Филипп Ванденберг

Пятое евангелие

Об авторе

Историк по образованию – один из наиболее авторитетных биографов Нерона, журналист по профессии – редактор мюнхенского «Плейбоя», писатель по призванию – создатель череды мировых бестселлеров, Филипп Ванденберг пришел в литературу с египетской темой. Но он не из тех., кто прославился как автор одной книги или даже одной темы. Загадки гробниц древних фараонов уступили место тайнам Церкви – и литературную арену завоевали нашумевшие исторические триллеры «Сикстинский заговор» и «Пятое евангелие». На сегодняшний день Филипп Ванденберг – автор 30 произведений, практически заполнивших собой нишу ihfortainment (информационно-развлекательная литература). Благодаря сотрудничеству автора с 73 издательствами они переведены на 34 языка и разошлись по всему миру суммарным тиражом более 24 миллионов экземпляров! Секрет Филиппа Ванденберга в том, что все его книги достоверны, как и то, что одна из его резиденций – средневековая «Башня палача» с некогда функционирующей камерой пыток и настоящим привидением…

Берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие. Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы. Посему, что вы сказали в темноте, то услышится во свете; и что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях. Лука 12:1–3


Предисловие

Я побывал во многих городах и могу с полной уверенностью утверждать, что ни в одном из них нет таких удивительных кладбищ, как в Париже. Здесь они совершенно другие и в отличие от немецких кладбищ вовсе не производят на посетителей того жуткого, зловещего впечатления, к которому мы привыкли, скорее наоборот. Возможно, потому, что французы лучше заботятся о мертвых, а каждый школьник здесь знает, что, к примеру, Эдгар Дега похоронен на Монмартре, а Мопассан и Бодлер – на Монпарнасе.

С бульвара Менильмонтан можно попасть на кладбище Пер-Лашез – так называется самое большое и самое красивое кладбище Парижа. Свое необычное название оно получило благодаря Пьеру Лашезу, исповеднику Людовика XIV.

Наряду с Эдит Пиаф,[1] Джимом Моррисоном[2] и Симоной Синьоре[3] здесь похоронены Мольер, Бальзак, Шопен, Бизе и Оскар Уайльд. Где именно? Об этом вам охотно поведает один из смотрителей и тут же предложит купить за несколько франков план кладбища.

В ясные солнечные дни, особенно весной и осенью, множество людей отправляются в паломничество к могилам своих кумиров. Среди посетителей нетрудно узнать тех, кто приходит в первый и, возможно, в последний раз, а также появляющихся здесь регулярно. Некоторые из них приходят каждый день, чаще всего в одно и то же время, и совершают в память об умерших свой особый, имеющий только для них значение ритуал.

Если вы захотите на собственном опыте убедиться в правдивости данного утверждения, то будьте готовы приходить на кладбище Пер-Лашез много дней подряд в одно и то же время. Что я, собственно говоря, и делал. Сначала без какой – либо определенной цели, и уж во всяком случае, даже не надеясь узнать одну из самых захватывающих историй, когда-либо слышанных мною.

Уже на второй день я обратил внимание на хорошо выглядевшего для своих преклонных лет мужчину, стоявшего у надгробного камня с лаконичной надписью «Анна 1920–1971». Прокручивая в памяти события тех дней, могу сказать, что мой интерес был вызван по большей части экзотическим оранжево-синим цветком в руке незнакомца, ведь я уже успел на собственном опыте убедиться: необычный цветок часто скрывает за собой необычную историю. Как раз по этой причине я был просто обязан заговорить с пожилым мужчиной.

К моему величайшему удивлению, незнакомец оказался немцем, живущим в Париже. Он говорил крайне неохотно, я бы даже сказал, настороженно, отвечая на мой вопрос относительно того экзотического цветка (речь шла о цветке райской птицы, который называют стрелицией[4]). На следующий день, при нашей повторной встрече, уже я оказался в роли отвечающего на вопросы, потому что незнакомец начал настойчиво меня расспрашивать, и прошло довольно много времени, прежде чем он поверил, что и задал свой вопрос исключительно из любопытства, присущего большинству писателей, а не выполняя поручение неких личностей.

Такое отношение незнакомца к совершенно, казалось бы, безобидному вопросу укрепило мою уверенность в том, что на этой необычной ежедневной церемонией на кладбище Пер-Лашез скрывается нечто большее, чем просто трогательный жест. Хотя я уже представился незнакомцу, свое имя он мне сообщить не торопился, что, однако, не помешало мне пригласить его поужинать в ресторане моей гостиницы – конечно же, если у него есть время. Последнее замечание заставило его усмехнуться, и он тут же ответил, что у мужчин его возраста времени предостаточно, а поэтому он принимает приглашение.

Должен признаться, в тот момент я не особо верил в то, что незнакомец сдержит свое обещание. Мне казалось, он согласился с одной целью – поскорее избавиться от моих назойливых расспросов. Представьте мое удивление, когда в условленное время мужчина появился в ресторане «Гранд-отель» и девятом округе,[5] где я жил, и, присев за мой столик, достал старый иллюстрированный журнал, который тут же привлек мое внимание.



Казалось, незнакомец намеренно положил передо мной журнал, а затем начал с упоением рассказывать о красотах Парижа. С моей точки зрения, это чистейшей воды садизм, ведь подобные ситуации могут стать для таких любопытных людей, как я, настоящей мукой и причинить почти физическую боль. Каждый раз, когда я предпринимал попытку перевести разговор на столь интересовавшую меня тему, мой собеседник тут же вспоминал еще одну достопримечательность, которую, по его мнению, обязательно должен был посетить гость города. Лишь позже я понял, что незнакомец боролся с собой и со своими сомнениями, не отваживаясь довериться мне и рассказать свою историю.

Я совсем было потерял всякую надежду, как вдруг мужчина взял в руки иллюстрированный журнал, раскрыл где-то посередине и пододвинул ко мне со словами:

– Это я. Если точно, это был я. Еще точнее – это должен был быть я.

Незнакомец пристально смотрел на меня.

Выражение моего лица в то время, когда я внимательно изучал журнал, наверняка доставляло моему собеседнику настоящее удовольствие. Я чувствовал на себе его пристальный взгляд, словно незнакомец ожидал услышать возглас удивления. Но ничего подобного не произошло. В статье речь шла о репортере этого журнала, погибшем во время войны в Алжире. На нескольких страницах были помещены фотографии, рассказывающие о его жизни, а на последней – ужасно изуродованный труп. Должен признаться, я был растерян.

– Вы этого все равно не поймете, – наконец сказал незнакомец. – Прошло довольно много времени, прежде чем я сам разобрался, что к чему. Можете быть уверены, история, которую я собираюсь рассказать, – самая невероятная из всего слышанного вами до сих пор.

Я попытался было возразить, что за свою жизнь мне приходилось иметь дело с множеством непостижимых вещей, поскольку заурядные, обыденные события довольно редко обращают на себя внимание писателя. Дабы не показаться голословным, я тут же коротко рассказал о парализованном монахе, который, сидя в инвалидном кресле, поведал мне историю своей жизни и довольно убедительно объяснил, что именно заставило его попытаться свести счеты с жизнью, выбросившись из окна здания в Ватикане. Эту историю я описал в своей книге «Сикстинский заговор», но еще до выхода книги в свет парализованный монах исчез из монастыря. Отвечая на мои расспросы, аббат настаивал, что монаха в инвалидном кресле в его монастыре никогда не было. Должен заметить, мне это показалось более чем странным, ведь я провел не один день, разговаривая с пропавшим.

Лучше бы я выбрал другой пример или вовсе промолчал, потому что мой собеседник тут же куда-то заторопился, а напоследок добавил:

– Прежде чем рассказать вам свою историю, я должен еще раз хорошо все обдумать. Встретимся завтра в кафе «Флора» на бульваре Сен-Жермен, там бывает довольно много писателей.

Забегая вперед, скажу, что в кафе «Флора» я выпил кофе в полном одиночестве, и это меня нисколько не удивило. По всей видимости, незнакомца испугало само предположение, что его история может послужить основой для книги. С другой стороны, такое поведение утвердило меня в мысли, что события, о которых мог поведать этот пожилой мужчина, выходили далеко за рамки его жизни и были связаны с чем-то гораздо большим.

Все великие тайны человечества берут свое начало с событий на первый взгляд довольно незначительных. И мне казалось, что судьба этого человека связана с одной из подобных тайн. Тогда я не мог даже предположить, насколько фундаментальным окажется эта связь. К тому же я был далек от мысли, что незнакомец с цветками райской птицы играл в этой драме лишь второстепенную роль. Должен предупредить, что главную роль сыграла женщина, на могилу которой он приводил. А я знал только ее имя – Анна.

Но у меня был еще след – статья в иллюстрированном журнале. Один след вел в Мюнхен, второй – назад в Париж, а затем, как я выяснил во время расследования, события пересекались. Мне пришлось побывать в Риме, Греции и Сан-Диего. Постепенно я начал понимать, почему незнакомец не решился рассказать мне свою историю.

Я еще несколько раз сходил на кладбище, но мужчину с экзотическим цветком так больше и не встретил.

Глава первая

Орфей и Эвридика

Несущая смерть

1

Вокруг нее все было белым, и, словно боль причиняли белые стены, белый пол, безупречно чистые белые двери и яркие, режущие глаза неоновые лампы на потолке, Анна, пытаясь спрятаться от них, закрыла лицо ладонями. Она ничего не понимала. Все, что она слышала, – это слово «кома» и что он в плохом состоянии. Кто-то в белом халате – невозможно было определить, мужчина это или женщина, – усадил ее на этот стул и мягко, но в то же время с нажимом, словно стюардесса, которая рассказывает о правилах поведения в экстремальной ситуации, объяснил, что врачи делают все возможное. Что это может продлиться довольно долго, а тем временем нужно заполнить и подписать формуляр.

Лист лежал рядом на полу. Время от времени блестящие белые двери открывались. В длинном коридоре слышался скрип резиновых подошв, который через некоторое время стихал, приглушенный другой дверью. Доносился ритмичный звук какого-то аппарата, пахло карболкой, а жара была почти невыносимой.

Анна подняла глаза, глубоко вдохнула, расстегнула легкое пальто, откинулась с закрытыми глазами на спинку стула и скрестила руки на коленях. Губы ее дрожали, а в голове пульсировала боль, определить источник которой было невозможно. Анна чувствовала, что ее жизнь распадается на части, и вспомнила, как давно, в детстве, хотела получить волшебную палочку, которая могла бы повернуть время вспять, стереть любое событие. Чтобы все вновь стало таким, как прежде.

Она никогда раньше не задумывалась, что будет, если с одним из них что-то случится. Она любила Гвидо, а любовь не спрашивает и старается не думать, как быть, когда все закончится. Теперь она понимала всю абсурдность сложившейся ситуации. Она совершенно не была готова к подобному звонку: «Очень жаль, но мы вынуждены сообщить, что с вашим мужем произошел несчастный случай. Он находится в критическом состоянии, и вы должны быть готовы к худшему».

Словно во сне она примчалась в клинику. Она не знала, как доехала сюда и где припарковала машину. Не в состоянии выражать свои мысли достаточно четко, она лишь кричала людям в белых халатах: «Реанимация?» – и, в конце концов, оказалась здесь, в этом режущем глаза коридоре, где секунда казалась вечностью.

Анна испугалась, поймав себя на мысли, что уже сейчас представляет, как изменит обстановку в доме и продаст антикварный магазин, а затем отправится в кругосветное путешествие, чтобы как-то пережить это время. Она никогда не могла уговорить Гвидо отправиться в подобное путешествие. Он ненавидел самолеты.

О Господи! Анна вскочила со стула. От этих мыслей ей стало так стыдно, что она больше не могла сидеть спокойно. Засунув руки поглубже в карманы пальто, она начала ходить по коридору. Здесь деловито сновали люди в белых халатах. Они проходили мимо Анны, даже не удостоив ее взглядом. Еще немного, и она набросилась бы на одну из этих занятых своими делами медсестер с криком: «Речь идет о жизни моего мужа! Неужели вы этого не понимаете?!»

Но до этого не дошло, потому что одна из дверей распахнулась, и вышел худой мужчина в очках без оправы с грязными стеклами. Направляясь к Анне, он нервно теребил рукой маску, висевшую на шее. Второй рукой он потер лоб и спросил голосом, не выражающим никаких эмоций:

– Фрау фон Зейдлиц?

Анна почувствовала, как расширились ее глаза, а к голове прилила кровь. В ушах застучало. Лицо врача по-прежнему ничего не выражало.

– Да, – с трудом выдавила Анна. В горле у нее пересохло.

Врач представился. Он еще не успел полностью произнести свое имя, а его интонация уже изменилась и стала похожа на ту, с которой обычно произносят речь во время похорон. Следующую фразу он, очевидно, говорил уже не раз: «Мне очень жаль. Мы ничем не смогли помочь вашему мужу. Возможно, для вас будет слабым утешением, если я скажу, что так, наверное, лучше. Ваш муж, скорее всего, никогда не пришел бы в себя. Повреждения черепа были слишком тяжелыми».

Анна успела еще отметить, что врач протянул ей руку, но в бессильной ярости она смогла лишь повернуться и уйти. Смерть… Впервые в жизни она поняла, что это слово на самом деле значило «безвозвратность».

В лифте пахло кухней, как и во всех больничных лифтах. Лишь только дверь открылась, Анна стремительно выскочила, спасаясь бегством от этого отвратительного запаха.

Домой она поехала на такси. Она была просто не в состоянии сама вести машину. Молча протянула купюру водителю и исчезла в доме. Все внезапно показалось ей чужим, холодным и отталкивающим. Она сбросила обувь, взбежала по лестнице в спальню и бросилась на кровать. И лишь теперь заплакала.

Это произошло 15 сентября 1961 года. Через три дня Гвидо фон Зейдлиц был похоронен на кладбище Вальдфридхоф. А уже через день начали происходить, скажем так, странные события.

2

Чтобы избежать возможных недоразумений и не представить Дину фон Зейдлиц в дурном свете, что в значительной мере повредило бы данному повествованию, следует сделать небольшое отступление и в нескольких словах рассказать об этой женщине. Анна фон Зейдлиц никогда не использовала частицу «фон», которая должна была свидетельствовать о дворянском происхождении ее мужа. Ему как торговцу антиквариатом подобный титул мог быть полезен, Анну же скорее веселили дворянские титулы, которые в девятнадцатом столетии в буквальном смысле слова раздавали «заработавшим» их людям. Тогда успешные предприниматели легко могли стать дворянами, что привело к возникновению таких странных фамилий, как фон Мюллер[6] или фон Мейер.[7]

У Анны было достаточно чувства собственного достоинства, чтобы называть себя просто фрау Зейдлиц. Она удачно сочетала в себе прекрасное образование и своеобразную, в некоторой степени суровую красоту, благодаря чему в любом обществе всегда оказывалась в центре внимания. Ни в коей мере не чувствуя себя отягощенной собственной эрудированностью, а наоборот, умея извлекать из этого пользу, Анна была удивительно остроумна, и ее шутки надолго становились темой для обсуждения в любой компании. В свои сорок лет она охотно кокетничала и при этом даже не пыталась скрывать, что ей уже пошел пятый десяток.

Конечно же, смерть мужа была сильнейшим ударом, и Анна собрала все силы, чтобы справиться с неожиданно постигшим ее горем. Когда ей позвонили из клиники с просьбой забрать вещи мужа, она словно жила в каком-то другом, нереальном мире.

Это было нелегко, но она приехала в больницу в тот же день. Попросив расписаться в получении, медсестра передала ей пластиковый пакет, в котором лежала одежда Гвидо, его часы и бумажник. И совершенно случайно Анна узнала, что во время несчастного случая ее муж был в машине не один.

– Его спутница отделалась лишь синяками и ссадинами. Ее сегодня выписали.

– Спутница?

Анна нахмурила лоб, что было явным признаком волнения.

Медсестра крайне удивилась, услышав, что фрау фон Зейдлиц ничего не знала о пассажирке в машине мужа, и, прежде чем сообщить ее имя Анне, попросила разрешение от главного врача. В нем Анна узнала человека, сообщившего ей о смерти мужа, и извинилась за свое поведение.

Врач ответил, что в ее поведении не было ничего необычного, если принять во внимание все обстоятельства, и даже назвал его абсолютно нормальным. Однако лишь после упорных переговоров ей удалось узнать имя и адрес спутницы Гвидо.

Эта женщина не была ей знакома.

Для начала Анна хотела лишь побольше разузнать обо всех обстоятельствах аварии и именно с этой целью обратилась в полицию.

Там ей сообщили, что автомобиль, внутри которого находились мужчина и женщина, сошел с трассы в районе отметки 7,5 километров на автобане Мюнхен – Берлин, несколько раз перевернулся и, упав на крышу, остановился в густом кустарнике. Женщина, похоже, осталась в живых лишь благодаря тому, что после удара ее выбросило из автомобиля. Еще Анна узнала, что для выяснения обстоятельств аварии начали обследование обломков автомобиля, но это может занять некоторое время.

На вопрос, можно ли увидеть машину, Анна услышала положительный ответ и заверения, что она может сделать это и любое время.

Огромный зал строения, расположенного в северной части города, смог вместить пару десятков автомобилей, как минимум столько же стояло под открытым небом. Погнутые, искореженные до неузнаваемости и обгоревшие – все они были связаны с судьбами людей.

Хоть Анна твердо решила оставаться холодной и собранной, ее начала бить дрожь при виде того, что осталось от машины. Прошло какое-то время, прежде чем она отважилась подойти ближе. Приборная доска была вогнута посередине. Слева виднелись следы крови. От лобового и заднего стекла остались только осколки на погнутых сиденьях. Удар был такой силы, что капот стал в два раза короче. Багажник был открыт. Закрыть его не представлялось возможным. Пахло бензином, маслом и горелой пластмассой.

Почти с благоговением Анна медленно обходила искореженный автомобиль, когда вдруг заметила в багажнике портфель. Полицейский, сопровождавший ее, кивнул и сказал, что Анна может взять его, после чего тут же извлек кожаный портфель из багажника.

– Но этот портфель не принадлежал моему мужу! – воскликнула Анна и сделала шаг назад. Она отшатнулась, словно полицейский протянул ей какое-то отвратительное животное.

– Значит, этот предмет принадлежит спутнице вашего мужа, – заметил полицейский, пытаясь успокоить Анну. Он не мог понять, что стало причиной столь сильного волнения.

– Но где же его портфель? У него был коричневый портфель с монограммой «G.v.S.»!

Полицейский лишь пожал плечами:

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно уверена, – ответила Анна и, подумав несколько секунд, добавила: – Дайте его мне!

Она положила портфель на крышу бывшего автомобиля своего мужа и, неумело покрутив замки, наконец, открыла его. Содержимое – нижнее белье (следует заметить, не очень изысканное), косметика и сигареты – без сомнения, принадлежало женщине.

– Я могу взять это с собой?

– Конечно.

Анна закрыла портфель и вышла.

3

Печаль, которую невозможно описать словами, боль и пустота, вызванные в ее душе смертью Гвидо, в одно мгновение словно испарились. С этими чувствами внезапно произошла разительная перемена: боль, которая немного стихает лишь годы спустя, сменилась озлобленностью. Можно даже сказать, что Анна почувствовала ненависть к мужу, которого похоронила всего лишь день назад. Десять лет брака и семейного счастья в одночасье рухнули, словно старый дом, предназначенный на снос, Она чувствовала себя так, словно потеряла мужа дважды – несколько дней назад и сейчас.

Домой она ехала в такси. Ожили воспоминания, мысли и события, которые внезапно обрели новый смысл. Левой рукой Анна вцепилась в ручку чужого портфеля, словно готовясь к нападению. Второй рукой обшаривала карманы пальто в поисках листка, на котором врач написал имя и адрес: Ганне Луизе Донат, Гогенцоллерн-Ринг, 17.

Анна закусила нижнюю губу. Так она делала каждый раз, когда не могла побороть в себе ярость. Она протянула водителю лист бумаги:

– Отвезите меня на Гогенцоллерн-Ринг, 17.

Дом в восточной части города никак нельзя было назвать респектабельным, но выглядел он, насколько можно было разглядеть в сгущавшихся сумерках, достаточно добротным и ухоженным. К выкрашенным серой краской воротам был прикреплен овальный латунный щит без надписи. Анна решила не медлить ни секунды. Она нажала на кнопку звонка. Внутри дома, стоявшего на некотором расстоянии от ворот, загорелся свет и дверном проеме появился полный, невысокого роста мужчина.

– Вы не подскажете, здесь живет Ганне Луизе Донат? – крикнула Анна. Не удостоив ее ответом, мужчина медленно подошел к воротам, неторопливо извлек ключ и открыл их. Он протянул Анне руку, на указательном пальце которой отсутствовала последняя фаланга, и, неумело поклонившись, сказал:

– Донат. Вы хотите видеть мою жену? Прошу!

Готовность, с которой ее пригласили войти, даже не спросив о цели визита, очень удивила Анну. Из-за злости, охватившей ее, Анна была не в состоянии трезво оценивать ситуацию. У нее была только одна цель: она хотела увидеть эту женщину.

Донат провел Анну в скудно обставленную комнату с двумя старыми шкафами и картиной, очевидно, написанной на рубеже веков.

– Будьте добры, подождите здесь.

Он исчез за одной из высоких крашенных масляной краской дверей. Вернувшись буквально через несколько мгновений, придержал дверь и пригласил Анну войти.

Естественно, Анна уже успела мысленно нарисовать образ женщины, которую должна была увидеть: потаскуха с начесанными вверх волосами и ярко накрашенными пухлыми губами. Именно такими представляют себе женщин, которые путаются с чужими мужьями. От этих мыслей злость Анны еще усилилась.

Она не раз представляла себе, как пройдет эта встреча. Анна дала себе клятву оставаться спокойной, выдержанной и надменной. По ее мнению, лишь такое отношение могло задеть незнакомку. Анна собиралась сказать, что ее зовут Анна фон Зейдлиц, и, что она давно хотела увидеть девку, которая сопровождала Гвидо в его так называемых деловых поездках. Они хотела предложить этой женщине забрать окровавленную одежду мужа – так сказать, на память. Но внезапно все обернулось совершенно иначе.

Посреди комнаты, заставленной горшками с растениями, в инвалидной коляске сидела женщина примерно того же возраста, что и Анна. Своей неподвижностью она напоминала статую. Ноги ее были укрыты пледом. Тело ниже шеи не слушалось ее, жило только ее красивое, выразительное лицо.

– Я Ганне Луизе Донат, – приветливо сказала женщина в кресле-каталке и едва заметным кивком головы попросила гостью подойти ближе.

Анна застыла на месте. Ей, всегда с честью выходившей из любого положения, сейчас просто не хватало слов – столь непредвиденным образом разворачивались события. Похоже, женщина в инвалидном кресле уже успела привыкнуть к подобной реакции окружающих. Деланно спокойно она сказала:

– Прошу вас, присаживайтесь!

Увидев, что слова не возымели никакого действия, она добавила уже несколько настойчивее:

– Вы не могли бы сообщить мне о цели вашего визита, фрау…

– Зейдлиц, – продолжила Анна, которая не могла справиться с волнением. Порывшись в кармане пальто, она достала лист бумаги и вслух прочитала написанное, что в данной ситуации выглядело в определенной степени комичным: – Ганне Луизе Донат, Гогенцоллерн-Ринг, 17.

– Все верно, – ответила женщина. Ее муж придвинул инвалидное кресло ближе к посетительнице.

Анна с трудом выдавила несколько слов, пытаясь извиниться.

– Мне очень жаль. По всей видимости, произошла ошибка. В больнице мне дали это имя и этот адрес. Женщина с точно таким именем находилась во время аварии в автомобиле моего мужа, и через три дня после несчастного случая ее уже выписали.

– На мой взгляд, – вмешался мужчина, – это недоразумение мог бы с легкостью разрешить ваш муж.

– Он мертв, – коротко ответила Анна.

– Мне очень жаль. Извините, я не мог знать об этом.

Анна кивнула. Какие бы предположения она ни строила, эта женщина ни в коем случае не могла быть ни спутницей ее мужа, ни пациенткой, которую недавно выписали из клиники. В то время как события последних дней показались Анне мистическими и даже зловещими, супруги выразили к ним живой интерес. Не позволяя вовлечь себя в долгий разговор, который наверняка сопровождался бы докучливыми расспросами, она вручила принесенный портфель Донату и распрощалась так быстро, что это даже могло показаться нетактичным.

4

Этой ночью Анна не могла уснуть. Словно привидение, в отчаянии ищущее свою душу, она бродила по огромному дому. Накинув халат, Анна присела на лестнице, ведущей в спальню, и попробовала найти объяснение недавним событиям. Порой ей казалось, что это сон, и она начинала прислушиваться к звукам ночи. Она была готова к тому, что в любую секунду может повернуться ключ в замке и в дом войдет Гвидо, как он это обычно делал… Но все оставалось по-прежнему. Вскоре она погрузилась в состояние полубреда, когда человек уже не может отличить сон от реальности.

Анна пришла в ужас, когда поняла, что стоит перед дверью в спальню Гвидо и стучит в нее, выкрикивая в адрес мужа оскорбления, словно он закрылся в своей комнате и не желает выходить.

События последних дней оказались для Анны слишком сильным потрясением. Рыдая, она опустилась на колени перед дверью. Ее слезы не были слезами боли, вызванной потерей мужа, Анна плакала от ярости. В эту минуту она ненавидела его наглость и свою наивность, свое слепое доверие, которым Гвидо так подло воспользовался.

По своей натуре и характеру Анна была способна выдержать удары судьбы, но не могла перенести того, что оказалась так глупа. Природа одарила Анну фон Зейдлиц умом и целеустремленностью, и не было качества, которое она ненавидела бы так сильно, как глупость. И вот сейчас, став жертвой собственной глупости, она ненавидела себя.

Казалось, слезы ярости текут по лицу медленно, словно сироп. На самом деле ей было стыдно перед собой. Ни разу за всю жизнь она не давала такой воли своим чувствам, даже в то тяжелое время, когда ребенком попала в дом для сирот.

Пластиковый пакет с вещами мужа, который она получила в больнице, лежал в ванной. Она узнала часы Гвидо – золотой «Гамильтон» производства 1921 года. В тот год он родился. Муж купил эти часы на каком-то аукционе. На крышке с тыльной стороны была дарственная надпись: «От Сида Сэму, 1921». Анна разорвала пакет, вытащила испачканный кровью костюм, разложила брюки и пиджак на полу так, что они стали похожи на огромную плоскую куклу. Закончив приготовления, она начала с неистовством топтать босыми ногами любимый костюм мужа, словно хотела причинить Гвидо боль. Она тяжело дышала и повторяла лишь одно слово: «Обманщик! Обманщик! Обманщик!»

Внезапно она нащупала в пиджаке какой-то предмет. Это оказался бумажник Гвидо. Сдерживая дыхание, Анна достала из него пачку купюр. Она знала наверняка, что еще окажется там: кредитные карточки и документы на автомобиль. Механически начав считать деньги, она обнаружила билет. Оперный Театр, Берлин, среда, 20 сентября, 19:00.

Анна держала билет перед собой указательными и большими пальцами обеих рук. Гвидо мог любить что угодно, но уж никак не оперу. За все время их брака в опере они побывали лишь, несколько раз, которые можно было пересчитать по пальцам одной руки. И это послужило для нее еще одним доказательством того, что муж ей врал. Анна же принадлежала к тем женщинам, которые могли простить любой проступок, но никогда не смирились бы с подобным фактом. Тём более что она узнала обо всем сама, а не от раскаивающегося супруга.

Разложив перед собой на полу в ванной комнате содержимое бумажника, словно это была какая-то странная головоломка или пасьянс, она попыталась собраться с мыслями. Так Анна просидела довольно долго, размышляя о двойной жизни мужа. Наконец она решила, что не сможет найти покоя до тех пор, пока не выяснит все детали.

Свет, с семи часов утра робко и неуверенно пробиравшийся внутрь дома, смешался с желтоватым светом настенных светильников, и Анна постепенно начала успокаиваться. Но это нисколько не уменьшило ее злость, а лишь позволило решить, что делать дальше.

Анна никогда не следила за мужем и не пыталась выяснить, скрывает ли он что-то от нее. Но, как известно, в подобных ситуациях люди часто проявляют способности и особенности характера, о которых раньше даже не подозревали. В случае Анны можно было сказать, что злость придала ей силы.

Она позвонила в клинику, и для нее вовсе не стало сюрпризом то, что женщина, попавшая в аварию вместе с ее мужем и пытавшаяся выдать себя за Ганне Луизе Донат, выглядела совсем не так, как женщина в кресле-каталке. Во время разговора по телефону Анна еще раз взглянула на билет: 20 сентября. Сегодня!

Анна щелкнула пальцами, и впервые за последние дни слабая улыбка появилась на ее лице. Едва заметная коварная усмешка Конечно, надежда узнать что-то определенное была довольно призрачной, но чем дольше она держала в руках билет, тем сильнее становилась уверенность, что посещение оперы должно помочь найти хоть какую-нибудь зацепку. Она не могла поверить, что Гвидо внезапно стал страстным поклонником оперы и собирался в одиночку пойти на представление. А уж тем более не сказав об этом ни слова Анне.

5

Во время перелета в Берлин Анна вспомнила время, когда шесть-семь лет назад их брак стал чем-то обыденным и рутинным. Нет, невыносимым то состояние назвать было нельзя, но страсть, казалось, перестала быть частью их отношений. Ее сменило некое промежуточное состояние – ни серьезных ссор, ни примирений, все шло словно по стандартному сценарию. Тогда именно шесть-семь лет назад – она вполне серьезно подумывала о том, чтобы закрутить роман с молодым практикантом, который работал в их фирме и каждый раз при появлении Анны буквально не сводил с нее глаз. Это желание, которое рано или поздно одолевает каждую женщину, когда ее так называемые лучшие годы остаются позади, мучило ее месяцами Ей безумно хотелось доказать себе, что в тридцать пять лет она еще может представлять интерес для робкого, но довольно привлекательного молодого человека. В то же время Анна хотела дать понять Гвидо, что и другие мужчины обращаю! на нее внимание.

Анне хотелось воспользоваться таким обходным путем, чтобы напомнить Гвидо: брак – это не только работа, успех и отдых два раза в году. Но как раз в тот момент, когда однажды в понедельник вечером Анна увлекла Вигулеуса – так звали студента – практиканта – в одно из подсобных помещений магазина с целью соблазнить его (как сейчас, она помнила, что специально надела лиловое нижнее белье и такого же цвета чулки), внезапное осознание смысла происходящего вернуло ее к реальности. Как только мальчишка начал копошиться под ее кашемировым свитером, словно замешивающий тесто булочник, она со всего размаху влепила ему звонкую пощечину и, как и надлежит замужней женщине, с наигранной решительностью заявила, что не советовала бы ему даже пытаться повторить что-либо подобное, а данный инцидент она согласна забыть.

Лишь гораздо позже Анна поняла: это событие было классической победой разума над чувствами. Но эта победа относилась к числу тех, которые по прошествии лет не всегда кажутся уж такими уж необходимыми и желанными. Именно в этом отдельно взятом случае любовная интрижка – Анне очень хотелось избежать отвратительного для нее словосочетания «половой акт» – могла возыметь действие. Но только если бы ее муж что-то заподозрил, а уже после этого супруги помирились бы. Тем сильнее оскорбил ее тот факт, что Гвидо так подло воспользовался ее верностью и доверием. Сейчас Анна сожалела, что не поддалась искушению и не уступила Вигулеусу, а предпочла сохранить нормальные отношения с мужем, чтобы их брак не отличался от множества других.

Гостиница, в которой остановилась Анна фон Зейдлиц (отель «Кемпински») не имеет для дальнейшего повествования ни малейшего значения, чего нельзя сказать об оперной постановке («Орфей и Эвридика» Кристофа Виллибальда Глюка), но ради полноты и достоверности они должны быть упомянуты. Анна заняла свое место в опере – партер, седьмой ряд – почти в самый последний момент и была крайне удивлена, увидев справа от себя румяного, гладко выбритого господина в очках без оправы. Надень на него рясу, и он вполне сошел бы за священника. Слева сидела пожилая дама, единственным недостатком которой можно было назвать то, что она один за другим ела леденцы с экстрактом эвкалипта.

«Ничего у меня сегодня не выйдет!» – думала Анна, наблюдая за тощим человеком на сцене, который лишь отдаленно напоминал мужчину и старческим голосом пытался исполнять арию Орфея. Она сосредоточилась на музыке, действовавшей убаюкивающе и вполне соответствовавшей ее настроению, и не заметила, что гладко выбритый мужчина тайком наблюдает за ней.

Возможно, такое внимание показалось бы ей даже приятным. В антракте она осталась на месте, погрузившись в свои мысли и теряясь в догадках. Зрители вернулись на свои места, румяный господин снова уселся справа от Анны. Беспокойно ерзая в кресле, словно устраиваясь поудобнее, он обратился к Анне, глядя в сторону и едва шевеля губами:

– На этом месте должен был сидеть Гвидо фон Зейдлиц. А кто вы?

Анна молчала. Но это молчание давалось ей с огромным трудом. Сейчас она должна взвешивать каждое слово. Только бы не сделать ошибку! Анна не находила никакого объяснения тому, что сказал незнакомец. По всей видимости, он знал Гвидо. Что ему было нужно от мужа Анны здесь, в опере? Был ли этот мужчина каким-то образом связан с загадочной женщиной, попавшей в аварию вместе с Гвидо?

Она могла соврать, сказав, что купила билет у незнакомого мужчины прямо перед входом в театр. Но тогда шансы найти решение головоломки стали бы равны нулю. Сейчас, когда ситуация казалась еще более запутанной, чем раньше, Анна хотела знать одно: что же на самом деле происходило все это время за ее спиной?

Они достаточно долго испытующе смотрели друг на друга и, наконец, Анна ответила с наигранным спокойствием:

– Я Анна фон Зейдлиц, его жена.

Гладко выбритый румяный господин, похоже, ожидал такого ответа. По крайней мере, он не казался взволнованным, скорее раздосадованным. Он с силой выдыхал воздух через нос и громко сопел – Анна терпеть не могла людей, волнение которых выражалось подобным образом. Через некоторое время он вызывающе спросил:

– И что же вы можете мне сообщить?

В тот миг Анна поняла: Гвидо без ее ведома действительно вел какую-то странную игру. Без сомнения, во всем мире не найдется торговца антиквариатом, который бы не вел дела на грани дозволенного, и Анна знала о некоторых делишках мужа, которые принесли неплохой доход. Но она всегда о них знала! Еще она знала, что сделки подобного рода заключались или обсуждались во время ужина в дорогом ресторане, но уж никак не на седьмом ряду оперы.

Она, конечно, могла бы сказать правду. Что она ни о чем не имеет представления, что ее муж погиб в автомобильной катастрофе… Но Анна сочла такую линию поведения в корне неправильной и твердо решила играть роль человека, бывшего в курсе всех дел. Настолько долго, насколько это возможно. Одной из удивительных ее способностей было умение сохранять хладнокровие в нестандартных ситуациях, а именно таким и было положение, в котором сейчас оказалась Анна. Если что-то и могло вселить в нее неуверенность, то это холодность и полное безразличие к ее обаянию. В данном случае она чувствовала, что собеседник не воспринимает ее как привлекательную женщину. Неужели она за последние дни настолько подурнела. Или ее лицо не выражает ничего, кроме злости, как у эринии?[8] Незнакомец ждал.

– Сообщить? – спросила Анна с наигранным смущением.

И как раз в тот момент, когда она судорожно пыталась найти подходящие слова, словно пойманный на лжи ребенок, мужчина перебил ее:

– Мы договорились о сумме в полмиллиона. Не перегибайте палку! Итак, ваши условия?

В это время в зале погас свет, дирижер подошел к своему пульту, публика вежливо зааплодировала, занавес поднялся и Орфей (альт) начал медленно приближаться к Эвридике (сопрано) спиной, как и предписывало либретто. Так продолжалось около двадцати минут. Речь, по-видимому, шла о попытке самоубийства, что отдаленно напоминавший мужчину Орфей пытался туманно объяснить в арии «О, я ее потерял!». Но, похоже, он не торопился выполнить свое намерение. Анну не особо интересовало происходившее на сцене. Все ее мысли были заняты странным человеком, сидевшим справа. Анна чувствовала, что от напряжения у нее на лбу выступили капельки пота.

Третий акт, казалось, не закончится никогда. Она не могли спокойно сидеть на месте: сначала закинула правую ногу на левую, затем левую на правую, непрерывно теребила свою черную сумочку и представляла себе, как будет блестеть ее лицо, когда зажжется свет. «Господи, должно же что-то произойти!» – подумала Анна. Вопрос незнакомца оставался пока что без ответа. Она чувствовала себя загнанной в угол и, не зная, как вести себя дальше прошептала, обращаясь к румяному господину:

– Я думаю, мы должны еще раз все обсудить…

– Извините?

– Я думаю, что мы должны…

– Нельзя ли потише! – донеслось из восьмого ряда, и незнакомец сделал, насколько можно было рассмотреть в темноте, успокаивающий жест, который, похоже, должен был означать, что он прекрасно все понял: «Я согласен, поскольку другого выбора у меня нет».

Анна наблюдала за Орфеем и Эвридикой, которые, не переставая петь, обнялись – а это было верным признаком того, игра подходит к концу, – но заметила, что незнакомец достал из кармана пиджака визитку и что-то написал на ней шариковой ручкой.

Одновременно с завершающим аккордом занавес опустился, публика зааплодировала, и в этот момент, когда темнота в зале сменялись ярким светом, незнакомец резко поднялся со своего места, сунул Анне в руку визитную карточку и довольно бесцеремонно начал протискиваться к выходу. Прежде чем Анна успела прийти в себя и последовать за ним, мужчина оказался на средине ряда.

Несколько позже, уже в фойе, Анна внимательно рассмотрела карточку, оставленную странным мужчиной. На лицевой стороне она нашла информацию о фирме «АВИС», дававшей автомобили в аренду, которая находилась на Будапештерштрасе, 43 возле «Европа-Центр». Подобная информация наверняка не могла помочь ей узнать побольше о румяном незнакомце. Анна перевернула карточку и обнаружила неуклюжую надпись, сделанную старомодным почерком, которую ей удалось прочитать, лишь после нескольких попыток: «Завтра в 13:00. Музей. Нефертити. Новое предложение».

Ни за что на свете она не станет встречаться с этим человеком! Слишком уж отвратительным показался он Анне. Многим известно это чувство: есть люди, с которыми достаточно встретиться лишь раз и обменяться несколькими фразами, чтобы ощутить необъяснимую антипатию. Анна ненавидела розовощеких мужчин. А еще она ненавидела мужчин, лица которых блестели, словно подрумяненный окорок.

И, тем не менее, она не сомневалась ни секунды, что завтра в назначенное время будет в условленном месте.

6

Любую другую женщину такое место встречи наверняка повергло бы в растерянность, ведь Нефертити была правительницей Египта. Анна фон Зейдлиц, конечно же, знала, что всемирно известный бюст Нефертити был найден немцами на рубеже веков и с момента окончания войны стал частью экспозиции Далемского музея. Выбор такого места для встречи лишь подтвердил предположение Анны, что незнакомец искал какую-то древнюю и, без сомнения, очень ценную реликвию.

Торговцы антиквариатом всегда рады клиентам такого рода, поскольку они готовы выложить за необходимый предмет любую сумму денег. Анна знала не одного подобного коллекционера, которым, несмотря на то, что они были довольно богаты, приходилось влезать в огромные долги, чтобы стать обладателями сомнительной драгоценности лишь потому, что, по их мнению, она должна была стать жемчужиной коллекции.

Анна предполагала, что нечто подобное двигало и незнакомцем, а так как она боялась, что может оказаться впутанной в какую-то криминальную историю (мужчина, обманывавший ее с другой, вполне был способен скрыть и прочие грязные дела), то решила при завтрашней встрече рассказать всю правду о смерти мужа. После этого он должен будет открыть карты и объяснить, за что же собирается отдать столько денег и почему все происходит столь странным образом. По крайней мере, так она тогда думала.

Около полудня все музеи мира наполовину пусты, и музей в Далеме не был исключением. Когда Анна заметила незнакомца из оперы, он был погружен в изучение мозаики на полу. Она узнала его издалека, хотя сейчас, при свете дня, мужчина выглядел иначе и был одет в светлый плащ, что делало его значительно моложе. Он стоял, скрестив за спиной руки, и рассматривал орнамент.

Анна подошла и остановилась сбоку. Незнакомец заметил ее, но даже не поднял взгляд, словно занятый своими мыслями. Внезапно он заговорил:

– Это Морфей со своей лирой. Он знал тайны богов. – Румяный господин улыбнулся почти смущенно и продолжил: – Существует много гипотез относительно его смерти. В соответствии с одной из них, Зевс убил его молнией в наказание за то, что Орфей передал людям мудрость богов. Можете поверить, это единственно правильная версия.

Анна стояла в оцепенении. Она представляла себе сегодняшнюю встречу совсем иначе и уж никак не ожидала, что она начнется с лекции об Орфее. Орфей? Это не могло быть простым совпадением: прошлым вечером Орфей Глюка, а сейчас незнакомец рассуждал о смерти певца.

Через некоторое время он окинул Анну оценивающим взглядом, словно покупатель, присматривающийся к товару, сложил руки на груди и заговорил, переминаясь с ноги на ногу:

– Итак, мы согласны увеличить сумму и заплатить вам три четверти миллиона…

Он использовал личное местоимение «мы», что заставило Анну задуматься. Ни один истинный коллекционер не использует слово «мы». Настоящий коллекционер, за которого Анна недавнего времени принимала краснощекого, мог говорить только «я». В этот момент она впервые заподозрила, что может оказаться впутанной в какую-то историю с секретными службами. В мире существуют два типа организаций, которые используют исключительно местоимение «мы». Это секретные службы и церковь.

– Боюсь, – начала Анна, – что мы друг друга не понимаем…

– Что вы имеете в виду? Не могли бы вы выразиться яснее?

– Скорее вы должны сделать это!

Краснощекий шумно вздохнул.

– Вы ведь фрау Зейдлиц?

– Да. Но кто вы?

– С нашей сделкой это никоим образом не связано, но если вам так будет легче, то можете называть меня Талес.

Анне от этого легче не стало. Более того, ей показалось глупым называть незнакомца Талес, хотя в какой-то степени это имя ему подходило.

– Меня интересует… – начал Талес. – Прежде всего, меня интересует следующее: где в данный момент находится пергамент?

Внешне Анна отреагировала на вопрос абсолютно спокойно, хотя в голове у нее роились тысячи предположений, мыслей и вопросов. Какой пергамент? Она не имела о нем ни малейшего представления. Что скрыл от нее Гвидо? Обычно Анна знала обо всех делах мужа, по крайней мере, о самых крупных из них. Почему же он ни разу не обмолвился об этой сделке? Пергамент, который стоит три четверти миллиона?

Внезапно кое-что встало на свои места. Анна поняла, почему во время несчастного случая портфель Гвидо пропал. Но роль женщины, оказавшейся в машине мужа в тот день, оставалась загадкой.

Продолжительное молчание Анны явно заставляло Талеса нервничать. По крайней мере, он начал с силой выдыхать воздух через нос и отвратительно сопеть. Звук был похож на тот, который издают, закрываясь, двери вагона метро.

– Где фон Зейдлиц? – задал он следующий вопрос.

– Мой муж мертв, – твердо и без всякого намека на скорбь, глядя прямо в глаза румяному господину, ответила Анна.



Он наморщил лоб так сильно, что его густые брови показались из-за оправы очков. Нельзя было сказать, что ответ тронул его как известие о смерти человека, которого он хорошо знал. Скорее, его беспокоило будущее сделки. Не похоже было, что сообщение о смерти Гвидо опечалило Талеса. Скорее, в его голосе сквозила жалость к себе:

– Но ведь мы обо всем договорились во время телефонного разговора на прошлой неделе! Этого просто не может быть!

– И, тем не менее, дела обстоят именно так, – ответила Анна.

– Инфаркт?

– Нет, несчастный случай.

– Мне действительно очень жаль.

– Ничего не поделаешь, – Анна опустила взгляд. – Предвидя ваш вопрос, хочу заверить, что я буду вести дела фирмы. И сейчас вам следует общаться именно со мной.

– Я вас понимаю. – В голосе Талеса звучала покорность. Похоже, он предпочел бы иметь дело с Гвидо. Возможно, краснощекий не любил женщин в принципе. Повнимательнее присмотревшись к его внешности, можно было сделать и такой вывод. В любом случае, позиции Анны укреплялись.

Талес предпринял усилие продолжить разговор.

– Мы друг друга прекрасно понимали. Ваш муж и я. Очень симпатичный человек, настоящий деловой человек.

Левой рукой он сделал широкий жест – актер, следует заметить, был из него никудышный, – вероятно пытаясь дать понять, что наконец-то пора сдвинуться с мертвой точки, и приглашая пройти по музею. Похоже, Талес делал все возможное, чтобы их встреча прошла как можно более незаметно.

– Вы знали моего мужа? – спросила Анна на ходу, со скучающим видом рассматривая египетские экспонаты музея по левую и правую стороны от себя.

– Что значит «знал»? – ответил Талес неопределенно. – Мы с ним вели переговоры.

Почему Гвидо никогда не упоминал имя Талес? Что-то с этой сделкой было не так. Первоначально Анна собиралась рассказать краснощекому всю правду и объяснить, что она не знает, где находится пергамент, за который предлагают целое состояние, но потом изменила свое решение, поскольку мужчина начал говорить и снова использовал местоимение «мы».

– Наверняка вы задаете себе вопрос, почему мы готовы выложить такое количество денег за кусок пергамента с несколькими древними текстами. Сумма говорит сама за себя. Вы наверняка понимаете, какую ценность представляет для нас этот предмет, и мы вовсе не собираемся скрывать свою заинтересованность. Также я не могу себе представить, чтобы кто-то другой предложил вам больше. Важно лишь, чтобы никто не узнал о пергаменте, а уж тем более о сделке. Поэтому для вашей же безопасности мы бы предпочли действовать абсолютно анонимно. Мы выплатим условленную сумму наличными и передадим вам ее из рук в руки, нет никакой необходимости регистрировать сделку документально. Надеюсь, мы понимаем друг друга?

Анна ничего не понимала. Единственное, в чем она была уверена, так это в том, что этот странный мужчина, шедший рядом с ней, был готов заплатить три четверти миллиона за предмет, который теоретически должен быть у Анны. Но она не имела об этом объекте ни малейшего представления и даже предполагала, что его уже похитили.

– Нет, – ответила Анна, даже не задумавшись, и при этом нисколько не покривила душой.

Ответ крайне разочаровал краснощекого.

– Я вас понимаю, – сказал он, явно смутившись, а затем, прощаясь с удивившей Анну поспешностью, вежливо кивнул головой и, уже повернувшись спиной, добавил: – Мы с вами свяжемся. До свидания!

В отличие от вчерашней ситуации в театре, сейчас Анна вполне могла догнать румяного господина и даже остановить его, чтобы задать интересовавшие ее вопросы. Но решила, что в подобных действиях нет никакого смысла, ведь она даже не знала, что спрашивать.

7

Анна решила больше ни дня не оставаться в Берлине. Ее преследовало необъяснимое предчувствие, что могло произойти нечто из ряда вон выходящее. Наполовину скрытые туманом улицы, отвратительный дым, валивший из труб, оживленное дорожное движение – от всего этого внезапно повеяло угрозой. Раньше она никогда не испытывала подобных чувств, потому что для них просто-напросто не было повода. Ведь до сих пор она была женщиной, уверенной в завтрашнем дне, и напугать ее могли только отрицательный баланс и налоговая служба.

Сейчас Анна ловила себя на том, что буквально отскакивает и сторону, когда рядом с ней притормаживает автомобиль, а при виде попрошайки на улице переходила на другую сторону лишь потому, что он смотрел на нее полным отчаяния взглядом. Казалось, что всё и все против нее, хотя до сих пор события были мало связаны именно с ней.

Во время перелета в Мюнхен был один приятный момент, и достаточно длительный период времени это воспоминание оставалось единственным приятным: над туманом, оставшимся внизу, и облаками светило солнце, а рядом с ней никто не сидел, так что можно было устроиться поудобнее. Анна попыталась найти хоть какое-нибудь правдоподобное объяснение всему происходящему. И не нашла. Она задавалась вопросом, была ли смерть Гвидо результатом несчастного случая или подстроенной автокатастрофы?

На двери дома Анна нашла красный лист бумаги с печатью полицейского участка и сделанной от руки краткой припиской, в соответствии с которой она немедленно должна была явиться в ближайший к дому участок полиции. Причина стала ясна, как только Анна открыла дверь. Взломщики перерыли весь дом, все шкафы и ящики, разбросав их содержимое по комнатам. На полу валялись книги и сорванные со стен картины, даже ковры были перевернуты.

Увидев все это, Анна упала на стул и разрыдалась. К большому ее удивлению, злоумышленники не тронули ни ценную серебряную посуду, ни коллекцию фарфоровых фигурок. Более того, после тщательного осмотра она пришла к выводу, что ничего не пропало. Даже имевшиеся в доме деньги – несколько сотен марок, лежавшие в незапертом секретере, – оказались на месте.

Таким образом, было совершенно ясно, что здесь побывали не обычные взломщики, и явно прослеживалась связь происшедшего с неизвестным пергаментом. Вне всякого сомнения, воры искали именно его, а, не найдя, исчезли, ничего не тронув. Люди, готовые выложить за клочок пергамента три четверти миллиона, не размениваются на серебро.

Но в то же время некоторые факты совершенно не стыковались. Например, был ли смысл вести переговоры в Берлине, в то время как кто-то обыскивал ее дом в Мюнхене? И как могло случиться, что они были прекрасно осведомлены об отсутствии Анны и в то же время не знали ничего о смерти ее мужа?

В полицейском участке Анна узнала, что об ограблении ее дома сообщили соседи, после того как заметили в саду двух подозрительных мужчин с карманными фонариками. Ей также сообщили, что при осмотре автомобиля ее мужа не было обнаружено технических дефектов, которые могли возникнуть сами собой либо стать результатом чьего-либо вмешательства. Другими словами, Гвидо сам был виновен в своей смерти. Человеческий фактор – самое бездушное определение, которое существует для смерти человека.

Ей передали конверт с вещами, найденными при осмотре автомобиля. Среди них оказался давно потерянный ключ от почтового ящика и кредитная карточка, также давно утерянная; треснувшая перьевая ручка, которую Анна, насколько она могла припомнить, ни разу не видела у Гвидо, и кассета с фотопленкой. Фотоаппарата – а он всегда лежал в бардачке – там не оказалось. На вопрос Анны ответили, что фотоаппарат в автомобиле найден не был.

В столь безвыходной ситуации, когда налицо был далеко не один мотив, Анна, во-первых, все еще хотела узнать, с кем же отправлялся в свои так называемые деловые поездки ее покойный муж; во-вторых, ее крайне интересовало местонахождение пергамента, ведь три четверти миллиона пустяком никак не назовешь; и, в-третьих, Анна была готова приложить все усилия, чтобы пролить хоть какой-то свет на дело, в которое, сама того не желая, оказалась впутанной. Оказавшись в такой, можно сказать, метафизической ситуации, Анна решила выдать все из имевшихся зацепок. Отдавая пленку в проявку, она и глубине души надеялась, что увидит на фотографиях лицо тайной возлюбленной своего мужа. Сама того, не сознавая, Анна искала подтверждение своим предположениям. Тогда хотя бы часть головоломки оказалась решенной и Анна имела бы полное право составить плохое мнение о Гвидо и обо всех мужчинах в целом, что, в свою очередь, давало ей моральное право отомстить мужской половине человечества.

Поэтому, получив проявленную пленку и фотографии, Анна фон Зейдлиц сначала была несколько разочарована, увидев вместо пикантных снимков изображения, скучнее которых вряд ли можно было придумать. Но уже в следующее мгновение она едва устояла на ногах, поняв, что за снимки держит в руках. На фотографиях была потрепанная рукопись – одна и та же на всех тридцати шести кадрах.

Пергамент! Анна зажала рот руками. При более внимательном рассмотрении можно было сделать вывод, что снимки сделаны в спешке, под открытым небом. При этом кто-то держал бесценный пергамент перед камерой. Вигулеус категорически отрицал свою причастность к таинственной фотосессии, но подтвердил, что собственными глазами видел оригинал в сейфе в магазине. Его это крайне удивило, поскольку там обычно хранились только ценные вещи, например украшения или другие предметы из золота. На вопрос, говорил ли Гвидо когда-либо о пергаменте, юноша ответил отрицательно и добавил, что о существовании данной рукописи узнал лишь из записи в книге, где регистрировались новые поступления. Кроме того, из записи следовало, что за пергамент Гвидо заплатил тысячу марок.

Действительно, в книге этот объект фигурировал как «коптский пергамент» и был оформлен по всем правилам. В графе «Происхождение» Анна нашла запись «Частное лицо». Вигулеус не мог точно сказать, когда он последний раз видел пергамент в сейфе. Предположительно в день смерти Гвидо фон Зейдлица. Извиняющимся тоном молодой человек добавил, что пергамент не показался ему настолько важным, чтобы проявлять к нему повышенный интерес. Но в сейфе его уже не было.

Когда Анна спросила Вигулеуса, знает ли тот, о чем шла речь в тексте пергамента, он с улыбкой ответил, что ценность этого предмета наверняка заключается не в его содержании, а в его древности. Впрочем, во многих местах пергамент поврежден настолько, что невозможно разобрать, как выглядят символы. Однако само появление пергамента на рынке предметов искусства позволяло сделать вывод: он не имел никакого исторического значения.

Так закончился этот разговор, как и все другие разговоры, которые Анна вела после смерти Гвидо. После него осталось чувство неудовлетворенности, а желание Анны самостоятельно расследовать все, что связано с тайной пергамента, стало еще сильнее. Сейчас у нее было множество копий разного качества, каждая размером с половину листа почтовой бумаги. А этот материал должен был дать любому хорошему специалисту достаточно информации, чтобы сделать определенные выводы. В душе Анны зародилось подозрение – для которого на самом деле пока не было никаких оснований – что смерть Гвидо каким-то образом связана с загадочным пергаментом.

8

Это была именно та логика, которая у людей непосвященных вызвала бы только снисходительную улыбку, но была совершенно очевидна для человека, оказавшегося в самой гуще событий, и заставляла сомневаться во всем. Именно сомнение заставило Анну искать эксперта, который мог бы объяснить содержание пергамента. Но поскольку она боялась лишних расспросов относительно происхождения и местонахождения древней рукописи, Анна решила обратиться не к одному из знаменитых специалистов в области коптского искусства и истории, а прибегнуть к услугам агента, который за определенную сумму, выплаченную, разумеется, наличными, помогал отыскать знатока в любой, самой экзотической сфере. Чаще всего ими оказывались старые, наполовину ослепшие профессора, которые больше не преподавали, или так называемые частные ученые, обладавшие достаточным запасом знаний. Все они были готовы составить заключение в соответствии с пожеланиями заказчика.

Доктор Вернер Раушенбах относился к последней упомянутой категории. Он жил в мансарде на Канальштрассе, где для всех домов характерны как ужасное состояние, так и низкая арендная плата. Во время разговора по телефону он предупредил Анну, что в подъезде следует быть особенно осторожной, поскольку лестничные ступеньки местами сломаны, а к перилам лучше вовсе не прикасаться. Раушенбах действительно не преувеличивал.

Его квартиру можно было назвать примечательной во многих отношениях. Прежде всего, в глаза бросалось такое огромное количество книг и пустых бутылок, которого в одном помещении Анне до сих пор видеть не доводилось. Комбинация далеко не редкая, но количество тех и других действительно поражало. Книги были расставлены у стен, для большей их части полок не хватило. Повсюду громоздились (казалось, абсолютно беспорядочно) стопки книг высотой примерно по колено. Между ними – бутылки. Угловатые бутылки из-под красного вина. Единственную свободную стену мрачной рабочей комнаты занимала поблекшая фотография Риты Хейворт,[9] сделанная в сороковые годы.



Казалось, что в те годы для Раушенбаха время остановилось. В этой комнатке он создал собственный мирок из спиртного и науки, за который ему неизменно приходилось извиняться перед посетителями. Анне тоже пришлось выслушать всю биографию доктора, которая, надо заметить, вызвала у нее искреннее сочувствие, поскольку в очередной раз доказала: если судьба однажды выбила человека из колеи, то вряд ли у него будет шанс вновь вернуться к привычной жизни. Чаще всего началом конца становится неудавшийся брак, и Раушенбах не оказался исключением. Из его рассказа нельзя было сделать однозначный вывод, стал ли алкоголь причиной разрыва или разрыв с любимым человеком был поводом начать пить.

Анне пришлось выслушать, что отец доктора, торговавший сукном, целенаправленно проигрывал все заработанные деньги. Детство и юность Раушенбаха прошли в церковном приюте с довольно строгими правилами, что до сих пор заставляло его десятой дорогой обходить каждую церковь и всех священников. Рано – и он тут же исправился, добавив, что это произошло слишком рано, – доктор женился на женщине, которая была старше его. Единственное хорошее воспоминание, оставшееся о браке, – белое платье и зеленые мирты. Женщина тратила больше, чем зарабатывал Раушенбах, – услуги специалистов и области истории искусств редко оплачиваются хорошо, – и все сложилось одно к одному: долги, потеря работы, развод; слава Богу, детей нет.

Во время этой исповеди патефон проигрывал пластинку хора пленных. Они пели «Милая родина», что еще кое-как можно было вынести, если бы не звучала постоянно одна и та же песня. Раушенбах, от природы тощий и высокий, с выпученными глазами, сидел на древнем, поскрипывающем деревянном стуле. Закончив повествование о своей судьбе, он внезапно спросил:

– Что представляет для вас такой большой интерес, что вы решили узнать мнение эксперта, фрау Зайлер?

– Зейдлиц, – вежливо поправила его Анна и добавила: – Но все обстоит не совсем так…

Она достала из конверта большую фотографию.

– На самом деле я вовсе не хочу, чтобы вы проводили экспертизу. Взгляните, я принесла копию пергамента. Мне нужно лишь одно: чтобы вы объяснили, о чем идет речь в тексте и что это за рукопись, а также в какую сумму вы оценили бы оригинал.

Раушенбах взял в руки копию и начал внимательно ее рассматривать. При этом лицо у него было такое, словно он только что выпил приличное количество уксуса.

– Тысяча, – сказал он, не отрывая взгляд от фотографии. – Пятьсот немедленно, остальное при передаче вам желаемого. Квитанцию я не выпишу.

– Согласна, – тут же ответила Анна, понимая, что Раушенбах, доходы которого были, мягко говоря, ничтожными, работал не из любви к искусству, а чтобы хоть как-то выжить. Она достала пять купюр из сумочки и положила их на выкрашенный в черный цвет кухонный стол, служивший доктору письменным. – Сколько времени вам понадобится?

– Пока что не могу сказать наверняка, – ответил ученый, подойдя к единственному окну, через которое солнце скудно освещало комнату. – Все зависит исключительно от того, с чем нам приходится иметь дело в данном случае. Оригинал, надо понимать, не у вас, фрау Зайлер?

– Зейдлиц. – Анна изо всех сил пыталась выдать как можно меньше информации о загадочном пергаменте, поэтому тут же добавила: – Нет.

– Понимаю, – проворчал Раушенбах раздраженно. – Пергамент украли и отдали вам на хранение?

– Я прошу вас следить за выражениями, господин доктор Раушенбах! – не сдержалась Анна. – Мне предложили приобрести этот пергамент. Именно поэтому я обратилась к вам, чтобы узнать его возможную цену. Но, прежде всего меня интересует, что это за рукопись. Если у вас возникают сомнения…

Анна выбрала единственно верный в данной ситуации выход: она сделала вид, что собирается забрать деньги, чем в одно мгновение развеяла все подозрения собеседника.

– Нет, нет, что вы! – торопливо запротестовал тот. – Не поймите меня превратно, но мне часто приходится действовать очень осторожно. В ситуации, подобной данной, я не могу позволить себе даже малейшую ошибку. Будьте уверены, я-то знаю, что у всех обращающихся ко мне есть на то свои причины. В конце концов, профессор Гутманн считается хорошим специалистом. Я уверен, что у вас тоже была веская причина обратиться именно ко мне, но, будьте уверены, она меня нисколько не интересует. До тех пор, конечно, пока все остается между нами. Надеюсь, фрау Зейдлиц, вы понимаете, что я имею в виду.

«По крайней мере, он наконец-то запомнил, как меня зовут», – подумала Анна и одновременно поняла, что этот тип, к которому люди предпочитают обращаться, чтобы избежать огласки, в любой момент может начать их шантажировать. От этой мысли ей стало не по себе. Анна еще не успела развить ее дальше, а Раушенбах уже внимательно изучал фотографию и говорил медленно, словно криминалист, дающий включение:

– Насколько я могу судить, это коптская рукопись, но литеры греческие, с присутствием демотических знаков, что типично для коптских рукописей первых столетий после возникновения христианства. Из сказанного – при условии, конечно, что пергамент подлинный, а это можно установить лишь после подробного осмотра оригинала, – можно сделать следующий вывод: объекту как минимум полторы тысячи лет.

Раушенбах заметил, с каким волнением Анна смотрит на пего, и решил сразу дать понять, что не было оснований ожидать чего-то невероятного.

– Надеюсь, что я вас не разочарую, если скажу, что рукописи подобного рода далеко не редкость, а поэтому не представляют особой ценности. Их в огромном количестве находили в монастырях и пещерах. Чаще всего это грамоты, не имеющие никакого значения, хотя среди них попадались и библейские тексты, а также тексты гностического характера. Если пергамент такого рода находится в хорошем состоянии, то за него дают обычно тысячу марок, но в данном случае речь идет, насколько я могу судить, об объекте, состояние которого оставляет желать лучшего. Знаете ли, фрау…

– Зейдлиц! – чуть ли не выкрикнула Анна.

– Знаете ли, фрау Зейдлиц, количество коллекционеров коптских манускриптов довольно невелико, а музеи и библиотеки чаще заинтересованы в приобретении целых свитков. Особенно если речь идет о связных текстах, которые могут послужить основой для научных исследований.

– Да, я понимаю, – кивнула Анна. – Значит, вы полагаете, что данный пергамент – опять же при условии, что он подлинный, – не может представлять интереса для кого-либо?

Раушенбах посмотрел Анне прямо в глаза. Его, казалось, поразил такой вывод. Он сделал попытку улыбнуться.

– Кто знает, что для кого может представлять интерес. Тысяча марок, – сказал он, наконец, – больше я бы за него не дал.

Анна задумалась, как лучше объяснить все, что связано с этим пергаментом, и в то же время не выдать себя. Конечно, она могла бы описать Раушенбаху все странные события, которые произошли с ней, но у Анны были веские причины сомневаться, что ей поверят. Кроме того, она не доверяла этому человеку, а потому решила попросить, как можно точнее перевести для нее текст рукописи или хотя бы передать его содержание.

Раушенбах извлек из-под стола бутылку и наполнил пузатый стакан, стоявший на столе.

– Не выпьете со мной глоток вина? – спросил он без энтузиазма, явно ожидая, что Анна откажется, и начал пространно объяснять, какие трудности связаны с расшифровкой подобных древних текстов, а поскольку в его распоряжении находится лишь копия, к тому же не очень хорошего качества, задача становится еще сложнее. При этом он явно нервничал и поглаживал правой рукой фотографию. Анна не могла решить, как относиться к происходящему. Какие выводы можно сделать из речи Раушенбаха? Что он слишком ленив и хочет получить за поверхностное заключение приличную сумму денег? Или же у спившегося ученого были другие причины не браться за подробное изучение текста?

Раушенбах, словно красное вино обострило все его чувства, похоже, отгадал мысли Анны. Вновь погрузившись в изучение фотографии, он сказал:

– Конечно, вы думаете, что я хочу облегчить себе работу. На этот счет можете быть спокойны. Я предоставлю вам перевод настолько хороший, насколько позволит качество имеющегося у меня материала. Однако, – при этом он повел указательным пальцем из стороны в сторону, – не надейтесь, что это будет нечто из ряда вон выходящее!

Анна взглянула на Раушенбаха.

– Уж поверьте, – продолжал тот, – мне известны случаи, когда огромные коптские тексты были никому не нужны. Я хочу сказать, что находки подобного рода должны быть не просто обнаружены. Должна быть определена их научная ценность. А это уже зависит от нашедшего их человека, который должен подробно запротоколировать все обстоятельства и связать документ с определенными историческими событиями. Вы должны понимать, что пергамент или папирус нельзя сравнить с мумией, скульптурой или золотой маской, которые представляют ценность в глазах многих людей. Одна из наиболее значительных находок подобного рода, так называемый Кодекс Юнга, годами переходила из рук в руки, прежде чем ученые заинтересовались ею. Это невероятная история… Но я не хочу вам надоедать.

– О нет, – попыталась возразить Анна. – Мне очень интересно!

Ее не покидало чувство, что Раушенбах пытается скрыть от нее истинную ценность пергамента. Пока ее собеседник в очередной раз наполнял свой стакан, Анна пыталась понять, какой у спившегося ученого мог быть мотив.

– Кодекс Юнга был найден в 1945 году, – начал Раушенбах. – Тогда египетские феллахи обнаружили в древнем захоронении пятнадцать коптских рукописей, запечатанных в глиняные сосуды. Это были книги в полусгнившем кожаном переплете, которыми тогда не заинтересовался ни один человек. За несколько пиастров их продали в Каире, где одна из книг попала в музей, а еще одна оказалась у торговца антиквариатом. Одиннадцать оставшихся книг навсегда исчезли.

В дальнейшем о них доходили только смутные слухи. Отсутствие интереса к этим объемным письменным источникам объяснялось, очевидно, многими причинами, но одной из них было их гностическое содержание.

– Не могли бы вы объяснить подробнее?

– В слово «гносис» каждый вкладывает свое значение, и для этого, в свою очередь, есть причины. В первые столетия нашей эры многие философы и теологи причисляли себя к гностикам. Все они искали объяснение происхождению и существованию человека. Верующие гностики, являвшиеся сторонниками церкви, такие как Ориген или Клеменс Александрийский,[10] пытались при этом укрепить позиции христианской веры. Гностики, не принадлежавшие к сторонникам церкви, такие как Базилид или Валентинус,[11] стали основателями древневосточного мистического учения. Конечно же, первые и вторые были врагами, поскольку последние доказывали, что мир – странное творение несовершенного и злого духа. То есть они полностью отрицали существование доброго Бога, который умиротворенно парил над водой.

Раушенбах неприятно рассмеялся.

– Но вернемся к нашим памятникам письменности. Торговец антиквариатом из Каира решил отвезти свою книгу в Америку, надеясь найти там покупателя и получить за нее приличную сумму. Но, как выяснилось впоследствии, его надежды оказались напрасными. Ни один коллекционер, ни один музей не проявил к ней интереса. Несколько лет спустя та же книга появилась в Брюсселе. За это время она успела перейти к другому владельцу, который, собственно, и выставил рукопись на продажу. Меценат из Швейцарии купил книгу и подарил ее Институту Юнга в Цюрихе. С тех пор эта древняя рукопись хранится там и называется Кодекс Юнга.

– Какова же судьба остальных одиннадцати книг, найденных в захоронении?

– Необычайная история! После того как они были обнаружены, их след пропал, что дало основание для худших предположений. Но некий французский специалист по коптской истории, увидевший хранившуюся в музее древнюю рукопись, сообщил о ней в своем докладе в Парижской академии наук, а также выдвинул теорию о ее возможном значении. Его доклад был опубликован в каирской газете, а вскоре после этого объявилась старушка, которая унаследовала от отца, торговавшего в Каире древними монетами, одиннадцать фолиантов. Она объявила, что готова продать их Музею коптской истории. Цена на тот момент составляла пятьдесят тысяч фунтов. Это была большая сумма, но она вполне соответствовала ценности реликвий, ведь они содержит около тысячи страниц, исписанных текстом на коптском языке, а также – это успел установить французский профессор – не менее восьмидесяти четырех гностических текстов. К сожалению, у соответствующих организаций не хватило денег, а поскольку книги стали довольно известными, в разных странах появилось много желающих приобрести ценные рукописи. Однако египетское правительство попыталось воспрепятствовать вывозу книг. Согласно предписанию все одиннадцать фолиантов сложили в ящик, опечатали и отправили ни хранение в один из музеев, хотя ни одна из финансируемых правительством организаций не могла выложить требуемую сумму. Так они пролежали семь лет, в течение которых заинтересованные стороны постоянно вели переговоры. Отразилась революция, у египтян появились другие, более насущные проблемы. В конце концов, законная владелица подала иск и выдвинула свои требования. Сейчас известно, где находятся рукописи, но об их содержании ученые осведомлены лишь частично.

– Неужели это возможно?

– Тому есть множество причин. Безобидных и далеко не безобидных. Ученые – тщеславный народ, должен заметить. Если кто-то из них продвинулся в исследовании чего-то дальше других, то вряд ли согласится раскрыть карты. Зачастую они посвящают изучению подобных объектов большую часть своей жизни. Копты являются в Египте религиозным меньшинством, государственная религия – ислам. Поэтому можно себе представить, насколько незначителен интерес правительства к изысканиям в области истории коптской религии. Но есть и другая веская причина, чтобы хранить в тайне содержание этих текстов. Именно она является, на мой взгляд, самой интересной.

– Должна признать, вам удалось разбудить мое любопытство.

– Так вот, эти древние документы были составлены чрезвычайно умными людьми, которые хотели сообщить что-то потомкам. Можете мне поверить: они знали нечто, о чем остальные даже не догадывались. Так сказать, тайны человечества.

– И вы хотите сказать, что эти тайны существуют до сих пор?

– Более того, я в этом твердо убежден! – кивнул Раушенбах, взял стакан с вином, одним движением опрокинул в себя его содержимое, издавая при этом приглушенные клокочущие звуки, и вытер рот тыльной стороной ладони.

Анна взглянула на собеседника. Ей так и хотелось сказать ему: «Продолжайте же!» Она была абсолютно уверена, что позже будет горько сожалеть об упущенной возможности, но сейчас что-то необъяснимое мешало ей проявить настойчивость и начать задавать вопросы. Она чувствовала, что Раушенбах свой рассказ продолжать не собирался, а в ответ на просьбы Анны наверняка нашел бы какие-то отговорки. Вот почему она решила вернуться непосредственно к причине своего визита и спросила:

– Как вы думаете, может ли данный пергамент быть частью той находки, о которой мы только что говорили?

– Это абсолютно невозможно! – поспешно ответил ученый и, словно желая лишний раз в этом убедиться, поднес фотографию к глазам. – Это исключено!

– Как вы можете быть настолько уверены?

– Все очень просто. В вашем случае речь идет о пергаменте.

– И что же?

– В случае же с упомянутыми мной рукописями речь шла о папирусах. Но это не должно ни в коей мере вас разочаровать. Существует достаточно много пергаментов, цена которых благодаря их содержанию гораздо выше стоимости любых рукописей на папирусе.