Юрьев Валентин
Отбросы
Утро
Тёплые тонкие девичьи пальцы коснулись моей щеки и всё тело рванулось навстречу им, ощущая как упруго и полно бьётся сердце, как гармонично наполняется каждая клеточка желанием жить! Какая острота скрыта в простом лёгком касании!
Я увидел огромные нежные глаза, проплывающие как будто планеты в окуляре телескопа, сладкая волна тёплого воздуха от её дыхания пронеслась по моему лицу и к губам тонко и едва ощутимо, как шелковые крылья бабочки прикоснулись губы, горячие и ждущие, но не переступающие порог целомудренной сдержанности.
Я улетаю в бесконечность от необъятной нежности, радости, чувства созвучности и мириада других искрящихся оттенков своего многогранного счастья.
И просыпаюсь.
Мои губы ещё тянутся туда, в мой сон, руки нежны и расслаблены, всё тело ещё растворено в безмятежном растворе, а мозг, постепенно трезвея, с неохотой возвращается в обычный мир, цепляясь за только что полученные ощущения, прокручивая их как маленькие видеозарисовки, но с каждым повтором ощущая с тоской, как осыпается с них живая пыльца реальности, превращая чудо в сухую кинохронику.
Приходится признать своё поражение и открыть глаза.
За ночь ничего не изменилось в привычной до тошноты клетке моего обитания, и зрение насильно впихивает в мозг сумрачное причудливое переплетение мощных стальных конструкций, которое никак нельзя назвать помещением, нет в нём ни уюта, ни вообще признаков человеческого жилья, зато оно обеспечивает мне возможность спрятаться ото всех, естественное желание, приходящее с возрастом.
Никуда не денешься от простого факта: я, как и вчера, всё тот же старик в своей странной келье, нелепо висящий в спальном коконе в паутине железных конструкций среди металлического монстра.
Вслед за привычными картинами в мозг вплывают и ежедневные заботы, с которыми лениво сражается тело, не желающее расставаться с иллюзиями и не желающее вообще что-нибудь делать.
— Керн, включи фон, сколько сейчас время?
— Время шесть десять. Включить вчерашний фон?
— Вчерашний.
Да…. что-то рановато я сегодня.
Моя стальная клетка мягко заполняется изображением лесного озера, на берегу которого сидит девочка и вокруг становится светлее.
Её время дня и ночи синхронизировано с нашим, если бы у меня была ночь, у неё тоже была бы темнота и луна в небе. Странными пятнами в этом пейзаже остаются желтые круги дежурных светильников, которые никогда не выключаются.
Теперь в течение дня в моей берлоге будет меняться освещение, имитируя движение солнца, девочка, может быть, пойдёт купаться, или залезет в шалаш, если вдруг у неё пойдёт дождь. Я этого, скорее всего, не увижу, сейчас дела захватят, а когда вернусь ночью, девочка уже будет лежать и спать в своем шалашике. Но этот фон создаёт иллюзию существования моего собственного дома. Самообман.
— Ладно, пошли работать!
Обычно я разговариваю сам с собой молча, но иногда фразы вылетают изо рта, как будто им там, внутри, тесно и на свободе они приобретают более высокую значимость. И ещё появляется ощущение, что я не один.
Расстёгиваю пряжки, выключаю электроподогрев, здесь, мягко говоря, прохладно, руками вытягиваю себя из спального кокона и не одеваясь, пока никто не видит, перелетаю по слабо освещённым тоннелям в спорткамеру, в которой облачаюсь в дикий на вид костюм, состоящий из кучи ремешков, вплетенных в них пружин и металлических грузов, обволакивающих всё моё голое тело.
Здесь нет никакого зрительного фона, он бы только мешал ориентированию в небольшом объеме, вокруг одно сплошное железо, частично закрытое пластиковыми листами.
Когда-то очень давно в этой шахте висела боевая стратегическая ракета, поэтому кругом торчат нелепые для человека конструкции металлических лап, задраенные колпаками люки, куски мощных кабелей с громадными разъемами, трубы для подачи топлива и отвода газов. Все острые железки наспех закрыты кусками пенопластика, следы чьих-то неприятных столкновений с ними.
Хорошо бы отсюда всё лишнее убрать, но это для этого нужна мощная газорезка, стационарный стапель и бог знает, сколько труда.
Я начинаю разминку. Ужасно не хочется двигаться. Тело отказывается подчиняться и приходится подстёгивать его, переламывать боль в суставах, застывших за ночь, настраиваться на бесчувственность нервов и кое-как шевелиться.
Прыжки от стенки к стенке, ногами, руками, с переворотами, постепенно тело разогревается, страх врезаться в твёрдое заставляет мозг острее координировать усилия мышц, а от этого становится жарко, слетающие капли пота летят в щели вентиляции, разгибания и вращения для поясницы, все силовые упражнения выполняются с пружинами, гравитация на станции минимальна.
На одном из прыжков всё-таки врезаюсь в стену, тело нелепо размазывается по ней в своей пружинной корзине, затылок крепенько прикладывается к пластику и в голову на мгновение врывается горячий, всё закрывающий туман.
— Дурракк! Старый блин!
Мог бы и покруче выразиться! Чего себя жалеть, и вправду, дурень, никак не хочу свыкнуться с тем, что тело меня уже слушается не так, как хотелось бы, а лечиться всерьёз здесь трудно, если будет перелом, могут и не откачать…
Вот именно из-за таких моментов я стараюсь приходить сюда один, зачем мне зрители? Кому может понравиться вид немолодого тела, вляпывающегося как кусок пережеванного сала?
Сам бы себя не видел! И то, что для моего возраста это неплохо, ничуть не греет душу, жизнь как то так устроена, что возраст не является оправданием, если ты — старый гриб, так сиди тихо, ползи себе с палочкой, а видно должно быть молодых и крепких…
Ччёрт, больно, однако….
— Первый. Пульс выше нормы. Советую прекратить движение.
— Дурак! Себе советуй! И без тебя знаю!
Ладно, надо заканчивать.
Упражнения для рук и для ног и, наконец, в награду — душ!
Долой ремни и пружины! Купаться!
Душ — это моя привилегия, даже, пожалуй, наглое превышение служебных полномочий, но у нас мало кто знает о его существовании, а пользоваться могут только избранные и мне это эгоистически очень нравится.
В душе почти нет воды, вода слишком дорога, скорее он напоминает слабый осенний дождь в резких порывах ветра, несколько ледяных тончайших струек с силой бьют из целой кучи небольших форсунок, но и это счастье. Когда-то он служил для отмывки деталей перед сборкой, теперь служит моему телу, пытаясь отбить от него куски ржавчины.
Борода!? Колючки есть. Да ну её! Потом побреюсь… С этими мыслями, которые вяло, но с тупой настойчивостью приходят каждый день, я всё же начинаю противный сеанс мазохизма, помня, что положение обязывает, вытаскиваю из тайничка заветную коробку и скребу свою щетину туповатым лезвием, зная наперёд, что обязательно порежусь. Какое счастье, что здесь никого нет!
После сушки тёплым воздухом в трубе вентиляции переползаю назад, \"домой\", где девочка на берегу уже что-то колдует себе на завтрак около костра, напевая и морщась от дыма, беру стандартный пакет с чистым бельём, извиваясь червяком, залезаю в него, руками приглаживаю волосы, расческа где-то была….вроде бы…. ну да бог с ней, и, наконец, закрепляю обруч на голову, облачение закончено.
Ну всё, пожалуй, я готов. Начинается очередной день, несущий старые и новые заботы.
— Керн, дай талмуд.
Передо лицом лучами из обруча высвечивается небольшой экран, по которому неторопливо ползут строчки невыполненных дел. Ну, не так уж и много. Как не хочется начинать!
— \"Проверка герметичности\" — понятно, куда же без неё.
— \"Провести Ритуал\" — неужели пора?! Это святое…надо бы сочинить что-нибудь новенькое, не забыть бы только.
— \"Конфликт на кухне\" — черт бы побрал этих тёток!
Строчки ползут неторопливо и я начинаю выбираться из своей берлоги, читая их в движении, и ползу в сторону Большого кольца, по длинному туннелю из переплетающихся стальных труб.
— \"Проверить скафандры\" — да, пора уже.
Большинство дел привычны и повседневны, огромный механизм станции работает строго по графику и не вызывает в голове ничего, кроме согласия, да…. надо сделать.
— \"Написать свою историю\" —
Фу ты, вот она, болячка моя. Сам же себе и придумал. Ну зачем, скажите на милость, мне моя история? В который раз я себя мучаю этим пунктом, зная, что никому старческие мемуары не нужны, но и не в силах совсем отказаться от мысли сохранить хоть какую-то память о нас.
Перевешивает, постепенно простая, тупая, но здравая мысль, что если надо, значит кому-то надо! Ну хоть как-нибудь потихоньку попробовать, произнести первые слова, а там видно будет, во всяком случае, может быть само желание пропадёт, мозг выпустит пар желания, а с ним исчезнет и эта проблема.
Удивительно то, что этот процесс происходит уже много дней и в борьбе с самим собой обычно побеждала лень, но сегодня я почему-то переламываю нежелание.
— Керн, убери талмуд и начни новую запись, назови её \"Дневник\"…нет, лучше назови \"My book\", дальше пиши диктовку.
— Готов.
Как же начать? Удивительно, до чего же иногда бывает трудно произнести простую, казалось бы фразу. Какие-то нервные центры заклинивают речевой аппарат и слова не лезут из упрямо сжатого рта. Приходится остановиться и сосредоточиться.
Я делаю усилие и с трудом произношу:
— Я — начальник тюрьмы. — сначала тихо, и теперь, словно уже обмакнувшись в ледяную воду, второй раз повторяю с небольшой злостью на свое только что преодоленное безволие:
— Керн, ты слышишь? Запиши, я — начальник тюрьмы.
Откуда-то из неясного пространства доносится ответный голос
— Я слышу.
Слава мне! Это означает, что первый шаг сделан, первая моя фраза легла в пухлый том еще ненаписанной истории, на чистом пергаментном листе появилась первая строчка.
Первый шаг, я хорошо это знаю, очень часто переходит в ступор, который становится непреодолимым препятствием в любом задуманном деле, ломает судьбы, коверкает планы, даже если он не связан с физической болью и вызван лишь внутренним недовольством самим собой, страхом, совестью или ложным стыдом, умноженным на робость, стеснительность, да и мало ли на что.
Я сделал его!
— Керн, пиши дальше.
Случилось все это абсолютно случайно, хотя, если разбираться скрупулезно, то вся наша жизнь — это цепь невероятных совпадений и случайных столкновений.
Он, мой папа, после войны, где погибли почти все его сверстники, был из тех \"золотых лейтенантов\", из которых осталось всего три процента, случайно получил работу в маленьком военном городе, случайно встретился с ней, моей мамой, случайно они поженились и случайно у них появился мальчик — это был я, а не какая-нибудь девочка.
А потом я рос и это было закономерно, вырос, случайно поступил в какой-то наугад выбранный институт, потому что провалился в тот, в который хотел…
Механический голос, возникающий в моей голове, останавливает мое красноречие как всегда неожиданно:
— Нужна справка. Куда провалился?
— Провалился — значит не сдал экзамены при вступлении и не был принят.
— Ты не сдал экзамен?
— Сдал, вообще-то, но не хватило баллов….
Я чувствую, что объяснение сейчас зайдет в тупик и быстро сдаюсь.
— Ладно, Керн, считай, что не сдал.
— Этот термин внести в словарь?
— Да, внеси в третий разряд значимости.
Керн — это мой раб, слуга, мой друг, моя подушка для слез, моя мать для диких интимных откровений, мой судья и палач.
Керн — это громадный компьютер, с которым мы все связаны неразрывно, так уж странно крутанула жизнь мою судьбу, которую я в который раз уже пытаюсь описать хотя бы в виде дневника и каждый раз, подойдя мысленно к первой фразе вдруг понимаю, что произнести ее вслух даже самому себе боюсь.
То, что мы связаны с ним — не аллегория, нас физически соединяет нить радиоканала, но это не главное, главное то, что мы опутаны сетью взаимных потребностей, инструкций, правил и условий, невыполнение которых может принести немало смертей.
— Керн, на чем я остановился?
Это ему раз плюнуть. Все разговоры записываются и хранятся столько, сколько нужно. Я слушаю свой собственный голос и с трудом пытаюсь вспомнить, куда же я хотел повести нить своего рассказа? Не помню. Ладно…
— Керн, пиши. В который хотел поступить. И не перебивай меня больше, ставь флажки, потом спросишь то, что не поймешь. И дай блокнот.
— Хорошо, Кэп.
В его ровном голосе не бывает ни обиды, ни раздражения, я понимаю, что он — машина, но иногда становится стыдно за свою несдержанность, которая, впрочем, ему абсолютно безразлична. Передо мной в воздухе возникает светящийся прямоугольник, на котором мои слова уже написаны обычными буквами.
— Пиши.
Поступил в первый попавшийся институт, выбранный наугад. Случайно встретил девчонку, такую, что за пять лет учёбы не смог от неё оторваться и закономерно женился на последнем курсе. Случайно распределился на работу в другой город и в первые же годы случайно получил там квартиру, хотя в стране были трудные времена и даже общаги не хватало на всех.
Моя память, откинутая на полвека назад судорожно роется в своих скудных записях в полной темноте моря забвения… Как же всё это давно было!…Странно, как легко мой мозг вычеркнул из своего хранилища столько важного!
Случайно, потому что именно тогда для института достраивали новый дом и дальше сыграла роль целая цепь невероятных совпадений: в новом доме половина квартир оказалась однокомнатными, а я — молодой специалист, но без жилья, женат, но без детей, как раз, то, что нужно, чтобы можно было прописать на маленькую жилплощадь, да плюс немного спортсмен и немного музыкант и уже успел съездить на картошку и выступить в юбилейном концерте института и тем самым приобрести друзей в профсоюзе. А не будь этого везения, мог бы двадцать лет ждать квартиры, тогда это было в порядке вещей.
Ведь поначалу мы как только ни мытарились. В распределении чётко было написано: \"С предоставлением жилплощади…\", но не было в институте не только квартир или комнат, но даже и общежития и нам пришлось снять квартиру.
Квартиру…!! Мы с юной женой облазили весь город и все его окрестности, но не было ничего, потому что город был центром науки и в него слеталась молодёжь со всей страны. Ходили под дождём по деревням, цитируя \"Кошкин Дом\":
— …Вот шагает по дороге кот Василий хромоногий….
А у меня и правда, от этой ходьбы разболелась одна нога.
А жили всё это время в гостиницах. То в своей, городской, то в Доме Колхозника в соседнем райцентре, со жгучим названием \"Малоярославец\", это когда со всей страны налетали научные делегации и нас изгоняли на время, как лишних и посторонних.
Наконец, нашли в соседней деревне тётку, которая сдала нам летнюю баню, привезли по её же совету машину дров, оказавшихся сырыми, короче, вся моя городская непрактичность выпирала из моих поступков как вата из старого матраса.
Приходилось выкручиваться. Вызывая смех у местных аборигенов, я таскал палки с пилорамы, в деревне ведь всё недалеко, мы заклеили обоями потолок, постоянно что-то таскали в руках и на плечах, как-то раз я приволок мешок картошки, а идти нужно было от станции электрички, по хлипкому мосточку через ручей, а дальше через осклизлое от осенних дождей глиняное поле, перепаханное после уборки капусты.
И я таки шмякнулся в жидкую грязь с этим мешком, проклиная всё на свете! Да и мешок-то был не простой, нам его выделили в институте, как молодым специалистам!
Но ведь жили! Утром в ведре с водой плавал слой льда, а это ещё была не зима! Ночью на сырую и волглую постель с потолка мерзко шлёпались жирные мокрицы, а матрасом служил громадный мешок, набитый соломой….
Потом, уже зимой, опять повезло и нас в городе пустила к себе бабушка, у которой мы прожили больше года и стали совсем как родные. Но это отдельная история…
И вдруг в институте сдали дом!
У нас появилась своя!!! квартира.
Короче, я остался в этом городе навечно……
Около слов\"… съездить на картошку…\" появился знак выделения. Естественно, откуда наш недоразвитый компьютер может знать, что такое поездка целого института на уборку грязных клубней в годы застоя и голода? И ладно бы только нам, молодым ученым неучам, а то ведь и доктора наук вместе с толстопузенькими и немолодыми уже начальниками лабораторий бегали по полям по колено в чёрной глине с ведром в руках в поисках заветных клубней. А потом, найдя посреди широкого этого простора островок с двумя березками, жгли на ветру костерок, принимали грамм по пятьдесят, иногда в этом же ведре пекли её родимую и лопали очень даже весело…
Мысли уплыли куда-то далеко и я с ужасом понимаю, что такими темпами ещё долго не смогу объяснить, как это смог стать начальником тюрьмы. Да еще какой! Ладно, в конце концов, я же не пачкаю дефицитные листы тонкой телячьей кожи, а с памятью электронного монстра мы как-нибудь разберемся.
Вся эта тихая болтовня не мешает мне двигаться по тоннелю, глаза автоматически отмечают показания каких-то приборов, давление воздуха, температура, радиация, состав газов, уши слушают тихий гул обыденной работы, обоняние привычно отмечает запахи масла, пластмассы и других гадостей, а подсознание ставит невидимые галочки в невидимом бортовом журнале: \"Всё как всегда\", \"Порядок\", \"Норма\"…..и поскольку всё в порядке, можно говорить ещё.
— Дальше пошла стандартная инженерная работа для военных целей, тогда вся страна работала на военных. Документы шли под грифом \"Особо Секретно\" и, не дай бог, \"Особой Важности\"- ужас, лучше и не вспоминать.
Мне однажды показали мужика, у которого со стола пропал чистый, но зарегистрированный лист с пометкой \"секретно\". Его карьера оказалась законченной. Нервы помотали так, что он за год превратился в старика. А лист через несколько лет нашли, его затянуло сквозняком в вентиляцию, где он и провалялся до ремонта трубы.
Ну, а у меня таких бед не было, шли мелкие повышения в должности, обычная жизнь без взлетов и падений, был вокальный ансамбль, были шабашки в колхозах, комком в горле торчала вечная нехватка денег, потом по мере обнищания страны пошли талоны на еду, водку, сигареты и даже на носки и трусы, зато у нас была тогда молодость, дети, друзья, походы, альпинизм, командировки по всей нашей нищей стране, хотя за это приходилось платить постоянным двуличием и вечным страхом за своё будущее.
И, слава богам, не было никаких серьезных неприятностей за всю жизнь. Конечно, мы знали, что страна врёт нам в глаза и передовицами газет, и бодрящими теленовостями и даже песнями про стройки пятилетки, но всё же верили, что это издержки, происки, недочёты и наш строй — самый-самый на свете. Да и песни были неплохие.
И вдруг начался обвал. Тогда это называлось \"перестройка\", а на самом деле происходило мощное крушение громадной архаичной, нелепо скроенной страны со всеми метастазами купленных правительств за рубежом, а это значит, по всему миру.
На наших людей как мощный селевой поток хлынула лавина людской грязи, крови, ломка государственных и нравственных границ, выворачивание наизнанку моральных устоев.
Бывший мощнейший союз развалился ровно на столько отдельных государств, сколько республик в нём раньше состояло. И даже больше.
Сначала промелькнули несколько лет очень бурной активной политической жизни с митингами, постоянными спорами до драки, орущей толпой и бессмыслицей, плюющей из радио, телевизора и газет, с трибун на площадях, в подворотнях, на рынке и в кабаках.
Потоки разоблачающей информации пугали всякими ужасами, мы дрались с врагами и даже ссорились с друзьями за новые идеалы, страна смогла добиться демократии, но вдруг… всё стихло и наступила пустота. И тишина.
Никто никому стал не нужен. Предприятия, крупные заводы разорялись и останавливались. Профессия, которой я гордился, стала неприличным признаком не желающей сдаваться интеллигенции, а сама интеллигенция в какой уж по счету раз стала пугалом для детей, а само это слово — надписью на заборе, в которую можно тыкать пальцем и даже плюнуть. Можно было работать, можно просто спать, никого это уже не трогало.
А дальше пошел настоящий бандитский передел, который моментально разделил всех, когда-то равных людей, на нищих, которые не умели воровать, и хозяев. В эту категорию попали откровенные жулики и члены всех правительственных структур, сумевшие в жесткой политической драке завоевать тёплые местечки и соединиться с ворами в борьбе за обдирание своего же избирателя.
Короче, разочарование от своей собственной страны было ужасным, порою откровенно не хотелось жить.
А вторым потрясением стал развод с той женщиной, которую я боготворил много лет, жалкие шатанья в попытке сломать стены тюрьмы одиночества и полное разочарование во всех женщинах сразу.
Несколько лет я метался в попытках найти работу, найти вторую половину и в конечном итоге, найти смысл остатка жизни. Ни к чему хорошему это не привело. Два раза чуть не погиб по глупости, но случайно остался жить, неизвестно, зачем.
Хорошо хоть, к этому времени мои дети выросли, даже успели выучиться и найти себе партнеров, как теперь стали говорить. Они уехали далеко, в разные города, обзавелись там семьями, своими детьми и я им стал нужен весьма потенциально.
Я начал опускаться. На работе, где зарплата почти равнялась пенсии я читал книги или играл на компьютере. Работы, как таковой, не стало. Перестал заниматься спортом. Позволил себе грамм тридцать в день. И так незаметно, и так каждый день. И очень скоро начал не только не уважать, но и не любить себя. Мог неделями не бриться, месяцами не стричься, а про костюм и говорить нечего.
Так! Стоп! Что-то тут посвистывает. Или кажется? Пятно какое-то, как будто вода капала. Без очков и не вижу толком.
— Первый, передай дежурному проверить заслонку Эф-Ка-тридцать семь.
— Передаю дежурному.
Вот и умница.
Как это всё-таки удобно, не надо доставать коробочку с мобильником или рацией, связь никогда не останавливается и тысячерукая телефонистка всегда при мне.
А может показалось?
Всё может быть. Только я очень боюсь всяких там необычных звуков, запахов и пятен всех цветов, зная по опыту, как это может неожиданно быстро перейти в трагическую кантату о человеческой неосмотрительности, пусть уж лучше лишний раз назовут меня занудой, всё равно называют.
Мало кто знает, что 23 февраля 1997 года в великий праздник для шести мужчин, дежуривших на околоземной орбите на станции \"Мир\", неожиданно начался пожар. Они как раз хотели отметить событие специально сохранёнными для этого деликатесами, но загорелась кислородная шашка, из которой в те годы получали кислород для дыхания. Трое русских, два американца и один немец, кинулись спасать свою жизнь.
Дым выползал так стремительно, что не было возможности перебраться на корабли, пристыкованные к шлюзам, в проходах уже нечем было дышать.
Толщина алюминиевого корпуса станции всего полтора миллиметра, такая же, как у моих любимых походных котелков. Корпус мог прогореть насквозь в считанные минуты, потому что в пламени, плавилось даже железо, не говоря уж о кабелях и алюминии. А это — мгновенная смерть!
Из-за едкого ядовитого дыма ребята догадались применить спецпротивогазы с запасом кислорода на 2 часа, это их и спасло, они чудом сумели огнетушителями остановить пламя.
Радиосвязь во время пожара шла в открытую через американскую службу слежения, пока станция не доплыла до зоны видимости с русской наземкой. Родина не слышала своих погибающих сыновей. А мы их слышали. И переживали. Только помочь ничем не могли. Даже откликнуться не имели права!
Ни в какой прессе сообщений потом не было, даже женам не разрешили поговорить с экипажем, пока пожар не был потушен, а дым рассеялся только через сутки.
Потому что это — Космос! С очень большой буквы.
Ладно, летим дальше.
Я вылезаю из своего туннеля в Главное Кольцо и начинаю утренний обход станции. Это несколько километров коридоров, залов, камер и тысячи дверей.
Душу дьяволу
— Здравствуйте.
— Проходите. Садитесь.
Я бывал в таких кабинетах и раньше и, наверно, испугался бы, если бы было что терять. Раньше — было, что! Сейчас же мне стало даже любопытно. Во- первых, и ежу стало понятно, что встреча подстроена. Во-вторых, я как за соломинку готов был уцепиться за любую возможность резко изменить свою жизнь в любую сторону, лишь бы выйти из состояния живого трупа.
На стене висел портрет Дзержинского, чугунная копия которого давно уже была низвергнута с болтов постамента на Лубянке. А здесь всё поражало сохранением старого духа. Я бы даже сказал, показным.
Массивный деревянный стол округлой формы с сукном на поверхности, паркет, от которого пахло восковой мастикой, как когда-то в театре, такие же массивные стулья, тёмные шторы, никаких компьютеров, калькуляторов и оргнайзеров, ничего современного, даже лампа старого образца из черной пластмассы с кнопкой для включения. Никакого неона, авторучка, правда, была настоящая, не гусиное перо, но и не шариковая, а солидная, чернильная, на специальной подставочке рядом с мраморной пепельницей. Сейф, книжный шкаф. Всё!
Орудий пыток не было.
Хозяин стоял, словно только меня и поджидал, мы пожали руки и сели. Взгляд был умным, голос спокойным, тон доверительным. Единственно, что смущало — легкое косоглазие, в результате которого я никак не мог поймать его взгляд и посмотреть ему в глаза прямо.
Окна, как я прикинул после блуждания по коридорам, должны были выходить на речку, в лесопарковую зону, улиц рядом не было и в комнате стояла густая тишина, в которой вязли все посторонние звуки. Только тихо и мерно тикали большие напольные часы, маятник которых двигался солидно и неторопливо.
Ну, влип, подумалось мне тогда… В лапы дьяволу.
Мой собеседник не стал даже представляться. Он, видимо имел на меня хорошее досье, потому что, кратко изложив то, что я и сам о себе знал, сказал примерно следующее:
— Вы, когда-то неплохой инженер и организатор, скоро сопьетесь или примете яду, жизнь для Вас стоит недорого. А нам нужен как раз такой человек, который может любить других, не сильно заботясь о самом себе.
Собственно говоря, он сразу победил одним лёгким движением, еще ничего не сказав о сути дела, это был именно мой \"пунктик\", после месяцев и даже лет полного бездействия я оказался кому-то \"нужен\" да не просто так, а как \"человек\", и не просто кому-то, а людям! Первый барьер был легко сломан.
Как перезрелая девица я готов был отдать себя любому встречному, лишь бы не остаться одиноким пустоцветом на пустыре, главное, чтобы он оказался \"порядочным человеком\". Тёртый и перезрелый, я думал, что меня уже трудно удивить и боялся только одного, что мне предложат совершать подлости во имя системы.
Но всё же то, что я узнал дальше, потрясло.
Сначала, правда, как водится в учреждениях подобного типа, пришлось дать десять подписок об ознакомлении, о неразглашении, об уголовной ответственности, и тому подобные, но за свою жизнь я их уже столько давал, что перестал даже реагировать на грозные названия. Мой собеседник как фокусник из потайного кармана доставал откуда-то из стола белые и твердые на ощупь бумаги, украшенные отштампованными по-старинке прямоугольниками с грифом секретности, \"Особой важности 1 (один) экз.\", а я черкал свою подпись той самой ручкой, оставлявшей густой чернильный след, который приходилось пару минут сушить.
А потом начал читать сухие и скупые на эмоции листочки, а мой искуситель сопровождал чтение хорошо понятными комментариями.
Итак, я понял следующее. Начало третьего тысячелетия для всего мира возвестили войны.
Малые и средние, они грохотали по всей суше, унося остатки спокойствия даже их тех регионов, где пигмеи без штанов еще постреливали из трубок ядовитыми стрелами в жирных и вкусных крыс и кроликов.
Планета кишела бункерами, военными заводами, атомными станциями, вырабатывающими мирную электроэнергию, рядом с которыми под землей рождалась Смерть с такой большой буквы, что простому смертному никогда бы не удалось поверить в этот кошмар, он просто не уместил бы значимость такого открытия в своем мозгу.
Весь человеческий лагерь зашевелился, через моря на утлых плотиках, через границы с колючей проволокой на коленях сквозь грязь и болота проплывали и проползали нищие люди, ищущие работы и лучшей жизни. И очень часто они проносили в мешках и убогих корзинах страшную современную смерть. Разную по виду, но одинаковую по сути.
Конечно же, не сразу. Сначала волокли наркотики, потом стрелковое оружие, рабов и в конце концов выросли до того, что густой струёй потекли химические, бактериологические и ядерные заряды.
Они думали, что сумеют защитить жен и детей, свои маленькие дома, кланы, страны, но так или иначе вершили одно общее дело — разносили Смерть.