Алгис Будрис

Придите и воззрите на них[1]

Мы потратили немало времени, разыскивая наугад, покуда не наткнулись, наконец, на нужное направление. Мы знали, что на их корабле вышла из строя силовая установка; знали, в каком именно секторе пространства это произошло; однако внутри сектора место происшествия пришлось нащупывать долго; ну а после этого просто оставалось идти по следу их ионных атмосферных двигателей. Они запустили эти двигатели, прекрасно понимая, что на посадку горючего все равно не хватит, и надеясь таким образом хотя бы дотянуть до Солнечной системы и войти в нее. Итак, мы шли по следу, размытому звездными излучениями и всеми другими невидимыми и неосязаемыми силами Вселенной, теряли его добрый десяток раз — но в конце концов нашли их. Но слишком поздно. И я рад, что мы опоздали.

Среди астрофизиков института Лью и Нора Гарвей были, вероятно, лучшей исследовательской командой — а уж что самой любимой, это точно. Они были молоды, веселы и не пребывали в постоянном восхищении собственными знаниями и способностями. Нора была девушкой хорошенькой — синие глаза оттенялись черными волосами, а великоватый рот скрадывала неизменная улыбка. Она была высокой, гибкой, грациозной — век не забуду, как в первый раз танцевал с нею, а Лью дежурил тем временем при девушке, за которой ухаживал в то время я.

Танцевала Нора легко, словно балерина, подумал я тогда и тут же поправил себя: видимость обманчива, и холодная, грациозная, элегантная фигура, движения которой доведены до совершенства бесконечными репетициями, ничем не напоминали Нору, являлись скорее ее противоположностью. Нора источала тепло и вовсе не была эфирным созданием — наоборот, вполне земным существом, податливым, упругим, легким, но весомым. В ней удивительно сочетались молодость и приземленность — вы всегда понимали, что перед вами женщина, и постигали, что такое женщина. Разум ее взывал к вашему интеллекту, ее молодость откликалась на вашу, а ее женственность пробуждала в вас столь глубокие свойства мужского естества, что оставалось лишь диву даваться: вы-то давным-давно уже уверились, будто все эти качества вылиняли, погребены и унесены анемичной жидкостью, которая заменяет цивилизованным народам кровь.

Такой была Нора. А Лью был человеком спокойным, этак на полсантиметра ниже ростом, со старчески-юным лицом, уже изрезанном морщинами, и задумчивыми, глубоко посаженными глазами.

Он был замкнут, глубокомыслен — и битком набит запасом возмутительно неприличных анекдотов, которые он один мог рискнуть рассказывать, не боясь показаться вульгарным. Лью обладал актерским даром и способностью рассказывать с наибесстрастнейшим лицом, без малейшего намека на улыбку. Свои коротенькие автобиографические истории он именовал анекдотами, разумея под этим, что все они происходили в действительности, а не являются плодом искусного сочинительства.

Возможно, так оно и было. Порой могло показаться, что у него попросту не должно было найтись времени для посещений занятий в колледже или минимально необходимого всякому молодому, растущему организму сна — если разумеется, все эти истории в самом деле происходили с ним самим.

Они дополняли друг друга, и идеально. Лью был ориентирован внутрь себя, Нора — вовне. Лью любил ее с тихой страстью, близкой к безрассудству: присмотревшись, это можно было легко определить по его глазам. Нора любила его щедро и великодушно.

Я уже говорил, что среди астрофизиков института они были лучшей исследовательской командой. Двух мнений тут быть не может. Лью был доктором-астрофизиком. Нора — инженером-метрографом и статаналитиком. Ни ее веселость, ни актерские дарования Лью не имели ничего общего с тем, что им ничего не стоило провести полгода вдвоем на исследовательском корабле, дрейфуя в облаках межзвездной пыли — и принести на базу в полтора раза больше данных, чем любая другая команда. А впрочем, может, и имели — не знаю. Когда кто-нибудь в институте спрашивал об этом, Лью уклончиво и медленно отвечал:

— В этих жестянках место для танцплощадок не предусмотрено. Так что и поработать можно…

Мы всегда полагали, что это — одно из наиболее широко цитируемых высказываний Лью. Большинство исследовательских команд состоит из тех, кого люди, пробавляющиеся торговлей сахарином, называют впервые замужем, и вы сами можете представить, какие шуточки могли последовать за этими словами на институтской вечеринке.

Кстати, вечеринки у нас были достаточно часто. Полгода уединения заставляют всех нас жаждать шума и толпы — самой большой, какую только можно собрать; методика же срочного сбора была отработана у нас почище, чем в армии. Каждой возвращающейся команде устраивалась поистине королевская встреча, а каждой отбывающей предоставлялась пара дней, чтобы прийти в себя после излишеств общения — для c`p`mrhh, что институтские медики найдут их годными для дальнейшего прохождения службы. Мы образовывали что-то вроде Ордена Праздника и Голода — все из академической среды, у всех очень мало сторонних знакомств, которые мы, впрочем, и не искали. Большинство из нас были женаты. Или близки к этому. Наше братство искателей, как выразился однажды Лью, пополнялось парами.

Стихийные силы Вселенной унесли немногих из нас. И потому исчезновение Норы и Лью по нам ударило. Даже Совет попечителей, ведавший исследовательской программой и с олимпийским спокойствием оповещавший мир о ее успехах, на этот раз смягчился и сумел-таки изыскать финансы для одновременной отправки десятка кораблей.

Официально — для ускорения работ по программе и, таким образом, ради дальнейшего накопления человеческих знаний о Вселенной; однако оказавшимся на борту этих кораблей как-то стало известно, что если на этот раз будет получено не слишком много рутинных научных данных — это является всего лишь естественным временным падением извечно нестабильной кривой человеческого прогресса.

Итак, мы убрали с кораблей большую часть исследовательской аппаратуры, освободив тем самым место для третьего наблюдателя и необходимых ему запасов воздуха и продовольствия. Задачка была не их легких, но решение ее означало, что мы сможем провести более долгий поиск и быть несколько повнимательнее. Оснащенные таким образом, мы оставили институт далеко позади и сосредоточились в секторе, где исчезли Гарвеи — секторе глубиной в какую-то сотню светолет, содержащим, по нашей оценке, до ста тысяч небесных тел, на которых мог потерпеть крушение их корабль. И начались поиски.

Там, где, по идее, вообще ничего не должно было быть, мы наткнулись на блуждающую глыбу. Она слепо перла сквозь бесконечность — каменюга диаметром в добрую тысячу миль. По мере того, как мы приближались к ней, показатели ее массы менялись самым диким образом. Доззен, наш дополнительный наблюдатель, показал мне цифры.

Статный и чисто выбритый, он был еще совсем юнцом, только-только из училища — даже назначения не успел получить, когда произошла эта катастрофа.

— Приборы засбоили, Гарри, — сказал он. Посмотри: вот показания массы на каждую тысячу мил приближения.

— Все правильно, — мельком взглянув, буркнул я.

— Брось, Гарри — как такое может быть?

— Если внутрь этого астероида засунут гравигенератор.

— Генератор гравитации? Что за чушь, Гарри!

Не возьмусь утверждать, что когда-либо я испытывал особые симпатии к людям шумным и самоуверенным. Я внимательно посмотрел нацарапанные в его блокноте показания.

— Никогда не говорите, будто то, что предстало глазам вашим, не существует, поскольку никто и никогда ничего подобного не видел, — я мог бы и дальше развивать любимую тему, язвительно и гневно обличая исследователей, противящихся собственным открытиям, да что толку? — Взгляните на эти показатели: атмосфера на сто процентов состоит из инертных газов, в основном, из иона. Кроме того, она флюоресцирует.

На природное явление не слишком похоже. Можете также заметить, что на поверхности лежит тонкий слой неонового снега. А ведь подлая температура приближается к абсолютному нулю. Так почему же не вся атмосфера громоздится в сугробах? А потому, я бы сказал, что так оно и было — до совсем недавнего времени, когда что-то, крушение космического корабля, например, пробудило к действию механизмы, которые принялись поднимать температуру и всякими другими способами переводить здешнюю экологию из спящего состояния в активное.

Сомневаюсь, чтобы природа, создавая планетоиды, закладывала в них подобные механизмы. Более вероятно, что все это, там, внизу, представляет собой некую машину или, скорее, комплекс, предназначенный для выполнения определенных задач.

Доззен уставился на меня, как на психа. А я на него — как на тупицу. Когда-нибудь экспедиция, оснащенная рекордерами вместо наших простых анализаторов, доберется сюда и докажет, кто прав. Но я в эту экспедицию не хочу. Если Доззену невтерпеж — пусть отправляется и ловит свой кайф.

Чем бы это ни было — природной аномалией или остатками исчезнувшей (чему я рад!) цивилизации — мы совершили там посадку, выбрав в этих ужасных краях мало-мальски ровное местечко. Небо над нами пылало желтым, и его флюоресценция могла быть рабочим освещением для давно исчезнувших машин. Повторяю, строить теории относительно истории сего места невозможно, отправляться же для этого туда было бы роковой ошибкой. Насколько я могу предположить, внешне астероид выглядел совсем иначе, когда корабль Норы и Лью Гарвеев сорвался с неба и размазался по поверхности, как муха по ветровому стеклу. Но если когда-либо здесь существовала какая-нибудь жизнь, ей можно только посочувствовать.

Ибо место это внушало ужас. Это был ад. Повсюду вокруг нас зияли nap{b{ и громоздились хребты мрачного, изъеденного коррозией металла, такие заброшенные, так безжалостно разорванные и скрученные в немыслимые формы, что на секунду я совершенно всерьез прислушался, пытаясь различить висящий в воздухе агонический вопль.

Свет был — но не тепло. Невероятная стужа этого места уже охватила корабль, и нагреватели в рубке и каютах яростно жужжали.

Мазохистский ландшафт, открывавшийся за иллюминаторами, настолько оскорблял взор, что нас невольно пробила дрожь.

Не все в природе прекрасно — даже посвятившему себя науке исследователю внушает порою отвращение особо противный образчик ее творения. Однако все они, даже самые отвратные, несут на себе отпечаток какой-то органической целесообразности. В каждой образуемой природой форме можно проследить проявления причинности — даже если на дух не переносишь тот или иной ее архитектурный стиль.

Но только не здесь. Если вам случалось видеть жестянку — ржавевшую битый год, с дырами в стенках, состоящей из хлопьев ржавчины, то в какой-то мере вы способны представить себе здешний ландшафт. Но — в малой. Если вам приходилось видеть гигантский метеорит, изуродованный и изъязвленный, полурасплавленный и застывший комьями, в которых невозможно уловить тени того, что было когда-то изначальной его формой, то вы испытали часть внушенных нам этим местом чувств. Но — не слишком большую.

Среди всего этого разбитый корабль Гарвеев являл собой островок разума. Обломки его были рассеяны по округе, но если сложить их вместе, они составили бы целое.

Приземлиться близко к месту аварии мы не могли — нам пришлось посадить корабль в шести милях. Мы долго стояли у иллюминаторов, разглядывая окрестности, пока я наконец не сказал:

— Пора идти.

— Сейчас достану скафандры, — отозвалась моя постоянная напарница, Дорис.

Она принесла все три. Думаю, у каждого из нас где-то в глубине души гнездился иррациональный страх, опасение, что в наше отсутствие с кораблем может что-то произойти. Но еще страшнее было разделиться в этом месте — чтобы избежать этого, мы, не сговариваясь, решили отправиться все вместе, даже рискуя остаться тут навсегда. Не больно-то здравое решение, однако в этом диком месте нервы убеждали доходчивее, чем интеллект. Итак, мы загерметизировали скафандры и, защищенные ими от любых внешних воздействий, сошли по трапу.

— Сюда, — сказал я, посмотрев на свой указатель направления, и зашагал.

Смотреть я старался только прямо перед собой. Дорис и Доззен следовали за мной в некотором удалении, держась близко друг к другу.

Я завидовал им, потому что чувствовал себя очень одиноко.

Я давно уже ждал, когда Дорис найдет себе компаньона получше.

Мне было не в внове терять таким образом подругу по команде, хотя до сих пор такое никогда не происходило в моем присутствии. Если Нора и Лью были известны своим постоянством, то я был в равной степени знаменит его отсутствием. Помощницы мои держались одну, максимум две экспедиции. Будь в моих многочисленных расставаниях что-то яркое и эффективное, Совет директоров давным-давно выставил бы меня вон. Но это были спокойные, дружеские расставания временных партнеров по работе. Скандальными их никто не считал, хотя в институте сплетни имеют то же хождение, как и во всем остальном мире. Каждая новая смена полуэкипажа служила лишь лишним поводом тому, что Гарри Бейкер все никак не может найти подходящую девушку — или девушка не может обнаружить в Гарри Бейкере героя своего романа.

Добрый старый Гарри Бейкер, приличный парень, ничего в нем худого нет, отменный компаньон — можно добавить, во всех отношениях — но, очевидно, совсем не тот, кто нужен Дорис… Или — Сильвии…

Или — Джоан… Или — Розмари…

— Гарри!

Я пробирался вдоль рваной волны изъязвленного металла, и крик Дорис чуть не заставил меня споткнуться об острый, как бритва, угол.

Я восстановил равновесие и обернулся: Дорис стояла, прижавшись к Доззену, и в позе ее ощущался явный испуг.

— Гарри, я что-то видела… — голос ее постепенно совсем затих, а потом постепенно немного окреп вновь. — Ох, нет, ничего я не видела, — она слабо, смущенно засмеялась. — Прости, это все девичьи нервы. Вот эта формация, справа от тебя, — на секунду она показалась мне живой. Я видела ее только краем глаза, это и сыграло со мной шуточку… — Дорис старалась говорить беспечно, но я чувствовал, насколько она потрясена.

Я посмотрел по сторонам, но ничего не сказал. Я старался избегать формулировок, но вместо меня облек в слова увиденное Доззен:

— Вон еще одно, — произнес он. А вон там еще несколько. Тик-втик зоопарк лунатика. Ими тут все усыпано.

Так оно и было. И сущность явления определить было невозможно — ни тогда, ни потом.

Звери крались вокруг нас — замороженные навеки, они тем не менее подкрадывались к нам. Незаконченные, уродливые, невероятно искаженные, они скалили на нас зубы и тянули когти — и мгновенно превращались в груды искореженного металла, стоило посмотреть на них в упор. Все время мы видели их по сторонам и чуть сзади — причем не только зверей, но также и города, ими опустошенные, селения, уничтоженные их нашествием, выпотрошенные ими дома, улицы, которые они усеяли остатками своего пиршества. Мы проходили меж них, а они следовали за нами, видимые лишь на самом краю поля зрения, а стоило нам повернуться, чтобы рассмотреть их получше — и они враз исчезали, делались совершенно незаметными там, куда падал взгляд.

— Обычный обман зрения, — неуверенно проговорил Доззен.

— Да, — поддержал я, продолжая прокладывать путь сквозь их строй.

— Ужасное место! — вздохнула Дорис.

Таким оно и было.

— Смотрите! — воскликнул Доззен.

Среди обломков уцелела целая секция. На ее обшивке были заметны свежие следы сварки. Может, в момент катастрофы она и получила повреждения, но сейчас герметичность была восстановлена. Рядом возвышалась сложенная из камней пирамидка, завершающаяся сваренными из каких-то обломков крестом.

Кто из них? — подумал я. — Кто из них? И рванулся вперед, карабкаясь через груды покореженного искаженного металла и задыхаясь от спешки. Добежав до подножия пирамидки, я упал у подножия креста, чтобы прочесть едва видную, нацарапанную чем-то надпись: Лью Гарвей, исследователь. Соскользнув с пирамидки в сопровождении целой лавины обломков, я бросился к секции и замолотил в запертый люк.

— Нора! Нора! Нора! — кричал я, пока не подошли Дорис и Доззен и не оттащили меня.

Пока они вскрывали люк, я сидел, отвернувшись. Они заглянули внутрь — и увидели ее, лежащей в скафандре. Мне было бы не по силам ни то, ни другое. Войдя, они осторожно подняли ее и уложили на койку — скафандр был обесточен, лицевой щиток покрылся изнутри инеем, скафандр спался — почти совсем, однако для пустого был слишком тяжел, хоть и мелькнула у меня дурацкая надежда.

Рядом с местом, где упала Нора, мы нашли магнитофон, и тут же ondjk~whkh его к нашим наушникам. Услышав ее голос, я онемел.

Последний рапорт, — с трудом, совершенно изнеможенным голосом говорила Нора. — Запасы энергии быстро иссякают. Сейчас я в скафандре, и когда его аккумуляторы сядут, наступит конец. Я не знаю, где мы находимся. Но чем бы ни оказался этот планетоид, в этот сектор его просто занесло. Понятия не имею, какую цель могла преследовать разумная раса, создавая такую машину, — она на секунду смолкла, и вздох ее был похож на всхлип.

Я представил ее себе — задыхающуюся, замерзшую, в этом разбитом при падении отсеке — и опять вспомнил ту ночь, когда она впервые танцевала со мной.

Изменения снаружи все еще продолжаются, — вновь заговорила Нора, но уже значительно медленнее. — Думаю, скоро прекратятся совсем. Я вижу, как они силятся, силятся завершить себя, им это не удается, и они начинают сызнова. Но с каждым разом все медленнее, следующая попытка каждый раз слабее предыдущей. Хотела бы я понять, что побуждает их к этому… И еще я хотела бы, чтобы здесь оказался Лью, — задумчиво проговорила она.

Сомневаться в том, что надежды у нее вовсе не осталось, было уже нельзя. Свой отчет она продолжала для более великого, нежели наш институт.

Я любила тебя, Лью — тихо и безмятежно сказала Нора, — пусть даже ты мне не верил. Пусть даже временами ты меня ненавидел. Я любила тебя. И если я не смогла доказать тебе этого единственно возможным путем — все равно, я любила тебя, — голос ее заметно слабел. — Надеюсь, мы с тобой еще встретимся, и тогда первыми словами, которые я скажу тебе, будут: “Я люблю тебя!”.

И это было все. Она умерла. Дорис выключила магнитофон.

Последовало долгое молчание. Первым нарушил его Доззен.

— Вряд ли кому-нибудь еще стоит это слушать, — сказал он со вздохом. — Все равно ничего не понять. Может, сохранились еще ранние записи, когда она еще могла ясно мыслить?

— Возможно, — согласился я.

Дорис внимательно наблюдала за мной. Я посмотрел на нее и подумал, что был не таким уж умником, как я считал — во всяком случае не настолько, чтобы скрыть от женщин то, что сумел сохранить в тайне от себя самого.

Подойдя к койке, я поднял Нору на руки и вынес наружу. Может, Доззен и попытался последовать за мной, но если так, то Дорис sdepf`k` его. Я должен был сделать это один.

Рядом с первой я воздвиг новую пирамидку, с помощью штатных инструментов скафандра сварил крест и вырезал на нем ее имя. Из поверхности этого машинного мира я повыдергивал все комки зубастого металла, чтобы сделать последнее ложе Норы поудобнее, а потом открыл лицевой щиток ее шлема — пусть инертная атмосфера проникнет внутрь и вымоет последние остатки углекислого газа и кислорода, тогда в этом вечном холоде Нора останется навеки прекрасной.

Наконец, все было сделано, и я вернулся к отсеку. Дорис ждала меня. Взяв меня под руку, она прикоснулась своим шлемом к моему, чтобы Доззену наш разговор не был слышен.

— Гарри, — сказала она, — самые женственные женщины — это чаще всего те…

— Кто совсем не женщины?

— Очень жестоко сказано, — заметила она тихо. — Не знаю, может, и Лью так думал? Может, он вконец измучил себя потому, что выбрал самую жесткую точку зрения? Ты знал Нору — она была теплым, дружелюбным, удивительным человеком. И кто теперь вправе сказать, что могло или не могло случиться, когда она еще только становилась женщиной? Если Лью считал ее олицетворением лжи, то должен был догадаться, что она лжет и себе. Будь он к ней подобрее…

— Не говори обо всем этом мне! — с горечью сказал я и тут же почувствовал себя виноватым. — Я не был на ней женат.

— Ты жалеешь об этом, Гарри? Или радуешься? — спокойно спросила она.

Тогда я и сам не знал.

На обратном пути к нашему кораблю Дорис дотронулась до моей руки.

— Гарри… Смотри!

Я оглянулся — и увидел, что зверей не стало.

Изменение было неуловимым — сдвиг плоскостей, движение изгибов… Пока не больше. Но мы не остались, чтобы понаблюдать процесс до конца. Он происходил слишком медленно, и мы не могли больше вытерпеть.

Снегопад прекратился, а лежавший на земле снег стал испаряться, и завитки пара обволокли нас искрящимся туманом, словно сюда наконец добралась весна.

Металл повсюду по-прежнему казался искореженным и оплавленным, в язвах, прорехах и оспинах; это все еще был твердый и холодный ler`kk. Но зверей не стало: все эти перекрученные кошмары неудач и разочарований исчезли с началом перемен. Повсюду — в пределах бокового зрения шла борьба. Иллюзии, как бы сказал Доззен — да и сказал, дуралей, — смягчились, принимая спокойные, дружеские очертания. Злоба и ненависть ушли, нам виднелись теперь минареты и шпили, хрупкие укрепления сказочных городов, местами — живые изгороди и деревья, а в какой-то миг — я видел их, чтобы там ни говорил Доззен, а Дорис и словом не обмолвилась — я заметил двух обнявшихся любовников.

— Каким все становится прекрасным! — вздохнула Дорис.

И это было воистину так. Во многих очертаниях появилась необузданная, сверхъестественная фантазия: может, не все они были тонки и грациозны, как мечта косметолога, но повсюду вибрировала в своем зарождении жизнь.

Вскоре мы стартовали. Было что-то в этом месте, раз даже Доззена вышибло из колеи, а Дорис так просто поверглась в уныние. Ну а у меня с ним слишком много связано…

Доззен составил официальный рапорт — избегая пользоваться показаниями анализаторов, которые сделали бы ненужными подверженное ошибкам человеческое восприятие. Мы с Дорис подписали его — и я вовек не узнаю, была ли она на свой лад столь же уклончива, как я.

Мы никогда об этом не говорили, потому что о чем было говорить?

Обман зрения — это феномен субъективный, и два разных человека не могут увидеть в проплывающих облаках очертания одного и того же лица; там, где одному в контурах гранитной осыпи на склоне видится контур льва, другому чудится овца. Подобные образы — лишь отражение собственной личности наблюдателя. Как можно измерять и сопоставлять все это?

Рапорт Доззена гласил, что поверхность планетоида покрыта обломками, которым разум легко придает знакомые очертания, отыскивая привычные формы там, где их не существует в помине. Это все, что он позволил себе написать, хотя прекрасно понимал, что в действительности видел куда больше — вполне достаточно, чтобы почувствовать себя несчастным. Но в то же время он знал, что объективная истина ему неизвестна, и потому не заставлял себя заглядывать за грань, до которой еще мог сохранять душевное равновесие.

Лично я полагаю, что знаю, для чего могла быть создана машина планетарных размеров, хотя и не в силах вообразить расу, выбравшую ler`kk в инертной атмосфере как средства для попытки сотворения жизни.

Думаю, мы нашли именно это. Скорее всего, любая раса, достигнув расцвета своего величия и могущества, должна прийти к чему-нибудь подобному. Скорее всего, цивилизация, создавшая эту машину, потерпела неудачу и вымерла, иначе нам здесь не нашлось бы сегодня места. Но, похоже, эта цивилизация была очень, очень близка к успеху, когда отправляла в космос свое творение — посланца и сосуд почти сбывшейся надежды. Вероятно, они пропустили лишь один какой-нибудь ингредиент жизни — даже выбрав для ее зарождения такую странную материю, как металл…

Полагаю, что понимаю, почему вскоре после нашего появления там начался снегопад. Нора похоронила Лью — и не в скафандре, поскольку скафандр его по-прежнему висел на своем месте, когда мы пришли. И тогда, после погребения Лью, машина планетоида вновь начала приходить в действие, вбирая в себя то, чего ей всегда не доставало, без чего она чуть не погибла. И теперь, получив эту искру, она начала меняться — снова искать пути к достижению своей цели, пробираться путем бесконечных проб и ошибок, но экспериментировать и экспериментировать, несмотря ни на что, используя до конца все, полученное от Лью Гарвея. Потерпев неудачу и возвращаясь в вечную свою полудрему, она оставила лишь незавершенные творения, преследовавшие нас по дороге к месту катастрофы. Что бы ни получили они от измученного, так и не реализовавшего себя Лью Гарвея — этого оказалось достаточно.

Я не хочу утверждать, будто скафандр Марк-4 способен захватить и удержать некую субстанцию, необходимую для сотворения жизни… или что мертвая девушка может сказать: Я люблю тебя! Но вслед за тем, как я вскрыл скафандр Норы, перестал идти снег, а звери исчезли. И я, наконец, увидел развитие в металле этой планетки. Вряд ли то была лишь игра света или завихрений испаряющегося снега.

Думаю, когда мы с Дорис когда-нибудь снова окажемся там, нас встретит… кто-то? что-то? Мне кажется, и она думает так же, хотя мы никогда не говорили об этом и не строили никаких планов. Да и что строить, если это все равно невозможно? Но порой мне становится интересно — могла ли эта великая древняя цивилизация оказаться настолько беспечной, чтобы потерпеть неудачу? Или у них существовали замыслы куда более обширные, в которые мой разум отказывается верить? Надеюсь, что нет. Скорее, я готов допустить, что j`r`khg`rnpnl оказался слепой случай. По крайней мере, в этом есть своего рода надежда…

Я напуган, горд и взволнован. Я думаю о том, что могло бы случиться, полюби Нора меня, встреться она со мною раньше, чем со Лью Гарвеем. Думал я и том, что было между ними — о чем мы никогда не подозревали, а они ничем не давали понять. И теперь я рад за них, хотя порой меня и охватывает ужас при мысли о Вселенной Человека.

Ибо в космических безднах, которые мы исследуем, рано или поздно мы встретим, я думаю, потомков Лью и Норы Гарвеев.