Инна Булгакова

Сердце статуи

«Я звал тебя и рад, что вижу» Александр Пушкин
Роман

1

Меня убили 10 июня 1994 года, но непостижимым образом я остался жив. Однако — без памяти. Мне как будто двадцать лет, а на самом деле сорок, полжизни словно корова языком слизала. Доктор говорит: ты не хочешь вспоминать. Я посмеялся про себя (я им не верю): кто ж добровольно откажется от нажитого? Другое дело, кабы юность вернули. Нет, сегодня вглядывался в зеркало в больничном коридоре: немолодой здоровенный дядя, весь заросший, голова бритая. Тут меня тетя Дуня (полы мыла, санитарка наша) и просветила.

Мне-то голову морочили: упал, мол, с лестницы, сильное сотрясение заработал. Оказалось, нашли меня соседи в моем загородном доме в мастерской без признаков жизни. Я лежал средь скульптурных обломков, неподалеку — кувалда. Ею, надо думать, сокрушили меня и мои, что называется, творения (забыл, как они называются?.. Статуи!.. А инструменты?.. забыл). Вот почему, наверное, я никак не хотел признать себя скульптором. «Ты — скульптор», — твердил врач. — «Нет, живописец!» Я помнил себя на первом курсе Суриковского, как я все пейзажи рисовал. «Ты вскоре переквалифицировался, стал известным…» — «Не знаю и знать не хочу!»

Это не Капри, а… страх. Надо признаться честно: я безумно боюсь, а чего — не знаю. Главное — они от меня все скрывают. Да вот нашлась же добрая душа. «Случай, — говорит, — непростой, собираются тебя в московскую больницу везти, в главную психиатрическую». — «Это за что же» — «За то, что ты человек заслуженный». — «Тетя Дуня, — взмолился я, — как бы мне одежду мою вернуть?» — «И-и, милый, ее милиция забрала». — «Зачем?» — «Кровь», — проговорила старушка таинственною ну, не в больничной же пижаме сбегать? Поймают еще, свяжут. Я упрашивать начал: любую одежду, я заплачу. И за хлопоты заплачу. Она сжалилась: «За хлопоты, — говорит, — не надо. А за штаны, деда моего, десять тыщ, и за майку с рукавами — пять».

Ну, подкосила меня сумасшедшая старушка! За пятнадцать тыщ сколько лет работать надо? Не меньше пяти? Тут она меня опять просветила, десятитысячную купюру показала (с виду — натуральная фальшивка!) — и очутился я в мире не нашем, инфернальном: буханка хлеба — девятьсот рублей. И подумалось: а стоит ли в такой мир убегать? Но я не хочу в главную психиатрическую, хватит!

И потом: я изумлялся и возмущался, а в душе как-то на этот счет спокоен был. Ну, конечно, я в здешнем мире жил и все знаю, только подзабыл на время.

В общем тетя Дуня мне поверила на слово (денег-то при себе нету) и штаны с майкой к вечеру принесла. «Человек ты, — говорит, — богатый, известный, уж два месяца, бедняга, в больнице маешься. Иди, — говорит».

Адрес мой — станция Змеевка, неподалеку — она мне дала, дорогу сообщила. И я двинулся проселками. Пешком. Побоялся — хватятся, и хотелось присмотреться, где ж я жил. Миновал полустанок Темь, а там до Змеевки километра два. Местность незнакомая, то есть я ничего не помню. Но хорошо, вольно — ветер в пустом поле, слева перелески березовые, сосны — прохожих почти нет. Встретился старик с корзиной грибов, сказал: иду правильно — поглядел с любопытством. Я босиком, обуви лишней у тети Дуни не нашлось, а шлепанцы больничные с ходу развалились.

Нашел дом на улице Солдатской. И аж остановился пораженный. Если это мой дом, я человек вправду небедный. Высокие каменные хоромы, открытая веранда, второй этаж почти сплошь застекленный, должно быть, мастерская. Сад пышный, заросший, августовский, «золотые шары» тревожно сверкают в закате. С робостью подошел к ступенькам, взобрался; дверь, конечно, заперта.

Тут меня ждал удар первый. В соседнем саду под старым могучим дубом белела скульптура на низком постаменте. Почему удар, чего я испугался? Вспомнился Пушкин — до двадцати лет я кое-что помню, много, наверное, помню.



Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила;
К ней на плечо преклонен, юноша вдруг задремал:
Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея,
И улыбалась ему, тихие слезы лия.



Такой тоской вдруг повеяло. Я сел на ступеньку, что-то не хотелось мне входить. Боюсь — и все! А куда деваться бедному безумцу?.. Слева в зарослях зеленовато-замшелая шиферная крыша — вот куда, в сарайчик; если есть возможность — там переночую, а завтра разберемся. Я прошлепал по узенькой тропке к сараю, дверца на наружной щеколде. Отлично. Отворил. Вечерний красный свет зажег просторное пространство: ящики с глиной и цементом, железная дверь арматура и т. д. — хозяйство скульптора. Посередке — длинный грубосколоченный стол, а на нем гроб. У меня, что ли, умер кто? Или я не туда попал?.. Богатая домовина, полированная, со специальными замками.

Я подошел, провел ладонью по крышке — пыли немного. Повозился, открыл, крышка откинулась с тупым стуком. Пустой гроб, покойника дожидается… не меня ли? Захотелось в свою палату, сейчас ужин. Нервные обсуждают кашу — перловка или перловка с пшеном?.. Закатный огонь внезапно погас — в дверном проеме стоял человек.

— Простите, вы хозяин? — пролепетал я; перепутала старушка адрес: не мог мне принадлежать этот дом… этот гроб.

— В каком смысле? — испугался человек.

— Кто вы?

— Твой друг. Не узнаешь?

Он стоял спиной к свету, лица не видать, невысокий, тонкий, стройный.

— Макс, ты в самом деле потерял память?

— Потерял. Сделайте милость, скажите: это чей дом?

— Твой.

— А гроб?

Человек пожал плечами. Мы вышли на закат, я рассмотрел лицо, круглое, розовое, в веснушках — симпатичный воздушный шарик. Почти альбинос — волосы, брови и ресницы белые-белые, веки красные. Не знаю и знать не хочу. Вдалеке перед калиткой стояли белые «Жигули».

— Как вас звать?

— Семен.

Мы взошли на крыльцо, мой взгляд все притягивала скульптура в саду.

— Это, случайно, не я лепил?

— Похоже, ты. Раньше ее там не было.

— Мне не нравится.

— Ну отчего же…

Мы сели на ступеньки, я пояснил:

— Ключа нет. Я сегодня из больницы сбежал.

Человек пристально уставился на мои босые, сбитые в кровь ноги.

— Знаю. Я оттуда. Что будем делать с ключом?

— Ничего. Я, может, вернусь. Мне здесь не нравится.

— Ну, я думаю. И ты абсолютно не помнишь, кто тебя…

— Абсолютно все равно.

— Это на тебя не похоже, Макс.

— Значит, я переродился. А что, собственно, вам угодно?

— Давай на «ты», а то мне не по себе.

На «ты»? такого дядю? Ах да, я тоже дядя.

— Давай.

— Просто навестить. Иван к тебе никого не пускал.

— Кто такой?

— Твой друг невропатолог.

— А, Иван Петрович. И он мой друг?

— Нас трое, — пояснил странный человек и улыбнулся, как оскалился. — Ты, Иван и я.

— Я только с неделю как очнулся.

— Иван сказал: память, возможно, вернется, — он помолчал и добавил вскользь: — А возможно, нет.

— Да зачем мне она?

— Зачем? Возьмем, например, гроб. Кто его прислал?

— У меня кто умер?

Странный человек отвернулся и не ответил.

— Мне в больнице говорили: у меня нет близких.

— Ты одинок.

— Может, и к лучшему.

— Я надеялся… понимаешь?.. что у тебя какие-то проблески, ну, насчет той пятницы, 10 июня.

— Никаких. Я предполагаю, что с кем-то надрался и подрался.

— Мой друг долго молчал, глядя на закат, потом выговорил:

— Все гораздо ужаснее, Макс. Как ты себя чувствуешь?

— Голова все время болит, но я почти привык. Ты тоже скульптор?

— Нет, ювелир.

Боковым зрением я уловил, как шевелятся кусты в соседнем саду, за скульптурой. Там кто-то был, но я не рассмотрел.

— Поеду, пожалуй? — сказал Семен вопросительно.

— Поезжай.

Он поднялся, двинулся легкой скользящей походкой меж «золотыми шарами», обернулся.

— Ах да! Органы, конечно, забрали твою записную книжку. Вот моя визитка.

Вернулся и протянул кусочек глянцевитого картона. Шикарно! Золотая шестикрылая фигурка, под ней золотыми буквами: Акционерное общество «Авадона»; сбоку — генеральный директор Колпаков Семен Семенович. Адрес и три телефона.

— Так ты иностранный подданный, что ли?

— Я наш, — ювелир улыбнулся насмешливо и печально. — Эх, Макс, ты ведь живешь в 74-м. а у нас теперь капитализм.

— Серьезно? Куда смотрит партия?

— Туда и смотрит.

Я спрашивал машинально, как о чем-то мало меня касающемся: они живут в мире живых, а я пребываю в ином измерении, смертном.

— Послушай, я сумасшедший или вы все?

— Мы все.

— Что такое «Авадона»? почему «Авадона»?

— Для красоты.

— Знакомое слово, я слышал…

— Слышал? — человек вдруг побледнел. — Что ты слышал?

— Это ведь из мифологии?

— Да. Ангел смерти.

Какое-то мгновенье мы смотрели друг на друга, он повернулся и ушел.

2

Я посидел на крылечке. Темнело. Голова пустая и болит. Не хочу к Авадоне, хочу туда, в юность, в семидесятые. Или вернуться в палату?.. Ага, чтоб в главную психушку отвезли!.. Я поплелся в сарай.

Гроб стоял разверстый, поджидая. Захлопнул крышку, взял с полки гвоздь, в третий раз поднялся по ступенькам. Ах, как тяжко входить в этот дом, но ежели нет у меня никакого пристанища… не в гробу же ночевать. Долго ковырялся в замке, открыл. Пахнуло пыльным запустеньем и каким-то едва уловимым сладковатым ароматом — знакомым, но сейчас не определить… Просторные, чуть не в пол-этажа сени — полутемные — свет падает из двух овальных оконцев в мелких решетках по обеим сторонам от входа. Мягкие диваны и кресла, ковры, зеркала, книги по стенам, картины и иконы… Справа, видать, спальня — широкая тахта, покрытая черным мехом (сколько ж я огребал на своих статуях?). Слева — кухня, ванная и туалет. В центре прихожей (нет, тут более шикарное название подходит — холл) — лестница на второй этаж.

Я поднялся, открыл дверь и зажмурился. Мне не сказали… здесь прошел бой. Гипсовые обломки, деревянные, искореженное железо по всему полу. И над этим крошевом мой больной двойник сюрреалистически отражается в высоком с полу до потолка зеркале — тоже в осколках, почему-то не осыпающихся.

Странный сладкий аромат усилился. А где кувалда, та самая?.. В органах! Меня вдруг разобрал безобразный, на грани рыданья смех? Я хохотал и хохотал, в последнем луче блеснуло в белой пыли что-то… Подошел, нагнулся. Засохшие пятна, должно быть, крови. Истерика иссякла, на лестнице заскрипели шаги. Ага, пришли добить — и молниеносно я ощутил гнев и могучую силу в мышцах. Подхватил какую-то железяку с пола — долото.

В дверном проеме возникла девушка. Снизу — я так стоял, согнувшись, на коленях — она показалась какой-то статуей богини. Брунгильды (мельком отметил, что помню Вагнера, значит, в юности слышал «Кольцо Нибелунга»). Высокая, статная, в свободно струящемся голубом балахоне, голубые глаза и распущенные черные волосы. Мне она не понравилась (явно не в моем вкусе), а она подошла, присела рядом на корточки, погладила меня по щеке и сказала:

— Бедненький мой!

«Мой»? Это странно. Я не пошелохнулся.

— Тебя отпустили?

— Сам ушел.

— Я позвонила в дверь, никто не ответил, ну и… Вот ключ и почта за два месяца.

— Это вы в кустах прятались?

— Я не… — она не договорила, в голубых глазах мелькнуло что-то.

— Там моя работа в саду?

— Ты так ничего и не вспомнил? — изумилась девушка.

— Амнезия. На последние двадцать лет наложен запрет.

Мы поднялись и стояли среди обломков.

— Значит, ты меня не любишь?

— Простите, ради Бога. Я вас не знаю.

Она коротко рассмеялась, словно вскрикнула.

— Что ж… не буду вам мешать.

— Погодите! Моя работа?

— Это ваша последняя вещь называется «Надежда».

— Почему надежда?

— Так меня зовут. Вы работали от зари до зари неделю и сделали мне подарок. 10 июня в пятницу.

— А, в ту самую!

— Ночью я нашла вас тут мертвым, ни пульса, ни дыхания. Вам тяжелы эти подробности?

— Честно говоря, не интересны.

— Но вас пытались убить!

— Так ведь выжил.

— Макс, вы необыкновенно изменились.

— Постарел?

— Нет, не то… вы погасли.

— А что я, как вулкан, горел?

— Да.

— Странно пахнет.

— Вы любили зажигать ароматические свечи, когда работали.

— Однако я был эстет. Это я в вулканическом порыве тут все разнес?

— Ну что вы! Вы жили своим творчеством, ничего для вас не было дороже.

— Забыл, как это делается. Не смогу вылепить даже детскую игрушку.

— Вы вспомните, рано или поздно.

— Мне все равно.

— А кому-то — нет. Вы же знаете, кто убийца.

— Знаю?

— Он не будет дожидаться, пока вы его вспомните.

Я тупо размышлял: «Так вот откуда страх? Меня необходимо добить…»

— Но за что? — спросил вслух.

— Не представляю, Макс! Вы должны стать прежним.

— То есть полюбить вас? — пошутил я.

Смуглое лицо вспыхнуло, она ушла. Я догнал ее в холле, усадил в кресло, сел напротив, включил розовый светильник на круглом столике.

— Прости меня, я совершенно не в себе.

— Что у тебя с ногами?

— Из больницы шел босиком.

Я рассматривал ее — молоденькая девушка, робкая и сильная одновременно — и на себя дивился: ну никаких эмоций! С другой стороны: стал бы я последнюю неделю ради чужого человека надрываться?

— У нас в хозяйстве есть кувалда, примерно такая же, — заговорила Надежда, глядя в сторону. — Я могу ее поднять и взмахнуть два-три раза. Но разнести все в прах даже мне не под силу.

— Даже тебе?

— Я учусь на физкультурном, занимаюсь легкой атлетикой и теннисом.

— Девочка, я и без доказательств верю, что не ты на меня покушалась.

— Не шути. В ту ночь у тебя была женщина.

Я почувствовал, словно светильник медленно гаснет, мрак надвигается, и взмолился:

— Не все сразу, не могу все вместить в мой больной мозг. Не могу думать про гроб.

От испуга алые губы побелели.

— Какой гроб?

— В сарае.

Девушка метнулась на выход, я зажмурился и забормотал: «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» Нет, не помогает Пушкин, от страха мозг разрывается. Пойду-ка я в родную палату… поздно, и ноги сбил. Тут и она вернулась.

— Его раньше там не было! Пойдем ко мне?

— За что такая милость?

— Макс, не смейся! Его убийца прислал.

— Убийцу я не боюсь.

— А кого? Кого ты боишься? — она присела передо мной на ковер и выговорила: — Мертвую?

Не знаю, смогу ли я привыкнуть к тому, что вместе со мной и весь свет стронулся?

— Надя, — спросил я с бесконечной тоской, — о чем ты говоришь?

— Я теперь боюсь ночью в сад выходить, потому что ее видела.

— В гробу?

— Да нет же! Только не смейся и поверь.

Я-то всему поверю. И что они на меня свои кошмары вешают, как будто мне собственных не хватает!

— Надя, извини, я болен.

— Вот именно! — подхватила она пылко. — Когда мы во всем разберемся, ты вспомнишь и выздоровеешь.

Нет, от этой не отвяжешься. Я покорился.

— В пятницу вечером мы установили «Надежду» в саду, — начала она таинственно. — Помнишь?

— Ничего не помню.

— В одиннадцатом часу я пришла к тебе.

— Мы условились?

— Как обычно. Но у тебя кто-то был.

Своим взглядом и тоном она меня завораживала, увлекая в тайну — я чувствовал подсознательно, — чреватую потусторонним исступленьем. Изо всех своих немалых сил я цеплялся за реальность.

— Кто у меня был?

— Ах, не знаю. Вы стояли… точнее, ходили — ну, двигались за окнами мастерской.

— Что значит «двигались» — боролись?

— Ну, я уловила какое-то движение. Два силуэта.

— А голоса?

— Окна были закрыты. Да если б и открыты… у тебя на полную мощь Вагнер гремел.

Вот она — Брунгильда! Такие совпадения не к добру.

— Ты любил, когда работаешь или размышляешь…

— Вагнер, свечи… вот пижон!

— В общем, я ушла. И пришла позже.

Я обратил внимание на телефон на столике.

— А почему не позвонила, например?

Надя ответила, помедлив:

— Боялась разбудить брата.

— Боялась? Значит, наша любовь была тайной?

— Тайной. Он приехал неожиданно — только в субботу собирался — я увидела из сада, как в его комнате зажегся и погас свет.

— Он в Москве живет?

— Да, работает.

— Сколько ему лет?

— Андрею? Тридцать два.

— А тебе?

— Девятнадцать… Господи, неужели ты правда ничего не помнишь?

— Правда.

— Да ведь сегодня пятница! Он вот-вот приедет, — она встала. — Мне пора.

— Почему ты его боишься?

— Он меня воспитал и очень любит… 10 июня Андрей видел ту женщину, она шла по саду к тебе.

— Какую женщину?

— Маленькую, светловолосую, в белом.

— Да в чем трагедия? — закричал я. — Что с ней?

Девушка рассмеялась очень странно (я вдруг заметил, что она вся дрожит) и заявила тихонько:

— Они ошибаются, ведь мертвые не могут передвигаться, он они мне не верят.

На меня накатило головокружение до тошноты, и последнее, что услышал я, было:

— Закройся и никому не отпирай. Никому.

3

Не знаю, скоро ли я очнулся, грань забвения зыбка и сумеречна… Я сидел в мягком кресле, разбитые ноги отдыхали в мягком ковре, глаза — в нежно-розовых отблесках узорного светильника — и ощущал этот дорогой уют, и ночь за окнами, весь мир, как абсолютно враждебный. Словно корчился в огне.

Кто-то мне был нужен, необходим, хоть кто-нибудь, хоть голос. Визитка лежала на столике возле телефона. Снял трубку. Аппарат не был мертв, но отозвался не гудком, а слабым зудом… видать, отключили за неуплату.

Ладно, черт с ним. Почитаем газетки… Может я что-нибудь пойму и отойду… то есть войду в мировой процесс? Может, война? Ежели буханка стоит девятьсот рублей… Я понял, что боюсь подняться в мастерскую. Пыльно-каменный хаос… У кого поднялась рука? И какой гром и гам на всю окрестность, когда низвергались статуи!.. А если Вагнер гремел — к примеру, на полную мощь на четыре часа «Гибель богов»?

Вот, помню — значит, я полюбил эту оперу еще в юности. Да, да! Я закрыл глаза, чтоб вернуться в свой мир, где мама с папой… Я люблю и помню! Но по саднящему ощущению пустоты осознаю: они умерли. И ведь сказано: у меня нет близких.

Я все-таки поднялся. В лунных лучах руины гляделись еще зловещей. Поднял с пола пачку и прокрался по лестнице, словно вор с награбленным.

«Христианский вестник». Я вздрогнул, хотя внутренне был уже готов ко всему, будто мой удар по голове совпал с неким всеобщим сдвигом в земной коре. Заголовок — «Явление на земле злых духов». Э, нет! Чур меня! Что-нибудь попроще.

«Независимая газета», — от кого независимая? Да — война! «Военные действия на Кавказе»… нет «локальные»… «Древняя ложь коммунизма». Боже милостивый, уж не состоял ли я в компартии?.. Под «коммунизмом»: «Жилетт — лучше для мужчины нет».

Нет, не могу, надо постепенно, по капельке… А надо ли? — воззвал некий суровый внутренний голос. — Коль ты умер для этого мира? Но я же воскрес. Зачем? Чтобы жить. Газеты читать, смотреть телевизор (встал, включил: голый монстр душит на кровати голую женщину — выключил), лепить идолов…

Прошелся по комнате, проверил дверь — заперта. И внезапно осознал точку приложения сил: меня оставили жить — по высшему счету, метафизическому, — чтобы я нашел убийцу.

Из газетной пачки на краю стола с тишайшим шелестом просыпались на пол бумажки. Я к ним прям бросился, чтоб хоть на время отвлечься от сурового задания — зова незнамо откуда, незнамо зачем… Ага, отключаем телефон… и свет отключим… все нормально, я два месяца не платил. Кстати и перевод. Мне — Любезнову Максиму Николаевичу — на три миллиона (никак не могу привыкнуть!), на три миллиона 725 тысяч рублей. Парфюмерная фирма «Чары».

Еще под креслом валялось письмо. Тоже мне. Обратного адреса нету. Вскрыл. Черные чернила, крупный почерк:


Макс!
Зная твой бешеный нрав, изъясняюсь письмом. Нам с тобой было хорошо, но рано или поздно все кончается. Понял? Не ищи меня, не звони.
7 июня 1994 г. Вера


Это еще кто такая? Однако я был ходок. Ну кончилось — ну и славно. Рассмотрел конверт. Послано из Каширы (ага, по нашей дороге), 8 июня, пришло 12, значит, уже после того, как меня тюкнули кувалдой.

Уж не она ли меня… Надежда сказала: маленькая женщина… И потом: я нашел другую, она, видать, другого — в чем проблема?

В том, что я безумно боюсь. Точно выразился: боюсь безумия. Тут словно бес (или ангел) подтолкнул меня к спальне, где я заприметил старинный секретер с резными финтифлюшками по фасаду и с торчащим ключом снаружи. Открыл — выдвижные ящики с лекарствами и документами. Моими, моя физиономия на паспорте. Родился в пятьдесят четвертом в Москве, русский, ни браков, ни разводов, ни алиментов. Свободен. Пять лет назад выписан из столицы и прописан в Змеевке. Купчая на дом и участок. Удостоверение Союза художников (партбилета нет… или я его сжег?). Писем тоже нет. Зато обнаружил фотокарточки. Незнакомые лица… а вот знакомые! На цветной яркой фотографии я с Семеном и Иваном Петровичем. Три товарища (над головой ювелира как бы прокол — крошечная дырочка). Кажется, в мастерской снимались. Семен в элегантном белом костюме, мы с доктором в спортивных, темно-синих, с тремя разноцветными полосками. Слева от нас окно (ну да, в мастерской), а в глубине за нами приоткрыта дверца и полутьме очертания скульптуры, только фрагмент различим: женская рука, опущенная на колено (значит, наверху еще комната есть). А вот я один — за работой, в длинной заляпанной блузе, поверх кожаный фартук. Темные глаза под густыми бровями, усы, борода, лицо бледное, прилипшие ко лбу длинные волосы перевязаны тонким наборным ремешком. Ну, пижон, Микельанджело, Леонардо… я себе не нравился. О, студент — помню. И мама с папой, и бабушка… Господи, помню! Как хорошо, что я сохранил и нашел, не безродный какой-то… В отдельном ящичке лежали деньги и женское украшение. Я его взял и вроде опять потерял сознание — поплыл вместе со стулом куда-то в ночь… Опомнился. Подвеска из изумительного зеленого прозрачного камня на крученных нитях из тяжелого металла. Вроде кулон называется. Может, от мамы остался? Но я не помню… Швырнул вещицу, словно раскаленную, в ящичек, закрыл секретер.

Нет, мне тут одному ночь не выдюжить. А ведь предлагали… но там какой-то брат. Я вышел на крыльцо. Ночь прозрачна, дева с юношей прямо-таки светятся, и стоит кто-то возле них под деревом. Я полез через «шары» и кусты к невысокому частоколу, она двинулась навстречу.

— Брат приехал?

— Спит уже. Он устает очень.

— Где работает-то?

— Рекламой занимается в частной фирме.

— Домик у вас роскошный.

— От папы остался. Папа был генералом.

— И давно мы соседи?

— Пять лет уже.

— С Андреем какие у меня были отношения?

— Ты здесь круглый год, а мы только летом… Ну, в теннис играли, на речку ходили. В общем, нормальные.

— А с тобой? Тоже нормальные?

Надя засмеялась. В темноте можно вообразить, что ее любил.

— 3 июня, — заговорила она негромко, — я в первый раз с прошлого года приехала на дачу. У тебя были гости…

— Кто?

— Не знаю, я в саду возилась. Мужчина и женщина, судя по голосам. Вскоре они уехали на белой машине.

— А, понятно.

— Я принесла тебе ракетку, свою записную, когда-то обещала. Ты мне сказал, что жить без меня не можешь.

— И ты поверила?

— Ты правду говорил.

— Да мы, получается, год не виделись.

— Все равно, — возразила она строго, преодолевая смущение. — Еще никто не стоял передо мной на коленях. Ты даже заплакал.

Вон на какие возвышенные чувства, оказывается, я был способен… вправду переменился, очень.

— Сказал, что понял вдруг — любовь — и хочешь сделать мне подарок.

— «Надежду»?

— Да. Работал как сумасшедший. И если теперь я тебе нужна…

— Я просто не помню! Ничего не помню!

— Вот поверь и запомни: тогда ты говорил правду.

— Запомню навсегда: Вера, Надежда, Любовь… — я осекся, а она повернулась и пошла к дому, бросила меня в этой жуткой ночи!

— Надюша! — закричал я.

— Я боюсь, Надя.

— Запрись и никого…

— Да не убийцу я боюсь, справлюсь.

— Так ведь не справился! Он убил тебя и твои творения…

— Да черт с ним! Для кого предназначен гроб? Кто та женщина? Она умерла?

— Не знаю, ее ищут, — отвечала она так же лихорадочно. — Сказать тебе?..

— Что?

— Мне никто не верит…

— Не надо! Нет, скажи.

— Той ночью я пошла к тебе во второй раз через полчаса. Поднялась на крыльцо, — Надя помолчала, ее рука, сжимавшая мою руку, напряглась, — и почему-то оглянулась. Гремела «Гибель богов», и белела в саду статуя.

— «Надежда»?

— У тебя в саду. Слева от дорожки в кустах, видна до пояса… Нет, не могу передать этот ужас!

— Что за статуя?

— Свет из мастерской — слабый, свечи — слегка озарял лицо. Женское, без глаз, похоже, из гипса. Белая статуя с поднятыми крыльями за плечами. Я на нее смотрела и смотрела. И вдруг — она качнула головою!

— Померещилось!