Елена БАСМАНОВА

ТАЙНА ДРЕВНЕГО САРКОФАГА

Глава 1

Он появился внезапно – как бы ниоткуда. Огромный, темно-серый, жирный ночной мотылек. Оглушительно хлопая крыльями, он заполошно заметался зигзагами по веранде, и сидящие за чайным столом дачники замерли, пораженные нежданным отвратительным явлением. Елизавета Викентьевна Муромцева застыла с чашкой в руке, граф Санта-мери уставился на замолкшую на полуслове и окаменевшую с открытым ртом Зизи; студент Петя Родосский прекратил жевать чудесный щавелевый пирог; Мура, младшая дочь профессора Муромцева, не сводя глаз с гадкого крылатого создания, медленно сползла со стула на пол; а Брунгильда, лицо которой приобрело мраморную бледность, начала осторожно подниматься – с явным желанием бежать куда глаза глядят. Но свое намерение она осуществить не успела.

Жирное омерзительное насекомое с бешеной скоростью закружилось вокруг абажура и, описывая беспорядочные петли, через мгновенье задело своим шершавым крылом ясный лоб старшей дочери профессора Муромцева, – охваченная невыносимым ужасом, красавица потеряла сознание, рухнув на крашеные половицы веранды.

Именно в этот момент появилась с кринкой сливок в руках горничная Глаша, и ее непроизвольный, полный ужаса вопль пронзил вечернюю тишину дачного поселка. Немая сцена ожила, все вскочили со своих мест и бросились на помощь бездыханной девушке.

Вопль Глаши побудил и сползшую под стол Муру высунуть голову из-под скатерти, свисающей почти до пола: первым делом Мура обвела взглядом окружающее пространство – мохнатое чудовище, так перепугавшее всех, бесследно исчезло. Можно было покинуть убежище.

– Брунгильда, доченька, очнись. – Опустившаяся на колени рядом с Брунгильдой Елизавета Викентьевна пыталась приподнять голову старшей дочери и легонько хлопала ее по щеке.

– Надо принести холодной воды, – заметил граф Сантамери, с некоторой досадой покусывая полную нижнюю губу. Стоявшая рядом с ним Зизи, уже успевшая сомкнуть ярко накрашенный рот, с силой вцепилась острыми отполированными ноготками в его локоть и дрожала. «Не хватало истерики, – думал, претерпевая боль, граф, – послал же Господь Бог мне сомнительное удовольствие – сущее наказание – кафешантанную певичку. Что от нее ждать?» – Вера Засулич точно уж не хлопнулась бы в обморок от какого-то мотылька, – шепнул на ухо Муре, неприметно выбравшейся из-под стола, студент Петя, пытавшийся скрыть за надменным видом свою полную растерянность.

– Ох, беда, беда, да что же теперь делать? – причитала, не двигаясь с места, Глаша. – Куда девать сливки? Зачем я их несла? Почему барышня не встает? И доктор Коровкин, вот беда, не приехал!

– Довольно, – мягко прервал бессмысленные причитания горничной граф, – принесите воды.

Мура взяла из рук горничной кринку и поставила на стол.

– Холодной, Глаша, из колодца, и побыстрее, – добавила Елизавета Викентьевна.

Глаша сдвинулась наконец с места и, озираясь на лежавшую на полу Брунгильду, находящуюся все еще в бессознательном состоянии, выскочила на крыльцо. Сбежав со ступенек, она ринулась было к дальнему углу участка, к колодцу, но вспомнила, что не захватила с собой посуды для воды. Повернув назад, она заметила у калитки мужскую фигуру и, приостановившись, облегченно вздохнула – к дому шел доктор Коровкин.

Прибудь молодой доктор из Петербурга чуть раньше, Брунгильда Николаевна Муромцева не оказалась бы в роковой для нее момент без медицинской помощи. Но его задержал около калитки дачи Муромцевых худенький невзрачный попик. Он смущенно пробормотал, что торопится и просит передать Псалтырь невесте князя Салтыкова – она должна находиться сейчас здесь, на этой даче.

Доктор машинально сунул в карман Псалтырь и отвернулся от спешащего попика, ничем его не заинтересовавшего. Была ли на даче, которую сняли Муромцевы на лето, невеста князя Салтыкова, он не знал. Но почему бы ей там и не оказаться? Дачная пора располагает к легким и неожиданным знакомствам, мало ли кто живет по соседству?

Все это вихрем пронеслось в сознании Клима Кирилловича и бесследно исчезло, потому что в следующую секунду он увидел бегущую к нему по дорожке горничную Глашу. Она размахивала руками и выглядела чрезвычайно встревоженной.

– Господин доктор, господин доктор, скорее! – кричала Глаша. – Скорее идите в дом, как хорошо, что вы приехали!

– Что случилось? – Доктор похолодел, пристально глядя на остановившуюся перед ним взбудораженную девушку. Но попытался остаться спокойным. – Зачем вы так кричите?

– Бурнжильда... Брунгильда Николаевна... – Не в силах продолжить, Глаша зарыдала.

– Что с ней? Говорите же! – Доктор, отстранив горничную, быстрым шагом устремился к крыльцу.

Но едва поспевавшая за ним Глаша не могла выговорить ничего членораздельного.

Доктор, в воображении которого мелькали самые ужасные картины, взбежал по ступенькам крыльца и оказался на веранде.

Рядом со столом, сервированным для вечернего чаепития, стояли трое неизвестных доктору людей. На полу лежала бледная недвижная Брунгильда. Рядом с ней застыли на коленях Елизавета Викентьевна и Мура, в их глазах, обращенных к Климу Кирилловичу, читалось отчаяние.

Клим Кириллович помог им встать. Потом присел сам и взял в руку тонкое запястье той, которая давно казалась ему самой прекрасной девушкой на свете. Той, о ком он иногда в своих мечтах думал как о возможной супруге. Неужели его мечты никогда не осуществятся? Неужели случилось непоправимое?

Через несколько мгновений его опасения развеялись. В голубой жилке, покоящейся под нежной девичьей кожей тонкого запястья, билась толчками живая кровь. Старшая дочь профессора Муромцева была вне опасности.

Доктор поднял взор на напряженно молчавших денников. Уловив в его взгляде добрую весть, Елизавета Викентьевна вздохнула почти успокоено и обернулась к Глаше:

– Где же вода, милочка?

– Не надо воды, – остановил собравшуюся было снова бежать Глашу доктор.

Он раскрыл свой саквояж и достал флакончик с нашатырным спиртом. Отвернув крышечку, он поднес его к лицу Брунгильды Николаевны и слегка поводил им из стороны в сторону над ее верхней губой.

Красавица вздрогнула, повела головой и открыла глаза.

– Доктор, милый доктор, где я, что со мной? – спросила она со слабой улыбкой.

– Все в порядке, не беспокойтесь. – Клим Кириллович машинально, не спуская глаз с Брунгильды, завинтил крышечку на горле флакона и так же машинально, не глядя, опустил флакон в зев раскрытого саквояжа. – Вы просто упали. Сейчас я помогу вам подняться.

Брунгильда повела взглядом по сторонам и вспомнила, что произошло. Она чувствовала себя виноватой.

Доктор помог девушке встать, подвел к столу и, придерживая под локоть, усадил ее на стул около Елизаветы Викентьевны.

Приблизилась к сестре и Мура. Брунгильда вполне пришла в себя и, грациозно повернувшись, погладила младшую сестру по руке.

– Извините нас великодушно, – обратилась Елизавета Викентьевна к графу Сантамери, Зизи и Пете. – Милости прошу к столу, надеюсь, неприятностей больше не будет.

– Благодарю вас, – ответил граф, – но нам уже пора. Позвольте откланяться. Да и у Зинаиды Львовны голова разболелась.

– Да-да – простите нас, – подхватила Зизи, сопровождая свои слова какими-то странными ломаными ужимками, – я, пожалуй, должна заснуть. Не знаю, смогу ли. Смогу ли успокоиться. Я должна утром выглядеть хорошо. Ведь мне на сцену, петь. Буду рада видеть вас среди своих слушателей, приезжайте непременно. В Сестрорецк, ресторан «Парадиз».

Доктор Коровкин, с трудом оторвавшись от созерцания бледного личика хрупкой Брунгильды, окинул взором новую знакомую муромцевского семейства: она выглядела ярко и безвкусно, с претензией на дешевый шик, с расчетом на некое ресторанно-кабацкое очарование. Ее мелко курчавящиеся соломенные волосы, разделенные на прямой пробор, были коротко острижены и открывали тонкую шею, – прическа намекала на модные египетские мотивы. Лоб опоясывала фероньерка – тонкая, в полдюйма, бархатная тесьма с блестящим камнем посередине, слишком большим, чтобы быть натуральным. Обведенные черным карандашом глаза казались огромными, диссонируя с маленьким кукольным ротиком. Она пользовалась кроваво-алой помадой, ее шелковое струящееся платье водянисто-фисташкового цвета выглядело нестерпимо вульгарным.

Зизи смотрела остановившимся потусторонним взором на доктора, но ее блуждающая многозначительная улыбка приглашала к всевозможным радостям жизни.

– Ах, простите, я не представился. – Охваченный странным волнением, доктор вскочил со стула, на который только что присел. – Доктор Клим Кириллович Коровкин, держу частную практику.

Он поклонился муромцевским гостям.

Зизи взглянула на своего смуглого темноволосого спутника. Тот по-военному выпрямился, щелкнул каблуками и сказал, играя чудными обертонами низкого голоса:

– Граф Сантамери. Рене-Николь. Можно просто Рене. И без всяких «ваших сиятельств». Нахожусь в Петербурге по делам, связанным с торговлей. Я владею производством в нескольких городах – главное предприятие недалеко от Па-де-Кале. Слышали, вероятно?

– Да, слышал, – подтвердил доктор, внимательно глядя на слишком молодого и слишком красивого для предпринимателя – так казалось доктору Коровкину – человека.

– На этом морском побережье остановился на несколько дней – сопровождаю Зинаиду Львовну. Я держу мотор. – И обращаясь к Брунгильде:

– Для меня он – как корабль для капитана или лошадь для всадника. – Посветлевшее от обаятельной, застенчивой улыбки лицо графа стало еще моложе, но он тут же посерьезнел, повернувшись к Климу Кирилловичу:

– Чудо техники, да и может быстро доставить на концерт Зинаиду Львовну. Она – удивительная певица, а морской воздух и природа – должны исцелять от ипохондрии. Не правда ли?

– Вполне возможно, – дипломатично откликнулся Клим Кириллович, новым взглядом окинув Зизи, жеманно опустившую глаза в пол. Ипохондрия? Или что-то другое – значительно хуже?

– Зинаида Львовна проживает на соседней даче, – пояснил граф, – я же расположился во флигеле. Сегодня мы решили представиться соседям. Надеемся на ответный визит.

Сантамери поклонился доктору и направился к чайному столу. Он с чувством поцеловал руку Елизавете Викентьевне, Муре и Брунгильде. Через минуту на веранде из посторонних остался один лишь студент Петя Родосский. Он еще не решил – уходить ли ему, или можно еще немного посидеть за столом и полакомиться щавелевым пирогом.

– Клим Кириллович, – Елизавета Викентьевна полуобернулась, – сейчас вскипит самовар, и мы продолжим наше чаепитие. Вместе с Петенькой – я забыла его представить. Петр Родосский, наш новый знакомец. Его привел к нам ассистент Николая Николаевича, Ипполит Прынцаев. Помните такого?

– Да, конечно помню, молодой спортивный человек, – приветливо улыбнулся доктор, разглядывая светловолосого, вихрастого, еще по-отрочески нескладного юношу, стоящего у открытого окна и теребящего край ажурной тюлевой занавески. Он казался смущенным.

– Чем изволите заниматься, господин Родосский? – с неожиданной для себя иронией спросил доктор.

– Вы, кажется, думаете, что я – поповский сын? – с вызовом ответил юнец и надменно вздернул округлый подбородок.

– Ничего подобного я не думал. – Опешивший от нежданного отпора доктор расстроился.

– Петя у нас студент. Он в Технологическом институте учится, на механическом отделении, – ласково пояснила Мура, улыбнувшись зардевшемуся юноше.

– Да, учусь. И стану инженером. Посвящу себя развитию техники. За ней – будущее. А на фамилию мою не смотрите, ни отец мой, ни дед поповскими делами не занимались. – Светло-серые глаза за пушистыми белесыми ресницами пылили негодованием.

– Да не смотрю я на вашу фамилию, – удивился доктор. – И не вижу ничего плохого в служении Церкви.

– А я вижу, – продолжал противоречить студент. – Церковь насаждает рабство.

– Помилуйте, молодой человек, при чем здесь Церковь? Я, например, не чувствую себя рабом, – примирительно продолжил Клим Кириллович.

– Вы не осознаете, – дерзко парировал юнец, – Церковь и государство лишают нас свободы.

– Ну, батенька, это уже что-то из прокламаций, – махнул рукой доктор.

– И потом – не очень-то вы похожи на раба.

Мужские дискуссии летним вечером почему-то кажутся необычайно скучными, – вступила в разговор Елизавета Викентьевна. – Полно вам, друзья мои. Чай вскипел. Пора уж и за стол садиться. Позже продолжите, если захотите, позже.

Обиженный Петя подошел к столу и, усаживаясь, взял-таки соблазнительный кусок пирога, заботливо предложенный ему Мурой.

Елизавета Викентьевна, наливая очередную чашку чая для насупившегося Петеньки, спрашивала у Клима Кирилловича о самочувствии Полины Тихоновны и можно ли рассчитывать, что она приедет завтра на дачу.

Доктор подтвердил, что тетушка его прибывает завтра, что приглашение Муромцевых пожить в свободном флигельке дачи приняла с благодарностью, что самочувствие ее прекрасное. Во время своего краткого отчета доктор поглядывал на порозовевшее, но немного виноватое личико Брунгильды – та сидела, как обычно, очень прямо, кисти рук с тонкими музыкальными пальцами изящно и бессильно лежали на коленях – ни одна линия ее хрупкой фигуры не пропадала для стороннего наблюдателя. Брунгильда заметила частые взгляды доктора.

– Как давно мы с вами не виделись, Клим Кириллович, – смущенно произнесла она, длинные шелковистые ресницы почти полностью прикрыли ее голубые выразительные глаза. – Почти месяц, с тех пор, как вы с Мурой вернулись из поездки в Благозерск.

«Она смущена – но чем? Своим обмороком? Моим присутствием? Или невольным признанием в том, что разлука оказалась слишком долгой? Или – еще чем-то, пока мне неизвестным? Что-то она явно недоговаривает», – доктор не мог склониться к какому-то определенному варианту объяснения. Тем более что заметил, как сидевший рядом с Мурой за столом Петя хмыкнул и выразительно взглянул на Брунгильду.

«Это он из-за Благозерска, „поповской обители“ или еще из-за чего-то», – попробовал догадаться доктор, но решил не замечать выходок прыщеватого молокососа. Какие-то смутные подозрения маячили на периферии его сознания, но все никак не могли сформироваться окончательно.

– Петр Павлович устает, – продолжила с легкой сочувствующей улыбкой Елизавета Викентьевна, – мы отдыхаем, а он работает. Репетиторством нанимается. Такие уж нынче студенческие каникулы. Мало того что всю осень и зиму корпит наша молодежь над учебниками в болотистом Петербургe, так и летом приходится трудиться. Вам, Петенька, надо побольше бывать на воздухе. И пить парное молоко. Кстати, не желаете ли? Наша молочница недавно принесла.

– Благодарю вас, – Петя покосился на доктора, – молока не хочу. Прогулки же совершаю с удовольствием, особенно на велосипеде – с господином Прынцаевым. Через час мы должны встретиться для вечернего пробега. Спорт помогает сохранить здоровье. Не всем, конечно, дано это понять, – Петя постарался произнести последние слова со скрытым смыслом, направленным против доктора, но тот и бровью не повел. – Елизавета Инокентьевна, может быть, и вашим барышням следует купить велосипеды?

– Я? – В голосе Брунгильды звучал настоящий ужас. – На велосипеде??? – Казалось, ей претила сама мысль о столь дикой картине: она, талантливая пианистка, согнувшись в три погибели над рулем, бешено вращает ногами педали.

– А что? – возразил огорченно студент. – Очень даже красиво. Многие барышни так считают. – Он мельком взглянул на Муру. Но та не поддержала его в вопросе о велосипедах.

– Мама, – она перевела разговор в другую плоскость, – я так и не поняла: мы приняли или не приняли приглашение Зинаиды Львовны посетить завтрашний ее концерт в Сестрорецке?

– Надо посоветоваться с Николаем Николаевичем, – уклончиво ответила мать. – Завтра он приедет, вот тогда и решим. А что думаете по поводу поездки на концерт вы, Клим Кириллович?

– Я еще об этом не думал. – Доктор отставил чашку с чаем и понял, что его сдержанность диктуется опасением: а не вызовет ли его ответ очередную вспышку неприязни со стороны студента?

– У Рене мотор замечательный. Мне очень хочется на нем прокатиться. Если, конечно, нас пригласят, – мечтательно протянула Мура.

– Что в нем замечательного? Тарахтящая железка с неприятным запахом.

– Брунгильда недовольно повела изящной головкой и поморщилась.

– Но какая огромная скорость! – воскликнул Петя. – До ста километров в час! Транспорт будущего! И никаких проблем с сеном и навозом!

– А вы, Петенька, тоже собираетесь послушать Зинаиду Львовну?

– Собираюсь, Елизавета Викентьевна. Говорят, у нее божественный голос. Но поет, думаю, всякую порядочную дрянь. – Неожиданно Петя заговорил басом.

Доктор, сам того не желая, рассмеялся. Студент Родосский явно имел в предыдущих поколениях поповские корни – и не замечает, что говорит о «божественном голосе»...

Петя побледнел. Казалось, он понял, что доктор смеется над ним. Но причины не видел. На всякий случай он принял высокомерный вид, отложил надкушенный пирог и встал из-за стола.

– Благодарю вас за угощение, Елизавета Викентьевна, – он поклонился подчеркнуто почтительно.

– Позвольте пожелать всем спокойной ночи. Прощайте.

– Прощайте, голубчик, – согласилась хозяйка, – навещайте нас, мы вам всегда рады.

Доктор Коровкин кивнул прыщеватому студенту, скользнувшему по нему надменным невидящим взглядом.

Как странно меняется окружающее пространство от присутствия одного-единственного человека. Или благодаря его отсутствию. Едва затихли торопливые шаги уходящего Пети, как сразу же стал более явственным летний свет июньской ночи – ничем не отличающийся от дневного. Странное ощущение тишины и прохлады завладело всеми сидящими за круглым столом на веранде дачного дома.

– Как вы себя чувствуете, Брунгильда Николаевна? – ласково спросил доктор, чувствуя себя освобожденным и счастливым, хотя и не избавившимся от тайного трепета сомнений.

– Немного уставшей, – призналась красавица, пряча взгляд и по-прежнему избегая смотреть в глаза доктору. – Наверное, гости меня утомляют. Или нет – этот несносный Петя с его странными спортивными увлечениями. Мура с ним дружит, они оба мечтают о скоростях. – Брунгильда чуть насмешливо посмотрела на сестру.

– И вовсе я не дружу с ним, – вспыхнула Мура. – Он сам приходит. Надо же ему с кем-то общаться.

– Лучше б он больше общался с Прынцаевым, – невольно добавил доктор и уловил всеобщее недоумение. – Я вовсе не это хотел сказать, – продолжил он, спохватившись. – Просто у меня такое ощущение, что он способен порождать неприятности.

– Какие неприятности, милый доктор? – спросила с шутливым легким укором Елизавета Викентьевна. – Он же еще совсем ребенок!

– Какой-то он нервный, дерганый, – попытался смягчить свои слова доктор. – Не увлекается ли он модными революционными идеями? Все-то ему не нравится.

Мура засмеялась:

– А вот и нет, милый Клим Кириллович, не всё. Пение Зинаиды Львовны – нравится. Он даже назвал ее голос «божественным».

Доктор вздрогнул: ему на миг показалось, что она прочла его мысли. Перед его внутренним взором мелькнул почти богомольный образ Муры во время их майского путешествия в Благозерск – и тут же исчез. Обычная веселая девушка. Она заметно посвежела, привычный румянец, пропавший было после беспокойных святочных дней, снова играл на ее лице, синие глаза под черными короткими ресницами сияли по-прежнему радостно и задорно. Симпатичная дачница, привлекательная, хорошо воспитанная. Не более того.

– А ведь мы совсем забыли, что милый доктор нуждается в отдыхе. Мучаем его с дороги глупыми разговорами. Извините, дорогой Клим Кириллович. Сейчас я попрошу Глашу проводить вас во флигель – там для вас уже все готово, есть и комнатка для Полины Тихоновны, – рады, что она надумала нас навестить. А мы с девочками тоже пойдем в свои светелки. Брунгильде надо прилечь. Мурочка тоже засиделась.

– Можно я еще немного посижу в беседке, мамочка? – Мура умоляюще сложила ладони у груди. – Там в черемуховом кусте поют соловьи.

– Хорошо, – согласилась профессорская жена, – посиди, только шаль с собой захвати. Боюсь, может быстро похолодать. В июне так часто бывает.

Елизавета Викентьевна вместе с Брунгильдой покинули веранду и отправились в свои комнаты, Мура и Клим Кириллович вышли на крыльцо.

– Разрешите и мне с вами минутку посидеть, Мария Николаевна? – спросил доктор.

– Вы хотите послушать соловьиное пение? – со странным выражением поинтересовалась Мура.

– И это тоже. – Доктор чувствовал, что в его ответе звучит и какой-то другой смысл.

Они спустились по ступеням и пошли к маленькой беседке, стоящей недалеко от центральной дорожки. Вокруг беседки цвели низкие кусты белой сирени, а над ними высилось уже отцветшее черемуховое дерево.

– Надо минуту-другую посидеть совсем тихо, – шепотом проговорила Мура, усаживаясь на деревянную скамью, устроенную по внутреннему периметру открытой беседки. – Тогда они и запоют.

Доктор повиновался. Молчать ему было не тяжело, тем более что с каждым вдохом он улавливал сладостно-тревожные волны, исходящие от упоительно пахнущей белой сирени, ветви которой проникали в глубь беседки. Вскоре над этими чудными волнами поднялся коленчатый птичий голос. Ему ответил другой, потом третий, – странное пощелкивание сливалось в необъяснимо завораживающую мелодию. Ее хотелось слушать долго-долго. Доктор взглянул на Муру: она, приложив палец к губам, тоже радовалась странному соловьиному зову, доносящемуся откуда-то сверху – неужели из кроны черемухи?

Когда наступила пауза, они посидели еще немного в ожидании продолжения. Но его не было. Боясь, что Мура сейчас поднимется и уйдет, доктор торопливо сказал:

– Извините меня, Мария Николаевна, за нескромное любопытство. Но я не понял – из-за чего ваша сестра упала в обморок? Что случилось?

Даже в легком сумраке беседки он с удивлением заметил, что девушка смутилась. Вполне возможно, что и покраснела.

– Что случилось? – Казалось, Мура искала объяснение, которое скроет истину. – Ничего. Ничего не случилось. Ничего особенного. Так, пустяки. Хотя... Знаете, доктор, – тон ее стал решительным, – я не могу вам сказать.

Доктора охватило нехорошее предчувствие.

– Почему, почему вы не можете? – вкрадчиво произнес он.

– Мне неудобно, – уклончиво ответила Мура. – Да и вам не понравится. Пусть лучше она сама вам скажет.

– Вы заставляете меня думать о самом худшем, – упавшим голосом признался Клим Кириллович, его подозрения приобретали четкие очертания.

– О худшем? – недоуменно переспросила она.

– Мы с вами здесь одни, и вы можете мне доверять. – Доктор пытался собраться с силами. – Я вас не выдам. Но кое о чем я мог догадаться и сам. Почти месяц я не виделся с вами и вашей сестрой. Но я всегда, согласитесь, был вашим другом.

– Да, милый доктор, разумеется. – Мура растягивала слова, пытаясь сообразить, о чем идет речь.

– Скажите мне, Мария Николаевна, правду, – Потребовал, встав со скамьи, доктор. Он выглянул ИЭ беседки, чтобы убедиться в отсутствии поблизости нежелательных ушей. Потом резко повернулся и, загородив собой выход, выпалил, глядя прямо я глаза испуганно вставшей Муре:

– Я знаю, что Врунгильда Николаевна помолвлена с князем Салтыковым.

Мура вытаращила глаза и в изумлении открыла рот:

– С князем Салтыковым? Кто это – князь Салтыков?

– Я все знаю, – продолжил отчаянным шепотом Клим Кириллович, – не пытайтесь от меня скрыть. Брунгильда – невеста князя Салтыкова. Что ж, ей будет к лицу княжеский титул. Но, согласитесь, я, как друг вашей семьи – вы все мне дороги, – все-таки должен знать правду: что здесь происходит? В чем причина обморока? Не нужна ли моя помощь и мое дружеское участие?

От своей длинной путаной тирады доктор Коровкин совсем ослабел и понуро опустился на скамью перед остолбеневшей Мурой.

Прошла долгая тягостная минута.

– Милый доктор, – опомнившаяся наконец Мура тоже опустилась на скамью, – вы уверены, что вы здоровы? Не переутомились ли вы?

– На что вы намекаете? – мрачно поинтересовался доктор, не поднимая головы.

– Какой князь Салтыков? Какая невеста? Вы что-то напутали.

– Боюсь вас обидеть, Мария Николаевна, – с горечью произнес Клим Кириллович, – но совсем недавно, полгода назад, вы были проницательнее. А ведь тогда шла речь о более сложных материях. Здесь же прямо перед вами происходит то, чего вы не замечаете. Очень странно.

– Да, странно, – обиженно подтвердила Мура, – и я хотела бы получить объяснения всем тем нелепицам, о которых вы так долго говорили.

– Объяснения? – Доктор поднял голову. – Извольте.

Он опустил руку во внутренний карман визитки и вынул оттуда тоненькую книжечку – в дешевом сером бумажном переплете.

– Что это? – озадаченно спросила Мура, наблюдая за его движениями.

– Псалтырь.

– Ну и что?

– А то, что возле калитки вашей дачи меня поджидал какой-то местный поп и кротко просил передать эту Псалтырь невесте князя Салтыкова.

– Ну и что? – Мура все еще не могла взять в толк, как попик и Псалтырь связаны с Брунгильдой.

– Мария Николаевна, – с укором посмотрел на девушку доктор, – подумайте сами. Ведь не Елизавета Викентьевна же – невеста князя Салтыкова. И не кафешантанная певичка. Может быть, Глаша? Так что одна ваша Сестра и остается... Но не вы же, надеюсь? – Тут голос доктора Коровкина дрогнул, лицо вытянулось.

– Позвольте взглянуть. – Мура протянула руку и взяла Псалтырь. – Дешевое издание. Ничего особенного. Только на последней страничке что-то нацарапано карандашом. Милый Клим Кириллович, давайте выйдем на свет, тут что-то написано.

Они вышли из беседки и склонились над желтой страничкой брошюры. В светлом прозрачном сумраке белой ночи прочесть написанное оказалось нетрудно. Чей-то властный карандаш с отчетливым нажимом вывел непонятные буквы и слова:



«ТСД. Саркофаг Гомера»

Глава 2

Летняя жизнь петербургских дачников строилась и соответствии с негласно принятыми законами. И семейство Муромцевых стремилось их соблюдать – если не все, то хотя бы некоторые из них.

Основные рекомендации по разумной организации дачной жизни летом 1901 года сводились к следующему постулату: «Пить, есть, спать и гулять – вот образ жизни, который вернет вам силы. Откажитесь от газет, будьте чужды всех этих проклятых вопросов и живите в свое удовольствие. Противопоставьте городской жизни отдых от умственной деятельности, режим дня, здоровую еду, сон, физический труд, купание и спорт».

Правильный образ жизни включал в себя и особый режим дня, которого стремились придерживаться все дачники: подъем в шесть-семь часов, чай, кофе в восемь часов, первый завтрак, до двенадцати часов – чтение и игры. В полдень можно было поспать часа полтора или перекусить – второй завтрак – и отправиться на прогулку или купаться. Обедать следовало в пять часов, а ужинать в восемь. В десять-одиннадцать – отход ко сну. Спать рекомендовалось не более семи-восьми часов. Только малокровные и нервные люди могли позволить себе более длительный сон, не вызывая при этом осуждения всезнающих соседей. Дачная жизнь невольно располагала к большей, чем в городе, осведомленности о жизни соседей.

Одобрялись занятия чисто физические: устройство цветников, ведение птичьего двора, заготовка на зиму запасов грибов, ягод, варенья, маринадов, солений – все это называлось моционом. Конечно, можно было прочесть газету или легкую книжку, час-другой позаниматься музыкой, особенно в дурную погоду, но ни в коем случае не следовало предаваться серьезному умственному труду – он утомлял и сокращал время пребывания на воздухе.

Главным же времяпрепровождением являлись прогулки, приятные, неизнурительные, – в лесу или по берегу Финского залива. Но и здесь имелись некоторые ограничения: в солнцепек желательно было находиться в тени – в саду, в лесу, – дабы избежать вредного изнеможения от усталости и жары, что явно вело к истощению организма. Не следовало – если кто-то по-настоящему заботился о своем здоровье – оставаться на лугу во время росы или вблизи воды после заката. В дождь прогулки не исключались, но только под зонтами и в непромокаемых пальто. Чтобы придать прогулкам некое разнообразие, дачникам рекомендовалось собирать ягоды, грибы, цветы.

Предпринимались и дальние путешествия, для обозрения окрестностей, – в экипаже, верхом, на велосипеде. Но и тут приходилось считаться с тем, что целый день, проведенный на велосипеде, лошади или в лодке, действовал ослабляюще на здоровье. Недостаток имелся и в рыбной ловле – отсутствие движения, и в охоте – излишество движения. Чтобы привести в порядок нервную систему, следовало полностью отказаться от театральных зрелищ, балов, танцевальных вечеров, карточных игр, разве что допускалось потанцевать один-два часа в дурную погоду.

Конечно, полностью подчинить свою жизнь на даче подобным предписаниям Муромцевы не собирались. Но и они в полной мере наслаждались всеми благами природы после разгоряченной городской сутолоки – по возможности они проводили большую часть времени на воздухе, а так как к людям малокровным и нервным себя не относили, то предпочитали вставать не позднее семи часов утра.

Но Клим Кириллович Коровкин, не включившийся еще в священный для дачников режим, проснулся довольно поздно. Впрочем, еще лежа и нежась в постели, он продолжал перебирать вчерашние события, кажущиеся теперь скорее забавными и нелепыми, нежели неприятными и неожиданными. В том числе и обморок Брунгильды.

Доктор, закинув руки за голову на белоснежную подушку, радостно рассмеялся. Вот они – девичьи тайны. Страшную клятву молчания вчера потребовала от него Мура, прежде чем все-таки призналась в том, что виной обморока ее сестры стал какой-то безобидный мотылек. Да, конечно, выглядеть он мог неприятно, но не кусаются же мотыльки!

Впрочем, это происшествие не уронило в его глазах Брунгильду – смешная причина обморока лишь еще раз подчеркнула тонкую душевную организацию девушки, ее необыкновенную чувствительность, ее мощный эмоциональный потенциал.

То ли от забавных вчерашних переживаний, то ли от обилия свежего воздуха и кислорода, свободно проникавшего в комнату через открытые окна, затянутые от комаров кисеей, но Клим Кириллович спал в минувшую ночь долго. Он взглянул на часы: время близилось к одиннадцати. Издалёка доносились приятные звуки музыки – как хорошо, что и на даче Брунгильда имеет возможность заниматься, хотя и не на своем бесценном бехштейновском рояле, а на взятом в аренду на лето более скромном.

Доктор совершил утренний туалет, облачился во вчерашний костюм, показавшийся ему теперь старым и скучным. (Посыльный с вещами из Петербурга должен был прибыть не раньше полудня.) Затем вышел из флигеля и огляделся по сторонам. Щедрый солнечный свет заливал широкую лужайку перед домом, причудливую вязь дорожек. Некоторые из них вели к веселым клумбам, хаотично разбросанным по дачному участку: готовились явить миру свою красу пышные пионы с темно-бордовыми бутонами, еще цвели стройные нарциссы с крохотными желтыми диадемами внутри белоснежных венчиков, пока не склонили тяжелых пунцовых голов тюльпаны, распустились нежные ирисы и сказочные аквилегии. Все говорило о молодости начавшегося лета, веселило мыслью о грядущих долгих солнечных днях.

Другие, более широкие дорожки соединяли дом с флигелем, вели к хозяйственным постройкам, расположенным в сорока-пятидесяти шагах от дачи. Разросшиеся кусты жасмина и сирени почти скрывали от глаз ледник, сарайчик, летнюю баньку.

Напротив хозяйственных построек, сразу за ажурной беседкой, утопавшей в кустах белой сирени, начинался небольшой яблоневый сад, уже потерявший свой бело-розовый флер.

Окруженный ярко-желтым деревянным забором, обширный участок имел и естественную изгородь: вдоль забора росли живописные кусты бузины, калины, акации. С севера и востока они тянулись плотной высокой стеной, надежно защищая дачу от возможных холодных ветров. В центре участка высилась капитальная деревянная постройка – двухэтажный особнячок, выкрашенный в зеленый цвет.

Фасад дома, с двумя шестигранными башенками но углам, покрытыми одна остроконечной, другая плоской причудливой формы крышами, выходил на юго-запад, наиболее солнечную сторону. Здесь же располагалась поместительная веранда с раздвижными белыми рамами, на которой вчера вечером и происходило чаепитие. Над верандой нависал почти игрушечный балкон с затейливой деревянной балюстрадой. Со стороны флигеля доктор не видел крыльца: его загораживали густые ветви плюща, сквозь прихотливые сплетения которого просвечивали резные белые наличники. Усадьба носила вполне подходящее название – «Вилла Сирень».

Доктор неторопливо двинулся в сторону дома и еще издали услышал голос Муры – она с непривычной строгостью, внятно и громко, почти по слогам, произносила бессвязные слова:

«Так, хорошо, молодец. Давай попробуем еще раз. Алле! Алле! Алле! Умер! Умер, я сказала! Умница. Гений. Все печенье придется тебе отдать. Ну что ты смотришь на меня своими круглыми глазищами?» Обогнув веранду и оказавшись перед крыльцом дачного дома, доктор с изумлением остановился.

На ступенях, в кружевной тени плюща, сидела в легком светлом платьице младшая дочь профессора Муромцева. А перед ней стояла на задних лапах пятнистая дворняжка – энциклопедия собачьих пород. Тело ее покрывала кудрявая шерсть с проплешинами, на землю опускался тонкий гладкий хвост, узкую морду странным образом украшали жидкие терьерские «бакенбарды». Уши псине достались от овчарки, затесавшейся в предыдущие поколения, – огромные, острые, одно черное, другое рыжее.

– Доброе утро, милый Клим Кириллович! Надеюсь, вы хорошо отдохнули? Первый завтрак проспали. Но скоро второй.

– Доброе утро, Мария Николаевна, – бодро ответил доктор. – Чем вы занимаетесь? Что за чудо природы перед вами?

– О, действительно чудо. Сидеть, Пузик, сидеть.

Собака, не сводя глаз с Муры, уселась перед ней в ожидании следующих команд.

– Пузик. Странная кличка.

– Я сама придумала ему имя, хозяина-то у песика нет. И ничего странного, после того как, он поест, у него появляется оч-чень славное тугое пузико. Наш песик – герой, о нем даже в газетах писали, он настоящая знаменитость.

– В самом деле? И чем же он знаменит? – Доктор недоверчиво осматривал подозрительную с медицинской точки зрения дворнягу.

– Он совершил подвиг, – гордо изрекла Мура. – Спас ребенка. Представляете, на станции малыш сбежал от мамаши и уселся играть на рельсах. Мамаша заговорилась и заметила, что малыша рядом нет, только когда приблизился поезд. Ни один человек не успел бы выхватить ребенка из-под колес: малыш очень далеко отошел. Тогда эта славная псинка бросилась к нему и залаяла. Малыш испугался и сам бросился наутек.

– Хм... Забавно. А как смотрит на присутствие этого чуда природы Николай Николаевич? – осторожно полюбопытствовал доктор.

– Папа не одобряет, – призналась Мура, – но терпит. Да Пузик у нас и не живет. Мы его только подкармливаем, как и все в нашем поселке. Но он почему-то чаще бегает за мной. Вот я и решила его немного подрессировать – смышленая собачка оказалась.

– Все собаки смышленые. Иван Петрович Павлов это доказал своими опытами.

– Только не говорите мне, что Пузика нужно отдать для опытов Павлову.

– Мура вскочила.

– Нет-нет, я ничего подобного не имел в виду, – стал в замешательстве отрицать свое намерение доктор. – Но вы уверены, Мария Николаевна, что собачка здорова? Нет ли у нее блох? Не больна ли она лишаем?

Эклектичный Пузик, казалось, понял оскорбительный смысл сказанного доктором, повернул к нему свою безобразно беспородную голову и тихо рычал.

– Я его не трогаю, – примирительно заметила Мура. – Хорошая собачка. Сидеть. Если папа согласится оставить его у нас, мы, конечно, его вымоем и подлечим. Но и он еще должен привыкнуть к нам. Вдруг он не захочет лишиться свободы?

– Все-то вы толкуете о свободе – и даже с утра, – на крыльцо вышла Елизавета Викентьевна. – А между тем уже пора садиться за стол. Доброе утро, Клим Кириллович! Как вам спалось на природе?

– Благодарю вас, великолепно.

– Ну вот и хорошо. Прошу в дом. Мура, отпусти собачку. Я смотрю, она уже съела все, что ей вынесла Глаша. Пора и нам подкрепиться. Погода сегодня чудесная. Вы не хотите прогуляться по поселку?

– Не знаю, смогу ли я сегодня, – состроила сосредоточенно-серьезную гримаску Мура. – Боюсь перегреться на солнце. Что тогда будет?

– Что? – поинтересовалась, чувствуя лукавство дочери, мама.

– Солнечный удар. И тогда я не смогу поехать на концерт в Сестрорецк. К тому же мне надо читать Грегоровиуса.

– Хорошо, хорошо, Николай Николаевич приедет, и поговорим. А Грегоровиуса лучше приберечь для пасмурных, дождливых дней – слишком серьезная книга для такой прекрасной погоды.

– Пузик, гулять! – крикнула с порога Мура все еще сидящей собачке и вместе с матерью и доктором вошла в дом.

За вторым завтраком присутствовала и Брунгильда – живая, здоровая – и прекрасная, как всегда. На ней было надето нечто воздушное, светлое, просторное: расширяющуюся книзу юбку украшала голубая тесьма, узкая кружевная рюшка легкой блузки подступала к тонкой шейке, присборенное кружево обхватывало нежные запястья. Лето в этом году наступило так внезапно, что тюль, кисея и соломенные шляпы почти сразу же пришли на смену тяжелым сукнам и шевиотам. Не удивительно, что новая прелесть Брунгильды поразила Клима Кирилловича.

К удивлению доктора, барышни отказались сопровождать его на прогулку, ссылаясь на необходимость придерживаться режима, заниматься привычным делом – музыкой и чтением, при этом они странно и заговорщицки переглядывались. Пришлось доктору Коровкину отправляться одному на морское побережье.

«Вилла Сирень» – а все дома в поселке, как правило, имели романтические названия – была снята на лето семейством Муромцевых и находилась относительно недалеко от залива. Следовало пересечь две тихие улочки и свернуть на широкую гравийную дорогу, ведущую вниз. Среди лиственниц, высоких елей, черной сосны, карельской березы прятались диковинные деревянные дачки с причудливыми башенками, шпилями, с замысловатыми резными украшениями, с пестрыми разноцветными стеклышками веранд. Дачная местность находилась на высоте ста футов над уровнем моря, но по склону, круто сбегающему к воде, тоже лепились постройки и домишки местного населения – правда, более скромные, без затей. Приезжие, несмотря на близость к морю, здесь старались не селиться: склон пропитывала влага и в диких лесных зарослях, кустарниках, хвощах и осоке ощущались постоянные духота и сырость. К тому же любили гнездится в этих местах полчища крупных черных комаров, спасти от которых не могло ни одно из рекламируемых средств.

Внизу, вдоль берега, вилась Большая дорога, по которой можно было на извозчике или автомобиле доехать до Сестрорецка и Петербурга. А за ней, собственно, и начинались пляжи, куда вели неширокие бетонированные дорожки. Между редкими живописными соснами, отгораживающими Большую дорогу от пляжей, стояли скамейки и тенты, располагались ресторанчики с обязательными террасами – с плоскими крышами, с приземистыми резными балюстрадами, и посетители ресторанчиков могли в хорошую погоду наслаждаться живописными видами и принимать воздушные ванны. Тут же мелочные торговцы предлагали свой немудреный товар: особым успехом пользовались лимонад, мороженое, сосательные финские конфетки в ярких фантиках и семечки.

На пляже выделялось несколько специальных купален с очищенным от камней и валунов дном, и на этом «культурном» мелководье плескались в свое удовольствие детишки, и родителям не приходилось за них волноваться. По всему пляжу беспорядочно стояли легкие деревянные будки – для каждой дачи своя, отдельная, – в них хранили шезлонги, купальные принадлежности, большие зонты. Более опытные, взрослые купальщики могли воспользоваться дощатыми мостками, проложенными по мелководью к глубокой воде, – либо своими, частными, либо за небольшую плату общественными.

После полудня, когда доктор Коровкин оказался на побережье, солнце уже припекало довольно сильно и пляж заполняли толпы отдыхающих. Многие предпочитали укрыться от палящих лучей под огромными пестрыми зонтами – их основания намертво закреплялись в песке. Пляж гудел от детских голосов – радостных, испуганных, требовательных, от строгих окриков родителей и воспитателей; шумное многолюдье напоминало разворошенный улей, правда, пространство – песчаное и водное – несколько приглушало гул.

Доктор не имел с собой купальных принадлежностей и, постояв немного в созерцании копошащейся толпы, отправился к террасе открытого ресторана, над которым красовалась аляповатая вывеска «Бельведер». Там стояло несколько уютных столиков, застланных клетчатыми скатертями с расставленными на них белыми фаянсовыми кувшинчиками, в кувшинчиках благоухали колокольца ландышей. Доктор сел за один из столиков и осмотрелся по сторонам.

За крайним столиком, ближе к лесной полоске, отделяющей пляж от Большой дороги, удобно устроились мужчина и женщина в огромной, похожей на слоеный пирог, шляпе из тюля и газа. Пара сидела спиной к доктору, но короткие пряди пышных белых волос, тоненький, чуть вздернутый носик, мелькнувший из-под широкополой шляпы, когда дама повернулась к своему собеседнику, подсказали Климу Кирилловичу, что судьба дарит ему возможность непринужденно продолжить вчерашнее знакомство. Однако доктор почему-то испугался и отвел глаза в сторону. Рядом с красавицей певицей сидел, без сомнения, граф Сантамери. Так-то он решает свои торговые проблемы! Сидит с девицей весьма сомнительного толка в пляжном ресторане, потягивает с утра вино... Впрочем, дачи для того и существуют, чтобы забыть о работе. Вот и приличного вида господин в сером чесучовом костюме и соломенной шляпе, стоящий чуть в стороне от террасы, вряд ли думает о службе. Руки завел за спину вместе с тростью, голову запрокинул – любуется полетом чаек, невыносимо крикливых. Приличный господин – только его облик немного портят огромные рыжие усы, обегающие рот и свисающие ниже подбородка. Теперь таких и не носят нормальные люди. Только на сцене и можно увидеть подобное. Но там они накладные, наклеенные.

Доктор Коровкин обрадовался, когда его беспорядочные размышления прервало появление официанта. В легкой белой косоворотке, в белой атласной жилетке, в длинном белом фартуке, официант стоял, ожидая заказа и загораживая стол, за которым расположились граф и его спутница. Доктор поймал себя на мысли, что ему, пожалуй, не хочется общаться с новыми знакомцами, и постарался как можно дольше задержать расспросами официанта.

Из его ответов он узнал, что многие дачники приходят на пляж на целый день, особенно семьи, где есть дети. Для детей здесь рай: серсо, крокет, кораблики, плоты из высохшего тростника, родители охотно присоединяются к их играм. Отдыхающие часто приносят с собой провизию на весь день, закапывают бутылки с молоком в холодный песок. Утром и вечером совершают обязательные променады по берегу, но не в жару. По солнцепеку мало кто решается просто погулять, предпочитают купания. Заходят и к ним в ресторан – он работает с самого утра до позднего времени: редко кто откажет себе в удовольствии съесть в жаркий день мороженое, выпить прохладительной ягодной воды, пива или легкого столового вина.

Доктор заказал ягодной воды, и официант ушел, явно недовольный скромным заказом. Клим Кириллович долго провожал его глазами, опасаясь случайно встретиться взглядом с графом или его спутницей. Когда официант скрылся из виду, доктор отвел глаза к заливу, как бы любуясь серовато-голубой бесконечной рябью, сверкающей на солнце и простирающейся до самого горизонта. На горизонте ясно виднелся темный контур форта «Тотлебен», похожий на плоскую низкую сковороду. Мимо него проходили буксиры, тянущие за собой на канатах белые щиты – мишени для артиллерийских учебных стрельб. Залпы выстрелов напоминали глухой стук открывающейся бутылки шампанского.

В конце концов Климу Кирилловичу пришлось отвести взор от залива, чтобы принять свой заказ, – при этом он с облегчением, боковым зрением, заметил, что, так и не увидав его, вчерашние знакомцы поднимаются из-за стола и уходят. По счастью, они направлялись в противоположную от доктора сторону. Граф Сантамери придерживал под локоть Зинаиду Львовну, но как-то подчеркнуто отстраненно. Выражения их лиц Клим Кириллович видеть не мог, ибо головы уходящих скрывал широкий светлый зонт.

Граф Сантамери и Зинаида Львовна удалялись но направлению к дороге, ведущей в дачный поселок.

Доктор вздохнул и перевел взгляд правее. Странный серый господин с театральными усами вдруг прекратил комичное созерцание летающих в небе чаек и покосился на уходящих. Потом опустил голову. Быстро посмотрел налево, направо – и док-гор едва успел отвернуться, чувствуя, что взор незнакомца должен сейчас скользнуть по террасе ресторана.

Допив маленькими глотками уже теряющую прохладу ягодную воду, Клим Кириллович вновь посмотрел в ту сторону, где еще различались фигуры графа и певицы, неуклонно уменьшающиеся в размере.

В некотором отдалении от них шел человек в сером костюме, помахивая легкой тростью.

Доктор усмехнулся. «Вероятно, один из ревнивых воздыхателей певички, – подумал он, – следит за ней, подойти боится. Неужели она не чувствует?» Доктор Коровкин вспомнил свои неприятные зимние ощущения, когда вокруг его дома крутились филеры.

\"А может быть, полицейский? – неожиданно подумал он. – Может быть, она замешана в каком-то преступлении? Нет. Вряд ли. Зачем ей преступления, если она и так купается в мужском обожании? Действительно интересная женщина, необыкновенная. Немного декадентская конечно, но все-таки обворожительная \".

Доктор вздохнул и неожиданно для себя задал мысленно вопрос: ну почему все прекрасные внешне женщины не могут быть такими изысканными и благородными, как Брунгильда? Почему все, что сочетается с хорошим вкусом и безупречной духовной организацией, кажется немного старомодным, а все то, что содержит в себе изъян в нравственных сферах, – очень современным и прогрессивным?

Доктор Коровкин встал из-за стола и застыл на месте. Конечно же! Как он раньше об этом не подумал? Если серый человек – филер, то следит он за графом Сантамери! Он же иностранец! А любой иностранец может оказаться шпионом!

Глава 3

После обеда на даче Муромцевых царила необычная суета. Приехавший днем из Петербурга профессор наблюдал за ней с тщательно скрываемым раздражением. Он даже вышел из дома и устроился с доктором Коровкиным в беседке, за вынесенным туда шахматным столиком.

В доме находиться было решительно невозможно. Потому что на веранде шипел ужасный граммофон, его еще днем принесли Муромцевым соседи – Зинаида Львовна и сопровождающий ее француз. По-русски француз говорил почти безупречно, объясняя свои знания русского языка давними связями с российскими торговцами. Экзотическая парочка мотивировала вторжение граммофона в дом Муромцевых надеждой доставить удовольствие будущей замечательной пианистке, а может быть, и виртуозке, – Брунгильде Николаевне. На крышке граммофона красовалась металлическая бабочка с гравировкой: «Обворожительной Зизи Алмазовой».

Пластинки парочка принесла действительно замечательные – собиновские диски, записанные всего месяца три назад в Петербурге в обстановке, близкой к концертной. На дисках удалось запечатлеть даже аплодисменты и одобрительные восклицания присутствовавших на записи друзей и знакомых певца. И вот уже несколько часов на веранде звучали отрывки из русских опер – «Евгения Онегина», «Русалки», «Князя Игоря», «Снегурочки», «Майской ночи». Тонкая музыкальная натура Врунгильды противилась бездушной технике, и, хотя голос Собинова она находила замечательным, к граммофону отнеслась настороженно недоброжелательно. Мура колебалась между привычкой соглашаться с сестрой и восторгом, а потому вела себя сдержанно. Сенсационную новинку последних лет больше всех оценили Петя и Глаша: Петя долго сопел, осваивая премудрость обращения с граммофоном, а Глаша млела у «говорящей машины» и плакала всякий раз, как начинали звучать первые слова арии «Паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?» Елизавета Викенгьевна тоже сбежала в беседку, где ранее скрылись Клим Кириллович и Николай Николаевич, истерзанные шипением и скрипом, исторгаемыми граммофоном. Тем более предстояло решить важный вопрос – стоит ли отпускать Брунгильду и Муру на концерт Зизи в Сестрорецк? Сантамери ждал окончательный ответ у себя на даче, с ним заранее договорились, что после решающего слова профессора пошлют с запиской Глашу.

Клим Кириллович думал про себя, что лично ему не понять неожиданной любви барышень Муромцевых – особенно Брунгильды, еще вчера критически отозвавшейся о шумах и запахах самодвижущейся машины, – к мотору. Откуда у утонченной Брунгильды страсть к технике? Поклонение автомобилю, постепенно распространявшееся в обществе, доктор оценивал как некий необъяснимый феномен, как коллективное безумие людей, способных увлечься созданной ими же самими массой мертвого металла. Или Брунгильда увлечена не мотором?

Профессор, сурово хмурясь, категорически возражал жене, заговорившей о предполагаемой поездке. Юные девушки, вечером, в сопровождении малознакомого человека, в неизвестном месте, возможно, не вполне приличном, куда порядочный человек и зайти побрезгует, – нет! Решительно нет! Какие концерты в ресторанах, что за выдумки! Тем более и верный Клим Кириллович, поддержавший точку зрения профессора, не может сопровождать девочек: вечером он собирался встречать Полину Тихоновну на станции.

Елизавета Викентьевна сознавала вескость доводов мужа, хотя ей было и неловко отказать графу, да и жаль девочек, жаждущих прокатиться на ого моторе. Кроме того, именно ей предстояла щекотливая миссия обосновать отказ. Тяжело вздохнув, она отправилась в дом – писать Сантамери записку.

Через час вдалеке послышался шум мотора, затем неприятные звуки стали удаляться.

Чуть позже из дома вышли барышни в спортивных нарядах – в длинных белых юбках и блузках с рукавами буф, пышными от локтя до плеча и плотно облегающими руки от локтя до запястья. Спортивный наряд завершали неизменные для лета канотье – соломенные шляпки с низкой, правильной цилиндрической формы тульей и довольно узкими полями. Барышни решили компенсировать сорвавшуюся прогулку на моторе игрой в крокет и теперь направлялись к молодым Сосницким. Сосницкие снимали дачу через две улицы от «Виллы Сирень». Клим Кириллович пойти с ними не мог, а Петя отказался, втайне стесняясь своего неумения играть в крокет.

Николай Николаевич старался сосредоточиться на шахматах. Ему немного мешал подошедший с веранды вихрастый неуклюжий студент Петя, который хоть и помалкивал, но помалкивал с каким-то странным, неприятным значением. Профессор к ужимкам Пети оставался равнодушным, а доктор Коровкин, напротив, испытывал неловкость: Клим Кириллович догадывался, что излучаемая студентом неприязнь направлена именно на него, и в то же время студент испытывал обиду на ушедших к Сосницким барышень и на Сантамери, который и не догадался пригласить его на прогулку.

Петя Родосский покинул беседку. Он направился к центральной дорожке, по которой возвращались к дому Елизавета Викентьевна и Глаша, проводившие девушек до калитки.

– Придется вам немного поскучать, милый Петя, – посочувствовала хозяйка дома, – а хотите – послушайте граммофон.

– Нет, благодарю вас, – отказался расстроенный Петя. – Я скоро уйду. Я здесь не нужен.

– Ну что вы, – засмеялась хозяйка, – нужны. Вот и Глаше могли бы помочь. Она собирается за керосином.

– Охотно помогу, – согласился Петя, – а пока подожду на крылечке.

На дачном участке воцарилась тишина. Сидящие в беседке шахматисты переглянулись и согласились на ничью. Они уже собирались выйти из прохладного полумрака на волю, как вдруг услышали голоса проходящих мимо горничной и студента.

Профессор Муромцев и доктор Коровкин остановились. Им обоим не хотелось сталкиваться со страдающим и обидчивым юнцом – Пройтись с такой милой девушкой за керосином очень даже приятно, – игриво говорил Петя, похоже, быстро забывший о своих страданиях.

– Все вы, барин, шутите, насмехаетесь надо мной, – кокетничала Глаша.

– Лучше ответьте мне на один вопрос. Вы все знаете.

– С удовольствием, хотя и знаю я гораздо меньше, например, чем ваш хозяин.

– У него мне спрашивать неудобно, стыдно, – призналась Глаша.

– И что же за вопрос? Неприличный?

– Кто такой Гомер?

– Гомер? Ну, здесь ничего стыдного нет. Старый-старый поэт. Древнегреческий. И жил он почти три тысячи лет назад. А почему вы о нем спрашиваете?

– Барышня Мария Николаевна подарила мне сегодня утром Псалтырь, а в ней на последней странице написано про Гомера.

– Не может быть! – воскликнул Петя и остановился.

– Вот вам крест, – ответила Глаша. – Карандашом. На последней странице. Вот я и спрашиваю – зачем?

– И что – там просто так и написано «Гомер»?

– Нет, там какие-то буквы и слова «Саркофаг Гомера».

– И все? Или что-нибудь еще? – чересчур взволнованно, как показалось доктору, спросил Петя. Потом голоса молодых людей удалились, и профессор с доктором уже ничего не могли расслышать. А студент продолжал:

– Странно конечно. Одно могу сказать вам, Глаша: Гомер – нехристь, язычник. И сотрите вы это имя, не место ему на книге псалмов.

Профессор Муромцев и доктор Коровкин вышли наконец из беседки. Они стали прогуливаться по дорожкам и обмениваться свежими новостями – все-таки не виделись почти месяц! Профессор рассказывал о своих новых опытах с эфирными маслами для лечения чахотки, сетуя при этом, что студенческая молодежь, и талантливая молодежь, вместо учебы и серьезных исследований все чаще ударяется в политические авантюры – скорее встретишь студента, интересующегося созданием адской машины, жидким динамитом, чем спасением человечества от заразительных болезней. Ведь эфирные масла озонируют кислород, что губительно для микробов. А наркотические средства, тот же опий, усиливают болезнь, задерживая выделение ядов из организма. Но никакие масла не помогут уберечь молодежь от дурного примера Карповича, убийцы министра народного просвещения Боголепова. Какая странная идея – убить министра за то, что он ввел «Временные правила», запрещающие студентам действовать скопом.

Доктор согласился с профессором, что сдавать студентов за коллективные беспорядки в солдаты жестоко, но и убийство государственных чиновников – слишком странный метод борьбы за справедливость. Однако Клима Кирилловича гораздо больше интересовало, не знаком ли Николай Николаевич с работами химика Рихарда Вилштеттера по синтезу кокаина.

– Мы пересекаемся в своих исследованиях. Его достижения в работе с алкалоидами впечатляющие. Я встречал его в Мюнхене, он тогда только закончил учебу. Поверьте, Клим Кириллович, у этого молодого человека – ему нет и тридцати – большое будущее.

Оба чувствовали себя удивительно хорошо, летняя жара начинала спадать, вокруг стояла тишина, пропитанная кисловатым ароматом сосновой хвои и душными цветочными запахами.

– Вы знаете, Николай Николаевич, такое же цветение я наблюдал почти месяц назад в Благозерске! – задумчиво произнес доктор. – А там севернее, чем здесь. Да и льдины еще в озере плавали. Монахи объясняли это Божьей благодатью. Нетленностью тех мест.

– Я бы предпочел более простое объяснение. Возможно, там химический состав почвы более благоприятен для произрастания растений, – ответил профессор. – Но и на наших землях можно добиться неплохих урожаев. Химия должна в этом помочь. Я – для отдыха, забавы – пытаюсь разработать жидкое удобрение с набором веществ, способствующих ускоренному росту. Вы, наверное, заметили недалеко от калитки несколько рядков нарциссов. Каждый из них девочки поливают утром из особой бутыли. Бутыли стоят в нашем погребке. Два рядка нарциссов вымахали выше иных – пойдемте покажу. Надо еще понаблюдать и за тем, как долго будет длиться их цветение... Это тоже важно.

Профессор подвел Клима Кирилловича к небольшому цветничку, находящемуся в стороне от центральной дорожки и тянущемуся вдоль ограды. Действительно, несколько разделенных рядков желтых и белых нарциссов поражали своей разномастностью – подопытные цветы явно иллюстрировали химические мечты профессора. На одном из рядков росли карликовые отцветающие нарциссы, зато на двух других стояли бледные великаны, чуть ли не вдвое выше всех остальных, с почти бесцветными стеблями, явно не желающие отцветать.

Доктор Коровкин разглядывал цветы и слушал комментарии профессора – оба и не заметили, как рядом с оградой оказался высокий стройный человек в форме морского офицера.

– Лютиками-цветочками любуетесь, иуды? А сами родину продаете за медный грош! – Слова, вылетевшие из уст незнакомца, заставили дачников вздрогнуть от неожиданности.

Среднего роста, статный, безобразно пьяный, с растрепанными русыми волосами молодой человек в полурастегнутом кителе стоял у ограды с бутылкой в руке. Его бледное лицо казалось безумным. Осоловелые карие глаза под сдвинутыми черными бровями с необыкновенной злобой смотрели на профессора и доктора. Хлебнув из бутылки, нежданный прохожий продолжил, облокотясь на штакетник:

– Предательство Родины – несмываемый позор. Известно ли это вам, досточтимые господа? – Вопрос он визгливо выкрикнул и икнул. – Пособники антихриста, иуды поганые. И я с вами буду в аду псалмы распевать. Да, да, и не смотрите на меня невинными бараньими глазами! Я раскрыл ваше змеиное логово! Как я мог, как я пал так низко? Кровь славных предков вопиет во мне! Нет мне прощенья!

Он пошатнулся и отошел от забора. Еще раз приложившись к бутылке, незнакомец швырнул ее с силой в ярко-желтый забор, отделяющий его от профессора Муромцева и доктора Коровкина.

– Так и убил бы вас, иродов! – выкрикнул он. – Да мне и одного греха с лихвой хватит! Не отмыться во веки веков! А вам – предрекаю – качаться на виселице! Жаль, что не увижу этого. Так и скажите всем: не хотел, дескать, запутался, слаб оказался, нищ духом!

Последние слова он произнес заплетающимся языком и почти шепотом. Потом замолчал и как бы задумался. Профессор и доктор не сводили глаз с поразившего их субъекта. После небольшой паузы тот скорчился, схватившись обеими руками за голову, потом выпрямился, сунул правую руку в карман – и в следующую минуту в руке его мелькнул револьвер, описавший в воздухе дугу. Раздался выстрел, оглушивший наблюдающих странную сцену мужчин. Пьяный незнакомец рухнул за землю, револьвер выпал из его безжизненной руки.

Доктор Коровкин вышел из столбняка и бросился к самоубийце. Выскочив за калитку, он подбежал к бездыханному телу. В правом виске несчастного зияла огромная дыра, из которой обильно струилась кровь, стекающая по щеке и ушной раковине на дорожную пыль. Платье его также было в крови.

Доктор с минуту смотрел в недоумении на приятное, ставшее спокойно-просветленным, лицо незнакомца, потом заметил, что к нему приближается профессор с намерением поднять револьвер.

– Не трогайте, Николай Николаевич! Нельзя! Надо срочно вызвать полицию!

Глава 4

Оповестить полицию в ближайшее полицейское отделение, находившееся рядом со станцией, послали Прынцаева, который как нельзя кстати появился у муромцевской дачи на своем велосипеде.

Доктор в ожидании полиции взял на себя роль добровольного сторожа, попросив Николая Николаевича принести из дома какую-нибудь простыню, чтобы прикрыть тело несчастного. Елизавета Викентьевна выскочила на звук выстрела, но уже поднявшийся на крыльцо Николай Николаевич увел супругу в дом.

Полиция, против ожидания, прибыла довольно скоро. Доктор Коровкин и профессор Муромцев сообщили крайне озабоченному ленсману все, что им было известно. Из окрестных дач подтягивалась немногочисленная публика, и количество зевак постепенно увеличивалось.

Осмотрев место происшествия и приподняв небрежным, но точным жестом край простыни, ленсман поинтересовался у единственных пока непосредственных свидетелей трагедии – профессора Муромцева и доктора Коровкина: видели ли они когда-нибудь прежде этого человека?

Нет, не видели – твердо заявили оба. И вообще, считают приключившееся на их глазах несчастье случайностью, результатом чрезмерного употребления алкоголя молодым морским офицером. Они постарались пересказать ленсману все те бессвязные нелепые выкрики, которые оторвали их от созерцания подопытных нарциссов. Высокий представительный финн, прилично владевший русским, внимательно слушал и записывал – и даже переспрашивал, уточняя, – неужели в пьяном бреде самоубийцы ленсману виделся какой-то содержательный смысл? Впрочем, полицейский не забыл и извиниться, что в связи с неприятным происшествием господам придется, наверное, еще раз давать показания – судебному следователю. Потом блюститель порядка записал фамилии других свидетелей, видевших, как несчастный шел по поселку.

Когда мертвеца стали наконец поднимать и укладывать в двуколку, за которой послали на вокзальную станцию, ленсман, недовольно хмурясь, проверил карманы покойника. В одном из них оказалась бумага. Отвернувшись от стоявшего рядом доктора, страж закона развернул сложенный вчетверо лист. Спустя короткое время, он вновь сложил бумагу и спрятал ее в карман своего мундира.

– Что там написано? – на всякий случай поинтересовался доктор.

Вместо ответа ленсман пытливо уставился на главного свидетеля происшествия, как бы раздумывая, отвечать на вопрос или не отвечать. Затем он приблизился к доктору и, заглядывая ему в глаза, спросил, переходя на заговорщический шепот:

– Знаете князя Салтыкова?

– Князя.., нет.., не знаю, – забормотал ошарашенный Клим Кириллович, стараясь прогнать прочь нежданно возникший в сознании образ невзрачного попика, просившего его вчера вручить Псалтырь невесте князя Салтыкова.

– И никогда с ним не встречались? – продолжил ленсман.