Thank You for Not Reading by Dubravka Ugresic
ОТ АВТОРА
Эта книга родилась в результате внутренней борьбы двух творческих стремлений автора. Одно нашептывало: уважающий себя литератор не должен писать о том, что умные люди предпочитают не обсуждать. Второе толкало автора в обратном направлении: нельзя уважающему себя литератору слишком умничать. Этот антагонизм и предопределил многие свойства данной книги: название, стиль, интонацию и ритм.
Вот почему эта книга наполовину вымысел, а наполовину — может, чуть больше, — правда. В некоторых эссе я выступаю в роли восточноевропейской брюзги, огорошенного неутомимой активностью мирового книжного рынка; отсюда и цитаты из Иа, ярчайшего во всей литературе брюзги. Порой в эссе нет-нет да и прорвется тон «ученого литератора», хоть я и старалась этого избегать. В других читатель, возможно, уловит упомянутую борьбу двух намерений: стремления автора писать обо всем всерьез и одновременно боязни нагнать на читателя скуку. Однако всякий раз, когда мое незатейливое повествование чуть было не скатывалось в серьезность в соответствии с темой, на память приходили отрезвляющие слова одного моего студента. На вопрос, что такое хорошая книга, он без колебаний отвечал: «одним словом — блеск!» Не уверена, добилась ли я блеска в моей, но я, понятно, старалась не уронить себя в глазах собственного студента.
Книга не беспристрастна и вовсе к этому не стремится. Некоторые читатели, возможно, сочтут неуважительным мое нежелание прибегнуть к общепринятым академическим атрибутам (скажем, сноскам или точным библиографическим данным). Я прочла или, по крайней мере, перелистала несколько научных — а также не слишком научных — трудов, близких к моей теме. Одни были написаны уже давно, другие — в период моей работы над книгой, а иные, как, например, «Бизнес и книга»(77 гг Business of Books) Андре Шифрина и «Книжный бизнес» (Book Business) Джейсона Эпстайна, появились в книжных магазинах одновременно с первой публикацией моей книги на голландском языке. В целом «Читать не надо!» так или иначе вписывается в круг таких идей, направлений и журналов, как «Баффлер», и таких книг, как, например, Conglomerates and the Media (ред. Эрик Барнув); The Gitenberg Elegies Свена Биркертса; Amusing Ourselves to Death Нила Постмэна; On Television и другие книги Пьера Бурдье; The Death of Literature Элвина Кернэна; Talents and Technicians Джона У. Олдриджа; Does Literary Studies have a Future? Юджина Гудхарта; Carnival Culture Джеймса Б. Туитчелла; Kitch and Art Томаса Кулки; Modernity at Large Арджуна Аппадураи; Understanding Popular Culture Джона Фиске; The Future of the Book (ред. Джеффри Нанберг); The Wake of Art и After the End of Art Артура К. Данто; Fahrenheit 451 Рея Бредбери; Six Memos for the Next Millennium и The Uses of Literature Итало Кальвино; Life: The Movie Нила Гэблера; A History of Reading Альберто Мангеля; One Market Under God Томаса Фрэнка; Cynicism and Postmodernity Тимоти Бьюза; The Cultures of Globalization (рел- Фредерик Джеймсон и Macao Миеси); Globalization Зигмунта Баумана; Representations of the intellectual Эдуарда У. Сэда; On Grief and Reason Иосифа Бродского; Althogether Elsewhere: Writers On Exile (ред. Марк Робинсон).
Каждый раз, оказываясь в Соединенных Штатах в качестве приглашенного профессора, я явственно вижу, что помимо шумной и видимой литературной жизни с ее суетой — об этом как раз моя книга, — существует менее видимая и негромкая университетская жизнь. Весной 2002 года я читала лекции на факультете славянских языков и литератур Гарвардского университета. Все мои студенты — и Джейкоб Эмери, и Ребекка Райх, и Мариэта Божович, и Ден Гилмор, и Катарин Хольт, и Анна Гессен, и Джейвид Элмер, и Стивен Сигел — оказались превосходными читателями и интерпретаторами литературных текстов. Жаль, что тогда эта книга была уже закончена: в ней стало бы меньше унылости и разочарования в будущем литературы. На самом деле у литературы будущее есть. Это мои студенты.
Хочу поблагодарить своего агента Лору Сузийн, а также издательство «Долки Аркайв-Пресс», где моя книга обрела, бесспорно, самый подходящий приют. Мне бы также хотелось поблагодарить своего редактора Чэда У.Поста за издательское предложение, самое стремительное и неприхотливое во всей моей литературной карьере. Едва я его получила, Дэмион Сирлз, фулбрайтовский стипендиат в Амстердаме, любезно предложил мне прочесть рукопись. Я чрезвычайно благодарна ему за мудрые замечания и в стилевом отношении, и по существу.
За поддержку в этом деле, и не только, хотела бы поблагодарить Мередит Тэкс, Светлану Бойм, Эллен Элли- ас, Беку Вуко, Мадлен Левайн, Ивану Вулетич, Майкла Флира, Чарлза Симича, Ларри Волфа, Эрику Гольдман, Пришиллу Майер, Эллен Хендлер-Спитц, Синтию Симмонс, Марту Секстон, Лиз Арни, Сьюзен Зонтаг, Флоренс Лэдд и Майкла Генри Хайма.
Более всего хочу тепло поблагодарить моего переводчика Силию Хоксуорт за многолетнюю дружбу и усилия, потраченные на перевод этой и других моих книг.
I sit at my desk. My life is grotesque.
(Иосиф Бродский)
Начало
— Здравствуй, Иа, — весело окликнули они ослика. — А, — сказал Иа, — заблудились?
Los Torcedores
Лет десять тому назад я присутствовала на открытии ежегодной Лондонской книжной ярмарки. Ее открывала Джоан Коллинз. Только что вышел ее первый роман, и известная американо-британская актриса, она же новоявленный литератор, а также родная сестра Джеки Коллинз[1], как никто подходила на эту роль. Джоан предстала перед всеми в неподражаемом виде: розовый костюмчик от Шанель, розовая шляпка блинчиком с кокетливой вуалью на пол-лица. Зачарованная, я неслась, увлекаемая толпой гостей, несшихся вслед за телекамерами, которые, в свою очередь, неслись вслед за Джоан. Сморщив губки, Джоан перебирала пальцами книжки на стендах, будто лифчики и комбинашки в «Виктория Сикрет».
Какое все это имеет отношение к литературе? В общем, никакого. Тогда зачем вообще упомянула о розовом костюмчике Джоан Коллинз? Все дело в том, что тривиальность заполонила современную литературную жизнь, заслонив собой, похоже, самое литературу. Реклама на обложке теперь важнее, чем сама книга, фотография автора с обложки важнее, чем содержание книги, «мелькание» автора на страницах крупнотиражных газет и на телевидении важнее, чем то, что им написано.
Многие писатели чувствуют себя все более неуютно среди нынешнего литературного ландшафта, густо усеянного издателями, редакторами, агентами, распространителями, брокерами, рекламистами, книготорговыми сетями, «маркетологами», телевизионными камерами, фотокорреспондентами. Писатель и его читатель — наиважнейшие звенья общей цепи — теперь, как никогда, изолированы друг от друга.
Так что же остается писателю? Притвориться, будто он ничего не замечает, и с покорностью положиться на вечность как критерий истинной ценности? Вечность, как же! Ведь век книги — каких-нибудь тридцать лет в мирное время (в военное и того меньше), пока книжный микроб не превратил ее в труху. Воззвать к высшему литературному суду? Высшему, как же! Ведь плохие книги куда чаще возносят до небес, в то время как хорошие остаются незамеченными. Полагаться на читателя? Читатель, как же! Ведь читателя соблазняет то, что тычут ему под нос мощные книготорговые сети, киоски в аэропортах, а также «Amazon.com».
Читатель, не принимающий рыночных правил игры, попросту вымирает. Читатель, не принимающий то, что предлагает ему рынок, обречен на литературный голод или на перечитывание уже прочитанных книг. Писатель и его читатель — те, для кого существует литература, — сегодня практически загнаны в подполье. Миром литературного рынка правят производители книг. Но делать книги отнюдь не означает делать литературу.
Как читатель, я тоскую по своему писателю. Я просматриваю книги с завлекательными обложками, но мало что удовлетворяет моим читательским вкусам. Книжные магазины все больше и больше напоминают красочные супермаркеты: с виду так и манит, а запашок отпугивает. Подобно фруктам и овощам, в угоду внешней привлекательности мутирующим и утрачивающим естественный запах, книги, дурные и хорошие, мало-помалу мутируют в магистральном потоке литературы.
Как писатель, я тоскую по своему читателю.
Год назад я получила из Гватемалы письмо:
«Конец недели я провел в столице Гватемалы, остановился в отеле „Принцесс“. Я предпочел его отелю „Пласа лас Америкас“, где обитают гватемальские нувориши. В „Принцесс“ придерживаются британского стиля: приглушенный свет, стены в панелях из темного дерева, все такое бархатисто-мягкое. Сижу как-то я там в вестибюле. Рядом за столиком двое молодых американцев. С виду бизнесмены, в белых сорочках, при галстуках, но, как часто случается с американцами, шумно беседуют. Словом, вместо того чтобы читать газету, я вынужден был слушать их разговор. И вдруг, к великому своему удивлению, обнаруживаю, что обсуждают они не коммерческую тактику закрепления на гватемальском рынке, а рассуждают о литературе. И, вы просто не поверите, прямо-таки благоговейно поминают ваше имя. Меня так и подмывало подойти и сказать им, что с вами близко знаком, но я не осмелился, сами знаете, какой я стеснительный. После того небольшого эпизода целый день настроение у меня было отличное.»
Вот что написал мне мой друг, оказавшийся в Гватемале. Конечно, я ему не поверила, хотя после этого письма настроение несколько дней и у меня было отличное. Я живо себе представляла, как среди живописного гватемальского пейзажа (хотя в Гватемале я сроду не была) двое моих любезных читателей в белых сорочках прямо-таки благоговейно (этот эпитет особенно льстил моему сердцу) ведут разговор по поводу моей книги.
По случаю, так как мы находимся сейчас именно в новой части света, я недавно узнала, что изготовители сигар, los torcedores, принадлежат на Кубе к наиболее образованным слоям населения. Дело в том, что скручивание сигар — работа кропотливая и тяжелая, производимая вручную. Изготовители сигар сидят на скамьях, как в школе, и целый день напролет крутят табачные листья. И на Кубе существует известная традиция: нанимать чтецов, усаживать их на некотором возвышении и давать им в руки книгу и микрофон, чтобы они читали вслух. Табачники крутят пальцами табачные листья и слушают чтение.
Перед глазами встает картина: душная мастерская, тяжкий тропический зной, жужжанье мух, истекающие потом люди, сонно сворачивающие табачные листья под микрофонное журчание. В моем воображении не возникают пламенные речи Кастро. В моем воображении кубинские табачники слушают литературу. Каждая сигара пропитана людским потом и словесным ритмом, раскатистым мурлыканьем, посредством микрофона втекающим в сонное сознание слушателей.
Мои кубинские табачники вовсе не пассивные слушатели. Нет, за многие годы своей трудовой жизни они вобрали в себя самые изысканные образцы мировой литературы, их литературный вкус отточен, как бритва, они реагируют на каждое неточное слово, на каждую фальшивую ноту. Если же табачникам что-то не по вкусу, они бурно выражают свое недовольство и запускают в беднягу чтеца увесистыми сигарами.
Говорят, лучшая кубинская сигара стоит около четырехсот долларов. Я бы, например, сделала их втрое дороже. Ведь если почтенные кубинские torcedores прослушивают в течение своей трудовой жизни целую библиотеку, то это почти как если бы сигары наверчивал Джордж Стайнер[2].
Упомянув о Джордже Стайнере, я засомневалась: может ли профессор университета позволить себе кубинскую сигару? А вот Джоан Коллинз может. Она ведь автор бестселлера, почему бы ей ни раскошелиться на сигару? И, похоже, круг таким образом замыкается. Но я еще тешу себя мыслью, что литературное правосудие, хоть и дышит на ладан, все-таки еще как-то действует, сколь ни узка и ни извилиста стезя его.
Лично я решила взять дело в свои руки и хотя бы слегка помочь литературному правосудию. Признаюсь, порой я способна на некоторые измышления: что поделаешь, такова уж моя профессия. К примеру, недавно я послала письмо одному своему другу, превосходному писателю:
«Дорогой М. В.!
Месяц назад я была пару дней в Мемфисе. Зашла в известный ресторан „Аркейд“ на 540-й улице, заказала, как обычно: гамбургер с кока-колой. Официантом оказался молодой человек индейского или, точнее, апатичного вида. Поскольку своего заказа мне пришлось ждать целую вечность, я отправилась к стойке на поиски официанта. И, ты просто не поверишь, позади стойки, пристроившись на опрокинутом пластиковом мусорном бачке, этот парень увлеченно читал твою книгу…»
2000
Доброе утро
Пятачок объяснил Тигре, что он не должен обижаться на то, что сказал Иа, потому что он, то есть Иа, всегда такой угрюмый, а Иа-Иа объяснил Пятачку, что, наоборот, сегодня утром он необыкновенно весел.
Литературные сны
В литературной культуре, ориентированной на рынок, хуже всего приходится пролетариату — нам, писателям. Из всех своих коллег мне жальче всего жителей Восточной Европы, потому что сама принадлежу к этой команде с подмоченной репутацией.
Долгие годы американские и западноевропейские писатели подсмеивались над своими восточноевропейскими коллегами с их всевозможными благами: бесплатной медициной, бесплатным жильем, бесплатными домами отдыха писателей (домами творчества) и — в более редких случаях — бесплатными загородными домами (дачами). Однако сами благоразумно умалчивали о своих собственных благах: о статусе творческого работника, о стипендиях, о финансировании и фондах поддержки, о проектах, о государственном субсидировании изданий книг и переводов на иностранные языки, а также и о бесплатных домах отдыха («писательских убежищах»). Сегодня западные писатели по-прежнему располагают своими благами, в то время как восточные европейцы остались ни с чем.
Признаюсь, от этого «ни с чем» мне здорово не по себе. По ночам меня мучают кошмары, я чувствую себя до ужаса славянкой (как кто-то в сериале «Эллен»[3], помнится, воскликнул: «Мне так муторно, так тошно, так гнусно, будто я славянка какая-нибудь!»).
Скажем, приснился мне как-то громадный открытый рынок. Нас там много, огромная толпа селян, каждый продает то, что взрастил. Передо мной на прилавке лежат три жалкие свеколки. К моему прилавку подходит великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь.
— Какая славная свекла у тебя в огороде выросла, — говорит он. — Прямо картошка, а не свекла.
Еще мне снилось, будто у меня выпадают один за другим зубы, превращаясь в томики моего будущего собрания сочинений. И зовутся томики: «Резец», «Коренной», «Клык»…
Мне снилось, будто я из какого-то племени, обитающего в сибирских лесах и будто я творю национальную литературу от истоков их письменности и до наших дней. И что свои изначальные опусы выцарапываю на дубленой шкуре северного оленя.
Мне снилось, будто я — Хорхе Луис Борхес, чудесным образом воскресший и сделавшийся зрячим; и вдруг он, шлепнув себя ладонью по лбу, превращается в Паоло Коэльо.
Как правило, сны мне снятся кошмарные. Приснилось как-то, будто я попала в плен к военному преступнику Радовану Караджичу, и он меня пытает чтением своих стихов для детей и взрослых. Даже заставляет учить эти вирши наизусть, ежедневно проверяя, насколько я в этом продвинулась.
И еще мне снилось, будто я — великий писатель маленькой страны на юге Европы, под названием Хорватия, и что президент этой страны награждает меня медалью.
— Поздравляю вас, мистер Финкелькраут[4]! — говорит президент, накидывая мне на шею ленту с медалью и в стиле коммунистических боссов смачно целуя меня прямо в губы.
— Но я вовсе не Финкелькраут! — кричу я, совершенно ошарашенная.
Никто и бровью не повел, все бурно аплодируют.
Еще мне снилось, будто я — Джоан Коллинз, что мне вручили Нобелевскую премию по литературе и что я сочиняю себе для Стокгольма ответное слово. В этом сне я вся в поту и дрожу от страха, хотя непонятно, что именно вызвало этот страх: присуждение Нобелевской премии или получение ее в образе Джоан Коллинз. Даже мысль, что мне за шестьдесят, а выгляжу я на тридцать, меня не утешила.
Однажды мне привиделось, будто я Ивана Трамп[5] и будто меня избрали президентом Международного Пен-клуба. Этот сон был уже куда приятней, поскольку сразу после моего избрания мы все отправились в ресторан «Плаза», где мои собратья по перу могли себе позволить на ланч чашку чая по 18 долларов 99 центов каждая.
Мне снилось, будто Федор Михайлович Достоевский постоянно звонит мне прямо из своей могилы:
— Ах, колежка ты моя колежка… — говорит он, вздыхая.
— Никакая я вам не коллега! Оставьте меня в покое! — кричу я.
В трубке мертвая тишина.
В моем последнем сне я была Салманом Рушди и жертвовала все свои гонорары на защиту алжирских писателей и других литераторов, которым что-то угрожает. Почему-то этот сон так меня растревожил, что я отправилась к психотерапевту.
— Может, вам просто поменять работу?
— Что значит «просто»? Перестать писать книги?
— Ну, а что? Перестройте себя заново! — посоветовал заботливый терапевт.
Я последовала его совету. Нанялась официанткой в португальский ресторан. Одна их моих товарок после работы за стаканчиком вина читает мне стихи Пессоа[6], но это единственный оставшийся у меня литературный контакт. Больше литературные кошмары меня не мучают. Мне снятся приятные, освежающие сны. Скажем, снится, будто я — официантка в одном португальском ресторане, что я просто супер-официантка, что я, летая по воздуху, обслуживаю своих посетителей. Уходя, мои посетители кидают мне чаевые, которые я непритязательно хватаю на лету под дружные аплодисменты присутствующих.
Заявка на книгу
Написание книжной заявки — самое важное в ориентированной на рынок литературной культуре. Написание заявки — это краеугольный камень. Без нее книги не будет. Именно поэтому подручное пособие «Как составить удачную заявку на книгу»[7] должно считаться Библией для всякого автора, который собирается стать «опытным игроком в нынешней жестко конкурентной индустрии книгоиздательства».
— Ну да, ну да… — бормочет в трубку редактор. — Я получил вашу рукопись, но я не стану ее читать, пока вы не пришлете заявку на книгу.
Что такое заявка на книгу? Сжатая суть книги, краткий синопсис. Что такое удачная заявка на книгу? То, что побуждает редактора читать рукопись. Что такое по- настоящему удачная заявка на книгу? То, что побуждает редактора купить книгу до того, как она будет издана.
Удачная заявка на книгу должна зацепить, приманить, притянуть. Во всяком случае, таково мнение автора вышеупомянутого пособия. Она должна приковать к себе внимание редактора и отдалить, или вовсе предотвратить, возможный отброс рукописи в мусорную корзину.
— Никак не могу подыскать завлекалку! — жалуется Эллен.
Моя коллега полностью забросила работу над собственной книгой и вот уже месяца два бьется над созданием идеальной заявки.
— Куда легче написать роман, чем две странички резюме! — говорит она.
— Вообрази, будто творишь саморекламу, может, быстрей пойдет? — вклиниваюсь я с дурацким советом.
Удачная заявка на книгу должна, кроме того, определять, на какую аудиторию рассчитана книга. Лично я насчет завлекалки вроде бы соображаю, но заранее представить, кто именно книгу будет читать, не способна.
— Вообрази, будто пишешь для Харрисона Форда, может, быстрее пойдет? — советует Эллен.
И даже представить себе не может, насколько она права. Потому что заявка на книгу — это, в сущности, киносценарий, яркое видение будущего фильма.
Девятнадцатый век. Франция. Юная жена провинциального лекаря мечтает об истинной любви. Разрываясь между занудой мужем и сначала одним, потом другим любовником, не в силах снести бремя растущих долгов, она кончает жизнь самоубийством. Книга рассчитана на широкую женскую аудиторию.
— Отлично, — говорит редактор. — Просто поменяйте девятнадцатый век на двадцатый и добавьте еще пару любовников. Ну и мужу чего-нибудь веселенького подбросьте, сделайте его, скажем, геем! И выкиньте самоубийство в конце! В такое уже никто не поверит.
Девятнадцатый век. Россия. Замужняя женщина из высшего общества влюбляется, бросает мужа и сына, живет, отверженная обществом, со своим обожаемым любовником, а когда тот бросает ее и отправляется на войну, кидается под поезд.
— Супер! — говорит редактор. — Две сестры. Одна живет в Советской России, замужем за офицером КГБ, влюбляется в диссидента. Другая эмигрирует за границу и выходит замуж за скучного сельского врача француза. В 1999 году сестры встречаются. Ретроспектива, две разные жизни, две женских судьбы. Иллюзии и разочарования Востока и Запада после краха коммунизма. Заголовок: «Две сестры». Приступайте к работе!
Первый успех меня окрылил. Ни о чем другом я уже думать не могла. В последнее время не пишу ничего, кроме заявок. Рискнула написать заявку с заголовком «В поисках утраченного времени». Зарубили. Скучно, чересчур затянуто, сменить название…
Теперь я осваиваю рынок. Завуалированный Шекспир идет на ура. «Улисс» бесперспективен. Несмотря на подачу в виде мыльной оперы «Человек без свойств»[8] был все-таки отправлен в мусорную корзину. Туда же последовали и «Воспоминания Адриана»[9], и «Смерть Вергилия»[10]. Ладно, соглашусь, европейские писатели всегда были несколько скучноваты. Но даже Хемингуэй не удостоился лучшей участи, хотя мне и удалось продать «Старик и море». В слегка закамуфлированном виде. Я усилила экологическую сторону проблемы. И старика превратила в симпатичного юного кубинца-беженца и гея. Предложение было тотчас же принято.
В целом, думается, я кое-чему научилась. Почему людям так нравятся сплетни? Потому, что всем всегда интересно, что происходит с другими людьми. Сплетня — последнее, что сохранилось от заботы о ближнем. В литературе сплетня прямо-таки ведущий жанр. Успешная заявка на книгу — это завлекательная сплетня. Бестселлеры — всего лишь пространно изложенные сплетни. Многие из великих литературных творений — великие трактаты сплетенного жанра. «Война и мир», например. Толстой был мастер, он понимал, в чем его сила. Оплот Западной культуры, Библия, — самая величайшая, наиболее увлекательная и, между прочим, наиболее прибыльная книга сплетен всех времен. Греческая мифология — не что иное, как грандиозная семейная сплетня. Бессмертные увлекательнейшие мифы — это сплетни о богах.
Я не жалуюсь. Жаль, только, может быть, что я Бог знает сколько времени не написала ни единой строки. В том смысле, что своей, собственной. Я по уши погрязла в составлении книжных заявок. Становлюсь все наглее и наглее. Камуфляжа все меньше и меньше. Только что послала редактору предложение на «Сто лет одиночества».
— Содержание опустить! — говорит редактор. — Скорее всего, читателю оно будет малоинтересно. Но название потрясающее, почему бы нам его не оставить?
1996
Агенты и лазутчики
Пару лет назад я целый год вела курс литературы в небольшом американском университете. По предыдущим визитам я уже постигла, через какие бюрократические процедуры необходимо пройти иностранцу по прибытии. Первое — обеспечить себе медицинскую страховку. В отделе иностранных профессоров и студентов мне предложили бланк, который я аккуратно заполнила, приложив к нему чек. Позвонила в страховое общество. Мне назвали имя моего страхового агента — Скип Вуди. Но в данный момент его на месте не оказалось. Я оставила номер своего телефона. Скип Вуди не позвонил. Потратив впустую три месяца на звонки, я решила лично встретиться со Скипом Вуди. Снова Скипа Вуди на месте не оказалось, но в управлении мне посоветовали поменять старое медицинское страхование, ответственным за которое числился Скип Вуди, на лучший вариант. Я заполнила новый бланк и приложила чек. На сей раз агент, с которым я предположительно должна была связаться для уточнения деталей, имени не имел, а имел номер: 3424.
Через некоторое время я позвонила в управление, сказав, что хочу переговорить с агентом № 3424. № 3424 опять-таки был недоступен. Через месяц я позвонила снова.
— Мне необходимо переговорить с агентом номер 3424, — сказала я секретарше, прождав довольно долго, пока она возьмет трубку.
— Со Скипом Вуди? К сожалению, в данный момент его нет на месте.
Призрачный агент медицинского страхования Скип Вуди так и остался мне неведом в обеих страховых компаниях вплоть до окончания моего пребывания в Америке. Я оплачивала свои скромные медицинские счета из собственного кармана. То, что я обладала не одним, а двумя полисами медицинского страхования, мне ничем не помогло.
— Вам просто не повезло, — сказал, разведя руками, коллега, которому я посетовала на происшедшее.
Как будто это чистая лотерея, а не платная услуга.
Подобное же происходит и с литературными агентами. Мне и с ними всегда не везло. Они неуловимы. По- моему, легче дозвониться в Белый Дом, чем услышать в трубке живой голос литературного агента. Контакт с литературным агентом — явление абстрактное.
Все мои литературные агенты были женщины. У трех имелись секретари: симпатичные, любезные, образованные молодые люди. В мыльных операх, насколько помнится, секретари всегда молодые люди. Сначала я увидела это в «Династии», где подлый Алексис эксплуатировал усердного и симпатичного Декстера, а затем в «Смельчаке и красавице» (The Bold and the Beautiful) — где деловые дамы в летах окружены молодыми привлекательными мужчинами, пылко им служащими.
Откуда берутся эти литературные агенты? Точно сказать не могу, но те, которые мне известны, имели за спиной Принстон или Йель. Первая прежде была домохозяйкой, которая, устав от семейной рутины, решила пуститься в деловое предприятие, не вложив в него ни цента (меня, например, она заполучила за почтовые расходы плюс десять процентов с моего гонорара), однако приобретя связи, скрасившие ей провинциальную скуку. Вторая, прежде чем стать агентом, была банковской служащей (эта берет из моих гонораров пятнадцать процентов).
Третья сперва была секретарем литературного агентства, потом сделалась его шефом. По рекомендации одного известного писателя она любезно включила и меня в список своих авторов. На этом все и закончилось. Я пыталась ей звонить, но она всякий раз забывала, кто я такая и чем занимаюсь.
— Я та, с которой вы уже четырежды взимали свой процент! — говорю я.
— Хм-м… — равнодушно изрекла она. — Как, вы говорите, ваше имя?
Уже потом я поняла, почему она не может запомнить, как меня зовут: в ее списке числилось более трехсот авторов.
Четвертая мое имя запомнить сумела, зато не могла вспомнить названия издательств. Путала «Фельтринел- ли» с феттучине, «Галлимар» с «Галуаз», «Эйнауди» с «Ауди». Брала свои пятнадцать процентов просто так, если только отправку контракта на подпись не считать работой.
Агенты, лазутчики, субагенты оплели, точно пауки, своей сетью весь современный литературный рынок. Лазутчики рыщут повсюду, вращаясь везде и общаясь со всеми, свидетельствуя тем самым, что и образ жизни может сделаться профессией. Вслушиваются в сплетни вокруг того, что и где издается, и как бы невзначай ловят имена новых писателей. Эти имена они передают агентам и субагентам. Субагенты и агенты тесно связаны между собой, точь-в-точь, как Скип Вуди с агентским номером 3424. К примеру, англиискии агент должен иметь французского субагента, который в свою очередь имеет английского субагента — того самого, изначального. Если писатель отказывает одному агенту и нанимает другого, этот вполне может оказаться субагентом первого. После подобных метаний писателю ничего другого не остается, как покориться, и, содрогаясь в паранойе, беспомощно кружить по тому же кругу. Как обстоит дело на самой верхушке у элиты, где орудуют известные агенты, я не знаю, но могу себе представить, что аналогичным образом. Только денег там крутится неизмеримо больше.
Речь зашла о паранойе и светских играх, и возникает впечатление, будто огромное количество агентов, так же как и огромное количество писателей на литературном рынке, — это неизбежное зло. В мире избранных, богатых устроителей приемов, завсегдатаев модных сборищ, звезд-редакторов, звезд-агентов, звезд-издателей; в мире всевозможных средств массовой информации, где само книгоиздание — всего лишь случайный бизнес, не приносящий особых доходов; в мире, где одноразовый гонорар кулинарных дел мастера (сиречь повара) в несколько раз превышает аванс серьезного писателя; в мире телезвезд; в мире, где мемуары Моники Левински получают в тысячу раз больше паблисити, чем собрание сочинений Марселя Пруста; иными словами, в мире всемогущих все происходит совсем иначе. Как именно, я не скажу, я там не была.
Так вот: о первой своей агентше я вспоминаю с некоторой теплотой. Несколько лет назад по громкоговорителю одной европейской книжной ярмарки вдруг произнесли мое имя. Адресованное мне сообщение о некоей встрече в некоем месте было повторено трижды. Придя в указанное место, я обнаружила там свою агентшу.
— Правда, классная идея? — весело воскликнула она.
— Какая?
— Ваше имя трижды повторили по радио!
С меня агентша не взяла ни цента за эту «свежую идею» с продвижением своего автора. Объявление по радио ей ничего не стоило.
Я все продолжаю искать своего агента, не теряя надежды, что однажды найду себе верного. Недавно мне попался агент со степенью доктора классической литературы Йельского университета. Воодушевленная этим, я послала ему свою рукопись. Через некоторое время пришел ответ:
«Вашу рукопись я прочел. Произведение оригинальное, изящное и нестереотипное. Иными словами, будет нелегко подыскать американского издателя, кто купил бы такую сугубо „европейскую“ рукопись. Я любитель европейской литературы, однако, скрепя сердце, вынужден признать, что одолеть сопротивление американских издателей (и читателей) европейской прозе невозможно. Конечно, есть исключения, но они редки. Был бы рад Вам помочь и внушить больший оптимизм.
С глубоким уважением, сердечно Ваш…»
Одновременно пришло письмо и от французского агента:
«Вашу рукопись я не читал, но не сомневаюсь, что это замечательное литературное произведение. Однако в настоящее время ею будет трудно продать любому западноевропейскому издателю. Восточная Европа yжe не в моде — как это ни печально, это факт. Если даже y Солженицына проблемы с поисками издателя, то в Вашем случае мы ничем не сможем помочь, остается только ждать лучших времен.
Всяческих благ…»
Одновременно пришло письмо и от моего хорватского издателя:
«Привет!
Ты yже лет десять как в черном списке, вот читатели тебя и позабыли! Сейчас твою книгу купит человек десять, не больше. Местных писателей yже никто не читает. У нас не любят тех, кто критикует правительство, а от проправительственных писателей всех воротит. Книги стали дороги. Словом, так ли, сяк ли, одно к одному. Только издание Mein Kampf на хорватском идет очень здорово. Вот до чего мы докатились. Твой…»
Неудачливый писатель
Писатель, который заботится о литературном окружении, а не о творчестве, пусть лучше помолчит. Попридержит язык. В противном случае он срубит сук, на котором сидит. Птица, пристроившаяся на ветке, так ни за что не поступит. Поэты сродни птицам, ведь так? Они тоже петь умеют. Вот почему каждый писатель должен помнить, что где-то глубоко в нем притаился поэт.
Поскольку мы находимся на территории издательской индустрии, приведу пример из родимых мест. Писатель вышеупомянутого вида подобен рабочему, который, вместо того, чтобы покорно стоять на своем рабочем месте у конвейера, принимается задавать вопросы: как работает конвейерная лента, как устроена фабрика, куда конкретно пойдут маленькие гвоздики, которые он перекладывает из одной руки в другую. Так, словно готовит себя к карьере менеджера. Такого рабочего следует немедленно уволить.
У многих писателей сложности с профессиональной самоиндентификацией. Известно, что и я сама при заполнении анкеты в графу «специальность» вписывала: «машинистка». Теперь, когда эта замечательная профессия исчезла, пишу: «переводчик». Звучит солиднее. Потому что «переводчик» — это профессия, а «писатель» — шут его знает что такое. Писатели как алкоголики: не признаются, и все тут. Перед встречей с редактором, перед литературным вечером, перед интервью, перед любой ситуацией, когда предстоит обнародовать свою профессию, я напоминаю самой себе: «Я писательница! Писательница! Писательница!» Эти слова я неизменно шепчу по-английски, возможно потому, что известные фильмы про тех, кто находится на принудительном излечении, сплошь американские: «I am an alcoholic»[11] прочно засело в мозгу по-английски.
У одного самооценка падает, у другого, наоборот, растет. Возможно, по тому же принципу устроен и коммерческий мир. Говорю «возможно», потому что мало что про него знаю. Зато знаю кое-что о себе подобных, о писателях. Если писатель не уверен, что он (или она) писатель (а настоящие писатели вечно не уверены), тогда и смысл его или ее профессии оказывается под вопросом. Ну и как же могут такие писатели запрашивать высокую цену за свой литературный труд? С трудом. Выходит, издательская индустрия обогащается благодаря заниженной самооценке производителей литературы.
— Чем вы зарабатываете на жизнь?
— Я — писатель.
— Нет, я не о том… все мы в чем-то писатели! Я спрашиваю, какова ваша основная работа, чем оплачиваете счета?
У истинного писателя самооценка вечно занижена, вечно его раздирают сомнения, даже если он (или она) имеет общественное признание. Скажем, получает человек Нобелевскую премию… Я знаю о чем говорю: видала однажды такого Нобелевского лауреата. Человек с заниженной самооценкой вроде боксерской груши: кто ни пройдет мимо, каждый пнет. Истинный писатель постоянно себя в чем-то винит, считает, что все, что он делает, второстепенно, или вообще никому не нужно, в крайнем случае — немногим избранным (хотя за это ему не платят), то ли дело серьезные люди — они работают! Такие писатели вечно преклоняются перед физиками, плотниками и хирургами, и их всегда можно с поразительной легкостью раздавить, как червяка или муху.
У писателя с заниженной самооценкой гонорар мгновенно утекает сквозь пальцы: ведь его призвание — гуманизм. Если в какой-то стране жалуются, что литература никому не нужна, этот писатель готов без разговоров печататься там бесплатно. Для такого деньги обычно как подарок. Он живет своим творчеством, но не тем, что зарабатывает. Вот почему писателей с низкой самооценкой часто можно встретить в писательских убежищах. Там, обласканные тишиной, при скудной стипендии, в крохотных комнатушках, они творят свои «шедевры». По завершении получают вознаграждение, ни в коем случае не превышающее месячный заработок его редактора.
Литературное поприще изобилует скромными тружениками, знающими свое место и смирившимися с безвестностью. Как-то я встретилась с одной американской писательницей, с чьим творчеством уже была знакома.
Ее книга была переведена в бывшей Югославии и опубликована в эффектной обложке. На супере красовалась фотография авторши с горящим взором, на нем же уведомлялось, что эта книга стала в Америке бестселлером. Когда я впервые оказалась в Нью-Йорке, мой знакомый, редактор издательства, в котором вышла та книга, пригласил меня посетить писательницу. До этого я никогда еще не встречалась с живым американским писателем, не говоря уж об авторе бестселлера. Адрес звучал пленительно: Бруклин Хайте. Я позвонила в дверь. Мне открыла полноватая женщина средних лет, как я решила, секретарша писательницы. Оказалось, она сама. К моменту, когда я попала в Нью-Йорк, оригинал уже полностью утратил сходство с фотографией на суперобложке. Оказалось, что только на сербско-хорватский язык этот роман и был переведен.
— Передайте от меня привет югославским читателям, — попросила она с милой грустной улыбкой.
Писательница обитала в небольшой квартирке на первом этаже, в коридоре валялись матрасы. Попутно выяснилось, что писательница обучает танцам живота, отсюда — матрасы.
— На это я существую, — сказала она.
Она немного прошлась со мной по Бруклин Хайте.
— Вот тут живет Норман Мейлер. — Она с гордым видом указала на дом. — Я его частенько встречаю. Иногда он даже со мной здоровается. Говорит: «Привет, Мэри…»
У меня всякий раз сжимается сердце, когда я вспоминаю эту Мэри, грустного инструктора по танцу живота и вдобавок литератора. И мой писательский кулак вздымается в протесте, правда, непонятно, против кого и чего. Приходилось ли Гете давать уроки танцев живота? — спрашиваю я. — А Тургеневу? Толстому? Я задаю вопрос и жду. Но нет ответа.
Знаю, лучше бы мне попридержать язык. Щебетать, как птичка на ветке, и, будем надеяться, что кто-нибудь спохватится, кинет мне парочку крошек.
1996
Да здравствует социалистический реализм!
Не знаю почему, но законы ориентированной на рынок литературной культуры напоминают мне старый добрый соцреализм. Возможно, голова моя еще не отошла после травмы, имя которой Восточная Европа. Но такое вот у меня ощущение. Я также допускаю, что разъезжаю слишком много — туда-сюда и снова обратно, — и потому все у меня в голове перепуталось. А может быть, это и есть та самая ностальгия. Меня ведь можно понять. Моя страна полностью разрушена грабителями и головорезами, мои библиотеки сожжены разбойниками. Разве не имею я права хотя бы на ностальгию?
Сегодня вряд ли найдется человек, который знает, что такое социалистический реализм. У писателей Восточной Европы на него аллергия. За последние полвека восточноевропейские писатели разработали изощренные методы его ниспровержения и так горячо клеймили социалистический реализм, что с успехом его похоронили. В своей кровожадности они уничтожили малейшие его следы. Поэтому уже никто и не может объяснить, чем, собственно, он так ужасен. Для людей Запада и, что самое удивительное, также и для людей из Восточной Европы, сама идея социалистического реализма воплотилась в монументальном идоле — статуе Мухиной «Рабочий и колхозница», который также является эмблемой фильмов, производимых на студии «Мосфильм». И, разумеется, в личности предположительного изобретателя самого термина — в Иосифе Сталине.
Краткое резюме. Социалистический реализм требует от художника правдивого, исторически конкретного описания действительности в ее революционном развитии. Эта правдивость и историческая конкретность художественного описания действительности должны сочетаться с задачей идеологической перековки и просвещения рабочего класса в духе социализма. Литература социалистического реализма должна быть доступна широким массам читателей. Это основополагающее руководящее требование порождает роман, в центре которого стоит борьба между положительными и отрицательными героями (Супермен против Лекса Лутора!), а также и другие разновидности романа: «производственный», «педагогический» и т. д.
Если на время забыть о его жертвах, можно сказать, что искусство социалистического реализма — жизнеутверждающее искусство, даже если прибегает к мрачным темам. Лично мне больше всего по душе «инвалидная» тема, заявленная Николаем Островским в романе «Как закалялась сталь», который официально считается краеугольным камнем литературы социалистического реализма. Роман Островского повествует об ослепшем инвалиде гражданской войны, положительном герое, который в конечном счете побеждает все свои недуги. Югославский фильм «Просто люди» использует ту же тему. Основные герои — он и она: инженер с ампутированной ногой (бывший партизан, инвалид войны) и молодая незрячая женщина-врач. Они влюбляются друг в друга. Оба посвящают жизнь упорному труду: он строит общество будущего, она в больнице лечит людей. Часто они вместе катаются на лыжах: инженер на одной ноге, доктор — по памяти. Доктор соглашается на рискованную операцию, в результате которой снова обретает зрение. Невозможно забыть потрясающий хэппи-энд, когда прихрамывающий инженер и бывшая слепая сходятся на громадной социалистической плотине. Их поцелуй, сопровождающийся ревом воды под бурные аплодисменты рабочих, навсегда запечатлелся в моей памяти.
Искусство социалистического реализма не только жизнеутверждающе, но еще и сексуально. Где еще выставлено напоказ столько мускулистых и здоровых тел, столько сплетенных в объятиях жниц и трактористов, рабочих и колхозниц, сильных мужчин и женщин. Нигде больше, говоря современным языком, не встречалось столько Арнольдов Шварценеггеров, Роузэнн Барре и Сильвестров Сталлоне, слитых в единое мощное тело. Социалистический реализм был оптимистичным и радостным искусством. Нигде больше не встречалось столько веры в светлое будущее и в бесспорную победу добра над злом.
Нигде, кроме литературы, ориентированной на рынок. Успех большинства нынешней литературной продукции основывается на простейшем представлении о прогрессе, почерпнутом из социалистического реализма. Прилавки книжных магазинов завалены книгами, воплощающими одну-единственную идею: как преодолеть свои недостатки, как улучшить свое состояние. Это книги о слепых, обретающих зрение; о толстяках, становящихся худыми; о выздоравливающих больных; о богатеющих бедняках; о заговоривших немых; об отрезвляющихся алкоголиках; о неверующих, обретших веру; о несчастных, делающихся счастливыми. Все эти книги заражают читающую публику вирусом веры в светлое будущее каждого человека. А светлое будущее каждого является одновременно и светлым коллективным будущим — на это недвусмысленно намекает Опра Уинфри своей внушительной всемирной аудитории.
Чтобы быть успешной, рыночная литература должна быть нравоучительной. Отсюда колоссальное количество книг, заглавия которых начинаются словами «Как…». «Как делается это…» и «Как делается то…» — словом: «Как закалялась сталь». Американский бестселлер «Как Стелла снова обрела себя» имел приблизительно такое же оздоровляющее воздействие на угнетенный чернокожий женский пролетариат, какое когда-то возымел на советских женщин роман Максима Горького «Мать».
Современная рыночная литература реалистична, оптимистична, радостна, сексуальна, явно или неявно нравоучительна и рассчитана на широкие читательские массы. Будучи таковой, она идеологически перековывает и просвещает трудящийся люд в духе личных побед, побед некоторого добра над некоторым злом. Она социалистически реалистична.
С рождения социалистического реализма прошло примерно семьдесят лет. И если кто и не совместим с данным сюжетом — то это восточноевропейские писатели, потому что им не хватило убежденности, чтобы отстоять свое искусство, и они выбросили старых тружеников, писателей- соцреалистов, в мусорную корзину, не потрудившись перенять их методы, необходимые на литературном рынке. Они забили до смерти свое же дитя.
Итак, соцреализм умер. Да здравствует соцреализм!
1996
Каков мастер, таков и инструмент
Современный книжный рынок всем сердцем поддерживает демократическую идею о том, что писателем может стать каждый. Таким образом он извлекает двойную выгоду и из самой идеи, и из ее воплощения, ведь писателем может стать каждый, но всякому мастеру необходим инструментарий.
На это, в конечном счете, и направлены многочисленные книги, которые инструктируют потенциального писателя, помогая ему развить свой незрелый талант. Многообразный рынок «самообразования» обслуживает также и известных писателей, — если речь идет о литературе, тут всегда найдется чему подучиться. Скажем: «12 моментов, которые мне следовало бы учесть, когда я только начинал писать».
Начинающий первым долгом осваивает литературу, дающую информацию о состоянии рынка по каждому отдельному жанру. Например: «Писательский рынок романа и новеллы». Затем новичок постигает, где и как продать свою рукопись («Подготовка к изданию: что необходимо знать каждому писателю»). Следующий этап — книги, инструктирующие свободного художника как делать деньги («Делаем деньги: свободное творчество»). Для нетерпеливых и жадных существуют пособия по развитию эффективных навыков творчества ради получения более высоких гонораров и с целью овладения торговыми премудростями («Пиши больше, продавай больше»). Те же, кто не верит в мгновенный успех, могут обратиться к путеводителю «Шаг за шагом создаем роман».
Начинающему стоит просмотреть «Путеводитель первых шагов в писательстве», а также «Как написать и продать свой первый роман» — солидный инструктаж насчет того, как создать «мощную рукопись».
То обстоятельство, что таланты в каждом человеке распределяются неравномерно и что каждый писатель имеет свои сильные и слабые стороны, побуждает рынок и тут предложить свою помощь. Если у пишущего сложности с диалогом, пусть он заглянет в книжку «Как писать диалог». Если у него проблемы с созданием характеров, тут может помочь книжка «Как создать эмоциональный характер». Если он чувствует, что герои у него все равно безликие, на помощь придет книжка «Создаем правдоподобные характеры». Если его герои холодны и неубедительны, можно сделать их поживее — подсказывает книжка «Динамичные характеры». Но уж если писатель хочет, чтоб его герои были одновременно и эмоциональны, и убедительны, и динамичны, тогда ему непременно стоит обратиться к книжке «Как создать характер, любимый читателем».
Если писатель чувствует, что он полностью овладел искусством создания характера, но его сюжет лишен истинного напряжения, тогда ему стоит купить «Искусство создавать классную прозу». Автор этой книжки берется продемонстрировать вам ключевые моменты процесса превращения тривиальной истории в потрясающий сюжет. Если автор осознает, что не слишком преуспел по описательной части, ему, возможно, небесполезно заглянуть в книжку «Художественное слово: Руководство — как писать выразительней». Если писатель чувствует, что его проза становится тяжеловатой, то «Словарь лаконичной прозы» научит его делать романы тонкими и хрустящими, как обезжиренные картофельные чипсы.
На литературном рынке имеются писатели всех разновидностей, всевозможные жанры и неисчерпаемый кладезь тем, которые только и ждут, чтобы попасть в талантливые руки. И об этом тоже написана куча книг. Ни один автор, склонный к научной фантастике, Боже упаси, не должен начинать писать, не ознакомившись предварительно с изданием «Инопланетяне и инопланетные сообщества». Для литераторов, склонных к описанию повседневности, есть книжка «Пишем жизненные истории». Рынок наводнен литературой, инструктирующей писателя, как писать с душой («Пишем с душой: Как писать и продавать свой жизненный опыт»), а так же, как покупать и продавать личную жизнь («Пишем, исходя из личного опыта: Как из своей биографии создать ходовой роман»).
Есть куча книжек об интереснейших вещах. О том, как выстроить сюжет («20 основных сюжетов и как их строить»), как писать детективные романы («Подробный справочник для написания детективов»), любовные романы («Пишем любовные романы»), христианские романы («Пишем и продаем христианские романы»), исторические («Пишем правдивые исторические романы»), как писать детские книжки, рассказы о путешествиях, а также киносценарии. Имеются еще и специальные журналы с приложениями-инструкциями о том, как начать роман и как его завершить, где находить характеры и как создавать бестселлеры («Как завершить свой роман», «Как найти своих героев», «12 шагов к написанию бестселлера», «Находим и формируем идеи сюжета», «План из 5 пунктов для создания потрясающих героев», «7 непременных условий для написания потрясающей статьи».
Имеются инструктирующие аудио- и видеодиски, курсы, семинары, а также целители для тех, в ком писательский талант заперт и никак не может выйти наружу. Целители оповещают о своих услугах рекламными лозунгами типа: «Мы сумеем высвободить скрытого в вас писателя!» Среди огромного ассортимента американского рынка единственное, что трудно обнаружить, — это пособие на тему о том, как создавать подобные пособия.
Еще есть несколько серий книжек для идиотов, придурков и прочего многочисленного тупого люда. Уверенная, что и я принадлежу к их категории, я приобрела книжку Наоми Эпел «Набор наблюдений: комплект подручных средств писателя». Профессия автора — «литературный эскорт»; иными словами, она сопровождает писателей во время их рекламных поездок. Хотя этот «Комплект» и стоил вдвое дороже обычного пособия (19,95 долл.), я не пожалела денег. Все же эксклюзивная вещь. К тому же «литературный эскорт» наверняка обладает нешуточными литературными познаниями. «Последние девять лет практически что ни день — вожу в своей машине нового писателя», — признается автор «Комплекта».
«Комплект подручных средств писателя» представляет собой коробку из твердого картона; в коробке два ящичка: в одном — книжка, а в другом — карточки. Карточек полсотни, что соответствует пятидесяти главам пособия. На каждой карточке некое указание, а в книжке поясняется их значение. Сейчас «подручный комплект» лежит передо мной на письменном столе. Я оттачиваю свое мастерство с помощью предлагаемых средств.
Каждое утро сижу за письменным столом и перебираю карточки. Раскладываю их лицом вниз. Затем переворачиваю и послушно выполняю указания.
Ознакомьтесь с последними новостями, предлагает карточка. Я спускаюсь вниз к ближайшему киоску и покупаю газету, чтобы отыскать там идею для сюжета. Доподлинно известно, что именно из газет многие писатели, от Трумена Капоте до Тома Клэнси, черпают сюжеты для своих книг.
Используйте крупный и общий план, написано на следующей карточке. Сидя в своем кресле, я кладу ноги на стол и воображаю себя камерой. Беру крупным планом большой палец ноги (пора делать педикюр!). Беру общим планом предметы на своем письменном столе. Тут сразу столько всего бросается в глаза: например то, что поверхность стола пыльная. Подобное упражнение обостряет писательский кругозор, а также его чувство перспективы. Проделываю это упражнение минут десять.
Соблюдайте свои ритуалы! Оказывается, многие писатели, перед тем как начать и закончить писать, прибегают к разным хитростям. Джек Керуак обычно перед началом работы зажигал свечу, Сомерсет Моэм надевал какую-то особую шляпу. Мой ритуал состоит в том, что я каждый день, перед тем как начать писать, переворачиваю карточки из своего «Подручного комплекта» и следую их предписаниям.
Дышите! Дыхание, как утверждает автор «Комплекта», способствует творческому процессу. Дыхание прочищает пути, по которым могут свободно циркулировать идеи. Неплохая мысль — дышать и одновременно повторять про себя некую мантру[12]. Скажем, какую-нибудь цитату, или строку из стихотворения, какое-то имя, чушь какую-нибудь, да все равно что. Я меняю свою мантру в зависимости от того, что именно в данный момент меня волнует. Дышу и твержу про себя: «Не забудь заплатить за телефон! Не забудь заплатить за телефон!» Это упражнение я проделываю в течение пятнадцати минут.
Переключайтесь! Оказывается, когда у писателей кризис или они переутомились, многие предпочитают переключиться. Изменение ситуации помогает им найти решение своих творческих проблем. Лесли Мармон Силко[13] никак не могла закончить свой роман. И тут заметила, что ее раздражает белая стена, глядевшая на нее прямо из окна. Она вышла из дома, купила краску и кисти и принялась раскрашивать стену. Закончив роспись, Силко обнаружила, что получилась громадная, ярко раскрашенная змея футов в пятнадцать длиной с перекатывающимися внутри ее утробы человеческими черепами. Лесли вернулась к письменному столу и именно в этом ключе завершила свой роман. Когда я переворачиваю карточку «Переключайтесь…», то вынимаю пылесос и убираю свою квартиру в течение пятнадцати минут.
Признаюсь, что больше всего я люблю переворачивать карточку, на которой написано: Прогуляйтесь! Тогда я бросаю свои сочинения и выхожу на прогулку, точь-в- точь как Торнтон Уайлдер, Уильям Сароян, Томас Вулф, Рей Брэдбери, Карлос Фуэнтес и многие другие писатели. Автор «Комплекта подручных средств…» считает, что, когда писатели прогуливаются, они не теряют времени даром: они трудятся. Иными словами, прогулка — это подсознательное творчество. Потому я до конца своего рабочего дня не спешу возвращаться домой с прогулки.
1999
Базар
Зал заполнен блистательными представительницами научной и ненаучной интеллигенции, в основном американками: литераторшами, профессорами, художницами. Здесь и известный специалист по паукам (Женщина-Паук!), несколько женщин-историков, эксперт по постколониальной Индонезии, специалист по истории Китая, двое женщин- математиков, музыковедша феминистской направленности, два философа феминистской направленности, эксперт по Конфуцию, журналистка с креном в сторону прав человека и с неоконченной рукописью о Перу, автор рукописи про искусство и психоанализ, общепризнанный эксперт в сфере жизнедеятельности морских водорослей, известная поэтесса-лесбиянка, антрополог, признанный эксперт по бушменам, специалист по дельфинам и даже незрячая женщина-фотограф — в общей сложности примерно десятка три авторш неопубликованных рукописей.
Организаторы снабдили нас распорядком дня и проинструктировали:
— Не злоупотребляйте драгоценным временем агентов и редакторов! Подготовьте краткие, сжатые выступления! Вам дается всего десять минут на описание своей работы и десять для собеседования с редактором или агентом!
Редакторы и агенты обитали в разных помещениях, на дверях висели таблички с именами. Каждая участница имела четкий график: 14:00 — встреча с г-ном Икс; 14:15 — встреча с г-жой Игрек; 14:30 — встреча с г-жой Зет.
Точно в указанное время я вошла в кабинет г-жи Икс, известного литературного агента.
— Вы?.. — начала она, вглядываясь в свое расписание.
Я назвала свою фамилию.
— Восточная Европа?
— Так точно, — кратко отозвалась я.
Решила, что входить в географические подробности не имеет смысла.
— Какое совпадение! — оживилась агент. — Я как раз собираюсь через пару дней в Восточную Европу!
— Куда же? — оживилась и я; абсолютно напрасно.
— Э-э-э… в Румынию. Или, может, в Болгарию? Надо в программу заглянуть, — мило улыбнулась она.
— А повод какой? — поинтересовалась я, хотя вовсе не следовало бы.
— Мы едем группой… издатели, агенты. Просто взглянуть, что там у них происходит в литературе. Надо найти какого-нибудь юного болгарского писателя. Представляете, сейчас на рынке нет ни единого болгарского писателя! Не знаете кого-нибудь? Очень желательно, чтобы он был юный, симпатичный.
— Желательно? Вы литературные агенты или любители малолеток? — взорвалась я.
— Ха-ха-ха! — расхохоталась агент. — Любители малолеток…
Сотрясаясь от смеха, она кинула взгляд на часы и протянула мне руку. Я протянула ей свою. И тоже взглянула на часы. У меня оставалось две минуты, чтоб дойти до кабинета г-на Игрек.
— Так, говорите, эссе?
— Да, — кивнула я.
— Просто — «эссе» и все?
— А что?
— Да то, что вы так небрежно бросили «да», будто все само собой разумеется.
— Не понимаю…
— Будто предлагаете мне какие-то стихи и даже не краснеете! — сердито фыркнул редактор.
— А что вы имеете против стихов?
— Вы что, с Луны свалились? Да не продаются стихи! Безнадежно. Кстати, эссе тоже.
— О-о-кей, — кротко выдохнула я.
— Почему бы вам не переделать ваше эссе в документальную повесть?
— Как-как?
Тут в кабинет вошла моя коллега литераторша, эксперт по бушменам. Я вышла, так и не узнав, что редактор имел в виду под документальной повестью. У меня оставалось всего две минуты на поиск кабинета редакторши — г-жи Зет. В коридоре я наткнулась на рыдающего философа:
— Ну, как можно изложить моего Конфуция за пять минут? Как?
В целом базар завершился на оптимистической ноте. Ярчайшие представительницы интеллигенции, научной и ненаучной, хлынули в вестибюль и жадно накинулись на крекеры, сыр и белое вино. С полными ртами они обсуждали свои встречи с известными редакторами и агентами. Что же до редакторов и агентов, то они выбрали себе светило в лице специалистки по дельфинам.
Рейчел, эксперт по дельфинам, бросила мне как бы между прочим:
— Я целых семнадцать лет изучаю дельфинов, теперь вот издатели хотят, чтобы я свои потом и кровью добытые знания материализовала в прибыль. Как мне быть?
— Действуй, Рейчел! — посоветовала я. — Материализуй! На благо своих дельфинов.
Через несколько дней я встретила Эллен, эксперта по психоанализу в искусстве.
— Знаешь, — сказала она, — этот базар многому меня научил. Для тебя это, может, не так очевидно, ты из Восточной Европы, но мы здесь обязаны коммерчески мыслить. В противном случае нас никто не издаст. Поэтому я решила изменить тему. Или, по крайней мере, добавить главу про психоанализ у животных. Разумеется, в сфере искусства. Как ты считаешь?
— Не стоит оправдываться, Эллен, — сказала я. — После всех этих встреч я тоже решила изменить название своего нового романа.
— И как же ты его назовешь?
— «Дельфины, которых я знала и любила!»
1996
Pынок
Иногда он грустно думал: «Почему?», а иногда: «По какой причине?», а иногда он думал даже так: «Какого усе отсюда следует вывод?» — и неудивительно, что порой он вообще переставал понимать, о чем же он, собственно, думает.
Литература и демократия
Один из наиболее устойчивых стереотипов представителей западной демократии — это представление о народах бывших прокоммунистических систем как о массах, лишенных права на личную свободу. Теперь, когда коммунистические страны расколошматили, как дешевые чашки, самое время покончить и со стереотипами в их отношении, хотя нет ничего труднее, чем избавляться от стереотипов. Со стереотипами нам веселее живется.
Лозунг Максима Горького «Человек — это звучит гордо!» посильней, чем Великая французская революция, всколыхнул самосознание восточноевропейских масс. Всякий представитель западной демократии, когда-либо посетивший одно из бывших тоталитарных государств, подтвердит, что многое там его озадачило. Обычно первый опыт коммунистических взаимоотношений приобретался в ресторане. Наши западные друзья, несомненно, запомнили мрачного вида официантов, что-то грубо сквозь зубы шипевших в ответ на просьбу посетителя, резким взмахом салфетки грозя смазать его по физиономии. Они помнят часы голодного ожидания вожделенного заказа и то, как неистово напрягались их нервы, прямо как перед причастием. Помнят, как они в ужасе недоумевали, почему официанты ведут себя совсем не как официанты и почему продавщицы в магазинах (те, что наорали на них, после того как они покорно отстояли три часа в очереди) ведут себя совершенно не как продавщицы. Почему? Да потому, что идея всеобщего равенства в этом мире чисто коммунистическая, потому, что и официант, и продавщица с молоком матери впитали лозунг: «Человек — это звучит гордо!» Клянусь, эти официанты в свободное от работы время писали романы и ощущали себя скорее прозаиками, временно работающими в сфере обслуживания, чем официантами. Ну, а продавщица из магазина в свободное время писала картины и мнила себя Рембрандтом на временной работе.
В бывшей Югославии (хотя, возможно, и некорректно приводить в качестве примера страну, которая сгинула) существовал Союз югославских писателей, а параллельно — Союз югославских непрофессиональных писателей. Президентом последнего был профессиональный электрик. Откуда я это знаю? Прочла один из его романов, притом с огромным удовольствием.
Сегодня все эти страны строят у себя, как по учебнику, ~ посткоммунистическую демократию. Официанты теперь действительно официанты; они вам вышеупомянутой салфеткой, если надо, и ботинки отполируют. Продавщице в магазине и в голову не взбредет хамить; напротив, если она не занята, то и без всякой просьбы предложит вам кучу услуг.
Между тем лозунг «Человек — это звучит гордо!», похоже, двинул на Запад, где и укоренился. Как-то показывали по телевизору интервью с одной проституткой. «Я не проститутка! — утверждала проститутка. — Я активистка сферы наслаждений!» Потом мне попалось интервью с Радованом Караджичем, тем самым, который уничтожил целый город Сараево: «Я не чудовище, я — писатель!» — убежденно говорил Караджич. По телевизору показали двенадцатилетнего мальчишку, книжку которого только что опубликовали. «С ранних лет я уже знал, что буду писателем!» — уверял он.
Что тут скажешь; жизнь в мире литературной демократии здорово пошатнула мою уверенность в собственных силах. Я уже не понимаю, какая у меня профессия. Не понимаю, кто я и как мне дальше быть.
Поверьте, на Парнас меня совсем не тянет. Как-то не хочется толкаться там с кухарками и электриками. Разумеется, ничего против кухарок и электриков я не имею. Все мы равны; человек — хоть кухарка, хоть электрик, хоть писатель, — это звучит гордо. Но Парнас сделался дешевым профсоюзным домом отдыха, а у меня уже скопился некоторый опыт подобного коллективного гедонизма. Не хочу я, в самом деле, жевать, закусывая сухариком, макароны со скудным мясцом совместно с пишущим романы шофером. И на Олимп меня тоже калачом не заманишь. Там сейчас как раз толкутся новоиспеченные ~ боги, суперписатели, литературные магнаты, голливудские Прусты — баловни муз, все эти усердные труженики литературной индустрии.
И вдруг прямо в разгар личностного кризиса меня, как гром среди ясного неба, пронзает мысль: а ведь и я — активист, и, по сути, им всегда и была. Ночи напролет я проводила вместе с Шекспиром, Гете, Толстым, чтобы хоть как-то проникнуть в тайны своей будущей профессии. Я потела над Джеймсом Джойсом, только чтобы овладеть самыми изысканными литературными навыками. Ложилась в постель с множеством писателей, даже и с русскими, даже одновременно с двумя, с Ильфом и Петровым, чтоб научиться сладким приемам обольщения. Я спала с Дюма, с Рабле и с Гашеком, желая познать, как добиться наивысшего художественного удовлетворения. Множество ночей я провела с множеством людей и готова была спать с кем угодно: со стариками, женщинами, детьми и геями. Виктором Гюго и Мариной Цветаевой, Артюром Рембо и Оскаром Уайльдом.
Почувствовав, что уже пора, я отошла от учителей и сама принялась за работу. Размягчала собственной слюной каждое заскорузлое слово, чтобы стимулировать самого взыскательного литературного клиента. Обнажалась, из кожи лезла вон, обольщала — чего только я ни делала, чтобы заставить сальные пальцы читателя перевернуть еще одну страничку моей книги! Нежно лизала и покусывала ему ухо, громадное, жирное ухо, чтоб возбудить, чтоб у него встало, чтоб вскрылся канал навстречу искусительному журчанию моих слов.
Что это, если не чувственная активность? Это я — истинная активистка сферы наслаждений! И ни за что никому не позволю принизить величие своей профессии!
1997
Инженеры человеческих душ
Теория литературы — имеющая дело с видами, типами и родами, композицией, методом и стилем; с коннотациями и денотациями, дискурсом, формами и формациями; с текстом, метатекстом и интертекстом; с семантикой, семиотикой и деконструкцией, — едва ли когда-либо интересовалась специфической ролью денег в процессе возникновения литературного текста. Понятно, не теории это дело, хотя результаты исследования в данном направлении могут представить некоторый интерес.
— Что заставило вас перейти от жанра новеллы к жанру романа? — спросили как-то в одном из интервью крупную современную американскую писательницу, чтимую прежде всего как мастера новеллы.
— Шестизначный аванс, — ответила писательница.
Шестизначный аванс! Похоже, такой ответ никого не удивил. Более того, держу пари, многим он даже пришелся по душе, так как развеял флер таинственности, окружавший писательский труд. И кто-то этой писательнице наверняка позавидует. Скажем, я.
Средства массовой информации единодушно встали на защиту Джоан Коллинз, когда издатель подал на нее в суд за то, что, получив аванс в четыре миллиона долларов, она представила рукопись, не соответствовавшую условиям договора. К шести оговоренным убийствам Джоан в своем творческом порыве добавила еще и седьмое. Или что-то вроде того.
— Чего ждал от нее издатель? Нового «Улисса»? — вопрошала журналистская защита мисс Коллинз.
Издатель дело проиграл.
Требования рынка лишены идеологии; они чисты, над ними сияет венец величия и славы. Все установки рынка обеспечиваются миллионами долларов, и их моральные параметры не подлежат обсуждению. Работа стоит столько, сколько за нее платят. Идеологические же установки считаются серьезно дискредитирующими суть литературы. При этом не учитывается, что и те и другие установки требуют от писателя одинакового профессионализма.
Бывшим коммунистическим некоммерческим культурам, особенно культурам сталинских времен, нельзя не отдать должное в том смысле, что в их рамках писательское мастерство сделалось профессией. Советским поэтам платили построчно, и не исключено, что обилие эпических поэм было вызвано именно этим обстоятельством. Советским прозаикам платили постранично, и вполне вероятно, что этот факт повлиял на размеры русских романов в духе соцреализма. Литературные историки скажут, будто все дело в насильственном притягивании этих романов к традиции реализма девятнадцатого века, в чем и состояла суть доктрины сталинской литературно- идеологической политики. И они будут, безусловно, правы. Однако одно объяснение не исключает другого, они друг дружку дополняют.
Я считаю, что сталинизм был суровой школой литературного профессионализма. Сталинизм сделал из писателей таких профессионалов, которые, если б выжили, теперь, несомненно, навели бы шороху на весь современный литературный рынок. Писатели обязаны быть профессионалами, для них это вопрос жизни и смерти. Сталинским писателям приходилось тщательнейшим образом следовать правилам предложенной игры — правилам социалистического реализма. Однако правила эти носили не только идеологический, но и коммерческий характер. Литература должна была стать доступной для широких читательских масс; тогда исключались и авангардизм, и экспериментальные изыски. Надо было обладать особыми качествами — и человечески, и профессионально, — чтобы тратить время, торча на строительстве плотины, и потом обратить все это в роман. Надо было нахлебаться колхозной грязи, чтобы затем по заказу какого-нибудь издательства написать роман, способный произвести впечатление на широкие массы советских людей. Надо было умело использовать технику повествования, сдерживать свои творческие порывы и литературные склонности и, сжав зубы, писать в рамках заданной нормы. Только истинный профессионал способен на такое. Писатели, не умевшие приспособиться к требованиям идеологического рынка, заканчивали жизнь трагически — в лагерях. В наше время удел писателей, которые не могут приспособиться к коммерческим требованиям, — их собственное гетто безвестности и нищеты.
Современный коммерческий профессионализм тоже связан с выбором жанра. Профессиональный писатель понимает, что никаких отступлений быть не может, что все должно развиваться в точности по законам жанра и в зависимости от ожиданий широкой читательской публики. Он понимает, что любое отклонение грозит провалом, а регулярная проверка пульса литературного жанра увеличивает шансы на успех. Нынешние любовные романы, «больничные», ужастики, «голливудские» и прочие популярные книжки — всего лишь коммерческие варианты старого доброго «производственного» романа эпохи соцреализма. Резюме: если бы Стивен Кинг жил в сталинской России, он, несомненно, сделался бы лауреатом Сталинской премии.
Бесконечно высмеиваемое сталинское обращение к писателям — инженеры человеческих душ — вполне применимо и к сегодняшним авторам массовой продукции. Напомним, инженеры работают на заводах. Кто же трудится ныне в издательской индустрии? Изнеженные творцы, окрыленные музами, или усердные трудяги вроде инженеров?
Стивен Кинг — лишь один из многочисленных современных инженеров человеческих душ. Этот суперписатель получил за свою последнюю книгу супер-аванс в размере семнадцати миллионов долларов. Инженер с душой коммуниста получил бы за свой труд, который в будущем вменился бы ему в вину, аванс в виде нескольких ящиков с водкой, цирроз печени и постоянный страх, что вот-вот в его дверь постучат сотрудники КГБ.
Идеология закаляет профессионалов высокого калибра. Рынок — тоже. Писатели, обесчестившие литературную музу, теперь мертвы: Фадеев, Гладков, Фурманов…
Кто вспомнит теперь их имена? Они в свое время оказались неудачниками и остались ими после смерти. Их книги покрывает толстый слой пыли. А нынешние, коммерческие, — живы и процветают. Их влияние глобально. Их все почитают. Да и как не чтить их, с такими-то авансами!
Вот почему вполне уместно отдать дань уважения писателям сталинской эпохи за их беззаветный труд по развитию литературного профессионализма, за предвосхищение коммерческих принципов в литературе, за то, что они посвятили себя делу завоевания широких читательских масс. Так снимем же, наконец, шляпу перед этими мастерами своего дела, инженерами человеческих душ.
Писатели — литературные авторитеты
Как-то прочла я интервью с одной писательницей. Назовем ее Икс. Самое важное, утверждала она, — это стать непререкаемым литературным авторитетом. Надо заметить, что эта Икс, которая не так богата литературным талантом, как незаурядным дарованием по части маклерства, а также способностью с ходу выпалить любую глупость, что на ум взбредет, огласила великую современную литературную истину. К слову: эта Икс и в самом деле стала непререкаемым литературным авторитетом.
— Жизнь — это постоянная борьба между добром и злом, как однажды удивительно точно заметила писательница Икс. А что для вас жизнь? — спросил меня однажды один журналист.
Я не осмелилась озадачить этого журналиста встречным вопросом, нет ли у него в запасе цитат из Вальтера Беньямина[14]. С господином Беньямином у меня бы как- то лучше получилось. Но все же я вынуждена была отреагировать на удивительно точное высказывание Икс. Могла бы, конечно, и отказаться, но это было бы неразумно. К чему? Ведь в бурном литературном океане и я гребла к спасительной цели — к статусу непререкаемого литературного авторитета.
Чтобы стать непререкаемым литературным авторитетом, писатель должен родиться с убеждением, что однажды он непременно им станет. Лишь эта вера придаст его физиономии эдакое выражение, а походке эдакое достоинство (будто на него нацелены десятки телекамер), в результате он — просто неподражаем. Такое присуще людям с высокой самооценкой. А ведь известно, что всюду, включая и литературный рынок, высокая самооценка — это уже наполовину победа.
Чтобы стать литературным авторитетом, лучший способ — воспользоваться другими литературными авторитетами. Один из таких способов, хотя и не вполне безобидный, — реклама на обложке. Если на обороте обложки вашей книги вкупе с именем широко известной личности присутствуют эпитеты: фантастически, потрясающий, мощный, истинный праздник, завораживающе трогательный, чудесный, увлекательный, забавный, уморительный, неприукрашенный, изысканный, прекрасный, захватывающий, восхитительный, блестящий, вдохновенный, многообещающий и тому подобные, — вступление в мир авторитетов вам обеспечено. Причем широко известная личность — не обязательно писатель. Билл Гейтс и Мадонна обеспечат вам более действенную рекламу, чем Гюнтер Грасс.
Один современный югославский писатель написал роман, который вследствие какого-то рыночного просчета выдвинулся во всемирные бестселлеры. Писатель счел свой успех в литературной лотерее литературно-историческим признанием и решил опубликовать отдельной книгой обложечные отзывы, которые он как автор бестселлера насобирал. Ныне эта книга — уникальный литературный мавзолей, если и не самого писателя, то уж, бесспорно, ее Святейшества Рекламы.
Если писатель желает вступить в мир авторитетов, он должен быть открытым, доступным и общительным. Иными словами, ходить везде, куда его зовут. Кроме того, такой писатель должен научиться, хотя бы в доавторитетный период (если от природы не одарен), произносить легко усвояемые банальности, которые будут собраны в хранилища так называемых вечных истин — в словари цитат. Интервью — обычно наиболее эффективный способ для писателя демократично предложить своему потенциальному читателю возможность подняться до высей его, писателя, творческого духа. Сферы его творческого духа необязательно предельно возвышенны. То есть, чем проще, чем общедоступней писатель, тем сильней его будут любить. И цитировать. А только те писатели, кого цитируют, и становятся авторитетными. Хорошего писателя ведь цитировать трудней. Цитаты из плохих писателей легче усваиваются. Однако даже и хорошие писатели намеренно вкрапливают в свои произведения фразы, удобные для цитирования. Писатель, как будущий авторитет, понимает, что современный литературный мир делится не на хороших и плохих писателей, а на авторитетных и неизвестных писателей.
Так что же меняется, когда писатель становится литературным авторитетом? Ничего. Разве только то, что лишь литературный авторитет и становится писателем в полном смысле этого слова. Потому что нет охотников взваливать на себя неблагодарный труд оценки литературного авторитета. Книгу литературного авторитета едва ли читают редакторы, едва ли читают критики, едва ли читают даже и те, кто присуждает ему премии. Быть авторитетным писателем означает получить дипломатическую неприкосновенность в литературном мире, обладать неоспоримым, непререкаемым авторитетом в литературе. Это означает также жить на доходы, текущие с бездонного счета, именуемого «Авторитет». Авторитетный писатель становится для прочих писателей подходящей фигурой как автор обложечной рекламы (сам книги не читающий), что в свою очередь еще приумножает его авторитет. Авторитетный писатель непременно вхож во все антологии, как местного, так и международного масштаба (если редакторам надо подыскать пару имен из отдельно взятой литературы), его имя непременно присутствует в программах учебных курсов литературы. Быть литературным авторитетом означает получить пропуск в вечность. А что такое история литературы, как не история литературных авторитетов?
Недавно я загорелась мыслью проверить, насколько высок мой литературный авторитет. Выяснилось, что причин для тревоги у меня нет. Интернет выплюнул мне приличное количество ссылок, где упоминается мое имя. Что сказать: я почувствовала себя истинным авторитетом. Я обнаружилась в составе примерно двух десятков ссылок на резюме одного литературного критика из города Афины, штат Огайо. Чтение мною лекций было упомянуто, среди примерно полусотни других мероприятий, в программе семестра одного из университетов, который я посетила однажды, даже не подозревая, что мои слушатели окажутся опытными пользователями Сети. Я оказалась упомянутой еще примерно в сотне прочих ссылок на внушительной веб-странице телевизионной критики, попала в число двух сотен имен, упомянутых в одной книжке про войну на Балканах, и еще примерно трех сотен имен, упомянутых в другой книжке про войну на Балканах.
Я быстро прикинула: если я катапультируюсь в космос, это также отразится в виде ссылок на моей веб-странице. Именно так обеспечиваем мы себе вечную жизнь. Ведь смертны только люди. Мы же нечто иное, мы — авторитеты. Единственное, что способно нарушить нашу вечную жизнь, это обесценивание необходимых литературных авторитетов. Но пока не наступило еще то время, ты будешь «ГУГЛить» меня, я буду «ГУГЛить» тебя…