Бобров Глеб Леонидович

Песчаный поход

Глава 1

Так уж случилось, что первый раз близко столкнуться с полкачем Саше довелось на своей первой же операции. Только по прошествии времени открылось, насколько важен был тот первый выход в горы, насколько он круто изменил его армейскую жизнь. Судьба единым росчерком пера возвела его, ошарашенного, перепуганного, пришибленного новой безжалостной жизнью мальчишку, в разряд легендарного полкового изгоя.

Поначалу все складывалось для него, в общем-то, неплохо. Призвавшись в мае 1983 года, он попал в Теджен, в учебку с громким и претенциозным названием «Школа гладиаторов». Без особых эксцессов, закончив это славное заведение, Саша, имея специальность механика-водителя, в первых числах сентября очутился в городе Файзабад провинции Бадахшан Демократической республики Афганистан.

* * *

Через час после прибытия всех молодых загнали в служивший полевой столовой и загадочно именовавшийся ЦРМом огромный оцинкованный ангар. Там вновь прибывших стали рассортировывать по подразделениям, а буквально через пять-десять минут начался обстрел полка. Впрочем, событие, как Саша после узнает, в полку довольно обыденное, даже банальное, если не считать того, что такого массированного огня по лагерю не помнили даже дембеля.

Вначале раздалось несколько совершенно мирных глухих хлопков, и по жестяной крыше звонко затарабанила хлесткая дробь. Ничего не понявшие молодята даже не дернулись, в отличие от большинства офицеров, которых словно ветром сдуло. Те же, кому не нужно было поднимать свои роты, быстро и четко вывели новобранцев из столовой и без всяких церемоний уложили их носом вниз в проходивший тут же перед ангарами пересохший арык.

К тому часу уже стояла непроглядная азиатская темень, и в иссиня-черном небе, на фоне освещаемых вспышками разрывов скал, развернулась потрясающая волшебная феерия. Ничего подобного Саша не мог себе даже представить. Духи, пытаясь накрыть артсклады, и ГСМ, с трех точек обстреливали полк минометным огнем.

Еще с двух-трех позиций, наугад накрывая палаточный городок длинными веерами очередей, работал крупнокалиберный пулемет и АКМы.

Полк, казалось, взорвался изнутри…. Вначале ответило боевое охранение, затем подключились минометная и гаубичные батареи, за ними – танки, «шилки», ударил «Град». Под занавес еще подняли на места предполагаемых позиций духов двойку «крокодилов». Взрывы, вспышки трассеров, вой снарядов, гранат, ракет… Каждый оставлял свой неповторимый след, имел только ему присущий звук, цвет…

На Сашу и его бывших однокашников по учебке навалилась лавина новых захватывающих впечатлений. Страха не было. Невиданное зрелище настолько увлекло их, что все они, невзирая на визг осколков и ругань офицеров, выскочили наверх арыка и, от удивления раскрыв рты, заворожено вертели в разные стороны головами, указывая пальцами на особо впечатляющие вспышки.

В довершение ко всему поднятые по тревоге роты разлетелись по периметру полка на свои позиции и открыли огонь из личного стрелкового оружия. Все вокруг засветилось от догоравших малиновыми светлячками в разломах скал длинных трассирующих струй.

Через десять-пятнадцать минут представление окончилось. Молодняк вновь загнали в ангар и, быстренько распихав по подразделениям, увели в палатки. Рядовой срочной службы Александр Зинченко был распределен в четвертую мотострелковую роту единственного на весь полк рейдового второго батальона.

Глава 2

К рейду в урочище Аргу часть готовилась долго – целую неделю. Для нового полкача это была не столько первая операция, сколько первая и, следовательно, наиболее важная акция. Впервые за свою стремительную карьеру он очутился так близко от осуществления заветной мечты. Счастливая звезда была до боли близка – нагнуться и поднять с земли: тридцать два года, подполковник, командир отдельного мотострелкового полка, что по советской табели о рангах соответствовало командованию дивизией, кавалер всех мыслимых наград и знаков отличия, каких можно добиться за десять лет безупречной службы, не участвуя в боевых действиях. У него был прекрасно защищенный тыл: мать – член Верховного Совета СССР, отец – преподаватель Академии Генерального Штаба ВС СССР, генерал-полковник в отставке, и можно только гадать, какие заоблачные высоты открывались перед ним после назначения в Афганистан. Да к тому же в такое перспективное место – центр пограничной провинции Бадахшан, город Файзабад.

Оторванность от основных центров страны и сороковой краснознаменной, относительная отдаленность от Союза – более ста двадцати километров высокогорья, подчиненность воинской части напрямую штабу армии делали нового командира полновластным хозяином всей области, не считая, разумеется, духов; а близость Пакистана – чуть более восьмидесяти километров, довольно сложная боевая обстановка и тяжелые природно-климатические условия региона давали необъятный простор для реализации его немалых полководческих амбиций.

Подполковник Смирнов, надо отдать ему должное, прекрасно знал неписаные правила игры. У него, как у органичного звена системы, было две возможности: разыгрывать «мизер», то бишь беспроигрышно сидеть в полку, собирая чеки на дембель, получать в подарок от местных парткнязьков всевозможные «бакшиши», а в перерывах между попойками и щупаньем секретарш писать в Кабул отчеты об удачно проведенных полком боевых операциях.

При таком раскладе он через пару лет укатил бы в Прибалтику получать дивизию и, наградив себя двумя-тремя орденами, прокрутил в погонах по третьей дырочке, что, в принципе, тоже неплохо…. Как-то по этому поводу полкач в узком кругу высказался следующим образом: «Мизер – это для дебилов и старых пукеров, у меня своя высота!» На армейском жаргоне эта высота именовалась следующим образом: «Рвать жопу на Героя».

По существу, и рвать-то особенно нечего было. Требовалось всего-то – участвовать в мало-мальски крупных полковых акциях, естественно, что участие в рейдах комполка кардинально отличалось от участия в том же выходе, например, рядового четвертой мотострелковой роты Александра Зинченко. Да не мешало бы иметь какие-либо, хоть немного заметные, успехи на ратном поприще. Все остальное не в счет.

Спускаясь в сентябре восемьдесят третьего на охристо-желтую пыль полевого аэродрома, Смирнов уже совершенно точно знал, что его игра – «тотус». В тот же вечер это узнал и весь полк. На разводе, где воинской части был представлен новый «папа», а ночью на совещании с командирами подразделений и начальниками служб о том было заявлено, не стесняясь, прямо и недвусмысленно (подполковник разговаривал с подчиненными исключительно на понятном народу языке). Сказано было ясно: «Не хрен сраки парить, без захваченного у духов трофейного оружия вы у меня вместо наградных и очередных званий будете х… смердящий отсасывать; только пленные, оружие, документы и захваченные у мятежников материальные и иные ценности буду рассматривать как удачные боевые действия, а кто считает иначе, тот пусть заранее дрочит себе задницу!» А также: «Клал я на ваши караваны, и пусть эти п…. (имелось в виду афганское руководство) хоть х… свою границу перекрывают…»

На робкое, но аргументированное возражение о том, что воинская часть и так делает все возможное, что двести восемьдесят бойцов, которых полк в состоянии выставить на операцию, явно мало на высокогорную пограничную провинцию, что мы с трудом охраняем себя, свои «точки», город и прочая, прочая, ответ был предельно краток: «Меня это не е…! Воевать будут все, даже тыловики».

Буквально через полторы недели после прибытия в часть полкач возглавил операцию в районе урочища Аргу.

Глава 3

Прибытие молодых солдат в роту – не просто событие. Это – надежда для одних, грандиозная и долгожданная радость, да что там радость – праздник для других и снежный ком проблем для третьих. Для принявшего полгода назад третий взвод лейтенанта Пономарева новобранцы были долгой, минимум на три-четыре месяца, монотонной головной болью, как, впрочем, и для любого взводного части.

Феномен «духа» в боевом подразделении усугублялся тем, что у молодого командира была своя личная проблемка: он, как и еще пятая часть офицеров полка, играл свой «тотус». Конечно, он не имел видов на Героя и на дивизию через полтора года, но ему, только-только выпустившемуся из Алма-атинского Общекомандного, светили свои, пусть не такие яркие и ослепительные, но тем не менее по-своему дорогие и притягательные «родненькие звездочки».

Тем более что перед мысленным взором витал живой, наглядный пример – буквально на днях заменившийся комбат. Придя осенью 1981 года никому не известным капитаном, он прыгнул от начальника штаба батальона до зама комполка по боевой части и укатил в чине подполковника куда-то в Венгрию, естественно, с очередным повышением. Кроме этого, он успел поступить в военную академию, переспать со всеми, хоть немного привлекательными полковыми бабами и, помимо всего прочего, умудрился заработать (именно заработать, а не получить на халяву) ордена «Красного Знамени» и «Красной Звезды», и медаль «За отвагу».

Еще он пользовался всеобщей любовью солдат батальона, если не всего полка, которая доходила временами до обожания. Правда, последний нюанс заботил Пономарева меньше всего. Ему шел двадцать второй год, и у него был шанс, упускать который он ни в коем разе не собирался, тем более, что ротный был убежденный залетчик и в свои двадцать восемь все еще сидел в старлеях.

Будучи мужиком порядочным, ротный никаких иллюзий относительно этой войны не имел, а посему особо не выслуживался, в высказываниях не осторожничал, перед штабистами не заискивал, как тогда говорили: «По службе не прогибался». Своей основной, самой главной заслугой командир роты считал то, что за полтора года службы он не потерял ни одного человека. И это действительно – заслуга. Полтора года назад принятое им подразделение уже имело на своем «Скорбном Счету» четырнадцать погибших – офицеры, сержанты, рядовые… Через пять месяцев после его ухода по замене 4-я МСР потеряет еще троих бойцов и одного офицера.

Остальные офицеры подразделения больше думали о конце «афганского срока», нежели о блестящей карьере. Замполит, ровесник ротного, на каждых политзанятиях не упускал случая напомнить солдатам, что он не только и не столько политработник, но еще и, в первую очередь, «председатель полкового общества непримиримых похуистов», и ему – все до лампочки. Что же касается командиров первого и второго взводов, то это были люди временные и предпочитали, не высовываясь, дожидаться своего «малого дембеля».

Приняв в такой ситуации третий взвод, Пономарев быстренько уболтал ротного и старшину, негласного пахана четвертой мотострелковой, превратить свое подразделение в ударную группу, обязуясь, по его же образному выражению, «закрывать все горячие щели своей взмыленной жопой». Видя очевидные плюсы в позиции толкового лейтенанта, и учтя его клятвенное обещание «не лезть на рожон», командиры без особого сопротивления пошли ему навстречу. Переписали штатное расписание, выкинули из третьего всех молодых и дембелей, оставили тех, кто отслужил по году и полтора, отсортировали из оставшихся всех бестолковых и слабосильных, а взамен из первого и второго подкинули сообразительных и крепких.

Командование батальона еще более устраивало появление новой ударной группы, состоявшей из опытных, обстрелянных солдат. Легендарный начштаба Цезарь, ознакомившись со списком личного состава, только ахнул. Еще бы – все старослужащие, в своем большинстве призванные из городов и, за исключением одного таджика-переводчика и водителя-дагестанца, все русские и украинцы.

Как следствие новой кадровой политики в палатке третьего мотострелкового царил идеальный, по местным меркам, порядок, да и по остальным показателям он сразу прыгнул на две головы выше первых двух, которые теперь располагались в одной палатке со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ко всему прочему у них за две недели произошло несколько ЧП, одно из которых стало известно за пределами роты. Командиров первого и второго взводов хорошенько поимели, после чего те опомнились и взбунтовались, но уже было поздно что-либо менять.

Но зато теперь Пономарев получил троих молодых солдат, и отвертеться от такого подарка не было абсолютно никакой возможности. В отсвет на не очень уверенную попытку протеста ротный, – у самого голова гудела, – раздраженно послал лейтенанта к такой-то матери…

Назревающий конфликт незаметно погасил старшина. Прапору оставался год до отставки, он был мудр, как сказочная сова, знал армию и военных людей лучше, чем свою каптерку, и в две минуты успокоил заведенного взводного. Отведя молодого лейтенанта в сторонку и по-отечески с ним переговорив, Дед, а иначе старшего прапорщика Старчука не называл никто, даже комбат, как бы невзначай посоветовал одного «салабона \" посадить на машину, а двоих оставшихся поставить как пехоту.

Учитывая, что штатное расписание служило больше для галочки, и при назначении на должность реально исходили лишь из фактора целесообразности в боевой обстановке, – весьма дельный совет. Немаловажна была и собственно штатная специфика. Например, в третьем мотострелковом, как и в любом другом взводе батальона, насчитывалось всего восемнадцать-двадцать бойцов, включая сержантский состав и самого командира: три пулеметчика, три снайпера, три автоматчика, составлявшие расчет АГС[1], три сержанта – командиры отделений – и шестеро спецов[2]: механики-водители и операторы-наводчики, обслуживающие 147-ю, 148-ю и 149-ю БМП.

Вот так – тихо и без нажима – уладили конфликт. Вызвав замкомвзвода и двух дедушек, Пономарев распорядился, чтобы утром на зарядке посмотрели молодых и доложили о результатах.

Через сутки Саша уже числился пулеметчиком третьего взвода четвертой роты второго мотострелкового батальона восемьсот шестидесятого отдельного мотострелкового полка.

Глава 4

Своей первой боевой операции новый командир полка придавал столь великое значение не только в силу лично своих тщеславных соображений, был еще один факт, о котором он знал и который при определенных обстоятельствах мог косвенно задеть его карьеру. И весьма чувствительно… У воинской части был свой «скелет в шкафу»…

При прошлом командире, в мае восемьдесят третьего, штаб армии блестяще спланировал крупномасштабную полковую акцию в районе точки Бахарак. Несмотря на то, что в километре от одноименного кишлака, в старой афганской крепости, дислоцировался усиленный танковыми взводами и 120-ти мм минометной батареей целый батальон, весь район полностью находился под контролем моджахедов, впрочем, как и вся провинция в целом.

Рядом с Бахараком проходили караванные тропы, ну и самое главное – этот район служил естественными воротами в территориальный аппендикс, носивший в солдатском просторечье наименование «Карамуджен» и тянувшийся вдоль советской границы до самой Индии и Китая.

Там якобы находились душманские базы, учебные лагеря, госпитали и даже аэродромы. Еще в этой стране грез процветали сотни лазуритовых и золотых приисков. Одним словом, духи в тех краях спали на мешках с золотом и драгоценными камнями – эдакое маленькое Эльдорадо. Естественно, что никто ничего наверняка не знал, так как по понятным причинам туда не ступала нога советского солдата. Посему довольствовались подкрепленными для верности ссылками на особистов и ХАДовцев[3] быличками и легендам.

В штабе армии решили, что сил полутора батальонов вполне достаточно, чтобы проверить правдивость этих историй, и поэтому отдали приказ о проведении крупномасштабной акции. В Кабуле уже не первый год при одном упоминании о Карамуджене толстые дяди обильно пускали слюни на увешанные орденами мундиры.

Прибывшее по такому случаю начальство непосредственно руководило проведением операции, правда, с безопасного расстояния – прямо из точки. Они уже настояли на том, чтобы в боевом выходе участвовала вот уже два года стоявшая «на приколе» и врытая по самые башни в капониры бронетехника первого батальона. Переубедить их в нецелесообразности этого шага оказалось невозможно: «Товарищи офицеры! Вы что? Условия – не оправдание! Техника должна быть всегда на ходу!» Технику действительно наспех поставили «на ход», но, не успев даже, как следует отойти от Бахарака, бронегруппа влезла в искусную засаду, и за каких-то двадцать-тридцать минут десяток полупрофессиональных снайперов выбил половину батальона. Насколько тяжким было поражение, понесенное в этом бою, можно оценить хотя бы по тому, что даже в официальных армейских кругах его называли не иначе, как «Бахаракская бойня».

Вначале, при переправе через брод, перекрыв пути отхода шести машинам, подорвалась одна из БМП. Пока ее пытались вытащить, с плато начался беспроигрышный, как в тире, отстрел бойцов. С расстояния в сто-двести метров, сверху-вниз духи неторопливо выбивали тех, кто хоть немного высовывался из-за брони. Старая техника глохла, полвина орудий не работала, из остальных вести прицельный огонь было практически невозможно. Кое-как при отходе удалось взорвать одну из машин, еще две сумели поджечь, а четыре оставшиеся так и бросили – с пушками, пулеметами и полными боекомплектами.

Неизвестно, чем бы окончился этот бесславный поход, если бы положение батальона немного не поправил молодой сержантик. Ему, оставшемуся с первыми машинами на противоположной стороне реки, каким-то чудом удалось проскочить до мертвой зоны, подняться на плато, благо – не высоко, и в упор расстрелять две позиции моджахедов. В сплошном огневом барьере «непримиримых» образовался зазор, что и позволило батальону вырваться. Самого сержанта, когда он спускался с противоположной стороны плато, по ошибке чуть не застрелили свои же. В той неразберихе никому и в голову не могло прийти, что на вражеской высоте может оказаться кто-то из наших.

Кое-как, не бросив на поле ни одного раненого и ни одного убитого, унесли ноги.

Больше всех повезло пехоте четвертой МСР: она в это время была задействована в другом месте. А вот механики-водители и операторы-наводчики там были, и несколько человек получили ранения. Хуже всех досталось ефрейтору Воронцову.

Опуская под огнем в десант БМП очередной труп, парень, наклонившись над люком, схлопотал пулю в область анального отверстия. Пройдя сквозь брюшную полость, она, срикошетив о кости таза и ребра, застряла в поджелудочной железе. Когда через девять месяцев его встретили в Киевском окружном военном госпитале, то он жаловался, что не погиб сразу, что перенес уже семь операций и предстоит еще, как минимум, две, что у него удалили предстательную железу и сколько-то метров кишечника, и теперь он не в состоянии самостоятельно сходить в туалет ни по большой нужде, ни по малой, и так далее…

Один бывший его сослуживец, когда впервые Воронцова встретил, то попросту не узнал. А после того, как тот поделился с ним своими бедами, и вовсе стал его избегать.

Как он впоследствии рассказывал, это было слишком страшно. Когда сослуживец видел, как этот живой труп с двумя палочками в руках, с трудом переставляя усохшие спички ног, направляется к нему в палату – в гости, то поспешно убегал и часами отсиживался в туалете.

Итог «Бахаракской компании» – тринадцать убитых, семьдесят восемь раненых, из которых трое с черепно-мозговыми огнестрельными травмами скончались по дороге и в санчасти, а еще полтора десятка солдат и офицеров были списаны потом – по инвалидности.

Крайнего, само-собой, нашли незамедлительно. Командира полка тут же сняли и перевели с понижением в звании и должности куда-то под Газни, несмотря на то, что и планировали и проводили операцию совершенно другие люди.

Потом, примерно через месяц, была проведена акция возмездия. Прислали несколько батальонов из других полков, из Кундуза пришел разведбат, прибыли артиллерийские и реактивные батареи…. Вся эта армада высадилась в Бахараке и в тот же день при поддержке нескольких вертолетных эскадрилий и баграмской штурмовой авиации начала грандиозную чистку всего района.

Понятно, что духи – народ отнюдь не глупый – с такой армией сражаться не пожелали, спокойно отошли в глубь территории, а затем и вовсе ушли в Пакистан, благо недалеко – и сорока километров не будет.

За ними, дабы не испытывать судьбу, прихватив с собой немудреный скарб и всю живность, ушли и мирные жители. Сборная команда войск северо-восточного региона полазила недельку по высокогорью, постреляла немного по пустым кишлакам да по редким заградотрядам, которые, дабы шурави бдительность не теряли, оставили моджахеды, потеряла там человек десять – подрывы, самострелы, изнеможение, кто со скал сорвался и все такое прочее – и ни с чем вернулась назад.

Впрочем, были и «трофеи»: приволокли назад, на точку, семь остовов от брошенных БМПшек. Афганцы, ребятки бережливые, не только демонтировали оружие и двигатели, но умудрились снять и унести в неизвестном направлении всю внутреннюю обшивку, башни (!) и даже некоторые бронелисты. Так что, на место дислокации первого батальона вернулись одни рамы. Но хоть что-то…

С тех пор на полк легло пятно позора. По горячим следам в часть примчалась представительная комиссия во главе с будущим министром обороны СССР незабвенным маршалом Соколовым. Походили, посмотрели и…. отменили в солдатском рационе черный ржаной хлеб. Как его выпекали, неизвестно, но полутора сантиметровую хлебную корку можно было пробить только лишь хорошим ударом штык-ножа, а ежели, к несчастью, на ноготь налипала пластилиново-крахмальная, темно-мышиного цвета мякоть, то счистить ее можно было разве что лезвием. Может быть, они и еще что-либо сделали для личного состава или для полка в целом, утверждать трудно, но в памяти у солдат, кроме хлебной истории. Ничего не осталось.

Временно обязанности командира части исполняли какие-то штабисты. Но временные люди, разумеется, не могли «смыть пятно позора вражеской кровью», и эту благородную миссию мужественно взвалил на свои плечи подполковник Смирнов.

Глава 5

В палатке царил полумрак. Духи, переминаясь с ноги на ногу, вытянувшись, стояли в проходе между койками. Было им весьма неуютно, тревожно, а главное – давила неопределенность. Они уже знали, что взводный ушел в офицерский модуль – в гости; и когда вернется, и вернется ли он сегодня вообще – оставалось совершенно неясно. А между тем, несмотря на не слишком приветливую утреннюю встречу, этот молодой лейтенантик казался им пока единственной защитой.

За полгода, проведенные в учебном подразделении, ребятки успели близко познакомиться с армейскими нравами, да к тому же были прекрасно наслышаны о разнице в отношении к молодым солдатам в Союзе и здесь.

И то, что первую скрипку во взводе играют не «деды», они уже поняли. Шестеро «престарелых», вполголоса обсуждая свои проблемы, валялись на койках. Тема дискуссий была довольно животрепещущей, так как время от времени приглушенную беседу перекрывали взрывы неестественного, юродивого хохота. О чем именно говорили – не было слышно. Там же находились и оба «главных» сержанта – зам. старшины и замкомвзвода.

Власть во взводе, конечно, принадлежала старослужащим, но это была власть номинальная, так сказать – законодательная. Всю же практическую крепко держала в руках пятерка крепких парней, которые в ту минуту, неспешно дефилировали перед «салабонами».

«Погуляв» – остановились; двое из них, покуривая и внимательно рассматривая новых сослуживцев, встали сбоку, в то время как оба оставшихся сержанта вполголоса совещались с парнем в свитере. Придя к какому-то соглашению. Троица вплотную приблизилась к вновь прибывшим. Саше тут же стало удивительно неуютно. Особенно под взглядом одного из командиров отделения. Он-то и начал разговор:

– Ну ладно, мужики, день прослужили – ни хера не поняли! Правильно? – И, выдержав паузу, продолжил: – Я не знаю, что вам там наплели в Союзе, но вкратце ситуацию объясню. Главное – шарить! Будете врубаться – будете жить нормально; нет – вешайтесь! Фамиди[4]?

«Молодые», не уловив смысла последнего термина, преданными глазами пожирали сержанта. По палатке прокатился нервный смешок. Командир отделения расплылся в своей самой искренней улыбке и, ткнув одного из духов пальцем в грудь, спросил:

– Как зовут, служивый?

– Юра… – На кроватях, как по команде, дружно и дико завизжали от восторга.

Солдат быстро поправился:

– Рядовой Поляков, товарищ сержант! – И, видимо, совсем уж с перепугу тихо добавил:

– Юрий Владимирович…

У дедулек от такого ответа начался тихий истерический припадок; кто-то, задыхаясь от смеха, сполз с койки и забился в неподдельных судорогах. Немного придя в себя и отерев слезы, сержант принялся за следующего:

– А тебя? – спросил он у маленького, смотревшего на него глазами верной собаки туркменчика. Не дождавшись ответа, наклонился и прокричал в самое ухо:

– Эй! Военный! Зовут как?!

– Хасан-бой…

– Ты че? Твоя по-русски не понимая? А?!

Паренек, подсознательно ощущая подвох, чуть помявшись, нехотя протянул:

– Плехо…

– Ну и откуда ты прискакал, такой разговорчивый?

И после очередной паузы. Давясь от смеха, опять прокричал ему в ухо:

– Эй! Военный! Родом откуда?!

– Туркмен…

– Эт точно! – К тому времени «старички» уже не смеялись – рыдали.

– Ну а ты, сокол?

– Рядовой Зинченко, товарищ сержант!

– А имя у тебя есть, рядовой Зинченко?

– Так точно! Александр, товарищ сержант!

– Толковый парень, говоришь… И откуда призвался?

– С Донецка, товарищ сержант!

– Слышь, Гора, твой земляк; а ты все плачешь, что один на весь полк с Донбасса.

Саша с надеждой взглянул на землячка.

– Ладно, бля, хорош тащиться! Слушайте внимательно! – продолжил командир

отделения. – Все, что вам нагнали про нас в Союзе, в том числе про дедовщину – лажа! Здесь боевое подразделение, и никто над вами издеваться не собирается. Но вы, духи, будете делать все то, что вам по сроку службы положено. Это ясно?! Нет – схлопочете сразу и без базаров. Да, Мыкола?

Самый маленький из всей пятерки, но почти квадратный сержант, стоявший перед «молдняком», чем-то напоминал бультерьера, готового в любой миг ринуться в атаку. Он, ничего не ответив, неопределенно покачал головой.

– По всем вопросам обращаться или ко мне, или к нему. Да! По особо личным – обращаться к Горе, он у нас комсорг…

– По палатке вновь прокатился ленивый смешок, а земляк только небрежно отмахнулся:

– Ой, не задрачивай!

– Слышь, Шурик, обломись… Кончай базар, отбой был! Нехотя протянул с кровати зам. старшины.

Тут Саше стала понятна причина неудержимых, доводивших лежащих на кроватях дедов чуть ли не до конвульсий, припадков смеха – мужики к тому часу уже успели хорошенько обкуриться.

– Момент! Ну что, все поняли?

– Так точно! – за всех ответил Саша.

– Ну, Гора, а у тэбэ дийсно зэмляк шаре, – с расстановкой выдавил самый здоровый из группы.

– Во бля! Никак у нашей птички голосок прорезался?! А? Братусь? – тут же съязвил сержант и продолжил: – Где-то через неделю – большая операция, поэтому каждый из вас будет закреплен за одним из старослужащих, а пока – готовиться к рейду. Глядишь, кто-то да пойдет. Ты, он обратился к Полякову, – садишься механиком-водителем на сто сорок восьмой борт. Пойдешь завтра после развода с техником роты в парк и, не приведи Господи, если машина не будет готова к выходу! – Он, указав на второго сержанта, добавил: – Это его БМП, он тебя за нее сожрет с ремнем, дерьмом и сапогами! А вы, соколики длинногривые, пойдете со мной и получите свои ПК[5]. Ты, Хасан, как там тебя дальше, пойдешь в отделение замка. Понял?! Ну да ладно, завтра поймешь… Ну а ты, донбассец, будешь тащить службу у меня. Да, Гора? – И, не дождавшись ответа, закончил: – Так, все! Подшились, побрились, подмылись – отлично. Отбой! Быстро… вашу мать!

Когда «молодята» улеглись, пятерка собралась на «военный совет». Костяк в ней, безусловно, составляли два человека – Шурик и Гора. Сержант, призвавшись из Днепропетровска осенью 1982 года, после двухмесячного карантина пришел в роту на должность рядового пулеметчика. Толковый, бойкий, язвительно-дерзкий, он уже через полгода в звании младшего сержанта командовал третьим отделением. В боевых ротах укоренилась продиктованная необходимостью традиция назначать на командные должности опытных солдат, а приходившие из учебных подразделений сержанты, разумеется, если они не проявили себя должным образом, могли до самого дембеля таскать ПК или АГС. То же самое относилось и к спецам.

Даже несколько серьезных «залетов» – а при возникновении конфликтных ситуаций Шурик, как правило, не церемонился и разрешал их самыми радикальными методами, не помешали ему получить эту, по солдатским меркам, привилегированную должность.

Став командиром отделения, Шурик проявил недюжинный талант прирожденного политика и, лихо обломив парочку зарвавшихся сержантов-старослужащих, тем не менее сумел построить прекрасные, дружеские отношения с замкомвзвода и зам старшиной, не говоря уже об офицерах. Пономарев открыто заявил, что по уходу Метели тот займет место замкомвзвода.

Гора же был полной противоположностью своему другу и постоянно терпел от него ежедневные и ежечасные, довольно едкие подначивания. Впрочем, не считая взводного и Братуся, Шурик был едва ли не единственным человеком в роте, кто мог позволить себе подобную вольность. Несмотря на спокойный и внешне флегматичный характер, Гора был главным калибром команды.

Придя в роту вместе со всеми, он буквально через пару недель заявил о себе тем, что одним небрежным, коротким ударом слева завалил самого страшного врага молодых солдат четвертой мотострелковой – замка второго взвода, старшего сержанта Гуся.

Эта почти двухметровая туповатая детина, немилосердно гонявшая всех салаг, для острастки вновь прибывших решила отыграться на довольно крупном и спокойном мальчике. Ну а для Горы, к восемнадцати годам имевшего звание кандидата в мастера спорта по боксу и богатый опыт уличных побоищ, этот неповоротливый, всего лишь на полголовы выше его ростом деревенский увалень вообще как противник не представлял хоть сколько-нибудь серьезной опасности. Да к тому же он был совсем непростой парень и буквально за несколько мгновений до того, как, походя «вырубить дедульку», просчитал, что ему эта наглость вполне может сойти с рук. И не ошибся… Старослужащие, с трудом проглотив горькую пилюлю, пошумели, поугрожали: «Сгноим ублюдка! До дембеля из дерьма не вылезешь, в нарядах подохнешь, душара!!!» – походили вокруг да около, однако, несмотря на «греющие душу сладкие обещания», связываться с резким и решительным юношей не рискнули.

К службе он относился спокойно, исполняя обязанности комсорга взвода и, будучи одним из лучших снайперов батальона, на операциях был чем-то вроде персонального телохранителя Пономарева. Это, впрочем, не мешало лейтенанту по возвращении в полк под предлогом «с земляка и спрос вдвойне…» постоянно донимать своего недавнего напарника. Шурику такое положение дел давало неистощимое поле для шуточек типа: «Слушай, Гора, а что у вас там, в Донбассе, все такие уроды или только ты с Пономарем?»

А еще он, успев пару раз побывать в госпиталях и уже, потом, пройдя двухмесячные курсы при полковой санчасти, получил назначение на должность внештатного санинструктора. Как парень обязательный, Гора натаскал из перевязочной марли, бинтов, всевозможных мазей, после чего по собственной инициативе начал добровольно лечить всю роту: климатические условия высокогорья способствовали тому, что самая незначительная ранка или даже просто царапина через пару дней превращалась в незаживающую месяцами гниющую язву.

Самым колоритным и мощным – поистине непотопляемым линкором в группе был Братусь. Этот хитроватый гадячский хуторянин удивлял всех тем, что в полном снаряжении – килограмм под сорок – мог раз десять подряд сделать на турнике подъем переворотом или выполнить пяток выходов на обе руки. Его единственной и всепоглощающей лазурной мечтой было поскорее отслужить, и причем так, чтобы по возможности его не замечали. Но с таким лицом и такими габаритами это вожделенное желание не могло быть осуществлено, ни при каких условиях, а поэтому он довольно быстро сообразил, что в команде пережить черную полосу жизни без любимой печки легче, и сразу очень органично вписался в маленький и сплоченный коллектив.

Наиболее тихим и уравновешенным среди них был Валера. Несмотря на внешнюю миролюбивость и незаметность, это был мозговой центр команды – в нем было столько внутренней силы, что его редкие и разумные предложения принимались всегда сразу и без особых обсуждений. Рыжий харьковчанин, весь как одна большая веснушка, был старше остальных на каких-то полтора года, но жизненным опытом и обстоятельной рассудительностью превосходил всех, вместе взятых. А еще Валера обладал какой-то удивительной, сверхъестественной интуицией, и если что-либо предсказывал, то можно было смело биться об заклад, что именно так все и получится.

Между ним и Горой шло непрестанное соревнование в области снайперского искусства, и буквально через шесть месяцев пребывания в части никто из солдат батальона не мог даже примерно сравниться с кем-либо из них. Впрочем, Гора сам неизменно признавал первенство за другом.

Последним в эту компанию влился ивано-франковец Мыкола. Тяжело переболев в Иолотаньском карантине дизентерией, он пришел в роту страшненьким, дистрофичным заморышем, да к тому же и ростом чуть больше метра шестидесяти. С такими физическими данными можно претендовать лишь на должность ротного чмыря первого класса… Но не тут-то было. Буквально за полгода он набрал былую форму и в борьбе мог запросто уложить на лопатки не только Валерку или Гору, но при желании даже и Братуся.

Отличившись на первых же операциях, Мыкола через три-четыре месяца после прибытия в 4-ю МСР был назначен на должность командира отделения и получил звание младшего сержанта. В то время как остальных, да и то еще не всех, только-только успели представить к правительственным наградам, он, единственный из всей пятерки, уже к году службы успел получить свою первую медаль «За отвагу». Кроме этого, парня назначили на должность секретаря комсомольской организации роты и готовили к поездке в Москву, на всеармейское совещание комсоргов.

То, что каждый из них выделялся из общей массы сослуживцев, было только половиной дела. Главное же заключалось в сплоченности. Любой дед батальона знал, что если кто-то по какой-либо причине схлестнется с Шуриком, то дело придется иметь не только с ним и Горой, но и остальные всегда окажутся рядом. А не появятся сразу, так потом придут… в любом случае. По этой простой причине их предпочитали не цеплять не только старослужащие и бабаи, но даже и разведчики, у которых культивировался дух тотальной агрессии, и слыли они самыми крутыми в полку – ну, по крайней мере, пытались казаться таковыми.

К чести этой маленькой «банды» следует сказать, что мужики ставили себе единственную задачу – обеспечить собственное достойное существование и, исходя из принципов справедливости, никогда или почти никогда первыми никого не трогали.

И еще: столкнувшись в карантинах с жестокой дедовщиной, а Гора, единственный из всех, с еще более изощренной, прямо скажем – изуверской, в афганских госпиталях, они, взяв на вооружение аксиому: «Самый крутой дед в прошлом – самое крутое чмо!», не только зареклись издеваться над молодыми, но, по возможности, не давали развернуться и другим. Благо, в боевых подразделениях, в отличие от тыловых, особой дедовщины вроде как и не было.

Уложив «детишек» и поболтав немного о своих проблемах, они, окончательно раскурив безотказного Гору, наконец-то «отбились» и сами.

Глава 6

К предстоящему выходу готовились как никогда основательно. Ознакомившись с местными условиями, комполка принял решение: оставив в лагере части только боевое охранение и дневальных от каждого подразделения, выдвинуться в полном составе на бронетехнике в район урочища Аргу, развернуться по фронту и не только прочесать все кишлаки долины, но попутно найти, а если возможно, то и восстановить старую дорогу на Кишим.

Безусловно, дорога из Кундуза в Файзабад являлась основной, самой трудноразрешимой проблемой полка. Воинская часть перекрывала отрезок от Кишима до Файзабада; напрямую через Аргу – чуть более тридцати шести километров. Но старую дорогу в начале восемьдесят второго перекрыли духи и якобы уничтожили. С тех пор колонны с продовольствием, боеприпасами, горючим и многим-многим другим доставляли к месту дислокации по окружному пути.

Протяженность так называемой «новой дороги» составляла сто-сто десять километров. Восемьдесят процентов пути приходилось на кошмарный серпантин, где ширина грунтовки не превышала и двух метров, слева шли крутые, местами нависающие карнизами скалы, а справа зиял отвесный, на некоторых участках глубиной до пятисот метров, обрыв. В дополнение ко всему по его дну с ревом неслась сумасшедшая Кокча. На всем протяжении «бадахшанского автобана» скорбными знаками стояли искореженные, обугленные остовы машин и бронетехники, и каждая новая колонна, без исключений, вносила свою посильную лепту в строительство этого сюрреалистического мемориала.

На контролируемом отрезке дороги расположилось семь точек: Каракамар, Первый мост, Артедджелау, Второй мост, самое гиблое место – Третий мост, покинутая «точка» Баланджери и сам Кишим с дислоцировавшимся в нем третьим и последним батальоном 860-го отдельного мотострелкового полка.

Именно его подразделения охраняли врытые по уши, на полкилометра обложенные минными полями, ни днем ни ночью не ведавшие покоя точки. Ему же был придан разбросанный по постам танковый батальон.

Проводили колонны в полк и обратно следующим образом. Вначале главные действующие лица – бронегруппа второго МСБ совместно с разведротой и саперами за три-четыре дня, ночуя на точках, доходила до Кишима, встречала автокараван и примерно за неделю возвращалась назад. Двое суток, не смыкая глаз, ее разгружали, и дней за пять пустые машины отводили обратно в Кишим. После чего бронегруппа налегке возвращалась домой. Зимой подобное мероприятие могло затянуться на месяц-полтора. Таких операций за год набегало пять-шесть.

Колонну проводили, в прямом смысле слова, пешком. Из-за постоянного минирования саперы вынуждены были всю дорогу идти впереди машин, и вся эта масса техники продвигалась со скоростью пешехода. И, тем не менее, всякий раз случалось, как минимум, два-три подрыва.

До 1983 года у духов считалось очень популярным еще и обстреливать автокараваны, но с тех пор, как часть получила новенькие скорострельные БМП-2, охоту к массированным дуэлям у них отбили, а одиночные выстрелы, понятно, не в счет. Кроме всего прочего, после каждого огневого налета на колонну ближайшим от боя кишлакам так перепадало, что от домов оставались торчать лишь огрызки фундаментов, и к концу восемьдесят третьего вдоль новой дороги стояли одни мертвые развалины.

Естественно, что для полкача решение задачи по восстановлению былого короткого пути являлось делом первостепенной важности. Он просто не мог позволить, чтобы два батальона пехоты и единственный танковый стояли мертвым грузом по постам, так как с неполными тремя сотнями бойцов ни о каких серьезных победах не могло быть и речи. Группировка Бассира, дислоцировавшаяся в районе Бахарака, насчитывала полторы тысячи человек; группировка Вадута, действовавшая в районе Кишима – до двух с половиной-трех тысяч; а отряд Джумалутдина (чуть ли не племянника самого Ахмед-Шаха), контролировавший урочище Аргу и прилегающие к нему районы, – свыше трехсот «непримиримых». И относительная малочисленность последней группировки не мешала им нещадно терроризировать часть.

Кроме основных соединений в провинции действовало бесчисленное количество, доставлявших хлопот не меньше, чем крупные подразделения моджахедов, независимых малых групп под руководством полевых командиров.

Подполковник Смирнов понимал, что если ему удастся решить проблему дороги, то максимум за месяц, передав в распоряжение 24 афганского пехотного полка и царандою[6] ставшие ненужными точки, он почти втрое усилит маневренную группу своей части, и, кроме всего прочего, получит весомую поддержку танкового батальона; несмотря на высокогорье, фактор немаловажный.

За неделю полкач так завел офицеров, что они, высунув языки и обкладывая техников многоэтажным черным матом, за пару дней сумели подготовить к выходу всю имеющуюся в наличии технику, годами стоявшую в бездействии.

В ротах происходило то же самое. Целыми днями старшины получали доппайки и боекомплекты. Машины загрузили под завязку. Казалось, что выдвигаемся, как минимум, на год и собираемся, по меньшей мере, брать штурмом Кабул.

В день перед выходом Смирнов обратился к солдатам и офицерам с длинной пламенной речью. В ней он призывал всех, от рядового до подполковника: «Не щадя живота своего…», «Не посрамим отцов…», «До последнего вздоха…». В этот день жара прыгнула хорошо за сорок в тени, и из-за сорокаминутного опоздания подполковника да затянувшейся почти на час проникновенной проповеди несколько человек потеряли сознание. Под занавес объявили день отдыха, как всегда посвященный перезарядке магазинов, чистке оружия, подгонке снаряжения и прочим видам немудреного солдатского досуга.

Ночью механики-водители выгнали машины из парка, построили их перед КПП-1 и под утро, заливая окрестности надрывным ревом и смрадом солярки, загрузив пехоту, двинулись в горы.

Глава 7

Саша сидел на левом заднем десанте сто сорок девятого борта и с интересом вертел головой в разные стороны. На башне восседали взводный и Матаич, в противоположном от него люке о чем-то болтали Валерка и Братусь, а впереди, на его же стороне, пристроился внештатный денщик и шестерка Пономарева, всеми втихаря презираемый стукач Тортилла. Вел БМПшку механик Дагестан. Позади него, на командирском месте, вальяжно развалившись, так, что одна нога свисала с брони, а вторая упиралась в крышку люка, преспокойно посапывал Гора.

Его сладкую дрему время от времени прерывали колкие шуточки взводного, но Гору это, похоже, мало тревожило; к тому же, зная, что он не слышит на правое ухо, никто не мог с уверенностью сказать, точно ли он не расслышал или просто не счел нужным.

Саша, посматривая на него через каждые две-три секунды, боялся пропустить хотя бы один его взгляд, одно легкое мановение руки. За неделю совместной службы этот парень для него стал чем-то вроде объекта поклонения…

* * *

С первых же дней в армии призывнику Зинченко стало понятно, как называется тот, мучивший его пару лет до этого, подсознательный страх. Имя ему – панический ужас перед унижением. И самое страшное состояло в том, что унижать его личность и весь его призыв в целом стали с первых минут новой жизни.

Если отношение к новобранцам на пересыльных пунктах было просто наплевательским, то есть абстрактно унизительным, то по прибытии в учебку он сразу же ощутил, что такое настоящее унижение.

Все полгода отправок, пересылок, учебы его внутреннее второе «Я» жило или, вернее, прозябало в состоянии какой-то парализующей апатии. Сил на то, чтобы защищаться, не было и в помине; это существо, только все более и более сжималось под плевками и оплеухами, которыми его щедро потчевала новая солдатская жизнь, и какими-то медленными, но упорными витками заворачивалось в непробиваемую скорлупу безразличия. Если бы к нему в том состоянии подошли незнакомые люди и стали бить, то он просто бы лег наземь, закрыл голову руками и ждал. Пока от него не отстанут или не убьют.

И вот, придя в роту, где предстояло служить до конца, до дембеля, он столкнулся с сильным человеком, который как-то совершенно незаметно разбил эту скорлупу.

На второй день пребывания во взводе гора, подойдя к Саше, молча забрал веник и, сунув его дневальному, отвел в угол, где обычно отдыхала «великолепная пятерка». Там он, угостив сигаретой с фильтром (а молодым еще не успели и обыкновенных выдать) и чаем, минут двадцать запросто поболтал с ним о том о сем – ну прямо как на гражданке. Потом к ним присоединился Братусь, поначалу одним своим видом приводивший Сашу в ужас – огромный, под метр девяносто, угрюмый детина – и, как всегда молча, между прочим положил перед ним початую пачку печенья. Это уж и вовсе было нечто невиданное.

Болтали о разных пустяках, земляками они считались чисто номинально – один из Донецка, другой из Ворошиловграда. Да и говорил-то в основном Саша, а тот – в своей традиционной манере, привалившись к спинке кровати, полулежа, – лишь внимательно слушал.

Потом подошли остальные. Шурик сходу едко прошелся по бессмертному сюжету «Трех поросят», Братусь, буркнув что-то в ответ, убыл в неизвестном направлении, а Гора, усаживаясь с Матаичем гонять нарды, как бы невзначай обронил, что Зинченко с этого дня закреплен за ним. В течение первого полугодия каждый прибывший в боевую роту молодой солдат закреплялся за одним из старослужащих и как хвостик ходил за ним на всех операциях, а дедушка, в свою очередь, не только ему помогал, учил и вводил в курс дела, но еще и головой отвечал за свою «почетную обязанность».

По этому поводу Гора добавил:

– Слушай, землячок, я сам чмырем не был и рядом не потерплю, так что напрягай головку – к счастью, не пустая – и въезжай в службу. Да, и на физо навались, чтобы мне еще и твой пулемет таскать не пришлось… у меня своего дерьма предостаточно. Понял? Прекрасно! И еще. Если хоть кто-то начнет тебя припахивать – посылай на х…, да понаглее. Не получится – мне скажешь. Врубился? Свободен!

«Землячок», почувствовав, как к горлу подкатил предательский комок, опустил глаза и пробормотал:

– Спасибо.

– Пожалуйста…

В том, что это были не просто красивые слова, Саша убедился в тот же вечер.

Зайдя по какому-то делу в палатку первых взводов, он моментально нарвался на резкого сержанта и через пару минут уже подшивал чужие подворотнички. Дедушка, оставаясь стоять над послушным душарой, с кем-то негромко переговаривался. Только с третьей фразы Саша уловил, что говорят о нем. Подняв голову, он вдруг увидел Валеру; тот же, пожав плечами и бросив на ходу: «Ну, как знаешь…» – вышел из палатки.

Через минуту он вернулся, правда, уже третьим. Впереди шел Гора. За ним – Братусь. Голоса тут же, как по команде, смолкли. «Наставничек» подошел. Молча взял из Сашиных рук вещи и так же молча резким движением, швырнул их в лицо сержанту. Тот вызов не принял, а лишь испуганно попятился в угол, к сидевшим кружком дедам.

– Ну ты, борзота, полегче! – подал голос один из них.

– Да ну? Сюда иди… – Гора говорил тише и мягче, чем обычно, но в голосе появились какие-то неразличимые, но достаточно ощутимые нотки, и Саше подумалось, что если бы его так позвали, то он ни за какие посулы не сдвинулся бы с места.

– Вы что, суки? Забыли, как в говне ползали? А? Напомнить? Ну, че припухли?

– А в ответ тишина! – констатировал Валерка.

– Тебе же, ур-род, я в следующий раз печень вырву! Т-тварь…

Сержант стоял, прислонившись к спинкам двухъярусных коек, и было видно, как вверх-вниз конвульсивно дергаются его коленные чашечки.

Уже в палатке третьего взвода Гора раздраженно сказал:

– Саша… Я тебе в последний раз объясняю, что никто, понимаешь – никто, не может тебя тронуть, а тем более припахать. Ты можешь выполнять распоряжения только тех сержантов, которые живут в этой палатке. Я что, не ясно в первый раз объяснил? Что молчишь?.. Ладно, вали, давай…

Минут через пять к Саше подошел Матаич и, похлопав по плечу. Участливо сказал:

– Не обращай внимания, у него все и всегда обязательно – в последний раз.

После этого случая все, похоже, забыли, что Саша – салабон. Особенно остро он это чувствовал, наблюдая за жизнью попавших в другие подразделения своих бывших однокашников по учебке. Даже по сравнению с ребятами из первых двух взводов его же роты он жил как старослужащий.

За первую неделю Саша успел немного сойтись с остальными сослуживцами и особенно близко с Матаичем. Однажды, заступив в наряд, он почти два часа проболтал в курилке с Горой. Именно после того разговора он вновь ощутил себя полноценным человеком.

В тот вечер Гора поведал ему о событиях полугодовой давности, и Саша поразился, как похожи были их ощущения на первых порах службы. Но еще больше он поразился тому, как Гора вел себя на этих первых порах. Он чувствовал себя человеком с самого начала и дал это почувствовать другим, дембелям и сержантам. И уж никто, по крайней мере, не мог заставить его подшивать чужой воротничок.

Но самое удивительное заключалось в том, что таких людей, как Гора, было сразу пятеро, да еще в одном месте и в одно время.

Саша как бы собрал их всех в одно обобщенное лицо и воплотил в Горе, который теперь, не подозревая о происшедшей с ним метаморфозе, как на экскурсии, дремал в трех метрах впереди, а Саша, подобно взведенной пружине, напряженно сжимал в руках приклад своего ПК и готов был по первому, самому неуловимому знаку ринуться вперед и закрыть собственным телом своего первого настоящего друга.

Глава 8

По прошествии начального дня операции огромная колонна бронетехники без особых приключений перевалила Гузык-Даринский перевал и веером разошлась по урочищу Аргу. За сутки произошло только одно ЧП.

Один из проводивших машины разведроты саперов наступил на противопехотную мину и ему оторвало полстопы. Второму, шедшему с миноискателем позади, повезло еще меньше: кроме контузии и ожогов лица осколками, каменными брызгами и частицами стекол от собственных же очков ему начисто высекло оба глаза. К счастью, рядом находился офицер медслужбы, и парня удалось спасти от болевого шока – самого страшного врага и основной причины гибели большинства раненых.

Разойдясь на дальность видимости, подразделения остановились на ночлег. Дав своему заму, сержанту Метели ряд указаний и прихватив с собой, на всякий случай Гору, Пономарев отправился за три километра к машине комбата. Поскольку совещание вполне могло затянуться до полуночи, замкомвзводу был отдан приказ отбить взвод по системе «один-один». Сие означало, что, вырыв по сторонам образованного машинами взвода треугольника двойные окопы для стрельбы лежа (служившие, в основном, кроватями, где, чтобы не замерзнуть, спали парами), пехота ложилась на ночлег таким образом, что, пока одна двойка отдыхала, вторая стояла на часах. Обычно делили ночь пополам, но если сильно уставали, то дежурили по часу или даже по полчаса.

В отсутствии Горы обязанности шефа принял Братусь. Подозвав Сашу, он поставил боевую задачу:

– Ото так, дытынка. Зараз рой ось отсюда и ось досюда, на лопату. Поняв? Гора прыйдэ, тут спаты ляжэ, а я пишов у сто сорок дэвьяту.

– А что, он не будет в машине спать?

– Вин? Та ни за що! Обождь, нэ суетысь, слухай сюды. Потом пийдэш до Шурика, вин тоби скажэ, колы стоятымо. Поняв? – И, как сухую ветку, подхватив свой ПК, он, словно огромный неуклюжий медведь, полез на броню.

Взводный вернулся часа через два. Вокруг него сразу же образовалась кучка из сержантов и дедов, и они вполголоса о чем-то заговорили. Стоявший на посту рядом Саша слышал лишь обрывки фраз: «С рассветом на броню, двадцать девять километров по полям и блокируем (какое-то чудное название местного населенного пункта)\"; „Ну да! Разведка на шмон, а мы им очко прикрывай!“; „Потом в (следующее неудобоваримое название) и поднимаемся на машинах на перевал“; „А если броня не залезет?“; „Пешком пойдешь!“; „Вот уроды – чтоб они всрались!“; „Им оружие подавай…\"; «Правильно, так и сказали – без трофеев не возвращаться…\"; «Гора, ты за своим присматривай. И ты, Валера, туркмена – ни на шаг… Все, хорош языками молоть! Тяжелый день завтра…“ Докуривая на ходу, они, словно призраки, растворились в темноте.

Пока Саша пытался переварить услышанное, ему кто-то мягко положил на плечо руку. Внутри все оборвалось и куда-то вниз живота рухнуло.

– Если к тебе так взводный подойдет. Ты точно «духом» станешь. И я вместе с тобой. – Гора был чересчур спокоен и как-то подозрительно неестественно расслаблен.

– Ну, ты как, военный?

– Нормально! Интересно все так, необычно! – приходя в себя от испуга, наигранно бойко ответил подопечный.

– Да, очень… Слушай, Саша, говоря по правде, мне эта параша совсем не нравится. Так что, ты от меня не отходи ни на секунду. Угу?

– Да, да, конечно!

– Первая и последняя заповедь молодого бойца… Помнишь?

– Помню.

– Давай…

– Что бы ни произошло – вначале падать, потом хватать пулемет. Потом думать! – как стихотворение отбарабанил Саша.

– Умница. Теперь поставь свой ПК на предохранитель и без нужды больше не снимать. Я, кажется, тебе уже несколько раз говорил. Все. На горшок и спать.

– А вы… Ты? – Мальчику, выросшему в семье педагогов, было сложно обращаться на «ты» к людям, которых он ставил выше себя. Гора хмыкнул:

– Иди, давай. Снимешь с моего вещмешка плащ-палатку – укройся, а свою под себя положишь. – И язвительно добавил: – Только смотри, не перепутай!

* * *

Ему казалось, что он лег мгновение назад, как вдруг что-то ощутимо ударило в бронежилет. Подскочив, Саша уловил какую-то суету и приглушенные голоса. Было совершенно темно. Еще не вполне проснувшись, он понял, что это подъем, и в кромешной, усугубленной туманом темноте начал лихорадочно собирать вещи. Довольно быстро сложил плащ-палатки, подхватил в одну руку два вещмешка, в другую – пока еще непривычно тяжелый, неудобный ПК и неловко побежал к темному пятну своей машины.

Со второй попытки, вскарабкавшись на борт, Саша устроился на броне и, зябко зажимаясь от поднявшегося ветра, стал ждать. Увидев копошащегося в десанте Тортиллу, попросил сигарету. Гора сказал, что разрешит курить на операциях только в том случае, если убедится, что тот не «сдохнет» на первом же переходе, и в рейд сигарет так и не дал. Спички упрямо тухли на сильном ветру. Намаявшись, он плюнул, подкурил от чужого бычка и заодно поинтересовался:

– А почему так рано выезжаем?

– Чавой-то рано? Три часа вжэ.

«Ну-ну…», – сказал себе Саша и, умостившись поудобней, задремал.

Не прошло и часа, как стремительно рассвело. Еще минут через сорок прибыли на место. Соскочив с брони, взвод быстренько поднялся по довольно крутой каменистой гряде метров на пятьсот и очутился на скалистом гребне, с другой стороны которого раскинулся напоминавший сверху запыленный ошметок протектора жалкий кишлачишко. На противоположной параллельной гряде Саша заметил снующие взад-вперед крошечные фигурки.

Пока он думал, кто бы это мог быть. Сзади подошел Гора и, скинув наземь вещмешок, отрывисто бросил:

– Ну, чего встал? Давай, давай! Окоп рой…

– Слушай, Лень, а кто это там? – ткнул Саша рукой в сторону суетливо шныряющих фигурок

– Первый взвод, не отвлекайся. – И, заинтересовавшись происходящим в селении, крикнул: – Слышь, Шурик! Разведка пошла.

Только тут Саша заметил, как в кишлак входят облепленные пехотой БМП. Следом за машинами не спеша, трусил царандой.

Гора раскинул пулеметные сошки на своей СВД, (единственный в батальоне, кто додумался до этого; впрочем, экстравагантная мода так и не привилась), улегся на край скалы и стал в винтовочный прицел следить за происходящим в селении.

Его подопечный, минут пятнадцать безуспешно проковырявшись в скальном грунте, решил, что проще будет окоп не отрывать, а выложить из камней. Вскоре он поймал насмешливый взгляд шефа. Тот прокомментировал:

– Почти двадцать минут соображал. Нормально!!!

Управившись, Саша уселся в импровизированную крепость и принялся наблюдать за прочесыванием. Внезапно слева от него гулко грохнуло, и что-то горячее резко хлестнуло по щеке. Удивляясь самому себе, Саша стремительно растянулся на дне окопа и услышал над головой взрыв дикого хохота. Братусь, сидевший позади метрах в пяти, проронил излюбленную фразочку:

– Нэ спы – замэрзнэш!

В самый разгар веселья вмешался взводный:

– Хорош, мать вашу, тащиться! Гора, смотри – уходит!

Наставничек, отирая тыльной стороной руки, выступившие слезы и продолжая от смеха мелко всхлипывать, небрежно приложился и еще два раза подряд грохнул куда-то вниз. После каждого выстрела над выложенным Сашиным бруствером пролетали мощно выбрасываемые затвором гильзы.

Присмотревшись вниз, Саша увидел, как по дороге, ведущей от кишлака, какой-то чурбан в километре от них спешно разворачивает своего ишака. Два фонтана вздыбленные в нескольких шагах перед ним пулями, видимо, оказались веским аргументом в пользу возвращения назад.

– Подействовало… – подытожил Братусь.

– Ой! Какая глубина… А-хр-хренеть! Как ты догадался?! – тут же вмешался Шурик и, уже переключившись на Сашу: – Эй! Военный! В штаны не наложил?!

– Да я… не ожидал просто!

Все вновь заржали.

– Да хватит веселиться! – не выдержал взводный. Что на вас нашло? Все! Сейчас разведка сваливает – мы вслед за ней.

Что будет дальше, знали все, естественно, кроме рядового Зинченко.

К полудню добрались до «своего», как выразился Пономарев, кишлачка. Позади пылило еще четыре машины – первый взвод и отделение саперов.

Населенный пункт раскинулся на гладкой, словно шахматная доска, равнине, а посему, обложив селение со всех сторон БМПэшками, пехота с ходу вошла в узкие лабиринты дувалов. Саша вместе с вертевшим в разные стороны длинным стволом автоматической пушки Матаичем остался в машине. На робкую попытку напроситься на «шмон» Братусь совершенно серьезно ему ответил:

– Ты шо, с глузду зъихав?! А сухпай бороныты вид загарбныкив?

– Чем-то озабоченный Гора – явно было не до подопечного – только отмахнулся:

– Успеешь…

– То тут, то там в кишлаке раздавались одиночные выстрелы.

– Замки сбивают, – перехватив недоуменный взгляд, пояснил Матаич.

Примерно через полтора часа вернулись. Гора, улыбаясь, с самым невинным видом сунул Саше несколько тонких и твердых, пропахших кизяковым дымом лепешек. Этот пепельно-песочный хлеб напоминал скорее картон, нежели пищу, настолько он был пресен и упруго-жесток. Саша с горем пополам управился с небольшим кусочком и, брезгливо скорчив физиономию, отдал «подарок» Тортилле; тот без всякого стеснения все умял за пару секунд.

Ехали долго. Впереди нещадно пылили машины первого взвода и саперов. Сожженная дурным солнцем глина превращалась под траками БМПэшек в какое-то жуткое подобие серо-желтого цемента и, поднимаясь неправдоподобной густой стеною на десятки метров вверх, полностью скрывала под пылевой завесой маленькую колонну.

Дышать было почти невозможно, еще хуже приходилось глазам: пыль, казалось, полностью состояла из одной соли. Обильно выступавшие слезы тут же сворачивались, образуя в уголках глаз целые комки, которые, мгновенно высыхая, отрывались вместе с ресницами.

На место прибыли под вечер. Ниже стоянки раскинулось небольшое запущенное селеньице. Первым на то, что кишлак брошен жителями, обратил внимание Валера. Пока третий взвод с одной, а первый и саперы – с другой стороны сопки зарывались в землю, вниз смотались ребята из отделения Мыколы и подтвердили Валеркино предположение. Новость, явно, безрадостная.

Шурик по этому поводу матерился минут десять, после чего с чувством плюнул на 149-ю, отдал на почистку свой автомат Полякову и, завалившись под машину, в ответ на недоуменный взгляд взводного, выставил следующий аргумент:

– Мои яйца пригодятся мне больше, чем нашей Родине… Хрен я тут ночью спать буду!

И в своем решении Шурик оказался совсем не одинок. Остальные деды, быстренько перечистив оружие, моментально отбились. Лишь один обязательный Мыкола, в течение часа, до изнеможения загоняв всех молодят и спецов, заставив их отрыть номинальные окопы и привести технику и оружие в порядок, позволил себе роскошь, сладко позевывая, растянуться на броне.

Около полуночи, не дожидаясь конца первой смены, старослужащие заступили на дежурство. Сашу, дежурившего той ночью на машине, сменил Валера, и он пошел поднимать верного окопной жизни Гору. Шеф, легко поднявшись, словно и не спал вовсе, перекинулся с Сашей парой слов и, дав ему закурить, направился к БМПэшке взводного.

Через несколько мгновений грянул первый взрыв. Еще не успевший увлечься Саша сидел на бруствере, когда увидел, как Гора, поразительно быстро крутнувшись на одном месте волчком, стремительно ринулся назад и, почти пролетев последние несколько метров, одной рукой прижимая к телу винтовку, а другой увлекая за собой голову Саши, прыгнул в окоп.

Буквально воткнутый лицом в землю и почему-то совершенно не испугавшийся Саша удивленно отметил про себя, что он за эти считанные доли секунды успел проанализировать все свои ощущения, а также действия своего товарища и прийти к следующим выводам: первое, что Гора почувствовал угрозу благодаря свисту мины; второе, что его действия были безупречны; Гора имел опыт и особое, благоприобретенное чутье на подобные ситуации плюс обостренную и усиленную опасностью реакцию; в-третьих, что он совсем не испугался, очень быстро соображает, да и вообще – молодец…

За первой серией разрывов сухо треснуло еще несколько залпов. Мины ложились перед машинами и окопами взвода, но помимо них Саша уловил еще какое-то необычное чириканье над головой. Правда, он не сразу осознал взаимосвязь между доносившимися из кишлака автоматными очередями и этим птичьим щебетом. Но вот над головой чирикнуло еще раз и еще, и только тогда Саша вспомнил, что по ночам птицы обычно спят, так что, это могли быть только пули.

Завороженный этим открытием, Саша совсем забыл о том, что ему следует сейчас делать. Из оцепенения вывел яростный шепот в ухо:

– Сидеть смирно, не высовываться! Пока я не позову… Башку не поднимать, каску надеть, в штаны не делать! – И, пригнувшись, неизвестно когда успевший надеть каску, Гора выскочил из окопа. В это же время, почти одновременно, длинными очередями ударили пушки со всех машин. Через пару секунд подключилась броня первого взвода; раз пять бухнула старая БМП-1 саперов.

Стена фруктового сада, откуда определенно велся огонь, полыхала слепяще-оранжевыми сполохами. Саша, осторожно высунувшись из-за бруствера, видел, как в пятистах метрах от него частые разрывы скорострельных орудий рвали в клочья каменную кладку дувалов и деревья над ними. Над «зеленкой» повесили десятка два осветительных ракет. И там стало так светло, как будто только что наступили сумерки. Правда, свет был неестественный, какой-то призрачный, фотовспышечный, но видимость была неплохая.

Духи заткнулись; если они и успели спрятаться, то им уже явно было не до войны. Саша, захваченный азартом боя, выволок на бруствер пулемет и дал несколько прицельных очередей в проломы дувала. При этом он успел пожалеть, что не зарядил в ленту побольше трассеров; перед выходом на операцию Гора заставил просмотреть и почистить каждый патрон и в приказном порядке настоял, чтобы в лентах трассирующих было не больше, чем один на пять обычных.

Остаток ночи прошел мирно. Шурик, Гора, Братусь да и остальные старослужащие, успокоившись, вновь поставили в караул салажат и спецов и проспали до самого утра. На рассвете Пономарев, переговорив по радиостанции с ротным и комбатом, порадовал толпу новой боевой задачей.

Не успели рассесться по машинам, как в расположении первого взвода грохнул мощный выстрел. Взводный выразительно посмотрел на Гору, тот по портативке связался с командиром «один» и сообщил:

– Пивоваров ранен. Самострел.

Вот бля! Наконец-то!!! – Лейтенант сплюнул в сторону. – Метеля, за меня! – И, дернув головой в сторону «напарничка», с ожесточением добавил: – А ну пошли!

Уже на ходу Гора, выждав момент, поманил Сашу рукой: «За мной!»

Глава 9

Москвич Сергей Пивоваров был главным посмешищем и позором всей четвертой мотострелковой. Конечно не единственный «недоношенный» в подразделении, были и похлеще – например, один из основных претендентов на почетное звание «Первое ЧМО полка» Гена Белограй. Но этот с самого начала был тупым, «отмороженным», умственно и физически недоделанным уродцем, а вот Серега, напротив, – радуя своим усердием и толковостью сержантов и офицеров, поначалу с мальчишеским энтузиазмом рьяно взялся за службу.

В отличие от недоразвитого и нечистоплотного заморыша Генули, Пивоваров был крепко сколоченным и с виду неглупым парнем. Вообще в ДРА над москвичами светила какая-то несчастливая, черная звезда; даже пословица ходила: «Что ни москвич – то чмо!» Разумеется, не все так фатально, и исключения бывали, например, один из самых толковых и крутых парней роты – механик-водитель ротного Федот.

Пивоваров в эти исключения не входил. Несмотря на многообещающее начало, не прошло и месяца, как он опустился до самого безобразного состояния. И виной всему послужил его собственный характер, привычка всегда и во всем быть в центре внимания, думать только о себе и о том, как выглядит он и его поступки со стороны. Повода сразу заработать орден во всю грудь как-то не представилось и день за днем, ночь за ночью тянуть тяжелую и изнурительную армейскую лямку не хватало ни сил, ни терпения – и он сломался.

В любой роте найдется с пяток подобных, в той или иной степени потерявших всякое человеческое достоинство, но случай с Пивоваровым был по-своему уникален. Сереге поначалу попытались помочь. Но помочь можно лишь тому, кто в помощи нуждается. Это дитятко нуждалось только в одном – в покое.

А тут юноша отколол номер еще похлеще… На второй день операции «Возмездие», километрах в пяти от Бахарака, рядовой Пивоваров во всеуслышание объявил: «Дальше не пойду!» На удивленный вопрос ошарашенного ротного: «Почему?» – ответил не менее прямо: «Потому что жить хочу!» Вечером того же дня при проверке снаряжения (уже на точке – бойца, естественно, с рейда тут же сняли) у него в вещмешке вместо боекомплекта обнаружили банок двадцать каши, – той самой, которую, дабы лишний вес на себе не тащить, рота перед выходом оставила в палатках.

Подобные поступки рассматривались однозначно – предательство… И, разумеется, для четвертой мотострелковой Сергей Пивоваров морально скончался. В горы его также больше не брали.

Как и многие другие, оказавшиеся в подобном положении, Серега по ошибке решил, что дураком пережить темную полосу ему будет легче. Когда подобный номер не прошел, и на него стали хорошенько давить, Серега сделал то, чего в Афгане не прощали никогда и никому, – пошел в штаб полка и на всех настучал… Вдвойне покойник. И самое страшное, что он подставил не только тех, кто его действительно когда-либо обидел, но и еще половину роты, и вовсе к нему никакого отношения не имеющую, в том числе и офицеров, которых автоматически подвел под дисциплинарное взыскание.

После такого хода Серега уж точно не смог бы подняться, ни при каких условиях, и тогда он «закосил на дурку». Правда, начал Серега не с симуляции сумасшествия, а с обыкновенного, банального членовредительства, но молодое, здоровое тело не пожелало гнить, а вдобавок чересчур умному мальчику быстро пообещали за подобные штучки влепить статейку – лет эдак на семь. Вот тогда-то он и закосил по-настоящему.

Для начала Серега, зверски закатив глаза под лобик и истошно воя дурным голосом, набросился на Деда. Но прапор, хоть и служил эталоном настоящего, стопроцентного деда и в свои сорок пять смотрелся на все шестьдесят, тем не менее, был отнюдь не промах и таких, как Пивоваров, сынков мог, пожалуй, человек пять умять и не запыхаться. Урок прошел даром, и, еще пару раз выкинув подобные фортели, Серега под конвоем улетел в Кабул – «на дурочку».

Вернулся он через пять месяцев – тихий, умиротворенный, раскаявшийся. На первом же разводе встал перед ротой на колени и, рыдая, минут десять вымаливал у нее прощенья. Через день заступал в наряды, со слезами на глазах просился на каждую операцию. И вот – на первой же вляпался.

Когда лейтенант Пономарев и его люди добрались до окопов первого взвода, Серега, уставившись пустым, осоловелым взглядом в небо, лежал на спине и тяжело, булькая и выдувая кровавые пузырьки, дышал. На месте рта зияла отвратительная черно-бордовая, обугленная рана. Правой половины челюсти и щеки не было совсем. Из раскуроченной дыры торчали белоснежные щепки обломков костей, а из-под лохмотьев, оставшихся на месте щеки и губ, выглядывали острые осколки зубов из раздробленной верхней челюсти.

Возле тела, не ведая, как к такому ранению подступиться, суетились несколько человек. Гора, сразу взявшись за дело, прежде всего, спросил:

– Кололи?

– Че???

– Промедол кололи?

– Нет! Нет! Мы же знаем! – запротестовали мужики[7].

Пока с горем пополам перевязывали раненого, лейтенант Аиров рассказывал обстоятельства происшедшего. Как и следовало ожидать – обыкновенное разгильдяйство…

В рейде Серегу назначили в расчет АГС. Там он, выполняя самую тяжелую (восемнадцать килограммов, помимо собственного груза) и в то же время самую неблагодарную работу – стрелял-то, естественно, не Серега – нес тело гранатомета. После ночного обстрела он, в надежде перехватить лишние двадцать минут сна, конечно же, не разрядил оружие и не извлек из патронника гранату, а утром, спросонья, неаккуратно поставил зачехленное тело на торец, где помимо всего прочего находится гашетка этого оружия… и в результате схлопотал с расстояния менее чем в полметра тридцатимиллиметровую гранату в лицо.

Прошив голову и каску (да так, что в нее потом кулак просовывали), граната, так и не разорвавшись и наверняка оставшись на боевом взводе, упала где-то за кишлаком. «Маленький презент афганским коллегам», – пошутил кто-то из офицеров.

Даже на все уже насмотревшийся Гора и тот был неприятно удивлен реакцией на происшествие со стороны ребят и обоих взводных. На его вопрос, почему до сих пор не перебинтовали. Васька Бульбаш, замкомвзвода, кстати, раздраженно ответил: «А че яво перемятывать, – яму все равно пяздец!» Да тут еще и Пономарев со своими шуточками: «Гора, ты ему жгут на шею наложи, только записочку подсунуть не забудь, а то, чего доброго, онемеет!»