преступление, совершенное по легкомыслию и слабоумию.

– Ваше превосходительство, – раздался нерешительный голос письмоводителя, прекрасно понимавшего душевное состояние своего начальника, – не желаете ли взглянуть на протокол допроса домовладельца Рымши?

– Давай. – Вирхов смахнул обрывки мерзкой газеты в мусорную корзину. – И прошу тебя, голубчик, не в службу, а в дружбу, не слезай с наших эскулапов, звони каждые четверть часа, требуй результатов. И лабораторию держи под контролем – данные химического анализа немедленно мне на стол. И отправь агентов в издательство господина Сайкина. Надо оповестить его домочадцев о случившемся. Сотрудников предупредить, чтобы завтра были в редакции, – для проведения дознания.

– Эти глупые газетчики даже не удосужились выяснить имя жертвы, – в меру льстиво сказал письмоводитель, приблизившись к столу начальника и бережно опуская перед ним листы, исписанные аккуратным мелким почерком. – Если б напечатали в газете, что покойник – господин Сайкин, и искать никого не требовалось бы, и оповещать не надо было бы.

Вирхов углубился в протокол допроса отпущенного с миром Рымши. Да, иной раз диву даешься, встречаясь с такими доверчивыми людьми. Купец второй гильдии! Как он торгует? Верит на слово первому встречному? Дом, которым он владеет, куплен, конечно, на деньги его покойного родителя… Иван Трофимович Рымша, человек спокойный, приятной наружности, с аккуратной бородой, плавно перетекающей в бакенбарды, при недавнем разговоре поразил Вирхова до глубины души. Сидя перед столом следователя, домовладелец утирал набегающие слезы и, подобно чувствительной дамочке, рассказывал, какое приятное впечатление произвел на него покойный, явившийся узнать о сдающейся внаем квартире. Как широко улыбался, интересуясь стоимостью жилья, с какой грацией доставал из внутреннего кармана портмоне и вносил денежки вперед за три месяца. Держал себя как человек достойный. А когда размягченный обходительностью гостя домовладелец робко поинтересовался именем и паспортом солидного господина, тот шутливо извинился, что забыл представиться, и протянул изящную визитку, и на ней было выведено золотой вязью – Короленко Владимир Галактионович. Рымша не имел никакого представления о том, кто такой Короленко. Не читал ни одной книги писателя. И вообще ничего не читает, кроме историй о сыщиках. Вручил Рымша гостю ключи от квартиры, послал своего человека с сообщением к дворнику, велел подыскать кухарку. А паспорт жилец обещал занести, да не успел. Вот и все. Второй раз господин Рымша увидел жильца только сегодня утром – Спиридон оповестил, прислал с запиской сына сапожника, живущего в подвале, во дворе.

Таких безмозглых дураков Вирхов еще не встречал! В купеческой семье, видно, тоже не без уродов… А дело объяснялось просто. Покойный, крупный петербургский издатель Сайкин, подшутил над дурачком – вынул из кармана визитку Короленко. У него небось полный карман визиток.

Размышления Вирхова прервал Павел Миронович Тернов, возникший в дверях с пачкой свежих фотографий в руках.

– Где вы изволите разгуливать, дружок? – ворчливо обратился к кандидату на судебные должности Вирхов. – Еще и не все задержанные допрошены.

– Спешил принести вам, Карл Иваныч, фотографии, – ответил, не обращая внимания на брюзжание старика, Тернов, все еще ликуя в душе оттого, что именно он подсказал Вирхову: в столице известен лишь один Валентин Агафонович, оказывающий покровительство синьорине Чимбалиони, а именно, книгоиздатель Сайкин. – Что прикажете?

– Садись писать протокол, – спокойнее предложил Вирхов, – пока Поликарп Христофорович отсутствует.

Тернов безропотно отправился к столу и приготовил листки и перо, с сожалением взглянув на новенький зачехленный «Ундервуд» – громкое клацканье пишущей машинки мешало Вирхову вести допросы, ею пользовались редко. А Вирхов нажал кнопку электрического звонка и велел заглянувшему курьеру доставить Спиридона Куприянова. Затем перебрал фотографии и смахнул их в ящик письменного стола. Оправил мундир, пригладил светлые волосы, которые из-за тесноватой фуражки слегка топорщились на висках и затылке.

Вошедшему Спиридону указал на стул. Внимательно рассмотрел парня: тот сидел, опустив глаза, и тяжело вздыхал. Парень ладный, аккуратный.

– Тебе хорошо, Спиридон, – наконец изрек Вирхов, – про тебя в газетах пакости не пишут.

– Дык ведь я не знал, ваше превосходительство, что такая несуразная путаница вышла. Приискал новому жильцу по просьбе господина Рымши кухарку, дык ведь… Манефу давненько знаю, она уж не у одних господ здесь прислуживала. Работящая девушка, симпатичная.

– Что-то я этого не заметил, – Вирхов недоуменно покачал головой, – истинная фурия. – И увидев легкий румянец на щеках парня, спросил: – Или впутала она тебя в дела сердечные?

Парень молчал.

– Вижу, впутала, – утвердительно заявил Вирхов. – Прости, братец, если что не так сказал. Но больно уж она неласкова.

– Напрасно вы думаете, что это она сгубила барина. Она не такая. Не могла она, я-то знаю.

– Говори яснее.

– Покойный-то умер после полуночи.

– Откуда ты знаешь? – перебил его следователь.

– Труп-то сильно окоченел, когда полиция приехала.

Вирхов промолчал, проклиная в душе эскулапов, которые до сих пор не произвели вскрытия, чтобы уточнить время и причину смерти. Хотя первоначально полицейский врач тоже утверждал, что смерть наступила между двенадцатью и двумя часами ночи.

– Ты это слышал во время дознания, – предположил Вирхов. – А после двенадцати, надо полагать, Манефа почивала сладким безгрешным сном в своей каморке у черного входа.

– Нет, – Спиридон покраснел еще гуще, – она с десяти часов в моей комнатенке была. Намерены вскорости обвенчаться.

– Та-а-к, – протянул Вирхов, – а пока незаконно сожительствуете.

– Для законного брака надо сперва на ноги встать, – с достоинством ответил Спиридон, – а сердцу не прикажешь. Отмолим грех.

– Ладно. – Вирхов махнул рукой. – А не могло ли быть так, что Манефа твоя сначала довела барина своим злоязычием до разрыва сердца, а потом к тебе отправилась?

– Что вы, ваше превосходительство, она с барином и не разговаривала вовсе. Готовила ужин, собирала в столовой закуску, если гости ожидались…

– То есть у Манефы не было причин ненавидеть покойного? Кстати, не балуется ли она книжонками бульварными?

Спиридон вздохнул.

– Почитывает. Недавно рассказывала мне презанятную историю «Бойкие тюлени».

– Та-а-к… – Вирхов многозначительно глянул на Тернова, который на миг оторвался от протокола. – И господина Конан Дойла читает?

– Это вы у нее спросите. Вроде говорила, взяла у маменьки про автомобиль Иоанна Крестителя.

Вирхов закусил нижнюю губу и с минуту рассматривал дворника. Он представлял себе, как зловредная кухарка, обиженная издателем Сайкиным – может, и домогавшимся ядреной бабенки, – напоила сладострастника ядовитой кислотой, принесенной ею во флаконе под видом водки, а когда барин рухнул на ковер, облила его лицо чернилами и, давая выход своей неуемной злости, вынула из кармашка фартука книжку Конан Дойла и со злости разорвала ее прямо над трупом. Стаканы – улику, изобличающую ее, отнесла и вымыла, флакон протерла фартуком. Затем, довольная отмщением, отправилась на свидание к Спиридону в дворницкую. Может, и рассказала дружку о содеянном. Да разве он признается? Покрывать будет, несомненно, не выдаст.

Да, но зачем на столе стоял каменный котелок с солью? Соль перемешана с мелко нарубленной зеленью. Вирхов по запаху предполагал сельдерей. Он поерзал на стуле, отгоняя от себя мысль о книжонке, валявшейся у него дома. В популярной брошюрке некоего Е. Марахиди, изданной тем же Сайкиным, расписывались способы сохранения мужского здоровья и достижения гармонии в супружеской жизни. Брошюрка немаловажное значение отводила сельдерею. Якобы если съедать два фунта сельдерея ежедневно, мужская сила возрастает неимоверно.

И все-таки? Он, Карл Иваныч, старый холостяк, по понятным причинам может увлекаться сельдереем. Для достижения гармонии в общении с Шарлоттой Чимбалиони сельдерей мог поглощать и покойный Сайкин. Значит, Манефа могла под предлогом доставки этого сельдерея войти к нему в кабинет, а потом….

Все сходилось. Версия – для первоначальной – очень даже стройная.

Вирхов поблагодарил Спиридона и отпустил его с наказом гнать взашей газетчиков от дома Рымши – ни на какие вопросы не отвечать, любопытных отсылать в Окружной суд.

Затем велел Павлу Мироновичу отправляться в цирк, чтобы свести знакомство с синьориной Чимбалиони.

Даже не допив чай, окрыленный заданием Тернов поспешил уйти. И место свое вновь занял Поликарп Христофорович. Предстоял допрос Манефы. Уж она-то за словом в карман не полезет. Надо, пока нет результатов вскрытия и экспертизы, притупить ее бдительность, уверить ее в отсутствии подозрений.

Манефа явилась в камеру с видом крайне недовольным.

– Сударыня, Манефа Гурьевна. – Вирхов, преодолев себя, приподнялся и жестом пригласил посетительницу присесть. – Простите великодушно, ежели был неучтив с вами во время дознания. Я придерживаюсь, как истинный христианин, того мнения, что если виноват, лучше сразу покаяться. Вот и каюсь.

Манефа уселась на стул и, скептически скривившись, недоверчиво смотрела на путающегося в словах следователя.

– А между тем, уважаемая Манефа Гурьевна Телушина, – это для протокола – и господин Рымша, и дворник Спиридон Куприянов аттестовали вас наилучшим образом. Работящая, серьезная, грамотная. Похвально, весьма похвально. Чтение оно, знаете ли, облагораживает доброго человека, а портит только… – Вирхов осекся, увидев, как сужаются от злости глаза допрашиваемой. – О здоровье барина печься следует всегда, особенно если страдает он немощью, – неуверенно продолжил Вирхов. – Лечебную смесь в аптеке заказываете или сами готовите?

– Какую смесь? – Кухарка облизнула губы и стрельнула глазами на письмоводителя.

– А ту, что в каменном котелке.

– Не заказывала и не готовила, – отрезала Манефа. – Потому и говорила: не знаю, приходил ли кто-то к барину. Сегодня утром и увидела впервые этот самый котелок. Раньше не было.

В душе следователя крепло убеждение, что нелюбезная Манефа пытается отвести от себя подозрения, хочет направить следствие по ложному пути.

– И флакона с кислотой не было?

– И флаконов никаких не было, – ответила Манефа. – Вы меня подозреваете в смерти барина?

– Нет-нет, уважаемая Манефа Гурьевна, – поспешил улестить фурию Вирхов, – я пытаюсь выяснить истину.

– Да-а, – нехотя признала Манефа, – только вы всё не тем интересуетесь.

Вирхов, неприятно задетый дерзостью кухарки, побледнел.

– Но ведь вы вовсе не расстроились из-за смерти барина?

– Вот еще! Чего из-за него расстраиваться!

– Видимо, покойный обижал вас…

– Меня никто обидеть не может, – в голосе девушки послышались железные нотки – действительно, Манефин обидчик еще на свет не родился!

– Но вы испытывали к нему неприязненные чувства?

– Ну и что? – Манефа не стала отпираться. – Покойник-то был не паинька. Ночами пропащих девок водил, дочь свою последними словами обругал да и вытолкал из квартиры. На меня ругался ругательски – чтоб не смела двери никому отпирать. Боялся он, хоронился от кого-то.

– К этому мы вернемся… А пока скажите мне, голубушка, вот что. Вы имели полное право – и ничего в этом преступного нет, клянусь правосудием! – ненавидеть покойного. Вы даже имели право обрадоваться смерти его, хоть радость эта не христианская. Но скажите мне как на духу – зачем вы, обнаружив труп, осыпали его клочками книжки?

Манефа с полминуты смотрела на следователя, будто укоряя его в тайном желании подсунуть ей опасный крючок, на который бы она попалась.

– Ничего я не рвала, – выдавила она наконец, – и книжка при мне.

Она сунула руку в карман старого жакета, достала книжку и протянула ее через стол.

Вирхов воззрился на модное произведение Конан Дойла, изданное покойным Сайкиным. В левом верхнем углу зеленой картонной обложки – взятый в овал тяжелый розовый профиль мужчины с волевым, выдвинутым вперед подбородком над высоким крахмальным воротником, красным галстуком и могучими плечами.

Пристальный взгляд мужчины устремлен на белые буквы: «Шерлок Холмс, король сыщиков». Чуть ниже, жирными черными литерами, название – «Автомобиль Иоанна Крестителя», под ним картинка: мужчина во фраке и цилиндре, со зверским выражением лица, тащит упирающуюся, возбуждающе красивую даму в шатер. За откинутым пологом шатра разостланная постель, рядом с шатром автомобиль, на капоте иконка в рамке, предположительно изображающая Иоанна Крестителя. На автомобиле надпись, набранная мелким шрифтом: «Сочинение г. А. Конан Дойла». По периметру обложка тоненькой книжечки украшена графическим рисунком: причудливыми завитками, напоминавшими ветви терновника с колючими листиками и крупными ягодами.

Пока Вирхов бегал взглядом по обложке и перелистывал страницы, в голове его шла лихорадочная работа – книга рушила стройную систему подозрений. Если Манефа не рвала над бездыханным трупом издателя книжку, то могла и не входить к хозяину в гостиную. Тем более что настаивает на своей непричастности к каменному котелку и флакону.

– Так что же получается? – в растерянности Вирхов взглянул на письмоводителя, ибо боялся встретиться взором с деморализующей его кухаркой. – Получается, что книга была разорвана и одновременно она цела?

– То-то и есть, – Манефа вернула следователя к реальности, – всё вы не тем интересуетесь. О самом главном и не спросили.

– А что самое главное?

– Кто убил барина… – подсказала смягчившаяся девушка.

Вирхов видел, что она испытывает к нему что-то похожее на жалость.

– А вы уверены, что барина кто-то убил?

– Дверь-то парадная была незаперта.

– Как незаперта? – от изумления Карл Иванович выкатил бледно-голубые глазки. – Что ж вы молчали до сих пор?

– А вы меня не спрашивали, – в голосе девушки послышались язвительные нотки, – да и народу столько сбежалось, все затоптали…

– О Боже! – Вирхов схватился за голову. – Какой сегодня ужасный день! Апофеоз бестолковости!

– А все потому, что мы вошли в Скорпиона, – сказала Манефа, – целый месяц держим во рту собственный хвост.

– Хвост? – прошелестел Вирхов. – Какой хвост? Какой Скорпион?

– Наверное, зодиакальное созвездие, гороскоп, ерунда, – письмоводитель робко пришел на помощь начальнику.

Вирхов выскочил из-за стола и, пытаясь унять охватившее его бешенство, заходил из угла в угол, пялясь себе под ноги.

– Начнем с начала. Вы обнаружили труп в полдень. Так?

– Так. Побежала в дворницкую. Обычно я через черный ход бегаю, а тут с парадного – быстрее, да и ближе. Гляжу, дверь хоть и заперта на ключ, но засов отодвинут.

– Может, барин с вечера забыл закрыть?

– Нет уж. Он завсегда дверь держал на всех запорах. Мне подходить к ней не велено. Сам отпирал. С кем заранее договаривался.

– И с чем вы связываете такую секретность?

– Кого-то боялся. Может, жены. А может, убийцы.

– Убийцы? Вы кого-то подозреваете?

– Да я, почитай, никого из его гостей и не видела. Приходил его компаньон – фамилию не знаю. Приходила его дочь, Варвара. Потом эта Шарлотка итальянская. Монашка древняя, потом старьевщик – Спиридон говорил, в морском мундире, рваном да грязном.

– Монашка? Старьевщик? Между полуночью и двумя часами ночи? Ничего не понимаю.

– И я не понимаю. Сначала думала, барин сам отпер, циркачку ждал. Да почем знать, не хотела лишнего вам говорить. Потом, думаю, а ну как вскрытие покажет отравление. Меня и обвинят. Мне на каторге губить свою молодость не хочется. Вы мне не верите, а я этот проклятый котелок и флакон барину не приносила.

Уязвленный Вирхов остановился.

– Вы думаете, что синьорина Чимбалиони могла умертвить господина Сайкина?

– Кто угодно мог, – ответила Манефа, – его все ненавидели.