Страх — вот сильнейшая страсть человека. Мистер Мальтус Спешу предуведомить читателя о том, чем эта книга не является. Это не пособие для тех, кто жаждет узнать, что именно рассказала им покойная бабушка. Здесь не будет откровений о фигурах, приносящих скорбные вести, и о голосах, передающих привет с того света. Я также обошел вниманием популярные ныне паранормальные сеансы с участием любителей острых ощущений, которым наскучили виртуальные игры и экстремальные выезды на природу. Сетевой ресурс и без того переполнен всякого рода фото- и видеоматериалами, фиксирующими «что я увидел» и «что я почувствовала».
Если бы призраки существовали, их, несомненно, отпугнули бы толпы любознательных туристов с камерами. Ведь привидения, особенно привидения английские, — в первую очередь культурное явление, а всякая культура не терпит массовости. Массовым может быть только бескультурье. О месте привидений в культуре Англии мы и будем говорить. Мы увидим, как менялось отношение к призракам в народных легендах и в литературной среде и каким образом привидения оказались связаны с важнейшими культурными памятниками Туманного Альбиона — замками, усадьбами, аббатствами, соборами и сельскими церквушками.
В книге «Музыка в камне. История Англии через архитектуру» я признавался, что допускаю существование призраков, но не верю большинству рассказов о них, и даже попытался отделить ложь от истины. Теперь мы подробнее изучим эти стереотипы, чтобы понять, какими побуждениями руководствовались их изобретатели. Мы постараемся избежать рассуждений об эфирных телах, телепатических сигналах, энергетических субстанциях и астральных двойниках. Традиционное христианство не вдается в подробности о происхождении привидений, хотя и относит их к объективно существующим проявлениям инобытия. Эта позиция мне очень близка. Сам я не сталкивался с буйством потусторонней силы, а мелочи принимать в расчет не стоит. Убежден, что призраки привязаны к определенным местам и что встречаться с ними опасно для человека нерелигиозного, не способного противостоять их воздействию на психику, а иногда и физическому воздействию. В общем, я не считаю их добрыми и безобидными.
Должен также предупредить, что термин «привидение» в моем понимании характеризует не только умершего человека, точнее — не только покойника, схожего с человеком. Мертвец принимает множество обличий. В частности, он предстает в виде животного или чудовища и в виде различных органов человеческого тела. В этих случаях невозможно определить, является ли призрак в строгом смысле слова человеком или представляет собой некое сверхъестественное существо. Порой призрак невидим глазу (полтергейст) или не имеет ярко выраженной формы. Для наших целей не столь уж важны всплески потусторонней активности, вызывающие перепад температур, беспокойство животных или поломку электронного оборудования. Они не всегда свидетельствуют о наличии привидения. Почти все рассказы о призраках транспортных средств и других неодушевленных предметов, включая НЛО, относятся к минувшему столетию. Мы крайне редко услышим старинные предания о самодвижущихся колымагах и странных летающих аппаратах. Исключение составляют корабли-призраки, но они в равной степени относятся как к Англии, так и к любой другой стране.
Вера и страх
Попытки рационалистов и скептиков найти объяснения призрачным феноменам столь же древни, как и сами свидетельства о них. Гиппократ в V в. до н. э. оценивал состояние людей, встречавшихся с мертвецами, с сугубо медицинской точки зрения, а Лукиан (120–180) в разговоре «Любители лжи» ставил в пример философа Демокрита, который поселился в надгробном памятнике за городскими воротами, чтобы разоблачить неких юношей, нарядившихся покойниками.
Столь уважаемый знаток мистических откровений, как сэр Вальтер Скотт (1771–1832), полагал, что они вызваны ярким сном, пробуждающейся мечтой, расшалившимся воображением или обманом зрения, но ничуть не сомневался в правдивости самих рассказчиков — людей разумных, искренних и решительных. Увы, наше время разучилось выделять честных и достойных людей в огромной, не имеющей классовых и сословных границ человеческой массе. Нынешние авторитеты не склонны доверять свидетельствам очевидцев, справедливо полагая, что среди них слишком много мошенников, ищущих способ заявить о своей индивидуальности. И хотя их видениям могут даваться вполне научные определения — галлюцинации, иллюзии и т. п., все чаще они оборачиваются мистификацией, в которой охотно признаются сами же авторы после того, как добились нужного эффекта. Такие мистификации и розыгрыши, конечно, ничего не доказывают. Еще Гилберт К. Честертон (1874–1936) говорил, что «фальшивые привидения не опровергают существования привидений, как фальшивая банкнота не опровергает существования банка — скорее она его подтверждает»[1].
В остальном позиции скептиков мало изменились. Сэр Вальтер отмечал немногочисленность свидетелей, непосредственно наблюдавших призраков. По мнению писателя, рассказчики обычно слышат историю от того, с кем это случилось, или, что более вероятно, от его семьи или от друга этой семьи[2]. Вот и современные психологи выработали механизм формирования подобных легенд, распространяющихся в обществе наравне со слухами. Как правило, складывается ситуация, когда рассказчик привидение не видел, но слышал о нем от другого человека, которому рассказывал очевидец.
Подметим еще одну черту в характере скептика. Сэр Вальтер гордился образованностью обычного механика, позволяющей ему посмеяться «над вымыслами, которым в прежние времена верили люди, намного более осведомленные в знаниях своей эпохи»[3]. В XXI столетии идея прогресса привлекательности не утратила. Наш скептически настроенный современник непоколебим в чувстве превосходства над необразованными предками, подвластными обманам и суевериям. В свое время Честертон обратил внимание на воинствующий догматизм цивилизованного человека: «Я говорю: “Средневековые документы сообщают об известных чудесах точно так же, как они сообщают об известных битвах”. Мне отвечают: “Средневековые люди суеверны”. Если я пытаюсь понять, в чем их суеверие, единственный решительный ответ — “они верили в чудеса”. Я говорю: “Крестьянин видел привидение”. Мне отвечают: “Но крестьяне так легковерны”. А если я спрошу: “Почему же легковерны?” — ответ один: “Они видят призраков”».
Мы составили определенные представления об окружающем мире и все, что в них не вписывается, отбрасываем за ненадобностью. Находясь в плену этих представлений, мы вряд ли поймем своих далеких предков, чьи понятия были совершенно иными. Некий пласт знаний нами утрачен из-за излишней убежденности в собственной правоте. Отсюда берутся тайны. Ведь человек больше осведомлен о том, что ему интересно. Если взор потомка нацелен на мир видимый, естественно, его познания о нем будут превосходить познания предка, сосредоточенного на невидимом мире. А знания, в свою очередь, формируют личность. Из этого порочного круга нелегко вырваться. Поток информации о видимом мире сковывает человека идеологически, а идеология — враг всякого познания.
Психически здоровый индивидуум, следующий правилу «Верь тому, что видишь», вряд ли признает, что можно видеть то, во что веришь, и соответственно — нельзя видеть то, во что не веришь. Для верующего призраки вполне реальны, но его вера первична. Сигнал рождается изнутри (не важно, откуда он берется), а уже потом человек зрит то, что он готов узреть. Для неверующего призраки — плод воображения или психического отклонения, следовательно, и тут вера в нереальность призраков решает все. Таким образом, вера движет не только горами, но и привидениями.
Действительность, однако, требует скорректировать это утверждение. Среди очевидцев призрачных явлений маловато людей верующих. Вера святых надежно защищает их от призраков. Неверие скептика также препятствует визитам с того света: «Если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лк. 16: 31). Кому же тогда являются призраки? Попробуем разделить всех гипотетических свидетелей на три группы:
1. Te, кто абсолютно не верит в существование другого мира. Эти люди не то чтобы не боятся призраков, но даже не допускают их внезапного появления. Их материалистическая вера в сущность бытия настолько крепка, что призраки никогда им не явятся.
2. Те, кто абсолютно убежден в существовании другого мира. Таким людям призраки тоже не явятся, потому что они способны противостоять им. Они их не боятся, как святой не боится дьявола.
3. Те, кто колеблется. Другого мира нет. Вроде бы. А если… все-таки? Тогда страшно. Сама неизвестность того мира страшит. Вот кому явятся его посланцы!
Что же пугает таких людей в призраках, не говоря уж о демонах, вампирах и прочей «нечисти»? Во-первых, смерть, которую они с большой долей вероятности несут с собой. Во-вторых, страх как таковой — испуг, нервный шок, потенциально ведущий к смерти. Человек боится психической, а иногда и физической (согласно наблюдению Кириллова в «Бесах») боли.
Истинно верующему смерть не страшна, для него другой мир ужаса в себе не таит: умрешь — обретешь блаженство. Неверующий, точнее — верующий иначе, о жизни после смерти вообще не думает, а нет мысли — нет и страха. А колеблющийся… Он, конечно, уверяет себя и близких в иллюзорности сверхъестественного. Но внутренне сомневается. Процент колеблющихся очень высок и среди атеистов, и среди людей религиозных. Колеблющийся жутко пугается темноты, непонятных звуков, ночных кладбищ и т. д. И если бы призраки обитали всюду, а не только в назначенных им местах, они бы являлись многим.
Итак, вера как препятствующая и страх как побуждающая сила. Эта гипотеза подтверждается отношением к призракам со стороны детей. Незамутненное взрослым скептицизмом детское мышление чрезвычайно восприимчиво к невидимому миру. Для ребенка нет ничего удивительного в инобытии, но он знает, что населяющие его создания могут быть отвратительны и опасны. Чтобы противостоять им, детям, напротив, недостает взрослой веры. Поэтому их психика более всего страдает от призраков.
Почему именно Англия?
Отчего именно Англия густо заселена призраками, мы сумеем понять после знакомства с ними. Но кое-какие заблуждения надо опровергнуть заранее.
Несомненно, англичане во многом следуют национальной традиции, но ведь эта традиция должна была когда-то сложиться. Между тем причин для ее появления на первый взгляд не существовало. На континенте хватает своих феодальных замков, родовых усадеб и разрушенных монастырей, якобы служивших ареной для жестоких пыток, подлых интриг и кровавых преступлений. Если последовать совету мистера Френкленда из Лефтер Холла и обратиться к судебным архивам, можно обнаружить, что большинство английских призраков получило путевку в жизнь вовсе не в «темное» Средневековье. На века, берущие начало с кельтской Британии и доходящие до XV столетия, приходится около 30 % всех привидений, тогда как на одну лишь тюдоровскую эпоху — около 20 %, а на XVII и XVIII века — около 35 %!
Среди призраков действительно много жертв, павших от руки убийцы, покончивших с собой или погибших в результате несчастного случая. Однако мысль о неестественной смерти как о причине последующих «скитаний» отнюдь не английского происхождения. Она точно такая же у славян с их незалежными покойниками и русалками. Да и количество насильственных смертей в Англии не стоит преувеличивать. Далеко не все местные привидения — жертвы насилия. Весьма многочисленны участники любовных историй, чахнущие от тоски, а также монахи и священники, колдуны и ведьмы, сумасшедшие и фанатики, скорбящие и неприкаянные души. Не будем забывать и о демонических созданиях, корни преданий о которых уходят в глубокую древность.
Многие указывают на промозглый британский климат как на благоприятную среду обитания для призраков. Я не занимался исследованием климатических пристрастий привидений, но должен сказать, что в центральных графствах они объявляются даже в большем количестве, чем в холодных северных (35 против 30 %). Среди всех графств пальмой первенства владеет, конечно же, Большой Лондон, а также Йоркшир и Ланкашир с прилегающим к нему Большим Манчестером.
В качестве курьеза упомянем ссылку на полумрак английских домов, где сочетание свечей с зеркалами порождает иллюзии и видения. Эта забавная теория была в свое время обыграна английскими писателями. Например, скептик Армитидж из рассказа Луизы Болдуин (1845–1925) относит явления призраков к темным (в буквальном смысле слова) векам: «…при свечах, не способных рассеять тени, духи действительно являлись. Однако в конце XIX века, когда газ и электричество превратили ночь в день, самые условия существования призраков (а точнее, веры в них, ибо это одно и то же) сведены на нет»[4]. Правильно определив роль веры, сам Армитидж оказывается недостаточно верующим и умирает от разрыва сердца при встрече с привидением монаха-цистерцианца. Герой рассказа Персеваля Лэндона (1869–1927) также полагает, что «электрические лампочки для духов смертельны», присовокупив еще одну причину их появления: «Мне зачастую представлялось, что легкое шевеление незакрепленных гобеленов и отсветы огня в камине наилучшим образом объясняют девяносто девять процентов всех подобного рода рассказов»[5].
Допустим, сочетание всех этих факторов заложило основу испытываемой призраками симпатии к Англии. Но вот беда — ее бывшая заокеанская колония, наследовавшая мистические традиции своей прародины, лишена старинных замков и кровавого прошлого, домов со свечами и дождей с туманами. Тем не менее в XIX–XX веках привидения наводнили Америку с ее передовой промышленностью и приверженностью к техническому прогрессу.
Отношение ппривидениям в древности
Призраки умерших людей наряду с чудовищами встречались задолго до возникновения английского государства и английской культуры. Герой древне-шумерского эпоса Гильгамеш обращается к богам с просьбой освободить своего друга Энкиду, плененного подземными драконами. Отверстие в подземный мир открывается, и оттуда вылетает душа Энкиду. Это не только рассказ о появлении призрака, но и древнейшее описание некромантии — искусства вызывать дух умершего.
Одно из свойств человеческого двойника Ка из древнеегипетской «Книги мертвых» — умение путешествовать между мирами. Ка находится в потустороннем мире и одновременно обитает в гробнице, где покоятся останки умершего, оберегая его мумию, чья целостность гарантирует покой самого Ка. Есть версия, что египтяне бальзамировали тело во избежание его реинкарнации — возвращения духа к суете земной жизни. Из тех же соображений славяне выносили покойника ногами вперед.
Привидений в подземном мире наблюдают древнегреческие герои — Орфей, Одиссей, Геракл. Греки знали, насколько страшными бывают призраки. Уродливые керы, скрежещущие зубами и высасывающие кровь, — это души умерших людей, несущие страдания и смерть. Широко известна греческая эмпуса — привидение из свиты богини Гекаты, которое похищало детей, заманивало юношей, душило жертв, а после выпивало их кровь. Аристофан (446–386) в комедии «Лягушки» описал его как существо, способное менять обличья: бык, мул, прелестная женщина, страшный пес, чудовище с пылающим лицом и медной ногой. Этот призрак появляется главным образом в полдень в слепящем свете солнца и в этом отношении может быть приравнен к полуденному бесу (Пс. 90: 6). Его ночным подобием служит ламия — привидение, высасывающее кровь у молодых людей. Скитающиеся в темноте демоны, которые убивают новорожденных младенцев и беременных женщин и вселяются в трупы, были знакомы шумерской, вавилонской и индуистской мифологиям. Все эти существа считаются предшественниками вампиров, облюбовавших юго-восток Европы и в Англии почти не встречающихся.
Афинодор и призрак старика. Иллюстрация Генри Форда (1900) к письму Плиния Младшего. Цепи привидения и хладнокровная реакция человека — приемы, усвоенные впоследствии викторианскими пародистами
Но у греков имелись и близкие современным англичанам представления о духах. К примеру, Сократ говорит о «телообразных явлениях душ» тех, кто «отрешился, будучи нечистым, удержав в себе видимое» (иными словами, те души, что «пристрастились к телу»). Это люди не добрые, а худые, «принужденные блуждать… в наказание за прежнее дурное свое поведение»[6].
И все же английские призраки в большей степени соотносятся с традициями кельтов и римлян. Несмотря на попытки обелить кельтские религиозные обряды, они остаются свидетельством мрачной веры, ассоциирующейся со смертью и общением с мертвецами. Самайн, праздник мертвых, знаменуя начало нового года, сопровождался смертью, добро вольной или насильственной, тех, кто нарушил запреты, а его римский аналог — Лемурия был ознаменован появлением лярв — блуждающих по миру призраков, насылающих ужас и нервные болезни. Нередко лярвы выступали в виде дряхлых старух и скелетов. Благодаря Лукиану мы можем составить представление об их облике: юноши, посрамленные Демокритом, используют «черное платье и личины, изображающие черепа»[7]. Кроме того, мертвецы издают характерные звуки: «вой» призрака Менетида в «Илиаде» (23, 101); «писк» (вроде писка летучих мышей) душ женихов в «Одиссее» (24, 3 и 9); «жалобный стон» из могилы Полидора в «Энеиде» (3, 39) Вергилия (70–19); «пронзительные голоса» теней на Эсквилинском холме в «Сатирах» (1,8, 40–41) Горация (63—8).
Плутарх (43—127) в «Сравнительных жизнеописаниях» связывает визит привидений с сугубо земными делами, тем самым ступая на путь, ведущий к их рационализации. Дамон, убитый в парильне Херонеи, возвращается туда в виде призрака. Не в силах выносить его стоны, горожане заколачивают двери парильни. Следующий рассказ на удивление схож с современными байками о тиранах и их жертвах. Могущественный полководец Павсаний пожелал обесчестить дочь знатных родителей. Те подчинились насилию и отдали ему девушку. Ожидая ее, Павсаний задремал, как вдруг спальня сотряслась от грохота. Оказывается, девица приказала зачем-то потушить свет и в темноте наткнулась на светильник. Спросонья Павсаний хватается за кинжал и закалывает ее, но она начинает являться ему в виде призрака, досаждая нравоучениями: «Каре навстречу гряди: необузданность гибельна мужу»[8].
Некий вестник богов, которого Плутарх почему-то именует призраком, посещает женщину, вскармливающую маленького Цицерона, только для того, чтобы надоедать ей напоминанием о великом будущем, ожидающем ребенка. «Злой гений», привидевшийся Бруту перед битвой при Филиппах, предваряет собой мстительных мертвецов, осаждавших шекспировского Ричарда III. По сведениям Валерия Максима (I в.), черный великан с длинной нечесаной бородой явился военачальнику Кассию Пармскому в Афинах, назвавшись «злым духом»[9].
Флегонт из Траллеса (II в.) поведал скорбную повесть о мертвой девушке, обручившейся с живым юношей. Однажды ночью родители с удивлением обнаружили свою погребенную дочь в объятиях молодого гостя. Осудив чрезмерное любопытство родных, она вторично отдала концы прямо на кровати у юноши. Несмотря на заверение усопшей о том, что ее визит не противоречил божественной воле, тело все же сожгли по совету не романтически настроенного городского провидца. Жениху оставили только золотое кольцо и ленточку возлюбленной, и в отчаянии он свел счеты с жизнью. В роли невесты выступает и коварное привидение из «Жизни Аполлония Тианского» Филострата Старшего (170–247).
Гораздо интереснее «Письмо Суре», в котором Плиний Младший (61—112) повествует о призраке, облюбовавшем большой и роскошный дом в Афинах. Наряду с парильней Херонеи это первое указание на связь между привидением и конкретным местом. Кроме него мы найдем у Плиния несколько будущих клише. Внешний вид призрака довольно курьезен. Худой изможденный старик с длинной бородой, взъерошенными волосами, потрясающий цепями, сковывающими руки и ноги, как будто сошел со страниц «Кентервиль-ского привидения» Оскара Уайльда. Философ Афинодор, осмеливающийся поселиться в доме, умен и хладнокровен подобно нынешним «специалистам» по призракам — медиумам и ясновидящим. Привидение исчезает после того, как выясняется причина его беспокойства — небрежно захороненные кости.
Схожим опытом изгнания духа из проклятого дома делится пифагореец Аригнот в тех же «Любителях лжи» Лукиана. Дух этот «лохматый и длинноволосый, чернее мрака»; он испытывает силу героя тем, что бросается на него в виде собаки, быка или льва. С помощью заклинания Аригнот загоняет его в один из углов комнаты, а наутро оттуда извлекают и хоронят на кладбище истлевшие останки. Рассказчик признает «заслуживающим внимания» утверждение о том, что «по земле блуждают только души умерших насильственной смертью».
Труп печально знаменитого Гая Калигулы поначалу не был сожжен полностью и кое-как присыпан землей в Ламиевых садах. В результате, по заверению Светония (69 — после 122), садовников «не переставали тревожить привидения», пока тело не зарыли должным образом сестры покойного императора. В доме же, где был убит Калигула, «нельзя было ночи проспать без ужаса, пока самый дом не сгорел во время пожара»[10].
Вообще непогребенные останки — одна из древнейших причин существования призраков. В «Илиаде» (23, 71) дух Патрокла просит Ахиллеса: «О! погреби ты меня, да войду я в обитель Аида!»[11] Сонмы усопших, умоляющих Харона переправить их через Стикс, описаны в «Энеиде» (6, 303–330). Перевозчик «прогоняет иных, на песок им ступить не давая», а Сивилла поясняет Энею:
Эти, что жалкой толпой здесь стоят, —
землей не покрыты.
Лодочник этот — Харон; перевозит он
лишь погребенных.
На берег мрачный нельзя переплыть
через шумные волны
Прежде тенями, чем покой обретут в могиле останки.
Здесь блуждают они и сто лет над берегом реют, —
Только потом к желанной реке их вновь допускают[12].
Поэт имеет в виду в первую очередь тех, чьи тела поглотили морские волны. Они никогда не дождутся погребения, потому им и назначен столетний срок. Что делать тем, чьи трупы гниют на поверхности земли, Вергилий не сказал, но, как видно из Плиния, Светония и Лукиана, их тени оставили Харона в покое и начали преследовать живущих.
Античности были известны и призраки детей. Как правило, они весьма кровожадны и жалости отнюдь не вызывают. Географ Павсаний (111–180) сообщает, что в Коринфе дети Медеи после своей смерти начали убивать младенцев. Они прекратили терроризировать город, только когда коринфяне выполнили предписание оракула, введя ежегодные жертвоприношения в их честь.
Об отношении к призракам иудеев и ранних христиан остается только гадать. Пророк Исаия упоминает ламию, или ночное привидение (Ис. 34:14). Елифаз Феманитянин рассказывает о духе, явившемся среди «размышлений о ночных видениях», чей вид он не распознал: «Объял меня ужас и трепет и потряс все кости мои… дыбом стали волосы на мне» (Иов. 4: 13–16). Апостолы принимают за призрак Иисуса, идущего по морю, и кричат от страха (Мф. 14: 23–27). Увидев воскресшего Христа, ученики вновь пугаются, но Иисус напоминает им, что «дух плоти и костей не имеет» (Лк. 24: 37–39). Судя по всему, иудеи встречались с привидениями, но высказывались о них крайне осторожно, намекая, однако, на опасность, которую призрак несет с собой. В этом их принципиальное отличие от христиан времен чистилища. Если бы дух умершего мог быть добрым и полезным, апостолы прежде всего радовались бы, а не пугались. Еще и поэтому Авраам в притче о богаче и Лазаре не хочет посылать дух Лазаря к братьям богача: мертвого нельзя использовать для подобных целей!
Аэндорская волшебница. Гравюра Кюнца Мейера-Вальдека (1902). Самуил представлен в виде призрака в его классическом понимании, а не в виде человека, одетого в белые одежды, как на других картинах, посвященных библейскому сюжету
Бурные споры христианских богословов породил библейский эпизод с Аэндорской волшебницей, по просьбе царя Саула поднимающей из земли умершего пророка Самуила — «мужа престарелого, одетого в длинную одежду» (1 Цар. 28: 4—14). Самуил, как и «злой гений» Брута, предрекает Саулу гибель в предстоящей битве с филистимлянами (1 Цар. 28:19), вызванную беззаконием царя, «которое он сделал пред Господом, за то, что не соблюл слова Господня и обратился к волшебнице с вопросом» (1 Пар. 10: 13). Наказание кажется заслуженным, если учесть строгую кару для некромантов в иудейском законодательстве.
Недоумение толкователей вызвала, конечно, не волшебница, а призрак Самуила. Каким образом дух праведника оказался подвластен магии? Будущим скептикам библейский автор оставил небольшую лазейку, вложив описание привидения в уста самой колдуньи. Лишь по этому описанию Саул узнает своего бывшего наставника. Предполагают даже, что диалог между царем и призраком происходил в форме чревовещания и Саулу отвечал голос волшебницы или вселившегося в нее демона. С другой стороны, мог ли демон пророчествовать о судьбе Саула, тем самым выступая посланником Господа?
Мнения святых отцов разделились. За истинность духа Самуила выступали такие авторитеты, как Иустин Философ, Ориген, Иоанн Златоуст, против — не менее авторитетные Тертуллиан, Августин, Григорий Нисский. Заметим, что названные имена группируются не по географическому признаку, тем не менее к моменту разделения Церквей скептики обосновались главным образом на Востоке. Там решили, что дух умершего не может иметь видимость телесного облика до всеобщего воскресения и такого рода явления должны бьггь отнесены на счет вызываемых дьяволом иллюзий. Западные христиане тоже склонялись к отрицательной трактовке природы призраков, но полагали, что дьявольскими орудиями могут служить и настоящие мертвецы. Как увидим, в дальнейшем их позиция изменилась.
Увлекавшийся спиритизмом сэр Артур Конан Дойл возмущался христианством, отрекшимся от собственной традиции, наложив с VI в. «вето на общение с потусторонним миром», в результате чего «мертвые, предоставленные самим себе… стали мстить за себя безразличию живых, смущая их покой и будоража их жилища»[13]. Непонятно, где именно сэр Артур отыскал добродушных мертвецов, с которыми общались первые христиане, не говоря уж о представителях более древних религий. Возможно, он имел в виду сонные видения, упомянутые блаженным Августином (354–430). Однако Августин подчеркивает, что увиденные во сне мертвые появляются «не в виде души, но в облике, воспроизводящем их черты»[14]. Они по старинке напоминают о необходимости обеспечить им должное погребение. Эти явления следует отличать от мрачных и вполне реальных порождений некромантии. По словам Августина, некроманты «называли привлеченных духов подземными… суть явления в том, что мертвые говорили» (О Граде Божием, VII, 35).
Живший же двумя веками ранее Тертуллиан (155–220) вообще предостерегал от этих снов.
По его словам, никто из мертвых не может вернуться, а если и случается, что мы видим умерших в наших видениях, значит, мы имеем дело с призраками, посланными демонами. Очевидно «вето» выработалось гораздо раньше VI столетия, и Церковь имела все основания включить в гимн, приписываемый святому Амвросию, молитвенный призыв: «Да отступят сны и призраки ночи».
Священник и поэт Константин Лионский (?—494) рассказывает о лишенных гробов мертвецах, наяву преследующих живых, пугая и не давая покоя. Эти преследования продолжаются в течение нескольких веков. В анналах аббатства Фульда за 858 г. зафиксирован случай появления невидимого призрака, который швырялся камнями, колотил по стенам дома чем-то наподобие молота и даже разговаривал с людьми.
Встречи с мертвыми праведниками порой не менее ужасающи. Когда один язычник пытался ограбить гробницу Илии Пионского, святой обхватил его руками и не отпускал, пока на место преступления не прибыли блюстители правопорядка. «О, святая месть, смешанная с милосердием!» — восклицал по этому поводу Григорий Турский (539–594). Но в чем именно выразилось милосердие Илии? Неужели, побывав в объятиях мертвеца, вор приобрел «блаженное» всеведение?
Не брезговали святые и некромантией. Святой Фридолин, возглавляя монастырь на острове Зекин-ген (Германия), имел тяжбу с ландграфом по имени Ландольф, который оспаривал права аббата на имущество, подаренное монастырю его умершим братом Урзо. Судья был подкуплен Ландольфом, и поэтому Фридолин, помолившись, кликнул Урзо, и тот явился в суд прямиком из могилы. Узрев брата, Ландольф не только прекратил тяжбу, но и пожертвовал обители свою часть земель, после чего Фридолин лично проводил покойника на его законное место.
В «Хронкке» Титмара Мерэебургского (975—1018) мертвецы оккупируют по ночам старую церковь в местечке Девентер и прилегающее к ней кладбище для принесения собственных жертв. В первую ночь они выбрасывают из храма заночевавшего там священника, а во вторую — сжигают его тело прямо перед алтарем. Сей леденящий душу рассказ хронист завершает выводом о том, что день принадлежит живым, а ночь — мертвым. Пристрастие мертвецов к церкви Девентера не случайно: она предположительно стоит на месте бывшего языческого капища. Ужасный вой донимает женщину с детьми, поселившуюся в одном из домов города Зюльфельда. На этот раз священнику удается изгнать призрак с помощью молитв и мощей святых.
В описании другого случая отношение Титмара к призракам смягчается. Умершая женщина внезапно восстает в гробу прямо в храме. Наслышанный о проделках мертвецов народ в страхе разбегается, но женщина спокойно подзывает к себе мужа и домочадцев, дает им поручения, утешает ласковыми словами, а затем вновь укладывается в гроб. И хотя хронист предупреждает читателя о происках лукавого, принимающего «личину мертвецов», он тут же говорит, что «бездыханное тело» может-таки подняться в том случае, «когда мир расцветает» из-за славного образа жизни праведников. Вот и эта праведница утешилась после вкушения смерти[15].
Столь мудреная логика в итоге заставила Западную Церковь пересмотреть свой взгляд на природу привидений. В трактате кардинала из Равенны Петра Дамиани (1007–1072) женщина, посетившая римскую базилику на праздник Успения Девы Марии, видит свою умершую куму. Она нисколько не пугается и вступает с ней в задушевную беседу:
— Не ты ли это, моя умершая кума Мароция?
— Это я.
Выясняется, что кума совершает своеобразное паломничество в благодарность Богоматери за Ее заступничество. Этот образ весьма далек от жутких идолопоклонников Девентера. И хотя умершая прорицает о смерти собеседницы, грозность ее слов сглаживается бытовым диалогом двух кумушек. А ведь прежде роковое предзнаменование заставляло содрогаться Брута и Саула…
Постепенно легенды о мертвецах превращаются в назидательные поучения. Аббат Клюни Петр Достопочтенный (1094–1156) повествует о мертвом рыцаре, умоляющем священника об искуплении двух злодейств, в которых он забыл исповедаться. После совершенного обряда мертвец возвращается с благодарностью за оказанную услугу. Немецкий цистерцианец Цезарий Гейстербахский (1180–1240) ставит в пример честного монаха, который так переживал о неуплаченном корабельщикам пустячном долге, что после смерти явился аббату с просьбой погасить его. Другой монах ненадолго воскресает из мертвых, чтобы сменить рабочую одежду на цистерцианское облачение, требующееся в раю, а помощника повара вытаскивают с того света лишь потому, что он не получил благословения аббата. Прочие умершие монахи являются с информацией о том, как оценивают на небесах деятельность их монастыря.
Даже рассказы о грешниках не оставляют ощущения ужаса из-за своего неприкрытого морализаторства. Один отшельник видит поднявшегося из могилы сплетника с изрезанным и пылающим языком, свисающим до пупа. Вокруг толпятся соседи по кладбищу, умоляющие коллегу не досаждать им сплетнями хотя бы после смерти. Обеспокоенных болтовней мертвецов не смущает присутствие живого наблюдателя. Правда, миланский богач, которому его сородич по-
дожил на могилу золотые монеты, задушил-таки жадного судью, пожелавшего их похитить. Благочестивый епископ Любекский, возмущенный тем, что в храме рядом с ним похоронили его нечестивого и расточительного преемника, ночью покинул свою могилу и трижды постучал посохом по гробу соседа. Когда тот на радостях явился в полном облачении и с посохом, добрый епископ изгнал его из церкви, запустив вдогонку увесистым подсвечником. Оценившие меткость броска очевидцы долго потом демонстрировали гостям помятый канделябр.
Астрологи Джон Ди и Эдвард Келли вызывают духа. Гравюра Эбенезера Сибли (1825). Мертвец не выражает недовольства и терпеливо ждет дальнейших указаний
Довольно жутковат рассказ о руках, высовывающихся из могил и хватающих за ноги мимо идущего священника. Но и здесь торжествует мораль: оказывается, нерадивый пастырь не молится о спасении умерших, хотя и получает за них подаяния. Иные призраки принимают вид нищих с мешками и сумами, вваливающихся в храм ночью, чтобы выпросить молитв у монахини. Все эти байки сочинялись неспроста — в 1274 г. Второй Лионский собор принял догмат о чистилище, одобривший молитвенное общение с мертвыми.
На исходе Средневековья призраков вообще отнесли к иллюзорным видениям. Достопочтенные авторы «Молота ведьм» (1487), подобно Тертуллиану (хотя ссылаются они при этом на Августина), говорят о невозможности «разбудить мертвеца». Если кажется, что мертвец появился, это только обман зрения, осуществленный дьяволом. Тем не менее сведения о встречах с привидениями продолжают поступать. Они делаются мрачнее и поэтичнее, когда рассказчик не вдумывается в смысл происходящего. Антонио де Торквемада (1507–1569) в своем «Гексамероне» повествует о черных псах, преследующих нечестивого рыцаря, ставшего свидетелем собственных похорон. Но особенно потрясает случай с дворянином Антонио Куева. Однажды ночью он читал книгу, лежа на кровати, и вдруг почувствовал, как под ней кто-то шевелится. Антонио глянул вниз и увидел мерзкую черную руку, которая высунулась из-под кровати, схватила подсвечник и бросила его на пол. В темноте вылез хозяин руки и набросился на рыцаря. Антонио сопротивлялся привидению до тех пор, пока в комнату не вбежали слуги со свечами. Черный человек сразу же пропал и больше не появлялся.
Протестантизм упразднил мистику в Церкви, но не в повседневной жизни. Протестанты принимают активное участие в охоте на ведьм, хотя и подвергают критическому анализу большинство свидетельств о духах. Швейцарский теолог Аюдвиг Аафатер (1527–1586), автор книги «Привидения и духи, являющиеся по ночам», высказывает серьезные опасения по поводу легковерия окружающих: «Меланхолики и сумасшедшие воображают многие вещи, которые по самой своей сути не могут происходить… Многие естественные вещи приписываются демонам, так, например, когда они слышат звуки, издаваемые котами, крысами, лисами и другими животными, или когда лошадь бьет копытом в обшивку стойла в полночь, снова и снова покрываются они потом от страха, представляя, как призраки прогуливаются глухой ночью». Из сочинений протестантских авторов, описывающих встречи с привидениями, довольно указать на такие шедевры, как «Сокровищница сверхъестественных, чудесных и достопримечательных историй» Симона Гулара (1543–1628) и «Похождения Симплицисси-муса» Ганса фон Гриммельсгаузена (1622–1676)[16].
Привидения средневековой Англии
Если мы окинем взором средневековую Европу, то обнаружим страну, чьи предания о привидениях сохраняют весь свой ужас. Это Англия, где сформировался удивительный сплав лучших достижений кельтской, древнеримской, англосаксонской и норманнской культур.
Прежде всего заметим, что древние англичане были прекрасно осведомлены об истинном обличье привидений. Нас, русских, нередко вводит в заблуждение само слово «привидение». В.И. Даль, рассуждая о сущности призраков, использует термин «видение», обозначающий видимый предмет, предстающий сверхъестественным образом, и его разновидность «привидение» — дух человека, принявшего плотский, видимый образ[17]. Но в английском языке эти термины функционально разнятся. По определению Нандора Фодора (1895–1964), видение (apparition) может представлять собой как предмет, так и человека, а главная его особенность — наличие определенной цели: сообщить о смерти, предупредить об опасности, попросить о помощи и т. п. Видение всегда «человечно», оно неспособно испугать. Привидение (ghost) — некое потустороннее существо (не всегда человек), вызывающее замогильный ужас. Появление призрака не подчинено никакой цели, это попросту фрагмент иной реальности, открывшийся нашим органам чувств.
Первоначально слово gast передавало мнение о духе как о неведомых силах или сверхъестественном существе, приносящем вред. Этимологически оно сближалось с древнегерманским geiski («испуг, страх, ужас») и geiskafullr («полный страха»). В англосаксонском эпосе «Беовульф» слово gast в основном употребляется в значении «ужасное существо, монстр». Представление о духе как о пугающей сущности (злой дух) подтверждается словообразовательными связями слова gast в древнеанглийском языке: gaestan — «быть испуганным», agasten — «пугать». Позднее, однако, словом gast стали обозначать Святой Дух, ангелов и, наконец, человеческую душу и дыхание. С ним смешалось по смыслу латинское spiritus, и в результате сложился взгляд на дух как на материального двойника, живущего независимой жизнью в теле человека либо вне его[18]. Именно в таком значении, и ни в каком ином, употребляют понятие «дух» спиритуалисты.
Черная Аннис. Несмотря на переполненность деталями, рисунок неплохо передает бытующие представления об этом древнем существе
В английском фольклоре сохранились отголоски древнейших преданий о призраках. Приведем несколько примеров. Черная Аннис с горящими глазами, длинными зубами, острыми когтями и бледной кожей, вероятнее всего, происходит от одной из кельтских антропоморфных богинь. Ее голодный вой периодически разносится над окрестностями Лестера. Она живет в пещере в корнях старого дуба и покидает ее только с наступлением темноты, нападая на случайных путников и похищая младенцев из колыбели. Но и днем опасно приближаться к ее жилищу. Если Черной Аннис удается схватить детей, она разрывает зубами их плоть, высасывает кровь, а затем старательно развешивает кожу на ветвях своего дерева.
Обитающая в прудах и озерах Йоркшира водяная нечисть Гриндилоу имеет болотно-зеленый цвет, острые рожки и длинные костлявые пальцы. Она восходит к Гренделю, антропоморфному чудовищу из «Беовульфа», и подобно ему питается людьми. Дух по имени Тидди Ман живет в болотах Линкольншира и выбирается оттуда, когда над топями поднимается туман. На голове у него рога, длинные белые волосы и борода свалялись клочьями. Серой тенью он подкрадывается к своей жертве и злобно и скрипуче смеется. Особенно активизировался Тидди Ман в XVII в., когда была предпринята попытка осушить болота.
Гигантские многоглавые эттины, отличающиеся коварством и жестокостью, были замечены в англосаксонском королевстве Нортумбрия и оттуда разбрелись по всей Англии. В полнолуние неподалеку от Солсбери в графстве Уилтшир можно встретить странного танцующего зайца. Кельты и англосаксы держались от него подальше, а их наивные потомки решили, что увидевший зайца якобы обретет счастье. Тот же заяц в полнолуние скачет по вершинам холмов в Корнуолле. Нынешние корнуольцы придумали легенду о девушке, таким необычным способом выражающей загробную скорбь о несчастной любви.
В преданиях, оставленных норманнами, ужас от встречи с привидениями ничуть не тускнеет. В них нет и следа континентальных побасенок о благочестивых мертвецах. Аббат из Бертона в 1090 г. рассказывает о двух внезапно скончавшихся крестьянах. В день похорон, когда солнце еще не село, покойники объявились в деревне, неся на плечах свои гробы и оглашая округу жалобными криками. Затем они приняли облик то ли собак, то ли медведей. Несколько дней спустя местных жителей настигла какая-то необычная болезнь. Эпидемию удалось остановить после того, как трупы откопали, отрубили им головы и вырезали сердца. Похожий случай произошел в Херефорде. Согласно рассказу Уолтера Мэпа (1140—?), один мертвец стал разгуливать по улицам, выкрикивая имена горожан, и те через три дня умирали. По совету местного епископа Гилберта Фолиота (1110–1187) вырытому трупу удалили голову и обрызгали могилу святой водой.
Вильям Ньюбургский (1136–1198) в «Истории Англии» повествует о вампире, зеленых детях, призрачных псах, демонических эфиопах, говорящей голове и демоне-великане. Описанные хронистом мертвецы восстают из могил, чтобы буйствовать и нападать на живых. Превратившийся в монстра покойник из города Бервика (Нортумберленд) бродит в сопровождении своры громко лающих собак и пугает мирных жителей. Его останки сжигают. Призрака из Бекингемшира сумели успокоить, возложив на грудь трупа письмо с отпущением грехов. Вильям отмечает, что привидение «видели только один или двое, хотя в то же время само его присутствие чувствовалось остальными».
Призрак нечестивого капеллана из шотландского монастыря Мелроуз блуждает за монастырскими стенами, поскольку внутри обители его появлению препятствуют молитвы братии. Он не столько ходит, сколько парит (!) вокруг спальни бывшей любовницы. Тем не менее одному монаху удается нанести привидению рану топором. Наутро искалеченный труп вынимают из наполненной кровью могилы и сжигают, развеяв пепел по ветру.
Все эти случаи, за исключением зеленых детей, Вильям объясняет дозволенными Богом происками демонов или дурных людей, которые «посредством волшебства» и «благодаря некоторой силе своей ангельской натуры» могут «совершать описанные выше вещи, частью иллюзорные и волшебные, частью — с реальными вещами»[19].
О парящих в воздухе призрачных телах сообщает Гервазий Тильсберийский (1152—?) в «Императорских досугах». Этим качеством обладают английские портуны — крошечные старички со сморщенными лицами, одетые в рогожу, предшественники брауни и прочих демонов, обожающих мелкие пакости, но изредка помогающих по дому. Намного опаснее драки, завлекающие в воду женщин и детей, а также привидения (Гервазий использует слово larves, обозначающее древнеримских лярв), насылающие ночные кошмары и устраивающие в доме беспорядки. Важнейшее описание полтергейста оставил Гиральд Камбрийский (1146–1223) в «Путешествии по Уэльсу» (1191). В Пемброкшире «нечистый дух» швыряет грязь и предметы, рвет одежды и даже говорит человеческим языком, выдавая интимные секреты людей, при этом присутствующих.
Романские чудовища. Скульптурный фриз собора в Линкольне. Эти «маски» типичны для так называемого норманнского стиля (английский вариант романского стиля)
О привидениях свидетельствуют и памятники романской эпохи. Скульптуры чудовищ XI–XII вв. далеко не всегда имеют символическое значение, некоторые из них, по-видимому, служат зарисовками с натуры. Особенно богаты на них фасады и интерьеры французских и испанских церквей. Скульптурных изображений в норманнской Англии немного, но они весьма оригинальны и таят в себе множество загадок.
На капителях крипты собора в Кентербери (Кент) изображены демон с телом женщины и двумя звериными головами и монстр с двумя телами: телом крылатого льва с человеческой головой и телом человека с демонической головой с рогами и бивнями, держащего в руках рыбу и чашу. Церковь в Греат Салкельд (Кумбрия) сохранила ранний портал с изображением причудливых созданий. Архивольты портала храма в Иффли (Оксфордшир) и других церквей состоят из голов птицеобразных существ, снабженных длинными клювами. На тимпане храма в Риббесфорде (Вустершир) можно видеть воина, стреляющего из лука в некое существо с толстым телом, четырьмя короткими ногами и веерным хвостом. На чаше купели в Даренте (Кент) присутствует монстр с хвостом дракона, головой и крыльями птицы и бородатым человеческим лицом на груди. Подобные существа заставляют вспомнить судьбу папы Бенедикта IX (1033–1048), который после смерти являлся многим в виде медведя с ослиным хвостом, но со своей собственной человеческой физиономией[20].
Три призрака из «Макбета». Картина Иоганна Фюсли (1783). Художник не настаивает на их бестелесности, и зритель вправе думать, что перед ним живые ведьмы
Нельзя утверждать, что нравоучительные тенденции в легендах о призраках полностью миновали средневековую Англию. Проследим за ними на примере так называемой Дикой охоты — воинства конных мертвецов, проносящихся по небу или земле вместе с жуткими псами. В германских преданиях о свите бога Одина и кельтских — об охоте короля Артура нет ничего поучительного, как и в хронике аббатства Питерборо, входящей в состав «Англосаксонских хроник». За 1127 г. там записано следующее: «Многие из нас слышали и видели многочисленную ватагу охотников. Все они были огромные, черные и ужасные видом, все их гончие тоже были черные и большеглазые… и скакали охотники на черных лошадях и на черных козах».
Уолтер Мэп повествует о древнем короле бриттов, который вместе со своим войском «кружит в безумии, скитаясь повсюду без отдыха и пристанища», а также о молчаливом войске «вечно скитающихся по кругу странников, лишенных разума и погруженных в молчание» (Херлетинги). В «Великой хронике» Матвея Парижского (1200–1259) есть упоминание о войске «отменно вооруженных рыцарей», объявившемся из-под земли в аббатстве Рош (Йоркшир).
Но уже Ордерик Виталий (1075–1142) в «Церковной истории» подводит под древнее предание солидную моральную базу. Священник Вальхелин, наблюдающий за процессией мертвецов, различает среди них умершего без покаяния убийцу, знатных дам, проживавших в роскоши и блуде, грешных епископов и аббатов, ну и, конечно, черное воинство рыцарей, изрыгающее огонь и несущееся вскачь, потрясая знаменами. Само собой, один из рыцарей обращается к Вальхелину с просьбой о молитвах и предрекает ему скорую смерть. Однако горе-пророку недостало прозорливости римской кумушки: священник прожил еще полтора десятка лет, что и позволило Ордерику записать его свидетельство.
Один из героев Гервазия Тильсберийского встречает в лесу неподалеку от города Карлайла (Кумбрия) святого Симеона, появляющегося в виде «рыцаря, дующего в охотничий рог», в сопровождении «огромной собаки, из пасти которой извергается пламя». Бедняга напуган внезапно разразившейся бурей, но Симеон успокаивает его, подарив рог, чей глас делает молнии бессильными. Затем призрак удаляется, мимоходом спалив дом живущего поблизости священника и его незаконнорожденных отпрысков[21].
Привидения в английской литературе и фольклоре
Начиная с тюдоровской эпохи встречи с привидениями становятся достоянием великой английской литературы. Параллельно развивается устная традиция, зачастую склонная к сентиментальности и благодушию. В XVIII в. рационализм полностью подчиняет себе литературу вплоть до начала XX столетия, когда возрождаются леденящие душу истории, опирающиеся на письменные источники Средневековья и сохраненные в народе предания.
Макбет и призрак Банко. Картина Теодора Шассерио (1854). Важное свидетельство того, что привидение доступно взорам не всех присутствующих
В колоритных привидениях Уильяма Шекспира (1564–1616) в большей степени ощущается античный пафос. Бернардо в «Гамлете» рассказывает, как «в саванах бродили мертвецы, по римским улицам визжали, выли»[22]. Эти вспомянутые драматургом визги станут неотъемлемым атрибутом многих английских привидений. Призраки в «Макбете» возникают посреди пустоши, оседлав ветер и смешавшись с туманом при громе, молнии и проливном дожде. Правда, чудовищность призраков заметно бледнеет после того, как читатель узнает об их занятиях — они насылают мор на свиней, выпрашивают каштаны у жены матроса, добывают талисманы вроде пальца утонувшего морехода. Призрак Банко неспроста является своему убийце, поэтому, кроме Макбета, никто его не видит. Призрак отца Гамлета преследует вполне определенную цель — побудить сына к мести. Шекспир знает, что ночь принадлежит мертвым, но излишне рационалистически связывает исчезновение привидений с наступлением утра и криком петуха:
Англо-шотландские баллады, созданные в XVI–XVII вв., были впоследствии популяризованы Вальтером Скоттом и романтиками XIX столетия. Искорки ужаса в них гаснут в потоке бытового сентиментализма. Погибшие в море сыновья богатой крестьянки по-родственному являются к ней на полночную пирушку и исчезают при крике петуха:
Брат приходит с того света, чтобы проучить сестру, из-за строптивого нрава которой многие женихи умерли от разрыва сердца. Скончавшийся юноша, прежде чем окончательно расстаться с любимой, успевает покатать ее на коне, а утонувший моряк жестоко мстит бывшей подруге, заманив ее на призрачный корабль и утопив[25].
Красавец Вилли после смерти навещает свою невесту, требуя вернуть ему клятву. Его требование подменяет средневековые просьбы о молитвенной помощи и призывы к благочестивой жизни. Вилли пророчествует о смерти девушки, но ее эта весть не смущает: она даже высказывает пожелание улечься с любимым в одну могилу. Вилли подобная перспектива не радует, ведь на кладбище околачиваются три другие девицы, на которых он обещал жениться. Они умерли, не дождавшись свадьбы, и теперь нарушают покой незадачливого жениха вместе со своими убиенными детьми и адскими псами, по обыкновению преследующими грешника.
Призраки разлетаются по гробам. Иллюстрация Артура Рэкхема (1908) к комедии «Сон в летнюю ночь». Пресловутый шекспировский петух — один из шаблонов литературной мистики. Он будет преодолен в викторианскую эпоху, когда духи обретут независимость от смены дня и ночи
Мертвецы и вправду не любят, когда тревожат их могилу. Один покойник вынужден сделать строгое внушение своей скорбящей возлюбленной, в течение года проливавшей слезы на кладбище. В ответ девушка умоляет его о единственном поцелуе, а мертвец, желая отвязаться, прибегает к известной отговорке тетушки Чарли: «Я тебя поцелую. Потом. Если захочешь». Согласно поверью поцелуй призрака означает смерть.
Оссиан и духи. Картина Франсуа Жерара (1801). Бард поет, а тщеславные призраки вспоминают дела давно минувших дней
В основу самой страшной из баллад легла очередная любовная интрижка. Деревенский повеса Вилли уходит от своей подружки Мэгги и в предрассветных сумерках встречает на холме бледную фигуру. Привидение служит орудием гнева Господня: оно разрывает Вилли на кусочки, раскладывает их по скамьям в соседней церкви, а голову приносит Мэгги.
В XVII–XVIII вв. откровения мистиков выходят из моды, хотя наполненная трагедиями жизнь светского общества порождает массу призраков. Антиквар Джон Обри (1626–1697) в своем «Альманахе» (1696) обращается за помощью к старой рукописи, «химической книге с множеством рецептов, среди которых был и такой, как при помощи дыма изгнать из дома привидений». Рассказ Даниэля Дефо (1660–1731) о «явлении призрака некоей миссис Вил на следующий день после ее смерти некоей миссис Баргрэйв в Кентербери 8 сентября 1703 года» многими воспринимается как розыгрыш, настолько англичане отвыкли от публичного обсуждения сверхъестественного.
Рассказ пропитан протестантским рационализмом. В нем не только сверяют часы и опрашивают свидетелей, но и докапываются до смысла появления призрака, который должен был «во-первых, утешить миссис Баргрэйв в ее горестях и попросить прощения за размолвку и, во-вторых, ободрить ее набожными наставлениями»1. Привидение миссис Вил очень благочестиво и безупречно воспитано — оно, несомненно, относится к «добрым духам». Надо ли говорить, что сам Дефо нисколько не сомневается в «человечности» призраков. «Если существует между нами духовное общение, обмен мыслями, называйте как угодно, — пишет он в “Очерке по истории и существованию привидений” (1727), — это общение душ, одетых плотью, и душ как таковых, бесплотных, то почему, скажите мне, не могут души сами вселиться в ту или иную плоть, сами навлечь на себя ту или иную внешнюю оболочку?»
Англичане эпохи Просвещения забывают о чудовищном обличье призраков, тем не менее в рассказах очевидцев по-прежнему сквозит страх перед ними. В наибольшей степени люди пугаются из-за самовнушения: «Я вижу то, чего не бывает, значит — я болен или умираю». Их страшат вещи, не объяснимые в свете научных истин. Доктор Сэмюэл Джонсон (1709–1784) метко замечает, что «отрицающие появление призраков на словах, нередко подтверждают его своими страхами на деле».
От человеческих эмоций не в состоянии отступиться даже писатели-романтики. В поэмах Оссиана, сочиненных Джеймсом Макферсоном (1736–1796), бесплотные тени умерших героев, пролетающие в облаках и туманах, сохраняют те же склонности, что отличали их при жизни. Они являются живым, чтобы возвестить грядущие беды, и с плохо скрытым тщеславием слушают барда, воспевающего их подвиги.
Привидение. Карикатура Ричарда Ньютона (1790). Апологеты просвещения без устали потешались над новой модой на истории о призраках
Платье превратилось в привидение. Карикатура Исаака Крукшенка (1797).
А это не только насмешка, но и назидание: всякий призрак — плод разыгравшегося воображения
Роберт Бернс (1759–1796) В поэме «Тэм О’Шентер» (1790) весьма буднично описывает участников бесовского шабаша, привидевшегося подвыпившему герою. Под музыку самого дьявола (Старого Ника) мертвецы отплясывают шотландскую джигу, в то время как Тэм с наслаждением любуется молоденькой ведьмой. От всего этого кошмара пострадала лишь кобыла Тэма, которой оторвали хвост. Фольклорист Бернс передает народные представления о том, кем прежде являлись призраки:
Все мертвецы держали свечи…
Тут были крошечные дети,
Что мало пожили на свете
И умерли, не крещены,
В чем нет, конечно, их вины…
Тут были воры и злодеи
В цепях, с веревкою на шее…
Танец мертвецов. Иллюстрация Джона Райта (1842) к поэме Роберта Бернса «Тэм О\'Шентер». Грешники пляшут под музыку Старого Ника, а Тэм любуется молоденькой ведьмой. По бокам стоят призраки со свечами, на окаменевших лицах которых написано недоумение: «Как мы угодили в эту разудалую компанию?»
Неведомый преследователь навевает ассоциацию с библейскими «ужасами на дороге» (Еккл. 12: 5). Не случайно эти поэтические строки припомнил М.Р. Джеймс в рассказе «Руническая магия» (1911), где их иллюстрирует гравюра, изображающая залитую лунным светом дорогу и бегущего по ней человека, за которым гонится демон.
В последней трети XVIII в. в Англии зарождается новый литературный жанр — готический роман. Ему английская мистика обязана своими главными нелепостями, более чем на сто лет задержавшими возврат к средневековой традиции. Псевдоготические глупости Хораса Уолпола (1717–1797) и его последователей навредили английской культуре не меньше, чем разрушения и осквернения пуритан. По замечанию Артура Мейчена, «позорная любовь, позорное восхищение готикой было хуже, чем полное невежество и невежественное презрение; ничто не могло так эффективно скрыть или исказить настоящую тайну»[28].
Авторы готических романов не только не порывают с повседневными нуждами, но и подчиняют им мир сверхъестественного. Мрачный колорит и атмосфера страха служат подпоркой для набившего оскомину морализаторства. Загадочные предначертания, странные болезни и загробные визиты приводят к мелодраматической развязке — каре злодея, торжеству праведника, соединению влюбленных или их гибели. Согласно заключению литературоведов, готический роман является всего-навсего разновидностью романа классического, причем не самой выдающейся.
Путник и демон. Иллюстрация Верджила Финяэя (1937) к поэме Сэмюэла Колриджа «Сказание о старом мореходе». Американский художник трактовал этот отрывок из поэмы точно так же, как автор рисунка из рассказа М.Р. Джеймса
Уолпол в предисловии к роману «Замок Отранто» (1764) утверждает, что выдумки сочинителя передают нравы и верования «мрачных веков». В действительности это не само Средневековье, а расхожие представления о нем, типичные для эпохи Просвещения. Трудно сочинить что-либо более чуждое древности, чем банальная история об узурпаторе, преследуемой им девушке и знатном наследнике, переодетом крестьянином. Волшебные доспехи, громовые раскаты и возносящиеся на облаках фигуры не свойственны средневековой магии. Да и фамильные портреты не могут оживать — они лишь, по верному замечанию Шерлока Холмса, позволяют уверовать в переселение душ.
Призрак из романа Клары Рив (1729–1807) «Старый английский барон» (1777) озабочен разоблачением самозванца и восстановлением в правах настоящего наследника, вновь прикидывающегося крестьянином. Воспитанная в духе рационализма Анна Радклиф (1764–1823) выстраивает массу громоздких умозаключений, чтобы естественным образом объяснить мистические на первый взгляд события. Радклиф стала одним из авторов литературного клише о «застенках инквизиции», а Скедони, отрицательный герой романа «Итальянец» (1804), носит духовный сан подобно многим готическим злодеям.
М.Г. Льюис (1775–1818) своим романом «Монах» (1796) породил еще один стереотип, благодаря которому современный фольклор пестрит рассказами о призраках несчастных монахинь, страдавших от любви к мужчине и жестоко наказанных судьбою. Окровавленная монахиня — привидение бывшей послушницы, покинувшей монастырь и предавшейся дикому разгулу. Она убивает своего любовника, а сама погибает от руки его младшего брата, под-вигшего ее на преступление. После смерти монахиня посещает пещеру, где лежат ее непогребенные кости, и родовой замок, которым теперь владеет ее убийца и сообщник. Описанный в романе призрак удачно дополняет костлявого старика Плиния Младшего: «Я увидел перед собой живой труп. Лицо у нее было обострившимся и изможденным, щеки и губы - бескровными, бледность смерти одевала ее черты, а устремленные на меня глаза были тусклыми и глубоко запавшими»[29].
Призрак отца Гамлета. Гравюра Иоганна Фюсли (1789). Именно так — дребезжа доспехами и размахивая оружием — являлись привиденияв готических романах, широко распространившихся ко времени создания гравюры
В 1820-х гг. школа готического романа выдыхается. Последний ее представитель Чарльз Метьюрин (1782–1824) в романе «Мельмот Скиталец» (1820) вновь повествует о привидении с фамильного портрета, облюбовавшем чулан старинного дома. Более глубокое впечатление производит чудовище, придуманное Мэри Шелли (1797–1851) в романе «Франкенштейн» (1817). Хотя оно является не призраком, а искусственным человеком, его отвратительные черты напоминают о древних мертвецах.
Наступает эстетическая реакция на засилье бессодержательного трагизма в литературе. Джейн Остен (1775–1817) утонченно пародирует готический жанр в романе «Нортенгерское аббатство» (1818), а писатель-сатирик Томас Лав Пикок (1785–1866) в романе «Аббатство кошмаров» (1818) приводит любопытные сведения о призраках начала XIX столетия. Оказывается, призрачный мир пополнился множеством монахов, которые не столько страдают из-за своих заблуждений, сколько веселятся и бражничают. По заверению мистера Пикника, в Париже они «забрались в погреб к мосье Свебаху, живописцу… выпили у него все вино, а потом еще швыряли в голову ему пустые бутылки». По — прежнему в ходу истории о близких людях, являющихся в момент смерти или вскоре после нее. Мистер Флоски вспоминает очередного моряка, бледного и печального, навещающего свою невесту после кораблекрушения. Наконец, возникает первый викторианский по стилю призрак — джентльмен во фланелевом халате, читающий в кресле библиотеки мистера Горло. Его визит не связан ни с какими событиями — прием, не допустимый для готического романа! В качестве объяснений для всех этих «анекдотов» мистер Пикник не придумал ничего лучшего, как сослаться на «врачебные доказательства» силы воображения. Воображению поддаются особы «нервического, слабого либо меланхолического склада, истомленные горячкой, трудами или скудной пищей»[30].
Викторианская эпоха, с одной стороны, ведет к дальнейшему развитию скептицизма, но с другой — упразднение патетических сюжетов и романтических шаблонов способствует пробуждению интереса к случаям, связанным с настоящими призраками, и что гораздо важнее — к фольклорным описаниям потусторонних явлений. Привидения начинают посещать не фантастические европейские замки, а скромные сельские усадьбы и церковные кладбища, коих хватает в самой Англии. И хотя многие писатели старательно разыскивают «скелеты в шкафу» (внутрисемейные тайны), все чаще сверхъестественное вторгается в личную жизнь, не имея на то серьезных оснований.
Скрудж и призрак Марли. Иллюстрация Джона Лича (1843) к повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе». Призрак волочит за собой цепь из замков, ключей и кошельков. Но это вовсе не грехи! Сами по себе они безвредны — ими можно даже делиться с ближним, — но в таких количествах они отвлекают от радостей земных
Чарльз Диккенс (1812–1870), подвергающий критическому анализу и свидетельства очевидцев, и литературные мистификации, в письме от 6 сентября 1859 г. признается: «Я до сих пор еще не встречал такого рассказа о привидениях, достоверность которого мне бы доказали и который не имел бы одной любопытной особенности — а именно что изменение какого-нибудь незначительного обстоятельства возвращает его в рамки естественной вероятности»[31]. Сам писатель в большинстве произведений о призраках избегает патетики. Его призраки настолько обыденны, что их порой трудно отличить от живого человека («Сигнальщик», 1866), а те, кто их видит или ощущает их присутствие, испытывают лишь небольшой дискомфорт («Рецепты доктора Мериголда», 1865). «Рождественская песнь в прозе» (1843) и различные антологии, посвященные таинственным происшествиям, не вызывают страха из-за своего неприкрытого морализаторства.
Дух Джейкоба Марли наносит визит бывшему компаньону Скруджу и жалуется на свою посмертную участь. Марли «осужден колесить по свету и… взирать на радости и горести людские, разделить которые он уже не властен»[32]. Вина его состоит в том, что он, видите ли, недостаточно общался с людьми и соучаствовал в их судьбах. Средневековые понятия переворачиваются с ног на голову: человек наказан не за излишнюю озабоченность земными проблемами, а за недостаток таковой. И его дух тянет к земле отнюдь не то, чем он сам себя к ней привязал (коммерческая деятельность), — нет, он приходит из мира духов за порцией «материи», недополученной при жизни! «Материализация» привидения достигает кульминации.
Шарлотта Бронте (1816–1855) вслед за Анной Радклиф и Джейн Остен старается найти реальное обоснование фантастическим событиям. Ее мнимые призраки оборачиваются умалишенной затворницей, злой и корыстолюбивой старухой, переодетым ухажером. Убежденная викторианка Бронте чурается «романтических бредней» и одновременно сообщает ценные сведения о популярных в народе легендах.
Из романа «Городок» (1853) мы узнаем, что призрак монахини чрезвычайно полюбился англичанам, но теперь его судьба связана с папистской дремучестью и произволом. В посещаемом привидением саду глубоко под землей устроен склеп, где «покоятся останки девушки, которую в мрачную эпоху Средневековья по приговору церковного суда заживо похоронили за нарушение монашеского обета»[33]. А в романе «Джейн Эйр» (1847) героиню едва не напугала повстречавшаяся на дороге огромная собака. Джейн готова была принять ее за Гитраша — призрачное «существо, похожее на льва, с длинной шерстью и крупной головой»[34], обитающее в уединенных местах на севере Англии.
В третьей четверти XIX в. под призрачные явления подводится квазинаучная база. Англия далеко не сразу включается в этот процесс. Кое-кто из европейских ценителей научного прогресса даже склонен обвинять англичан в приверженности к отсталым формам толкования призрачных феноменов[35]. Для этого времени характерно увлечение посмертной фотографией — парадоксальное сочетание цинизма и сентиментальности, назначенное победить страх смерти и отыскать иной способ связи с мертвецами, кроме христианских молитв. Первые фотографы охотно используют свое изобретение для фиксации всего выходящего за рамки обыденного. Так, изобретатель калотипии Уильям Тальбот (1800–1877), ставящий эксперименты в старинной усадьбе Лекок (Уилтшир), замечает около озера традиционную Белую даму, но не успевает запечатлеть ее на снимке.
Джейн Эйр и мнимый призрак. Иллюстрация Ф.Г. Таунсенда (1847) к роману Шарлотты Бронте «Джейн Эйр». Женщина в ночной рубашке, похожей на саван, рвет вуаль Джейн. Супруга мистера Рочестера — человек, а не дух, но ее, как и многих кандидатов в привидения, держат под замком в дальних покоях дома
Тяжеловесные по стилю произведения Эдварда Бульвер-Литтона (1803–1873) призваны доказать, что сверхъестественного нет, а есть «явления, подчиняющиеся не познанным нами пока законам природы». Для писателя и его единомышленников призрак — это некое подобие отжившей формы или идея, передающаяся еще не установленным образом от одного мозга к другому. Передачу осуществляет «материальный агент» (экстрасенс), имеющий власть над мыслями и воспоминаниями умерших и способный предъявлять нашим чувствам «образ самой приземленной части человеческого существа». В подтверждение своей мысли Бульвер-Литтон ссылается на бесцельность явления призраков, которые «редко говорят и не высказывают ничего такого, что выходило бы за рамки посредственности»[36]. Казалось бы, отсутствие цели и молчаливость свидетельствуют вовсе не об иллюзорности привидения, а о его чуждости земным заботам и привязанностям. Но, увы, писатель не расстается с мыслью о «высоких, благородных и способных существах, живущих в безграничной воздушной среде»[37]. И если призрак не ведет светскую беседу, он никак не может существовать!
Идея совместить мистику и науку пришлась по душе далеко не всем. Амелия Эдвардс (1831–1892) сетует на ограниченность ученых, не верящих «во что-либо выходящее за пределы доступной им очень узкой сферы понятий». Писательница слегка наивно апеллирует к законам логики, основанным на «сопоставлении причин и следствий», и к «показаниям надежных свидетелей, которые при судебном разбирательстве рассматриваются как решающий аргумент»[38]. Но еще Вальтер Скотт, пренебрегая заветом святого Фридо-лина, иронизировал по поводу человека, пытающегося свидетельствовать в суде со слов призрака убитого. «Подождите, сэр, — сказал судья, — призрак превосходный свидетель, и его показания весьма важны, но он не может быть выслушан в суде через доверенное лицо. Вызовите его сюда, и я его выслушаю, но ваши слова — только слухи, которые мне непозволительно принимать во внимание».
Медленно, с трудом писатели очищают инобытие от земных понятий, и привидения наконец-то приобретают вид отталкивающий и бездушный. В этом плане трудно переоценить заслугу Джозефа Шеридана Ле Фаню (1814–1873), которого М.Р. Джеймс объявил единственным из викторианцев, кому стоит подражать.
Мистер Дженнингс, герой повести «Зеленый чай» (1872), ссылаясь на «Небесные тайны» Эммануила Сведенборга (1688–1772), пишет о сопутствующих человеку злых духах. Это выходцы из ада, но в аду они более не пребывают, поскольку исторгнуты оттуда: «Их место между небесами и преисподней, и зовется оно миром духов». Дженнингс понимает, что «опасно человеку иметь общение с духами, если не укрывает его твердыня веры», однако сам он принадлежит к разряду колеблющихся. Доктор Хесселиус тщетно напоминает ему о Творце, защищающем от таких существ. Дженнингс гибнет, будучи не в силах противостоять злобной обезьяне. Выбор автором обезьяны в роли привидения не случаен — в романскую эпоху этот зверек олицетворял самого дьявола. Вероятно, к древнему прототипу восходит и сова, сообщник призрака, повинного в смерти капитана Бартона из повести «Давний знакомый» (1872). В сборнике рассказов «Дух мадам Кра-ул» (1851–1872) присутствуют и другие животные из старинных преданий Ирландии и Нортумберленда.
К сожалению, Ле Фаню не ограничивается описанием призраков, уделяя внимание квазинаучным изысканиям причины их воздействия на психику. Бесплотные духи получают доступ к органам чувств человека посредством «избыточного нервного флюида, накапливающегося в мозгу или нервных волокнах». Жертвы привидений больны — у них обнажены «поверхности, которые, ввиду их особой восприимчивости, природа снабдила защитной оболочкой», и утрачена «чувствительность к нежелательным воздействиям». Однако их болезнь не опровергает существование мира духов — «злобного, безжалостного и всемогущего»[39]. Преследующих больного тварей могут видеть и посторонние наблюдатели.
Ле Фаню, безусловно, опередил свое время, упорно не желающее расставаться с призраками, озабоченными человеческими взаимоотношениями. Героиня повести «Отель с привидениями» (1878) Уилки Коллинза (1824–1889) не против того, чтобы призрак являлся «просить милости христианского погребения и возмездия для преступников». Она лишь возмущена своим участием в этом деле, ведь она «совсем не знала убитого при жизни», хотя и «принимала участие в его жене»[40].
Встреча с привидением. Газетный рисунок конца XIX в. На исходе викторианской эпохи призраки постепенно утрачивают свою человечность
В жанровых пародиях вновь представлена целая россыпь бытующих в викторианском обществе стереотипов. Оскар Уайльд (1854–1900) знакомит нас с призраком сэра Симона де Кентервиля, который в тюдоровскую эпоху убил свою жену. А вот и его описание, совмещающее черты привидений Плиния Младшего и М.Г. Льюиса: «Глаза его горели, как раскаленные угли, длинные седые волосы патлами ниспадали на плечи, грязное платье старинного покроя было все в лохмотьях, с рук его и ног, закованных в кандалы, свисали тяжелые ржавые цепи»[41]. Но еще любопытнее судьба убийцы. Шурины заморили сэра Симона голодом, и триста лет спустя предприимчивые американцы обнаруживают его скелет, прикованный к железному кольцу в потайной каморке в замке. Таким образом, семейный «скелет» материализуется. Когда хозяева английских замков и усадеб начнут делать на призраках деньги, скелеты будут обретаться в массовом порядке.
К концу XIX в. окончательно сформировался образ преступного рыцаря или аристократа, отражающий захлестнувшую тогдашнюю Англию моду на эгалитаризм. Джером К. Джером (1859–1927) в рассказе «Пирушка с привидениями» (1891) перечисляет готовящихся к призрачному параду «злодеек-графинь, зарезанных ими баронов, а также пэров с генеалогией от Вильгельма Завоевателя, успевших придушить кого-нибудь из родичей и кончивших буйным помешательством».
Писателю удается отразить практически все мнения современников о призраках. В параде участвуют совестливые духи, озабоченные тайной завещания или нерасшифрованного письма; щепетильные духи, возмущенные тем, что их тела похоронили на мусорной свалке или в деревенском пруду; слишком молчаливые духи, посещающие случайных гостей (выпад против Бульвер-Литтона); духи богатеев, стремящиеся облагодетельствовать своих бедных родственников (выпад против Диккенса); и наконец, наша старая знакомая — «серая монашка», целующаяся с «коричневым монахом».
Джером высмеивает попытки викторианских обывателей составить родословную призраков ценой осквернения памяти предков, которые в их понимании резали и пытали всех направо и налево: «Вы можете стать духом, либо собственноручно прикончив кого-нибудь, либо став жертвой кровавого преступления, — как вам больше нравится. Призрак-убийца как будто более популярен, но, с другой стороны, вы сумеете с большим эффектом пугать людей, если вы призрак убитого, ибо тогда вы можете показывать свои раны и издавать жалобные стоны». Правда, замурованных останков у Джерома нет, зато есть потайной ход, которым «нередко пользовались в проклятые старые времена»[42].
Шутливый настрой писателя не должен нас обманывать. Однажды Джером признался в существовании серьезных рассказов о привидениях, так и не подготовленных им к печати, и высказал сожаление о том, что «призраки покидают нас, разогнанные научным обществом психологов»[43]. Интересно, что автор «Пирушки» обходит вниманием призрачных чудовищ и злых духов. А ведь он не мог о них не знать — макабрические начинания Ле Фаню уже были поддержаны Стивенсоном и Конан Дойлом. Очевидно, это направление не пользовалось благосклонностью читающей публики. Ее вкусам скорее отвечал роман «Дракула» (1897) Брэма Стокера (1847–1912), отдающий дань уважения классическому мелодраматизму.
Вампир был знаком английскому читателю по новелле Джона Полидори «Вампир» (1819), бульварному роману «Вампир Варни» (1847) и повести Ле Фаню «Кармилла» (1872), но он ассоциировался в первую очередь с Европой (Штирия, Венгрия, Транс-ильвания, Франция). Редчайшим случаям его появления в Англии находились курьезные объяснения. Например, Э. и X. Херон[44] объясняют его самозарождение в свете спиритуалистических фантазий своего времени: «В мертвых человеческих организмах содержатся все семена добра и зла. К росту эти психические семена или зародыши побуждает мысль, а если мысль существует долго и постоянно поощряется, то она, в конце концов, может набраться загадочной жизненной силы, которая будет неуклонно нарастать, вбирая в себя подходящие элементы из того, что ее окружает. Этот зародыш длительное время оставался всего лишь беспомощным разумом, который дожидался случая обрести материальную форму и с ее помощью осуществить свои желания»[45]. Материальным посредником вампирического разума выступает египетская мумия. Вампир воспользовался мумией словно трупом, а вот если бы авторы помнили о гневе Ка, могло бы получиться нечто вроде сногсшибательной схватки «вампиры против зомби».
Осеннее утро (1864). Картина Джона Гримшоу. Изображена типичная английская усадьба с привидениями
Противоречивые отклики читателей получила знаменитая повесть Генри Джеймса (1843–1916) «Поворот винта» (1898). Многие восприняли встречи с призраками, о которых повествует гувернантка, как показатель ее нездорового психического настроя, возможно, имеющего фрейдистскую подоплеку. Несмотря на бесспорные художественные достоинства повести, она и вправду способна напугать только того, кто незнаком с настоящими литературными привидениями. Но реальные основания у описанных там трагических событий, похоже, были: замысел повести созрел у писателя после того, как он услышал рассказ Эдварда Бенсона (1829–1896), архиепископа Кентерберийского, отца будущих авторов произведений о призраках. Прочие мистические повести Джеймса скучны и затянуты. Их герои, как и прежде, блюдут светские манеры в общении с миром духов.
Вклад в британскую мистику Стивенсона и Конан Дойла обычно преуменьшают из-за авантюрно-приключенческой атмосферы большинства их произведений. Между тем Роберт А. Стивенсон (1850-1894), опираясь на шотландские народные предания, одним из первых указал на связь призрачных феноменов с колдовством. Уродливый призрак ведьмы из рассказа «Окаянная Дженет» (1887) характеризуется как «дряхлое, мертвое, оскверненное тело, надолго разлученное с могилой и обитаемое дьяволом»[46]. Жители прихода Болвири наблюдают и черного человека — того самого, что напал на испанца из рассказа Торквемады.
Полуденным ужасом веет от легенды о колдуне Лисе Лэпрайке, чье тело пребывает в трансе у себя дома, в то время как его призрачный двойник — «большой, жирный и бледный увалень» — визжит, скачет, мечется, подпрыгивает и кружится на залитом солнцем зеленом откосе скалы недалеко от Бервика. Один из рыбаков стреляет в чудище из ружья, заряженного серебряной монетой, и оно исчезает, издав жалобный крик, а монету находят в сердце внезапно очнувшегося и тут же рухнувшего замертво колдуна. Рассказчик задается вопросом: «Я часто думаю, зачем же колдуны и колдуньи продают дьяволу самое дорогое, что у них есть, — свои души, если все они либо сморщенные, оборванные старушонки, либо немощные, дряхлые старики? А потом я вспоминаю, как Лис Лэпрайк один-одинехонек плясал немало часов кряду оттого, что темная радость била в его сердце ключом»[47]. Изрядно помрачнели предания шотландцев со времен Бернса!
Призраки всегда интересовали Артура Конан Дойла (1859–1930), хотя его взгляды на них претерпели кардинальные изменения. В рассказе «Подлинная история о привидениях Горсторпской усадьбы» (1877) юный писатель устами Тома Халтона делит всех людей на «тех, кто открыто заявляет, что не верит в привидения, хотя до смерти их боится, и тех, кто допускает возможность их существования и не остановился бы ни перед чем, лишь бы их увидеть». Таким образом, и через сто лет после замечания доктора Джонсона страх служит доказательством существования призраков. Что же касается стремления увидеть привидение, оно быстро улетучивается у тех, кто с ним встречается, подобно героям рассказа.
В остальном позиция Халтона весьма противоречива. Например, он утверждает, что не настолько глуп, чтобы верить в «души грешников, которые под бременем страшных проклятий в извечно лязгающих цепях совершают свои ретирады по подвалам, чердакам и черным лестницам», и делает вывод: «Когда человек умирает, над ним более не властны заботы и невзгоды этого мира… остается одно только эфирное тело». Однако тут же упоминаются «чувства возвышенные», питающие «лишенный телесной оболочки бесплотный дух», и «темные страсти», висящие «на несчастной душе тяжким бременем, цепляясь за прах»[48].
Вскоре Конан Дойл уклоняется в скептицизм и даже раньше Джерома сочиняет пародию на мистический жанр — рассказ «Тайна замка Горсторп Грэйндж» (1883). В нем он нарочно использует название усадьбы (Goresthorpe Grange) из своего раннего рассказа. Но теперь ее хозяину являются не настоящие, а иллюзорные призраки, вызванные хлоралом, которым его напоил шарлатан Абрахамс, тем временем спокойно ограбивший дом. Бредовые видения заключают в себе дорогое сердцу спиритуалиста «незримое ничто», преисполненное электричества и магнетизма и убивающее собак (уже тогда стали замечать, что собаки боятся призраков, а кошкам они нравятся); злобную старуху, обрушивающую на людей проклятия (из рассказа Вальтера Скотта[49]); благородного кавалера, жертву родового преступления; бесформенный дух, издающий оглушительный хохот (пародия на пародию, что подтверждает отсылка к Диккенсу); убийцу с кинжалом, специалиста по затерянным сокровищам; прекрасную скорбящую деву, жертву несчастной любви. В отличие от рассказа Джерома здесь присутствует вылезший из гроба тощий скелет в саване с капюшоном. Он назван «американским страшилищем» по ассоциации с творчеством Эдгара А. По, который все же предпочитал таким мертвецам томных призрачных женщин. Очевидно, «глубоко сидящие в глазницах злобные глаза» и отвисшая нижняя челюсть, обнажающая «сморщенный, съежившийся язык и два ряда черных, щербатых клыков»[50] — плоды фантазии самого Конан Дойла.
Впоследствии он издал несколько действительно пугающих рассказов о призраках и чудовищах, далеко выходящих за рамки общепринятых шаблонов. Среди них отметим «Номер 249» (1892), «Лисий король» (1898), «Ужас расщелины Голубого Джона» (1910), где описано реальное место в Дербишире, и «Задира из Броукас Корта» (1921).
Мистер Мелоун видит дух своей матери. Иллюстрация к роману Артура Конан Дойла «Страна туманов» (1925). В фантазиях спиритов гуманистические настроения вновь усилились. Теперь призраки готовы кинуться в объятия живых
На почве увлечения спиритизмом писатель вернулся к своей юношеской идее о чувствах и страстях привидений, открыв своеобразное чистилище, куда поместил человеческие души, подвластные мирским привязанностям, как благородным, так и низменным. Одни из них нейтральны по отношению к живым, другие несут в себе добро — их «держит у земли благодарная память потомков»[51], третьи преисполнены отрицательной энергии и крайне опасны для медиумов.
Конец викторианской эпохи ознаменовался всплеском мистических переживаний, постепенно схлынувшим в 1920-х гг. За короткий срок были созданы лучшие литературные произведения английской мистики. Среди авторов начала столетия выделяются братья Бенсон, Элджернон Блэквуд, Артур Мейчен и М.Р. Джеймс.
Призраки, описанные Эдвардом (1867–1940) и Робертом (1871–1914) Бенсонами, в большинстве своем человечны, хотя братьям принадлежит ряд замечательных наблюдений за потусторонним миром. Эдвард с трудом отрешается от научной терминологии, проводя аналогию с беспроволочным телеграфом и сравнивая тех, кто видит призраков, с приемниками, «время от времени ловящими на вечных волнах эмоций нескончаемые сообщения или отрывки таких сообщений, которые громко звучат для имеющих уши или материализуются для имеющих глаза»[52]. Позднее писатель выразился яснее, охарактеризовав мир привидений как «единственно подлинный и реальный мир», в котором «прошлое, настоящее и будущее неотделимы друг от друга» и «представляют собой единую точку в вечности, воспринимаемую целиком и со всех сторон сразу». Когда «оболочка праха» приоткрывается, люди «обретают способность видеть и познавать»[53].
Вследствие совмещенности временных пластов человеку являются мерзкие создания, принадлежащие, в частности, «к самым простейшим организмам, давно исчезнувшим с лица Земли», подобно, например, огромному фосфоресцирующему слизняку, обладающему «способностью сгущать вокруг себя тьму»[54]. Эти твари одновременно и материальны, и призрачны по своей сути.
Роберт Бенсон в принципе соглашается с Конан Дойлом в том, что сильнейшие человеческие страсти — ненависть, гнев, ужас, раскаяние — могут образовывать «мощный энергетический заряд», способный материализоваться при определенных обстоятельствах. Но зачем искать квазинаучные обоснования появления призрака, когда католичеству давно известно о душах преступников, прикованных к какому-либо месту и вынужденных «замаливать свой тяжкий грех, скорбя, ища прощения и не получая его»?[55]
Элджернон Блэквуд (1869–1951) тоже говорит о силах, сохраняющихся после смерти и функционирующих на бессознательном уровне. Если они принадлежат волевому и сильному человеку, их воздействие ощущается довольно долго. Но этого недостаточно для появления привидения! Лишь соединившись со злобными потусторонними сущностями, человеческие силы «могут жить бесконечно и увеличивать свою мощь до невообразимых пределов». Наконец-то удалось различить человеческое и нечеловеческое! Блэквуд, возможно, сам того не ведая, очень близок к древнему пониманию природы призраков. Вслед за Эдвардом Бенсоном он прозревает иную сферу бытия, находящуюся рядом с нашей сферой. В ней «хаотично дрейфуют канувшие в Лету столетия. Это земля мертвых, их убежище, край, густо заселенный и кишащий чудовищными видениями»[56].
Только злые чувства, убежден Блэквуд, создают призраков: «Кто слышал о заколдованных местах, где творились бы благородные дела, или о добрых и прекрасных призраках, разгуливающих при лунном свете? К сожалению, никто. Только порочные страсти обладают достаточной силой, чтобы оставлять после себя долговечные следы, праведники же обычно холодны и бесстрастны»[57]. Сказки о доброжелательных и вежливых привидениях остались в прошлом.
Писатель исследует и призрак самоубийцы, обойденный вниманием викторианцев. Давно подмечено, что люди кончают с собой не из ненависти к жизни, а от избытка внимания к ней, приходя в отчаяние от несоответствия своих устремлений существующему порядку вещей. Согласно закону материализации чувств логично ожидать того, что эти устремления будут всячески притягивать дух самоубийцы к земле (вспомним «видимое», удержанное призраками Сократа). Его дух «блуждает в потустороннем, жестоко мучаясь, покуда не вселится в чье-нибудь тело, обычно в лунатика или слабоумного, которые не могут противиться страшному вторжению»[58].
В дальнейшем Блэквуд погрузился в гуманистический сентиментализм и позабыл о потусторонних сущностях, неподражаемо описанных им в повестях «Ивы» (1907) и «Вендиго» (1910). Свои представления о призраках он тщательно скорректировал в угоду идеологии, осуждающей высшие духовные достижения человечества, связанные с безудержной верой и нетерпимостью к инакомыслию. В повести «Проклятые» (1914) сонм призраков одержим раздором, питающим безликую и ничуть не устрашающую Тень. К потерянным душам, повинным в недостатке толерантности, относятся древние римляне, друиды, ревностный католик, фанатичный протестант и ортодоксальный иудей. Все они оставили после себя «слой концентрированных мыслей и убеждений»[59], досаждающий честным англичанам, которым для полного комфорта необходима уверенность в собственном благодушии.
Комната с привидениями. Картина Уильяма Иемса (1869). Такие комнаты облюбовали для своих визитов викторианские призраки
Творчество Артура Мейчена (1863–1947) не имеет аналогов в мировой литературе. Пожалуй, никто из британских писателей не ощущал так глубоко духовное убожество и культурную отсталость нынешней цивилизации. Выросший в Уэльсе юноша и вправду «впитал в себя средневековую тайну темных лесов и древних обычаев»[60] римлян и кельтов. Мейчен в точности отражает психологию человека древности, характеризуя окружающую нас действительность как «иллюзии и тени», скрывающие истинный мир: «Есть подлинный мир, но он вне этих чар и этой призрачности… он спрятан за всем этим, словно за покрывалом»[61]. Мир этот опасен, а интуиция современного человека притупилась, и он не в состоянии признать настоящее зло, даже столкнувшись с ним лицом к лицу: «Материализм нашей эпохи много сделал для уничтожения святости, но еще больше преуспел в уничтожении зла». Настоящее зло напрямую связано с грехом, который «есть не что иное, как попытка проникнуть в иную, высшую сферу недозволенным способом»[62].
Тем самым Мейчен не только находит объяснение невосприимчивости нашего современника к инобытию, но и указывает на враждебную сущность потусторонних явлений, вызванных чародейством и идолопоклонством. Он также приходит к убеждению, как правило, недостающему фольклористам: «Многое из мирового фольклора есть лишь сильно преувеличенный рассказ о событиях, случавшихся в реальности»[63].
Полностью совместить художественную прозу и древние предания удалось Монтагю Родс Джеймсу (1862–1936), чьи произведения, несомненно, самые страшные из всего созданного в литературе Англии. Будучи ректором Королевского колледжа в Кембридже и Итонского колледжа, Джеймс написал несколько новелл, каждая из которых — жемчужина мистического жанра. Воспользовавшись своими грандиозными познаниями антиквара и книжника, он создал целый ряд колоритных призраков. Например, укутанное в постельное белье привидение из рассказа «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать» (1904), чье лицо напоминает смятую простыню, имеет параллели с народными легендами о существе без костей (Boneless), походящем на тяжелое мокрое одеяло, холодное и с затхлым запахом.
Все привидения Джеймса материальны, злобны и омерзительны, они воздействуют не только на зрение, но и на органы осязания, если человек ненароком прикасается к ним в темноте. Среди них есть и мертвецы, обретшие чудовищный облик в силу своей греховности, и демоны, вызванные к жизни с помощью магии и колдовства. Писатель сознательно избегает оккультных духов и теней, научных построений и моралистических сентенций. Для наших целей важно подчеркнуть еще одну особенность рассказов Джеймса — во многих из них описаны реально существующие места. Мы вернемся к ним в соответствующем разделе книги.
Джеймс никогда не распространялся о личном опыте встреч с привидениями, хотя намеки на него кое-где попадаются. Лишь однажды он проговорился, что готов признать достоверность слов очевидцев в том случае, если приведенные ими факты убедительны. После Джеймса никто в Англии не писал о призраках столь ярко и проникновенно. Добротная литературная мистика покинула пределы Соединенного Королевства, перекочевав за океан, где достигла кульминации в творчестве Говарда Ф. Лавкрафта.
В настоящее время мистический жанр пребывает в упадке. Интерес к потусторонним явлениям угас в связи с двумя мировыми войнами, а когда он возродился в 1970-х годах, писатели и кинематографисты попали в зависимость от преобладающих в обществе настроений. В результате мир призраков оказался подвластен либерализму, психологизму, сексу и прочим идеалам нашей эпохи. Этим установкам в гораздо большей степени отвечает американская культура, чьи представители крайне редко обращаются даже к собственным классикам. Так, в западном кино до сих пор нет ни одной приличной, не искажающей оригинал экранизации произведений Лавкрафта![64]
Немало сведений об английских привидениях обретаются в специальных сборниках, посвященных «случаям из жизни». Из прежних авторов сборников наибольшим авторитетом пользуются Джон Ингрэм (1842–1916), автор книги «Дома с привидениями и семейные традиции Великобритании» (1905), и Чарльз Линдли (1839–1934), лорд Галифакс, автор «Книги привидений» (1936). К описанным ими встречам с призраками следует относиться с изрядной долей скептицизма, отделяя истину от сопровождающих ее домыслов самих очевидцев. Из ныне живущих специалистов по паранормальным явлениям наиболее уважаем Питер Андервуд (род в 1923 г.), действующий председатель «Клуба привидений», основанного в Кембридже в 1862 г.
В викторианской Англии наличие привидения мгновенно снижало цену на недвижимость. У Джерома агент, сдающий дом в аренду, оформляя договор, сбрасывает из-за привидения десять фунтов арендной платы в год. А лорд Кентервиль вынужден предупредить американского посла о наличии в замке призрака. Но тот приехал из «передовой страны», чья «бойкая молодежь» способна «перевернуть весь Старый Свет», а потому желает заплатить за привидение. Вот и в наше время прогрессивно воспитанные обыватели охотно посещают дома с призраками, а хозяева не в пример наивному лорду столь же охотно берут за это деньги. Скажем, населенная призраками спальня замка Манкастер (Кумбрия) сдается желающим провести там ночь за 450–550 фунтов.
Места с привидениями
Прежде чем перейти к классификации внушительного свода легенд о призраках, следует затронуть еще одну проблему. Мы видели, что привидения с глубокой древности облюбовывали те места, где происходили насильственные смерти или трагические события. Поскольку англичанам XVIII столетия казалось, что жизнь их предков состояла из убийств и пыток, появление призраков стали связывать со средневековым замком и окружающим его лесом. Массивные двери, с лязгом поворачивающиеся на ржавых петлях, ветер, уныло завывающий в щелях и бойницах, тонущие во мраке галереи и громко скрипящие деревянные лестницы нагоняли страх и в то же время помогали объяснить призрачные феномены естественными причинами.
В эпоху романтизма к замкам добавились монастырские развалины и кладбища. Хрестоматийное описание развалин дает Натан Дрейк (1766–1836): «Вид аббатства, каменные плиты которого не пощадило время, являл собою напоминание о тщете и конечности человеческого бытия. Высокие готические окна его и арки, увитые плющом, были едва различимы в сгустившихся сумерках… Ни один звук не нарушал окружавшей руины тьмы; даже шелест крыльев ночных обитателей скрадывала недобрая тишина»[65]. Кстати, вместо светящегося призрака, пугавшего суеверных крестьян, герой Дрейка, согласно романтическим канонам, обнаруживает прекрасную незнакомку.
Ночью на развалинах церкви. Картина Филиппа Аютербурга (1790). Лежащие на земле надгробия и черепа должны бы навевать мысли о смерти. Но поэту они не страшны! Он хотя и взирает на Христа, явно кого-то ждет: вот-вот из-за угла выплывет туманная женская фигура
Викторианские писатели сосредоточили внимание на старинных усадебных домах XV–XVII вв., наполненных подозрительными стуками и скрипами. Вот типичный образец такого дома, впечатливший Джейн Эйр: «Большие парадные залы показались мне особенно величественными, зато некоторые из комнат на третьем этаже, хотя они были темные и низкие, привлекали тем, что от них веяло духом старины… При неверном свете, падавшем в узкие окна, я видела кровати, которым было не меньше ста лет, лари из дуба или орехового дерева, украшенные причудливой резьбой… ряды старинных стульев с узкими сиденьями и высокими спинками, еще более старинные кресла… Благодаря всем этим реликвиям третий этаж Торнфилда казался олицетворением прошлого, хранилищем воспоминаний. Днем мне очень нравился полумрак, тишина и своеобразная обстановка этих комнат, но я бы ни за что не согласилась провести ночь на одной из этих широких массивных кроватей. Некоторые из альковов имели стены и дубовые двери, другие были завешены старинными гобеленами с изображением странных цветов, еще более странных птиц и уж совсем странных человеческих существ, — все это вместе должно было казаться поистине фантастическим при бледном свете луны». По признанию миссис Фэйрфакс, «если бы в Торнфилде были привидения, они являлись бы именно здесь».
Подобная обстановка пришлась по вкусу англичанам, и подавляющее большинство их рассказов о призраках связано с сельскими и городскими усадьбами. Как именно должен выглядеть дом с привидениями? По мнению Эдварда Бенсона, это может быть постройка «эпохи короля Иакова I, с дубовыми панелями, длинными темными коридорами и высокими сводчатыми потолками». Она расположена «очень уединенно, среди мрачного соснового леса, где в сумерки бормотали и перешептывались деревья», постоянно «задувал штормовой ветер, сопровождавшийся потоками бранчливого дождя, отчего в трубах днем и ночью не умолкали загробные стоны и свист, в вершинах деревьев слышались переговоры беспокойных духов, а по оконным стеклам барабанили невидимые руки»[66].
Такое здание может находиться и в городе, как дом судьи из рассказа Брэма Стокера: «Дом этот был старый, с множеством пристроек, приземистый, в стиле короля Иакова, с тяжеловесными фронтонами… окруженный высокой и толстой кирпичной стеной. При ближайшем рассмотрении он походил более на крепость, чем на обычное жилище». Скептически настроенная уборщица полагает, что причины, вызывающие слухи о привидениях в доме, — это «крысы, мыши, тараканы, скрипучие двери, расшатавшаяся черепица, разбитые оконные стекла, тугие ящики комода — вы выдвинули их днем, а они встают на место посреди ночи»[67]. Но страшная участь уготована поселившемуся там студенту.
Заброшенные, одинокие дома продолжают пугать англичан и в начале XX в. Артур Мейчен иронизирует над «средним жителем Лондона», для которого «любой дом, расположенный в четверти мили от городского фонаря или отстоящий на такое же расстояние от какого-либо другого жилья, уже представляется… этаким жутковатым местом, где впору гнездиться всякого рода духам, призракам и прочей нечисти»[68].
Благодаря усилиям М.Р. Джеймса и других знатоков церковного зодчества к жизни пробуждаются предания о призраках, обитающих в приходских храмах и соборах. По утверждению сэра Джона Лесли (1885–1971), «церкви с привидениями в Лондоне не редкость. В одной из католических церквей часто по ночам звонит колокольчик в исповедальне, и кто-то служит мессы для неведомых верующих. А в одной англиканской церкви слышатся шаги давно умершего хромого священника. Шаги звучат в приделах храма, как будто невидимый пастырь обречен вечно пересчитывать несуществующих прихожан»*.
Кроме замков, усадеб, монастырей и храмов, английские призраки встречаются в деревенских коттеджах и многоквартирных домах (их жильцов чаще других беспокоят полтергейсты), гостиницах и военных фортах, в лесах и на дорогах, в пещерах и гротах, на месте древних языческих капищ. Однако сведения о них за редким исключением довольно смутны и противоречивы. Даже в тех случаях, когда называют имена людей, чьи деяния вызвали к жизни тот или иной призрак, проверить их подлинность крайне сложно.
Это касается и самого известного в Лондоне дома с привидениями — особняка номер 50, расположенного на площади Беркли Сквер. Четырехэтажный кирпичный дом был построен в конце XVIII в. В нем проживал премьер-министр Великобритании Джордж Каннинг (1770–1827), но первые слухи о загадочных феноменах появились уже после его смерти. В 1879 г. журнал «Мейфэр» рассказал о джентльмене, поспорившем с друзьями, что запросто переночует в одной из здешних комнат. Несмотря на ненастную погоду, несколько зевак дежурили под окнами, и их ожидание было вознаграждено: ровно в полночь с верхнего этажа раздался истошный вопль, и ворвавшиеся туда люди обнаружили труп смельчака.
Чарльз Харпер в книге «Заколдованные дома» (1907) подробнее описал сей прискорбный случай. Оказывается, джентльмен, несмотря на свой скептицизм, решил перестраховаться. Он попросил друзей остаться в безопасной части здания и поспешить на помощь, если они услышат [69] два звонка: «Если я позвоню в звонок один раз — не обращайте внимания. Может быть, у меня просто не выдержали нервы и не существует никакой серьезной угрозы». Но экспериментатор недооценил мощь призрака. В полночь друзья услышали один звонок и сразу же за ним — крик о помощи. Минут десять они дожидались второго звонка, но затем, сообразив, что крика вполне достаточно, приоткрыли дверь комнаты. Увы, они опоздали — их друг умер от разрыва сердца, не успев сказать, что именно его напугало.
История со звонком и криком очень понравилась самому Харперу, и он занялся сбором информации о тех, кто проживал в доме. Скоро ему посчастливилось отыскать в судебном архиве уголовное дело Стюарта Уортли. Этот господин запер в одной из мансард дома своего сумасшедшего брата. Когда тому хотелось кушать, он вызывал брата звонком. Состояние больного ухудшалось, он буйствовал, кричал и без устали названивал в звонок. Однажды Уортли надоели крики брата (или в доме закончилось продовольствие), он вошел в комнату и разрядил в беднягу целую обойму. Однако соседи уверяли, что крики и звонки раздавались еще долгое время после убийства.
Дом на Беркли Сквер, 50. Самый знаменитый лондонский дом с привидениями
Версия Харпера показалась многим читательницам неубедительной. Их недовольство выразила Джесси Миддлтон. В книге «Серое привидение» (1912) ока раскрыла глаза на истинную подоплеку происходящих в доме событий. Не было братоубийц и храбрых джентльменов, была лишь маленькая девочка из Шотландии, которую злые родичи подвергали истязаниям в той самой комнате. В ней она и умерла, не вынеся мук. Чтобы не обидеть шотландцев, мисс Миддлтон предложила альтернативный вариант этого избитого сюжета: девочку звали Аделина, и она выпрыгнула с верхнего этажа, спасаясь от своего распутного дяди. С тех пор призрак Аделины объявляется в доме.
На сей раз возмутились читатели мужеского пола. Их не слишком беспокоила горькая судьба призрака, но допустимо ли принижать подвиг храбреца? Неужели девчонка-малолетка так напугала джентльмена, что тот не смог позвонить второй раз? Эллиот О\'Доннелл в книге «Фантомы ночи» (1956) воскресил старый сюжет, в духе времени подменив джентльмена простым парнем — моряком, который в 1887 г. посетил дом в сопровождении сослуживца и без проволочек отправился к праотцам после встречи с чем-то «бесформенным и ужасным». Сослуживец отделался психлечебницей, но, поскольку он находился рядом с жертвой, а не дожидался звонков по соседству, из него сумели вытянуть подробности трагедии. Это существо, несмотря на отсутствие формы, не было девочкой, так как оно подняло тело несчастного моряка и вышвырнуло его в окно. Как видим, деталь с падением из окна просочилась-таки в новую версию ужасов с Беркли Сквер, а значит, у сторонников мисс Миддлтон оставался шанс — существом мог оказаться и дядя-педофил, нетрадиционно польстившийся на лицо своего пола.
Все версии удалось соединить Джеку Хэллему, старательно изучившему историю злосчастного дома. В книге «Призраки Лондона» он рассказал о мисс Керзон, проживавшей на Беркли Сквер в 1840–1859 гг. Именно эта общительная старушка, умершая в возрасте 90 лет, поведала репортерам о встречах с призрачной девочкой. Храбрым джентльменом был не кто иной, как Эдвард Бульвер-Литтон, заночевавший на чердаке дома. Однако ни в какие звонки он не звонил, а недолго думая пальнул в призрака из ружья, обнаружив наутро пустые гильзы от патронов. С 1885 г. главную комнату арендовал некий мистер Майерс, обезумевший на почве разрыва с невестой и в сумерках бродивший по дому, пугая соседей. Его помешательство в совокупности с ружьем Бульвер-Литтона породило легенду Харпера о двух братьях. Ненависть Майерса к невесте распространилась на женщин в целом. Он не подпускал их к своей комнате, и позднее они ему отомстили, наградив ролью дяди, домогающегося девочки из видений мисс Керзон. Таким образом, в книге Хэл-лема нашлось место для всех героев, за исключением трупа храбреца. Но мужчины, умирающие от разрыва сердца, в наше время вышли из моды.
Надеюсь, теперь читатель убедился, сколь нелегко разобраться с домами, в которых побывало чересчур много людей, и он простит автору, если тот ограничится историческими зданиями, населенными призраками, и опустит публичные заведения.
Часть I. ЗНАМЕНИТОСТИ
Но я дал слово посещать этот дом, а своих слов я не нарушаю. Принц Флоризелъ Древнейший из героев, объявляющихся в Англии в виде призраков, — это знаменитый король Артур. Еще в 1191 г. в аббатстве Гластонбери (Сомерсет) были найдены саркофаги с именами Артура и его супруги Гвиневры. Предположительно у истоков фальсификации стояла местная братия, заинтересованная в увеличении числа паломников, но непонятно, кто именно сочинил позднейшую легенду, варьирующую популярную в Европе тему спящего короля. Эта тема зазвучала на исходе Средневековья, когда в Англии и других европейских странах вспыхнуло национальное самосознание.
Артур и его рыцари погружены в сон до того часа, когда нужно будет спасать Британию. Молва сочла местом их упокоения остров Авалон, но поскольку никто не знал толком, что он собой представляет, волшебным входом туда сделались горные пещеры и подземные галереи. В Гластонбери таковые находятся внутри полого холма Святого Михаила — естественного возвышения высотой 145 м, над которым поднимается башня одноименной церкви, поврежденной землетрясением в 1275 г.
Сон Артура в Авалоне. Фрагмент картины ЭдвардаБерн-Джонса (1898). В народных легендах, однако, спящего короля окружают не девы, а рыцари, которые тоже спят. Да и сокровищ на картине нет, а без них рассказ теряет всякий интерес
После секуляризации монастырей в XVI в. аббатство Гластонбери не только было ограблено и повреждено, но и утратило честь называться главными вратами в легендарную гробницу. В то время не нашлось мага или экстрасенса, который обратил бы внимание на преизбыток чудесной энергии на холме Святого Михаила, поэтому доступ в Авалон стал открываться по всему королевству, а в священные пределы почивальни Артура вторглись простолюдины. Подобный случай произошел в бывшем норманнском замке Ричмонд на
«
реке Суэйл (Йоркшир).
Однажды гончар по имени Поттер Томпсон, побитый сварливой женой, в печали брел по берегу реки, как вдруг заметил отверстие в холме под замком, приводящее в длинный туннель. Пойдя по туннелю на теплившийся вдали свет, Томпсон очутился в пещере в окружении спящего короля и рыцарей в полном
ЧАСТЬI
е
вооружении. Не в меру просвещенный гончар мигом узнал Артура, чей меч Экскалибур лежал неподалеку. Томпсон попытался вытащить его из ножен, но один из рыцарей зашевелился, и незваный посетитель в страхе выбежал из пещеры. Вослед ему прозвучал скорбный голос, укорявший за нерешительность, — ведь забрав меч, он обрел бы счастье. Впоследствии гончар безуспешно разыскивал вход в туннель. Надо сказать, эта версия легенды не слишком патриотична. Обретение героем счастья посредством меча грозило бы бедой не только его супруге, но и всей Британии, чей король, проснувшись, лишился бы своего главного оружия. Зато скорбь обладателя призрачного голоса легко объяснима — устал человек от сражений…
Крестьянину из деревни Элдерли Эдж (Чешир) привиделся сам Мерлин, а в местных скалах из красного песчаника он обнаружил короля Артура с рыцарями. Обычно крестьяне из легенд ведут себя более естественно, чем гончар Томпсон. Так, один из крестьян, не боясь потревожить спящих, кинулся набивать карманы рассыпанными повсюду золотыми монетами. Торопясь удрать, он задел колокол, предусмотрительно поставленный у выхода из пещеры. Раздался звон, король пробудился и хотел было спасти Британию, но находчивый воришка воскликнул, что назначенный день еще не настал. Артур вновь уснул, а крестьянин выбрался наружу. Затем он рассказал о доверчивости короля односельчанам, но никто из них больше не находил гробницу.
Склон холма, на котором стоит замок Ричмонд. Где-то здесь плетущийся по берегу реки гончар Томпсон обнаружил вход в Авалон
Порой Артур и его воины покидают Авалон и сами являются людям. Например, около замка Тинтаджел на северном побережье Корнуолла неоднократно видели фигуры короля и рыцарей, скачущих по небесам, а также призрак Мерлина, бродящий по развалинам. Это всего лишь разновидность преданий о Дикой охоте, распространенных на юго-западе Англии. Артур и Мерлин включены сюда потому, что сам замок с легкой руки Гальфрида Монмутского (1110–1155), автора «Истории королей Британии», отнесен к циклу легенд о рыцарях Круглого Стола.
Недавно в Тинтаджеле ликующие археологи извлекли на свет Божий камень с надписью на латыни: «Patemus Colus avi ficit, Artognou Coli ficit». Покорпев над ней, ученые решили, что часть букв пропущена и надпись следует читать: «Артугну воздвиг этот камень в память своего праотца Коля». Саму находку датировали VI столетием, воздав должное не только создате-