Зиновий Юрьев

ПОЛНАЯ ПЕРЕДЕЛКА

ЧАСТЬ I. КЛИЕНТ

Глава 1

Муха суетливо подергалась, неуверенно поползла по ярко-синему глянцевому небу, на мгновение остановилась в пенном прибое и устремилась прямо к блондинке с жадными глазами, которая с вожделением смотрела на флакон масла для загара. Блондинка не шевелилась. Она не шевелилась даже тогда, когда муха устроилась у нее на носу.

— Господи, — пробормотал я, не отрывая взгляда от настенного календаря с морем, блондинкой и мухой, — если ты существуешь и если тебе не безразличны обнищавшие адвокаты, пошли мне знамение. Пусть муха оторвется от дамы и усядется на то число, когда у меня появится клиент. Если, конечно, он вообще когда-нибудь появится.

Муха слегка вздрогнула, словно ее неожиданно окликнули, торопливо засучила лапками и решительно сдвинулась к столбикам чисел. Остановилась она на двадцать третьем сентября.

— Ну-ну, — разочарованно вздохнул я и откинулся на спинку кресла, — учитывая, что сегодня как раз двадцать третье, эта муха много на себя берет.

У меня, во всяком случае, ее уверенности не было.

За стеной послышались шаги. Я взглянул на часы. Девять пятнадцать. Гизела опять опоздала. На те же пятнадцать минут, что и всегда. Строго говоря, она даже не опаздывала. Она приходила в контору с неизменной, я бы сказал, пугающей точностью в девять пятнадцать, на пятнадцать минут позже, чем должна была. Впрочем, признаюсь, в глубине души ее упорство даже нравилось мне. В мире осталось так мало принципов и так немного людей, готовых защищать их до конца.

Скрипнул стул. Это Гизела уселась за свой столик. Когда целыми днями сидишь в пустой конторе, за столом, на котором, кроме утренней газеты, ничего нет, и ждешь, ждешь, ждешь, не понадобятся ли кому-нибудь твои услуги, слух поневоле становится изощренным, как у калеки или заключенного.

Сейчас наступит тишина. Гизела вытащит из сумки косметические принадлежности и начнет трудиться, чудесным образом преображая свое заспанное круглое личико с коротенькими белесыми ресницами в нечто почта миловидное. Однажды, когда мне довелось увидеть ее лицо до косметики и после, мне почудилось, что сначала был негатив, который секретарша затем как-то удивительно ловко превратила в позитив: светлое потемнело, а темное посветлело.

Почему Гизела неизменно трудилась над своим лицом именно в конторе, а не дома, я не знал, но подозревал, что вразумительного ответа не получу, а потому и не спрашивал. Надо воспринимать мир целиком, со всеми его тайнами, которые нам не дано познать.

Девять часов тридцать минут. Сейчас один за другим раздадутся два сухих револьверных щелчка: Гизела сначала захлопнет свою косметическую сумочку, а потом и большую сумку. Вот и первый щелчок. Но второго не последовало. Я не успел удивиться, потому что вместо него за стеной зазвонил телефон. Почему-то я поднял взгляд на календарь. Муха все еще сидела на двадцать третьем сентября. Похоже было, что именно здесь она решила мужественно встретить свой конец, до которого, по-видимому, было уже недалеко.

— Мистер Рондол, — в голосе Гизелы звучало едва сдерживаемое возбуждение, она даже забыла поздороваться, — вас просит мистер Нилан.

— Что ему нужно?

— Вы, мистер Рондол.

Боже, подумал я, как ей хочется, бедняжке, чтобы это оказался клиент. Еще больше, наверное, чем мне. Учитывая, что я не плачу ей уже второй месяц…

— Давайте его, Гизела. — Она соединила меня с мистером Ниланом. — Слушаю вас, мистер Нилан, — сказал я и в последний раз взглянул на муху. Все там же, на сегодняшнем числе. Что же она все-таки делает? Засиживает календарь или предсказывает будущее?

— Мистер Рондол? Мистер Язон Рондол?

Голос в трубке был такой благовоспитанный, такой сладкий, что я слегка отодвинул ее от уха — как бы не приклеилась,

— К вашим услугам.

— Моя фамилия Нилан. Вы слышали когда-нибудь о фирме «Игрушки Гереро»?

— Очень сожалею, мистер Ннлан, но я вышел из возраста, когда интересуются игрушками. Настоящими игрушками, по крайней мере.

Я, конечно, соврал. Я слышал эту фамилию, и слышал совсем недавно. Буквально на днях. Где я ее мог слышать?

Трубка вежливо булькнула. Смех у мистера Нилана был такой же сладкий, как и голос.

— Вы очень остроумный человек, мистер Рондол.

В голосе Нилана было столько убедительности, что я не стал с ним спорить. Зачем зря раздражать человека?

— Спасибо. Полностью с вами согласен.

Трубка снопа залила мне ухо изысканно-вежливым смешком. Приятно иметь дело с воспитанным человеком.

— Я имею честь представлять интересы фирмы. К величайшему нашему сожалению, у главы фирмы, мистера Ланса Гереро, неприятности, и он хотел бы воспользоваться вашей помощью.

Теперь я вспомнил, где видел эту фамилию. В газете и на телеэкране. Какая-то девица…

— Я должен вначале поговорить с ним.

— Разумеется, разумеется, мистер Рондол. Мистер Гереро просил передать, что ждет вас с величайшим нетерпением.

— Когда я могу увидеть его?

— Чем раньше, тем лучше. Если бы вы могли сделать это сейчас, мы бы…

— Хорошо. Где мы можем поговорить?

— Видите ли, мистер Рондол, у моего шефа, как я уже сказал, небольшие неприятности… — представитель «Игрушек Гереро» сделал паузу, ожидая, очевидно, моего сочувствия, но я промолчал. Наконец он собрался с духом: — Мистер Гереро арестован и находится в Первой городской тюрьме…

— Хорошо, мистер Нилан, я буду там к одиннадцати.

— Благодарю вас, мистер Рондол.

Теперь я вспомнил кое-что еще. Небольшие неприятности мистера Гереро заключались в том, что он убил какую-то девицу. Поэтому-то он в тюрьме. При обвинении в убийстве под залог не выпускают. Даже владельцев игрушечных фирм.

Я положил трубку и встал из-за стола, чтобы подойти к календарю. Мне хотелось лично поблагодарить муху за все, что она для меня сделала, но ее не было ни на двадцать третьем сентября, ни на блондинке, ни в море, ни на небе.

— Какая скромность, — громко сказал я.

Гизела приоткрыла дверь.

— Вы мне что-то сказали, мистер Рондол? — спросила она, просовывая в щель уже вполне позитивное лицо.

— Я сказал «какая скромность».

— Надеюсь, это вы не обо мне? — улыбка Гизелы была чуточку лукавой, но не больше. Большего она себе не позволяла. Она вообще была твердой поклонницей дисциплины (не считая утренней четверти часа и косметики), хранительницей конторских традиций.

— Нет, дорогая Гизела, — важно сказал я. — Я имел в виду не вас, а одну знакомую муху.

Секретарша посмотрела на меня с легкой брезгливостью. Шеф, у которого есть знакомые мухи и который не платит зарплату своей помощнице второй месяц, на большее, впрочем, рассчитывать не может.

— Что-нибудь еще, мистер Рондол? — сухо спросила она.

— Да, мисс Вебстер. Через полчаса я поеду в Первую городскую, поэтому положите мне в чемоданчик «сансуси». Проверьте, не сели ли батарейки.

— Значит, клиент?

— Кто знает, кто знает, Гизела…

— Поздравляю вас, мистер Рондол. — Она улыбнулась мне так тепло, так благожелательно, так по-матерински, что я мысленно извинился перед ней за все придирки и замечания, которые мысленно же делал ей.

Дежурным офицером оказался в этот день мой друг Айвэн Берман, тихий человек лет пятидесяти, с которым мы часто рыбачим на Тихом озере. Он долго тряс мне руку, словно заводил меня, хлопал по спине и укоризненно покачивал головой, на которой осталось не так уж много волос.

— Неужели это ты, Язон? — наконец удивленно спросил он меня.

— Сам не знаю, Айвэн. Ты так обрадовался мне, что я начал сомневаться — я ли это.

— Ах, Язон, Язон, ты все такой же.

— Какой, Айвэн?

— Легкий. Легкий ты человек, Язон. Птичка божья. Все порхаешь, порхаешь…

Ну, раз порхаю, значит, порхаю. Айвэн Берман — не тот человек, чтобы объяснять, что он имеет в виду. И не потому, что он не хочет. Боже упаси, он один из самых добрых и услужливых людей, которых мне когда-либо приходилось встречать. Просто он не понимает, что говорит. В прошлом году, например, когда мы раз продрогли в лодке, часов пять тщетно ожидая хотя бы одной поклевки, он вдруг сказал мне: «Рыба умнеет на глазах. Все умнеют, кроме людей». Сколько я ни спрашивал его, что он имеет в виду, он так и не ответил. Сам не знаю, говорит. Так, глупость…

— Неужели у тебя клиент, Язон? Ты так давно не был у нас…

— Представь себе, Айвэн.

— И кто же?

— Некто Ланс Гереро.

— О… солидная добыча. — Берман заговорщически подмигнул мне. — Давай твое удостоверение и руку.

Он сунул мое удостоверение в регистрационную машину. Я прижал пальцы к определителю личности, подождал, пока на табло не выскочило мое имя и личный номер.

— Что у тебя в чемоданчике? — спросил Айвэн, когда я подошел к двери и зазвонил звонок детектора.

— «Сансуси».

— Я тебе верю, Язон, но все же нужно посмотреть. Порядок есть порядок, хотя еще неизвестно, что такое порядок…

Я раскрыл чемодан.

— Все в порядке. Можешь идти. Седьмой этаж, камера двадцать третья… Да, Язон, скажи, когда мы снова поедем на наше озеро? Я как вспомню утренний туман на воде, белесый такой, словно грязная вата, холод, темную рассветную воду и тишину — выть хочется…

— От чего тебе хочется выть?

— Не знаю, Язон. Просто хочется. Ну, иди, а то ты на меня действуешь как-то странно. Я перестаю понимать, что говорю.

— Ну это ты мне льстишь, Айвэн. Как будто кто-нибудь действует на тебя иначе…

Берман улыбнулся кроткой и мудрой улыбкой тюремщика.

Я пошел к лифтам по пустому и гулкому коридору, который пах дезинфекцией и безнадежностью. Даже стальной цвет стен источал безнадежность. Пластик, металл, электроника. Безнадежность прогресса. Или прогресс безнадежности, какая разница…

Перед лифтами была металлическая решетчатая дверь. Я сунул руку в определитель и нажал кнопку. Машина задумчиво пощелкала несколько секунд своими мозгами и приоткрыла дверь. Я прошел к лифтам и тут же услышал за собой печальный вздох — дверь снова захлопнулась. Каждый раз, когда я прохожу через автоматические двери тюрьмы и слышу за собой глубокий вздох пневматического механизма, у меня возникает ощущение, что машины уже давно тайно жалеют людей, во всяком случае, больше, чем сами люди жалеют себя.

Когда я подошел с дежурным офицером по этажу к двадцать третьей камере, я вдруг сообразил, что номер камеры совпадает с сегодняшним числом. Числом, указанным мне безымянной, но славной мухой. Еще одно предзнаменование.

— Двадцать третья, — сказал дежурный, молодой человек с сонными глазами и воловьей шеей. — Простите, но перед тем как впустить вас в камеру, я еще раз должен проверить ваш чемоданчик.

— Пожалуйста, — сказал я. — Только «сансуси».

— Проходите. Через сколько за вами прийти?

— Ну… через час—полтора.

Молодой человек набрал на диске какое-то число, приоткрыл дверь, и я очутился в камере. Навстречу мне шагнул высокий, массивный человек лет сорока с черной бородой и удивительно светлыми глазами.

Первое впечатление можно было выразить в трех словах: массивность, борода, светлые глаза. Если бы и должен был угадать его бизнес по внешности, я мог бы гадать миллион раз. Игрушки…

— Ланс Гереро, — сказал он и протянул мне руку.

— Язон Рондол, — ответил я. Рукопожатие у него было энергичное, ладонь сухая и теплая. Он чуть склонил голову набок и, не стесняясь, рассматривал меня. И я рассматривал его. То ли оттого, что он смотрел на меня чуть исподлобья, набычившись, то ли из-за того, что он стоял, широко расставив ноги, но мне на мгновение почудилось, что сейчас он заревет и подымет меня на рога.

— Садитесь, — сказал он и кивнул на единственный стул в камере. Голос у него был низкий, рокочущий. Большинство людей, которых мне приходилось видеть в камере, казались жалкими. И чем больше они храбрились, тем более жалкими выглядели. Камера ведь вообще не самое лучшее место для того, чтобы чувствовать себя там человеком.

Гереро не был жалок. И кивнул он мне, указывая на стул, жестом человека, который привык указывать другим на их место.

— Вы знаете, почему я остановил свой выбор на вас? — довольно сухо спросил фабрикант игрушек.

— Нет, не знаю.

— Возможно, вы думаете, что вы лучший адвокат в городе?

Все так же исподлобья Гереро бросил на меня саркастический взгляд. Я почувствовал легкое покалывание в кончиках пальцев у меня всегда бывает это ощущение, когда хочется дать кому-нибудь по физиономии. А Гереро явно вызывал у меня это желание. Впрочем, это было хорошо. Я вообще люблю начинать знакомство с антипатии, особенно с клиентами. Когда человек не нравится, воспринимаешь его более критически. Кроме того, в таком случае никогда не рискуешь разочароваться в человеке.

Но когда второй месяц не платишь секретарше, не говоря уж о самом себе, особенно разборчивым быть не приходится. Я посмотрел на игрушечника и пожал плечами.

— Ну хорошо, Рондол, — вздохнул Гереро, — раз вы не считаете себя лучшим адвокатом в городе, я скажу, почему я выбрал именно вас. Во-первых, вы были когда-то частным детективом, а во-вторых, ваши финансовые дела, насколько мне удалось установить, не блестящи. Верно?

Я продолжал молчать и рассматривать бородатого игрушечника. Дать ему по морде и поехать на озеро с Айвэном Берманом ловить рыбу и слушать его темные сентенции. Боже, почему мы отказываем себе в самых невинных удовольствиях?

Самым отталкивающим в Гереро было то, что он говорил правду. Мое финансовое положение было не только не блестящим, оно было катастрофическим.

— Ну ладно, не злитесь, — вдруг улыбнулся Гереро. Улыбка сразу смыла с него всю агрессивность. — Я люблю позлить людей, особенно тех, кто со мной работает.

— Я с вами еще не работаю, — сказал я и тут же пожалел. Я уже знал, что займусь его делом. И он знал, что я займусь его делом. И слова мои прозвучали жалко. Нужно было про молчать.

— Э, мистер Рондол, — слегка насмешливо сказал Гереро, — не будьте таким обидчивым. У каждого свои странности, а я, повторяю, люблю иногда позлить собеседника.

Он обезоруживающе развел руками, и я должен был мысленно признаться, что именно он, а не я, пока одерживал верх в нашей пикировке.

— Ну что ж, мистер Гереро, вам это прекрасно удается.

Он деловито кивнул, соглашаясь, и вдруг подмигнул мне, давая понять, что мы люди одного склада, что мы понимаем друг друга и вообще можем иметь друг с другом самые лучшие отношения.

— Ну-с, как это у вас делается? Я вам должен, наверное, рассказать все?

— Так именно это у нас и делается. У нас и у вас. — Я сделал ударение на последнем слове. — Наденьте только эти наушнички с микрофоном. — Я открыл чемодан и достал «сансуси».

— Что это? — спросил Гереро.

— Эта штука даст нам возможность побеседовать, не опасаясь, что кто-нибудь подслушивает разговор.

— Но ведь электронное подслушивание запрещено законом. Суд не принимает его в качестве доказательств. Так ведь, если я не ошибаюсь?

— Запрещено, это верно, но тем не менее…

— Мне нечего скрывать.

— Послушайте, мистер Гереро, если вы так все хорошо знаете, может быть, вы сами будете своим адвокатом?

Гереро вздохнул и надел наушники с микрофоном. Я надел вторую пару. Я подумал, что вряд ли смог бы работать у него будь он на свободе.

Глава 2

Я смотрел на Гереро и думал, что для человека, обвиняемого в убийстве, он держится просто великолепно. И все же несколько раз мне казалось, что в глубине его светлых — слишком светлых — глаз мелькал страх. Может быть, даже и не страх, а растерянность, которая была бы, наверное, незаметна в ком-нибудь еще, но у Гереро, со всей его самоуверенностью, агрессивностью, властностью, ее нельзя было не заметить.

— Прошу вас, расскажите мне все с самого начала, — сказал я. — Не пропускайте ничего.

Гереро достал сигарету, медленно покатал ее между пальцами, критически осмотрел, взял мундштук в губы, кивнул, одобряя, должно быть, ее поведение, и с видом большого одолжения поднес к кончику сигареты огонек зажигалки. И дым он выпускал так, словно тот был обязан мистеру Гереро многим и пребывание в легких мистера Гереро. отличало этот дым от всех прочих дымов в мире.

— Я вас слушаю, — напомнил я Гереро о своем существовании и с трудом уклонился еще от одной волны раздражения, которая накатывалась на меня. Я еще не решил, позер ли он или просто не слишком приятный человек, но я все время должен был сдерживаться в его присутствии.

— Я знаю, — коротко кивнул Гереро, словно кто-то дернул его за его черную с проседью бороду. — Просто мне нечего вам рассказывать.

— Ну хорошо. — пожал я плечами, — если вам нечего мне рассказывать, мне, в свою очередь, нечего слушать. — Я встал и снял с себя наушники «сансуси».

— Да перестаньте же вы! — взорвался Гереро. — Если я должен каждую секунду думать о том, чтобы не обидеть своего адвоката… — он пожал плечами, и я снова надел «сансуси». Не нужно мне было разыгрывать этот крохотный и неубедительный скетчик. Я знал, что никуда не уйду. Он знал, что я не уйду. Я знал, что он знал. Он знал, что я знал, что он знал и так далее. В наш век электронных судов и судей адвокаты, во всяком случае живые адвокаты, а не консультационные машины, клиентами не разбрасываются. Это знали все. В том числе и Гереро. Наверняка знал. Он был из тех, кто всему знает цену. Иногда даже и себе.

— Мне нечего вам рассказывать потому, — твердо сказал Гереро и посмотрел мне прямо в глаза, — что я не убивал эту Джин Уишняк, не жил с этой девицей, никогда не видел ее и даже не слышал ее имени до двадцать первого сентября, то есть до позавчера, когда меня арестовали, предъявив обвинение в ее убийстве. Вот и все. — Должно быть, ни уловил сомнение в моем взгляде, потому что добавил: — Это истинная правда, черт побери! Понимаете вы меня? Истинная правда!

Он вышел из себя и сразу стал симпатичнее. Даже не симпатичнее, наверное, а просто человечнее. Исчезло невыносимое выражение снисходительного и чуть насмешливого превосходства.

— У вас есть алиби или хоть что-нибудь похожее на алиби? Когда произошло убийство?

— Девятнадцатого вечером. Как видите, им не понадобилось много времени, чтобы найти убийцу… Я освободился рано, около четырех, и поехал за город. У меня там домик.

— Где именно?

— Элмсвиль.

— Угу, — кивнул я, — чудное место.

Гереро посмотрел на меня с видимым сожалением. Бедный, глупый адвокатик! Неужели он до сих пор не понял, что все имеющее хоть какое-то отношение к Лансу Гереро, от дыма его сигареты до домика в Элмсвиле, может быть только наилучшего качества? Возможно, он и трупики делает только экстра-класса. И он, этот адвокат, тоже должен проникнуться этой идеей избранности, если хочет быть адвокатом самого Ланса Гереро, Я расправил плечи и выпрямил спину.

— И вы там были все время? В Элмсвиле?

— Да.

— Вас там кто-нибудь видел?

— Да.

— Кто?

— Моя любовница. Она приехала ко мне в семь и уехала в одиннадцать.

— А убийство произошло?

— В обвинительном заключении говорится, между девятью и десятью.

Он был все время начеку. Подчеркнул: в обвинительном заключении говорится… Удивительное дело, как клиенты обычно пытаются уверить нас, адвокатов, в своей невиновности, вместо того чтобы вместе подумать над тактикой защиты.

— Ваша любовница может дать показания?

Гереро медленно покачал головой.

— Боюсь, что нет.

— Почему?

— Она замужем за довольно богатым человеком. Они давно бы разошлись, но он скуп, как Шейлок, а она жадна, как голодная акула. При разводе она получила бы изрядную толику. Но если бы ее супруг мог доказать, что она совершила прелюбодеяние — так это у вас называется? — он показал бы ей кукиш. А ей признать, что она провела несколько часов с глазу на глаз с мужчиной — все равно что расписаться в факте любовной связи. Поэтому-то она никогда не даст показаний.

— Вы в этом уверены?

— К сожалению, да.

— Даже если она будет знать, что вам угрожает смерть или полная переделка?

Гереро внимательно посмотрел на меня. Он все еще никак не мог привыкнуть к моим вопросам, В самом деле, о какой жалости может идти речь, когда рискуешь потерять на ней деньги? Интересно, а как поступил бы на ее месте сам Гереро? Так же, как она? Удивительно было, как реально, как четко он воспринимал идею денег, даже чужих, и как абстрактна была пока что для него идея смерти или переделки. Своей смерти или своей переделки. Пока…

— А нельзя ли все-таки уговорить вашу даму дать показания?

— По-моему, я вам уже сказал. Ее зовут, кстати, Урсула Файяр.

Гереро посмотрел на меня, чтобы убедиться, какой эффект произведет на меня это имя. Посмотрел, как мне показалось, даже с гордостью. Да, миссис Файяр было что терять. У ее супруга было больше миллионов, чем у меня рубашек.

— Неужели же все-таки она не согласится выступить на суде, зная, что от ее слов зависит жизнь человека?

— Нет, она не сентиментальна.

Да, разумеется, рисковать деньгами из-за жизни человека — это сентиментальность. Во всяком случае, когда речь идет о деньгах мистера Файяра.

— Ну а заставить ее выступить в суде мы не сможем?

— Что значит «заставить»? — насторожился Гереро. Слово «заставить» было ему понятнее, ближе.

— Есть у вас какие-нибудь доказательства вашей связи? Письма, записочки? Что-нибудь в этом роде?

Гереро задумчиво пососал верхнюю губу и с сожалением покачал головой. Чувствовалось, что он бы с удовольствием прижал бедную маленькую Урсулу Файяр к ногтю. И он не был сентиментален. Два голубка, не забывающие о выгоде. Две электронные машины, не забывающие в объятиях цену друг друга и всегда готовые продать, Лишь бы была подходящая цена.

В Гереро уже и следа не осталось от его недавней уверенности. Пожалуй, он был теперь растерян.

— Не-ет. Ничего. Совершенно ничего. Теперь, когда я думаю об этом, я вижу, как осторожна она была, дьяволица…

— А мог кто-нибудь из соседей видеть, как она приехала к вам? Или уехала?

— Нет, мой дом стоит совсем особняком и совершенно не виден соседям. Я даже их как следует и не знаю, признаться.

— А у вас там никого нет? Я имею в виду какого-нибудь садовника или кого-нибудь вроде этого?

— У меня есть садовник. Он же сторож, он же шофер. Но в этот день я его отпустил. Урсула всегда настаивала, чтобы никто ее не видел…

— Гм… удивительно она все-таки предусмотрительная особа…

— Да, пожалуй, — пожал плечами Гереро. — К сожалению, я это понимаю сейчас… Но кто бы мог предположить…

— Вам кто-нибудь звонил туда в тот вечер?

— Нет, никто. Я выключил телефон.

Да, у этой публики легко не заработаешь, вздохнул я. Уж если всевышний и послал мне клиента, так такого, как мистер Ланс Гереро.

— Почему вы молчите? — спросил меня Гереро, и в первый раз с начала разговора я уловил в его голосе нотки беспокойства. Настоящего беспокойства. Может быть, только сейчас, отвечая на мои вопросы, он понял, насколько он безоружен перед законом.

— Я думаю, стоит ли мне соглашаться, мистер Гереро, — медленно сказал я. На этот раз я не блефовал. Если машина выдала ордер на арест, значит, основание для ареста было. Да и полиция не стала бы терять время понапрасну, если бы не была уверена в фактах. Чего нельзя было сказать о буду щей защите. Я поднял глаза и внимательно посмотрел на Гереро. Удивительный все-таки нюх у бизнесменов. Куда там какому-нибудь пойнтеру. Он мгновенно почувствовал, что я заколебался, и его манеры тут же изменились.

— Мистер Рондол, — всю самоуверенность с него как сдуло, и голос теперь звучал просительно, — мистер Рондол, как только меня арестовали и сюда примчался мой адвокат Нилан, мы сразу поняли, что он не сможет быть моим защитником. Он занимается делами фирмы. Уголовный процесс — это не его сфера. Мы перебрали десятки фамилий, прежде чем остановились на вас. Нам нужен был адвокат, который мог бы произвести свое расследование, а вы несколько лет были частным детективом… Я понимаю, что дело необычно, но клянусь вам, я никогда не видел этой Джин Уишняк. Это какая-то чудовищная ошибка. Нелепость. Нонсенс. И это вы должны доказать… Иначе я должен буду выбирать между смертью и переделкой. Не думайте о деньгах, назначьте самый высокий гонорар…

— Мистер Гереро, — холодно сказал я, — я не намерен запугивать вас, чтобы выжать лишнюю тысячу НД. Но дело, как вы сами понимаете, не из самых простых…

— Я выпишу вам сейчас чек на пять тысяч. После процесса мы удвоим эту сумму. Хорошо?

Бог свидетель, что мне не хотелось связываться с этим делом. Я бы предпочел сидеть в лодке с. Айвэном Берманом и смотреть на красно-белый поплавок, вежливо кланяющийся каждой волнишке, и ждать, пока он не вздрогнет и не начнет погружаться, теряя в прозрачной воде озера четкость очертаний.

Но у меня почти два месяца не было клиентов. Почти два месяца я сидел в конторе и ждал шагов. Или звонка. И теперь отказаться от пяти тысяч и клиента?

Как легко быть бедным, не приходится ломать себе голову над выбором.

— Хорошо, — сухо сказал я Гереро. — Я согласен взяться за ваше дело. Мои условия: с этой минуты вы будете говорить и делать то, что я сочту нужным. Не вы, а я. — Я поймал себя на мысли, что испытываю определенное удовольствие, мстя Гереро за его самоуверенность. — Вы согласны?

— Да, — вздохнул мой подзащитный. Теперь уже он был побежден и смотрел на меня с надеждой.

— Все, о чем мы говорим с вами, является по закону доверительным, поэтому вы можете быть со мной совершенно откровенны. Никто не имеет права потребовать от меня передачи доверительного сообщения клиента. Поэтому, повторяю, не колебайтесь ни мгновения. Я сейчас для вас больше, чем исповедник. Тот должен примирить вас с богом, я же с законом, Вы понимаете меня?

— Да, вполне.

— Прекрасно. Ведь мы сумеем строить защиту только при условии вашей полной откровенности.

— Я ничего не скрываю от вас.

— Вы знаете, как выдается ордер на арест?

— Нет.

— Полиция скармливает полученные ею данные прокурорскому компьютеру. Машина выдает санкцию на арест только в том случае, если данных для этого достаточно. Не потому, что ее электронным потрохам не нравится борода некоего Ланса Гереро, а потому, что данные, введенные в нее, убедительно доказывают, что некая Джин Уишняк была убита неким Лансом Гереро. Поэтому, кстати, у адвокатов теперь стало меньше работы…

— Но я же вам несколько раз повторил, что услышал ее имя в первый раз, когда читал обвинительное заключение. Это недоразумение. Этого не может быть. Ошибаются ведь и. машины. Кому-то компьютер десять раз присылал напоминание срочно уплатить за электричество ноль-ноль НД ноль-ноль центов. Какой-то фирме машина заказала в десять тысяч раз больше деталей, чем им нужно было… Я не убивал эту девку. Вы верите мне?

— Не знаю, мистер Гереро. Пока не знаю. Да это и не имеет значения. Раз вы мне говорите, что невиновны, значит, мы будем строить защиту, исходя из того, что вы невиновны.

— А если бы я сказал вам, что действительно убил мисс Уишняк? Как бы вы тогда строили защиту?

— Я бы все равно попробовал доказать суду, что вы ее не убили. Ежели бы этого доказать я не мог, пришлось выбирать бы другую тактику, например, доказать, что вы действовали в порядке самозащиты. Или что вы, невменяемы.

— К сожалению, я вменяем.

— Увы, похоже на то. Когда-то, еще до того, как диагноз психического состояния начали ставить машины, психическая невменяемость, состояние аффекта были любимым оружием адвокатов. Защита приглашала своих экспертов, обвинение — своих, и на процессах разыгрывались грандиозные сражения психиатров. Латынь летела направо и налево, тесты, эффекты и синдромы носились в воздухе, ученые мужи хватали друг друга за горло… Сказочное было время. Теперь анализ психического состояния, как я уже сказал, ставит машина, и вся драма исчезла.

— Боюсь, эта тактика для нас отпадает.

— Скорее всего да. Подумайте еще, мистер Гереро, не мог ли кто-нибудь вас видеть в тот злополучный вечер в Элмсвиле? Не разговаривали ли вы там с кем-нибудь? По дороге туда? Напрягите память. Вспомните.

Гереро медленно покачал головой. Теперь мне уже не нужно было искать искорки страха в его странно светлых глазах. Страх клубился в них.

— Нет. Понимаете, мой дом находится не совсем в Элмсвиле, а чуть дальше за ним. Если ехать отсюда по третьему шоссе, левый поворот па Элмсвиль находится на двадцатой миле. Я же проезжаю еще милю и сворачиваю направо, на маленькую боковую дорожку.

— Куда ведет эта дорожка?

— К моему дому и еще двум. Но они довольно далеко от меня. Я их не вижу, они — меня.

— А в городе где вы живете? Или вы всегда ездите в Элмсвиль?

— Нет, у меня есть небольшая квартира. Маршал-авеню, семь. Изредка я остаюсь на ночь в своей семье.

— Вы женаты?

— Да, но мы не живем вместе с женой около трех лет.

— Вы не разведены?

— Нет. Жена не настаивает, а мне совершенно безразлично. Тем более что она все-таки мать моих детей.

— Сколько их у вас?

— Двое. Сыну одиннадцать лет, дочери восемь.

— Какие у вас отношения с семьей?

— Вам это нужно, мистер Рондол? — спросил Гереро. На мгновение он было обрел прежнюю властность, и в голосе его зазвучало нетерпение.

— Не знаю, честно скажу, не знаю.

Я не врал. Я действительно не знал, что мне нужно, и просто старался выиграть время, ожидая, что в голову мне придет хоть какая-нибудь спасительная мыслишка. Я подозреваю, что врачи, расспрашивая о всякой чепухе, тоже маскируют свою беспомощность и тянут время.

— Пожалуйста, Рондол. Думаю, что жена до сих пор не может простить мне ухода. Но она порядочная женщина…

— Сколько вы даете им денег?

— Три тысячи новых долларов в месяц. Как видите, сумма вполне приличная. Кроме того, если возникает потребность в чем-то дополнительном, я, как правило, не отказываю.

Я представил себе, как миссис Гереро должна просить у мужа денег на «что-то дополнительное». Не хотел бы я быть на ее месте.

— А дети?

— Дети? Что дети?

— Как они к вам относятся?

— Ах, как относятся? Не знаю, я их не очень часто вижу… Наверное, как обычно. Как в наше время дети относятся к родителям? В лучшем случае никак.

Я снял наушники и положил в чемоданчик. Гереро последовал моему примеру. В сущности, он был прав. Для такой беседы можно было и не напяливать на головы «сансуси», даже если нас подслушивало сразу двадцать человек.

— Послушайте, Рондол, — сказал вдруг Гереро, — ведь существуют же детекторы лжи. Может быть…

— Видите ли, их показания никогда не принимались судами, хотя когда-то в ходе следствия полиция и пользовалась иногда этими машинами. Что такое, в сущности, детектор лжи? Не сколько датчиков состояния человека. Один датчик показывает давление крови, другой — электропроводность кожи, третий — частоту пульса, и так далее. Изобретатели предполагали, что человек, говорящий правду, спокоен, а человек, лгущий во время допроса, нервничает. И это отражается па его физиологическом состоянии; пульс учащается, он потеет, и кожа соответственно лучше проводит электрический ток, подскакивает давление крови, ну и прочее в том же духе. Все это очень мило, за исключением одной маленькой детальки. Иному человеку соврать куда легче, чем сказать правду. На этом ведь, строго говоря, построена вся цивилизация. Чем больше лгут, тем более развито общество.

— Значит, даже если бы я прошел проверку на детекторе лжи…

— Только для собственного удовольствия.

Мне показалось, что за время нашего разговора Гереро стал меньше. Как будто вместе с самоуверенностью и агрессивностью он терял и вес. Он помолчал и спросил:

— А если суд признает меня виновным?

— У нас будет полтора—два месяца для апелляции, во время которых вы будете в спячке. Вы ведь знаете, что это такое?

— Да-а…

— Подсудимые просто-напросто замораживаются. Очень гуманно и экономично. Восемнадцать квадратных футов площади и полкиловатта в сутки.

— А потом?

— Если мы выиграем дело в апелляционном суде, вас разморозят, пожмут вам руку и отпустят домой.

— А если проиграем?

— После приговора, а он в таких случаях, как ваш, то есть предумышленное убийство, допускает только два варианта: смерть или полная переделка, вы сами выбираете форму наказания и даете подписку. Если вы выбираете смерть, то после отказа апелляционного суда вы тихо и незаметно для себя переселяетесь в мир иной. Когда-то для казни включали ток на электрическом стуле. Теперь его выключат. Ежели вы выбрали полную переделку, вас, не приводя в сознание, подвергают так называемой психокорректировке, размораживают, проверяют и отпускают домой.

— А какова статистика? Выбирает ли кто-нибудь смерть?

— Вы не поверите, мистер Гереро, если я вам скажу, что около шестидесяти процентов подсудимых, приговоренных к смерти или полной переделке, предпочитают смерть.

— Почему?

— Вы когда-нибудь видели измененных?

— Н-нет, не думаю…

— Вообще-то, строго говоря, они остаются теми же людьми. Допустим, вы подвергаетесь полной переделке. Вы остаетесь тем же Лансом Гереро, вы знаете, что вы Ланс Гереро, узнаете всех друзей и знакомых, помните свою предыдущую жизнь. Но вы начисто лишены агрессивности, вы не можете никому причинить зла, вы даже не можете соврать. Есть ли место для такого человека в нашей системе? Ведь он как святой, а святые как-то неважно вписываются в частнопредпринимательское соревновательное общество…

Мне было стыдно за себя, но я ничего не мог поделать. Я испытывал удовольствие, глядя, как с Ланса Гереро, словно шелуха с луковицы, сшелушиваются все новые и новые слои, обнажая его испуганное, человеческое естество.

Глава 3

-Гизела, — сказал я, входя в контору, — как вы думаете, чем я собираюсь сейчас заняться?

Секретарша внимательно посмотрела на меня.

— Неужели все-таки дело? — недоверчиво спросила она.

— Дело — это пустяки. Главное, я сейчас сяду за свой старый, добрый стол и…

— Уснете, как обычно? — Гизела была воплощенной невинностью. Я даже не мог рассердиться на недостаток чинопочитания.

— Нет. Я возьму ручку и выпишу чек на ваше имя. Зарплата за три месяца.

— Большое спасибо, мистер Рондол. Вы спасаете меня от голодной смерти.

Я посмотрел на Гизелу. Время от времени она сообщала мне, что твердо решила худеть. После этого она в течение нескольких дней все время что-то грызла за стенкой, звякала ложечкой о стакан и через неделю с изумлением обнаруживала, что не только не похудела, но даже поправилась. Сейчас, судя по цвету лица и по тому, как обтягивало ее зеленое платье, Гизела только закончила очередную попытку похудеть. Впрочем, полнота шла ей.

— Но, Гизела, — строго сказал я, — не думайте, что я плачу вам деньги зря. Найдите-ка мне вечернюю газету за девятнадцатое сентября, утренние за двадцатое, двадцать первое, телепленки с последними известиями за девятнадцатое, двадцатое и двадцать первое.

Я прошел в свою комнатку, уселся в кресло и посмотрел на блондинку с голодными глазами, Она все с таким же вожделением смотрела на масло для загара. Может быть, чуточку более страстно, чем утром.

Интересно, как я буду защищать этого бородатого игрушечника? Если бы он признался мне в убийстве, тогда хоть можно было бы думать: состояние аффекта, самозащита, шантаж с ее стороны… Банальная, но обычно довольно эффективная тактика защиты. Далеко не молодой бизнесмен, респектабельный член общества, пылко, со всей силой неизрасходованной нежности и страсти полюбил молоденькую девушку. Он принес ей свое сердце, свои чувства, свою открытую, наивную душу… Гм, наивная душа бизнесмена — прекрасно звучит… А она, эта юная расчетливая хищница, опутывает его, требуя денег, денег, денег. Ее оружие — молодость. Она пользуется им, как опытный фехтовальщик шпагой. Она для него все — жизнь, любовь, страсть. Он не жалеет для нее ничего. Он готов на все, он забывает обо всем на свете. Все, что у него было, он бросил к ногам улыбающейся хищницы, молодого вампира, высосавшего его досуха.

И вот, когда он, опустошенный и разоренный, стоит в последний раз перед ней на коленях, она заявляет ему, что его акции упали до нуля. Оскорбленный в самых своих лучших чувствах, доведенный до отчаяния страстью, он выхватывает из пиджака бумажник и с силой швыряет его в недостойную. Даже пустой бумажник бизнесмена, увы, достаточно тяжел. Удар пришелся в висок. Она упала, успев лишь, прошептать: ах, как ты был прав, Ланс, когда говорил, чтобы я не думала о твоем бумажнике…

Вечерние газеты вышли бы с заголовками: «Смерть в бумажнике», «Бумажник — смертельное оружие в руках бизнесмена».

Я вытащил из кармана носовой платок, но глаза мои были сухи. Я не разжалобил даже себя и уж подавно не разжалобил бы судейские машины. Ах, какое дьявольское изобретение — эти электронные чудовища, заменившие и присяжных, и судью. Они ведь не могут поставить себя на место обвиняемого и воспылать гневом против коварной обольстительницы, разорившей и оттолкнувшей бедного владельца «Игрушек Гереро»…

Другое дело, если бы существовал старый, добрый суд присяжных. О, тогда среди них наверняка нашелся бы не один пожилой ловелас, обжегший крылышки па таких же Джип Уишняк… Но у электронных судейских машин, сменивших присяжных, ни один транзистор не дрогнет от таких душещипательных историй. Нет, придется, видно, бросать адвокатскую практику и становиться программистом консультационной юридической машины. И то лишь закончив специальные курсы.

— Вот газеты, мистер Рондол. — Гизела положила мне на стол «Шервуд таймс» и «Шервуд икзэминер».

— Спасибо. И никуда не уходите, пожалуйста. У нас будет много работы.

Я начал просматривать газеты. Девятнадцатого я не нашел ничего. Ни строчки. Назавтра, двадцатого, в «Таймс» была крошечная заметка: «Вчера вечером в своей квартире на Индепенденс-стрит, 18, была убита Джин Уишняк, 21 года, начинающая актриса. Убийца нанес своей жертве несколько ударов по голове. Лейтенант Бэнкс заявил, что подозрения падают на человека, который, по словам соседей, регулярно посещал мисс Уишняк в течение нескольких месяцев».

В «Икзэминер» было примерно то же самое, а назавтра, двадцать первого, обе газеты сообщили об аресте Ланса Гереро, владельца «Игрушек Гереро». И все. Начинающая актриса… Этот бородатый идиот приезжал к ней, надо думать, не раз и не два. И машину оставлял около самого дома. Да и внешность моего клиента, с его окладистой черной бородой, запомнить не трудно.

А для чего, интересно, ему понадобилось морочить мне голову при помощи Урсулы Файяр? Чтобы убедить меня в своей невиновности? Какая глупость! Интересно, оставил ли Гереро какие-нибудь следы в квартире девицы? Если там есть отпечатки пальцев — а они скорей всего там есть, ведь он там бывал не раз и не два — защита будет трудной. Чтобы не сказать большего. Главное — чтобы не оказалось прямых улик, вроде орудия убийства с отпечатками пальцев…

Надо было ехать на Индепенденс-стрит. Но прежде я позвонил сладкоголосому мистеру Нилану в «Игрушки Гереро» и спросил у него, на какой машине ездил его шеф. Оказалось, что на «шеворде» модели «клинэр». Электромобиль одного из последних выпусков. Красного цвета. Регистрационный номер ВС 17—344. Отличная машина. Тысяч семь — восемь, не меньше. Как раз для владельцев игрушечных фирм. И всех других владельцев, конечно. Необнищавших адвокатов.

Я вышел на улицу. Холодный северный ветер, насыщенный влагой, несся по улице, как в аэродинамической трубе. Я посмотрел на мой маленький, израненный «тойсун». Увы, не «шеворд» и тем более не «клинэр». Но не будем снобами, господа. Тем более что даже и в «тойсуне» сейчас было лучше, чем просто на улице. Я снял с ветрового стекла несколько налипших на него листьев, сел в машину и отправился на Индепенденс-стрит.

Индепенденс-стрит принадлежит к тем улицам, у которых какой-то неопределенный характер. Они никак не могут решить, то ли продолжать цепляться за исчезающую респектабельность, то ли смириться с судьбой и медленно опуститься к статусу трущоб.

Эта двойственность и нерешительность видна во всем. И в неуверенных шагах наркомана, который еще стесняется своего порока, и в кое-как выкрашенных фасадах старых, давно не ремонтировавшихся зданиях, похожих на лица молодящихся старух, и в брезгливых лицах пенсионеров, вспоминающих, должно быть, старые, добрые времена.

Дом оказался классом выше, чем я предполагал. В нем, наверное, даже были ковровые дорожки на лестнице. Впрочем, имея таких поклонников своего расцветающего таланта, как Ланс Гереро, бедная Джин Уишняк могла позволить себе жить в приличном доме.

Я стал па тротуаре, подняв воротник, и ждал. В наши дни достаточно постоять около дома несколько минут, чтобы вызвать чьи-нибудь подозрения.

Первым откликнулся на мой призыв немолодой человек, который явно забыл утром побриться. Скорее всего с похмелья, судя по его рачьим, красным глазам.

— Ждете, — сказал он удивительно ровным голосом. Не то вопрос, не то утверждение.

— Меня зовут Язон Рондол. — Я улыбнулся со всем доступным мне дружелюбием И приподнял шляпу. — Вот моя карточка. Я адвокат Ланса Гереро. Человека, который…..

— А, это тот, кто пристукнул мисс Уишняк. С бородой.

— Я еще не уверен, что пристукнул ее именно он, — еще дружелюбнее улыбнулся я, — но что он с бородой — это святая правда.

Небритый подозрительно посмотрел на меня. Игривость моего тона показалась ему, наверное, какой-нибудь ловушкой. Кроме того, на Индепенденс-стрит уже давно не шутили. Не та это была улица, чтобы шутить здесь.