Дмитрий Вересов
Крик ворона
У некоторых драконов крыльев нет вовсе, и они летают просто так.
Хорхе Луис Борхес
От автора
Не случайно последней цитатой в «Крике Ворона» – заключительной части трилогии про Татьян – является строка из «Ворона» Эдгара По. Мрачноватый американский романтик знал, про что пишет. Однако сила, олицетворяемая вороном, не только карает, но и вознаграждает – но только тех, кто способен воспринять и осмыслить ее предначертания и соответствующим образом построить свою жизнь. К таким редким представителям человечества относятся обе Татьяны.
27 июня 1995
Она откинулась на стуле и подняла на свет прозрачный пластиковый стаканчик. Шампанское окрасилось в неяркую бледную синеву – сейчас единственная лампочка, забранная в толстый колпак из небьющегося стекла, работала в ночном режиме – скажите, какой интим… «Хейдсик»… Неплохая марка… В последний раз они с мужем отведали «Хейдсик» в «Серебряной Башне»… Или на приеме у китайцев? Сейчас и не припомнишь… У них в доме предпочитали старомодную вдовушку «Клико Понсардэн»: один старинный приятель Андрика входил в совет директоров компании и ящиками доставлял искристый напиток своему «дорогому шер ами и его очаровательной подруге»… Для непосвященных она так и оставалась подругой. Брак Короля со второй за всю историю Ордена женщиной-Магом и не мог не быть тайным. Это явление скорее тектонического порядка…
Она не спеша сделала три глотка и поставила стаканчик на откидной белый столик с пластмассовой крышкой. Не считая початой бутылки, на столике находились пачка сигарет, зажигалка да легкая пепельница из белой пластмассы. Ах это царство, уединенного досуга, пластиков и белизны! Белые стены белый потолок, белая кровать, приваренная к белому полу, белый экранчик перед закуточком с «удобствами» (сами «удобства», правда, голубые). Даже тарелки, ножи-пилочки, вилки с закругленными кончиками, ложечки – все это, как и полагается, она поставила на полку под окошечком в двери – обязательно белые и обязательно пластиковые… Только вот с бутылочкой промашка вышла… Она усмехнулась, представив себе коллекционное шампанское в пластиковых бутылках. Или в бумажных пакетиках, как молоко. Специальный розлив для особой категории клиентов… Она взяла недопитый стаканчик. Из коридора донесся звук шагов, и почти одновременно лампочка на потолке ослепительно засияла, облив небольшое помещение ярким, беспощадным светом. Звякнули ключи. Начинается…
Глава первая
ПОДАРКИ СУДЬБЫ
(27 июня 1995)
Новехонький серебристо-серый «Понтиак» несся по Приморскому шоссе по направлению к городу. За рулем сидел неприметный молодой человек в черной кожаной кепке, рядом с ним, поигрывая мощными челюстями, развалился гигант в камуфлированной безрукавке. Заднее сиденье занимал полный лысоватый господин в черном смокинге с атласными манжетами и лацканами. Он задумчиво смотрел в окошко и негромко напевал:
– Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой… Витюня, нащелкай мне Феопентова. Рабочий… То мне скучно, то мне грустно…
– Есть, Леонид Ефимович. Сам, – отозвался через минуту гигант Витюня, передавая трубку радиотелефона господину в смокинге. Тот хмыкнул, поднес трубку к уху.
– Левенька-здоровенько! – весело сказал он. – Ага, он самый. Богатый будешь… Ну да, конечно же, дела, дела… Покой нам только снится. Как оно, твое ничего?.. И слава Богу! Да, тоже вот живем помаленьку, хлеб жуем… Бывает и с икоркой, конечно. Слушай, а у меня к тебе просьбочка одна. Очень обяжешь… Нет, с этим пока напряженки не наблюдается, у меня вопрос другого рода. Не в службу, а в дружбу, разузнай-ка мне поподробнее, что за компания у вас там в девятьсот первом обретается, ну и по соседству, если одной шайкой… Особенно интересно, если есть среди них такой доктор Розен с супружницей… Фирма «Информед». Не слыхал? Я тоже… Через сколько перезвонить?..
А побыстрее нельзя?.. Ну, спасибо, за мной не заржавеет, ты же знаешь. Жду.
(1982)
I
Марина Валерьяновна Мурина принадлежала к презренному меньшинству, изгоям и отщепенцам. В то время, как весь советский народ… Народ, люто ненавидя синюшные, тяжкие, похмельные понедельники, напротив, чрезвычайно положительно относится к пятницам, рабочим лишь постольку поскольку и вливающим в душу трепетную благодать предвкушения двух дней законного оттяга. И поскольку ожидание счастья сплошь и рядом оказывается весомее собственно переживания этого самого счастья, не будет преувеличением сказать, что пятница стала любимым днем для всей страны, Марина же Валерьяновна к понедельникам относилась индифферентно (три урока в училище плюс часовая частная халтурка там же), не любила вторников (занятия и утром, и в вечерней группе), пятниц же терпеть не могла и боялась их до умопомрачения. Директриса уже который год ставила Марине Валерьяновне на пятницу три вечерних урока. Конечно, из-за глубокой личной неприязни, так и сквозившей в отстраненно-деловом тоне, который держали с Муриной и администрация, и коллеги, мымры бездуховные. Ясное дело, они у директрисы все в любимицах, свои в доску, чай, из одного бачка мусорного вылупились. И, естественно, ни одна из этих шкур не имеет такого гадского расписания, как она.
– Но, Марина Валерьяновна, дорогая, у Семеновой два маленьких ребенка, Лихоманкина у нас на полставки, Куцева в декрете, а часы закрыть надо… – бубнила в ответ на ее справедливые протесты секретарша Эльвира, отводя глазки, заплывшие от хитрости и тайных запоев.
И бесполезно доказывать этой метелке, что такое расписание обрекает Марину Валерьяновну на ночной пятнадцатиминутный марш по жуткому пустырю, где каждые сутки кого-нибудь грабят, избивают, насилуют и недели не проходит без свежего трупа…
До восьмидесятого года Мурина жила в одной комнате с бывшим мужем в гнусной коммуналке на Маяковского. Комната запущенная сверх меры, разделенная перегородкой – чтобы поменьше видеть мерзкую смазливую харю экс-супружника. Соседи сплошь твари, суки, быдло… Марина Валерьяновна вздохнула было с облегчением, когда их трех-этажный флигелек дал неизлечимую трещину прямо по комнате соседей Фуфлачевых – жаль, никого не убило, когда обрушился потолок! – и пошел под экстренное расселение. Но мерзавцы, окопавшиеся в жилкомиссии, приличную площадь придержали для ворья, у которого всегда есть деньги на взятку, а Муриной выдали смотровой на комнатушку в трехкомнатной квартире на восточной окраине Купчина. В ответ на законные упреки исполкомовская сволочь нагло заявила:
– С площадью в городе напряженка. Вы бы, гражданочка, радовались, что на гражданина Жолнеровича отдельный ордерок выбить удалось.
Докторишка усатый, муженек ее ненаглядный, получал сходную комнатушку где-то у черта на Пороховых.
Новые соседи оказались, естественно, не лучше прежних, разве что числом поменее. Парикмахерша Зойка – сплетница, развратница и алкоголичка. Тупая бабка с дебильной внучкой, не сливающей за собой в сортире. В город выбираться переполненным автобусом, за сорок мучительных минут доползавшим до «Электросилы», – либо через тот самый пустырь на электричку до Московского. Днем еще ничего, а вот с наступлением темноты…
Пожив с недельку на новом месте, Марина Валерьяновна купила в канцелярском шило и с тех пор носила в портфеле. Часто укалывалась до крови, рвала книги, бумаги, но выбросить не решалась.
Как ни странно, оружием самообороны не пришлось воспользоваться ни разу. Ни грабители, ни насильники не проявляли к ней ни малейшего интереса. Даже несколько обидно.
Природа жестоко надсмеялась над Мариной Валерьяновной, вложив трепетную, ранимую и возвышенную душу в несуразное тело, словно составленное из частей, предназначавшихся разным людям. Круглое как блин курносое лицо с узенькими глазами и широкими, густыми бровями. Короткая бычья шея, мясистые плечи и руки. Квадратный рубленый торс без намека на талию. И длинные, стройные, изящные ноги, при такой фигуре вызывающие ассоциации не с красавицей-балериной, а с паучихой. «Ну и пусть, – говорила себе Марина Валерьяновна, наспех подкрашиваясь перед зеркалом. – Внешность не должна отвлекать от насыщенной духовной жизни».
И вынуждала себя читать модные книги, бегать на модные выставки и кинофильмы. Мучилась, маялась тоской, зевала, ничего не понимая, зато потом могла, закатив глаза, со страстью рассуждать о высоком. Как правило, сама с собой – слушатели находились редко. «Дождетесь вы у меня! – нередко шептала она, засыпая или глядя в зеркало. – Вы у меня еще все попляшете, все!»
И с закрытыми глазами представляла себе, как подъезжает на «Волге» последней модели к неказистому зданию училища и в сопровождении нового мужа, шикарного как Бельмондо, под взглядами умирающих от зависти училок направляется к директрисе, обливая ту презрением и заодно поражая по самое некуда моднейшим ансамблем «от кутюр» и небрежно позвякивающим на запястье браслетом с бриллиантами чистой воды, забирает трудовую книжку. А вечером принимает в своих роскошных апартаментах разных знаменитостей, и они, такие лощеные и беспредельно высокомерные с другими, жадно и подобострастно ловят каждое слово, каждый жест хозяйки. С этими она держится снисходительно-любезно, ни жестом, ни словом не выказывая ненависти и презрения… Это сейчас, когда она никто, они ее в упор не видят. Да что они – всякая тварь последняя, вроде тех же училищных или соседок, и те за человека ее не считают. Ну ничего, все еще переменится, будет и на нашей улице праздник, еще на коленях ползать будут. Все ползать будут…
Марина Валерьяновна спустилась с тускло освещенной платформы и, ориентируясь на огни далеких кварталов, отправилась в путь между сухими прутьями прошлогодней травы, пластами жирной грязи, кучами мусора, вылезшими из-под стаявшего снега. Хорошо еще, что на самой дорожке сухо – апрель выдался теплым, погожим. Пересекла полосу отчуждения и вышла на пустырь, по которому проходила незримая граница между Невским и Фрунзенским районами. Разделительная полоса пролегала по площадке между пивными ларьками. У ларьков с утра до вечера толклись ханыги из обоих районов, что, конечно, не способствовало улучшению криминогенной обстановки на пустыре. Но в этот поздний час ларьки, естественно, не работали, а лишь отбрасывали зловещие тени вдоль ярко освещенного пятачка основательно утоптанной и заплеванной площадки. И, конечно же, никакой милиции! Днем-то они паслись здесь регулярно, выцепляя из пьяной толпы кого-нибудь поприличнее: не тащить же в вытрезвитель местную рвань, с которой не то что штраф, а и пятнадцатисуточного бесплатного труда не поимеешь – себе дороже выйдет.
Миновав пространство между ларьками, Марина Мурина вышла непосредственно на пустырь, темный и страшный. Сердце гулко застучало, отдаваясь в висках, рука судорожно сжала портфель. Наступив на камень, подвернула ногу на высоком каблуке. Дурной знак! Выбранив себя, что не надела, как накануне собиралась, практичные китайские кеды, Марина решила снять туфли, но передумала, пожалев колготки.
Дорожка шла по пустынному и ровному ландшафту с бугорками стихийных микросвалок, потом нырнула вниз. До шоссе оставалось метров сто, но эти метры тянулись по зарослям осокоря, золотарника и каких-то безымянных кустов, поднимавшихся выше человеческого роста. Именно здесь чаще всего…
– Тс-с! – произнес выросший из ниоткуда громадный черный силуэт. – Вякнешь – прирежу!
Марина замерла. Сил осталось лишь на то, чтобы затравленно обернуться. Сзади появился второй. Подошел вплотную, рванул из рук портфель.
– Пальтишко сымай! – сипло скомандовал он.
Но Марину парализовало. От ужаса она не могла и шевельнуться. Откуда-то вынырнул третий, пыхтя, дыша перегаром, стал срывать пальто. Брызнули в темноту пуговицы. Матернувшись дружно и коротко, как по команде, двое вытряхнули Марину из пальто, уронив ее на четвереньки, а первый, громадный, подошел к ней, поднял за подбородок белое застывшее лицо и резко, неожиданно оттолкнул. Марина отлетела в кусты. И тут же громадный навалился на нее, больно ударив головой, царапнул щеку щетиной, задрал юбку. В ноздри ударил запах гнилой помойки. Марина закатила глаза. Мир поплыл. Как сквозь толстый слой ваты она услышала надсадный кряк прямо в ухо, почувствовала, как резко полегчало телу, как по груди проехала чужая рука и исчезла. Вскрик, хлесткие звуки ударов, топот…
– Эй, живая? – Из тумана совсем рядом выплыло лицо. Во внезапно пролившемся свете луны проступили четкие, яркие губы, большие глаза. Мелькнув, лицо отдалилось, но на безвольные Маринины руки легли другие руки – теплые, крепкие. – Вставай-ка, подруга. Ну, раз-два…
Плавно и сильно руки дернули вверх, Марина почувствовала, как ее ноги уперлись во что-то незыблемое, – и в то же мгновение оказалась на ногах. Она стояла на дорожке и ошалело глядела на рослую деваху в кожаной куртке и белой спортивной шапочке. Та протягивала пальто, но увидев, что Марина не шевелится, обошла вокруг и накинула пальто ей на плечи.
– Прикройся. Портфельчик вот бери. Идти можешь? Марина одной рукой вцепилась в портфель, а другой – в рукав кожаной куртки.
– Я ря… я ря… Улица Белы Ку… – пролепетала она.
– Э, да ты, мать, в шоке, – сказала деваха, поглядев Марине в глаза. – Ну-ка взялись!
Она водрузила Маринину руку себе на плечо, забрала у нее портфель, а свободной рукой обхватила Марину за талию.
– Пойдем, моя хорошая. Не торопись. Шажок, еще шажок…
Резкая водка обожгла горло, пищевод. Навернувшиеся слезы смыли пелену с глаз. Марина моргнула и подняла голову.
– На, запей.
Марина, стуча зубами, жадно заглотила зеленый холодный лимонад.
Она сидела на табуретке в маленькой, опрятной кухоньке, в чужом красном халате поверх застиранного бельишка. Напротив нее сидела ее спасительница —молодая девчонка, лет от силы двадцати трех, кареглазая, загорелая, с правильным, красивым и волевым лицом и короткой белокурой стрижкой.
– Я… я просто не знаю, как вас благодарить… – начала Марина и остановилась.
– А не знаешь, так и не благодари, – дружелюбно проговорила блондинка. Голос у нее был низкий, бархатный, с хрипотцой. – Лучше вон Боженьке спасибо скажи, что я рядом случилась. Иду, понимаешь, домой, а тут прямо на дороге стриптиз бесплатный.
Марина вздрогнула, как будто вновь переживая этот «стриптиз».
– Но… но как же вы?.. Их же трое мужиков.
– Мужиков? – Блондинка усмехнулась. – Разве это мужики? Пьянь, козлы помоечные. Враз шуганулись, что твои зайцы. Даже жалко, что не успела с ними политико-воспитательную работу провести… Да ладно, проехали. Ты поди голодная?
Блондинка поднялась, и Марина невольно засмотрелась на ее высокую, ладную и гибкую фигуру.
– Нет, спасибо, что вы. Я и так вам стольким обязана. Да и домой пора.
Блондинка обернулась и выразительно посмотрела на Марину.
– Про домой, подруга, до завтра заткнись. Пальтишко твое я почистила, а вот юбку и жакетик замочить пришлось. Потом простирну и подштопаю – эти бакланы тебе их подрали маленько. И самой тебе сполоснуться надо, я считаю. Изгваздали они тебя капитально. Хорошо еще болта поганого вставить не успели.
Блондинка хохотнула и подмигнула Марине. Та опустила взгляд в стакан, чувствуя, как краснеют скулы.
– Ну все, хорош менжеваться. В ванну шагом марш! – скомандовала хозяйка. – Полотенце я тебе там вывесила, найдешь. А я пока насчет хавки пошустрю.
Через десять минут намытая, распаренная Марина со смаком уплетала яичницу с беконом, а блондинка ловко метала на стол все новые закуски – копченую колбасу, селедочку, салат с грибами, – разлила по стаканам водку. Потом уселась, чокнулась с Мариной, в один выхлеб лихо ополовинила стакан, зажевала подцепленной на вилку капустой. Марина невольно повторила ее движение, закашлялась, запыхтела и потянулась за лимонадом.
– Бывает, – снисходительно заметила блондинка. – Тебя как звать-то?
– Марина. Марина Валерьяновна. А вас?
– Меня? – Блондинка расправила плечи. – Ладой кличут. Лада Чарусова. Вот, считай, и познакомились. Держи краба, Марина Валерьяновна!
Она протянула через стол крепкую ладошку. Марина с чувством вцепилась в протянутую руку и тут же, невольно поморщившись, выпустила – рукопожатие у Лады оказалось стальным.
После второй Марине стало тепло, спокойно. Глядя на Ладу, она тоже положила себе на тарелку селедки, колбасы, с удовольствием поела и потом вновь посмотрела на хозяйку. Та, привалившись спиной к стене, курила, пуская в потолок аккуратные струйки дыма. Даже это нехитрое действие получалось у нее как-то грациозно, складно. Ладно.
«Как ей идет это имя! – думала Марина. – Бесстрашная, сильная, гибкая… Интересно, кто она? Речь и повадка грубоватая, мужская, но при этом изысканная, яркая внешность… Обстановка скромная, но экспортная водка на столе, дефициты, сигареты буржуйские…»
– Лада, я прямо не знаю, что бы я без вас…
– Завязывай, а? – расслабленно протянула Лада. – И с благодарностями своими, и с «вы» этим дурацким. Курить будешь?
– Я… Я вообще-то в учебном заведении работаю. Историю преподаю, – вдруг ляпнула Марина и выжидательно посмотрела на Ладу.
Та сладко потянулась, обозначив под ковбойкой высокую, тугую грудь.
– Значит, почти коллеги, – лениво заметила она. —
Я тоже в учебном заведении. Инструктором в спортшколе.
– По… по самбо? – замирая от любопытства, спросила Марина.
– Не-а. Альпинизм и горный туризм… Ну что, если еще кирнуть не тянет, может, по чаю и на боковую?
Марина ответить не успела – позвонили в дверь. Лада чертыхнулась, рывком поднялась с табуретки и вышла в прихожую.
– Здоров, товарищ прапорщик! – рявкнул в прихожей густой мужской баритон. – Гостей принимаешь?
– А еще громче орать не слабо? Серега, ты б хоть предупредил, блин!
– А че, не вовремя? Я-то думал – пятница, посидим вдвоем…
– Втроем… Да ты морду куриной попой не скручивай. Марина у меня.
– Что еще за Марина такая? – Вопрос прозвучал не без интереса.
– Пойдем познакомлю. Сапоги только разуй…
…Некоторые из этих песен Марина припоминала – в студенческие времена их пели у костра на картошке, на тех немногочисленных вечеринках, куда ее приглашали. Кое-что слышала потом на стареньком магнитофоне, который в качестве приданого притащил из родительского дома бывший ее Жолнерович. Другие песни были ей незнакомы – тревожные, с надрывным подтекстом, с не вполне понятными реалиями, географическими и военными. Горы, песок, кровь… Захмелевшая и завороженная, Марина слушала с каким-то неясным томлением, в глазах ее появился блеск.
Играл Серега Павлов бесхитростно, на трех аккордах, и не всегда попадал голосом в мелодию, но это не имело ровным счетом никакого значения. И дело было не только в опьянении, хотя Ладина бутылка давно уже опустела, да и в принесенной Серегой литровке оставалась едва ли половина. Было в этом не по годам взрослом мужике что-то необъяснимо притягательное и одновременно пугающее. Этот теплый, подсасывающий страшок вселяло в Марину не грубоватое открытое лицо с удлиненным подбородком, увенчанное жесткой щеткой африканских кудряшек, которые так хотелось погладить, а взгляд, иногда проступающий на этом лице, – какой-то колючий, безжалостный, волчий…
Лада тихо подпевала, но больше молчала, курила одну за другой, отвернув лицо к окну.
– В бой идут сегодня дембеля… – допел Серега, как-то странно всхрапнул и, решительно отставив гитару к стене, налил себе полстакана:
– Я сейчас, – чужим голосом произнесла Лада и вышла.
– Что это она? – недоуменно спросила Марина.
– Так, – коротко бросил Серега и замолчал.
Преодолевая робость, Марина задала давно одолевавший ее вопрос:
– А почему ты, когда вошел, ее «товарищ прапорщик» назвал?
– Она и есть прапорщик, – тихо ответил Серега. – Контрактница.
– А мне сказала, что тренером в спортшколе работает.
– Верно. Скоро год.
– А раньше?
– А раньше Афган, – помолчав, сказал Серега. – Команда «пятьсот». Слыхала про такую?
– Нет.
– И правильно. Про нас особенно не распространяются… А, хрен с ним, я-то подписки не давал… В общем, есть такие команды при разведотделах. «Пятьсот» называются, потому что пятьсот километров за линией фронта. Ну, это условно. В общем, в глубоких тылах противника.
– Что, и она?..
– Да. Меня-то к «горным тиграм» уже годком прикомандировали, сержантом. Ладка тогда уже не первый год там работала, я так понимаю, еще до Афгана. Никарагуа, Ангола. Где полыхнет – там и «тигры». Ну, скажу тебе, асы! Любого бугая голыми руками…
– Неужели и Лада?..
– А то? Думаешь, ее по горячим точкам загорать возили под пальмами? Ты вон удивлялась, как это она одна против троих сегодня поперла, а меня больше удивляет, что эти твари вообще живые ушли. Видела бы ты, что от того кишлака осталось, где Славку положили.
– Славку?
– Мужа. Майора Чарусова. Глупо – как все на войне. Шли на двух «бэтээрах» через поселение, якобы мирное. Так по первой машине из окошка фаустпатроном самодельным жахнули. В секунду полыхнуло. А Ладка все это из второй видела. Тут же трех уцелевших ореликов подняла – и показали класс… Была деревня – и нет ее. Командование, ети его, долго потом репу чесало – то ли к награде представлять, то ли под трибунал пускать. Сошлись на среднем, комиссовали на хер, от греха… А у бабы просто крыша съехала, еще бы, когда любимого на твоих глазах… Знаешь, а давай посмотрим…
Серега взял Марину за руку, стянул с табуретки, повел в комнату. Лада лежала на диване, заложив руки за голову и устремив взгляд в потолок.
– Лад, – с неожиданной робостью проговорил Серега. – Можно мы с Маришей альбом посмотрим? Ну, тот, где Славка?..
– Смотрите, коль охота, – безучастно отозвалась Лада. – А я пойду еще вмажу. Захотите – присоединяйтесь.
Она пружинисто поднялась и в дверях бросила через плечо:
– Хули ты, сержант, языком метешь, что помелом. Серега вздрогнул, и это не укрылось от внимания Марины.
– И что я там забыла, у дяди твоего? – с усмешкой спросила Лада.
Они сидели на той же чистенькой кухне спустя ровно неделю после столь бурного знакомства и пили кофе.
– Ой, давай сходим, а? Тебе интересно будет, уверяю. Ты такого еще не видела.
– Знаешь, Маринка, мало найдется такого, чего бы я не видела. – Лада вздохнула.
Марина набрала в легкие воздуха, намереваясь, видимо, сказать что-то для себя важное, но так и не решилась, повторила:
– Такого точно не видела. Считай, что со мной в музей сходила. Или в кино…
Лада прищурилась.
– Что-то ты больно активно просишь. Колись давай.
– Я… ну, в общем, дядя – человек пожилой, нездоро-вый. Мне там очень тяжело… Не знаю, как объяснить. Увидишь – сама все поймешь. А я обязана заходить туда каждый день…
– Что значит «обязана»?
Марина замялась, невпопад отхлебнула кофе, закашлялась. Лада выжидательно смотрела на нее.
– Да я… Кроме меня родственников нет. Нужно приходить, уколы делать, готовить, убирать… А по субботам еще и стол готовить, гостей обслуживать. Это у него журфикс называется. Коллекционеры приходят, продавцы, покупатели.
– Ну и пусть себе приходят. Ты-то при чем?
– Понимаешь, он… ну, со странностями, что ли. Еще когда тетя была жива… А теперь совсем того… Везде грабители мерещатся, убийцы. Даже врач из поликлиники, техники жэковские – только в моем присутствии. Приходится подгадывать, с работы отпрашиваться. А уж на журфиксы… Есть такой Панов, профессор искусствоведения, и еще Секретаренко, он произведениями искусства торгует. Дядя обоих знает лет тридцать. Так вот, они к нему людей приводят, больше он никому не доверяет… Только он и им не доверяет, поэтому эти журфиксы без меня не проводит. Я когда зимой в гриппе валялась, так дядя меня по телефону чуть не съел.
– М-да, светлая личность… Послала бы его на хер, и всех делов.
– Дядя все-таки…
– Ага. Единственный, старый, больной и богатый. – Поймав на себе косой, настороженный взгляд Марины, добавила: – Да не тушуйся, подруга, дело-то житейское. «Мой дядя самых честных правил» и далее по тексту. – Настороженный взгляд Марины сменился удивленным. Лада хмыкнула. – Я ведь два курса Воронежского университета закончила, пока романтика в жопе не заиграла… Еще бы прописал тебя дядюшка любезный, прежде чем ласты склеить, так цены бы старому не было.
– Ты что, он скорее удавится! – с неожиданной силой отрезала Марина.
– Угу. Я так понимаю, что тебе исключительно для моральной поддержки понадобилась?
Марина опустила глаза, изучая узор кофейных опивок в пустой чашке.
– Ну ладно, выручу. Все равно на завтра дел никаких.
Остановились перед массивной дверью, под дубовой фанеровкой которой безошибочно угадывалось железо. Марина позвонила дважды, выдержала паузу, потом нажала кнопку еще три раза. За дверью трижды прокуковала кукушка.
– Кукушечка, кукушечка, скажи, сколько мне жить осталось, – вполголоса произнесла Лада.
Ждать пришлось довольно долго. Потом послышались шаркающие, какие-то неравномерные шаги, лязг задвижки, сиплое дыхание. В глазке, расположенном в центре двери, мелькнул и исчез свет.
– Кто? – спросил надтреснутый, еле слышный голос.
Зачем тогда в глазок смотрел, спрашивается?
– Это я, дядя Родя, Марина.
– Одна?
И опять-таки, неужели не увидел, что не одна?
– С Ладой. С той самой. Я же предупреждала.
И опять мелькнул свет в глазке. Дядя Родя определенно разглядывал, что это за Лада такая и соответствует ли она описанию, данному Мариной по телефону.
– Генеральный смотр, – шепнула Лада, красуясь перед глазком.
Упал железный крюк, стукнула щеколда, стрекотнул один замок, булькнул другой, громыхнул третий, лязгнула цепочка. Смотр, товарищ главком, прошел без происшествий.
Некоторых старость красит, добавляя в облик степенности, благообразия, сглаживая резкие черты и освещая светом мудрости. Ничего подобного во внешности отворившего наконец дверь дяди Роди и в помине не было. Перед Ладой стоял, опираясь на палку, лысый, сморщенный, пятнистый и скукоженный урод со слезящимися гноем глазками.
– Значит, Лада? – прошелестел он, придирчиво ее разглядывая и загородив жалким телом проход в квартиру.
– Да Лада это, дядя Родя, точно Лада, – извиняющимся тоном проговорила Марина, исподволь втираясь между ними.
– Тапочки оденьте и руки вымойте, – резюмировал наконец старик. – Марина покажет.
Отвернулся и зашаркал по коридору.
– Очаровательно! – вполголоса заметила Лада.
Марина предостерегающе поднесла палец к губам, сделала страшное лицо и прошептала:
– Он слышит хорошо…
Прихожая, ванна и кухня в жилище богатого дядюшки особого впечатления на Ладу не произвели. Тускло, обшарпанно, грязновато. А запах!
Спальня дяди Роди, куда они зашли, разгрузив на кухне сумки с продуктами, тоже была не ахти. Внушал, правда, уважение резной, старинный и очень пыльный гардероб, да по стенам висели несколько картин. Тусклые рассветы, некрасивые дамы в оборочках, груда нахохленной битой дичи. Впрочем, времени на разглядывание не было – на кровати нетерпеливо сучил ножками дядюшка, заголив дряблую спину, поросшую редким седым волосом и испещренную пигментными пятнами. Разложили на высоком трюмо ванночку со шприцами, вату, флакончики. Поглядев, как Марина откупорила ампулу, всунула в нее иглу, в три приема закачала содержимое в шприц и с серьезным лицом направилась к кровати, Лада усмехнулась и перехватила шприц.
– Дай-ка я.
Ни дядюшка, ни племянница не успели и слова сказать – Лада проворно протерла ваткой со спиртом под левой лопаткой, пришлепнула по этому месту рукой, держащей шприц.
– Ну, скоро вы там? – просипел дядюшка.
– А все уже, Родион Кириллович, – весело отозвалась Лада. – Одевайтесь.
Старик недоверчиво хмыкнул, пошевелил плечом, обратил брюзгливую физиономию к Марине.
– Учись, дура. Сколько лет колешь, а все как штыком. Ну, что смотришь, за тряпку берись, пыль в гостиной протрешь, а Лада пока на кухне бутербродами займется. Только помельче делай и покрасивее чтобы – укропчиком там присыпь, лучком. И немного. – Он вновь обратился к племяннице: – Сегодня только Секретаренко будет с одним московским.
Подмигнув Марине, удивленной дядюшкиным тоном, Лада плавно вытекла в коридор.
Когда она, в полном соответствии с руководящими указаниями, строгала бутерброды, на кухню вылез Родион Кириллович, придирчиво понаблюдал за ее работой, но к чему прикопаться, не нашел. Пошарил на полках, стащил с блюда бутербродик, скушал, громко чавкая плохо пригнанными протезами, и прошуршал Ладе:
– Лимон еще нарежь тоненько да на блюдечко положи. Печенье в вазочку пересыпь. И шпажки в бутерброды воткни… Ты теперь вместе с Маринкой приходи. Она прибираться и готовить будет, а ты уколы делать. Я платить буду. По рублю… по полтора.
Лада подумала.
– Вообще можно. Я еще альбуцид вам капать буду, чтоб глаза не слезились. И шприцов одноразовых принесу. Коробка у меня есть, а потом покупать придется.
Старик удовлетворенно хрюкнул и ушел.
Гостиная, куда минут через десять Лада внесла блюдо с бутербродами, была обставлена весьма своеобразно. Вся мебель, за исключением высокого встроенного стеллажа с закрытыми полками, – овальный столик на гнутых ножках, три кресла, высокая конторка, пустой мольберт, две консоли, увенчанные горшочками с каким-то вьющимся растением, – была смещена в центр, а все пространство стен, от пола до высокого лепного потолка, сплошь увешано картинами. Большими, маленькими, в рамах и без, прямоугольными, квадратными, овальными. Половина громадной гостиной была разделена на четыре ниши перегородками, тоже заполненными картинами. В одной нише жужжала пылесосом Марина. Заметив, что Лада рассматривает картины, она выключила пылесос и встала рядом.
– Нравится?
– Не пойму. Много слишком. В глазах рябит.
– Ой, тут столько всего! Боровиковский, Венецианов, Федотов, передвижники… Иностранцев много. Вот, здесь, гляди, Лиотар – ну, тот самый, у которого «Шоколадница» в Дрезденской галерее. А вот эти маленькие – французы. Грез, Фрагонар, Ватто…
– Ватто-манто! Тряпки размалеванные… Стой, а вот эту я знаю. У нас в областном такая же висела.
– У вас копия, наверное… Хотя это же Саврасов, «Грачи прилетели». Он этих «Грачей» штук сто написал.
– На полбанки не хватало? – язвительно спросила Лада.
Она перешла в соседнюю нишу и затихла. Подойдя к ней, Марина увидела, что та пристально разглядывает какой-то азиатский пейзаж. Камни, желтые горы, ослепительно голубое небо, на склоне прилепилась белая мазанка.
– Это, кажется, Верещагин. Был такой художник, до революции еще. С русской армией в походы ходил, там и рисовал…
– Заткнись! – тихо бросила Лада, не спуская глаз с картины.
Из оцепенения ее вывела трель кукушки и стук палки по косяку.
– Заснула, что ли, корова?
Лада резко обернулась. В дверях – старик, переодевшийся в черный костюм, чуть ближе – Марина с опущенной головой.
– Открывай иди! – продолжал шипеть на нее дядя. – Да только прежде посмотри, точно ли Секретаренко…
Один из пришедших был длинный, тощий, сутулый, с воровато бегающими глазками, второй – благообразный низкорослый толстячок с аккуратными усиками. Одеты оба солидно, в недешевые импортные костюмы. С собой они принесли большой сверток, плоский и прямоугольный. Картину, скорей всего.
– Прошу знакомиться, это Арнольд Пахомович Эфендиев, – представил толстячка сутулый. – А это, Арнольд Пахомович, тот самый Родион Кириллович, про которого…
– Наслышан, наслышан, – прервал его Эфендиев, протягивая старику пухлую ладошку.
После непродолжительного обмена любезностями гости и хозяин прошествовали в гостиную, а Марина была отправлена на кухню готовить чай для отказавшихся от коньяка гостей. Секретаренко и Родион Кириллович уселись в кресла, а Эфендиев заходил по комнате, цепким взглядом разглядывая картины и отпуская комментарии. Секретаренко с готовностью отвечал на его вопросы. Старик молча сосал лимон, присыпанный сахарной пудрой.
Ладе это скоро прискучило, и она отправилась помогать Марине. Возвратившись с чашками и заварным чайником, она увидела, что на мольберте стоит принесенная картина – серые угловатые апельсины на буром фоне, – а вся троица сгрудилась возле нее, оживленно жестикулируя и обмениваясь непонятными фразами:
– Но экспертиза самого Панова…
– Из щукинской коллекции, что ли? Так ведь в каталоге двадцать девятого года…
– Панов или не Панов, а за Сезанна я это не взял бы.
– Побойтесь Бога, Родион Кириллович! Аутентичность несомненна. Готов за двух Ге и три листа…
Лада возвратилась на кухню, встала у окна, закурила, выпуская дым в раскрытую форточку.
– Ну что они там?
– Торгуются. Толстый за фрукты плесневелые хочет три листа и Ге. Ну, Ге я еще понимаю – сам тоже ге порядочное втюхивает. Но три листа?.. Тридцать тысяч, что ли?
– Может быть, – на всякий случай отозвалась Марина, не вполне поняв Ладины слова. – Или графики три листа.
– М-да. – Лада замолчала, крепко затянулась и выбросила окурок в форточку. – Надолго это?
– По-разному бывает.
– Я пойду, пожалуй. Тоска тут. Посуду за этими, – она показала в направлении гостиной, – без меня приберешь.
– Останься, а? Ну, я прошу тебя! Если хочешь, прямо отсюда в ресторан закатимся. А? Я угощаю – вчера получку дали.
– Да ну на фиг. Лучше в кулинарии пару табака возьмем. А водочка найдется…
– И как тебе? – Марина выжидательно смотрела на подругу. От водки глаза ее замаслились, щеки пылали. Да, пожалуй, с двух-то рюмашек оно вроде и не должно бы так.
– Это ты насчет похода к Родиону твоему? Ничего, халтурку вот легкую срубила себе.
– Что? Какую еще халтурку?
– Уколы делать звал. – Марина вздрогнула, и это тоже не ускользнуло от внимания Лады. – По полтора рубля обещал. Это ж в месяц сорок пять выходит. И от работы моей два шага. Я согласилась.
Марина налила по третьей. Рука ее дрожала, и несколько капель пролилось на клеенку.
– Уколы… – с запинкой произнесла она и решительно поднесла рюмку ко рту. Продышавшись, с остервенением спросила: – И не противно тебе будет сморчка поганого обслуживать?
– Ты ж обслуживаешь… Хотя у тебя интерес, конечно… – Марина дернула горлом. Лада выдержала паузу и продолжила: – А мне он таким уж поганым не показался. Дедок как дедок. С прибабахом, конечно, ну да все такими будем, коли раньше не помрем.
– Дедок как дедок, говоришь?! – взвизгнула Марина. – Да это ж гад, изверг, хуже Гитлера! Еще до войны в НКВД конфискованным имуществом занимался. В блокаду – не знаю, мародерствовал, наверное, квартиры выморочные грабил, казенным мандатом прикрываясь, или еще что, только именно в те годы и начал живопись собирать. И после войны по дешевке скупал добро – трофейное или у бедствующих, голодных. А то и вовсе даром получал. Возьмет якобы на комиссию, а продавца или арестуют очень вовремя, или бандиты зарежут. – Голос ее понемногу крепчал. Несло, как с горы на санках. – Что-то продавал с выгодой, клиентуру постоянную завел из военных, ученых, артистов – тогда тоже состоятельные люди были. А что приглянется – себе оставлял. Собиратель! Жена его первая в бомбежку погибла, так он на искусствоведше из Русского музея женился, та его уму-разуму учила.
– Тетка твоя, что ли?
– Нет, тетя потом была. А искусствоведша та лет через пять после свадьбы погибла. Очень как-то странно погибла – под машину попала на пустом проспекте, в три часа ночи. Много знала, наверное…
– Это все он тебе рассказал? – с нехорошей улыбкой спросила Лада.
– Нет, конечно. Тетя в больнице, перед самой смертью. Она ведь знаешь, отчего умерла? Рыбой отравилась. Три дня в судорогах билась без сознания, только в последний денек ненадолго в себя пришла, а тут как раз я у койки дежурила… Так вот, она точно знала, что это муж ее со свету сжил. Не ладили они в последние годы, она как-то пригрозила, что сообщит обо всех его подвигах куда надо. Ну, он тогда ее задобрил подарком дорогим, а через неделю – приступ, «скорая»… После похорон он меня первое время и знать не хотел, а как здоровье сдавать начало, вызвонил, чтобы я, значит, его обихаживала. И намекнул – наследников, мол, кроме тебя не имеется, но коли недоволен твоей службой буду, государству все отпишу. Тем до сих пор и помыкает, сволочь. Сначала раз или два в неделю заходила, а теперь вот каждый день приходится. Пашешь на него, а сама думаешь – сдох бы ты поскорее!
– Давно? – спросила Лада, подливая Марине водочки.
– Что давно?
– Давно мысли такие одолевают?
– Да уж восемь лет как, с самой теткиной смерти. Я его и раньше-то не любила. Ни разу ничем не пособил, даже словом добрым, а ведь как бедствовала иногда – хоть в петлю лезь. А я ж его родная племянница, не тети Риммина. Остальная родня наша в Пермской области в колхозе век доживает. Только он в люди выбился да я вот. – Она горько усмехнулась. – Супружника питерского студенточкой по пьяному делу подцепила, врачишку, блядуна хренова, через то сама ленинградкой стала… – Марина хлебнула водки, закусывать не стала, а вместо этого попросила: – Дай-ка закурить.
Затянулась неумело, раскашлялась, водички попила и с новой силой продолжила:
– Знаешь, а я ведь давно уже все продумала. Ему стимуляторы сердечные прописаны. Таблетки, а раз в сутки – укол. Кокарбоксилаза и ноль-один процентный атропин… Но если резко дозу увеличить или концентрацию, сердечко-то и зайдется, лопнет. И все, никаких следов.
– Нет человека – нет проблемы, – задумчиво произнесла Лада. – Ну, и зачем дело стало, раз никаких следов?
– Да я уж сколько раз собиралась! Неделями не спала, все переживала, представляла себе, как я его… Ампулу нужную раздобыла, раз даже в шприц закачала. Но не могу… понимаешь, не могу своей рукой, вот так вот, хладнокровно. Сколько себя ни заставляла – не могу, и все!
Она резко повела рукой и смахнула со стола тарелку с остатками сыра. Упав на мягкий линолеум, тарелка не разбилась. Поднимать ее никто не стал.
– Одним я теперь желанием живу, и грежу им, и брежу… Вот если бы только кто-нибудь… Я бы все отдала…
Она замолчала и, закрыв лицо руками, расплакалась. Лада не шелохнулась. Отрыдавшись, Марина подняла голову и робко, выжидательно посмотрела на подругу. Та молчала. Пауза была мучительной. И когда Марина почувствовала, что сейчас сойдет с ума, Лада тихо, отчетливо выговаривая каждый слог, произнесла:
– Все – это что конкретно?
– Я бы… я бы… и тысячи не пожалела, – задыхаясь, прохрипела Марина.
Лада поднялась, медленно подошла к Марине, придвинула табуретку и села рядом, положив ей руку на плечо. Марина закрыла глаза.
– Тысячи? – ласково переспросила Лада. – Тысячи рублей, я правильно поняла? – Марина чуть наклонила голову. И тут Ладины железные пальчики впились ей в плечо, попав в какую-то болезненную точку. Марина вскрикнула, но хватка не ослабла. – Нет, дорогуша, тысячу ты мне за один этот разговор наш заплатишь, потому что за пустой базар отвечать надо.
Марина закивала, как китайский болванчик. В это мгновение она готова была согласиться на все, лишь бы ушла боль. Но боль уменьшилась лишь на чуть-чуть.
– Жду три дня. Если во вторник к вечеру вот на этом столе кусок лежать не будет, без ушей останешься. Я не шучу.
– Да, – пролепетала Марина побелевшими губами. Беспощадные пальцы разжались еще на миллиметр, и Марина смогла глотнуть немного воздуха.
– Больно, отпусти, – прохрипела она еле слышно. – Сколько ты хочешь?
– Это если на твою мокруху подпишусь? – Пальцы отпустили плечо, но ладонь придавила Марину неожиданной тяжестью. – Я, конечно, не знаю, что ты там за картинки эти огребешь, в этом не сильна, но кое-что из беседы дяди твоего с гостями я усекла. Получается так – картинок у него там штук полтораста. Ну, сто двадцать. На круг каждая уйдет минимум за тысячу. Значит, сто двадцать тысяч. Половина твоя, половина моя.
– Но…
– Это самый маленький счет, смешной даже. Армяшка тот усатый за свои цитрусовые пятьдесят кусков просил или на два Ге соглашался. Выходит, одно Ге уже на двадцать пять тянет, прикинь. А оно там не одно такое. Если ты, родственничка схоронив, с Секретаренком тем же грамотно переговоришь, он тебе на другой же день миллиона два в зубах принесет и себе столько же наварит. А про настоящую цену я вообще не говорю… Так что лови момент, хорошая моя. Или ко вторнику тысячу добудь, а потом сиди в дерьме, не высовывайся и жди, кого раньше кондратий хватит – дядю Родю твоего или тебя.
– Я понимаю, но… но шестьдесят тысяч сразу…
– Можно и не сразу, но тогда больше. Через месяц после дела – семьдесят… Или постой, еще вариант имеется. Родион твой ведь не только меняется, но и покупает-продает. Стало быть, должен наличность держать, и немаленькую. Хранит, конечно, дома. В сберкассу не сдает, из рук не выпускает. Не доверяет, так?
– Так…
– Ну и где дома? Не в матрасе же… Думай, родная, за хорошую мысль скидку сделаю.
Лада наконец убрала руку с Марининого плеча, отодвинулась и, словно не было никакого напряженного разговора, дружески предложила:
– Добьем для просветления мозгов?
И расплескала остатки водки по стаканам, в которых прежде был лимонад для запивки. Марина, резко запрокинув голову, залпом осушила свой стакан. Лада лишь пригубила, поставила на стол и прищурясь посмотрела на собеседницу.
– Давай рожай, что ли. Чую, есть догадки.
Марина сокрушенно вздохнула.
– Сейф у него в стене. Как раз напротив окна. Под портретом графини какой-то на коне. Раньше на этом месте другая картина висела…
– Найдем. Замок цифровой или какой?
– И цифры, и ключ нужны. Мне про сейф тетя рассказала, а я потом проверила, когда его с язвой прободной в больницу увезли, прямо на стол. У меня только один вечер был: ночью, как наркоз отошел, он там на все отделение скандал закатил, меня через медсестру высвистал, чтоб срочно ему ключи от квартиры сдала. Вот так… А в сейфе, между прочим, деньги были немалые. Много пачек. Так взять хоть одну хотелось, но он бы меня убил потом…
– И даже не пересчитала?
– Ты что, заглянула только… Страшно!
– Страшно… – повторила Лада, чуть заметно искривив губы. – Ну, и какая, говоришь, там комбинация? Ключик где?
Марина метнула на нее затравленный взгляд. На закушенной губе проступила капелька крови, но Марина не заметила. Ей хотелось выть от безысходности. Ну с чего, с чего, спрашивается, ляпнула этой душегубке про сейф? Ах, как лопухнулась, как лопухнулась!
– Ключ он под конторкой держит, там на дне ящичек плоский, специальный. Фанерку на себя потянешь, он и вывалится.
– У-гу… А цифры?
– Один-девять-ноль-пять. По его году рождения.
Выпалив эти слова на одном дыхании, Марина опустила голову.
– Оригинально… Даю минуту: если соврала, можешь поправиться. Наказывать не буду. А потом пеняй на себя. – Лада вновь обняла Марину за плечи. Та вздрогнула и сжалась в комок. – Ну?
– Что ты, что ты, все точно… – залепетала Марина. – Не сомневайся…
– Проверю, – многозначительно сказала Лада и убрала руку. – Что там найду, то мое. Если меньше шестидесяти получится, разницу взыщу. Сколько и когда – дам знать заблаговременно.
– А… а если больше будет? – дурея от собственной смелости, прошептала Марина.
Лада усмехнулась:
– Чужого недополучить боишься, Валерьяновна?
А ты не боись, тебе всяко останется. За три жизни не прохаваешь. – Ее пальцы сгребли волосы на Маринином затылке, потянули вниз. Лицо Марины невольно поднялось, повернулось к Ладе. В глазах стояли слезы. – Слушай меня, тварь, и запоминай. Я таких гнид, как дядя твой, давила и давить буду, и деньги тут ни при чем. Деньги что? Грязь… Ты моргалами-то не лупай, лучше вспомни, кто первый про них запел, кто на тыщу сраную купить меня собирался? То-то. Другой бы расклад дала, душевный – так я б тебе его безвозмездно в клочья порвала, за дружбу и за правду. А теперь у нас совсем другой шансон играет. И тут уж я на дешевку не клюну, хватит, наклевалась. За простоту свою кровью заплатила, своей и чужой, душой изувеченной, месяцами госпиталей и психушек, детьми, что не родила и не рожу уж никогда. Родину, блин, защищать рванула – туда, где этой Родины век бы не знали! И что взамен? Бесплатная аптека, клетуха эта кооперативная, на которую все наши со Славкой чеки валютные ушли, раз в месяц – пайки ветеранские, кило крупы да водяры литр. И то мразь чиновная за этот литр в говно втоптать готова – ходят, мол, тут всякие, героев из себя строят… Так что я, голуба моя, второй раз не фраернусь, так все оформлю, чтобы больше в ус не дуть и на всех класть с прибором. Просекла тему?
Она резко выпустила Маринины волосы, и та ткнулась носом в стол. Лада поднялась и шагнула к буфету.
– Светает уже. Вали-ка ты в койку, подельница, заспи ночку грозовую. – Она накапала в стакан воды каких-то желтых капель и поднесла Марине ко рту. – Хлебни спецпродукта, в лавке не купишь. А нас отечество исправно снабжает, чтобы спали да кошмарами не маялись.
Марина послушно выпила.
– Теперь быстро на диван, пока не отрубилась.
А я еще посижу, помозгую.
Где-то гремел первомайский салют, но из окна Ладиной кухни его не было ни видно, ни слышно. На столе, отнюдь не праздничном, стояли две чашки, вазочка с вареньем и тарелка с баранками.
– Завтра вечером погуляем, – пояснила Лада. – Будет повод.
У Марины задрожала челюсть.
– Вот-вот, правильно поняла. Мне послезавтра с ребятами в Теберду ехать. На весь сезон там останусь, вернусь только в октябре. Завтра подойдешь часам к десяти. Серега сюда заедет, у вашего дома дорога разрыта. На пикник отправитесь. А я с дядей Родей попрощаюсь – и сразу к вам. Электричкой, автобусом. Маршрут знаю. Ночку покутим у костерка, а утром я прямо оттуда на поезд, а ты – вступать в права наследия. Но аккуратно, не спеша, как учили. И чтобы роток на замок, ясно? Сереге ничего сболтнуть не вздумай. Все поняла?
– Да, – сглотнув, пролепетала Марина. – Только на пикник зачем?
– На всякий пожарный. Чтобы в случае чего народ подтвердил, что мы обе там оттягивались… Ну все, теперь иди домой, выспись хорошенько. Завтра ты должна быть бодрая, спокойная, веселая. А про дело вообще постарайся выкинуть из головы, оно тебя теперь не касается.