— Не знаю, — проговорила она вслух. — Просто Кот. Потрясающий. Всем сразу… Я вас познакомлю, и ты сама все поймешь.
— Хорошо, — согласилась Ольга. — А теперь все-таки надо поработать… Хоть немного. Кстати, как у тебя с деньгами? Хочешь, я дам тебе аванс?
Женя подумала и сначала решила отказаться. Но, вспомнив про кота, была вынуждена согласиться.
Все равно ведь очень скоро придется занимать деньги. Так лучше занять их у самой себя.
Время тянулось медленно. Первый рабочий день у Жени получился слишком спокойным и тихим. Под вечер появился Игорь и, язвительно улыбнувшись, поведал, что в одном ресторане о Костике ничего не слышали, а вот во втором… Он работал. Посудомойщиком. Но буквально две недели назад этот самый Костик уволился. Так спешно, что хозяин заподозрил неладное. «Словно у него были крупные неприятности, — сказал хозяин. — Может, кому-то задолжал… Сейчас ведь знаете как? Не отдал вовремя деньги, а через двое суток находят твой труп… А перед этим Костик жил хорошо, очень хорошо. Появились дорогие вещи, и обедал он только в дорогих ресторанах».
Выслушав отчет, Женя загрустила. На костюм от Версаче Костик от продажи ее вещей вряд ли бы набрал. Получается, что он где-то еще разжился деньгами, или взял в долг, или ограбил еще кого-нибудь… Вполне вероятно, что не видать ей ни Костика, ни своих вещей, ни денег как своих ушей. Впрочем, уши она в зеркале может увидеть, а вот насчет остального… Ах, если бы она могла с такой же настойчивостью потребовать от пропавшего Костика возвращения долга!
«Мне бы мои шестьсот баксов совсем сейчас не помешали…» — подумала она, искренне сожалея, что она не крестная мать мафии и не может наслать на пропавшего Костика своих бандитов.
Правда, Женя тут же устыдилась собственной кровожадности. В конце концов, человеческая жизнь куда дороже стоит. Даже если это жизнь Костика. С его странными игрушками и клептоманией…
Утешиться было совершенно нечем. Разве что надеждой, которая, как известно, умирает последней.
— Не расстраивайся, — попыталась приободрить ее Ольга. — В конце концов, мы его можем поискать в гей-клубах…
— Это кто же туда отправится? — насторожился Игорь. — Я сразу пас… Мне это совершенно неинтересно… Тебе надо — ты и таскайся по гей-клубам, а я страшусь… Вдруг они агрессивны? Или страстью воспылают?
— К тебе, что ли? — пренебрежительно оценила его внешние данные Ольга. — Да брось ты… Тебе придется для сумасшедшей страсти в психушку отправиться. Может быть, там и найдутся желающие… В зеркало иногда смотреться надо, красавец ты мой.
— Тебе тоже, — огрызнулся Игорь. — И мне этого вашего Костика-хвостика искать не надо.
— Надо, милый… — улыбнулась Ольга.
— Тебе надо, ты и иди, — огрызнулся он снова.
— Я не могу, — вздохнула Ольга. — Я их перепугаю. Сам понимаешь — двупопое чудовище…
— Почему ты чудовище? — удивилась Женя.
— Господи, Лескова… Ты такая у нас… непродвинутая. Так они женщин зовут. Надо развиваться, дитя мое. А то так и останешься на обочине…
Подумав, Женя решила, что ей вполне неплохо живется и без лишних познаний в некоторых областях. И вообще — обидно, когда какие-то содомиты обзывают тебя чудовищем, да еще и двупопым. И почему двупопым?
— Ладно, — в конце концов согласилась Женя, — попробую продвинуться насколько смогу…
За окном уже темнело. Первый рабочий день подошел к концу.
Первый день Жениной новой жизни.
«Почему мне все-таки грустно? — думала Женя, продвигаясь к дому. — И как с этим справиться? То есть с первым-то вопросом все понятно. Я же не могу так просто выкинуть из головы человека, который долго был смыслом моего существования. В конце концов, теперь я должна искать новый смысл жизни. Потерять мужа — это вам не шутки… Так что веселиться мне пока особо не с чего. А вот на второй вопрос ответ найти сложнее… Поскольку надо ждать, когда время залечит твои раны… Или нет, раны — это как-то выспренно. Там и не раны — просто так, царапины. Справимся».
Она шла спокойно — не то чтобы гололед кончился, просто в ботинках на ребристой подошве и в самом деле передвигаться было легче. Да и погода стала лучше. Ветер стих. Было тихо, и небо прояснилось. Задрав голову, Женя даже увидела высоко-высоко одинокую звезду. Она остановилась.
— Под небом голубым, — тихо пропела она. — Есть город золотой…
На одну секунду ей показалось, что она наконец счастлива. Именно сейчас. «Странно-то как, — подумала она. — Мой мир продолжает рушиться. И тем не менее грусть ушла. А я счастлива… Мне тихо и спокойно. Я тихо напеваю давно забытую песенку…»
— А вы переобулись, — услышала она голос за своей спиной и невольно вздрогнула. — Я вас даже не сразу узнал. Только когда услышал ваш дрожащий от страха голос. Что вы тут делаете? Плачете? Призываете на помощь небесные силы? Или просто вздумали пожаловаться на плохую погоду Богу?
— Погода мне нравится, — рассмеялась Женя. — И я совсем не плачу. Я пою…
Он как-то недоверчиво рассмеялся.
— Поете? — переспросил он. — Впрочем, что это я… Вы же не со сцены поете… А для себя можно и так петь.
Женя собиралась обидеться на него и хотела возразить, что поет она неплохо и слух у нее абсолютный. Но впервые за последние дни на нее снизошли тишина и покой. И нарушать это блаженное состояние она никому не позволит.
Она промолчала.
Ее собеседник почему-то не спешил попрощаться с ней. «Наверное, ему тоже одиноко, — решила Женя. — Поэтому он все время ворчит. От одиночества, говорят, сильно портится характер… Вот побуду еще немного одинокой — и тоже стану ворчуньей. Брюзгой. Буду приставать на улице к счастливым людям и портить им настроение».
— Вы собираетесь домой? — поинтересовался ворчун. — Или вы планируете простоять тут всю оставшуюся жизнь?
— Охотно простояла бы, — вздохнула Женя. — Но наверное, придется…
— Конечно, придется, — сказал он. — Муж. Дети. Заботы…
Женя уже собиралась возразить ему, сказать, что не муж, не дети… Кот.
Но она промолчала. Какое ему дело, случайному прохожему, первому встречному… Она даже улыбнулась. «Вы первый встречный мой, я ваша навсегда…» Нет уж, спасибо. Теперь она изменилась. Этот брюзга, может, и был где-то внутри милым и хорошим человеком, но не для Жени же…
«А то получится, что я как кошка, в самом деле. Один хозяин выгнал, и я бросилась искать другого, чтобы не пропасть…»
— Вы тоже спешите домой, — заметила она. — К жене и детям. Разница только в том, что вас уже ждет вкусный ужин. И светлая лампа. А мне надо потрудиться самой…
— Ерунда какая, — презрительно фыркнул он. — Тоже мне нашлась, далекая и одинокая звезда… Нам сытый дом под лампой светлой, а ей лишь горькое вино…
Он пошел вперед, но, сделав несколько шагов, снова остановился.
— Ну? — спросил он. — Вы идете? Или остаетесь тут ждать метеоритного дождя, чтобы успеть перечислить все ваши дурацкие желания в надежде, что они исполнятся?
«Совершенно невыносимый тип, — подумала Женя и рассмеялась. — Просто кошмарный…»
— Иду, — вздохнула она. — Раз уж вы так настаиваете…
— С какой стати мне настаивать? У вас, мне кажется, как у всех женщин, чрезвычайно развито самомнение… Я. просто боюсь, что вы упадете снова. И на этот раз падение окажется роковым. Вы расшибете голову… А я окажусь виноват. Вроде мог спасти и не стал этого делать.
— Я вам очень благодарна за заботу, — смиренно отозвалась Женя. — Но я могу дойти сама. Видите, я вняла вашему совету. И теперь «не летаю на каблучищах»…
Слова вырвались у нее помимо воли, слова — из сна. «Наверное, сейчас я кажусь ему полной идиоткой, — подумала она и тут же добавила: — Впрочем, какое мне до этого дела? Пусть себе думает что угодно…»
Он вздрогнул.
— Как вы сказали? — переспросил он. — Летаете? На каблучищах? Странное сравнение… И кто вам вообще сказал, что вы можете летать?
«Вы», — чуть не сорвалось у нее с языка, но она сдержалась.
Она сочла нужным промолчать.
— Давайте руку, — распорядился он. — Тут самое скользкое место… Черт, почему никому не придет в голову посыпать его песком?
— Вам же пришло, — заметила Женя, хватаясь за его руку. — Возьмите и посыпьте…
Его рука оказалась очень твердой и сильной. Прикоснувшись к его пальцам, Женя почувствовала, как часть этой силы перетекает в ее руку, а потом дальше — в душу… Она поймала себя на том, что ей совсем не хочется так быстро выпускать его ладонь. «Боже, какая я все-таки глупая, — нахмурилась она. — Панкратов прав. Я не выживу одна. Я всего лишь домашняя кошка. Ищу себе нового хозяина. Ау…»
Она сердито выдернула свою ладошку. Чуть не упала, но все-таки удержалась на ногах.
— Спасибо, — буркнула она, ощущая, как пылают ее щеки. — Большое спасибо… И — до свидания…
Обернувшись, Женя увидела его застывшую фигуру. Мистически он все-таки выглядит, подумала она. С его длинными волосами, на которые падает снег. Этакий Гэндальф Белый…
И снова рассердилась на себя и на него — на обоих…
— Не забудьте посыпать лед песком! — крикнула она на прощание. — Раз уж вам это пришло-таки в голову…
Только в подъезде она остановилась. «Я убегала, да?» Ответ был, но она старалась уйти от него. Спрятаться. В конце концов, она же взрослая женщина. «Какое детство…»
Сначала застыть, заметив одинокую звезду. Потом тихо петь песенку из давно забытого — о, какого давнего-то, Бог мой! — времени, когда Женя была другой. Маленькой. «Нет, — поправила она себя. ^— Совсем не маленькой. Это сейчас я стала маленькой. Позволила сделать себя такой. А раньше-то я как раз была сильной и свободной».
Но не в этом дело.
Этот человек. Она даже лица его не видела. Только абрис фигуры. И черты, которые она скорее угадывала.
«Я вообще его больше не увижу, — сказала она себе строго. — Просто случайный прохожий».
И пошла вверх по ступенькам. В привычный мир, который только начал меняться, и Женя еще не могла к этому привыкнуть.
Она открыла дверь и замерла на пороге.
В коридоре горел свет.
И в центральной комнате горел свет. Оттуда доносился чей-то голос. Это телевизор, догадалась Женя.
И подумала: «Ну вот вам и Панкратов». Она не сомневалась в том, что это именно он. Кому еще придет в голову так спокойно и свободно расположиться в ее…
«В конце концов, это его квартира, — напомнила она себе. — Его. Значит, мне сейчас придется собраться и уехать. И я в самом деле никогда больше не увижу его».
Почему-то ей стало грустно. Она открыла дверь в комнату.
Панкратов сидел в кресле, на его коленях уютно расположился кот. Панкратов гладил его за ушами, а кот мурлыкал, предатель.
— Привет, — сказала Женя.
— Привет, — отозвался ее муж. — Где ты раздобыла такого котяру?
— Где надо, — огрызнулась Женя.
— Исчерпывающий ответ, — усмехнулся Панкратов. — Как ты поживаешь, кстати?
— Прекрасно…
Она постаралась, чтобы фраза прозвучала убедительно. Но Панкратов ей не верил. Ему просто не хотелось верить, что Женя может устроиться в этой жизни без его участия.
Она стояла, прислонившись спиной к дверному косяку. «Что со мной творится, — спрашивала она себя. — Я всматриваюсь в его глаза, пытаясь найти там боль… Мне так хочется, чтобы ему было больно. Зачем это? Боль — это все-таки свидетельство любви».
И еще она пыталась заменить его теперешнее лицо прежним.
Чтобы простить.
«Нет, — сказала она себе. — Прощать его нельзя. Даже если очень захочется…»
— Я сварю кофе, — тихо сказала она.
Это был единственный способ дать себе еще немного времени, чтобы побыть одной.
— Я сам могу…
— Нет, — покачала она головой. — Пожалуйста…
Она спаслась бегством на маленькую кухню. Чего сейчас было больше в ее душе? Обиды? Гнева? Или все-таки любви?
— Я все еще его люблю, — прошептала она едва слышно. — Или просто принимаю привычку за любовь? Получается, что я все больше и больше путаюсь в собственных чувствах… И что я вообще знаю про любовь?
— Женя…
Его голос застал ее врасплох. Она испугалась, что он слышал ее мысли, которые она позволила себе по глупости произнести вслух.
— Я тебя слушаю, — сказала она, стараясь придать голосу как можно больше безмятежности. Если даже он что-то слышал, пусть думает, что ошибся.
— Прости меня, а?
— Об этом мы уже с тобой говорили… Мне не за что тебя прощать. Если человек тебя разлюбил — в чем вина этого человека?
— Нет, Женя! Все, что я сделал, было глупым, подлым… Я тебя люблю. Я не могу без тебя…
Женя молчала. «Она видела его искренние глаза, и ей отчаянно хотелось этому поверить», — подумала она о себе в третьем лице и невольно усмехнулась. Надо же… Получалось прямо как в третьесортном женском романчике. И все тип-топ… Порок наказан, счастье торжествует, героиня спокойно пьет мартини на Мальдивах… «И ведь в самом деле как было бы славно-то!» Было бы. Но Женя не сможет забыть эту женщину в его руках. Потому что это его руки. И немного ее… И как объяснить, что теперь она не сможет, не сможет, не сможет позволить просто так прикоснуться к ней его рукам!
«Я всегда теперь буду помнить о той женщине. И самое страшное, теперь мне трудно будет верить, что он обнимает меня, а не ее…»
Пена поднялась, Женя едва успела поднять турку. Еще секунда — и кофе вылился бы на плиту. Еще минута…
— Сережа, — тихо начала она, — может быть, я еще не готова к этому. Понимаешь, я еще не могу снова тебе поверить. Это со мной уже было. Мне…
Она повернулась к нему.
— Мне надо побыть одной. Я понимаю, что это твоя квартира. Я могу уехать. Пожить у себя… Но мне действительно надо побыть одной… И тебе тоже. Давай дадим себе время. Немного времени. А потом вернемся к этому разговору.
— Сколько? — едва слышно спросил он. Так тихо, что она его не расслышала.
— Что? — переспросила она.
— Сколько тебе надо времени?
— Не мне, — покачала она головой. — Нам. Понимаешь, если тебе стала нужна другая женщина…
— Женя, — начал он, но она остановила его:
— Она была тебе нужна, Сережа. Тебе чего-то не хватало. Значит, дело даже не во мне. Давай побудем друг без друга, ладно?
На одну секунду она почувствовала себя готовой сдаться. Так сейчас он был похож на того, прежнего, Сережу Панкратова. Куда-то исчезла самоуверенность. Даже черты лица стали тоньше, и на одну секунду снова проступили его прежние черты…
Ей так хотелось снова оказаться с ним рядом, прижаться к нему, все простить, и, может быть, все вернется. Снова.
— Ты не сможешь, — сказал он.
Она вернулась. На его губах снова появилась эта снисходительная усмешка. О, как Женя ненавидела ее теперь! Эту чертову снисходительность…
— Посмотрим, — ответила она.
— Что ж, посмотрим, — согласился он. И пошел к выходу.
— Подожди, — позвала она его. — Ты можешь жить здесь…
— Не надо, — отмахнулся он. — Мне есть где жить… В конце концов, хоть эту помощь ты от меня можешь принять?
Раньше, чем она успела ему что-то ответить, он хлопнул дверью.
Она снова осталась одна. С Котом. Кот терся о ее ноги.
— Предатель ты, — прошептала она. — Ты же мой кот. Ты не должен был сидеть у него на коленях…
Кот явно был с ней не согласен. Кот считал себя полноценной, свободной личностью. Не принадлежащим никому… Как сама Женя.
— Мог бы кофе выпить, — сказала Женя. — Кому я его варила?
Она налила себе кофе в чашку и вдруг почувствовала себя снова одинокой. Такой одинокой и несчастной, что еще минута — и она бросилась бы звонить Панкратову на мобильный. С одной-единственной просьбой: «Вернись, Панкратов…»
— Нет уж, — тряхнула она головой. — Не выйдет… Сначала мне надо вернуться к самой себе. А потом посмотрим…
Он немного постоял на лестничной площадке, пытаясь справиться с собой. Адская смесь, усмехнулся он, пытаясь понять, чего же сейчас больше там, в душе. Бешенства? Ярости? Отчаяния?
Он не имел права ее потерять.
И тем не менее это, кажется, случилось. Из-за глупости.
«Она не желает понимать меня», — услужливо подсказала обида. «Она не ценит того, что я для нее сделал», — подсказало бешенство. «Она сдохнет без меня», — прорычала ярость.
«И я потеряю ее», — простонало отчаяние.
Он заставил все голоса внутри замолчать и быстро спустился по ступенькам, на ходу натягивая перчатки.
Все еще шел снег, но он не замечал его прикосновений к своему лицу. Ему хотелось что-то сделать — разбить стекло, например, наслаждаясь предсмертным стоном разлетающихся осколков. Потому что в данный момент именно так кто-то разбил его жизнь.
«Глупо, — сказал он себе. — Это было бы нормально для мальчика. А вы-то, милейший, муж…»
Муж. Лучше бы и не вспоминать. Чей муж…
«Объелся груш», — усмехнулся он, открывая дверцу машины. В конце концов, он ради нее жил последнее время. Плюнул на собственные интересы. Ему ведь неинтересно заниматься скучнейшим бизнесом. Пока эта дрянь воображает себя маленькой феей, прикорнувшей на крыльях ветра, он вынужден общаться с уродами, и там собственные правила игры, между прочим. «Там иметь любовниц — чуть ли не обязанность, к вашему сведению, дорогая моя. И никто не возникает. Все принимают эти условия, потому что так положено».
Он остановил себя, вдруг поняв, что все дальше уносится на крыльях горячечного бреда в пропасть гнева, обиды, злости. Это не делало боль тише.
Это только немного помогало ему избавиться от чувства вины, которое все еще жило в его душе.
Он что-нибудь придумает, пообещал он себе, заводя машину. Только разберется с чертовыми проблемами — и придумает, как вернуть Женьку.
Надо будет — он простоит на коленях перед ее окном сутки. Двое суток. Неделю. Месяц. Вечность…
Пока она не простит. Пока она не вернется…
Стоило ей остаться одной, и все началось снова. Стало жалко сначала Панкратова, потом саму себя, потом снова Панкратова — почему-то ей казалось, что Панкратов бродит там, в ночи, одинокий, выброшенный ею из жизни… И она в этом виновата! Ей вспомнилась тетя Тося, дальняя мамина родственница. Она с кротостью и смирением переносила все измены своего мужа — а уж он-то ей изменял постоянно, везде и, как уверяла мама, по нескольку раз в день. Когда Женя приходила к ним в гости, она подолгу смотрела на дядю Валеру, пытаясь понять, как это он, при такой внешности, губастый, с большим животом, умудряется еще и изменять худенькой, красивой тете Тосе. И тем не менее она знала, что у дяди Валеры весьма нездоровые амбиции по части женского пола, он даже к маме пытался подкатиться. Тетя Тося прекрасно знала об амурных приключениях своего супруга, но никуда не уходила, мужа не изгоняла, а молча терпела все его выходки. «Что же поделать, если я его люблю», — говорила она Жениной маме, и та только вздыхала сочувственно. Может быть, Женя просто не любит Панкратова, раз не находит в своей душе для него оправданий? И в этом вся суть? Может быть, ей надо было простить его, понять, попытаться найти причины его поступка в самой себе? В одном старом фильме говорилось, что хорошей жене муж изменять не станет… Так она ведь просто плохая была жена, и в этом вся суть!
Фу, какая гадость, поморщилась она. Так получается, что и бедная тетя Тося была плохой женой, а упрекнуть ее в этом никак нельзя! Просто тот гадкий фильм снимал какой-нибудь мужик, и сценарий писал тоже мужик. Пришли два гада из бани, после пива и баб, раздраженные тем, что женаты, — и придумали такую глупость несусветную… Надо кончать думать о Панкратове. «На тебя так и будут нападать приступы рефлексии», — сказала она себе в конце концов, устав от постоянного чувства вины. Не она же под Новый год развлекалась в обществе нагой блудницы… И если она и была «плохой женой», все равно это не могло быть поводом для такого ужасного падения. Почему-то от этой фантазии Жене стало весело.
— Совсем кошмар, — пробормотала она сквозь смех. — Я с какой-то там блудницей нагой… Чушь, право, лезет в голову…»
Она вылила остатки кофе в раковину и включила телевизор. Кот, сытый и довольный жизнью, устроился у нее в ногах. По телевизору некая дама громко и радостно советовала всем смотреть на жизнь позитивно. Женя так устала за сегодняшний день — от работы, от раздумий, от самой себя! Ее эти настойчивые советы отчего-то ужасно раздражали, и позитива искать совсем не хотелось. В конце концов, подумала она, щелкая пультом, отправившим «позитивную» даму в темноту небытия, как было сказано в одном хорошем фильме — одни лишь радости вкушать недостойно…
Она закуталась в плед, и очень скоро сон победил ее окончательно, прогоняя все сегодняшние неприятности, успокаивая и баюкая ее.
Она не знала, сколько времени спала. Когда она открыла глаза, ей показалось, что прошла целая ночь. Комнату по-прежнему мягко освещал торшер, кот мирно дрых в ногах, и Женя посмотрела на часы, уже боясь проспать. «Надо же, — удивилась она, — как быстро ко всему привыкаешь…»
Она удивилась, узнав, что проспала всего один час. Встала, осторожно, чтобы не разбудить кота, прошла на кухню.
Раньше, когда-то, в «допанкратовский» период, Женя очень любила оставаться ночью одна. Почему-то днем все мысли были суетливыми, торопливыми и мелкими, точно дневной свет торопил их, мешая стать важными и значимыми. А ночью — наоборот. Мысли текли плавно, медленно, развивались, и Жене очень нравилось сидеть на кухне, пить чай и просто думать. Не важно, о чем. О книге, прочитанной накануне, или о фильме. Или о смысле жизни… Правда, она уже забыла, когда она так думала. Вместе с появлением Панкратова появился смысл, или она это придумала сама? Так было удобнее…
Не важно, отмахнулась Женя. Теперь все вернулось…
И снова ей вспомнился этот ворчун, такой странный, загадочный, немного забавный… Женя удивилась, обнаружив, что улыбается от этих воспоминаний.
— Надо же, — проговорила она. — Наверное, у меня и в самом деле снова появился интерес к жизни, раз мне так нравится думать о случайном прохожем, с которым мы скорее всего никогда больше не увидимся…
Спать ей совсем не хотелось. Она напомнила себе, что утром ей надо идти на работу и если не выспится, весь день будет сонной мухой.
На ночь она взяла томик стихов когда-то любимой Цветаевой. Открыв, тут же раскаялась в выборе. «Как живется вам с другою, проще ведь?»
Она закрыла книгу. От этих строчек веяло тоской, от которой Женя так хотела убежать. Чтобы заснуть, она принялась думать о своем случайном спутнике, придумывая ему биографию, характер, привычки, и так увлеклась, что не заметила даже, как пробежал еще час. За этот час персонаж обзавелся именем — почему-то она назвала его Андреем Петровичем, по утрам он любил пить зеленый чай из китайской чашки, закусывая поджаренными тостами с малиновым вареньем, работал он в риэлтерской фирме — бог знает почему Женя его туда засунула, но так ей захотелось. Жил Андрей Петрович с пухленькой женой Катей и дочкой Ириной. В большой трехкомнатной квартире, с окнами в парк. Он аккуратно складывал свои вещи, когда ложился спать, и три раза в день чистил зубы. Уши он тоже чистил — косметическими палочками. В эти моменты он любил напевать себе под нос «Полет валькирий» Вагнера. Катя в это время возилась на кухне и все время что-то мыла, убирала и чистила, потому как была ужасная чистюля и в прежние времена работала медсестрой в зубоврачебном кабинете. Женя невольно рассмеялась, представив себе на мгновение, что его и в самом деле так зовут и носки он стирает именно так — сам, развешивая их на ночь на батарее, чтобы к утру они высохли. Она придумала о нем так много мелких и тщательных подробностей, что с удивлением обнаружила, что знает теперь про его маленькие тайны куда больше, чем про Панкратова. Правда, это все-таки выдуманные тайны, напомнила она себе. Значит, это…
Она не успела додумать, что это значит. Заснула, на прощание сказав себе, что если у нее ничего не получится на секретарском поприще, надо будет попробовать себя в качестве писательницы.
* * *
— Привет, мы будем счастливы теперь и навсегда…
Он и сам не знал, почему эти слова из грустной песенки, услышанной накануне, вдруг сорвались с его губ и стали живыми. Как предсказание, усмехнулся он.
Впрочем, теперь он не верил в предсказания.
Если жизнь сломалась и теперь все иначе, не так, как было, надо уметь это принять. От Бога принимается все. Даже несчастье…
Он снова поймал себя на том, что стоит и смотрит на эту фотографию.
Стоит и смотрит, хотя давно запретил себе это делать.
Все, что он знал раньше, теперь значения не имело.
Он стал другим. Больным. Старым. Злым. Даже Тобиас не выдержал. Смылся. Кому может понравиться в самом деле человек с таким лицом? Как у Пьеро… Опущенные вниз складки губ, точно он только и способен, что оплакивать. А что ему остается?
Он ничего другого не может сделать.
Пьяный водитель, сделавший его жизнь кошмаром, все равно откупился. Богатый идиот с бабьим лицом.
Он никогда не сможет забыть их, обоих, они снятся ему ночами, снятся, ухмыляясь, каждую ночь. И не важно, чем они заняты. Однажды они приснились ему совершенно голыми — с мерзкими складками жира на спине, и они брили друг другу ноги под рекламу этого мерзкого «Тинькофф», а потом тот, что моложе, повернулся к нему и сказал: «Ты думаешь, это ты не такой, как все? Это мы не такие, как все… А ты просто долбаная серость. Вот если бы ты был таким, как мы, на тебя смотрели бы с интересом».
Он не хотел, чтобы на него смотрели с интересом. Он вообще не желал, чтобы на него смотрели. Мир стал омерзительным, липким, как пот после свального греха. Свобода, про которую он орал всю свою молодость, превратилась в фарс. Как сказал Ницше, в местах общественного скопления всегда дурно пахнет. Свобода стала местом общего скопления. О-скопления, черт вас всех побери…
Мыслей, чувств и душ.
«Знаете, — усмехнулся он, — теперь ведь свобода, мать вашу… Демос бушует. Кто вообще сказал, что это хорошо — когда демос развлекается, навязывая всем свою убогую мораль? С интеллектом-то и нравственностью у демоса никогда хорошо не было…»
Он закрыл глаза, пытаясь спрятаться от самого себя, погрузился в молитву. Но снова и снова видел Таню. И маленькую Лизу… Последний Танин взмах руки. Она села за руль, усадив Лизу рядом. Они должны были приехать через два часа. И — не приехали уже никогда…
В другой машине тоже находились двое. Двое мужчин. Некий владелец «заводов и пароходов» со своим бойфрендом… Наверное, для демоса и это нормально. Все нормально. И еще есть политкорректность. Это когда тебе хамят в лицо, а ты должен интеллигентно улыбаться и говорить: «Да что вы, все хорошо… Я уважаю чужие личности. Хотите трахать друг друга — это ваше право. Хотите меня убить — тоже ваше право. Я допускаю, что меня уважать не обязательно. Я слишком стандартен, сир и убог в своем нежелании уподобиться вам в широте взглядов».
Руки снова дрожали — он столько раз запрещал себе думать о них, чтобы не психовать, потому что — это он знал теперь на собственном опыте — ВРЕМЯ НИ ХРЕНА НЕ ЛЕЧИТ. Боль не притупляется. Ты все равно спрашиваешь себя: какого черта тот урод, который сидел за рулем, тот дегенерат, у которого мозги напоминают мякину, и все, что есть, — это огромный член и желудок, который надо постоянно набивать, так вот… почему этот урод оказался безнаказанным? Или его жизнь стоила дороже, чем жизнь его жены и дочери?
«Я рвусь за ветром, и ветер свободен, и я хочу быть таким же, как он…»
«Это слова из твоей песни, — напомнил он себе. — Вот она, свобода-то, пользуйся. Увы, ты не рассчитал. Как всегда. Видишь ли, брат, твои представления о данном предмете не совпали с представлением других людей. Они попользовались тобой, а потом решили, что хватит. Тебе пора заткнуться. Тебе пора напомнить, что твое место «у параши», пользуясь их лексиконом. Плохо только, что понял ты это только после гибели Тани и Лизы».
Башня Мозга
Он сжал кулаки еще сильнее.
1
Чтобы эта ярость улеглась, он принялся читать молитвы. Последние три года это единственное, что ему осталось.
– Пешки тоже не орешки, – в третий раз за пять минут пробормотал Надеждин и взял ферзем пешку, противника.
Читать молитвы. День и ночь… Раньше еще был Тобиас. О Тобиасе надо было заботиться. Теперь Тобиас удрал. Остался только он. Сам с собой. Со своей жаждой мести, которую он пытался притушить в молитвах…
У Маркова, его партнера, пылали уши. Мочки их были ярко-красными, а верхняя часть отливала фиолетовым. На мгновение он сосредоточенно наклонился над доской, очевидно подбодренный какой-то спасительной идеей, но тут же разочарованно откинулся на спинку кресла, горестно вздохнул.
— Мрачную душу мою озарит светом Божественныя благодати…
– И примет он смерть от лошадки своей, – упавшим голосом сказал он и задумался.
Густов опустил книгу и взглянул на игроков.
Сегодня и это, не помогало. Боль была настолько сильной и не собиралась утихать. «Если бы я сам вел машину, — подумал он. — Если бы не это правило, которому я слепо следовал… Я не хотел стать причиной чьей-то гибели… Я так зациклился на этой мысли, что сам поверил в то, что надо мной тяготеет проклятие. Злой рок. А Таня была другой. Она смеялась над всяческими предчувствиями, суевериями, называла все это глупостями… Вот я и стал все-таки причиной гибели двух существ, дороже которых на земле у меня никого не было».
– Сдавайся, дядя Саша, – сказал он. – По ушам видно: пора. Чем ярче они у тебя светятся, тем хуже твое положение. И наоборот.
– А ты садись сыграй сам, – ехидно предложил Надеждин.
Таня. Лиза. И то маленькое существо, которое только-только начало жить в Тане. В тот день они должны были узнать, кто это был — девочка или мальчик?
– С удовольствием бы, не могу. Ты же знаешь, я так привык наблюдать за вами и за доской сбоку, что на обычном месте уже просто не в состоянии играть.
И — не узнали…
– Перестань трепаться, Володя, – сказал Марков. – Дай погибнуть с достоинством. Смерть, даже шахматная, не должна быть суетливой. А вообще надобно мне бросать шахматы. Лучше займусь крестиками и ноликами. Прекрасная игра, как раз по моему интеллекту.
Два содомита, встретившиеся на дороге, сломали четыре жизни. Два «гомункулуса», выращенные в пробирках не без его помощи.
– Ну, началось, – усмехнулся Густов. – Традиционное самобичевание. Сейчас ты скажешь, что вообще не понимаешь, как стал космонавигатором и как доверили грузовой космолет третьего класса «Сызрань», борт «сто тридцать один четыреста семнадцать» такому никчемному существу, как ты…
Внезапно космонавты почувствовали, как «Сызрань» завибрировала\" всем корпусом, и цепенящее ощущение катастрофы молнией промелькнуло в их сознании.
«Скоро я начну ненавидеть это сладкое слово, которое так долго воспевал…»
Негодующе заревел сигнал тревоги, и растерянно замигали глазки приборного табло. Резкий толчок сбросил космонавтов на пол.
— Господи, — снова спросил он, глядя в Его спокойные глаза, полные теплого сострадания, — это вообще-то Твой мир? Или…
Марков и Надеждин одновременно попытались встать на ноги. Но тела их уже наливались чудовищной тяжестью. Она давила на них прессом, не давала дышать, деформировала их лица, уродливо расплющивая их.
Боль снова душила его.
Бесплотный голос автоматического анализатора торопливо захлебывался словами, но они не слышали их.
«Надо включить двигатели», – мучительно-медленно подумал Надеждин. Он не успел почувствовать страха. И мысли его, и чувства были так же парализованы перегрузкой, как и распростертое на полу тело.
Она побеждала. Она всегда побеждала, стоило ему остаться одному. Раньше был Тобиас. Единственное свидетельство того, что они были. Единственный осколок прежней жизни… Мягкое, пушистое существо, с которым можно было грустить вместе об ушедших туда, где облака бледно-розового цвета. «Ах, Тобиас, как же я не уследил-то за тобой! И куда ты рванулся, дружок? Пытался найти их там, на улице? Перестал верить моим обещаниям, что завтра они вернутся?
Скорее инстинктивно, чем волевым усилием, он попытался поднять руку, но даже нервные импульсы, казалось, не могли преодолеть своей многократно увеличившейся тяжести и передать команду мышцам. Сознание покидало его. Ставшая похожей на ртуть, кровь отказывалась питать клетки мозга, и тяжелый багровый занавес медленно опускался на него. Последними проблесками мысли он пытался бороться с надвигающимся мраком, но через мгновение и последние искорки в его голове погасли.
Я надеялся, что ты забудешь, Тобиас. Или смиришься с тем, что никогда больше они не появятся в этой квартире.
Сознание возвратилось к Надеждину раньше, чем он смог вновь различать предметы. Но постепенно темнота теряла густоту, как будто кто-то постепенно разжижал ее. Она истончалась, становилась зыбкой, и Надеждину почудилось, что вот-вот сквозь нее забрезжит свет. Он уже понимал, что что-то ощущает, и терпеливо ждал, пока мысль соберется с силами в глубинах его мозга и неторопливо всплывет на поверхность сознания, примет четкую форму.
Завтра я снова пойду тебя искать, Тобиас, потому что без тебя стало совсем невмоготу».
Вот уже к ощущению редеющей темноты добавилось чувство боли, которой, казалось, было налито все его тело. Он раскрыл глаза и долго не мог сфокусировать непослушные зрачки: поле зрения наполнял зыбкий зеленый туман. Теперь ему казалось, что именно этот зеленый туман не дает ему ясно мыслить.
Завтра он его найдет.
Внезапно в мозгу у него вспыхнул ярчайший свет, вязкие медлительные мысли сразу приобрели легкость, понеслись, закружились. Ну конечно же, он лежит лицом на зеленом пластике пола рубки. Он, командир «Сызрани», жив и все помнит. Все. Прежде чем он понял, что делает, он уже упирался руками в пол и подтягивал под себя колени. Мускулы плохо слушались его. Им владела лихорадочная торопливость. Встать! Быстрее встать на ноги.
Обязательно.
Наконец ему удалось подняться на колени, и в то же мгновение он увидел обращенные на него глаза Густова. Володя смотрел на него, и вдруг его покрытое синяками лицо исказилось слабым подобием улыбки.
Он обойдет все дома, расклеит объявления… Куда он мог деться, этот Тобиас, Лизин любимец?
– Володька! – крикнул Надеждин и сделал шаг по направлению к товарищу. Тот слабо качнул головой и приподнял брови, как бы указывая на приборное табло. Надеждин повернул голову и в то же мгновение вдруг понял, что означали звуки, уже несколько минут складывавшиеся в его сознании в какой-то привычный шумовой фон.
– Корабль находится на высоте тридцати метров над поверхностью планеты Бета Семь, – бормотал автоанализатор. – Корабль не падает из-за антигравитационного поля. Корабль находится на высоте…
И поймал себя на мысли, что он хочет найти не только Тобиаса. Еще ему хочется снова встретить ту странную девушку. Меняющую свой лик, как луна… То женственную, беззащитную и богатую особу, то девочку-подростка в старых джинсах и смешной куртке с огромным капюшоном…
– Ребята, я уже умер или действительно я слышу слово «метр»? – раздался слабый голос Маркова.
От этого ему стало стыдно. Он не имеет права думать о других женщинах. Есть Таня. И Лиза. Они все еще есть… Вокруг него. Рядом с ним. Превратились в души, сбросили телесные оболочки, как надоевшие платья, но это ничего не меняет.
После страшной и непонятной катастрофы «Сызрань» преспокойно висела в поле антигравитации всего в тридцати метрах от поверхности чужой планеты, мимо которой они должны были пролететь на расстоянии двухсот тысяч километров. Этого не могло быть, и вместе с тем это случилось. Анализатор никогда не ошибался. Космонавты переглянулись.
Он знал, что душа важнее тела. Хотя бы потому, что теперь вокруг все говорили об обратном. И жили для тела, продавая самое дорогое, что у них есть, за гроши…
– Ладно, метры, километры или парсеки, – пробормотал Густов. – Пока что мы живы, и «Сызрань», по всей видимости, цела. Не знаю, как вас, меня как минимум это устраивает…
— Как жить, Господи? Подчиниться им — или остаться собой?
Ракета висела над самой поверхностью планеты. Ее экипаж затаив дыхание приник к экранам обзорных стереовизоров. Под ними расстилалось почти безукоризненно ровное плато, на котором в лучах солнца сверкали небольшие металлические прямоугольники, расположенные в шахматном порядке. Подле них застыли странные неподвижные фигурки.
Раньше он знал, что никогда не подчинится им. А теперь, когда не было больше Лизы и Тани, он стал слабым. И все чаще и чаще появлялся в голове вопрос: стоит ли с ними бороться, если они победят? Если зло сильнее? Если два урода могут запросто убить двух прекрасных женщин и остаться безнаказанными?
Начинался спектакль, о котором в душе мечтает каждый космонавт, будь он участником исследовательской экспедиции или пилотом обыкновенного «грузовика», в сотый раз летящего по проторенным космическим дорогам.
Космонавты молчали. Смогут ли они снова подняться с этой планеты, вернутся ли когда-нибудь на родную Землю – они не могли сейчас думать ни о чем, кроме того, что происходило всего в нескольких десятках метров от них. Там была жизнь, и, по всей видимости, высокоорганизованная жизнь, ибо все трое понимали, что поймать космолет при помощи направленного поля мощнейшего тяготения – другого объяснения не было – под силу далеко не каждой цивилизации.
Чего стоит этот мир, усмехнулся он. Чего он стоит, если все так. Если бы он мог все вернуть…
– Эх, Саша, Саша, – вдруг прервал напряженное молчание Густов, обращаясь к Маркову, – совсем недавно ты утверждал, что годишься только для игры в крестики и нолики. И что же? Волею судеб входишь в историю Подними повыше ногу, у истории высокие пороги… Ребята, детки мои, вы вообще понимаете, где мы и что с нами приключилось?
Но в том-то и дело, что ничего он, вернуть не может. Даже Тобиаса…
И как всегда, болтовня Густова разрядила нервное напряжение космонавтов.
– Нет, конечно, – ворчливо и вместе с тем благодарно пробормотал Надеждин, – куда нам!
– Лучше посмотрите на анализ атмосферы, – сказал Марков. – Дышать можно. Не совсем, правда, как кислородная палатка в больнице, но задохнуться без скафандров не задохнемся. Нас могут убить, съесть, мы можем подохнуть с голода, но при этом по крайней мере мы будем спокойно дышать.
В это мгновение «Сызрань» едва заметно дрогнула, неподвижные фигурки на экранах стереовизоров стали расти, приближаясь, и вот уже корабль мягко прикоснулся к чужой земле.
– Товарищ командир корабля, – сказал Густов, – позвольте обратиться. В случае наличия бетянок…
– У тебя, Вольдемар, хватает землянок, – сказал Марков.
– Дядя Саша, зависть угнетает жизнедеятельность организма, – ответил Густов, – а он тебе еще может понадобиться.
– Ребята, – сказал Надеждин, – вы знаете, что самое страшное в космосе? Это ваш бесконечный треп. Я понимаю, что вы подбадриваете друг друга и меня тоже, но нельзя ли это делать как-нибудь понезаметнее? Мы очутились на незнакомой планете, нас насильно посадили на нее какие-то, очевидно, разумные существа, и я должен выслушивать чушь, которую синхронно несут два идиота в комбинезонах. Приготовиться к выходу. Думаю, что оружия брать не следует. Если они уж сумели закинуть гравитационный аркан на космический корабль, наши три пистолета вряд ли их испугают…
Они молчали теперь. Надеждин, протянувший руку, чтобы открыть люк, на мгновение застыл, посмотрел на товарищей и почувствовал, как его заливает огромное теплое чувство любви к этим людям, которые, если бы и пришлось умереть, наверняка умерли бы с шуткой. «Смерть не должна быть суетливой», – вспомнил он слова Маркова. Он любил этих людей и знал, что они любят его. Он не стеснялся этой любви, хотя они никогда не говорили о ней, и понимал, что без нее они просто не смогли бы жить и работать в космосе.
Марков одними глазами улыбнулся Надеждину и кивнул головой.
Надеждин нажал на кнопку, послышалось легкое жужжание мотора, и тяжелая дверь люка послушно отошла в сторону.
Глава четвертая
Один за другим космонавты вышли из «Сызрани» и огляделись.
— С кем это я разговариваю? — сказала Люська, рассматривая потолок. — Если задуматься, то моя речь напоминает глас вопиющего…
Красноватое плато, на которое опустилась «Сызрань», казалось ровным как стол. Странные металлические прямоугольники, простиравшиеся до самого горизонта, сверкали в лучах чужого солнца.
Но экипаж «Сызрани» не рассматривал расстилавшийся перед ним пейзаж. Космонавты смотрели на безмолвные фигуры, которые неподвижным кольцом окружали их корабль. Метров двух с половиной ростом, они были похожи одновременно и на людей, и на роботов. У них были шаровидные головы с двумя парами глаз, расположенных по окружности, но без какого-либо намека на рот, нос или уши. У них было по две руки с мощными, похожими на зажимы, пальцами и по две массивные ноги. Одежды на них не было, и голубовато-белая поверхность их тел сверкала, словно металл.
Женя сидела, погруженная в свои мысли. Ольга же просто «обогащала свой птеродактильный уровень» чтением какого-то незамысловатого шедевра в яркой мягкой обложке.
– Экипаж советского космолета «Сызрань» приветствует вас, – сказал по-русски Надеждин. Он понимал, как странно звучали здесь эти земные слова, и знал, что их никто не поймет, а может быть, и не услышит, но он произнес их скорее для себя и своих товарищей и не стеснялся торжественности, которую вложил в приветствие.
А Люська, обрадованная тем, что наконец-то может показать подругам, как она выросла на курсах психоаналитиков, рассказывала им что-то очень умное, употребляя загадочные и непонятные слова.
Бетяне по-прежнему безмолвно смотрели на них, нацелившись на космонавтов объективами своих глаз. Ни одним движением, ни одним звуком они не показали, что что-то понимают. Внезапно, словно повинуясь внутреннему сигналу, они сделали несколько шагов вперед, окружили экипаж «Сызрани» плотным кольцом и отрезали космонавтов от корабля. Проделав этот маневр, металлические существа снова замерли. Двигаясь, они несколько напоминали людей, ибо движения их были похожи на человеческие. Застыв, они больше походили на какие-то чудовищные металлические скульптуры, потому что в их абсолютной недвижности уже не оставалось ничего живого.
– Может быть, у них просто принято приветствовать пришельцев молчанием? Как у нас провожать усопших? – пробормотал Марков.
— Не кощунствуй, — сурово сказала Ольга. — Вопиющий в пустыне в отличие от тебя говорил мудро, незамысловато, не употребляя матерных слов…
– А может быть, эти бетяне просто дурно воспитаны? – добавил Густов. – Если и бетянки похожи на них…
— Какие это матерные слова я употребила? — испугалась Люська.
Надеждин сделал несколько шагов вперед, направляясь к ближайшему металлическому существу. Он поднял руку и еще раз повторил:
– Экипаж советского космолета «Сызрань» приветствует вас.
— Типа «фрустрированное сознание», — напомнила Ольга. — Ты сказала, что у Женьки от свалившихся на нее несчастий рецидив фрустрированного сознания. Это что за хрень такая? Кто угодно обидится на такое измышление…
Ни одного движения, ни одного звука. Ничья голова не качнулась в ответ, ничья рука не поднялась для приветствия, ничьи ноги не сделали шага, чтобы подойти к космонавтам. Тишина.
— А вы перестаньте глубокомысленно таращиться друг на друга. Нет, это кошмар какой-то! Пришли в кои-то веки две подруги. Открыли бутылку, сделали салат… И замолчали. Просто на самом интересном месте… У меня что, самая интересная жизнь? Я трещу без умолку…
– Может быть, это вовсе не хозяева планеты? – спросил Марков. – Может быть, это просто бездумные роботы? Может быть, такие скучные и повседневные дела, как встреча чужих космолетов, ниже достоинства истинных бетян и потому на эту церемонию они прислали роботов?
Надеждин пожал плечами.
— Это у тебя по жизни, — усмехнулась Ольга. — Ты всегда была болтушкой…
– А что, Коля, – спросил его вдруг Густов, – если нам взять да и растянуться на травке? Раз они встречают нас не по дипломатическому протоколу, позволим и мы себе чуть меньше формальностей.
Густов опустился на землю и с наслаждением потянулся. Рядом с ним уселись его товарищи.
— Слушай, я могу обидеться… Я болтушка. Ха! Просто кто-то должен поддерживать беседу. Или видимость беседы, раз обе девы погрязли в высокоумном молчании. Нет, честное слово, мне надо обидеться…
Красноватая невысокая трава, значительно более густая, чем на Земле, пружинила, как матрац. Колеблемая ветром, она издавала легкий шорох, как будто стебли ее были жестяными. «Словно листья кладбищенских венков», – подумал Марков и поморщился от пришедшего в голову сравнения.
— Так ведь не настолько же ты глупа, чтобы это сделать!
– Черт те что, – сказал Густов. – Ну кто нам поверит, что встреча с чужой цивилизацией может проходить именно так? Хозяева стоят не двигаясь, а пришельцы валяются на траве, задрав ноги к чужому небу.
Они сидели у Люсинды уже второй час. Втроем, как в прежние времена. И можно было остаться еще часов на сто, подумала Женя. Не уходить никуда, остаться ночевать. Словно они все еще молоды. Как когда-то… Вырвавшись из-под родительского гнета, они сидели на кухне ночами, обсуждая свои маленькие трагедии. А потом все выросло. Они выросли. И трагедии тоже…
– Будем надеяться, что это самое худшее, что нас ждет на Бете Семь, – ответил Марков. – Если бы не было вокруг этих сверхвоспитанных джентльменов и я бы сейчас проигрывал командиру очередную партию в шахматы, вполне можно было бы представить, что мы дома…