Майя Плисецкая

Тринадцать лет спустя

Сердитые заметки в тринадцати главах

Глава первая

Петербургский балетный конкурс «Майя»

10 ноября 1993 года я закончила в Москве свою книгу «Я, Майя Плисецкая…».

Прошло тринадцать лет. И все эти годы меня без устали спрашивали: будет ли продолжение? Я с искренностью отвечала — зачем? Главное в моей жизни уже произошло. Станет ли интересным читателю рассказ балерины, покинувшей сцену? К тому же — на это я тоже ссылалась — прилежных и постоянных дневников больше не вела. Лишь от случая к случаю…

И все же событий за прошедшие тринадцать лет случилось много. Даже очень много. Возьмусь за перо, а там посмотрим…

Обиженных на книгу 1993 года оказалось куда больше, чем я могла предположить. Мне хотелось рассказать, как и что было со мной по самой по правде. Все назвать своим именем. Без прикрас, без дипломатии и ретуши. Но мои резкие правды людям не пришлись по нутру. Это я предполагала. Однако то, что более обиделись те, о ком я вовсе не написала, стало для меня сюрпризом. Но я рассказывала о том, что впрямую касалось меня. Моей жизни. Моей профессии. Моих радостей, разочарований, обид. А кому-то хотелось, чтобы моя книга была о нем, о ней. Тогда следовало бы мне писать развернутую энциклопедию обо всех, с кем столкнула меня моя жизнь и профессия.



По рождению и ментальности своей я москвичка. С Петербургом родства у меня мало. Хотя мать отца, его сестры и брат Володя — изначальные ленинградцы. Перед войною я несколько раз гостила у бабушки, у «бабули», как я ее называла. Поедала ее «фирменный» запашистый борщ, румяные картофельные оладьи и черничный кисель. Бабуля заставляла меня много есть. Тужила и охала, что я такая худющая. Вид моих торчащих лопаток вызывал в ней жалость. Она жила в большой коммунальной квартире, где ей принадлежала одна комната. Но дом расположен был замечательно. Подъезд дома выходил на канал Грибоедова, вблизи был Казанский собор, а совсем рядом два берега канала соединял мосток, на котором красовались могучие львы с золотыми крыльями.

В Мариинку тогда я не попала. У бабули и тетушек денег в обрез. Да и не до театров в те годы было. Отец и мать были арестованы. Бабуля многое мне прощала, хотя донимала ее я безо всякой меры. Характером, непослушливостью, своеволием. Врезалось в память, как бабулина гимназическая подружка, проведя целый день в моем обществе, с сочувствием и укором сказала:

— Неужели у Миши такая дочь?

Все мои ленинградские родственники в общении со мной безукоризненно играли свои «щадящие» роли.

Как эстафету передавали из уст в уста немудреные байки, что отец и мать вновь в арктической экспедиции, шлют мне приветы и родительские напутствия. Но с моим легковерием особых драматических талантов и не требовалось…

Главной достопримечательностью бабушкиной комнаты была старинная белая изразцовая печь. Возле нее на паркетном полу, словно на витрине магазина, красовались высокие, почти до колена, сапожки на предлинной шнуровке. Выглядели они совсем новенькими. В первый же день своего визита я задала бабуле любопытствующие вопросы:

— Что это за диковинные обувки? Когда ты их купила?

— Я заказала их по ноге у сапожника в 1901 году. И надеваю лишь в праздники. Берегу. Потому они как новенькие.

Было это в 1939 году.

Следующим вестником от Петербурга была Агриппина Яковлевна Ваганова. Я уже писала, что в 1943 году Ваганова преподавала в Москве. В Большом театре. Именно с тех пор я ясно осознала разницу педагогического метода и врожденного дара учителя. Истоки моих наставников были тоже петербургские, но талант педагога — только от Бога.

Агриппина Яковлевна звала «рыжую ворону», как она меня величала, заниматься с ней в Северную столицу, куда после конфликта с Лавровским намеревалась вернуться. Сомнения меня одолевали нешуточные. «Жилищная проблема» решалась просто — я могла жить у своих родных. И в те годы это было жирным плюсом. И моя двоюродная сестра Эра Езерская, которую я всю жизнь любила, и тетя Лиза (ее мать) были людьми гостеприимнейшими и добрыми. Бабули тогда уже не было в живых. Но замысел поездки в Ленинград не осуществился. И я осталась по-прежнему москвичкой.

На сцене Кировского театра мне довелось танцевать мало. «Лебединое озеро» и уже много позднее — «Анну Каренину». Добавлю сюда мое троекратное выступление с «Кармен-сюитой» на сцене «Октябрьского зала» в авторском вечере Щедрина. Первое отделение отводилось музыке симфонической, где Щедрин сам выступал солистом в своем Втором фортепианном концерте. А затем оркестр перемещался в яму, и шла «Кармен-сюита». Публика принимала меня крайне дружелюбно, билеты раскупались с боем, и худрук зала Владимир Чернин зазывал на повторение этого вечера.

И все же я была немало удивлена, когда он позвонил мне с предложением организовать в Ленинграде международный балетный конкурс «Майя» и сформировать жюри и репертуар по моему усмотрению.

— Я проговорил этот замысел с нашим мэром Анатолием Александровичем Собчаком. Он с воодушевлением поддерживает. Обещал свое полное содействие. Спонсоры намечаются. Хотя здесь потребуется и ваше прямое участие.

— А где вы планируете проводить конкурс? — спросила я.

— С Кировским театром вряд ли получится. Есть в нем ваши антиболельщики. Да и аренда театра — дорогое удовольствие. Как бы вы отнеслись к сцене Александринки? Там славный директор Сащенко. Он берется нам помочь.

— А почему бы нет?..

Я стала думать о репертуаре. Непременные па-де-де и вариации давно набили всем оскомину. И конкурсантам, и жюри. Да и публике. Может, за основу взять мой репертуар? Например, «Кармен-сюиту»? Но хореография должна быть своя, новая. Надо добавить к наградам танцорам и премию лучшему хореографу. Чернину идея понравилась.

Спонсоры вскоре отыскались. Очень помог японский меломан господин Сезан Фуками. Он стал генеральным спонсором нашего первого конкурсного выхода в свет.

Хорошее подобралось жюри. Авторитетное. На мое приглашение приехать в Петербург тотчас откликнулись известные в балетном мире творцы. Перечислять всех судей за три состоявшихся конкурса будет делом длинным. Произнесу лишь несколько фамилий: Джон Ноймаер, Матc Экк, Пина Бауш, Йоко Моришита, Фрэнк Андерсен, Пьер Лакот, Игорь Бельский, Филипп Эрсен, Джиджи Качуляну, Андрей Петров, Петр Нарделли, кореянка Мун, Риккардо Куе…

Это сегодня именитые иностранцы не вылезают из гостеприимной России. А тогда, в девяностые, такой букет балетных знаменитостей был в диковину.

Магия Петербурга, авторитет российских хореографических традиций, представительное жюри каждый раз за все эти годы вызывали интерес и азарт у балетной публики. Молодежь приезжала посоревноваться с края света — австралийцы, японцы, американцы… А уж европейцы прибывали во множестве.

Главный интерес представляла для меня «Кармен-сюита». Тут мы стали первооткрывателями. Это взаправду было недурно придумано. Каждому конкурсанту вменялось в обязанность потрудиться в поисках своего хореографа, кто смог бы применительно к индивидуальным данным танцовщицы или танцовщика создать на ту же музыку, что легла в основу моей (ставшей вроде бы уже канонической) «Кармен-сюиты», оригинальный номер.

Фантазии было проявлено много. Придуманы сольные сцены, дуэтные танцы. И каждый из балетмейстеров мог согласно нашим условиям обратиться к любой странице партитуры балета. Это был простор для фантазии каждого в пределах всех 45 минут моего балета. Столько, сколько длится «Кармен-сюита».

Даже сегодня, через череду ушедших лет, память сохранила блестящую работу «к случаю» Джона Ноймаера, который на музыку «Гадания» поставил для солистов гамбургской оперы Анны Поликарповой и Ивана Лишки впечатляющий дуэт. Победительница первого конкурса Елена Филипьева с Виталием Бреусенко показала себя мощной, очень современной Кармен «из сегодня». А лиричнейшая, прекрасно сложенная литовка Эгле Шпокайте вместе с достойным партнером Эдвардасом Смалакисом исполнила целую драматическую сцену, специально созданную к конкурсу Юриусом Сморгинусом.

Гран-при на первом конкурсе достался французу Бенжамену Пешу из Гранд-опера. На конкурс он приехал в статусе корифея. Попытать счастья. На всех турах Пеш выступил ровно и интересно. В финале он закрепил свое лидерство, исполнив сольный номер Форсайта под жесткую электронную музыку. Форсайт был тогда для России в новинку, и публика реагировала бурно. Победа на петербургском конкурсе помогла Пешу в продвижении по лестнице своей танцевальной карьеры. Он стал солистом, а вскоре и премьером. Также вырвались в широкую известность Елена Филипьева и Эгле Шпокайте.

Но не все стали победителями. Премии достались лучшим, а неудачники с мокрыми глазами обступали меня в коридоре, искали сочувствия, желали внимания. Мне думается, что наше жюри принимало справедливые решения. Голосование было тайным. Набрал очки — переходи в следующий тур. Конкурс есть конкурс. От правды цифр в соревновании не уйдешь.

Во втором конкурсе я предложила «Анну Каренину». И снова столь трудная задача сумела расшевелить воображение хореографов и танцовщиков. Вновь перед публикой предстали разные Анны, разные Вронские и Каренины.

Приз в денежном выражении был определен немалый. Особо по тем временам. Десять тысяч долларов — первое место. Это было привлекательным для юных конкурсантов. Но и перечень членов жюри, о котором я писала выше, стал хорошей рекламой конкурсу. Деньги от спонсоров собирали малыми порциями. Но генеральный спонсор японец Сезан Фуками расщедрился не на шутку и выделил сто пятьдесят тысяч долларов. Он был большой меломан, почитатель вокала и балета, нередко появлявшийся сам на эстраде с пением и драматической игрой. Позже он не раз приглашал меня для совместных выступлений. В Австралии, Новой Зеландии, Лондоне. Но жанр, который он облюбовал, был эстрадный и желания участвовать у меня не вызвал. Я каждый раз вежливо отказывалась, ссылаясь то на занятость, то на сложности с получением рабочей визы.

Лишь однажды его предложение заинтересовало меня. Вместе с труппой театра «НО» выступить в синтетическом спектакле по древней японской легенде «Крылья кимоно». Сам Фуками исполнял главную партию. Пел и танцевал. Но для европейских глаз и европейских ушей это было и не танцем, и не пением в общепринятом понимании того и другого. Я учила свою партию, уже приехав в Токио. Лексика танца была для меня совсем внове.

Я изображала пришелицу с Луны, у которой молодой рыбак крадет крылья кимоно и без них она не может покинуть Землю. Молодой рыбак влюбляется в лунную фею, но в раскаянии возвращает ей крылья, понимая, что жить на Земле она не сможет. Хореография и стиль были совершенно непривычными для моего тела, но, к моей неожиданности, я молниеносно освоила весь текст. Фуками оказался хорошим партнером, хотя дистанция между нашими телами ближе чем на полметра не сокращалась.

Но я отвлеклась. Это было много позднее, после первого конкурса, на котором Фуками выступил в роли генерального спонсора.

Все три конкурса организационные вопросы вел Владимир Чернин. И делал это неплохо. Однако что касалось привлечения спонсоров, то эту ношу он чаще перекладывал на мои плечи. Все шло по накатанной дорожке до тех пор, пока среди действующих лиц не появился сын Чернина Сергей. Любвеобильный папа, не спросив на то моего согласия, назначил сына генеральным директором и распорядителем финансов конкурса. На мое последующее невезение, юный директор Сергей внезапно сочетался браком с роскошной полногрудой блондинкой. Блондинка начала мелькать в кулуарах нашего балетного соревнования в броских провокативных туалетах. Похоже, что сие стало одной из причин наших финансовых затруднений.

А тут еще точно в день открытия конкурса грянул злополучный дефолт 17 августа 1998 года…

Мы ожидали перевода денег из президентского фонда Ельцина, которые были обещаны и все соответствующие распоряжения подписаны и переподписаны. Конкурсу недоставало пятьдесят тысяч долларов, главная часть коих должна была составить премиальный фонд. Мелькавший в те времена по телевидению усатый министр финансов Задорнов, с преувеличенной театрализованной заботливостью пекшийся о благосостоянии российского населения, держал все наши бумаги у себя на столе, зная, без сомнения, день и час пришествия грабительского дефолта. Он этот день, верно, и определил!..

Все конкурсанты увлеченно соревновались на сцене уютной Александринки. Жюри строго и придирчиво отбирало лучших. А денег на премии и авиационные билеты все еще не было. («Жить стали лучше, а деньги кончились», — как определил происходящее Жванецкий.) По счастью, отзывчивые люди нашлись, и кто взаймы, а кто и по-спонсорски без возврата восполнили недостающую сумму. Англичанин Бен Брамс, появившийся на конкурсе в белом смокинге, достал из кармана пачку банкнот и отдал ее Чернину. Вспомню с искренней теплотой участливость Никиты Михалкова, помогшего нам в той критической ситуации. Отозвалась на нашу беду и известный косметолог Ольга Цуканова.

Я несколько раз звонила на мобильник Татьяне Дьяченко, с которой была немного знакома, лелея надежду, что Татьяна, любимая дочка президента Ельцина, имевшая, как поговаривали, влияние на отца, сможет повлиять и на Задорнова с переводом обещанных денег. Но телефон либо молчал, либо строгим мужским голосом помощника Дьяченко обнадеживал меня, что информация будет передана по назначению. Но никаких денег из президентского фонда мы тогда не получили.

Был еще один инцидент, о котором не очень вспоминать хочется. Состоятельный человек, назову его так, чья дочь трудолюбиво, старательно училась танцу, пожертвовал на наш конкурс внушительную сумму денег. Эту сумму состоятельный человек тоже отдал в руки Чернина cash’ем, и Чернин включил дочь жертвователя в число участниц. Девочка была артистичная, одержимая хореографией, но ее физические данные, увы, были совсем далеки от совершенства.

Члены жюри голосовали тайно, заполняя конкурсные бюллетени. Владимир Логутенко, несший обязанности секретаря нашего соревнования, подсчитывал баллы и объявлял их членам жюри.

Такая система всегда справедлива, но механистична. Дочка состоятельного человека недобрала требуемых очков, чтобы пройти на заключительный тур. Объяснить почтенным членам жюри, что папа соискательницы — один из основных спонсоров конкурса, я не решилась. Как скажешь такое Матсу Экку или Пине Бауш?..

Девочка плакала и страдала, а состоятельный человек прислал мне домой своего посланца. Посланец, отводя глаза в пол, не посмотрев ни разу прямо, тихо, но внятно произнес:

— Деньги надо вернуть. Мой состоятельный человек не спонсор. Второй раз напоминать не будем…

Объяснение не требовалось. Все было ясно. И жутковато.

Короткий разговор с Черниным на тему, что «неспонсорского подношения» состоятельного человека я и в глаза не видела, что сам Чернин «заприходовал» их в свои руки в Петербурге, закончился получением его факса, где было волевым почерком начертано: «Это ваши проблемы, господа».

Деньги я, конечно, вернула. Тем более что знакомые удостоверили, что состоятельный человек совсем не шутник. Внушительную сумму мы передавали состоятельному человеку в два приема. Второй раз в Париже в резиденции Кардена.

Проводить такой дорогостоящий конкурс нам с Щедриным было не по силам.



Сегодня-то мы лучше знаем, как растекаются спонсорские деньги по карманам функционеров мероприятий. Но тогда нам показалась малоправдоподобной молва, что Чернин приценивается к квартире то ли в Мадриде, то ли в Риме. Можно даже предположить — полногрудой блондинке, суженой Сергея Чернина, петербургский климат был люб куда менее, чем палящие улочки Мадрида или Рима…

Помимо Чернина-старшего, на третьем конкурсе серьезную работу провел Владимир Панченко, бывший тогда, до внезапной безвременной кончины, директором Госконцерта. Пользуясь своим привилегированным телефоном, он ежедневно наседал на усатого финансиста Задорнова, надоедал ему. И в чем-то сумел достичь успеха. Особо это касалось курса стремительно летящего в пропасть рубля по отношению к конвертируемой валюте.

Панченко, о чем я писала в прежней книге, помог мне в смутные времена перестройки и путча с проведением юбилея на сцене Большого. Его уже нет с нами, но память о себе — и не только по отношению ко мне — он оставил добрую. Владимир Панченко был честный, преданно любивший искусство человек.

С организацией первого и второго конкурсов помогал и Игорь Гуревич со своей командой «Росинфест». Я благодарна и ему за содействие. Но уже в дни второго конкурса Гуревич замучил и затаскал меня по званым обедам и ужинам. К тому же надо было постоянно куда-то маршировать, кланяться и что-то время от времени подписывать. Да и разобраться в гуревичевских хитросплетениях и пересечениях с очень нужными, средненужными и малонужными господами было тягостно. Кто-то из них действительно в чем-то нам помог. А на кого-то он желал опереться для своих будущих затей. Его манера недоговоров и шепотков стала раздражать.

И в преддверии третьего конкурса я обратила свой взор на господина Игоря Ивановича Беляева, который вкупе со своей симпатичной, но безостановочно курящей женой являл семейное артистическое агентство «Жар-птица». Занимались они преимущественно певцами, и дело, по отзывам, шло у них успешно. Но тут-то я и вкусила горькую долю разочарования. Моя доверчивость сыграла со мной затейливую шутку.

Надо опять было бить челом спонсорам.

Я решила подключить Пьера Кардена. Что, если объединить в одно театральное шоу танец и моду? Такое и дать название вечеру: «Мода и танец». Первое отделение — театрализованное представление — демонстрация карденовских мод. В хронологической последовательности. От первых ранних до самых до сегодняшних. И даже, может быть, до уже завтрашних. А вторая часть синтетического вечера будет безраздельно отдана балету. Покажем это в Москве и Питере. А собранные средства пойдут на конкурс «Майя».

Карден тотчас согласился. А на мое мечтание о платье будущего бурно сымпровизировал:

— Я сошью тебе наряд двадцать первого века. Он будет весь прошит светящимися полупроводниками (может, правильнее их назвать электродами, в технике я сама отроду профан). И мы с тобой в самом финальном апофеозе вечера, как кода, станцуем вальс. В зале притушат свет, и светящееся платье с длинными искрящимися рукавами и бликующим головным убором будет хорошим венцом идеи.

Его импровизация подвигла и мое воображение.

— А что, если, как увертюра вечера, я выйду на сцену в твоем первом сочинении, в твоем первом платье? Ты сам его помнишь? Оно сохранилось?

— Но ты же помнишь свой самый первый танец на сцене Большого? Мы восстановим ту модель. Она была сочинена в 1950 году.

Художник Владимир Шахмейстер дополнил наш замысел и своей инициативой. Он предложил в фойе театров провести выставку театральных костюмов Кардена, созданных им для моих спектаклей.

Карден приехал в Москву. С ним прибыли в элегантных ящиках роскошные туалеты. Один заманчивей другого. Сопровождала их высокая, строгая, как классная учительница, бывшая модель, а ныне ближайшая помощница Кардена Мариза Гаспар. Я знакома с ней более тридцати лет, часто общались, но никогда, ни единой секунды не видела ее без черных очков. Какого цвета у нее глаза, мне до сего дня неведомо.

Мариза с тщательностью отобрала русских девиц для карденовских творений. Они были стройны и завлекательны.

Москву заклеили афишами, нарисованными Шахмейстером, приглашающими на необычное представление…

Все были убеждены, что билеты в концертный зал «Россия», где должно состояться наше шоу, расхватают в час. Но господин Игорь Иванович Беляев с траурным выражением лица сообщил кассовые сводки:

— Билеты плохо покупаются. Не знаю, в чем дело…

Мы пожимали плечами, но верили господину Игорю Ивановичу Беляеву.

Уже в день спектакля с просто-таки похоронным лицом господин Игорь Иванович Беляев сообщил, что куплено лишь тридцать пять процентов билетов.

— Я еще не знаю, какова продажа в кассах, на улицах и в метро. Надеюсь, что возврата не будет.

Мы вновь, пожав плечами, верили Игорю Ивановичу Беляеву. Тем более выражение его лица было столь драматично, что со стороны можно было подумать — он потерял в одночасье самых близких родственников и самых близких друзей.



Однако к концертному залу «Россия» пробиться было трудно. Зрители с билетами в руках еле протискивались через скопление людей у ярко освещенных театральных подъездов.

Карден за час перед началом представления обошел выставку своих костюмов на манекенах, которую сотворил Шахмейстер. Одним движением руки переместил декоративную розу с головы на торс. Подобрал подол плиссе-юбки и приколол ее к поясу. Набросил шифоновую шаль на плечо. Направил луч прожектора книзу… Словом, одухотворил нашу экспозицию. Манекены как бы ожили по мановению прихоти Мастера.

Вечер, а их в Москве состоялось два, открылся документальными кинокадрами наших раздельных выступлений. Ролик удачно смонтировал Володя Белоусов, и это было хорошей увертюрой нашего шоу.

Хочу только рассказать, что, репетируя, мы поменяли порядок вечера. Первое отделение досталось балету, а второе моде.

Участвовали в представлении в основном победители двух предыдущих конкурсов. Венчая балетную часть, мы исполнили финал «Итальянскою каприччио» Чайковского, броско и азартно поставленный Юрием Петуховым. В этом номере я тоже приняла участие, облачившись в роскошное черное бархатное карденовское платье до полу, стянутое в талии атласным зеленым поясом с черным же тафтовым треном.

Волнообразный трен был великанский и сшит на манер балетной пачки. Надевать я его должна была через голову. Разница в материалах, несмотря на тот же черный цвет, создавала иллюзию игры двух красок. Многие воспринимали мой наряд многоцветным. Кто серым, стальным, а кто и темно-зеленым. Я пишу о платье так подробно, потому что в этом платье я появлялась на публике немалое количество раз. И даже президент Путин, пришедший позже на мой юбилей в Большом, прикалывая орден «За заслуги перед Отечеством», прилюдно, но тихо спросил меня:

— А Карден не обидится? Я его платье не испорчу?

В тот вечер двадцатого ноября двухтысячного года я была в этом шедевре Кардена..

Я же и перебросила мост к модам Кардена, открыв второе отделение показом его первого творения. Платья тысяча девятьсот пятидесятого года.

То было платье строгого покроя серого цвета, с крупными бликующими черными пуговицами. Они точно провоцировали первого встречного себя потрогать.

Русские девушки показали себя хорошо. Мадам Гаспар поработала с ними на совесть, и они ничуть не разнились в элегантности от парижских моделей.

И долгожданная кода представления.

Мы появляемся с Пьером на авансцене. Его платье двадцать первого века светится и ворожит.

В зале притушили свет. Мы вальсируем с Карденом вальс-бостон. Он оказывается хорошим партнером. Ведет меня властно и музыкально.

Публика принимает нас горячо. В зале ее полным-полно.

На следующий день мой вопрос к господину Игорю Ивановичу Беляеву:

— Зал был переполнен. Аншлаг. Значит, сбор полный?

Лицо Игоря Ивановича Беляева принимает самое скорбное выражение.

— Увы. Предварительные сведения от городских театральных касс совсем не утешительны. Много возвратов. Сбор даже хуже, чем я полагал. Тридцать один с половиной процент…

— Но кто же тогда был в зале?

— Мне пришлось заполнить места военнослужащими. Нельзя было допустить пустот в креслах. Мне пришлось много, много работать… Окончательные сведения я вам сообщу через пять-шесть дней.

Теперь я задаю Беляеву еще один вопрос:

— А что с парфюмерией Пьера Кардена и его шампанским Maxsim’s?..

Я упустила рассказать еще об одной затее Пьера Кардена. Когда мы задумывали нашу «Моду и танец», Пьер сказал, что для зрителей VIPa, купивших дорогие билеты в первых рядах, в качестве презента он пошлет в Москву и Питер по сто бутылок своего фирменного шампанского и по сто флаконов парфюмерии «Пьер Карден». По сто для женской половины и по сто для мужской.

В тот год Карден был страстно увлечен идеей создания собственного мира ароматов. И дизайн для флаконов своих духов он придумал необыкновенно занятный. Пузыречки для парфюмерии закрывались пробками в виде лошадиных голов с гривами. Подобного я ранее никогда не видела. Да и запах духов был мало на что похожий. Карден!..

На мой вопрос Игорь Иванович Беляев говорит, что и духи, и шампанское к сроку не поспели и лежат на таможне.

— Их надо растаможивать. Это будет недешево стоить.

Что ж, вновь пожмем плечами и вновь поверим Беляеву.

Парфюмерный и шампанский вопрос задавался Беляеву и мной, и Карденом многократно. Ответ всегда однотипный:

— Работаю над «растаможкой».

Через какое-то время окольными путями слышу, что подарки Кардена благополучно дошли до адресата. Мне нужен небольшой презент для врача. Вспоминаю о дарах Кардена, наконец-то вызволенных из московской таможни Беляевым. Тереблю его. Объясняю причину моего желания. Игорь Иванович после повторного обращения привозит мне домой один экземпляр карденовских духов. А где же остальные флаконы и шампанское?.. И слышу ошарашивающий меня ответ:

— Я сдал подарки Кардена в дома инвалидов и престарелых.

То-то погуляли, верно, заслуженные почтенные ветераны, вкусив пьянящих струи карденовского зелья и надушившись дурманящими карденовскими ароматами.

Позже еще одна информация доходит до моих ушей. Володя Шахмейстер, не получивший за свою работу обещанного Беляевым гонорара, в поисках правды оказался у нашего продюсера господина Игоря Ивановича Беляева в офисе, где и увидел, как шкафы семейного концертного агентства «Жар-птица» ломились от карденовских духов и шампанского. Допущу, что строгие нянечки и врачи вышеназванных Беляевым учреждений, ответственно следящие за моральным обликом своих престарелых подопечных, вернули Игорю Ивановичу Беляеву его неуместные для богоугодных заведений подношения…

И последний пассаж. Наконец-то Игорь Иванович получил итоговые цифры сбора нашего шоу в концертном зале «Россия». В телефонном разговоре он с самой грустной интонацией сообщил, что сбор составил лишь двадцать восемь процентов и он на грани финансового краха.

Мне оставалось лишь выразить ему мое горячее сочувствие.

К чести Владимира Григорьевича Чернина, скажу, что собранных в концертном зале «Октябрьский» средств хватило на содержание аппарата конкурса и аренду помещений на восемь месяцев вперед. И карденовское шампанское участники жюри, администрация и гости нашего соревнования вкусили на приеме в честь окончания третьего международного конкурса «Майя» в банкетном зале петербургской гостиницы «Астория». Карденовское шампанское и впрямь оказалось замечательно вкусным. Но запахи карденовской парфюмерии нас таки обошли…

(Пишу о теневых моментах, связанных с конкурсом «Майя», с естественным и объяснимым чувством обиды и горечи. Но не потому только, что мне хочется по-женски выплакаться и вызвать сочувствие у читателя. А и потому еще, что подобные трюки и комбинации случались повсеместно, на каждом шагу. Они были своего рода типовым знаком ловкаческой морали ельцинского времени. Без них любой рассказ о нашей жизни в девяностых годах прошлого века будет лакировочным и неточным.)



За годы своего троекратного существования конкурс «Майя» обрел и своих почитателей, и своих недоброжелателей. В большинстве своем тайных. И о тех и о других я узнавала тотчас или со значительным опозданием. Иногда нежданно меня достигало подтверждение о добрых поступках или, наоборот, — злокознях. Из очень авторитетных источников.

Двадцатого ноября двухтысячного года, когда прошло уже более двух лет после завершения последнего, третьего, конкурса, я беседовала в ложе с президентом Путиным. Он приехал приветствовать меня со сцены Большого театра перед торжественным Гала. Речь его была теплой и поэтичной. После речи он подарил мне роскошный букет бело-кремовых роз. Их было ровно семьдесят пять!

В преддверии нашего выхода на сцену мы разговорились о конкурсе «Майя» на петербургской земле. Путин высказал сожаление, что конкурс больше не проводится. Я ответила, что каждый раз вокруг возникало огромное множество проблем, с которыми я уже не справлялась. И что с первых же шагов его проведения, лишь обретя надежную дружескую поддержку Собчака, мне удавалось преодолевать глухое, но отчаянное сопротивление моих коллег. Особенно петербургских.

Я сказала, что Собчак рассказывал мне, что еще перед первым конкурсом к нему на прием пришли Григорович и Виноградов и настаивали, чтобы он не разрешил его проведения. Но все атаки моих коллег Собчак отбивал решительно и резко. Внезапно Путин подтвердил, сказав, что он присутствовал в кабинете Собчака в Смольном при том разговоре.

Я ужасно рада, что, когда Анатолий Александрович Собчак, отвергнутый, зачумленный клеветой, сраженный в сердце предательством друзей, которым он безоговорочно верил и помогал, находился полулегально в Париже, нам с Родионом удалось разыскать его там и повидаться. Проведенный вместе вечер и по сей день я вспоминаю с нежностью и болью. Каждый раз, когда я «Стрелой» приезжала в Петербург, Собчак в неприютную морозную рань встречал меня на Московском вокзале с роскошным букетом цветов. Дел у него всегда было выше человеческих сил, но он ни разу не упустил возможность свершить этот рыцарский жест…



По прошествии лет плохое вокруг конкурса «Майя» почти забылось. Но добрые воспоминания о соревновании ясно остались в моей памяти.

Замечательная петербургская публика, дружески расположенные ко мне везде и всюду простые, участливые петербуржцы, авторитетнейшие члены жюри…

И наконец, многочисленные участники, которым победа в конкурсе ощутимо помогла в начале творческого пути.

Назову несколько имен.

Киевлянка Елена Филипьева, достигшая серьезного мирового признания.

Москвичка Ольга Павлова, ныне прима-балерина в одной из американских балетных трупп.

Бенжамен Пеш — сегодня этуаль балета Гранд-опера.

Литовка Эгле Шпокайте, танцующая на сценах престижных театров мира.

Петербуржец Вячеслав Самодуров, кстати, показавший на музыку из «Анны Карениной» замечательный сольный номер, теперь один из премьеров в лондонском «Ковент-Гардене».

Балерина Большого Анастасия Яценко, получившая признание не только в стенах родного театра.

Наталья Балахничева, выпускница пермской балетной школы, обратившая на себя внимание членов жюри, которую тотчас пригласил балетмейстер Андрей Петров в свою труппу балета Кремлевского дворца съездов.

И личные судьбы кое-кого из участников сложились счастливо, взяв начало в те августовские дни моего ушедшего в небытие петербургского конкурса «Майя».

Глава вторая

Бежар дарит мне «Курозуку»

Напрашивающийся вопрос. Что такое «Курозука»? Или кто? Он или она? Может, оно?..



Перед юбилеем 1995 года в разговоре с Бежаром я вскользь обронила ему, что хотела бы на своем празднике станцевать «что-то из Бежара».

Говорила я на своем ломаном-переломаном английском. Удивительно, но люди меня понимают. Тот же Рикардо Куе, мой испанский менеджер и друг. С ним мы вообще разговариваем часами. Правда, более всего о балете. Но некоторые глаголы и прилагательные я иногда вставляю…

Бежар все схватывает на лету. Быстрота его реакций просто чемпионская.

Он впивает в меня свои пронзительные светлые глаза, несколько секунд молчит и с хитрюшной усмешкой говорит;

— Для тебя я переделаю свою японскую «Курозуку».

— Что это означает?

— Я сделал этот драматический спектакль на известного японского актера. В представлении участвовал и один танцор. Очень хороший танцор. Ты его знаешь. Патрик Дюпон.

Выражаю предельную радость. Япония и все японское всегда мне были интересны.

— Кто из нас Курозука? Дюпон или я?

Морис, увлекаясь, начинает свой рассказ. Вот тут уже мне нужен переводчик.

Курозука по-японски означает что-то вроде лешего. Но в женском обличье. Подбираю сейчас параллели с нашими сказками. Может, ведьма? Может, колдунья или чародейка?

Но у Бежара всегда совсем все не просто. Балетик про бабу-ягу-костяную ногу? Тогда не был бы Бежар — Бежаром.

Хочу рассказать суть бежаровского замысла от своего лица, от моего уже исполнительского опыта.

Основа сочинения Бежара — древняя японская легенда. Моя героиня, а может, мой герой — существо двуполое. Поначалу я — юноша-путник, к концу же превращаюсь в смерть несущую ведьму.

Теперь по порядку.

Кровожадный паук (Патрик Дюпон) поджидает запоздалых путников. Что пауки делают со своими плененными жертвами, всем известно. Появляется юноша в круглой японской крестьянской шляпе. В таких шляпах на полях работают крестьяне в Японии, Китае, Вьетнаме. Подобострастный слуга несет за мной мой багаж. Два больших чемодана Походка и пластика мои замедленны, таинственны. Паук гостеприимно зазывает странника в свою обитель. Мой подобострастный слуга снимает с меня длинный черный плащ, и я оказываюсь в элегантном черном же фраке «В таком выступала Марлен Дитрих», — объяснил мне Бежар. Фрак должен был подчеркнуть мужскую принадлежность путника.

На генеральной под фраком я была облачена в белую крахмальную сорочку-манишку. Но после всех замысловатых бежаровских па нашего дуэта сорочка-манишка оказывалась у меня то на голове, то на шее, то напрочь закрывала все лицо. И на премьеру Бежар обрядил меня в черную водолазку под фрак. С ней мы сосуществовали мирно.

Но возвращаюсь к действию балета.

Наш дуэт с Дюпоном-пауком оканчивался моей гибелью. Я превращалась в безвольное, застывшее существо, с которым паук обходился как с механической куклой. Упустила сказать, что паук был женщиной, обряженной в тяжелое шелковое платье. Да еще с платком на голове Опять бежаровская игра полов. Паук — женщина. Путник — мужчина.

Испив кровь жертвы, паук торжествует (сама все время сбиваюсь — кто он, кто она). В ликовании паук внезапно сбрасывает платье и платок и оказывается седой патлатой колдуньей.

Я лежу бездыханно.

В мерцающем свете сквозь прибрежные камыши прокрадывается тень с японским барабаном. Тень бьет в барабан колотушкой, движется по сцене и склоняется над бездыханным юношей. От звуков барабана и волшебных пластических пассов барабанщика я медленно оживаю. И начинаю свой танец.

На всех зарубежных исполнениях «Курозуки» этим барабанщиком был сам Бежар. Его участие в спектакле каждый раз добавляло японской легенде глубинный, философский смысл и хорошую порцию чертовщины. Имя Бежара как действующего лица в программке не значилось. Но от его пассов, барабанных тремоло веяло жутью и потусторонними мирами.

Пока Патрик Дюпон выделывал головоломные комбинации, я, очнувшаяся в другом конце сцены, усаживалась за трюмо. Впервые за свою карьеру мне надлежало закурить на сцене, а потом наводить у трюмового зеркала макияж. Я долго и тщательно красила губы.

…В недавнем фильме «Ave Майя», который создали Никита Тихонов и Андрис Лиепа, Алексей Ратманский в своем рассказе обо мне вспоминал, как на исполнении «Курозуки» в Финляндии, в тот момент, когда Дюпон демонстрировал запредельные бежаровские технические трюки, сам Ратманский и его балетные сотоварищи концентрировали свое внимание на моей пантомиме крашения губ перед зеркальным трюмо. Это был высокий комплимент блистательного танцовщика и замечательного хореографа в мой адрес. Кто-кто, а Ратманский — художник, жадно интересующийся всякими новациями — был отвлечен от технических нововведений мужского танца моим маке-up на сцене. Я услышала об этом не без чувства гордости. Позволю себе похвастаться.

…Возвращусь к спектаклю. Закончив свой косметический туалет, я медленно подымалась из-за трюмо, и невидимые зрителю прислужники надевали мне на плечи роскошное цветастое кимоно. Какими только красками кимоно не переливалось. Золото, пурпур, огненные языки пламени, лазурь, изумруд. Кимоно было тяжелое, с длинным хвостом — увесистым треном. Но я должна была действовать, ворожить, карать, мстить, надвигаясь через всю сцену на теряющего свою дьявольскую силу Дюпона. Мне надлежало наказать паука-людоеда. Он терял силы, слабел, «корежился» в танцевальных конвульсиях. И наконец погибал, сраженный ударами моих ног. Курозука садилась на поверженного паука, накрывая его своим кимоно, и праздновала победу.

Бежар ставил мне балет в Лозанне. Там, где у него теперь после Брюсселя базируется его труппа и знаменитая школа.

Какая-то необъяснимая связь между моим телом и хореографическим мышлением Бежара несомненно есть. Ни одна хореография не входила в меня так споро и органично, как все, что показывал мне Бежар. И постановка «Курозуки» уложилась всего в пять дней. А освоить эту лексику после «Лебединого», «Дон Кихота», «Спящей» было совсем непростым делом.

Бежар был мною доволен. И вторым же вечером пригласил нас с Родионом и Патриком Дюпоном в шикарный швейцарский ресторан.

— Там лучшее fondue в Лозанне. Вы любите fondue? Правда, для балетных фигур эта еда самая нежелательная, — дополнил свое приглашение Морис.

Вечером мы вчетвером весело окунали кусочки сдобного белого хлеба в кипящий у нас на столе чугунок с пенящимся и громко булькающим коктейлем из различных сыров. У каждого в руках была длиннющая тонкая вилка с разноцветной рукояткой — у каждого гостя своего оттенка. И запивали швейцарское лакомство ледяным ароматным белым местным лозаннским вином. Вкусно очень. Но калорий!..

Мне кажется, что партия паука-людоеда — одна из удавшихся работ Дюпона. Я видела его на сцене много раз в самых разных балетах, танцевала с ним, но никогда он не нравился мне так безоговорочно, как в этой партии. И партнером он здесь был безупречным. Позже я танцевала с ним «Послеполуденный отдых фавна» Нижинского. Это было хорошо, но не безупречно. В чем-то наши трактовки не совпадали. Но в «Курозуке» он был поистине совершенен. Немалое количество лет Дюпон руководил балетом парижской Гранд-опера, снимался в нашумевших французских художественных фильмах. Был избалован вниманием людей и успехом. Но работе над «Курозукой» он отдавал себя без остатка. Чутко внимал превосходнейшей музыке современного японского композитора Маядзуми. Мне кажется, Дюпон сам чувствовал, что эта роль станет одной из самых запомнившихся в его репертуаре.

Дюпон всегда разъезжал с маленькой собачкой. Она была его дитем, внучонком, братцем, игрушкой. Много раз — даже на моем опыте профессионального общения с ним — бурно конфликтовал с таможней или ветеринарной службой, как она там называется, о просроченных собачьих прививках, нечетких собачьих фото в звериных паспортах, собачьих визах. И всегда безбожно опаздывал из-за этих баталий на гастрольные репетиции. К концу своей танцевальной карьеры он пристрастился к «зеленому змию» и, к ужасу менеджеров, очищал все содержимое мини-баров в течение дня. Потом он… запел. Совсем неплохо. Собрал свою рок-группу и выступал с успехом на престижных площадках. Его хитом стали русские романсы — «Очи черные», «На заре ты ее не буди», «Две гитары за стеной», «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Пел он их по-русски, смачно выговаривая слова.

Бежар относился к Дюпону исключительно дружелюбно, понимая, что Патрик — натура неординарная, хотя и… непредсказуемая. Как бы подчеркивая свое благорасположение к артисту, Морис разрешил ему остановиться в свое отсутствие на своей только что отстроенной новой вилле под Лозанной. С бокалом бургундского Дюпон, видимо, задремал у камина и наделал пожару.

Занялся огонь. Патрик, перепугавшись, схватил только свой французский паспорт и убежал, даже не позвонив в пожарную службу. Новую виллу Бежара он спалил всерьез. Бежар был не на шутку рассержен, но не изменил дружелюбного отношения к Дюпону. Хотя Дюпон и забыл извиниться перед владельцем виллы.

Я пригласила Патрика Дюпона на свой юбилей 2005 года в Москву. Возрадовалась, что он тотчас согласился. Но огорчилась, что сегодня он далеко не в лучшей форме.



После «Курозуки» Бежар преподнес мне еще один драгоценный юбилейный подарок. «Ave Майя».

Однажды, совсем неожиданно, я получила факс от итальянского менеджера Бежара Джованарди. Бежар приглашает меня в Геную на закрытие фестиваля танца, который проводит его труппа. Он предлагает мне принять участие в рамках своего фестиваля в презентации нового французского фильма обо мне Доминика Делюша. А кроме того, выступить в заключительном Гала в балете-импровизации вместе с самим Бежаром и Карлой Фраччи на сюжет пьесы Жана-Поля Сартра «За закрытой дверью».

О том, что мы исполним импровизацию по пьесе Жана-Поля Сартра, я узнала лишь, честно говоря, по приезде в Геную. Бежаровская затея была чуть авантюрна, ибо мы взаправду должны были в основном импровизировать вокруг заданного Сартром и Бежаром любовного треугольника. Театральных костюмов не было, мы все трое оделись по возможностям прибывшего с нами гардероба.

Бежар поинтересовался, каких цветов туалеты я привезла с собой. Цвет моего туалета Бежар выбрал черный. А Карла Фраччи облачилась в платье белое, кружевное. Сам творец был в черных брюках и черной водолазке — как обычно он появлялся на публике.

По замыслу Мориса, состоя с ним в связи, я тайно была влюблена в белоснежную Карлу Фраччи. Мне надлежало выказать пластикой свое влечение к другой женщине. Бежар просил меня страстно, но скрытно обвивать ее тело под белоснежным покровом, трогать ее груди. Сам он играл при этом ревность и беспокойство (немножко вариант из личной жизни писателя Бунина). А вкратце да в сути наш эротический треугольник был таков: Бежара тянуло ко мне, меня к Фраччи, а Фраччи к Бежару…

Большое значение Бежар придавал моему рукопожатию, заставляя в процессе репетиций повторять его вновь и вновь. Пока не удостоверился, что я поняла задачу и жму его руку с мужской резкостью.

Вечером, уже перед самым выходом на сцену, стоя за первой кулисой, он все повторял и повторял со мной упражнение в мужественности моего рукопожатия. Эта деталь была для него чрезвычайно важна.

Затея удалась. Публика следила за нашими любовными перипетиями с напряжением. Мы долго кланялись. А газеты поместили фотографии нашей троицы, снятой на премьере, на самых видных местах.

В тот же вечер и в том же черном карденовском платье с двумя яркими красными пуговицами я станцевала сцену «камешки» из бежаровской «Айседоры». Фраччи тоже танцевала отрывок из своего прежнего репертуара.

Следующим утром Бежар, явно удовлетворенный успехом своего фестиваля, сымпровизировал для меня замечательный номер на музыку Баха — Гуно, фонограмму которой я предусмотрительно взяла с собой. Прежде чем импровизировать, Морис несколько раз внимательно прослушал знакомую ему пьесу — знаменитую «Ave Мария», — первую прелюдию Баха, к которой Шарль Гуно дописал гениальную мелодию.

— Мы назовем этот номер «Ave Майя», — сказал Бежар и взял в руки две старые программки, лежавшие на стуле в репетиционном зале. — Это будут твои два веера, одна сторона белая, другая красная. — И начал импровизировать.

Было это незабываемо.

Он протанцевал без остановки весь номер, обнял меня, поцеловал и произнес:

— Ты запомнила? Повторить второй раз так складно я уже не смогу. Но тебе дадут видео.

Бежар исчез за дверью. Звукорежиссер включил фонограмму. Наверное, чтобы я лучше запомнила. Внезапно дверь вновь отворилась, и на пороге репетиционного зала появился Бежар. С мефистофельским лукавством, улыбнувшись, он сказал одну лишь фразу:

— Я самый быстрый балетмейстер в мире…

Мой брат Азарий, снимавший бежаровскую импровизацию на видео (он долгие годы работает в бежаровской труппе), вечером того же дня отдал мне кассету с записью. Теперь я могла вновь с восторгом погрузиться в причудливый и терпкий мир бежаровских фантазий.

Глава третья

Лебединые мистерии

С детских лет, не сочтите, пожалуйста, это выдумкой, я чувствовала какую-то тайную связь с лебединым племенем. И не сценически только, но и жизненно, повседневно.

Сейчас мы с Родионом в Швейцарии, на музыкальном фестивале в Вербье. Здесь я урывками продолжаю работать над новыми главами этой книги.

Вчера, после симфонического концерта, нас пригласили в симпатичнейший горный ресторан. В течение всей трапезы что-то меня раздражало и отвлекало от предлагаемых блюд, временами щекоча оголенную сзади шею. Но за спиной у меня была сплошная бревенчатая стена. И может, щекоталась сама по себе моя кожа?

Перед десертом я все же обернулась. Оказывается, стена за мной была украшена ожерельем из сушеных красных перчиков. А в самой середке висело большое белое лебединое перо. Оно и щекотало меня. Лебединые перья я отличаю безошибочно. Сколько раз за мою профессиональную жизнь кроила я из таких перьев головные лебединые уборы. И для «Озера», и для «Умирающего лебедя». Вновь маленькое дружеское послание от лебединого рода. Новейшее..

А как можно объяснить обязательные лебединые церемонии приветствия и прощания лебединых стай в дни моих приездов и отъездов в наш литовский дом, стоящий прямо на озере. Только я, приехав, вхожу в дверь — появляются лебеди. И это происходит всякий раз в любое время года.

Мы любим встречать в Литве Новый год. Дому уже без малого четверть века. Теперь мы его старательно утеплили, соорудили уютный камин. И когда за двойными теперь уже окнами потрескивает морозец и подвывают метели, мы с нашей дорогой Наташей Калашниковой — хранительницей обители и всей нашей литовской жизни, — ее семьей и двумя могучими псами, Астой и Шамилем, усаживаемся у елки и пируем. Наташа Калашникова — известная спортсменка, чемпионка мира но гребле на байдарке. Ее муж, Евгений Соколовский, тоже спортсмен. Наталья — одаренный дизайнер, а Женя — умный мастер, способный воплотить ее замыслы в жизнь.

Зимой озеро замерзает. Климат в Литве суровый. Остается незамерзшей лишь узкая протока в излучине речки, соединяющей наше озеро с соседским (в тракайском районе их триста). И лебеди садятся на открытую полоску воды, выходят на лед и косолапо бредут по кромке льда к нашему дому. На запорошенную снегом землю они не выходят. Их променад кончается возле нашей летней, теперь уже вмерзшей в лед, купальни. Наши собаки отнюдь не питают к ним моего дружелюбия. Мне приходится отгонять их строгими окриками.

Прошлой зимой стая лебедей прилетела очень большая. Я насчитала четырнадцать птиц. Может, лебеди догадались, что 2005 год мой юбилейный? И послали торжественную лебединую депутацию?..

Обычно я бреду к ним по льду навстречу. Родион тревожится, чтоб я не угодила в припорошенную снегом полынью. Мы неторопливо движемся друг к другу. На льду лебеди теряют свою природную грацию, скользят, сердятся, шипят, но идут вперед.

Я навела справки, где зимуют мои лебединые гости. Теперь знаю, что не так уж и далеко. В расположенном вблизи городке Электренай есть незамерзающее озеро, куда впадают теплые воды электростанции. Я вполне реалистична и не предполагаю, что лебединые стаи летят ко мне из Африки или Сицилии…

В позапрошлом году Наташа сообщила нам по приезде еще одну лебединую новость:

— Майя Михайловна, тут без вас прилетал, не поверите, лебедь с совсем рыжей холкой. Подплыл близко. Я его сфотографировала. Он с удовольствием позировал мне. Вот фото.

На меня смотрел белый лебедь с рыжею головою. Может, он попачкался в ржавчине?..

Но утром следующего дня рыжий лебедь появился вновь. Мы засняли его несколько крупных планов, и я помещаю цветную фотографию моего нового приятеля в книгу. Убедитесь, так окрасила его природа, а не ретушер-художник. Этим летом он прилетал вновь. Кстати, в теплое время года вначале я слышу музыку полетов этих прекрасных сильных птиц. Эту музыку ни с чем не спутаешь.



Своего «Умирающего лебедя» я подсматривала в Московском зоопарке. С натуры. Несколько раз ездила туда с единственной целью — подглядеть лебединую пластику, форму движения крыльев, посадку головы на изгибе шеи.

Один раз мне повезло. Внезапно черный лебедь в нескольких метрах от меня расправил крылья во всю ширь, поднял свою перепончатую ногу-лапу и встал на другой в классический арабеск. Стоял он неправдоподобно долго. Помню, что подумалось — вот это устойчивость…

Мне приходилось иногда читать в прессе, что кто-то из моих коллег поставил мне моего «Умирающего лебедя». В предыдущей книге я как-то обошла вниманием этот балетный номер. Хотя именно «Умирающий лебедь» принес мне признание. Хочу припомнить, как все это было изначально.

Во время декады ленинградского искусства в Москве перед самой войной я впервые увидела «Лебедя» в исполнении Натальи Дудинской. Мне понравилось. В отличие от Анны Павловой Дудинская выплывала на сцену спиной к зрителю. Такое появление показалось мне поэтичным и загадочным (может, то был вариант Вагановой? Известно, что Агриппина Яковлевна часто меняла хореографию и в вариациях, и в кодах, и в адажио «Лебединого озера», да и в других классических балетах с целью усложнения техники танца).

Чуть позже я увидела «Лебедя» Ирины Тихомирновой и особо обратила внимание на ее заключительную предсмертную точку. Тихомирнова делала это немножко нарочито, заостряя внимание зрителя на финальном движении. Если придать этой детали более возвышенный, обобщающий характер, то она хорошо сможет увенчать бессмертное творение Михаила Фокина.

…Впервые я осмелилась появиться на публике с «Умирающим лебедем» в 1942 году в эвакуации в Свердловске. Моя мама, горько страдавшая, что дочь отлучена войной от балета, предложила мою кандидатуру в сборный шефский концерт в каком-то клубе для раненых. Артистов на тот вечер недоставало, и, поверив матери на слово, что племянница известных танцоров Большого одарена до чрезвычайности (какая мать скажет что другое), вставили меня в программу.

Тут и включила я в свою «трактовку» фокинского шедевра «спину Дудинской», «конвульсию Тихомирновой» и… имела успех. Пачку, трико и туфли мне ссудили в гардеробе свердловского оперного театра опять же под гарантии моей беспокойной мамы. Ее работа в регистратуре поликлиники, куда приходили со своими недомоганиями певцы и танцоры театра, оказала мне услугу. После первого выступления меня приглашали еще несколько раз. И отсчет количества станцованных «лебедей», если бы я аккуратно записывала их в дневнике, надо было бы вести с того клубного шефского концерта.

Досужие журналисты на редкость дружно, словно сговорились, в какой бы части света ни имела место пресс-конференция, обязательно спросят: «Сколько раз, мадам, за свою артистическую жизнь вы станцевали «Умирающего лебедя»?»

А я и не знаю. Не считала. Наверное, зря. Но не считала. Скажу тридцать тысяч раз, не навру. Скажу сорок тысяч раз, тоже не навру. Даже приблизительно не знаю. Лишь могу определить количество лет, когда танцевала я «Умирающего лебедя». Их много. В 1942 году первый лебедь в Свердловске. Последний — на Красной площади в 1996-м…

А сколько раз я бисировала «Лебедя»? Дважды. А то и трижды. Импровизируя каждый бис, как бы споря с самой собой, выходя то с правой, то с левой кулисы. То лицом, то спиной к аудитории. Вот и подсчитайте!..

Люди часто отождествляли меня с этой птицей, делая «лебединые подношения» и подарки. Каких только размеров лебедей мне не дарили — хрустальных, фарфоровых, фаянсовых, медных, деревянных, бумажных, глиняных, серебряных. На фестивале в Бостоне прием в мою честь украсили полусотней ледяных лебедей. Во время ужина ледяные лебеди, стоявшие повсюду, в том числе и на столах, начали подтаивать и, словно рапидно, двигаться. Театрализованная подсветка снизу усилила этот эффект.

Запало трогательно в память, как вошла я в отведенную мне артистическую комнату в Шрайн Аудиториум в Лос-Анжелесе, куда меня пригласили для участия в благотворительном концерте в пользу больных СПИДом (увы, близкая тема для мужской части балетного мира). То был 1990 год. На моем гримировальном столе благоухал огромный лебедь из лепестков белых роз. Я стала спрашивать, от кого такое подношение. Сопроводительной записки при белоснежном лебеде не было. Менеджер концерта объяснил мне, что это привет от Саши Годунова…

За годы моей работы в Испании внимательные, душевные испанцы множество раз также олицетворяли меня с этой птицей. Долгое время над изголовьем постели на нашей даче в подмосковных Снегирях висел ковер ручной работы испанского примитивиста с изображением меня в облике лебедя, плывущего по глади волшебного озера. То был символический подарок от прекрасного испанского танцора фламенко Гектора Зараспе.

Таких историй приходит мне на память множество.



За мои «лебединые годы» претерпели немалые изменения материалы, из которых шили лебединые пачки. Моя первая свердловская пачка была скроена из обыкновенной марли. Такой марлей бинтуют раненых. Чтобы выглядела она поэффектнее да понаряднее, моя мама подкрахмалила ее. Пачка, помнится, была жесткая, торчащая, попахивала отчего-то керосином. Но со сцены гляделась торжественно и вполне достоверно.

В военные и послевоенные годы было принято наряжаться в длинные, если смотреть сегодняшними глазами, громоздкие, чуть аляповатые костюмы. И пачки были такие. С маминым крахмалом весили они несколько килограммов. И еще крючки довоенного производства, которые замыкали пачку по спине и на талии, были тяжелы, как рыбацкие грузила. В «Лебеде» я была одна. Но в «Лебедином озере» — а пачка годилась и туда и сюда — партнеру крахмал и крючки доставляли много забот. Кровянили пальцы, царапали нос при посадке балерины на плечо, затрудняли пируэты.

Но прогресс техники и влияние моды принесли облегчение и нам. Пачки становились год от года короче, легче. На смену накрахмаленной марле и тарлатану явился нейлон. Чтобы пачка не провисала, ее стали поддерживать по центру тонким стальным обручем.

Продолжительность жизни каждой пачки многократно возросла. Моя последняя пачка для «Лебедя» служила мне безо всякого ремонта целое десятилетие. Испанские поклонники заказали в театральной мастерской мадридского оперного театра легкий кожаный футляр с ручками, в котором я хранила и возила на выступления эту свою пачку. Она сопровождала меня, а может, я сопровождала ее, все долгие заключительные танцевальные годы. Выглядела она как новая. Сейчас я отдала ее в том испанском кожаном футляре в берлинский архив. Работники архива соорудили большую плоскую картонную коробку, куда и заточили навечно мою последнюю пачку.



Может, лебединые визиты, рыжая челка — это стечение обстоятельств, случай? Вполне допускаю. А может, и взаправду некая связь с лебединым родом у меня все же есть?..

Глава четвертая

Разрыв собственной связки надколенника

Мое левое толчковое колено всю мою профессиональную жизнь доставляло мне тревоги и заботы. Травмы и отмены спектаклей. Переносы гастролей. Сколько раз открывала я двери врачебных кабинетов в великой надежде, что доктора излечат мои болести.

Мне везло с докторами. Серьезные травмы колена не оборвали сценическую карьеру, не сократили срок моей сценической жизни. А сколько раз все висело на волоске. Быть или не быть…

Компрессы, мази, массажи, радоновые ванны, уколы, грязи, парафины, заморозки, таблетки, растирки, токи Бернара, электролечение. Кажется, я перепробовала все. Все перепробовали на мне. На моем левом толчковом колене.

Но надорванные связки все же выдержали.

Выдюжили. Не подвели.

Рим. 20 ноября 2003 года. День моего рождения. Я уже неделю здесь. Председательствую на балетном конкурсе. Все треволнения позади: премии присуждены. Остается их лишь торжественно вручить. Перед концертом победителей римского соревнования.

Солнечным осенним полднем директриса балетной школы римской оперы Маргарита Парилла и мой давний верный друг и коллега Жарко Пребиль (педагог и теоретик хореографии) ведут меня с друзьями на званый обед в ресторан.

Ресторан не простой. Мне объясняют, что в давние времена он был местом встреч русской аристократии. Русские художники и породистые российские вельможи всегда жаловали Рим. Мне рассказывают, что в этот ресторан любил захаживать сам Гоголь. Что правда, что легенда — не знаю. А может, из-под этих сводов, из этого прекрасного далёка и видел Николай Васильевич нашу печальную Россию?..

Настроение отменное. Еда вкуснейшая. Вина из погреба в запыленных бутылках подносит на наш стол элегантный смуглый официант. Тосты за мое здоровье следуют один за другим. Жарко, переводящий все наши застольные разговоры, не успевает донасладиться яствами итальянской кухни в полной мере. А вкусно поесть он очень любит и хорошо знает, как это надо делать.

Вечером перед гала-концертом Жарко должен заехать за мной на машине в гостиницу. Ехать недалеко. Но по старинной мощеной мостовой идти в театр на высоких каблуках, в новых туфлях совсем несподручно.

Мне отлично известно, что римские сапожники замечательные специалисты в сотворении элегантной и, главное, комфортной женской обуви. А у меня есть давний и неискоренимый комплекс. Примерка и покупка новых туфель. Знаю, я не одна такая. Но ноги мои так намучены балетом, что найти удобные подходящие туфли абсолютно невозможно.

Вот и брожу я в каждой стране, в каждом городе по обувным магазинам, заглядываясь на витрины. И меряю, меряю, меряю. И покупаю, покупаю, покупаю. Какие удобные! Кажется, первый раз в жизни я нашла что искала. Но первый же выход в свет в новой обувке кончается плачевно. Я бреду босиком. Туфли в руках. Ноги намяты. Кожа, как положено, стерта до крови…

А тут Рим. Легенды о римских патрицианках, из чьих туфель попивали драгоценные нектары цезари и центурионы. Впрочем, я, кажется, фантазирую. Попивали из туфель при французском дворе. А патрицианки топали в сандалиях?..

Но с тех дней моей работы в римской опере я хорошо запомнила адреса престижных обувных магазинов. Какими улочками побыстрее можно до них добраться. И каждый свободный час я с Жарко Пребилем провожу за этим «обувным» занятием. И на этот раз половина моего чемодана занята новой римской обувью — девять пар. Я выставляю их все девять на полу гостиничного номера и долго выбираю самые красивые. Самые изящные. Самые модные.

Выбор сделан. Каблук у них тонкий и высокий. Форма удобная. Ступне комфортно. К цвету туалета они идеально подходят. Кожа мягкая, змеиная. Кажется, наконец-то я обрела удобную обувь. Смотрю на себя в зеркало. Гармония есть.

К вечеру погода испортилась. Поднакрапывает дождь. Однако пора спускаться. Наверно, Жарко меня уже ждет…

Но в лобби Жарко нет. Может, он стоит с машиной у подъезда? Но и там никого. Тогда прогуляюсь но улочке. Римским воздухом подышу.

Дождь несильный. Я делаю несколько шагов по мощеному тротуару чуть в сторону от освещенных дверей гостиницы.

Внезапно высокий тонкий каблук моей новейшей римской сверхудобнейшей правой туфельки на миг западает в расщелину мощеной мостовой, я скольжу и… оказываюсь на земле. Грохаясь, совершенно без участия и контроля сознания, принимаю конечную позу «Умирающего лебедя»: правая нога вытянута, а на левую подогнутую резко усаживаюсь. Слышу громкий сухой хряп. Словно близкий выстрел.

Боль нестерпимая.

Я почти теряю сознание.

И слышу голос Жарко:

— Ой, Майя, что с тобой?

— Я порвала колено.

Жарко пытается меня поднять. Но двинуться я не могу. Боль мутит мне рассудок.

Что было дальше?

Череда размытых кадров. Отдельные эпизоды отчетливы и ясны. Другие проходят в полузабытьи и тумане. Портье приносит пластиковый пакет с битым льдом из ресторана. Краткое облегчение. Такси, на котором заехал за мной Жарко, отвозит меня в больницу «Скорой помощи». На руках несут в рентгеновский кабинет. Рентгенолог, энергично жестикулируя, что-то объясняет Жарко и Маргарите Парилле, молниеносно примчавшейся на бедственный зов.

— Врач говорит, что кость цела. Это разрыв связки, — переводит Жарко приговор врача. — Завтра в стационаре тебе сделают томографию.

Болезненные уколы. Колено раздулось почти до размеров футбольного мяча. И мне кажется, что оно продолжает пухнуть прямо на глазах. Сестры стягивают травмированную ногу каким-то широким гипсовым жгутом. Теперь вместо ноги у меня прямая тяжелая палка. Ни согнуть, ни двинуть ею я не в состоянии. Совсем инвалид…

— Это до завтра. До томографии, — итожит, прощаясь, врач.

Но завтра я обязательно должна быть в Вильнюсе! Завтра, 21 ноября 2003 года, у Родиона авторский концерт в филармонии. Его будут транслировать по телевидению. И если я не буду в зале рядом с Щедриным, поползут домыслы да сплетни. Но концерт — это еще не все. Начало в филармонии в 7 часов вечера. А в пять, за два часа до начала, президент Литовской Республики Роландас Паксас (тогдашний президент!) должен вручить нам с Родионом литовские ордена. Замыслена торжественная процедура. Об этом я знаю из телефонных разговоров с протокольным отделом президентуры. Будет красная ковровая дорожка на парадной лестнице дворца президента. Речи. Приветствия. Прием с шампанским в нашу честь. Во что бы то ни стало я должна завтра добраться до Вильнюса…



Прямого самолета Рим — Вильнюс в этот день нету. У меня билет через Прагу. Муторная пересадка. Да и вылет в самую рань. В семь утра.

Путешествие было воистину мукой. Меня возили по трем бесконечным аэропортам на инвалидной каталке. Грузили в самолет багажными лифтами. Переконструировали пассажирские ряды салона. Оказывается, и такое возможно. И еще одна проблема мучительно жгла мне мозг. Как подготовить мое появление в Вильнюсе в столь плачевном виде? Что станет с Родионом?..

Эта печальная миссия была возложена на русскоговорящего Жарко Пребиля. Через Наташу Калашникову (сам Родион был на генеральной концерта) Жарко сообщил, что Майя слегка потянула ногу и будет подхрамывать. Чтобы Родион не пугался. Хорошенькое слегка…