– Значит, мы должны ее убедить, – подхватила Лакост. – Возможно, она прямо сейчас об этом думает. Сведения об отцовстве могут стать последней каплей.

– Поднажми еще, Изабель, – сказал Бовуар. – Попробуй настроить ее против Трейси. У нас достаточно материала для его ареста, но ее свидетельство подкрепит обвинение.

Лакост коротко кивнула:

– Сделаю.

– Я подам запрос на постановление об аресте Трейси, но сначала мы дождемся, что у тебя получится с Вашон. Даже если ты ее не убедишь, мы его задержим. Он расколется, даже если она будет от всего отказываться.

– Не будет, – пообещала Лакост. – Я уж постараюсь.



Клара Морроу бросила распечатку на столик бистро и села напротив Доминики Оддли.

– Вы действительно так думаете?

– Да.

– Вы говорите здесь, – она постучала пальцем по бумаге, – что прежде я была многообещающей художницей. Даже исключительной. Но потом стала лениться.

– Да.

– Но это неправда.

– Неправда? – спросила Оддли. – Вы уверены?

Оставив Клару в мастерской, чтобы та наедине с собой перечитала только что опубликованную рецензию, Доминика Оддли прошла по деревенскому лугу, смахнула со скамьи талый снег и села, разглядывая три сосны, которые, по-видимому, и дали имя деревне. Это показалось Оддли слишком предсказуемым. Три сосны и Три Сосны.

Она бы предпочла, чтобы здесь стояли две сосны. Это сделало бы деревню гораздо интереснее. Дало бы ей историю. Что случилось с третьим деревом? Ладно, не бог весть какая история, но лучше, чем никакой.

Сама по себе упрятанная в лесах деревушка была приятной, но банальной. Оддли почти видела, как эти каменные, кирпичные и деревянные дома, церковь на холме и лес прямо у нее на глазах превращаются в акварель. В нечто не совсем реальное. Не совсем из этого мира. И определенно не из того жесткого, шумного, агрессивного мира, из которого она приехала.

Это напоминало симпатичную картинку какого-нибудь пожилого, умеренно одаренного художника.

Мило. Красиво. Предсказуемо. Безопасно.

Оддли улыбнулась, подумав о местных жителях, которые смотрят из-за занавесок на дикую черную женщину с дредами, в военных ботинках, сидящую посреди их мирной деревни. Она, вероятно, перепугала их до смерти.

По приезде сюда она приметила бистро и теперь направилась к нему. Ее ботинки, ветераны уличного мусора и собачьего дерьма, хлюпали в траве и грязи.

Оддли открыла дверь и приготовилась войти в пространство, ориентированное на бабушек. Всюду кружева и скатерти в клетку. Всюду старые снегоступы, прялки и пыльные плетеные корзинки с засушенными цветами, свисающие с балок. Дешевые столы под сосну, неудобные стулья.

Если Оддли что-то и знала о Квебеке, так это то, что провинция является дешевым подражанием настоящему. Франции.

Вопреки своим ожиданиям она увидела помещение не просто современное, но как будто не имеющее возраста. Казалось, оно вобрало в себя несколько веков. Удобные стулья, обтянутые свежей льняной материей, расставленные вокруг надежных старых столов. Темный дуб. Клен. Сосна. Столы, сделанные из леса, окружающего деревню. Исцарапанные, со вмятинами, поношенные за век и даже более подачи блюд. Выпивок. Добрососедства. И тягот.

Столовые наборы, выставленные в уэльсском шкафу, были из белого фарфора, с четкими современными очертаниями.

По дощатому белому полу были разбросаны восточные коврики ручной работы. Стены были недавно выбелены и покрашены краской, приятно контрастирующей с теплым деревом и камнем.

Оддли посмотрела вверх.

С мощных балок ничего не свисало.

В бистро пахло крепким кофе и кленовым дымком из каминов, сложенных из плитняка по обоим концам зала.

Это было место доверительных разговоров. Дружеских компаний. Место, где обменивались секретами и признавались в желаниях. Где дети становились подростками, взрослыми. Где праздновалось возвращение домой, праздновалась жизнь теми, кто остался жить.

Здесь бабушка и внучка одинаково чувствовали себя как дома.

– Bonjour, – сказала, приветствуя гостью, молодая женщина за длинной стойкой бара. – Une table? C’est votre choix[36].

Она улыбнулась так, словно нью-йоркские критики с дредами были здесь обычными клиентами, и показала на почти пустой зал. Стояла середина дня, время между двумя пиками.

Немногочисленные посетители скользнули по Доминике взглядом и вернулись к своим разговорам. Не проявляя ни интереса, ни страха.

– Мм, – промычала Оддли, не очень поняв слова молодой женщины.

– О, извините. Английский. Садитесь, пожалуйста, где хотите. Камины только что растоплены. Я подготовлю для вас столик.

Молодая женщина говорила по-английски с небольшим акцентом. Оддли шла за ней к большому креслу у камина и думала, что, возможно, сделает нечто ей не свойственное.

Пересмотрит свое мнение.

Это было не подражание Франции. Это был настоящий Квебек. С собственной историей, втравленной в плоть и кости, в камень и дерево. В подушки на креслах и диванах, хранившие отпечатки теплых тел, которые сидели на них прежде. Ели, разговаривали, сострадали, смеялись. На протяжении поколений.

Это была не имитация, а подлинник.

Когда Клара нашла ее, Доминика наслаждалась бокалом красного вино и великолепным квебекским сыром Riopelle de l’Isle. Его производили на небольшом квебекском острове, и он носил имя одного из ее любимых художников, Жана-Поля Риопеля. Доминика не знала, что этот художник, работавший в стиле абстрактного экспрессионизма, – квебекец. Он жил, работал и умер на маленьком островке.

Доминика намазала сыр на свежий багет из пекарни по соседству и посмотрела через сводчатое окно на деревню.

Она подумала, сколько сто́ят дома вокруг деревенского луга и заметит ли кто-нибудь из ее подписчиков, если она переедет в Канаду.

Впрочем, глядя на лицо Клары Морроу, она понимала, что есть один человек, которому это не доставит удовольствия.



Отец Вивьен закрыл глаза, приложил руку к сердцу и издал звук.

Гамаш, сидевший напротив, внимательно посмотрел на него, не понимая, дышит Омер или стонет. Стало ли ему легче, или у него сердечный приступ.

Арман заметил, что рука, лежащая на сердце, сжалась в кулак. Но не плотный. Не из-за боли. По крайней мере, не из-за физической боли. Возможно, его сердце, все эти дни скованное страданиями, при известии о неминуемом аресте Карла Трейси наконец вернулось к жизни.

– Я знаю, что вы меня не обманываете, Арман, но мне нужно услышать это еще раз. Вы арестуете его. За то, что он совершил.

– Да. Мы со старшим инспектором Бовуаром отправимся к нему в течение часа. Вы свободны, но, Омер, – он впервые обратился к этому человеку по имени, – я бы хотел, чтобы агент Клутье отвезла вас в Три Сосны.

– Чтобы забрать мои вещи.

– Нет. Чтобы остаться у нас. Всего на несколько дней. Вам нельзя быть одному.

– Нет. Я хочу домой. Я должен быть с… – Он сделал неопределенный жест. – Один.

Арман знал, что чувствовал бы нечто подобное, если бы Анни… Если бы Рейн-Мари… Если бы Даниель…

Это был инстинкт. Тяжелораненое животное отползает в сторону, чтобы остаться одному. Зализать раны. Или умереть, если раны слишком глубоки.

Карл Трейси убил дочь. Гамаш пообещал себе не позволить Трейси убить и отца.

– Вам не обязательно общаться с кем-то, но вы не должны оставаться в одиночестве. – Арман подался вперед, легонько прикоснулся к руке Омера и прошептал: – Пожалуйста.

Он увидел, что агент Клутье немного ощетинилась. Наверное, ей не нравилось, что кто-то другой, а не она утешает Омера.

Но Гамаш потому и попросил ее отвезти Омера в Три Сосны, чтобы тот побыл в обществе человека, которого он знает и которому доверяет. С кем ему спокойно. Может быть, им обоим требовалось некое связующее общение.

– И я смогу уехать от вас, когда захочу? – спросил Омер. – Уехать домой?

– Да, конечно, – ответил Арман. – Лизетт побудет с вами, пока я не приеду.

Присутствие Лизетт служило нескольким целям: составить компанию Омеру, удержать его в Трех Соснах и обеспечить безопасность Рейн-Мари. Арман сомневался, что Омер опять ударит ее, но рисковать не хотел.

– Вы его арестуете?

Этот вопрос прозвучал в третий раз, и Арман в третий раз сказал «да». И он был рад повторять это весь день до самой ночи.

Да. Да. Карл Трейси предстанет перед судьей и присяжными за то, что он сделал с Вивьен. Карл Трейси до конца жизни просидит в тюрьме.

– И он будет приговорен. Вы обещаете?

Гамаш немного помедлил:

– У нас есть еще одна улика, которая ставит точку. Свидетельские показания.

Годен широко раскрыл глаза от удивления:

– Кто-то был там? Видел, что случилось?

– Нет. Свидетелей мы не нашли. Впрочем, у таких происшествий редко бывают свидетели. Дело строится на уликах. И у нас их хватает. Но эта последняя гарантирует приговор.

– Вы обещаете?

Отец Анни встал и протянул руку отцу Вивьен:

– Обещаю.

Омер пожал протянутую руку и слегка поклонился. Арман сделал то же самое. Их лбы чуть соприкоснулись.

Какое-то время они оставались в таком положении, закрыв глаза.

Наконец Омер выпрямился, перевел дыхание и отер лицо рукавом:

– Извините. Салфетки кончились.

– Держи, – сказала Лизетт, протягивая Омеру коробку, взятую на одном из столов.

Омер взял салфетку, даже не замечая, кто ее предложил:

– Merci.

– Готовы? – спросил Арман.

Омер высморкался, потом нагнулся, чтобы поднять скомканные салфетки, упавшие на пол.

– Оставьте их, – сказал Арман.

Но Омер не хотел, не мог оставлять грязь, чтобы кто-то другой за ним убирал.

Глава двадцать девятая

Жан Ги Бовуар сидел за рулем машины без опознавательных знаков.

По традиции старшему офицеру полагалось занимать пассажирское сиденье. Но Бовуар не мог заставить себя сделать это, если ехал вместе с Гамашем. Кроме одного случая, когда он устал настолько, что не мог вести машину.

Сейчас они сидели бок о бок, как делали это много раз за последние годы. Наблюдали за домом подозреваемого в убийстве. Ждали сообщения от Лакост. Ждали, когда можно будет дать команду начинать.



– Что значит – вы остаетесь на ночь? – вопросила Клара.

– Сожалею, но мой рейс из Берлингтона в Нью-Йорк отменен, – ответила Доминика Оддли.

Она не сказала, что сама отменила свой вылет. И уже поговорила с большим и толстым геем о номере с завтраком в их гостинице.

Если гостиница окажется похожей на бистро, а на вкус будет как пекарня, то Доминика и вправду может остаться здесь навсегда. Она не сказала об этом Кларе. У бедной женщины и без того был такой вид, словно у нее горят волосы на голове.

– А вы не можете переночевать в Берлингтоне? – спросила Клара, повышая голос. – Поближе к аэропорту?

– Слишком поздно, – сказал Габри, вложив ключ в руку Доминики. – Она уже зарезервировала номер. Баскийский номер.

– С каких это пор ты стал давать номерам названия? – прошипела Клара.

– С момента появления нашей гостьи, – беззастенчиво ответил Габри. – А если не будешь вежливой, то мы назовем общий туалет Туалетом Клары Морроу.

– Ты ведь знаешь, что она запостила только что о моих работах, – сказала Клара, глядя на Рут и Мирну, которые уселись возле камина рядом с художественным критиком.

Рейн-Мари ушла домой, ощущая необходимость принять душ после просмотра этих гнусных видео.

Габри повернулся к Кларе, согнав с лица глуповатое выражение:

– Знаю. И теперь у тебя есть двадцать четыре часа, которых не было раньше, чтобы изменить ее мнение.

– Она не изменит его.

Они подошли к стойке бара, и, пока Клара утешалась лакричной трубочкой, Габри налил ей красного вина.

– Тебе это неизвестно. – Он с улыбкой прикоснулся к ее руке. – Люди меняются. Мысли меняются. Уверен, ты это знаешь.

Клара повернулась и сердито посмотрела на Доминику Оддли, которая смеялась и болтала с ее, Клары, лучшим другом и с ее наставником. Сидя на ее, Клары, месте. У камина.

Она почувствовала прилив желчи. Почувствовала, как ею овладел легкий демонизм мысли.



Лизетт попыталась вовлечь Омера в непринужденную беседу. Но он, как и следовало ожидать, хотел слышать только об одном – об их расследовании.

Лизетт не знала, как много можно ему рассказать, но полагала, что дальше него это не пойдет. К тому же обстоятельства дела станут достоянием общественности, как только Трейси предъявят обвинение.

Кроме всего прочего, она отчаянно хотела связать себя с Омером. Рассказать ему о той важной роли, которую она сыграла в аресте Трейси.

Чтобы он знал: она не только на его стороне, но и рядом с ним.

Все двадцать минут езды от Кауансвилла до Трех Сосен она спорила сама с собой, сколько ему можно рассказать. Не просто о деле Трейси, а о своей роли в нем.

О своих чувствах.

Ей очень повезло, что старший инспектор Гамаш дал ей время побыть наедине с Омером. Он понятия не имел, что это для нее значит. Но теперь нужно было воспользоваться этой возможностью.

Они все ближе и ближе подъезжали к Трем Соснам.

Время пришло.

Но что она должна сказать? Нельзя же просто ляпнуть: «Я тебя люблю».

Или так и сделать? Может, ему нужно это услышать. Особенно сейчас. Знать, что его кто-то любит. Сильно.

Перед тем как подняться на гребень холма, откуда открывался вид на Три Сосны, Лизетт положила ладонь на его руку.

Он не стал убирать ее.

Когда они подъехали к дому Гамаша, Лизетт сжала его руку, прежде чем перевести рукоять в режим парковки.

И почувствовала, как он ответил ей тем же.



Жан Ги еще раз проверил телефон. Он делал это инстинктивно.

Последняя проверка показала, что сигнала нет. Связи нет. Поэтому они и взяли машину с рацией – чтобы иметь связь с отделением.

Он посмотрел на рацию. А Гамаш, сидевший рядом с ним, смотрел в окно. В наступающие сумерки. Туда, где сквозь деревья виднелся одинокий дом и единственный свет в единственном окне.

Жан Ги снова проверил телефон.



– Это неправда.

– Правда. Коронер только что подтвердила. Ребенок от Карла. – Лакост подалась вперед. – Девочка. Его дочь. Заставляет задуматься, Полина, не правда ли?

Полина молчала, но Лакост видела, что она в смятении.

У суперинтенданта Лакост был еще один вопрос к Полине Вашон.

– Где вы были в субботу днем и вечером?



Омер опустился на колени и прижался лицом к вонючей старой собаке, потрепал ее за уши, пробормотал что-то, потом встал.

– Арман позвонил и предупредил о вашем приезде, – сказала Рейн-Мари, стоя в дверях, в то время как Анри и Грейси выбежали встречать приехавших. – Я рада.

Она только что приняла душ, надела брюки и мягкий свитер. Обращаясь к агенту Клутье, она сказала:

– У меня суп и сэндвичи в кухне. Вы, наверное, голодны.

Разумеется, та была голодна.

– Да, спасибо. Merci.

Когда они вошли в дом, Омер шагнул ближе к Рейн-Мари, глядя ей в лицо, и покачал головой.

– Это сделал я, – сказал он, показывая на синяк. – Не могу поверить. Простите бога ради. Не знаю, что на меня нашло.

– Зато я знаю, – откликнулась она. – И на мой взгляд, вы продемонстрировали удивительную сдержанность. Я не должна была останавливать вас. Я бы оторвала голову любому, кто бы попытался меня задержать.

Если бы из реки вытащили Анни. Или Даниеля. Или Армана. Она бы поступила гораздо хуже с теми, кто попытался бы встать между нею и ими.

– Ваша комната ждет вас. Не хотите ли принять душ, а потом спуститься к нам в кухню?

Он кивнул и начал медленно подниматься по лестнице. Обе женщины проводили его взглядом. Фред медленно потащился за ним.

– Омер? – позвала Лизетт, не зная, что ей делать.

– Со мной все будет хорошо, Лизетт.

Даже такая мелочь, как то, что он произнес ее имя, взволновала ее.



– Старший инспектор, говорит Камерон.

Бовуар схватил микрофон с подставки и нажал кнопку:

– Oui.

Гамаш повернулся к Бовуару, поймал его взгляд.

– У нас есть постановление на арест Трейси.

Бовуар выдохнул. Они этого добились.

Но ему хотелось большего.

– Суперинтендант Лакост все еще допрашивает Вашон?

– Да.

– Пусть свяжется со мной, как только выйдет.

Он хотел было положить микрофон, но Гамаш остановил его:

– У меня идея.

– Подождите, Камерон, – сказал Бовуар и выключил микрофон, чтобы выслушать объяснения Гамаша. Затем одобрительно кивнул и снова включил микрофон. – На связи, Камерон?

– Oui, patron.

– Вот что я попрошу вас сделать.



Агент Камерон постучал в дверь и вошел.

Лакост посмотрела на него с раздражением. Прерывать допрос было не принято, тем более такой сложный допрос.

Полина Вашон держалась на удивление твердо.

Она не желала признавать, что Трейси собирался убить жену и что в переписке говорилось об этом.

Камерон наклонился, прошептал что-то на ухо Лакост и вышел.

Лакост улыбнулась и повернулась к Вашон, которая наблюдала за ней с притворной скукой. Но после нескольких секунд молчания Вашон нахмурилась.

– Что? – спросила она.

– Наверное, мне не стоило бы это говорить, но только что получено постановление на арест Карла Трейси. За убийство Вивьен Годен. Старший инспектор Бовуар вскоре привезет его сюда. Через полчаса.

Лакост встала, собрала бумаги и закрыла папку.

– Теперь я могу уйти?

– Пока нет. Я хочу выслушать, что скажет месье Трейси. После этого вы сможете уйти.

Она пошла к двери. И остановилась, услышав то самое слово. Прекрасное слово.

– Постойте.



Рация щелкнула, и Жан Ги схватил микрофон так быстро, что тот выскочил из его руки.

Пара секунд жонглирования, и наконец микрофон прочно лег в его руку.

– Бовуар.

– Он у нас в кармане, – сказала Изабель Лакост. – Полина Вашон только что признала, что они обсуждали убийство Вивьен. Что Трейси собирался это сделать.

– Она подпишет показания? Будет свидетельствовать против него?

– Да.



Они постучали в дверь.

К этому времени стало совсем темно. Даже на крыльце не было света. Но в одной комнате свет все же горел. Наверху.

Они постучали еще раз. По-прежнему без ответа.

Бовуар повернулся к двум агентам полиции и подал им сигнал, чтобы обошли дом сзади. Потом они с Гамашем обменялись взглядами.

Бовуар нажал на ручку двери – она оказалась незаперта. Открыв дверь, Бовуар крикнул:

– Трейси? Карл Трейси? Квебекская полиция. У нас постановление на ваш арест.

Он вошел, медленно, осторожно. Гамаш шел рядом. Оба опытных сыщика оглядели комнату. В поисках убийцы.

Они нашли его в отключке, пьяного, на кровати. В луже собственной блевотины.

Глава тридцатая

Предъявление обвинения слушалось на следующее утро в Верховном суде во Дворце правосудия в Монреале.

Когда Карл Трейси протрезвел, его отвели в душ и дали чистую одежду. Ночь он провел в кауансвиллском отделении как задержанный по обвинению в убийстве.

Оттуда рано утром его перевезли в камеру Монреальского суда.

Старшие инспекторы Бовуар и Гамаш, встретившись там, первым делом допросили его в присутствии назначенного судом адвоката. Адвокат, что вполне предсказуемо, посоветовал обвиняемому ничего не говорить. И Трейси, что тоже вполне предсказуемо, не смог удержаться и заговорил.

После того как он заявил, что не имеет никакого отношения к смерти Вивьен, Бовуар ознакомил его с показаниями Полины Вашон:

– Она сказала, что вы разговаривали об убийстве вашей жены…

Трейси фыркнул:

– А кто время от времени не говорит чего-то подобного?

– Я, – ответил старший инспектор Бовуар.

– Еще не вечер.

Бовуар понимал, что нельзя позволять этому человеку относиться к ним свысока, но Трейси прочно закрепился на своей позиции. Этот самодовольный пронырливый взгляд. У человека, который недавно убил жену и нерожденного ребенка.

– Вы ничего не знаете… – начал было Бовуар.

– Старший инспектор, – предостерегающе произнес Гамаш.

Карл Трейси переключился на Гамаша:

– Я не стал бы убивать свою жену. Это слишком очевидно. Но вот чью-нибудь чужую… Ведь это ваша жена была там в деревне? Похоже, у нас с вами есть кое-что общее. Синяк на ее лице?

Гамаш стал очень спокойным, очень тихим. Потом он повернулся к Бовуару, который сидел, ошарашенный словами Трейси.

На этом адвокат остановил допрос.

Бовуар и Гамаш молча пошли по коридору к залу суда. Наконец Гамаш заговорил:

– Он призна́ется.

– Вы думаете?

– Oui. Он глупый, слабый человек. Если он не собирается признаваться, то этой своей бравадой уличает себя. Он себя повесит.

– Если бы.

Гамаш взглянул на Бовуара, но ничего не сказал.



Все стояли, пока судья занимала свое место.

Прокурор со старшим инспектором Бовуаром расположились с одной стороны зала. Трейси с адвокатом – с другой.

Гамаш и агент Клутье сели в первом же ряду за столом обвинения, между ними расположился Омер Годен. За ними сидела Симона Флёри, а с ней еще примерно двадцать женщин.

Молодые. Среднего возраста. Пожилые. С каменными лицами.

Валькирии. Воительницы судьбы. Великолепные и устрашающие.

Гамаш перехватил взгляд мадам Флёри. Она кивнула ему.

Места за Трейси были пусты.

Это дело вел хорошо знакомый им прокурор Барри Залмановиц. Он чувствовал себя настолько уверенно, что пошутил над Гамашем, когда офицеры полиции появились в его кабинете:

– Я вижу, вы в тренде, Арман. Конечно, я сразу понял, что это видео – фальшивка. Вы слабоватый стрелок.

Он улыбнулся, явно пытаясь – с блистательной безуспешностью – поднять настроение.

Заметив мрачный вид старшего инспектора Гамаша и гнев на лице Бовуара, прокурор понизил голос и добавил:

– Я видел и настоящее видео. Не могу поверить, что его опять запостили. Мне очень жаль. Надеюсь, найдут того, кто это сделал. Кто-то, называющий себя «дубиной».

– Есть у нас одна идея, – сказал Бовуар.

Он держался подальше от Трех Сосен, не желая видеть Рут. Не желая говорить слова, вернуть которые будет невозможно. Он знал, что старуха сделала это из лучших побуждений. Но, по своему обыкновению, умудрилась при этом нанести рану.

И рану глубокую.

Перед началом судебного заседания Бовуар отвел отца Вивьен в сторону и сказал:

– Это не займет много времени. Судья спросит Трейси, признает ли он свою вину.

– И что он ответит?

– Я думаю, он скажет, что невиновен.

Бовуар ждал вспышку, но таковой не последовало. За последние двенадцать часов месье Годен сумел обуздать свои эмоции. Хотя было понятно, что далось ему это нелегко.

Накануне вечером Гамаш подготовил Годена, насколько это возможно, к сегодняшним судебным слушаниям.

Приведут Карла Трейси. Он сядет на расстоянии от них, но Годен его наверняка увидит.

– Вы сможете себя контролировать? – спросил Гамаш.

– Думаю, да.

Гамаш помолчал, прежде чем продолжить:

– Если думаете, что не получится, то вам лучше остаться здесь. Если вы проявите несдержанность, вас просто выкинут из зала суда. Это не пойдет на пользу ни вам, ни делу.

Омер смотрел в огонь, зачарованный пляской язычков пламени. У камина в этот час их было двое, не считая пса Фреда.

Перед этим они поели в кухне вместе с Рейн-Мари и Лизетт Клутье. Еда была простая: чечевичный суп с толстыми ломтями хлеба, теплого, только что из духовки, и сыр.

Омер с трудом съел несколько ложек супа и кусок хлеба с топленым маслом.

Теперь они сидели вдвоем в уютной комнате, с кофе и тарелкой шоколадного печенья, к которому никто не прикоснулся. Рейн-Мари легла спать. Анри и Грейси последовали за ней. Агент Клутье уехала в Монреаль.

– Я буду себя контролировать, – пообещал Омер.

Гамаш внимательно взглянул на него. И кивнул. Он не был абсолютно уверен, что Годен это сделает или что это вообще возможно. Но он знал также, что нет способа помешать отцу Вивьен присутствовать при предъявлении Карлу Трейси обвинения в убийстве Вивьен.

Омер должен был увидеть убийцу дочери.

Они проговорили допоздна. О Вивьен. О ее матери. Обо всем, кроме того, что случилось.

Наконец в два часа ночи Годен замолчал. Через несколько минут он встал:

– Пожалуй, я пойду спать. – Он посмотрел на Армана. – У меня никогда не было брата. И даже близкого друга. Я знаю многих парней, но ни с кем из них я не говорил по-настоящему. Сейчас я спрашиваю себя почему. – Он сделал паузу и собрался с силами, перед тем как признаться: – Это очень помогло.

– Я рад.

Гамаш спал чутко, прислушиваясь к беспокойным шагам за стеной. Но в конце концов Омер заснул, и в половине седьмого, когда Гамаш пришел его будить, он крепко спал.

– Кофе и завтрак, если хотите, – сказал Арман, просунув дверь в голову и увидев сонного Омера. – А потом нам нужно ехать.

И теперь они сидели в зале суда. Раннеапрельское утреннее солнце пробивалось сквозь грязные окна.

Омер провел дрожащими руками по коротким седым волосам и дернулся, когда слева послышался звук шагов. Дверь открылась.

Он схватил Армана за руку, как пассажир обреченного самолета хватается за руку соседа.

Гамаш повернулся вместе с ним, вместе со всеми остальными в зале, и увидел, как вводят Карла Трейси в наручниках.

Омер поднялся на ноги и замер, лицо его окаменело, руки сжались в кулаки. Он вперился взглядом в своего бывшего зятя, мысленно приказывая Трейси посмотреть в его сторону.

Но Трейси не посмотрел.

Поза Омера была такой сдержанной, такой благородной, такой стоической, что это поразило Гамаша в самое сердце.

Он тоже встал рядом с Омером. К ним присоединились и другие, когда бейлиф объявил:

– Тишина. Прошу всех встать. Начинается заседание высокого суда под председательством достопочтенной Каролин Пеллетье.

Вошла судья в черной мантии. По ее знаку все в зале сели. Кроме Годена.