— Я хотела узнать, может быть, вам нужны уборщицы… — неуверенно пробормотала Луиза.

Сестра посмотрела на нее и вздохнула. Взгляд ее выражал неодобрение. Или она считала ее слишком модной для скромной работы, о которой спрашивала, или слишком глупой.

— Боюсь, дорогая, что мы ничего предложить вам не сможем. Впрочем, пройдите к старшей сестре. Кто знает, может быть, у нее есть какая-нибудь временная работа. — Сестра почему-то еще раз вздохнула, и Луизе почудилось, что при этом она жестяно хрустнула. — Пройдите вот сюда, по коридору до конца. Увидите на двери надпись «Старшая сестра». Ее зовут мисс Фэджин.

— О, спасибо большое, вы очень любезны, — пылко сказала Луиза, и накрахмаленная сестра царственно кивнула ей.

Дверь комнаты мисс Фэджин была распахнута. В комнате медленно плавали голубоватые облачка дыма, и сквозь них с трудом можно было рассмотреть маленькую женщину с сигаретой во рту. Она с яростью тыкала пальцем в универсальный информатор и списывала на листок бумаги какие-то цифры.

— Мисс Фэджин, — пробормотала Луиза, подходя к столу. Маленькая женщина предостерегающе подняла руку, прося Луизу помолчать, и продолжала сражение с информатором. Наконец она выпустила очередное облачко дыма и посмотрела на Луизу.

— Безумная работа! — выкрикнула она. — Вся больница на мне. Если мне еще поручат операции, я могу вполне работать тут одна! Это не больница, моя деточка. Это каторга, на которой я отбываю пожизненное заключение. Впрочем, это даже не каторга. На каторге можно иногда передохнуть. Это больше похоже на галеры. И знаете почему? — она снова повысила голос.

— Н-нет.

— Конечно, вы не знаете. Если я сама не знаю, откуда можете знать вы? — она вдруг усмехнулась и спросила уже спокойным голосом: — Вы ко мне?

— Д-да, мне сказали, может быть, у вас есть какая-нибудь работа, уборщица например…

— Зачем? — снова закричала маленькая женщина, судорожно схватила новую сигарету, прикурила и жадно затянулась. — Зачем вам это? Радуйтесь жизни, пока молоды, ругайтесь с мужем, бейте детей. Это прекрасно.

— С удовольствием бы, — Луиза позволила себе более осмысленную улыбку, — но у меня нет мужа и нет детей.

— И это прекрасно! — решительно воскликнула старшая сестра и взмахнула рукой, в которой держала сигарету, словно показывала Луизе, как прекрасен мир. — Свободна, как птичка! Огромное небо, лети куда хочешь. Или вы не хотите летать?

— Я не знаю, — пробормотала Луиза.

— Надо пробовать, надо летать!

— Да, но я оказалась сейчас в таком положении, когда мне нужны деньги…

— Это случается, — вздохнула мисс Фэджин. — Но неужели вы, с вашей внешностью, не можете найти работу более интересную, а? — Она вопросительно посмотрела на Луизу.

— Я… — Луиза опустила голову, — я болезненно застенчива, и потом я живу недалеко отсюда, на Санрайз-стрит…

Еще несколько таких разговоров, и можно будет подумывать о карьере в театре, подумала Луиза и с удивлением отметила, что чувствует себя все увереннее и увереннее. Впрочем, она всегда была такой. Она трусила лишь в самом начале, потом вдруг приходило спокойствие.

— Боже мой, какая прелесть! Застенчивый человек! Да вас показывать надо! За деньги! Я не видела застенчивой девушки уже лет двадцать. Да почему только девушки! Вообще застенчивого, деликатного человека. Хотя откуда им взяться? Кто-нибудь видел застенчивого тигра? Или деликатного льва? Не-ет, дорогая моя, в наших джунглях без клыков и когтей делать нечего. Даже нищенствовать. Потому что за хорошее место, где много прохожих и щедро подают, тоже надо сражаться. — Старшая сестра замахала руками, разгоняя дым. — Дайте-ка я вас получше рассмотрю. Как вас зовут?

— Аннабелла Брэнд, мисс Фэджин, — робко пробормотала Луиза. — Но друзья меня зовут Анни.

— Да-с, милочка, работы у меня, к сожалению, нет, но и отпустить такую девушку, как вы, грех. Тяжкий грех, о котором я всегда буду сожалеть. — Старшая сестра свирепо раздавила недокуренную сигарету в пепельнице и тут же вытащила из пачки новую. — Послушайте, — вдруг спросила она Луизу, — а вы умеете обращаться с информатором?

— Ну… у моих родителей была простенькая модель… Потом в школе…

— Как, вы еще и в школу ходили?

— Я кончила школу, мисс Фэджин, — Луиза позволила себе чуть-чуть оскорбленного достоинства.

— Тогда я вас не отпускаю. Больше всего на свете я ненавижу кошек и информаторы. Всех моделей. Да… одно маленькое обстоятельство. У вас, случайно, нет суицидального синдрома? Вы никогда не пытались покончить с собой?

— Н-нет, — пробормотала Луиза. — А это обязательно?

— Ого, милочка, у вас еще ко всему и чувство юмора… Гм… Если бы я не боялась развратить вас, я бы сказала, что вам цены нет. А насчет синдрома — боюсь, что вам придется работать в этой комнате, а от моего дыма гибнут даже мухи и тараканы.

— Эркондишен…

— Не выношу. Впрочем, ради вас я постараюсь курить поменьше.

— Спасибо, мисс Фэджин.

— Приходите завтра, милочка, я покажу вам, что делать. Ну-с, платить мы вам пока сможем… сто в неделю. Надеюсь, вас это устроит?

— Спасибо, мисс Фэджин. Я очень тронута. Но…

— Что, милочка?

— У вас есть сейчас какие-нибудь другие дела в больнице?

— Дела? — демонически рассмеялась старшая сестра. — У меня — и дела? Что-что — а это у меня есть. А почему вы спрашиваете?

— Мне хочется, чтобы вы ушли хотя бы на десять минут…

— Боюсь, милочка, что, если я выйду отсюда на минуту, раньше чем через час мне не вернуться. А почему вы хотите, чтобы я вышла?

— Я бы проветрила комнату и выкинула окурки. — Луиза поймала внимательный взгляд старшей сестры и торопливо добавила: — Мы не будем считать это за работу. Просто…

— Что «просто»?

— Мне хотелось бы… чтобы вы дышали не одним только дымом… Простите, — добавила Луиза, видя, как мисс Фэджин нахмурилась.

— Анни, милочка моя, вам этого действительно хочется?

— А для чего мне обманывать вас?

— Гм… логично. Просто это странно, когда кто-то пытается заботиться о тебе. Очень странно. Какое-то нелепое ощущение. А вы уверены, что я не заподозрю вас в заговоре?

— В заговоре?

— Против меня. О, вы и представить не можете, какие тут плетутся интриги. Дворец какого-нибудь магараджи показался бы детским садом.

— Я… Поверьте…

— Ладно, милочка, открывайте окно, выкидывайте окурки, я зайду за вами через пятнадцать минут, и мы спустимся вниз в кафетерий, выпьем по чашечке кофе. Если, конечно, никто не подослал вас отравить меня.

Голубовато-сизый дым протягивал в распахнутое окно толстые щупальца, и комната постепенно светлела. Луиза вытряхнула пепельницу на лист бумаги и сделала из нее аккуратный пакетик.

Забавное существо, подумала она о мисс Фэджин, а может, скорее не забавное, а трагическое. Если всю свою жизнь связать с подсчетом постельного белья, можно действительно закуривать себя насмерть и бояться интриг.

Какое счастье, что у нее есть Ники. Пусть такой, пусть другой, пусть за тысячу миль, но ее Ники. Ее опора, ее любовь. Господи, что я только не готова сделать ради него…

— Ого, основательно же вы, однако, выстудили комнату, милочка, — проворчала старшая сестра, подозрительно заглядывая в дверь. — Если вы собираетесь делать это регулярно…

— Не бойтесь, мисс Фэджин, — улыбнулась Луиза. — Только когда вас не будет.

Они шли в кафетерий, и старшая сестра кивала налево и направо, отвечая на почтительные приветствия.

— Знаете, Анни, сколько я уже на этих галерах?

— Лет десять?

— Десять! Двадцать два года! Когда я начала работать, профессор Трампелл был еще кавалером хоть куда, и все сестры млели, глядя на него. На редкость был привлекательный мужчина, знаете, такой стареющий лев, но лев, лев. — Мисс Фэджин улыбнулась светло и лукаво, и Луиза подумала, что старшая сестра, может быть, прослужила здесь двадцать два года именно из-за льва.

Льва, которого Ники теперь подозревает в страшной вещи. Но не надо сейчас ни о чем думать. Она уже внутри больницы, она уже сделала первый шаг, и теперь важно не торопиться и ничего не испортить.

Они пили кофе, и мисс Фэджин тараторила не умолкая:

— Вообще-то, наша клиника довольно дорогая. Большинство палат на одного или двух человек, но работы все равно невпроворот. Вы это увидите, милочка. К тому же поразительно капризные больные. И то не так, и постель не такая, и кормят не так, и телевизор не такой, и, конечно, лечат не так. А как их лечить, когда народ все в годах, не пациенты, а ходячие или лежачие медицинские энциклопедии. Помню, я начинала работать в муниципальной больнице, совсем другое дело. Больница была для бедных. Так пациенты даже умирали там с улыбкой, не веря своему счастью: попасть в бесплатную больницу…

К их столику подошла высокая, элегантная женщина.

— Привет, Дженни, — сказала она.

— Привет, Айлин, — ответила мисс Фэджин. — Это Анни, моя новая помощница. Анни, это мисс Ковальски, секретарь шефа.

Луиза встала, пожимая протянутую руку. Секретарь профессора Трампелла. Вот кто мог бы спокойно заглянуть в архив. Не торопиться. Один неверный шаг — и жизнь Ники будет в опасности.

— Ты не возражаешь, если я подсяду к вам? — спросила мисс Ковальски у старшей сестры. При этом она взглянула на Анни и едва заметно усмехнулась.

— Я давно уже никому не возражаю, — как-то странно сказала мисс Фэджин, и Луизе показалось, что обе женщины не слишком жалуют друг друга.



Через неделю она уже знала, что не ошиблась. Старшая сестра и секретарь профессора Трампелла были заклятыми врагами. Они ненавидели друг друга пылко и страстно, и вся больница с удовольствием следила за их молчаливой войной.

— Что ты хочешь, — просвещала ее хирургическая сестра Фанни, с которой она познакомилась в кафетерии, — твой Паровоз…

— Паровоз?

— Ну, так все зовут мисс Фэджин за ее сигареты. Говорят, она курит даже во сне, не просыпаясь. Так вот. Паровоз двадцать лет назад была, по слухам, в довольно близких отношениях с шефом. Говорят, она была недурна в то время. Сейчас и не подумаешь, что может найтись мужчина, который обратил бы внимание на нее, но двадцать лет — это двадцать лет. Тридцать и пятьдесят — большая разница.

— Фанни, мне тридцать лет, и ты заставляешь меня содрогаться от ужаса…

— И содрогайся. Но главное — не теряй зря время. Не успеешь оглянуться, сама будешь паровозом.

— Ты говоришь со мной, как старушка. Сколько тебе?

— О, я уже немолода, — засмеялась Фанни, — мне исполнилось на днях двадцать шесть лет.

— Почтенный возраст.

— Я хоть стараюсь не терять времени даром…

— Поучишь меня?

Фанни прищурилась и критически осмотрела Луизу:

— Сдается мне, Анни, дорогая, что особенно учить тебя нечему. — Они посмеялись.

— Так ты говоришь, что Паровоз и секретарь шефа…

— Это все знают. Паровоз до сих пор, наверное, считает, что шеф принадлежит ей, хотя он принадлежит уже на три четверти господу богу. Но она ненавидит эту надутую куклу Ковальски острой ненавистью. Ну, а та, естественно, отвечает ей взаимностью.

Через несколько дней, выходя после работы из больницы, Луиза столкнулась с секретарем шефа. Та приветливо улыбнулась ей:

— Ну как вам у нас нравится? Вы не торопитесь?

Боже, какая удача! Она часами ломала себе голову, думая, как бы заговорить с этой женщиной, а та сама обращается к ней. Не потому, конечно, что она вдруг вызвала ее симпатию. Наверное, в их войне каждая пешка на учете. И если у мисс Фэджин появилась новая помощница, то мисс Ковальски сочла своим священным долгом переманить ее в свой лагерь.

— О нет, мисс Ковальски, я хотела немножко пройтись, сегодня чудная погода.

— Вот и прекрасно. Мы можем пройтись вместе. Если, конечно, я не нарушаю ваши планы.

— Что вы, меня никто не ждет, я никуда не тороплюсь.

Они шли несколько минут молча, потом вдруг секретарь профессора Трампелла сказала:

— Надеюсь, вас уже просветили по поводу того, какая я змея и как я эксплуатирую бедного старика?

— Не понимаю, о чем вы говорите, мисс Ковальски, — сказала Луиза, и сердце ее забилось от возбуждения. Только бы правильно сыграть роль.

— Вы вежливый человек, Анни, — усмехнулась мисс Ковальски, — но вы попали в гадючник. Иногда мне кажется, что я слышу змеиный свист и шорох ползущих гадов. Казалось бы, больница, учреждение, где человеческие страдания, смерть должны делать людей чище, лучше. Куда там! Клубок всех пороков: зависти, недоброжелательства, подозрительности, ревности. Ваша милая мисс Фэджин твердо уверена, что я отбила у нее любовника и что, если бы не я, старик стоял бы на коленях перед ней. Во-первых, я не уверена, обращал ли он вообще когда-нибудь на нее внимание. Во-вторых, двадцать лет назад они оба были на двадцать лет моложе. В-третьих, я работаю здесь всего шесть лет, и у меня никогда не было никаких отношений с профессором Трампеллом кроме чисто служебных. Вы верите мне?

— О господи, мисс Ковальски, какие я имею основания не верить вам?

— Вы кажетесь мне милой и интеллигентной женщиной. Вы только что попали в наше заведение, и мне было бы неприятно, если у вас сложилось превратное мнение обо мне.

— О, мисс Ковальски, как вы можете подумать такое? Вы… Вы такая элегантная… В вас столько… внутреннего достоинства… Я не верю, что у кого-то может повернуться язык сплетничать о вас…

Секретарь шефа усмехнулась:

— Вы добрая девушка, но не будьте наивны. Те качества, которые вы так любезно приписываете мне, — идеальная мишень для сплетен. Клевета и сплетни не обращают внимание на посредственность и серость. Их как магнитом притягивает все то, что не похоже на них. А вы говорите: язык повернуться не может… Еще как может! Считается — и вы можете догадаться, кто один из авторов информации, — что я имею какие-то виды на профессора Трампелла. На печального семидесятилетнего человека, у которого осталось так мало сил… — мисс Ковальски вздохнула, и Луиза подумала, что информация, может быть, не так уж и фантастична. — Заходите ко мне, Анни, вы не представляете, как иногда бывает тяжело ощущать вокруг себя атмосферу ненависти и зависти. Недавно я была с дочкой брата в зоопарке. Боже, какими милыми и доброжелательными казались мне все эти львы, тигры, пантеры! Да если б можно было, я спокойно вошла в их клетки. После наших милых сплетниц это вовсе не было бы подвигом. Так зайдете ко мне? Хорошо?

— С удовольствием, мисс Ковальски! — воскликнула Луиза.

«Что они, помешались тут на хищниках? — подумала Луиза. — Мисс Фэджин говорила мне о деликатных львах и тиграх, и этой звери кажутся даже милыми и доброжелательными».

— И пожалуйста, зовите меня, если вам не трудно, Айлин. А то, когда я слышу от вас «мисс Ковальски», я начинаю чувствовать себя почти что ровесницей шефа. Обещаете?

— Да, Айлин.

— Спасибо. И поднимайтесь ко мне почаще.

ГЛАВА 9

Через несколько дней Луиза зашла в конце рабочего дня в комнатку, где сидела Айлин.

— О, Анни, заходите, — обрадовалась секретарь шефа, — я уж думала, что мисс Фэджин приковала вас к столу. Вы еще не задохнулись там?

— Пока еще нет. Мисс Фэджин разрешает мне время от времени проветривать ее кабинет.

— Неслыханно! — усмехнулась Айлин. — Какая доброта! Кто мог бы ожидать от нее такое…

— Как у вас тут чисто и спокойно, — вздохнула Луиза.

— Я стараюсь поддерживать элементарный порядок.

— Но у вас столько работы, Айлин, я даже не представляю, как один человек может с ней справиться. У мисс Фэджин тоже много работы…

— Ах, ее работа! Пересчитывать постельное белье…

— А вы должны вести всю переписку шефа, следить за расписанием его дня, регулировать поток посетителей, следить, чтобы архив был в порядке…

— Если бы только это! Вы представляете, что такое кабинет руководителя клиники? Это нервный узел, куда поступает постоянно тысяча сигналов. До больницы я работала в фирме, которая занимается прокатом автомобилей. Очень, хлопотная и суетливая работа. Я и пошла в больницу, чтобы было спокойнее. Подальше от постоянных стрессовых ситуаций. И попала из огня да в полымя. Здесь, конечно, не выдают машины напрокат, но напряженных ситуаций бывает не меньше, поверьте мне! И поскольку я секретарь шефа, я все время оказываюсь в центре всяческих кризисов, которые надо ликвидировать. Вот в чем моя главная работа, и поверьте, она заставляет постоянно быть начеку. А вы говорите, старшая сестра много работает…

— А если требуются какие-нибудь справки о больных, о выписавшихся, об умерших, а они, наверное, всегда требуются, их тоже выдаете вы? — с благоговейным ужасом спросила Луиза.

— Мне кажется, я бы сошла с ума от такой ответственности.

— Их тоже выдаю я, — с шутливой скорбью Айлин развела руками.

— Но как вы все помните?

— Ну, девочка моя, не делайте из меня компьютер. Во-первых, я получаю справки от информатора. Вот, смотрите, например, недавно у нас лежал вице-президент «Дженерал фуд». Знаете, их эмблема — улыбающийся огурец, да вы его сто раз видели. Уолтер Д.Пирра. Я имею в виду огурец, а не его. Вот я набираю его имя, видите, и тут же на дисплее информатор мне подсказывает: поступил, диагноз, лечение, выписался. Если нужны подробности, я могу посмотреть историю болезни в архиве.

— Это вам нужно еще бежать куда-то, — покачала головой Луиза.

— Ну, бежать, положим, никуда не нужно. Вот шкаф. Я открываю его и достаю папочку. Маленькую старомодную папочку с историей болезни.

— О боже, какая все-таки ответственность! — сокрушенно покачала головой Луиза. Сердце ее билось, и она все время мысленно заклинала себя: только не торопись, только не торопись!

— Не преувеличивайте, Анни, не преувеличивайте, вы все время смотрите на меня с таким ужасом, как будто я лично отвечаю за здоровье всех больных. Это наша мисс Фэджин считает, что вся больница держится только на ней. У меня есть знакомый психиатр, так он говорит, что это типичный случай мании величия. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день она вдруг вообразит, что должна лично возглавить клинику. Впрочем, я говорю глупости. Она уже так думает. Ладно, хватит о ней. Пойдемте лучше домой, уже пора, тем более профессора сегодня нет. Бедняге немножко нездоровится.

— Спасибо, Айлин, но мне еще нужно кое-что сделать внизу.

— Луиза вся напряглась: запрет она дверь или оставит ее открытой? Вдруг ее пронзил страх. Конечно, запрет. — А… вы разрешите мне…

— Что, Анни? — Айлин повернулась и посмотрела на Луизу.

— Вы… Вы такая… необыкновенная женщина, — пробормотала Луиза, — вы мне так нравитесь…

— Вы тоже мне очень симпатичны, — серьезно сказала Айлин, — может быть, вы как-нибудь придете ко мне вечерком, а?

— С удовольствием! Но разрешите мне хоть что-то сделать для вас. Разрешите, я как следует уберу ваш кабинет. Смотрите, сколько пыли оставляют эти ленивые уборщицы!

— Ну что вы, милая, бог с ней, с пылью…

— Нет, нет, дорогая Айлин, мне хочется хоть так выразить свое восхищение вами!

На скулах мисс Ковальски выступили красные пятна. Она глубоко вздохнула, положила руки на плечи Луизы и поцеловала ее.

— Вы милая, восторженная девочка. Боюсь, вы слишком наивны для нашего жестокого мира. Но если вам так хочется, приберитесь, ради бога, только смотрите, чтобы ваш Паровоз не узнал, она никогда не простит вам. До свидания, Анни.

«Ну вот, теперь я почти у цели. Но почти. Прежде всего запереть дверь», — подумала Луиза.

Стараясь унять гулко колотившееся сердце, она спустила защелку и плотно закрыла дверь. Язычок замка сочно чмокнул, входя в паз.

Информатор? Нет, там ничего интересного не будет, подумала Луиза. В каком шкафу архив? Она как будто показывала на этот… Да, на этот. Она потянула дверцу. Ну конечно же, заперта. Луиза почувствовала, что вот-вот заплачет. Господи, играть, играть, лестью завоевывать этих мегер и в последнюю секунду оказаться перед запертым шкафом. На мгновение ее охватило глубокое отчаяние, она не могла вздохнуть, словно грудь спеленали тугими бинтами. Медленно, бесконечно медленно, по глоточку, она ухитрилась втянуть в легкие порцию воздуха. Только не терять головы. Быть в полуметре от цели, к которой ее послал Ники, и потерять голову — это было бы непростительно.

Спокойно, Лу, спокойно, глупенькая. Подумай, где-то ведь должны быть ключи. Вряд ли мисс Ковальски таскает их каждый день домой. А если ключи здесь, где они могут быть? Конечно, в столе.

Она открыла верхний ящик. Губная помада, зеркальце, ножницы, аккуратная стопка бумаги. Второй ящик не открывался. Этот-то заперт. Что она там держит, эта змея? Пистолет, чтобы отстреливаться от мисс Фэджин в схватке за шефа? Ей вдруг стало смешно, так живо она представила себе, как мисс Ковальски целится сквозь клубы сизого дыма в маленькую старшую сестру. Стоп, одернула себя Луиза. Не отвлекаться. Это уже похоже на начало истерики. Оставшиеся ящики были незаперты, но ключей в них не было. В них был лак для ногтей, еще одно зеркальце, карандаши, ручки, диктофон, бумага, все, что угодно, кроме ключей.

Ну конечно, так должно было быть. Слишком просто все у нее получилось. Она вытащила из ящика длинные канцелярские ножницы. Можно было, конечно, попытаться открыть шкаф или ящик, всунув длинные лезвия ножниц, но это было опасно. О следах взлома мисс Ковальски, естественно, доложит… А как только они начнут искать Анни Брэнд, выяснится, что она дала неправильный адрес, что никакой Аннабеллы Брэнд там нет, и все это может попасть в полицию. А если они найдут ее и как-то свяжут с Ники? Нет, нет, ни в коем случае.

Она в отчаянии уцепилась за ручку закрытого ящика и дернула изо всех сил. Ящик открылся, и она шлепнулась на пол. Он даже не был заперт, просто его, очевидно, заедало. В ящике лежали ключи. Сердце ее колотилось, руки дрожали. Она понимала, что ничего страшного с ней произойти не может, никто в комнату не зайдет, а если и зайдет, ничего не заметит, но ничего не могла поделать с собой. Быть такой трусихой… Она вдруг страшно рассердилась на себя: Ник поручил ей найти историю болезни, и она выполнит его просьбу. И плевать ей на страх, на противный озноб, колотящееся сердце. Она вытерла тыльной стороной ладони вспотевший лоб и взяла связку ключей.

Этот не подходит, и этот, и этот. Ага, этот. «Ники, — послала она телепатическую телеграмму, — Ники, любимый, можешь гордиться мной». Ключ легко повернулся, и в этот момент Луиза услышала шорох вставляемого в дверь ключа. Сердце ее остановилось на мгновение и тут же, пришпоренное ужасом, понеслось вскачь. Она стояла, не в силах пошевелиться.

Дверь медленно открылась, и в комнату ввалилась пожилая уборщица с ведром и тряпкой в руках. Она увидела Луизу, вздрогнула, тихонько вскрикнула, но тут же узнала ее:

— А, это вы… Господи, как я перепугалась…

— Мисс Ковальски просила меня помочь ей тут немножко, — забормотала Луиза, чувствуя, как дрожит ее голос. — Да вы не беспокойтесь, я потом заодно и приберусь. Внизу у меня есть и ведро, и все, что нужно.

— Ну и тем лучше, — вздохнула уборщица и сделала шаг к двери. Она была колченога и ныряла при каждом шаге, как поплавок. — Ох и напугали вы меня, — еще раз пробормотала она и покачала головой. — Открываю, а тут человек. Я вас сразу и не признала… Ну, думаю, грабители. Вы не смотрите, что у нас больница и взять вроде нечего. За один прошлый год раза три влезали. А может, и больше. И знаете зачем?

— Зачем?

— Наркотики, вот зачем. Кто уж к наркотикам привык, тот не только что в больницу — на тот свет в ад, в котел с кипящей смолой полезет, лишь бы только добыть себе снадобье. Вы уж мне поверьте. Я так младшего сына потеряла… — Старуха торопливо шмыгнула носом, словно боялась, что Луиза не захочет больше слушать. — Парень был хоть куда. И вот пожалуйста, помер в двадцать девять лет. Нашли на лестнице. Смертельная доза… — Она прерывисто вздохнула и посмотрела на Луизу: — Может, все-таки я…

— Да вы не беспокойтесь, все нормально, я здесь уберу.

— Как хотите, — почему-то обиделась уборщица. — И пыль не забудьте вытереть. Эта Ковальски — такая вредная баба… Ну ладно, я пошла.

Уборщица нырнула, вынырнула и закрыла за собой дверь. Ноги никак не хотели держать Луизу, и она села за стол Айлин. «О господи!» — прошептала она. Через мгновение она встала и открыла шкаф. Что там ни говори, а содержала архив мисс Ковальски в образцовом порядке. Вот ящик с «К». Калли, Карлуччи, Карсон Николас.

Диагноз: рак легкого с множественными метастазами. Установлен при обследовании при помощи теста Маямото, причем пункция делалась дважды, теста Чердынцева при анализе крови и томограмм.

Поступил… в состоянии комы… лечащий врач — профессор Трампелл. Смерть наступила в результате… Патологоанатомическое вскрытие, произведенное профессором Трампеллом, подтвердило диагноз.

Луиза вытащила из конверта цветные слайды томограмм. Стрелки, сделанные фломастером, грозно упирались в зловещие пятна. На общем снимке на правой руке виден был металлический штифт в кости. А Ники никогда не говорил, что у него был перелом.

Вот, собственно, и все. Луиза почувствовала, как охотничье возбуждение покидает ее. Было холодно и печально. Можно было сколько угодно храбриться и уверять Ника, что он стал ей еще милее, но что-то умерло вместе с этим несчастным телом, которое просвечивало на цветном слайде.

Ей хотелось плакать. Усилием воли она заставила себя прочитать историю болезни еще и еще раз. Ник строжайше запретил ей что-либо записывать. Кто знает, может быть, при следующем посещении они обыщут ее, и найденная копия истории болезни сразу насторожит их. Боже, что за мир, когда каждый шаг приходится рассчитывать, когда за каждым углом чудятся шпики, когда единственный на свете близкий человек где-то за тысячу миль от тебя, странный, чужой, холодный. Нет, нет, это все чепуха, испуганно поправила себя Луиза. Странный — может быть. Не так ведь легко привыкнуть к молодому незнакомому лицу. Но чужой и холодный — нет, это неправда. Это совсем неправда. Куда бы там ни переносили его мозг, душу, пока что он любит ее так же, как раньше. А может, еще больше. Она сейчас нужнее ему, чем раньше. А значит, он не чужой и не холодный.

И мысль эта постепенно успокоила ее. Она аккуратно сложила все в конверт, конверт положила в папочку со словами «Николас Карсон». Нет, нет, нельзя так грешить против судьбы, как она это только что делала. Если бы не фонд Калеба Людвига, не ждал бы ее сейчас Ник, не называл бы ее маленькой бедной обезьянкой, не утыкался бы носом в ее волосы. Тоненькая папочка — вот и все, что осталось бы после него. И то, наверное, ненадолго. Не вечно же они хранят эти папочки. Да и кому они нужны, жалкие следы бесчисленной армии, постоянно отступающей в небытие? Если бы Ник действительно умер, она не пережила бы. Все так говорят, и все великолепно все переживают. Но только не она. Не приспособлена она к жизни в огромном, пустом и враждебном мире. И только Ник помогает ей.

Она никак не могла восстановить в памяти свою жизнь до знакомства с Ником. Конечно, она ходила, ела, что-то кому-то говорила, но не жила. Только Ник дал ей полноту самоощущения. С ним она впервые осознала себя. Он был как бы проявителем, и все лучшее, что было запрятано где-то в тайниках ее натуры, он умел вытягивать из нее.

Она вздохнула и пошла вниз за ведром и тряпкой.

Надо выполнить свое обещание. Надо вообще проработать в этом гадючнике еще несколько дней, чтобы ее уход никак не связывался с этим вечером.



Всю дорогу от маленького аэродрома в Дарли до Ритрита она изнывала от тропической жары, хотя опустила стекла. Горячий воздух врывался в машину, не принося прохлады.

— А я еще помню, когда в машинах были кондиционеры, — пробормотал водитель. — Тогда еще ездили не на аккумуляторах, а на бензине. Помню, я совсем мальчишкой был, у отца в машине чего только не было. «Форд» был, здоровый такой, не то что сейчас…

А здесь, в гостевом домике, было прохладно, и Ник смотрел на нее таким восторженным взором, так пристально, так впитывал в себя ее черты, что ей стало даже стыдно немножко. И за что он ее так любит? В конце концов, она всего-навсего обыкновенная женщина. Не очень умная, скорее даже с куриными мозгами, пассивная.

— Ники, — пробормотала она, — почему ты так…

— Что «так»?

— Так… ну… любишь меня?

— А зачем это вам знать, мисс Феликс? — подозрительно спросил Ник.

— О, я тогда буду развивать в себе качества, которые вам нравятся, и подавлять остальные.

— Пожалуйста, мисс Феликс, ничего не меняйте в модели, которую я выбрал. Не улучшайте и не ухудшайте ее. Она меня устраивает в ее нынешнем виде.

— Как вам угодно, — мистер Карсон, — тоном энергичной продавщицы сказала Луиза, — мы хотели предложить вам усовершенствованную модель, но, разумеется, мы не настаиваем.

— Лу, как ты думаешь, почему я так люблю болтать с тобой?

— Ну, наверное, я очень интересный собеседник, очень развитой человек…

— Нет, Лу, я должен разочаровать тебя и сделать одно очень важное признание. Мне бы, честно говоря, не хотелось этого делать, но мы поклялись быть честными друг с другом, и я ничего не могу скрыть от тебя. Впрочем, если ты не хочешь…

— Говорите, Николас Карсон. Я готова к худшему.

— Поверь, любовь моя, мне тяжело говорить…

— Смелее.

— Хорошо, — вздохнул Ник. — Скажу. Мне просто нравится смотреть, как у тебя двигаются губы, когда ты говоришь.

— А что именно я говорю — это не имеет значения?

— Боюсь, что нет.

— Значит, я могу просто повторять алфавит?

— Ради бога. Если ты его, конечно, знаешь, любовь моя.

Потом, ближе к вечеру, они отправились побродить по Ритриту, и Луиза, счастливо улыбаясь, сказала:

— Ник, я выполнила твою просьбу.

— Я боялся тебя спросить. Тем более, что в доме сделать это было нельзя. Как тебе это удалось?

Луиза рассказала про мисс Фэджин и мисс Ковальски, а Ник с недоверчивой восторженностью покачивал головой.

— Вот так я добралась до твоей истории болезни.

— Только ничего не упускай, заклинаю тебя.

— Я знаю ее наизусть, — обиженно сказала Луиза и начала пересказывать все, что было на конверте.

Внезапно она почувствовала, что Ник импульсивно сжал ее руку.

— Повтори, — коротко сказал он.

— Причем пункция делалась дважды…

— Ты знаешь, что такое пункция?

— Ну, по-моему, это прокол.

— Это не только по-твоему. Это именно так.

— И что же тебя взволновало?

— Никаких пункций мне не делали. Ни единожды, ни дважды. Ну ладно. А рентгеновский снимок?

— Не рентгеновский снимок, а цветные такие пленки, томограммы.

— Ну?

— Их три. И на всех на них стрелки показывают на коричневые затемнения. Это твои томограммы. Ты можешь не сомневаться, Ники.

— Почему ты так уверена?

— Потому что на общем снимке есть, как говорят, полицейские, особая примета.

— Какая?

— У тебя был перелом правой руки, и на снимке отчетливо виден металлический штифт.

— Не останавливайся, Лу, и не давай мне остановиться. И не пугайся, если улыбка у меня кривоватая…

— В чем дело, милый?

— В том, что у меня никогда не было перелома и никакого металлического штифта в руке у меня нет. Поэтому семидесятилетний профессор, руководитель и владелец клиники вдруг взваливает на себя бремя лечащего врача. И патологоанатомического вскрытия. Он никому не мог доверять.

— Потому что…

— Потому что никакого рака легкого у меня не было.

Она поверила сразу и безоговорочно, как всегда верила ему.

— О Ники, это ужасно!

— Улыбайся, Лу, улыбайся. Если они способны на такое, они способны на все. Я уверен, что кто-нибудь сейчас следит за нами… Улыбайся…

Это было страшно. Ник говорил ей, что у него обманом выкрали тело, и при этом улыбался. И нельзя было понять, что страшнее: то, что случилось, или улыбка, не сходившая с его лица.

— Что же делать, Ники?

— Не знаю, Лу, пока не знаю. Но я должен узнать. Я должен взглянуть профессору Трампеллу в глаза и задать ему несколько вопросов. И пусть он опустит голову. И я буду смотреть на его розовый детский скальп, просвечивающий сквозь реденькие седые волосы. И не во мне, а в нем будет стоять страх. О Лу, ты не, представляешь, сколько раз я прокручивал в голове эту сцену. О, я не буду торопиться. Я буду терпеливо ждать, пока страх не заставит его дергаться. И он подымет голову.

— Но, Ники, ты понимаешь…

— Это ты должна понять. Я должен это сделать. Должен.

— О бедный Ники…

— Можешь не сомневаться, я это сделаю.

ГЛАВА 10

Антуан Куни обвел взглядом амфитеатр торжественной подзарядки и сказал:

— Друзья мои, сегодня мне хотелось бы поговорить с вами на очень важную тему. Та метаморфоза, которая произошла со всеми нами, кто сидит сейчас здесь, оставила страшные рубцы на наших душах. И постепенно привыкая к новой жизни в Ритрите, мы все время подсознательно сравниваем себя с теми, кем и чем мы были в той жизни. — Куни едва заметно усмехнулся при слове «той», давая понять, что понимает иронию выражения. — Подобно иммигрантам в новую страну, мы долго ведем счет по старым меркам: как было там и как теперь здесь. Нам было порой мучительно грустно, порой нас охватывала печаль. Воспоминания накатывались на нас яркими снами, и в воспоминаниях о той, уже недоступной нам теперь жизни мы казались себе лучше, ярче, счастливее…

Антуан Куни замолчал и опустил голову.

— Мне нужно с тобой поговорить, — прошептал я сидевшему рядом со мной Тони Баушеру.

— После подзарядки?

— Хорошо. Тш-ш, на нас смотрят…

Вдруг проповедник с силой распрямился, высоко и гордо вскинул голову.

— Я хочу задать вам вопрос, друзья мои. Очень простой вопрос: а не пора нам перестать чувствовать себя неуверенными иммигрантами? Не пора ли нам понять, что не той, старой жизнью должны поверять мы себя сегодня? Мы провозвестники новой цивилизации, мы пионеры ее, и на новом витке спирали истории мы стоим одиноко и гордо, как выброшенный далеко вперед разведывательный десант.

Не нам завидовать миллионам и миллиардам узников, кого слепая эволюция заточила в хрупкие клетки-тела, кого на каждом метре их жизненного пути подстерегают в засадах болезни, старость, смерть.

Мы вырвались из биологического плена, из кошмарного и безысходного плена обычной белковой жизни. Нас не подстерегают больше болезни, и страх неизбежной смерти больше не держит наши души на якоре отчаяния. Мы свободны и бессмертны, и ничто ныне не мешает нам воспарить в высоты, недоступные смертным. Или доступные лишь избранным. Тем, кто мощью духа и интеллекта умел заставить себя на мгновение подняться над тщетой бытия.

Фонд Калеба Людвига дал нам не просто тела, стоящие каждое по миллиону. Тела, дающие нам возможность двигаться с такой же, если не большей, ловкостью, чем в той жизни. Фонд дал свободу нашему духу, и наш долг — научиться пользоваться этой свободой. О друзья мои, я знаю, как страшится человек свободы. Только на словах жаждет он ее. Потому что свобода — это прежде всего ответственность, тяжесть выбора, мучительная необходимость самому прокладывать курс в безбрежном море свободы. Мы свободны, и мы должны научиться преодолевать в себе подсознательный страх этой свободы. О, я вижу с трудом сдерживаемые саркастические улыбки на некоторых лицах: хороша свобода, если мы живем в охраняемом лагере, если жизнь наша регулируется и направляется советом!

Друзья мои, и я почувствовал бы всю убийственную иронию своих слов, если бы не знал, что Ритрит лишь временное наше пристанище. Пока общество не привыкнет к идее исков — этих провозвестников новой жизни. Потом, когда мы выйдем отсюда, нам будет нелегко. Карьера пророка никогда не была особенно спокойной и комфортабельной. Не один из нас будет забросан камнями, если пользоваться библейским выражением, а может быть, и вполне будничным. Что делать, те, кто непохож, всегда вызывают страх, подозрение и ненависть у невежественной толпы. Мы будем проходить по улицам, и мальчишки будут улюлюкать нам вслед, мужчины будут грозить кулаками, а женщины — отплевываться: тьфу, тьфу, тьфу, вот они, бессмертные иски, будь они прокляты…

И неважно, что мы будем смиренны и будем обращать к ним слова любви. Все равно инстинктивная ненависть долго будет лежать между нами и ними и непроходимым рвом.

Но пионеры все равно должны идти вперед. Иски — это не механические монстры, которых показывают на ярмарках, не жалкие уродцы, при виде которых матери инстинктивно прижимают к себе детей. Мы — пионеры новой, более высокой цивилизации. Цивилизации, которая будет свободна от страха смерти, от жалкой старости, от болезней. И освобожденный дух наш подымется к высотам, о которых всегда мечтали лучшие люди.

Я думаю о покойном Калебе Людвиге. Я часто задаю себе вопрос: понимал ли он всю грандиозность задачи, которую он поставил перед своим фондом? И инстинктивно чувствую, что да, понимал. Иначе он не торопился бы так, создавая Ритрит и создавая нас. Да, да, создавая, ибо это его волей, его упорством и его деньгами живы мы все сегодня…



Я шел рядом с Тони и думал о том, как совместить пьянящие слова красноречивого Антуана Куни и водянистый страх в глазах профессора Трампелла, который выносил заведомо ложный смертный приговор ни в чем неповинному человеку. О, Куни был неглуп! Постепенно, исподволь заряжал он нас гордыней, почти религией. Он внушал нам сознание избранности, а сознание это — опасная штука. Оно как болезнь, от которой трудно избавиться. Можно сто раз произносить заклинания о равенстве и братстве, но что-то внутри нас, некая потайная гордыня всегда с жадностью ухватывается за привилегию избранности. За право смотреть на других с жалостью и презрением. О, людям не приходится долго искать, что бы такое возненавидеть в ближнем: католики косятся на протестантов, протестанты издеваются над католиками; атеисты презирают верующих, верующие — атеистов; богатые смотрят сверху вниз на презренные армии нищих, нищие уговаривают себя, что презирают богатство. Да что люди! Даже собаки играют в ту же игру. Каким взглядом окидывает на улице аристократический дог безродную собачонку…

И если бы не фокусы памяти моего друга Тони Баушера, подсунувшей ему коротенькое воспоминание о бегущем по снегу человеке, кто знает, что бы мы чувствовали сегодня. Может быть, мы бы аплодировали Антуану Куни, возносили хвалу покойному истребителю лесов Калебу Людвигу и стояли восторженно на коленях перед советом директоров фонда и смотрели сверху вниз на простых смертных. Смертных в прямом смысле.

Но у нас была защита против гипноза проповедника, как бы ловко он ни жонглировал соблазнительными словами: бег Тони Баушера на перебитых ногах и чужой металлический штифт в моей якобы руке.

Может быть, тела исков — это действительно шаг вперед к какой-то новой цивилизации. Но я не верю в цивилизацию, которая начинается с воровства и обмана. А нас обманули, одурачили и обокрали. Пусть вместо украденного нам дали даже нечто более ценное — все равно это была кража.

Мы шли по южной оконечности Ритрита, где было меньше всего шансов встретить кого-нибудь. Небо выцвело от зноя, ветер закручивал в пустыне легкие песчаные смерчики, но меня меньше всего интересовал пейзаж.

— Твоя память не подвела тебя, друг Тони, — тихонько сказал я. Тони вздрогнул и бросил на меня быстрый взгляд.

— Ты что-нибудь узнал?

— Да, небольшой пустячок. У меня не было никакого рака легкого и никаких метастазов.

— Не может быть, — пробормотал Тони, — а как же история болезни, анализы…

— Удивительные мы существа, — невесело рассмеялся я. — Ты твердо веришь в свои якобы перебитые ноги, но цепляешься за какие-то истории болезней, когда речь заходит о других. Но в отличие от тебя я полагаюсь не на память. В отличие от тебя я знаю. — Слово «знаю» я произнес с таким убеждением, что Тони вздрогнул и посмотрел на меня.

— Что значит «знаю»? Как ты можешь знать?

Я коротко рассказал ему обо всем. Я был уверен, что он обрадуется. Наконец-то. Наконец-то он перестанет сомневаться. Он приобретет уверенность. Он пожмет мне руку и скажет: «Спасибо, Ник. Ты развеял все мои сомнения». Мне казалось, что он тут же взорвется, задаст мне тысячу вопросов, начнет строить планы каких-то действий. Но он шел молча, опустив голову на грудь.

— Знаешь, Ник, — вдруг задумчиво сказал он, — я, конечно, благодарен тебе за откровенность. За то, что ты подтвердил то, в чем я был почти уверен. Но я ловлю себя на мысли, что я не рад этому.

— Почему, Тони? — спросил я, хотя мог бы и не спрашивать. Я уже догадывался, что он ответит мне. Хотя бы потому, что и сам переживал нечто подобное.

— Пока я полагался только на свою память, всегда оставалась лазейка, что это галлюцинация, фантом. И я не мог ничего делать. Нет, не то… Я не мог заставить себя идти на страшный риск только из-за того, что могло оказаться лишь иллюзией. А златоуст Куни прав: ловишь себя на том, что уже чувствуешь себя избранником. И жизнь спокойна. И страсти обходят Ритрит где-то стороной, и суета. И маленькая лаборатория уютна. И полусумасшедшая Рут Дойчер забавна. И кто знает, может быть, мне это действительно примерещилось, этот бег по заснеженному полю? Тем более здесь, в этой жаркой каменистой пустыне, даже снежинку себе трудно представить, не то что заснеженное поле.

И вдруг приходишь ты и говоришь, что это все-таки не иллюзия, не фокусы памяти. Ты представляешь доказательства, что это правда. Потому что, если ты был здоров и у тебя обманом украли тело, нет ни малейших сомнений, что то же самое произошло и со мной. Металлический штифт в твоей томограмме и мое занесенное снегом поле дополняют друг друга. Они уже не оставляют места для сомнений, как бы подсознательно ни цепляться за них.

И что теперь? Страсти уже не обходят Ритрит стороной. Я был центре тайфуна. Трудно чувствовать себя избранником, которого не избирали, а похитили, нагло выкрали средь бела дня. И лаборатория перестает быть уютной. И кто знает, может быть, рыжая Дойчер вовсе не забавна и не безумна, а шепчет то, чего нельзя не видеть. И что видел исчезнувший без следа Сесиль Стром… И нужно разрушать только что построенный уютный мирок, который так трудно было обживать. Нужно воевать с собой, со своей инерцией. Потому что мы уже набрали здесь определенный момент инерции… Знаешь, последние годы у меня были довольно скверные отношения с женой. Нет, пожалуй, даже не скверные. Мы просто постепенно и постоянно отходили друг от друга. Теория дрейфующих материков. Пока вдруг не поняли, что вовсе не нужны друг другу. И тем не менее мы не разъединились.

— Почему?

— Об этом я и говорю. Момент инерции. Страх перед переменами. Душевная лень. Конечно, я не признавался себе тогда в этом. Я говорил, что Рин — это моя дочка — нуждается во мне. Хотя она умница и не могла не видеть наши отношения…

— Тони, — тихонько сказал я, — прости, что вытаскиваю тебя на мороз. Память бывает эластична, еще эластичнее совести. Я тебя не уговариваю и не подбиваю. Я должен уйти. Я должен взглянуть в глаза профессору Трампеллу и должен попытаться понять, кому и для чего все это было нужно. Такой уж у меня дурацкий характер.

— И ты всерьез можешь думать, что я останусь?

— Клянусь, Тони, я не стал бы испытывать к тебе презрения, если бы ты сказал мне: Ники, желаю тебе удачи. Тем более, что Антуан Куни вовсе не глуп…

— Я понимаю, я понимаю, — кивнул Тони. — Мне не хочется бежать из Ритрита, тем более что я не знаю, возможно ли вообще это, но и остаться я не смогу. Я боюсь оставаться.

— Не понимаю.

— У меня ощущение, что побег — это меньшая из двух опасностей.

— Прости, я все-таки не понимаю.

— Шансы, что нас поймают, если мы вообще сумеем выбраться отсюда, велики. Но еще больше шансы, что в один прекрасный день я не выдержу. Лишнее слово ангелу-хранителю, лишний микрофон, лишний шпик, которого я не распознаю вовремя, — и я последую дорогой бедняги Строма. Меня выкурят из этого вот манекена и отдадут его очередному иммигранту в страну исков, как изящно выражается наш дорогой Антуан Куни. А это будет страшная смерть. Всерьез. Навсегда. Простите, скажет мой ангел-хранитель, вы же понимаете, что Ритрит нуждается в определенных мерах безопасности, а вы, к сожалению, стали представлять угрозу для него. Поэтому разрешите, мы сотрем ваше «я» из миллионных электронных мозгов. Это совсем не больно; сюда, пожалуйста…

— Наверное, ты прав, — усмехнулся я. — Я думал, это только мое воображение так терзает меня.

— О, мы все любим считать себя уникальными и неповторимыми. Совсем недавно я прочел книжку, что-то вроде… кажется, она называется «Райские птицы», да это, впрочем, и неважно. Она меня потрясла. Автор, словно фокусник, угадывал самые затаенные мои чувства. Даже не чувства, а какие-то получувства… Ну, да бог с ней, с нашей неповторимостью. У тебя есть какие-нибудь планы, как уйти из Ритрита?

— Уйти совсем нетрудно. Колючей проволоки, как видишь, перед нами нет, и вместо того чтобы повернуть налево, мы можем повернуть направо и просто-напросто уйти.

— Отличная идея. За исключением того, что Ритрит окружен чувствительными датчиками, которые тут же зарегистрируют, что двое безумцев пересекли периметр. Еще через пять минут нас поймают. Мы будем жалко извиняться, уверяя, что забыли инструкции, а твой вездесущий мистер Люшес, который, сдается мне, и так что-то чует, скажет в совете: джентльмены, твердых доказательств, у меня, к сожалению, пока нет, но на всякий случай я бы предложил разрядить их обоих…

Мне было вовсе не смешно. Я вдруг почувствовал себя овцой, стоящей перед крепостью и думающей, как бы разрушить ее. Даже не бараном, а овцой… Вдруг я вздрогнул. Острый страх молнией проскочил через миллиарды моих нейристоров. При малейшем подозрении, что я что-то знаю, они постараются присмотреться к Луизе. И без особого труда определят, что две недели она проработала в клинике профессора Трампелла. О, это вовсе не трудно. Никто не стал бы ее выгораживать. Да, да, скажет мисс Ковальски, уязвленная тем, что Луиза не ответила на предложение дружбы. Я поступила легкомысленно, оставив ее в кабинете. Могла ли она ознакомиться с историей болезни? Конечно, вот здесь ключи, и нужно лишь открыть створку шкафа.

Луиза постарается не выдать меня. Но они умеют допрашивать. Без всяких старомодных пыток. И не в сыром подземелье, а в уютной светлой комнате. Человек будет сидеть за обычным письменным столом, обычный человек с милой улыбкой на обычном лице. И все будет обычно и вовсе не страшно. И протянутая пачка сигарет, и щелчок зажигалки, и пододвинутая пепельница. И эркондишен протянет по комнате тоненькие и уютные струйки дыма. Никаких палачей в черных плащах, никаких дыб и раскаленных клещей. Все мило, доброжелательно и обычно. «Мисс Феликс, мы ваши доброжелатели, а вы ставите нас в тяжелое положение. Понимаете, если вы нам расскажете, что именно сообщили своему другу и как он на это реагировал, мы постараемся свести ущерб к минимуму. О, мы обещаем, что мистер Карсон будет в полной безопасности. Но если вы будете молчать, мы вправе будем предположить худший вариант и…» — «Но вы же не имеете права», — скажет тихо бедная Луиза, сама не веря себе, потому что она неглупая женщина. «Поймите, — терпеливо объяснят ей, — нам не нужно никаких прав. Мистера Карсона, увы, нет в живых. Бедняга умер, как умирают все, и давно кремирован. Хотите посмотреть его собственноручно подписанное завещание? А вы говорите — права».

— У нас есть время подумать, — сказал я. — Луиза будет здесь следующий раз только через месяц. Так или иначе, до этого времени мы ничего не сможем сделать.

— Почему?

— Я должен предупредить ее. Она должна участвовать в наших планах. Без помощи нам ни черта не удастся сделать.