– «П. Элмер Харрисон», – объявила она Питеру, – певец. Цветной. – И она в радостном ожидании подняла взгляд на сцену.

Элмер действительно был цветным, даже чернокожим. Но не важно, какого цвета была у него кожа, – его голос отличался поразительным тембром. Люси нашла, что его улыбка очаровательна – белые зубы певца то и дело сверкали между выпяченными красными губами. Элмер исполнил арию тореадора из «Кармен» и «Когда приходит отлив».

Про отлив он спел бесподобно, постепенно опускаясь до неведомых низов хроматической гаммы, а последние ноты прозвучали настолько глухо и бездонно, что с галерки его стали громко вызывать на бис. Мгновенно вознесшись из глубин к наивысшей точке, Элмер ответил публике песней «Дом, милый дом». Он исполнил ее очень медленно, очень благозвучно, очень печально и задушевно. Не возникало ни малейшего сомнения в том, что П. Элмер Харрисон поет о своей родине.

Люси и Питер сошлись на том, что Элмер хорош – «сносен», по выражению Питера, – но предстояло нечто большее, чем просто сносное. По словам мисс Тинто, это была «великолепная программа», и Люси наслаждалась ею, как наслаждаются хорошим вином.

После мистера Харрисона выступали воздушные гимнасты Каскарелла с тройным сальто с перекладины, и, пока они крутились на головокружительной высоте, Отто и Ольга спокойно расхаживали по сцене, успокаивая возбужденные нервы зрителей песенкой, в которой были такие строчки: «Отцом мне звать его придется» и «Найдется ль кто-то лучше Мэри?». Голоса певцов звучали восхитительно и очень гармонично. Далее в программе были: Примавеси – ловкий фокусник, как писали о нем в вечерних новостях; Эбенизер Эдвардс, охотник-чревовещатель, который выглядел безукоризненно в розовом; Эль Тортамада, бескостное чудо, женщина-змея с почти отталкивающей гибкостью.

Но разумеется, публика, затаив дыхание, ждала выхода Мэри, которая появилась – для возбуждения аппетита – после антракта, ближе к концу представления. И Мэри была потрясающа. Фактически никакая превосходная степень в описании ее не была бы преувеличением. Ее изумительную фигуру обтягивало трико. Сначала она с игривым лукавством спела куплеты: «Боюсь домой идти я в темноте». И ах! – каждый мужчина в зрительном зале жаждал успокоить Мэри. Потом она исполнила песенку о французской леди, таинственным образом подхватившей один коварный недуг, по-французски embonpoint[26]. «Ам-бон-пом, – пела Мэри, и каждый раз, повторяя этот рефрен, она подмигивала, покачивала бедрами и нарочно прибавляла: – Фу-фу». «Ам-бон-пом… бон-пом… фу-фу».

Это было умопомрачительно. Мэри то вертелась на сцене, то расхаживала с важным видом, принимая разные позы. Искусными руками совершала предполагающие полноту волнообразные движения вокруг икр, вокруг груди, вокруг более интимных, чем грудь, мест. И одновременно с барабанной дробью раздавался громкий уморительный возглас: «Ам-бон-пом» – и вместе со звоном тарелок: «Фу-фу».

Весь театр заходился смехом. Снаружи, в городе, устало лязгали по рельсам трамваи, на углах стояли хмурые полицейские, мужья били жен, рождались – да, рождались дети. Но внутри, в театре, центром вселенной была Мэри, возлюбленная каждого мужчины в зрительном зале, для Люси – сестра по духу.

По щекам Люси катились слезы, она в восторге схватила Питера за руку.

– О Питер! – задыхаясь, прошептала она. – Она… она великолепна!

Ослабев от смеха, он еле слышно пробормотал:

– Фу-фу.

Изнемогая от смеха, она знаками показывала, что сейчас умрет.

– Я… я… – задыхалась она. – Я… – Но была не в силах что-то произнести.

– Ам-бон-пом, – спела Мэри в последний, сотый раз.

И зал восторженно грянул в ответ:

– Фу-фу!

Но кульминация еще не наступила, ибо, доведя зрителей до изнеможения, Мэри принялась, образно говоря, подавлять их своим талантом. Снова появившись перед публикой в образе женщины, впавшей в похмельное безумие, она спела под конец: «Я развалина, с которой Кромвель обошелся так грубо». Развалина – Мэри, грациозная Мэри, и Кромвель, вы же слышали об Оливере Кромвеле, – о-о, это было уж слишком!

Такого никто не мог вынести. Крепкие мужчины рыдали от хохота. На Питера напала икота, а Люси – Люси откинулась в кресле, не сдерживая слез радости, бежавших по ее щекам.

Обессилев от смеха, Люси смотрела на последний выход Мэри сквозь пелену восторга. Они оба, мать и сын, были так переполнены эмоциями, что почти не увидели завершающий сюжет «Сестра юнги» в биоскопе. Они с трудом выстояли при исполнении «Боже, храни короля». О, редкое, восхитительное и чарующее наслаждение!

Они вышли из душного театра на прохладную улицу, где уже собралась очередь на второе представление.

– Только подумай, что им придется вновь пройти через все это, – с сочувствием вспоминая Атлето и Анджело, сказала Люси, немного успокоившись. – Но, ах, Питер, как это было великолепно!

– Им за это платят. Деньги – вот что заставляет колеса вертеться.

Он остановился, чтобы купить газету у орущего мальчишки-газетчика, потом на углу властным жестом махнул желтому трамваю. Трамвай с протестующим скрежетом повиновался.

– Наверх? – бросил Питер через плечо, когда они сели в трамвай.

Люси кивнула. По пути домой сын усердно читал газету. Она сидела рядом с ним, время от времени поглядывая на него из-под полей шляпы и думая о том, как любезен он с ней – даже спросил, где она хочет сидеть в трамвае. Как она упивалась своим счастьем! Это состояние было сродни тому счастью, которое она всегда испытывала рядом с Фрэнком. Ее охватило чувство необычайного блаженства. Прикрыв глаза и чувствуя прикосновение его плеча, она хотела бы, чтобы трамвай, покачиваясь, все ехал и ехал. Всегда, всегда, всегда!

Вдруг Питер воскликнул:

– Смотри, тут есть новость для тебя! – (Открыв глаза, она взглянула на него.) – Послушай-ка, дядю Эдварда сделали каноником. – Взволнованным голосом он прочитал короткий абзац относительно повышения преподобного Эдварда Мура до сана каноника в силу его стажа и долгой службы в епархии. – Это замечательно для старикана, верно? – сказал он.

– Замечательно, – согласилась она.

Новость не привела Люси в восторг, но в ее нынешнем настроении показалась ей довольно приятной.

– Я должен написать ему и поздравить, – чуть помолчав, задумчиво произнес Питер.

– Правильно, – кивнула она.

Он с любопытством посмотрел на нее и позже, когда они медленно шли по Флауэрс-стрит, вдруг спросил:

– Почему ты не всегда бываешь такой?

– Какой «такой»? – быстро откликнулась она.

– О, ты знаешь какой. – Он был совершенно серьезен. – Естественной – не обидчивой и не строгой.

Она ничего не ответила.

Дома их ждало письмо, лежащее на полу в передней.

– От дяди Эдварда! – воскликнул Питер. – Это уже запоздалые новости.

Но письмо с большой позолоченной монограммой на конверте было не от новоиспеченного каноника. Оно пришло от Евы – она приглашала Питера сыграть в теннис в следующую субботу. В постскриптуме говорилось: «Возьми с собой маму, если она захочет приехать». Питер выразительно посмотрел на мать, и в его взгляде можно было прочесть: «Вот подтверждение моих слов. Что скажешь на это?»

Она пришла в замешательство, но ничего не ответила, рассудив: «Он знает, что я против того, чтобы он поехал. И он не поедет». Она решила воздержаться от комментариев и молча смотрела, как он бросил письмо в камин и уселся писать пылкое хвалебное послание своему дяде Эдварду.

Глава 23

Он все-таки поехал на теннисную игру, но она его не сопровождала. Сцен не было. Все разрешилось идеально просто. Всю неделю эта тема была для них запретной. Люси горячо убеждала себя: «Я знаю, он не поедет». А Питер считал иначе. Утром в субботу он с необыкновенной тщательностью оделся, выбрав свой самый легкий костюм и сильно досадуя на отсутствие фланелевых брюк, но в этом случае Китай ему не помог. Что касается отсутствующей теннисной ракетки, он решил отговориться тем, что якобы растянул запястье. И написал Люси записку, объясняющую свое исчезновение. Это был довольно грубый прием, ибо систему записок придумала сама Люси. Когда время его занятий совпадало с ее обеденным перерывом и ей приходилось уходить до его возвращения, она, бывало, оставляла ему записку карандашом, например: «Горячий обед в духовке, вернусь рано. С любовью, мама». О, как горько будет ей узнать, что удар рикошетом попал по ней!

Он написал, маскируя свое неповиновение идиотской шуткой: «Поехал днем к маленькой Еве» – и подписался: «Дядя Том».

Потом, уже одевшись, он на миг застыл перед зеркалом шкафа, разглядывая себя. Постепенно лицо его начало расплываться в довольной улыбке. Поклонившись своему отражению, он изобразил рукопожатие, потом поднял руку и, несмотря на растянутое запястье, энергично махнул воображаемой ракеткой. Посмеявшись над своей заносчивостью, Питер поправил галстук, бросил на себя последний взгляд и вышел из дома.

Стоял восхитительный летний день – один из тех дней, когда в воздухе разлито солнечное сияние. Питер по-молодецки расправил плечи. По дороге ему попалась Элис Мейтланд, возвращавшаяся после урока музыки, и Питер, чуть развязно покачиваясь, ответил на ее робкий взгляд, небрежно приподняв шляпу. Конечно, в Элис не было ничего особенного, он это знал, к тому же, имея голову на плечах, не позволил бы себе и малейшей опрометчивости в этом отношении, тем не менее ему было приятно видеть в ее глазах тепло и интерес. Его легкая ответная улыбка может сделать ее счастливой на весь день. Кто знает?

На вокзал он явился в том же радужном настроении и, повинуясь необъяснимой блажи, потребовал билет до Рэлстона туда и обратно в первом классе. Для человека, считающего каждую монету, в подобной расточительности не было никакой нужды, но, откинувшись на спинку сиденья в уединенности купе и положив ноги в аккуратных ботинках на элегантную обивку дивана напротив, Питер признался себе, что этот опыт стоит лишних семи пенсов.

Поездка закончилась быстро – не было еще и трех, когда поезд прибыл в Рэлстон. Естественно, Питер знал о правилах приличия и пунктуальности. Но все же, хотя он шел самым неторопливым шагом, было еще слишком рано, когда он добрался до «Лё Нид». У ворот он нерешительно остановился. Перед ним расстилалась лужайка с натянутой сеткой, не очень ровно размеченная под теннисный корт. С двух сторон от нее стояли стулья. Но лужайка была пуста, как и стулья. Неожиданно он почувствовал себя неуверенно. Он не умеет играть в теннис, ему не следовало сюда приезжать. Он вдруг испугался, что его сочтут смешным. В замешательстве Питер быстро повернулся и, опустив голову, чтобы его не узнали, если увидят из окон, поспешил обратно. Постепенно он замедлил шаг и с четверть часа в раздражении бродил вокруг.

Все же, несмотря на упавшее настроение, он не мог не восхищаться прелестными виллами этого прелестного предместья. Одна в особенности привлекла его внимание. На широких белых воротах было начертано название: «Тауэрс» – и дом этот отважно пытался подтвердить свое имя, выставляя на обозрение барочные башенки, наполовину обшитые деревом и частично оштукатуренные, видневшиеся сквозь кусты рододендрона, которыми была обсажена извилистая подъездная аллея. «Впечатляющий особняк», – подумал Питер, и название почему-то осталось в памяти.

Наконец уверенность вернулась к нему, и, взглянув на часы, он направился к дому тети Евы.

На этот раз он немного опоздал, и на стульях, повернувшись к нему спиной, сидела уйма народа. Люди смеялись и разговаривали, судя по всему, весьма доверительно. Более того, у ворот тети Евы стоял автомобиль – большой красный автомобиль с красивыми высокими сиденьями из красного сафьяна и изящным латунным радиатором, на котором спереди был выбит голубой лев. «Аргайл» – с внутренним трепетом сразу догадался Питер, «аргайл» у ворот тети Евы. Открыв ворота, он опять засомневался: то ли подойти к группе людей, то ли направиться к входной двери.

Второе показалось ему более надежным, и, поднявшись на три ступеньки, он слегка дернул за колокольчик, а потом с нервозной серьезностью назвал свое имя прислуге, открывшей дверь.

Его проводили в гостиную, уже подготовленную для дневного чая, с изобилием сэндвичей и пирожных, кружевными салфетками и начищенным серебром. Чувствуя себя скованно, он примостился на краешке стула, следя за усердными приготовлениями и прислушиваясь к разговору, доносившемуся через полуоткрытое окно и напоминающему щебет скворцов. По сути дела, для Питера это был первый настоящий выход в свет, и он волновался. Его прежние ожидания того, что в университете он произведет на всех впечатление, едва ли сбылись. К примеру, на танцах бо́льшую часть вечера он грациозно подпирал собой дверь. А сейчас он чуть не вздрогнул, когда в комнату семенящими шагами вошла тетя Ева, а за ней неспешно следовал Чарли. Оба улыбались, приветствуя его.

– Но где же твоя сумка? – поговорив с минуту, по-девчоночьи воскликнула тетя Ева. На ней был костюм из белого пике, темные волосы украшала оранжевая лента, повязанная на цыганский манер. – Только не говори, что не собираешься играть!

Покраснев, он с запинкой пробормотал:

– Да вот, запястье – я его растянул, понимаете.

Тетя Ева взглянула на его руку, потом наклонила голову и кокетливо погрозила пальчиком.

– Но ты должен сыграть, – решительно заявила она. – Мы рассчитываем на тебя. Идите с Чарли в его комнату, он одолжит тебе что-нибудь из своих вещей.

– Правда, растяжение… рука плохо двигается… – протестовал Питер с зардевшимися щеками.

Но тете Еве, которая властно подгоняла их наверх, и дела не было до его «растяжения». Не успев придумать более убедительную отговорку, Питер оказался в спальне Чарли, симпатичной неряшливой комнате с рядами полок, уставленных книгами, и цветными гравюрами на стенах. Он смотрел, как его кузен вытаскивает из набитого вещами нижнего ящика ворох фланелевых брюк.

– Эти должны подойти, – выпрямившись, сказал Чарли. Он был примерно одного роста и возраста с Питером, темноволосый, серьезный, немного важничающий, как его отец, но дружелюбный. Оглядев Питера с явным удовлетворением, он улыбнулся широкой подкупающей улыбкой. – Выкури сигарету, пока переодеваешься, – предлагая свой портсигар, сказал он. – У меня где-то лежит ракетка, которая тебе подойдет.

– Весьма любезно с твоей стороны, – отстегивая подтяжки, пробурчал Питер. – Я так вымотался, что позабыл захватить свои шмотки.

Облокотившись о каминную полку, Чарли небрежно выпустил длинную струю дыма.

– Поганый у нас корт, – вскользь заметил он. – Мячи все время улетают в кусты. И вообще, дурацкая это игра. Я играю, чтобы поддерживать вес в норме.

– Я сам уже довольно давно не играл, – в той же манере ответил Питер, держа в зубах сигарету, которая придавала ему уверенности. – Скорее, это игра для девчонок.

И он стащил с себя рубашку, обнажаясь без стыда, с дерзостью юности.

– Сегодня здесь две симпатичные девушки – Китти и Роуз.

– Да?

– Меня самого интересует мисс Дартинг – это Китти.

– О-о! – отозвался Питер.

Ему хотелось сказать что-то подходящее, что-то довольно умное, но в тот момент он ничего не придумал. Поэтому он молча, с видом умудренного опытом человека выпустил из ноздрей дым и зашнуровал одолженные туфли. Когда он переоделся, они спустились вниз и вышли на лужайку. Приблизившись к зрителям, сидящим на стульях, Питер опять почувствовал себя не в своей тарелке. «Модная публика», – подумал он, нервозно силясь улыбнуться. В костюме с чужого плеча он сам себе казался клоуном, а ракетку Чарльза держал как банджо. Однако он успешно справился с потоком приветствий, рукопожатий, восклицаний «Рад познакомиться!» и почти непрерывными раскатами смеха. Это и вправду была симпатичная компания – подруги тети Евы и совсем молодые люди; она любила окружать себя молодежью. Там была миссис Айви Макбрайд, близкая подруга Евы, эффектная блондинка с выразительной жестикуляцией, моложавая энергичная вдова джентльмена, сделавшего деньги на корсетном бизнесе. И Китти Дартинг, живая миниатюрная брюнетка с озорными глазами, у которой папенька недавно приумножил состояние в несколько тысяч фунтов, заработанное на торговле мясом, за счет перехода на замороженный продукт. Была там и Вера, анемичная, немного вялая девушка в очках, хорошо одетая, но не слишком интересная, а рядом с ней – коренастый юноша по имени Джим, краснолицый, крепкий и, судя по всему, веселый, и его сестра Роуз!

И вот Питер сидит на стуле рядом с Роуз, не сводя взгляда с лопнувшей струны своего банджо (или это ракетка?), тем не менее он видит девушку боковым зрением. Вокруг него плавно течет разговор, прерванный его появлением, – у кого пройдет следующая игра в вист, почему не продолжают строительство новой картинной галереи на Мейденхолл-стрит и разве не позор, что именно миссис Муди (а не кого-то другого) попросили открыть благотворительную распродажу подержанных вещей в следующий четверг.

Наконец он поднял глаза на свою соседку. Она выглядела как-то отстраненно. Высокая, кареглазая, с россыпью бледных веснушек на нежной молочной коже и волосами с медным отливом, который подчеркивала зеленая лента.

Отчужденность Роуз немного отпугивала Питера, но он все же выпалил:

– Вы много играете – в теннис, я имею в виду?

Она улыбнулась, и ее застывшие черты моментально обрели притягательную мягкость.

– Да, – искренне произнесла она. – А вы?

А он считал ее отстраненной!

Питер, сразу почувствовав себя более раскованно, неопределенно поиграл бровями.

– А моя игра – крикет, – задумчиво произнес он.

Не он ли, много раз стоя у меловой черты перед столбцами крикетной калитки, выбивал семнадцать против подач брата Джона Джейкоба? Вполне уверовав в свою травму после нескольких повторений, Питер прибавил:

– Вот, растянул себе запястье.

Ее поразило первое из его заявлений, а другое вызвало сочувствие.

– Полагаю, вы живете в городе, – робко заметила она. Под ее неприступностью скрывалась мягкость. – Раньше я вас здесь не видела.

«Удивительная застенчивость, – подумал он, – для столь божественного создания».

– Да, – медленно произнес он, посмотрев на тетю Еву.

Она сидела в конце ряда и не слышала их, однако перестала щебетать и ободряюще кивнула ему.

– У нас был дом в пригороде, – пояснил он. – Но на время моей учебы в университете мы сняли квартиру в городе.

– Значит, вы учитесь в университете? – В ее глазах зажегся интерес.

Кивнув, он лаконично прибавил:

– Медицина!

Она захлопала в ладоши:

– О-о, это замечательно! Отец хотел, чтобы Джим занялся этим. Такая благородная профессия. Но он пойдет в бизнес. По-моему, быть хирургом – это чудесно!

Последовала пауза, во время которой Питер выглядел весьма комично.

– Вы живете здесь? – спросил он через некоторое время.

– Да. Наш дом недалеко отсюда. Тауэрс. Ужасное название – но его придумал отец.

Тауэрс! Питер навострил уши и взглянул на Роуз с новым интересом, к которому примешивалось почтение. Она казалась ему обворожительной – теплые глаза, белоснежная шея, мягкие руки. На ней было отлично сшитое платье из тяжелого шелка, с ярко-зеленым кожаным пояском.

– Как вы сюда попали? – вдруг спросил он, поддразнивая ее. – Я не встретил вас по дороге.

Она взглянула на него с улыбкой удивления:

– Мы приехали на автомобиле. Джим от него без ума.

Тауэрс! И тот потрясающий большой «аргайл»! Право, это превосходит все его мечты. Именно такое общество он предпочитает, и он в него по всем законам вписывается.

– Корт ждет! – игриво прокричала тетя Ева. – Рози и Питер против Айви с Джимом.

Питер послушно поднялся, почти не испытывая беспокойства.

– Вы должны мне помочь, – многозначительно прошептал он Рози, когда они шли к корту. – Я очень долго не играл.

В ответ она доверительно улыбнулась ему.

К счастью, игра не была бурной, она протекала спокойно, легко и не походила на ту игру в пинг-понг, в которую Питер пару раз играл в Гилд-холле Порт-Дорана. Джим играл необдуманно, молотя мячом по сетке, а пухлая вдова, чересчур туго затянутая в корсет, хоть и могла свободно хихикать, но двигалась по ограниченной орбите, а когда пускалась бежать, ее полные груди едва не выскакивали из платья. Спокойная Роуз очень помогла Питеру своими советами. Благодаря ее подсказкам он не наделал глупостей и, держа ракетку за верхнюю часть рукоятки и ловко отбивая мяч, показал себя, как ему представлялось, вполне положительно. Они с Роуз выиграли и ушли с корта буквально под гром аплодисментов.

– Хороший сет, – прошепелявила тетя Ева. – Теперь наша очередь! Ты возьмешь Китти, Чарльз, а я возьму Веру.

И, весело мотнув головой, она повела их на свободный корт.

– Вы сыграли прекрасно, – пробормотала Рози, потягивая лимонад, который Питер галантно принес ей с маленького столика для закусок, – невзирая на больное запястье.

Питер сделал большой глоток из своего стакана, наблюдая за игрой. Вот это была жизнь! В самом деле! Он вытянул ноги в белых брюках – право, он отлично выглядел во фланелевых брюках! – пригладил красиво причесанные волосы, потом бросил взгляд на Роуз.

– Видите ли, у меня была очень славная партнерша, – дерзко заметил он.

Она молча улыбнулась, не отрывая взгляда от корта. Было сыграно несколько сетов. Тетя Ева с безграничной энергией организовывала новые перестановки среди своих гостей.

– Айви, ты на этот раз возьмешь Питера, а ты, Китти…

Так оно и продолжалось. Наблюдая за ней, Питер находил свою тетю очаровательной, самим воплощением доброты, и от этой доброты раскрывался. Его уверенность в себе росла, он наслаждался. Он вновь сыграл с Роуз, и они встретились на корте как старые друзья. И опять выиграли. Потом в сопровождении оживленной тети Евы все пошли пить чай. Для Питера это был восхитительный опыт, волнующий своей непринужденностью, – первый опыт «чаепития в гостиной», с тех пор как дядя Эдвард приводил его маленьким мальчиком в строгие комнаты мисс Мактары. Не будь этих недавних триумфов на корте, которые поддерживали его дух, он мог спасовать перед быстрой передачей чашек из рук в руки, что требовало определенной сноровки. Но теперь в нем не осталось никакого смущения. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, рядом с Роуз, обаятельный, слегка высокомерный. Ему она казалась прекрасной собеседницей – спокойной и благовоспитанной.

– Не желаете попробовать этих пирожных?

– Я обожаю печенье «Абернети».

– Еще чая, пожалуйста!

– Тогда позвольте, я возьму вашу чашку.

Да, с ней было необыкновенно легко говорить, и она дарила ему все свое внимание. Не так, как мисс Дартинг, которая обстреливала взглядами всю гостиную, или Вера, равнодушная ко всему, кроме булочек с маслом. Он был доволен собой, Роуз – да всеми. Когда настало время для сигарет, Чарльз предложил ему свой портсигар.

– Угощайся, старина.

Старина, право! Это было чудесное признание их равенства, несомненная печать, которой отмечался его светский успех. Питера переполняло ощущение тепла. Эти люди такие дружелюбные, добрые, милые! Как глупо, что его мать не хочет с ними общаться! Он небрежно повернулся к Роуз.

– Надеюсь, мы как-нибудь снова встретимся, – отважился сказать он. – В наши дни редко попадаются по-настоящему симпатичные люди.

Она простодушно улыбнулась и стала изучать свою мягкую ладошку.

– Это верно, – задумчиво согласилась она.

Наступила пауза. Глядя на ее опущенные ресницы, оттенявшие округлые щеки, он вдруг захотел сказать что-то лестное, сделать ей комплимент. Питер напрягал мозги, пытаясь придумать что-то не слишком нахальное. Наконец его взгляд упал на брошь, приколотую к платью Роуз, которое по новой моде открывало шею.

– Как идет вам эта брошь, – смущенно пробормотал он.

Девушка неспешно подняла руку и потрогала вещицу.

– Меня не очень интересуют украшения, – заметила она, – но это хороший камень.

Смутившись, он судорожно вздохнул. Поначалу он принял этот камешек за горный хрусталь, но на самом деле это был бриллиант, и от сознания этого глаза Питера заблестели. Эта девушка была достойна его симпатии!

– Нам надо как-нибудь встретиться в городе, выпить чая, – услышал он собственные слова, произнесенные с немыслимой дерзостью.

Их взгляды встретились.

– С удовольствием, – улыбнулась она.

Но вот поднялась тетя Ева, объявляя, что всех, кто напился чая вдоволь, приглашают на лужайку насладиться солнечным светом.

– Похоже, ты хорошо проводишь время, – проходя мимо, шепнула она Питеру.

Он улыбнулся, галантно придерживая дверь.

Снова играли в теннис, смеялись и разговаривали. Между сетами Питер помог Роуз отыскать затерявшийся в кустарнике мяч. Их головы, склонившись над кустом лавра, оказались так близко друг от друга, что он разглядел на ее верхней губе крошечные капельки пота. Очаровательное зрелище!

Около шести вышел дядя Ричард – с надменным видом, как обычно, разве что сегодняшнее веселье чуть смягчало его строгость – посмотреть, как идут дела.

Казалось, он обрадовался племяннику и вскоре уселся рядом с ним.

– Жаль, твоя мама не смогла приехать, – скрестив ноги, сдержанно сказал он. – Как она поживает?

– Превосходно, спасибо.

Ричард кивнул.

– Рад. Очень рад. – Замолчав, он уставился взглядом на носок своего ботинка. – Иногда у меня возникает ощущение, что твоя добрая мама несправедлива к нам. Разумеется, мы за нее не отвечаем. Тем не менее мы желаем вам всяческого добра.

– Конечно, – поспешил ответить Питер. – Понимаю.

Наступила пауза.

– Наверное, жизнь сурово обошлась с Люси, – продолжил Ричард. – Это понятно. Но я не питаю к ней ни малейшей недоброжелательности. Хочу, чтобы ты знал это, мой мальчик. Тебе здесь всегда будут рады. Твоя тетя Ева… – Он отыскал нежным взглядом фигуру жены в отдалении. – Да, тетя Ева очень любит собирать вокруг себя молодежь. Приезжай к нам в любое время, когда пожелаешь.

Питер испытывал глубокую благодарность.

– И я восхищаюсь твоими успехами, – добавил дядя Ричард. – Признаюсь, одно время я сомневался в тебе. Но теперь, увидев тебя, не удивляюсь. Не отступайся, мой мальчик, и ты с блеском все одолеешь.

– Спасибо, дядя, – с запинкой произнес Питер.

Он не понимал, за что именно благодарит Ричарда, однако благодарность переполняла его.

– В таком случае передавай привет маме, – сказал Ричард, со своей обычной резкостью вынимая золотые часы. – Теперь мне пора.

После ухода дяди Питеру подумалось, что упоминание о матери отчего-то вызвало у него чувство неловкости, странное ощущение собственной низости… Словно что-то сковывало его, и он не мог объяснить, что именно, а хотел лишь сбросить эти оковы. Тем не менее через минуту он позабыл об этом, и веселье продолжилось.

Но наконец солнце ушло с лужайки и задул свежий ветерок, заставивший дрожать анемичную Веру. Все направились в дом, и Питер, не желая испортить этот чудесный день, засидевшись в гостях, сразу пошел наверх, чтобы переодеться. Сначала он принял холодный душ в большой фарфоровой ванне, так непохожей на потрескавшееся, облупленное корыто у него дома, затем с особой тщательностью оделся, причесал волосы с бриллиантином кузена Чарльза и спустился вниз.

Рози и Джим уже собирались уходить, и Питеру показалось, что она задержалась, дожидаясь его. И вот Роуз повернулась к нему и тихим голосом спросила:

– Подвезти вас до вокзала?

– Давайте поедем все вместе! – весело воскликнула порывистая Китти.

Питер попрощался с Евой и Ричардом, рассыпаясь в благодарностях. Его признательность невозможно выразить словами, сказал он, потом пошел вслед за остальными к большой красной машине. Не верится, что он, всего несколько часов назад робко стоявший у этих самых ворот, теперь отъезжает от них на моторе, как полноправный участник этой веселой вечеринки.

На заднем сиденье было очень тесно, Питера прижали к Роуз, и при каждом маневре автомобиля он чувствовал, как скользит шелк по ее гладкой коже. Покраснела ли она? Он не знал этого, знал только, что испытывает счастье и восторг.

Они высыпали на платформу, где стоял поезд – Рэлстон был конечной станцией. И как же радовался Питер своему билету первого класса! Он вошел в купе с небрежно-надменным видом и высунулся в окно, созерцая небольшую группу на перроне. Опять зазвучали беззлобные шутки и смех. Джим, неожиданно проявивший талант фокусника, извлек из кармана пригоршню монет и опустошил ближайший автомат. Все ели шоколад под окном Питера, потом паровоз засвистел, вагоны дернулись раз, другой, и поезд тронулся.

Питер галантно приподнял шляпу, держа ее в руке и не сводя взгляда с удаляющейся группы. Была ли это его фантазия, или Роуз в самом деле ответила ему на пожатие руки? На прощание она легко помахала ему и вскоре пропала за поворотом.

Ликуя, он поднял окно и бросился на диван. Ему хотелось кричать, петь. Все было прекрасно, здорово, просто чудесно! Он получил огромное удовольствие! Он красивый парень, и как замечательно он показал себя, он имел необычайный успех! А какие очаровательные люди! В особенности Рози, и эти ее башенки, и большой «аргайл». А бриллиант, беспечно сверкающий на ее округлой груди! Он, не сдерживаясь, расхохотался. Жизнь открывалась перед ним во всем своем блеске. Потом он закрыл глаза и откинулся назад, а на его губах все еще блуждала легкая улыбка.

Глава 24

А она – она поздно вернулась со службы. Когда она пришла домой без четверти два, его там попросту не было. Нахмурившись, она прочла глупую записку: «Уехал на день к маленькой Еве. Дядя Том». Ничего о том, когда вернется, ни одного ласкового слова. Видно, совсем не думал о матери. Прочитав записку, она сильно покраснела, сорвала с себя шляпу и в раздражении швырнула ее на комод. Она задыхалась. Значит, он все-таки уехал, не послушав ее! Она села, дав волю гневным мыслям. Но в тот же момент одернула себя. Зачем она позволяет себе думать об этом, зачем ревнует, злится, подстегивая в себе это ожесточение? Что на нее нашло? Несколько лет назад она была бы рада подобной вылазке за город. Перед ее глазами возникла картина поездки с Питером в Порт-Доран, но с тех пор именно она, Люси, изменилась странным, непостижимым образом. Разумеется, у нее нет подходящей одежды, она не любит Еву, она вполне обоснованно обижена на Ричарда, и, более того, она устает после недели тяжелой работы. Однако какая-то другая причина, помимо перечисленных, заставила ее отклонить приглашение. Неужели все эти годы труда, борьбы и тревоги, как и сознание того, что она живет в этом ужасном округе, подавили в ней тягу к общению? Нет, причина крылась не в этом. Ева, конечно, знает, что сын ослушался матери. Даже и теперь воспоминание об их недавней встрече причиняло Люси острую боль. Да, Ева одержала победу. Ева всему этому потворствовала. Люси понимала, что, обратив эту уловку против нее, шепелявая маленькая притворщица может торжествовать. В душе Люси поднималась волна дьявольской злобы против Евы. Пусть их с сыном оставят в покое! В этом было все дело. Пусть они отстанут от Питера. Он – ее сын. Люси хотелось, чтобы он принадлежал только ей. Когда он бывал вдали от нее, она чувствовала себя несчастной. Да, она в этом признавалась.

Она автоматически поднялась и поставила чайник на плиту, чтобы заварить себе чашку чая – надежное утешение. Взяв себя в руки, она выстроила свои аргументы, как войско для наступления. Никто не вынашивал злого умысла отобрать у нее сына. К тому же он был ей предан. Она тешила себя воспоминаниями о том восхитительном вечере в «Эмпайре».

Она выпила чай, взяла книгу и попыталась читать. Внизу Элис Мейтланд принялась играть на фортепиано свои бесконечные гаммы, всегда раздражавшие Люси. Но она не слышала запинающихся звуков, как и не видела напечатанных слов у себя перед глазами.

Она ждала, укрепляясь в намерении не сердить сына своим гневом. Но все же, когда он вернулся из Рэлстона и она заметила его приподнятое настроение, сердце у нее упало. Тем не менее она заставила себя дружелюбно поинтересоваться:

– Хорошо провел время?

Почувствовав явное облегчение, он излил перед ней душу, рассказав о своих впечатлениях от посещения «Лё Нид».

– Они все шлют тебе привет, – запыхавшись от восторга, многозначительно закончил он.

– Спасибо!

Ей стоило огромного усилия сохранить спокойствие. Шлют привет, подумать только! Как будто их приветы помогут сыну окончить университет!

– Не увидел в твоих родственниках ничего плохого, – неосторожно заметил он.

– Да?

– В наше время надо плыть по течению, а не против.

– Какой стала Вера? – отрывисто спросила Люси.

– О-о, я почти с ней не разговаривал. – Помолчав, он улыбнулся чарующей улыбкой. – Но там было полно веселых людей. Одна компания приехала в новом автомобиле «аргайл». Отличная штука. Должно быть, стоит кучу денег. Не успокоюсь, пока у меня не будет такого же мотора – и денег на его содержание. – Питер рассмеялся. – В наше время можно делать все, что угодно, если у тебя есть деньги. – Смех замер у него на губах, он с отвращением оглядел комнату. – Ужасно возвращаться в такую дыру после приличного дома. Видела бы ты их ванну! Разве можно сюда кого-нибудь пригласить?

– Что ж, – устало возразила она, – ждать осталось не так уж долго.

– Хвала Господу за это!

Она с трудом вынесла его тон, едва сдержавшись, чтобы не вспылить. Он вышел, и она молча посмотрела ему вслед. Переодевшись, он вернулся, швырнул книги на стол и принялся за работу.

«Как бы то ни было, все позади, – подумала она, поздравляя себя с проявленной выдержкой. – Ну, побывал он на этой проклятой вечеринке и скоро о ней позабудет».

Очевидно, Люси не ошиблась, потому что Питер с тех пор ни разу не заговаривал с ней об этом. Но все же, как ни странно, ее не покидала тревога. Было ли виновато в том ее воображение – особая мнительность, в которой обвинял ее сын, – или он сам изменился каким-то не поддающимся объяснению образом? Ей было не по себе, но она не понимала, в чем дело. Неужели эта единственная опрометчивая поездка посеяла в его душе тайное семя смятения? Мысль была нелепая, абсурдная, но она почему-то не выходила у нее из головы. Часто по вечерам Люси, оторвавшись от вязания и поглядывая на сына, замечала, что он отсутствующим взглядом смотрит в пространство. Она обратила внимание, что он стал еще более дотошным в одежде, чаще жаловался на нехватку денег, приносил из благотворительной аптеки лосьон для лица. Однажды Люси, забыв что-то дома, неожиданно вернулась и застала его за столом – Питер что-то неистово писал. Все эти факты ни о чем не говорили, ничего не объясняли. Она понимала, что напрасно ставит себя в глупое положение. К тому же разве она не решила для себя, что никогда не позволит сомнениям омрачить сладость своей любви? Она не станет вредить себе, совершив подобный неверный шаг. Довольно ужасающей ошибки с Фрэнком. Нет-нет, она ни в чем не подозревает Питера.

А потом однажды в конце мая, когда она вошла в контору после обхода, ее приветствовал громкий взрыв смеха. Люси даже остановилась. Однако смех был адресован не ей, никто ее даже не заметил, такое бурное царило веселье. Его источником и средоточием являлся Адам Дэнди, который находился посреди комнаты. Люси, стоя в дверях, невольно улыбнулась. Дэнди, наделенный даром подражания, смешно передразнивал всех и вся, и здесь физические изъяны были только на руку. В тот момент он представлял некую пантомиму, заставляя безудержно хохотать мисс Тинто, да и сам веселился от души. Горделиво подняв голову и галантно согнув в локте руку, переступая своими кривыми ногами, он вел по комнате воображаемую спутницу.

– Так же верно, как то, что я сейчас здесь, – вот таким я его увидел, – воскликнул Дэнди, широко разводя руки. Это было очень смешно, и он сотрясался от смеха. – По Мейденхолл-стрит! «Разрешите, дорогая моя, – говорил он. – Если вам угодно, возьмите меня под руку».

Мисс Тинто готова была вновь рассмеяться, но тут подняла глаза и увидела Люси. У кассирши моментально отвисла челюсть, лицо зарделось от смущения, она резко отвернулась и уставилась в свой гроссбух.

– В чем дело? – спросила Люси, закрывая дверь и входя в комнату.

Она в смятении припомнила, что однажды – довольно давно – подобная пантомима была разыграна для нее Питером.

Мисс Тинто издала горлом какой-то невнятный звук, однако неподражаемый Дэнди, нисколько не смутившись, встретил ситуацию с бравадой.

– Скажите же, – настаивала Люси.

– Ничего особенного тут не было, – заявил Дэнди.

Люси пристально посмотрела на него, и в душу ей закралось неприятное подозрение.

– Это было про меня? – строго спросила она.

– Ничего подобного! – возразил он снова. – Просто немного повеселились!

– Это про меня, – резко сказала она. – Давайте рассказывайте.

Его лицо скривилось.

– Говорю же, не про вас! – воскликнул Дэнди. – Сегодня я случайно увидел вашего паренька – он шел под руку с какой-то девицей. Вот и все! – И он метнулся к своей конторке, с огорченным видом хлопнул своим блокнотом и забормотал какие-то цифры.

Она почувствовала, что мучительно краснеет. С ее губ готовы были сорваться возмущенные слова опровержения. Но она медлила. Допустим… допустим, он прав. Он знал Питера, который время от времени заходил к матери в контору, а еще у Дэнди было острое зрение – да, чертовы любопытные глаза.

– Я бы не стала забивать себе этим голову, – обращаясь к гроссбуху, неожиданно произнесла мисс Тинто. – Любой молодой человек может время от времени валять дурака.

Люси ничего не ответила. Ее сын – и валять дурака! Она кусала губы, чувствуя, как кассирша украдкой смотрит на нее. Люси шагнула к своему столу, в ярости шмякнула на него сумку и принялась за свои записи. В пять часов она ушла, ни с кем не попрощавшись. По пути на Флауэрс-стрит она очень спешила, почти бежала. Сын уже ждал ее дома.

– Наконец-то, Люси! – приветливо воскликнул он. – Умираю от голода.

Глубоко вздохнув, она взглянула на него.

– Где ты был сегодня днем? – выпалила она.

– А что… В чем дело? – От ее тона Питер изменился в лице.

– Где ты был? – более настойчиво повторила она.

– В амбулатории… с амбулаторными больными – где я всегда бываю.

– Куда ты пошел после этого? – горячо допытывалась она.

Он посмотрел на нее как-то странно:

– О-о, перестань, мама. Что ты имеешь в виду?

– Отвечай!

– С кем ты, по-твоему, разговариваешь? – воскликнул он, неожиданно вспыхнув. – Можно подумать, я школьник.

– Отвечай! – тонким голосом вскричала она.

– О-о, ради бога, успокойся!

– Отвечай! – в третий раз приказала она.

– Не сходи с ума! – бросил Питер, он был немного напуган.

Они смотрели друг на друга в напряженном молчании. Сжав побелевшие губы, она чувствовала, что сердце бьется в груди, как птица, попавшая в сеть.

– Днем тебя видели на Мейденхолл-стрит с девушкой – она держала тебя под руку.

Последние слова Люси выпалила второпях, задыхаясь. Это было нелепо.

У него вытянулось лицо.

– Что, если и так? – угрюмо пробурчал он. – Это тебя не касается.

Он этого не отрицает! Она не могла больше сдерживаться.

– Не касается! – яростно повторила она. – О чем, во имя Бога, ты говоришь? Тебе следует заниматься, а ты тратишь время на подобную чепуху. И в кармане у тебя ни гроша!

– Ну и кто в этом виноват?

– Подумать только! – бушевала она. – Чтобы среди бела дня показаться в таком виде! Ты… ты потеряешь свою стипендию, если об этом узнают. Это унизительно! Постыдно!

– Послушай, о чем ты говоришь? – в сердцах воскликнул он. – Перестань меня ругать. Какой вред в том, что я сделал?

– Вред?!

– Да – вред?

Она смотрела на него, кусая дрожащие губы.

– Ты с ума сошел? – гневно вскричала она. – Забываешь о нашем положении здесь, о том, что мы застряли в этом доме? Болтаешься с какой-то легкомысленной девицей с Мейденхолл-стрит, а я надрываюсь, чтобы ты мог учиться! Неужели тебе больше нечем заняться, как только валять дурака?

Из-за своих надуманных страхов Люси вбила себе в голову, что сын тянется к пороку.

– Мог учиться? – возвращаясь к теме разговора, высокомерно подхватил Питер. – Насколько я знаю, у меня есть стипендия.

– А разве я ради тебя, – задыхаясь, проговорила она, – не отрываю от себя последний кусок?

– Ты отвратительно вульгарна, – с холодным презрением произнес он.

– Что?!

Его слова и выражение, с каким он их произнес, вызвали у нее ужасный приступ ярости. Размахнувшись, она изо всех сил влепила ему пощечину. Звук удара разнесся по комнате наподобие взрыва.

Не ожидая такого наскока, он попятился назад и, ухватившись за скатерть, стащил ее вместе с посудой на пол. Посуда с оглушительным звоном разбилась. Его растерянное, удрученное лицо побледнело. На щеке начали медленно проступать отпечатки пальцев.

– Так, значит, вот оно как? – запинаясь, произнес он. – Что ж… теперь мы знаем, как у нас обстоят дела.

Он поднялся и, стараясь не уронить собственного достоинства, направился в гостиную, громко захлопнув за собой дверь.

Люси пошла было следом, с блестящими от слез глазами, тяжело дыша, как от долгого бега. Вдруг в передней раздался шум – впопыхах она оставила входную дверь открытой, и к ним в квартиру ворвалась миссис Финч.

– Мне показалось… показалось, я что-то слышала! – вскричала Бесси, округлив и без того большие глаза. После разоблачения ее собственного несчастья она, похоже, так и высматривала, у кого еще случилась беда. – Вы упали?

– Да… я наткнулась… – словно в трансе, пробормотала Люси, глядя на Бесси. Попыталась пояснить, но вышло фальшиво. – На стол.

– Вам нездоровится? – с запинкой спросила Бесси. – Принести вам что-нибудь?

– Сейчас все в порядке. – Люси с трудом произносила слова, опираясь о стол рукой.

Миссис Финч нагнулась и подняла упавшую посуду – разбилась одна чашка и одна тарелка. Потом, повернув к Люси раскрасневшееся лицо, женщина неуверенно предложила:

– Могу принести вам капельку спиртного.

– Нет! – отмахнулась Люси. – Оставьте меня. Хочу побыть одна.

– Однако… – начала Бесси, но что-то в поведении Люси остановило ее.

Миссис Финч вышла со смущенным выражением на круглом красном лице и с виноватым видом закрыла за собой дверь.

После ухода соседки Люси села. Она испытывала странную слабость, и ее лежащая на колене рука чуть дрожала. Посидев минут пять, Люси поднялась и выпила холодной воды. Постепенно на щеках ее вновь появился румянец. Она начала накрывать на стол, расправила скатерть, выбросила в мусорное ведро осколки посуды и, наконец сделав над собой усилие, успокоилась. Потом подошла к комнате сына и решительно постучала.

– Питер, – позвала она тихим сдержанным голосом, – чай готов.

Она не стала ждать его ответа, а сразу вернулась в кухню, куда он явился после нескольких тревожных мгновений. Вошел медленно, засунув руки в карманы и оттопырив нижнюю губу, уселся за стол. Лицо его выражало гнетущее разочарование и обиду. Мать неторопливо подала ему чашку твердой рукой. Он в молчании принялся за чай.

– Съешь тост, – отчетливо произнесла она, пододвигая к нему тарелку.

Молчание затянулось.

– Спасибо, мама, – в конце концов сказал он, с усилием жуя горячий, намазанный маслом тост, словно он был деревянный.

Люси охватило глубокое волнение, и вместе с тем она ощутила облегчение – под маской внешнего спокойствия клокотал вулкан. Она с сочувствием посмотрела на его склоненную голову. Да, она вспылила. Она не собиралась вот так подавлять его, победа стала для нее мучением. Но это все для его же блага. Только для его блага и, возможно, для ее. Да – для их окончательного совместного блага.

Глава 25

Она чувствовала, что отношения у них наладились, и, пытаясь некоторым образом упрочить свою позицию, изо всех сил старалась доказать свою значимость для сына. Теперь он готовился к выпускному экзамену по специальности, а она на собственный лад настраивалась на мощный финальный рывок. Это было трудно. Тем летом экономическая ситуация неуклонно ухудшалась. В последнее время выросли цены на продукты, однако жалованье Люси не увеличилось. Повышение цен было небольшим – как говаривала мисс Твиди, полпенни там, полпенни здесь, – однако для Люси эти жалкие полпенни стали символом существования, за который нужно бороться, который следует охранять с мучительным напряжением. А ведь к этому времени ее положение должно было улучшиться. Когда-то она с оптимизмом открывала дверь в контору «Хендерсон энд Шоу», однако давно уже смирилась с собственной ограниченностью. Она не была умной – и в самом деле, не один раз к ней применялось определение «глупая». И Люси поняла, что никогда, а сейчас меньше всего, не сможет она поменять свою нынешнюю унизительную работу на другую. Эта работа должна сослужить свою службу, а потом Люси бросит ее. И пусть у нее нет блестящих способностей, зато она упорная и настойчивая и, хотя ее преследуют напасти, дух борьбы неустанно в ней укрепляется.

Видеть, как она идет по Флауэрс-стрит душным летним вечером, когда воздух неподвижно висит между унылыми домами, было все равно что наблюдать, как дух одолевает пределы измученной плоти. Люси шагает, бывало, медленно; изношенный, выцветший костюм прилипает к телу от жары, ветхая, с зеленоватым оттенком шляпа надвинута на лоб. Люси держится прямо, но одно плечо, отягощенное сумкой с дневными покупками, опущено. Бледные губы, большие отсутствующие глаза, лицо тоже бледное, худое, отчего скулы кажутся более высокими и острыми. И над ней витает тот своеобразный дух обособленности.

Не обращая внимания на окружающих, она спокойно обходит играющих детей, ей нет дела до женщин, которые, прекратив на время болтовню, провожают ее взглядами. Они, эти обывательницы, придумали ей особое прозвище, но она не придает этому значения, совершенно равнодушная к их мнению о своей персоне.

Хотя Люси не считала себя мученицей, на самом деле ее как будто подвергали гонениям – и этим преследователем была она сама. Ее путь к цели был каторжным; она приносила себя в жертву любви. Одержимость Люси доставляла ей немало страданий. Она действительно страдала, понимая, что ее несокрушимость – это самовнушение, а терпения может не хватить. Часто она просыпалась ночью в душной комнате, вся в холодном поту от кошмаров. Ей снилось, что Питер провалил экзамены, или его настигла болезнь, или у нее пропал кошелек – и, еще не стряхнув с себя сон, она с невыразимым ужасом пыталась схватить пустоту. Жуткая банальность. Тем не менее больше всего она боялась потерпеть неудачу из-за денежного ущерба. Не важно, что ее бюджет был рассчитан до пенса, но спящий мозг напряженно и мучительно подсчитывал и подсчитывал, выискивая лучший способ расходования скудного жалованья. Иногда она просыпалась совершенно изможденная, словно ее тело попало под безжалостный град монет.

Суть ее жизни сводилась к следующему – отказывать себе во всем во имя окончательного величайшего удовлетворения. Никакая жертва для достижения этой цели не была чрезмерной. Одежда, отдых – она забывала обо всем, пытаясь забыть и о пище. Ее рацион стал неизменным, как незыблема была воля. Он был скудным – отнюдь не ее любимая курица со спаржей, – но на нем можно было прожить, и подтверждением тому являлись жители Уайт-стрит. В то время в большем Люси и не нуждалась. Она не испытывала физического недомогания, если не считать кратковременных приступов головокружения от малокалорийной диеты. Но все это начинало серьезно сказываться на состоянии ее зубов, хотя она сама не понимала причину. Когда-то у нее были крепкие и ровные зубы, белые – по словам Фрэнка, как свежее молоко. Поначалу на Флауэрс-стрит Люси продолжала тщательно заботиться о своих зубах, утром и вечером чистила их мелом, пропитанным камфарой, однако зубные щетки, в особенности дешевые, настолько быстро теряли свои щетинки, что вскоре она перестала их покупать и стала пользоваться клочком сложенного полотна. Потом, постоянно думая об экономии – Питер покупал себе зубную пасту, – Люси отказалась от мела в пользу соли, поскольку знала, что крупная соль прекрасно очищает.

Теперь, как результат этих ограничений, ее зубы начали быстро разрушаться. В самом деле, в последнее время она страдала от мучительных приступов зубной боли – два зуба в нижней челюсти никуда не годились. Люси не знала, что ей делать. Она твердо решила не беспокоить Питера и ничего ему не говорить – он был полностью погружен в подготовку к экзаменам.

Непрерывная ноющая боль изводила Люси еще и потому, что сейчас ей было совершенно некогда заниматься собой – она была поглощена заботами о сыне, который завершал обучение в университете. Эта боль докучала ей, тогда как она всей душой рвалась в последний бой. Она старалась изо всех сил: день напролет носилась по служебным делам, потом бежала домой, и перед Питером на столе, как по волшебству, появлялась еда. Боясь помешать сыну, Люси часами сидела неподвижно в своем любимом кресле-качалке. Она уносила вязанье в соседнюю комнату, чтобы Питера не отвлекал стук спиц. Она решительно спускалась по лестнице, чтобы уговорить миссис Мейтланд пока ограничиться лидийским ладом в упражнениях дочери. Она все предусматривала, ничего не упускала, воистину поднимаясь, несмотря на трудности, до больших высот.

Но что делать с зубной болью – этой нелепой помехой перед лицом возвышенного? Именно в то время, когда Люси хотела проявить себя с лучшей стороны, совершить последний рывок во время экзаменов, эта боль парализовала ее.

Накануне экзамена, спеша на еженедельный обход Уайт-стрит, Люси на минутку остановилась поболтать с миссис Коллинз, и тут посреди фразы на нее накатил приступ ужасной боли. Она сразу же схватилась за щеку, лицо напряглось.

– Что, лицевая невралгия? – посочувствовала Марта.

Она любовно нянчилась с отпрыском своего заблудшего сына. Ребенок был временно отдан на ее попечение «шлюхой» – в настоящий момент та пребывала в родильном доме Роттенроу, дабы явить миру новое доказательство своей плодовитости.

– Да зуб болит, – медленно произнесла Люси, когда боль притупилась.

– Почему бы вам не собраться с духом и не выдернуть его? – откликнулась миссис Коллинз, ласково похлопывая младенца по голому задику и заманчиво помахивая перед его глазами фарфоровой собачкой. – Моему Бенни в прошлом году вырвали один зуб в клинике, и он больше горя с ним не знал. Потратил изрядно денег на четверть пинты виски, чтобы заглушить боль, пошел и выдернул за так.

– Правда? – пораженная этой мыслью, протянула Люси.

Зубная клиника – можно воспользоваться ею бесплатно!

По сути дела, она страшилась не боли, а стоимости удаления зуба. Но почему-то ее гордость противилась: чтобы она, Люси Мур, унизила себя посещением бесплатного учреждения? Это недопустимо.

Однако зубная боль не отступала, и после пяти часов того же дня Люси задержалась на Янг-стрит у кабинета хирурга, американского дантиста. Раньше она часто проходила мимо и обратила внимание, что берут здесь недорого. Помедлив, она все же вошла. Она намеревалась лишь спросить, но дантист – образец обходительности, ибо он был совершенно неквалифицированным – засуетился вокруг нее. Это был крупный широкоплечий мужчина в костюме из синего сержа[27], показывающий в улыбке золотые зубы. Не слушая возражений Люси, он усадил ее в кресло из красного плюша.