– Эбби настояла. Помните, я вам сказала, что она хочет с кем-то встретиться?

– И этот человек здесь?

– Может быть.

– Может быть?

– Все, что я знаю: она попросила меня позвонить и узнать, не устраиваются ли тут какие-нибудь вечеринки.

– Тут? В этой деревне?

– Да. Она знала про Три Сосны. Я позвонила Доминик, и та пригласила нас.

– Она пригласила вас и Жан-Поля, а не… – Он кивнул в сторону Эбигейл, потом бросил взгляд на собрание в гостиной.

Пока никто не заметил новых гостей. Большинство по-прежнему украдкой посматривали на Ханию Дауд, хотя подходить к ней решались немногие. Она стояла одна, точно грозная крепость, вокруг которой все шире становился ров.

Даже Рейн-Мари отошла подальше.

– И кого же хотела увидеть Эбигейл? – допытывался Арман. – Вы ведь наверняка спросили у нее.

– Спросила, но она не ответила.

– Почему?

Колетт вздохнула:

– Я не знаю.

Он уставился на нее:

– Ведь вы могли отказаться. Вы не обязаны были тащить ее сюда. Что за игру вы ведете, Колетт?

– Никакую игру я не веду. Просто пытаюсь помочь дочери друга.

– Почему?

– Pardon?

– Почему? Почему вы пошли на все это? Чем вы ему обязаны? Или ей? Почему вы устраиваете для нее все это? Вы же знаете, как все это выглядит.

– Как? – Почетный ректор тоже начала раздражаться. – Как именно это выглядит?

– Вы организовали ее лекцию. Вы пригласили ее к себе в дом. Привезли на эту вечеринку. Все это выглядит так, будто вы поддерживаете ее кампанию.

– Да, я ее поддерживаю…

– Да бога ради! Оставьте эти слова для заседания попечительского совета. Мы оба знаем, что вы делаете очень… – Он замолчал, подыскивая нужное выражение. – Опасный выбор.

– Опасный? – Она чуть ли не рассмеялась. – Вы чувствуете какую-то угрозу, Арман? Сильная, умная женщина выдвигает некоторые веские аргументы, которые никак не согласуются с вашими убеждениями. И вам это не нравится.

– Я глава отдела по расследованию убийств Sûreté du Québec, Колетт, а не студент, которому можно читать лекции, которого можно запугать или затравить настолько, что он подчинится. Угрозы в адрес профессора Робинсон реальные и доказанные, а вы вывозите ее из безопасного места на публику. Возможно, вы ставите под угрозу не только ее жизнь, но и жизнь тех, кто здесь находится. Да, вы сделали опасный выбор. Закона вы не нарушили, но вы бросаете вызов здравому смыслу.

Некоторые гости уже начали узнавать Эбигейл Робинсон.

Камеры телефонов теперь были направлены на новую гостью.

Гамаш посмотрел на почетного ректора:

– Я не пытаюсь ее остановить. Я только пытаюсь сохранить ей жизнь. А вы?

– Что это должно значить?

Он показал на гостей, снимающих Эбигейл. По гостиной прокатилась волна электронных сигналов.

– Через считаные секунды ее фотографии появятся в социальных сетях. Если у вас осталась хоть крупица здравого смысла, скажите ей, пусть она встретится с тем, ради кого приехала, завтра. В вашем доме. Без лишних свидетелей. – Он в упор посмотрел на нее. – Уезжайте домой, Колетт.

И тут он обратил внимание, что Эбигейл Робинсон смотрит на кого-то в толпе.

На Ханию Дауд.

Руки номинантки на Нобелевскую премию были сложены на груди. И она тоже сверлила взглядом Эбигейл.

Нет, не может быть, чтобы это была она, подумал Арман.

Но…

Винсент Жильбер спрашивал, почему мадам Дауд находится здесь. А если не ради визита к Мирне она появилась в Трех Соснах? Может быть, то было только предлогом? А причина – вот она.

Не приехала ли в Квебек профессор Робинсон, чтобы встретиться с мадам Дауд? А Хания Дауд – чтобы встретиться с Эбигейл Робинсон? Но если так, то с какой целью? О чем могут говорить героиня Судана и женщина, предлагающая массовое убийство?

Впрочем, они могли договориться о встрече не для беседы.

«Лучше не стоять у меня на пути», – сказала вчера вечером Хания.

«Неужели я сейчас так сделаю? Отойду в сторону?»

Арман ощутил затылком холодок и повернулся к входной двери. Но она была закрыта.

– Это Хания Дауд? – удивилась Дебби Шнайдер. – Почему она здесь? – После некоторого молчания она сказала: – Бог мой, Эбби. Похоже, это действительно она. Эх, если бы нам удалось заручиться ее поддержкой…

Но Эбигейл уже не смотрела на Ханию. Она перевела взгляд на святого идиота. На Винсента Жильбера.

Арман стоял у нее за спиной и не мог видеть выражения ее лица. Зато лицо доктора Жильбера он различал прекрасно. Тот смотрел мимо Эбигейл Робинсон. На почетного ректора.

Молчание, как бетонный блок, опустилось на собравшихся, медленно выдавило веселье из новогоднего празднества. Теперь все взгляды, даже взгляд Жильбера, устремились на Эбигейл Робинсон.

Арман услышал, как Доминик сказала мужу:

– Хуже праздника еще не бывало.

– То ли еще будет, – прошептал Марк. – Заявился папа, а Рут нашла выпивку.

Арман видел, как Анни забрала Идолу у Оливье, а Жан Ги обнял их обеих. Рейн-Мари подошла к дочери и внучке.

Один за другим Даниель, Стивен, Клара, Оливье, Рут, Мирна сомкнули кольцо вокруг Идолы. Словно профессор Робинсон одной своей мыслью могла причинить вред маленькой девочке. А Арман знал, что могла.

– Может быть, нам стоит уйти? – сказала почетный ректор Роберж, обескураженная настроением собравшихся.

– Может быть… – прошептала Дебби на ухо Эбигейл.

– Нет. Мы проделали слишком долгий путь. – Подняв руки, словно сдаваясь, Эбби сделала шаг вперед и нарушила тишину: – Я вижу, что большинство из вас узнали меня и это не обязательно приятный сюрприз. Я хочу, чтобы вы знали: наши хозяева меня не приглашали.

Она улыбнулась. Той же улыбкой, что и на лекции. Ее тихий голос звучал убедительно. Располагающе. Арман почувствовал, как напряжение спало.

Она оказалась совсем не таким монстром, как они думали. Не психопаткой с безумными идеями. Они видели перед собой такого же человека, как они сами. Приятного.

– А потому, – продолжила Эбигейл, – нет нужды стрелять в них. Только в меня.

В ответ на это раздался нервный смех.

Арман редко наблюдал такую резкую смену настроения в толпе людей. Это не означало, что кто-то внезапно решил присоединиться к крестовому походу профессора, но стало ясно, что их собственная защита ослабевает.

Робинсон им нравилась, пусть ее цели их и не устраивали.

Впрочем, в этой комнате присутствовало еще одно лицо, которое столь же быстро сумело перенастроить толпу, изменить ее настроение на противоположное. Хания Дауд сумела отвратить от себя почти всех благодушно настроенных по отношению к ней гостей.

Из дальнего конца холла донесся шум, детские голоса зазвучали оживленнее и громче.

Часы показывали 11:25. Репетиция закончилась. Главное блюдо вот-вот должны были подать.

* * *

– Это что? – спросила Хания у Розлин, когда деревенская ребятня, возбужденно растолкав взрослых, заняла свои места на импровизированной сцене.

– Квебекская традиция, – объяснила Розлин. Она смотрела на своих дочерей. – Я то же самое делала, когда была маленькой.

Розлин не обратила внимания на то, что Хания, задавая свой вопрос, не сводила глаз с Эбигейл Робинсон.

Теперь Хания взглянула на Розлин:

– Что вы делали?

– Участвовала в постановках «Басен» Лафонтена. Дети выбирают одну из его басен и разыгрывают ее вечером в канун Нового года.

– Господи, – сказала Хания. – Еще одна пытка.

Клара перехватила взгляд Хании и, перед тем как та отвернулась, увидела улыбку на ее лице. Она совершенно неожиданно отпустила шутку. И вдруг шрамы исчезли, и Клара увидела молодую женщину, чьи раны на мгновение исцелились при виде детей в самодельных костюмчиках, маленьких артистов, толкающих друг друга на сцене.

Потом это мгновение прошло, шрамы снова появились на лице Хании и будто стали еще глубже.

Клара перевела взгляд – ей стало интересно, на что смотрит суданская героиня теперь.

Вернее, на кого она смотрит.

Эбигейл Робинсон двигалась сквозь толпу, которая расступалась перед ней, будто профессор шла в изорванном балахоне и с косой в руках.

– О, это одна из моих самых любимых, – сказала Мирна, подтолкнув Клару локтем. – «Les animaux malades de la peste»[58].

– «Звери, заболевшие чумой», – перевела Розлин для Хании.

«Не звери, заболевшие чумой, – отметила про себя Хания, глядя на Эбигейл, шествующую по комнате, – а люди, озверевшие из-за чумы».

Она тоже чувствовала в себе эту заразу.

* * *

– Винсент Жильбер, верно? – спросила, улыбаясь, Эбигейл Робинсон.

Он наклонил голову, но руки не протянул.

– Профессор.

– Это моя помощница Дебора Шнайдер. И Колетт Роберж…

– Почетный ректор университета, – кивнул Жильбер. – Мы знакомы.

Их внимание отвлекла суета на сцене, и они повернулись туда.

Обычно на то, чтобы ежегодная постановка басни Лафонтена перешла в катастрофу, хватало двух минут, но сегодня это случилось за рекордно короткое время.

Маленькая девочка, игравшая осла, расплакалась. Несмотря на все заверения Габри о том, что это всего лишь игра, ребенок принял нападки других животных на свой счет, вернее, на счет осла, которого обвинили во вспышке чумы[59].

Она рыдала, повторяя: «Я не виновата».

Представление прекратили, и Габри с родителями девочки принялись успокаивать ее.

Во время этого неожиданного перерыва почетный ректор Роберж обратилась к Робинсон:

– Не знаю, в курсе ли ты, но доктору Жильберу принадлежит выдающаяся работа о взаимозависимости разума и тела.

– Я знаю, кто такой доктор Жильбер, – кивнула Эбигейл. – И я читала его работы.

– А я знаю о вас, – сказал он. – Вы произвели настоящий фурор в научном сообществе. Может быть, мы когда-нибудь поговорим об этом.

– Вы заинтересованы в распространении моих открытий, доктор Жильбер? Между нами, кажется, много общего.

– Это почему?

– Я часто думала, что вы не имеете должного признания, в особенности за ваши ранние работы. Я буду счастлива поспособствовать тому, чтобы вы получили то, чего заслуживаете.

Арман переместился поближе к профессору Робинсон. Он стоял к ней спиной и, хотя внимательно слушал ее разговор с Жильбером, не сводил при этом глаз со своих внуков на сцене.

У Оноре, впервые участвовавшего в новогоднем спектакле, были большие кроличьи уши, и он приволок на сцену свои санки. Флоранс и Зора были одеты поросятами и пытались утешить «осла», убеждая девочку, что мор не ее вина и все это понарошку.

– Я уже отошел от науки, – сказал Жильбер. – Теперь для меня это не имеет значения.

– Истина всегда имеет значение, – возразила профессор Робинсон.

– Истина? – переспросил Жильбер шутливым тоном. – Ни один настоящий ученый не станет говорить об истине.

Последовала пауза.

– Вы хотите сказать, что я – не настоящий ученый?

Холодное подводное течение поднялось на поверхность.

– Но тогда, – продолжила Эбигейл, – я понимаю, почему вы не являетесь поклонником истины.

– По правде говоря, – ответил Жильбер, – являюсь. Теперь, когда у меня появилось больше времени, я убеждаюсь, что истина гораздо интереснее фактов. А истина в том, что ни один серьезный ученый не принимает ваши выводы всерьез. Королевская комиссия даже не позволила вам официально представить их. И на то есть серьезные основания. Если в интеллектуальном плане они не безумны, то в нравственном определенно являют собой умопомешательство.

В разговоре образовалась пауза, так как он зашел в тупик. Наконец Эбигейл нарушила молчание одиночным смешком.

– Нравственное умопомешательство? И это говорите вы, человек, который собаку съел на этом поприще.

Слушая их диалог, Арман пытался понять, что именно происходит между ними. Что они говорят друг другу на самом деле. Что кроется за их словами. А в них точно был двойной смысл.

– Вам нужна помощь, – сказал Жильбер. – Посмотрите на эти лица. Половина присутствующих, будь у них пистолет, при первой же возможности нажали бы на спусковой крючок.

Профессор Робинсон оглядела толпу, потом перевела взгляд на него:

– А другая половина, доктор? Они знают, что мои идеи рациональны и реалистичны. А таких людей, как вы, пугает, что я вслух высказываю то, о чем большинство только думает.

– Большинство? – переспросил Жильбер. – Я так не считаю.

– Вы правы. Пока они не в большинстве. Но дайте время. Пусть меня не хочет выслушивать Королевская комиссия, но другие-то будут. Уже слушают. На следующей неделе меня приглашает на встречу премьер. Уж вы-то знаете, что мои расчеты верны! Если хотите поддержать мои…

– Ваши статистические данные могут быть и верны…

– Они верны.

– …но ваши выводы ошибочны. Вас это не волнует?

– Верны? Ошибочны? С какой это стати вы вдруг стали арбитром? Какое лицемерие, доктор Жильбер! В конечном счете, как мне помнится, в вашем университете проводилось немало спорных исследований. Разве Юэн Камерон[60] работал не в Макгилле?

Теперь Арман повернулся к ним и увидел удивление на лице Винсента Жильбера.

– Он был чудовищем, – сказал Жильбер.

– Верно. Но у чудовищ долгая жизнь. И они порождают других чудовищ. – Она снова обвела взглядом гостей, включая Жана Ги и Анни, которые смотрели на них. – Не хватает только вил и факелов. Но может быть, я не та, кого нужно преследовать.

Теперь Арман совсем растерялся. Неужели она сейчас назвала Винсента Жильбера монстром?

– И что это должно означать? – потребовал объяснений Жильбер.

Представление на сцене уже возобновилось. Лев читал свои строки:

Не будет предана забвеньюЖизнь, отданная во спасенье,Давайте ж на глазах у всехВ себе искать свой тайный грех.

– Эбби Мария, может быть, нам стоит… – начала было Дебби, но смех Жильбера оборвал ее на полуслове.

– Эбби Мария? Звучит прямо как «Аве Мария», – проговорил он.

– Прошу прощения… – начала Дебби, но ее проигнорировали.

– Вы называете себя Эбби Марией? – ухмыльнулся Жильбер. – Да вы себя не контролируете.

– Идем, – сказала Дебби. – Всем безразлично, что он думает.

Арман так не считал. Он полагал, что Эбигейл Робинсон это вовсе не безразлично. Настолько не безразлично, что она преодолела тысячи миль, чтобы встретиться с ним.

Он посмотрел на Колетт, которая за все это время не проронила ни звука. Было ли ее молчание согласием? И если да, то с кем соглашалась почетный ректор?

– У вас нет морального права меня судить. – Эбигейл Робинсон говорила тихо и почти шепотом добавила: – И не думайте, будто я не знаю…

На сцене актеры заканчивали басню Лафонтена – все животные обращались к публике с последними словами:

И суд людской – не всех подряд,Судить он слабых только рад.

Глава восемнадцатая

– Вы можете перестать делать вид, что не подслушиваете, Арман, – сказал Жильбер.

Колетт и Дебби спустились в холл за своими пальто. Они собирались уезжать.

Но профессор Робинсон выбрала другой маршрут. Она направилась прямо к Анни и Жану Ги.

Профессор определенно видела, что движется она навстречу буре. Но возможно, после перепалки с Жильбером именно это ей и требовалось, подумал Арман. Ее воинственная натура нуждалась в том, чтобы выпустить пар, и профессор выбрала тех, кто лучше всего подходил для хорошей потасовки.

– Вам обоим хотелось вступить в схватку, – сказал он Винсенту. – Что она имела в виду, говоря, будто что-то знает? Что она знает?

– Ничего. Она социопатка.

Арман продолжал наблюдать за Эбигейл Робинсон. Казалось, остальные тоже. Она словно магнитом притягивала все взгляды в гостиной. А героиня Судана куда-то исчезла.

До полуночи оставалось двадцать минут.

* * *

– А что насчет Хелен Келлер?[61] – сказала Анни несколько минут спустя. – Вы ведь не станете утверждать, что она была бременем для общества?

– Хорошее соображение. Сильный аргумент, – согласилась Эбигейл.

Она увидела, что Дебби и Колетт, уже одетые, стоят у входной двери и нетерпеливо машут ей. Пора было уходить.

Эбигейл жестом показала, что придет через пять минут, и снова повернулась к собеседникам.

* * *

– Ну да, – вздохнула Дебби, – пяти минут ей явно не хватит. Что теперь? Мне жарко.

– Пойдем подышим свежим воздухом, – предложила Колетт.

– Я отправлю ей эсэмэску, что мы на улице.

Дебби положила пальто Эбигейл на стул у стойки портье, отправила эсэмэску и вышла следом за почетным ректором Роберж.

* * *

Эбигейл повернулась к собеседникам, хотя ее сердце не лежало больше к спору. Другие вещи занимали ее.

Эбби Мария. Это стало последней каплей… Жильбер повторил ее имя так, словно выблевал эти слова.

Эбби Мария. «Благодати полная!»

Она просто хотела, чтобы это закончилось.

«Молись о нас, грешных…»

Эбигейл поняла: они ждут, когда она скажет еще что-нибудь. Чтобы защитить себя. Она вздохнула:

– Я только говорю, что ресурсы ограниченны. Это факт. Мы должны спасти тех, кого можно спасти, а остальным обеспечить достойный, милосердный и, да, быстрый уход. – Она обратила внимание на ребенка, сидящего на руках у молодой женщины. – О-о, детка. – Эбигейл подалась вперед. – Вы позволите?

* * *

В противоположном конце комнаты Рут и Стивен присоединились к святому идиоту.

Гости снова окунулись в праздничную атмосферу. Новогодний спектакль и счастливые актеры, под бешеные аплодисменты спрыгивающие со сцены, тоже способствовали веселому настроению. И уже слышался гул приятных разговоров, тут и там раздавались взрывы смеха, в воздухе витало предвкушение радостного момента, когда стрелки часов будут отсчитывать последние минуты года испытаний и победы.

Подростки становились все шумнее, и Арман знал почему. Если они мало отличались от него в юном возрасте, а также, если уж на то пошло, от Даниеля и Анни, то наверняка припрятали в лесу пиво или сидр и теперь наслаждались первой выпивкой.

Завтрашнее утро, как он тоже знал по опыту, будет куда менее радостным.

– Рейн-Мари все еще находит обезьянок? – поинтересовалась Рут.

– Oui, – сказал Арман.

Он поглядывал в ту сторону, где стояла его семья, хотел понаблюдать, как они справляются с Эбигейл Робинсон. Судя по лицу Жана Ги, получалось у них неважно.

– Обезьянки? – переспросил Винсент Жильбер. – Я что-то пропустил?

– Это то, чем теперь занимается Рейн-Мари, – сказала Рут.

– Ищет обезьянок? И находит? Здесь?

– Нет, идиот, – буркнула Рут. – Это не настоящие обезьянки.

– Она находит воображаемых? – Доктор Жильбер посмотрел на Армана. – Ей не нужен доктор?

– Одна семья обратилась к Рейн-Мари с просьбой разобрать вещи матери, – пояснил Арман. – Женщина умерла несколько месяцев назад, и на чердаке ее дома во время уборки обнаружили коробки с письмами, документами…

– И обезьянками, – добавил Стивен.

– Сколько их уже набралось? – спросила Рут.

– Восемьдесят шесть, по последним подсчетам, – ответил Арман.

– Обезьянки?.. – недоуменно повторил святой идиот.

– Не настоящие! – рявкнула Рут. – Но и не воображаемые.

– Тогда что же это такое? – уже всерьез заинтересовался Винсент Жильбер.

– В основном рисунки, – сказал Стивен. – Бедняжка Рейн-Мари уже всю голову сломала.

– Да, вокруг много чего происходит, – сказал Жильбер, кинув взгляд на Эбигейл.

Арман хмыкнул. Он по собственному опыту знал, что почти всегда есть какая-то причина, которая заставляет людей поступать так, а не иначе. И нередко эта причина весьма убедительна, если только до нее докопаться.

– Интересно, дойдет ли дело до сотни обезьянок, – сказал Жильбер. – Это будет любопытно.

– А восемьдесят шесть – не любопытно? – подколола его Рут.

* * *

Жан Ги сделал шаг и встал перед Анни и Идолой. Но Анни прикоснулась к его руке и прошептала:

– Ça va bien aller.

«Все будет хорошо».

Он посмотрел ей в глаза и отошел в сторону.

* * *

– Почему вы сказали, что это будет любопытно? – спросил Стивен.

Увидев, что Эбигейл Робинсон протянула руку к одеяльцу, в которое была завернута Идола, Рут, сжимая свою трость и утку, ринулась вперед. Вид у Розы был решительный. Настоящая боевая утка.

Но Арман выставил руку:

– Non. Пускай.

– Идола… – начала Рут.

– В безопасности. – Но глаз от них он не отрывал.

Гамаш не мог понять, чего опасается. Он знал, что Эбигейл Робинсон не причинит никакого вреда его внучке. Не сейчас. И не потом.

Они наблюдали – вот Робинсон наклонилась над ребенком. Они наблюдали – вот Робинсон выпрямилась. Они наблюдали – вот она сказала что-то Анни и Жану Ги. Анни ответила.

Арман увидел, как улыбнулась Рейн-Мари. И только теперь смог он повернуться к Жильберу.

– Теория ста обезьян… – сказал Винсент Жильбер. – Никогда про нее не слышали?

– А оно стоит того? – спросил Стивен.

Жильбер рассмеялся:

– Пожалуй, нет. Я живу в одиночестве, и у меня есть куча времени, чтобы читать всякие тарабарские статьи. И эта статья посвящена человеческой природе и стадному менталитету.

– Постойте… – Стивен вспомнил. – Вы говорите про исследование японских антропологов?

– Да. Я даже не уверен, что речь идет о настоящем исследовании, – сказал доктор Жильбер. – Все это похоже на вранье, тем не менее…

– Может, и не вранье. – Стивен с энтузиазмом обратился к другим слушателям. – Это дело много лет назад попало в инвесторское сообщество. Дело довольно странное, но некоторые считают, что эта статья объясняет, почему определенные акции, определенные виды промышленности или продукты, например биткойны, вдруг начинают пользоваться огромным спросом. Почему укореняются некоторые идеи, какими бы безумными они ни были, тогда как другие идеи, гораздо лучше, просто умирают.

– Например, бетамакс[62], – сказала Рут.

Таким был ее ответ на все, что обещало успех, но не состоялось. Еще в этом же смысле она использовала «Авро Эрроу»[63].

– И что это за исследование? – спросил Арман. Его интересовало все, что связано с человеческой природой.

– Это было, кажется, в пятидесятые годы прошлого столетия, – сказал Жильбер. – Тогда на один из японских островов сбросили мешки батата для обезьян, которые там жили. Обезьянам понравился вкус, но песок, налипший на клубнеплоды, вызывал у них ярость. Антропологи, которые вели наблюдение за обезьянами, заметили, что однажды одна молодая самка помыла клубнеплод в океане. Ее примеру последовали и несколько других обезьян, но большинство продолжали есть батат с песком. Я ничего не путаю?

– Именно так и я запомнил, – подтвердил Стивен.

– Не ахти какая история, – сказала Рут. – Я вам когда-нибудь говорила про «Авро Эрроу»?

– Она ваш друг? – спросил Жильбер у Стивена.

– Не она. Ее утка.

* * *

– Синдром Дауна? – спросила Эбигейл.

– Ее зовут Идола, – сказала Анни.

Рейн-Мари посмотрела на Армана – она знала, что он наблюдает за ними. И улыбнулась. Потом она обратилась к Эбигейл:

– Я хочу показать вам кое-что.

Остальные потянулись за Рейн-Мари, которая направилась к окну, а подойдя, ткнула пальцем в оконное стекло.

– В других окнах гостиницы и спа-салона есть такие же. Они имеются практически в каждом жилом и коммерческом здании в Трех Соснах…

– А возможно, и во всем Квебеке, – сказал Габри.

* * *

К стеклу окна скотчем был прилеплен детский рисунок, изображающий радугу, а под ним была подпись: «Ça va bien aller».

– Да, я видела это в доме Колетт, – произнесла Эбигейл. Но смотрела она, казалось, не на рисунок, а на костер за окном.

– Это французский перевод слов Юлианы Норвичской, – сказала Мирна. – Вы наверняка знаете это выражение. «Все будет хорошо».

– Дети рисовали радугу, – добавила Клара, – наверное, во всем мире. Но здесь они еще и приписывали эту фразу. Они раздавали свои рисунки во время первой волны.

Не прошло и нескольких недель локдауна, как в Трех Соснах на окнах каждого дома, жилого или принадлежащего владельцу терпящего бедствие бизнеса, появилась эта картинка.

Эта фраза «Ça va bien aller» была не только словами утешения, но и боевым кличем. Призывом к спокойствию и разуму. Призывом не поддаваться отчаянию. Панике. Одиночеству. Отрицанию и даже идиотизму.

Эти рисунки принесли людям надежду на то, что в один прекрасный день они вернутся в книжный магазин Мирны, посидят у ее печурки. Встретятся в бистро за бокалом вина. Станут приглашать соседей на обед.

И опять будут обниматься. И целоваться. И просто прикасаться друг к другу.

Ça va bien aller.

В один прекрасный день.

Важность, силу этой фразы невозможно было переоценить.

И теперь ею пользовалась эта дама – ученый и профессор. Она нападала на людей с этими словами, назначение которых состояло в том, чтобы вселять надежду.

– Это нарисовала наша внучка Флоранс, – сказала Рейн-Мари.

Она узнала небрежную манеру маленькой художницы. Впрочем, определение «буйная» подошло бы лучше, пусть и не было вполне точным.

Даниель, Анни и внуки приехали в деревню еще до того, как на перемещения был наложен запрет. Прежде чем их накрыло колпаком локдауна.

Но Арман остался за его пределами. И Жан Ги тоже. Их отсутствие ощущалось каждую минуту каждого дня. И каждой ночи.

Рейн-Мари помнила день, когда закрылось бистро. Потом книжный магазин. Пекарня. Месье Беливо сумел продержаться дольше. Вскоре у него в магазине кончилась туалетная бумага. И дрожжи.

Бакалейщик измотался вконец, он оказался на грани банкротства, помогая другим. Как и владелица пекарни Сара. Как Оливье и Габри, которые готовили еду для стариков, для семей, лишившихся работы. Для детей, когда школьная программа питания перестала действовать.

Мирна оставляла книги у дверей соседей и незнакомых людей, ее магазин практически опустел.

Надев маску, намазавшись антисептиком, местные жители доставляли другим еду и лекарства. Книги и пазлы.

Они, нередко стоя на улице в лютый холод, разговаривали с перепуганными и одинокими стариками и старухами через закрытые окна. Пытались подбодрить их. И себя.

Все будет хорошо.

Каждый вечер они возвращались домой. Без сил. Пораженные тем, с какой скоростью рушится знакомый им мир. И не зная, как далеко зайдет это разрушение.

Жизнь стала такой хрупкой, что пресечь ее мог и кашель.

Им еще повезло.

В отличие от Армана и Жана Ги.

Они вместе с теми, кто действовал на передовой, работали по шестнадцать часов в сутки, контактировали с людьми, которые были тяжело больны и нуждались в помощи.

А по окончании рабочего дня Арман и Жан Ги даже не могли вернуться к семьям. Они должны были оставаться в Монреале, чтобы не занести вирус в Три Сосны.

Каждое утро Рейн-Мари отправляла Арману какой-нибудь из ее любимых видеороликов. Колокола в Банфе. Рукоплескания в Лондоне. Пение в Италии. Ретриверы Олив и Мейбл. Забавное видео. Любительское. Трогательное и вдохновляющее. И просто откровенно глупое. Чтобы он начал свой день с улыбки.

Арман каждый вечер, а нередко и за полночь, делал видеозвонок. На окне за его спиной она видела веселые рисунки Флоранс, Зоры и Оноре, сделанные специально для деда.

Шли дни, недели и месяцы, он выглядел все более усталым. Да и она сама тоже, подозревала Рейн-Мари.

А потом наступил тот вечер. Арман позвонил позднее обычного. На нем лица не было. Он казался очень бледным. Как смерть.

«Ты болен? – спросила она взволнованно. – Тебе не нужно в больницу?»

Он отрицательно покачал головой, но ответить не мог. Просто смотрел на нее. Словно умоляя о чем-то. О помощи?

«Чем я могу помочь? Что случилось?» Рейн-Мари протянула руку, но вместо его теплого, родного лица ее пальцы прикоснулись к холодному экрану.

Она смотрела, а он опустил голову и, закрыв лицо руками, зарыдал. Наконец он отнял от лица ладони и обо всем рассказал.

Поступил вызов из дома престарелых. Гамаш приехал и увидел дочь одного из постояльцев – она стояла в снегу, который полностью замел дорожку, ведущую к входной двери. Дорожку явно не чистили несколько дней.

Арман был потрясен. Посадил женщину в теплую машину, потом вызвал помощь.

На окнах он видел свидетельства того, что случилось внутри. Не радостные, дарящие надежду радуги, а нечто иное пятнало стекло.