Джон Бостон
Сесквоч
Моему отцу, Уолту Киплику, который был моим дорогим другом, советчиком и опорой, с тех пор как я себя помню.
Джейн Джордан Браун, другу и агенту, моя благодарность за то, что вы «… потрудились проехать лишнюю милю».
И моей Лоретте, Лесли Анне Петере, прекрасной королеве всех женщин-ковбоев. Спасибо за бифштекс, дорогая, и за… хм, ну, ты знаешь
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Фенберг не верил ни в монстров, ни в женщин. Но он верил в существование маньяков. И год назад он узнал обо всем этом много нового.
Глава I
Фенберг
Маленькие, темные, похожие на поросячьи зрачки осмотрели окрашенный в зеленый цвет коридор в поисках нарушителя. Медсестра Дорис Лагорис снова услышала шум.
Шуршание целлофана. Именно оно нарушало тишину старого госпиталя. Источником его являлся высокий человек, находившийся в приемной. Вот уже два часа он сидел там, положив ноги на деревянный стул. На лице посетителя блуждала полуулыбка-полуусмешка.
Это был Фенберг.
Фенберг задумчиво жевал печенье. Он не отрываясь глядел на старую, сморщенную фотографию размером с бумажник, покрытую пожелтевшей целлофановой пленкой, с любовью рассматривая цветущую блондинку с ребенком на руках. Ребенок на фотографии скорчил рожицу.
Жена умерла. Ребенок тоже. Похороны стоимостью четыре тысячи долларов под мелким моросящим дождем. И все. Много лет назад Фенберг примирился с фактом, что все самые близкие ему люди умерли или были не в своем уме.
«Идут под дробь другого барабана», — предпочитал думать он.
Брат Фенберга был сумасшедшим. По крайней мере, так считали люди. Во время длительных прогулок, когда Фенберг брел по лесу, заложив руки за спину и глядя вдаль, он много размышлял о смысле жизни. И все же душа его брата оставалась для него темной и непонятной. Брат любил побуянить. Он раздражал людей, и иногда в него пытались запустить стулом. Или бутылками. Один раз это было банджо. Брат был восемь раз ранен ножом, один раз его пытались отравить и шестнадцать раз в него стреляли. Правда, почти всегда промахивались. Если хорошенько все взвесить, то брат Майка был крепким орешком. Крепче, чем оба брата Магоногоновича, вместе взятые. Он гнул железо голыми руками и никогда не замерзал. Но все истории с драками и демонстрацией физической силы были мелочью по сравнению с эпизодом, когда несколько лет назад его имя появилось в краткой сводке национальных новостей, а в «Бэсин Вэли Багл» оно было напечатано шрифтом, которым обычно набирают сообщения об объявлении войны:
31 РАНЕНЫЙ ВО ВРЕМЯ РЕЗНИ В БАРЕ «ВИДАЛ ИХ В ГРОБУ»
Туберский заявил, что они споткнулись.
Брат Фенберга еще в старые времена официально сменил свое имя на Туберского по соображениям карьеры, что укрепило мнение о том, что он сумасшедший, потому что у него не было никакой карьеры.
Туберский верил в реинкарнацию. Вслух Фенберг насмехался над существованием вечной жизни, но втайне лелеял мысль о том, что его жена и сын могут появиться поблизости в виде невинных младенцев. Фенберг ловил себя на том, что вглядывается в лица детей, надеясь увидеть в их глазах знак, что они узнают его, или какой-нибудь знакомый жест.
Нет.
Сестра Лагорис тихо прикрыла за собой дверь. Она сунула записку в карман и подозрительно взглянула на Фенберга. Она сочувствовала молодому вдовцу, как подобало всем сестрам и вообще приличным людям. Фенберг потерял жену и ребенка в автомобильной катастрофе, а вскоре в авиакатастрофе бесследно исчезли его отец и мать. Но с тех пор рождество отмечалось уже пять раз. И вот теперь сестра Лагорис стояла в тихой приемной и смотрела на приближающегося к ней издателя газеты.
— Он успокоился, — сказала она, встав в проходе между Фенбергом и дверью в комнату, где лежал репортер. Сестра была женщиной устрашающе огромных пропорций, и подбородков у нее было больше, чем страниц в китайской телефонной книге. От нее пахло затхлостью, запах этот заглушался тальковой пудрой.
— Как он себя чувствует? — спросил Фенберг. — С ним все будет в порядке?
— Он не сказал. А я не спрашивала. Его усыпили, — голос ее прозвучал хрипло. Фенберг кивнул.
— Он что-нибудь сказал перед этим? — спросил Фенберг. — Просил что-нибудь передать? Может быть, ему что-нибудь надо?
— Вот, — ответила сестра и сунула руку в карман. — Он передал вам это письмо.
В госпитале было тихо и прохладно. От беленых стен цвета шербета пахло сосновой аэрозолью и аммиаком. Сестра Лагорис увидела, как шевелятся губы Фенберга, пока он читал письмо. Она оперлась локтями о свой белый передвижной столик и спросила:
— Вы не скажете… что же все-таки произошло с этим парнем?
— В него стрелял индеец, — ответил он, не отрываясь от письма, в котором было написано следующее.
«Дорогой Майк!
Прости, что ставлю тебя в такое положение. Я хочу, чтобы ты знал, что здесь нет ничего личного. Но я ухожу с работы».
— Ну и ну, — сказал Фенберг и сменил положение. — Шестой репортер за год. Просто великолепно.
«Это не имеет никакого отношения к тому, что в меня стреляли в рабочее время, лично против тебя я ничего не имею. Ты относился ко мне более чем хорошо, ты был мне другом, и с тобой было легко; работать. Но с тех пор как я поступил на эту работу два месяца назад, на меня начались нападения со стороны незнакомых лиц, не говоря о проделках членов твоей семьи».
— О каких проделках он пишет?
Фенберг поднял голову и увидел, что Дорис Лагорис читает письмо, заглядывая ему через плечо. В уме у него мелькнули язвительные замечания о сиделках, любящих пончики, и все-таки он промолчал, помня о том, что его тоже может когда-нибудь прихватить, а это был единственный госпиталь в городе.
— Несколько месяцев назад? День на озере? — подсказал Фенберг.
Лагорис наморщилась и вспомнила:
— О, да. Теперь припоминаю. Бедный мальчик.
— Да-да.
Братьев Фенберг было четверо. Тридцатидвухлетний Майк был старшим. Джон на год моложе. Потом шел Злючка Джо, ему было тринадцать. Джо постоянно мучило что-то, это был бездонный океан гормонов. Он был враждебно настроен ко всем. И никто, кроме Майка, не осмеливался спросить почему. Любимцем семьи был шестилетний Клиффорд. Он воображал себя Норманом Бэйтсом. Ни для кого не было секретом, что Злючке Джо и Клиффорду нравилось терроризировать слабого и миролюбивого Генри Дарича. Однажды в жаркий полдень на озере они подменили Даричу лосьон для загара на жидкость для сведения волос. Это оголило Дарича. Он лишился бровей, и в течение нескольких недель вода стекала с него как с ощипанного цыпленка.
Фенберг продолжал читать.
«Я презираю ваших братьев и не испытываю никакого чувства привязанности к обществу, члены которого увлекаются лишь пьянством, игрой в футбол и смотрят театральные представления из окон автомобилей.
Это место, в котором не движется время. Не знаю, почему вы остаетесь здесь.
Вероятно, вы заколдованы. Ваш Генри Дарич.
PS. Был бы очень признателен за рекомендательное письмо».
Фенберг улыбнулся, прочитав постскриптум. Дарич был его лучшим репортером за весь прошлый год.
— Мне страшно не хочется терять тебя, — подумал он вслух.
— Что?
— Ничего, — ответил Фенберг сестре. — Позаботьтесь, чтобы за ним хорошо ухаживали и ни в чем не отказывали.
Он развернулся и вышел.
— Эй! — окликнула его сестра. — А как насчет всех этих историй в вашей газете? Это розыгрыши?
— О чем вы? — спросил Фенберг, возвращаясь.
— Насчет монстра, который обитает где-то поблизости. — Сестре Лагорис очень хотелось узнать побольше.
— Это не монстр, — ответил Фенберг. Затем продолжил, обращаясь скорее к себе: — Это больше похоже на маньяка.
* * *
— Нет, это монстр, — поправил старый индеец. Он вытянулся на койке и потер сухие руки.
Фенберг сидел на холодном цементном полу напротив него, опершись спиной о решетку, и машинально продолжал стенографировать.
— Почему ты так думаешь?
Стены тюрьмы были белыми. В ней не было никого, кроме еще одного индейца, Рассмуссена Рыжей Собаки, в камере ярусом выше.
— Такое уже случалось, когда я был мальчишкой. Это было после первой мировой войны, осенью. И я помню, как отец рассказывал мне истории, которые передавались из поколения в поколение.
Фенберг время от времени обращался к Чарли Джонсону по прозвищу Два Парящих Орла за сведениями. Чарли был на семь восьмых алликликом, остальная кровь шведская. Лицо Чарли было загрубевшим и обветренным, и он знал что почем.
— Ты мне нравишься, Фенберг. И люди моего народа любят тебя, — сказал индеец.
— Приятно, когда тебя любят, — ответил Фенберг.
— Но я должен спросить тебя кое о чем, что давно тревожит меня, — сказал Чарли Джонсон Два Парящих Орла.
Фенберг пожал плечами:
— Что ж, давай.
— Почему ты никогда не подавал паса сыну моего сына? — Внук Чарли играл в одной из двух команд в школьном чемпионате на первенство штата, а Фенберг был защитником.
Фенберг задумался.
— Твой внук бегал как олень. Его ноги и сердце носились как ветер. Но его руки, — Фенберг тяжело поднял сжатые в кулаки руки, — его руки были как будто из куска железа. Он не смог бы взять пас, даже если бы от этого зависело благополучие всего народа алликлика.
— Да, должно быть, так, — неохотно признал старый индеец. Он переместился на нижнюю кровать и обхватил руками голову. — Может, его стоило использовать в заключительной стадии атаки?
Фенберг ничего не ответил.
— Настало время Мандранго, — твердо произнес старый индеец.
— Напоминает что-то таитянское.
— Не могу сказать.
— Можешь продиктовать по буквам?
— Пишется как произносится.
Фенберг быстро нацарапал буквы. Это будет заголовком завтрашней заметки в газете.
— Мандранго — дьявол белого человека. В переводе это значит бездонная яма. — На языке Алликликов слово имело еще второе значение, о котором старый индеец ничего не сказал из уважения к овдовевшему Фенбергу. — Мандранго очень голоден. Он состоит из всех плохих вещей и дурных мыслей, которые имеются на земле.
— Похоже на миссис Вилларил, — сказал Фенберг, вспомнив предыдущую свекровь Туберского.
— Да. Она была уродливой и неуживчивой, — согласился Чарли Два Парящих Орла и уставился на выпирающие матраса пружины. — Я слышал, она отравила твоего брата, того, что уже большой, несколько лет назад.
— Не насмерть, но достаточно, чтобы достигнуть своей цели.
— В твоем брате живет дух. Многие из нашего племени ходят к нему за Советом.
— Может, мы слишком близки, я никогда не замечал за ним такого. Мне всегда казалось, что это просто лень.
— В отдыхе нет ничего плохого, — сказал Чарли как само собой разумеющееся. Он сидел по обвинению в бродяжничестве. — Мандранго появляется из-под земли раз в сто лет, чтобы соединиться с женщиной. С особенной женщиной. Легенды говорят, что он будет убивать в ночь полнолуния до тех пор, пока не найдет себе невесту. Это будет раз, два, может, больше, пока он не насытится кровью.
— А так как он бездонная яма, то он может никогда не насытиться?
— Да.
— Или прекратит, встретив эту особенную женщину?
— Да.
Фенберг уловил несоответствие в выражении «каждые сто лет», но не стал вдаваться в детали. Чарли прожил восемьдесят семь лет и не мог привести доказательств правдивости мифа. Простая математика. Но Фенберг также знал, что индейский фольклор был во многом основан на метафорах и природа его часто бывала даже психологической.
— А ты можешь описать это существо?
— Да. Оно большое. Покрыто шерстью, как бизон, и с клыками льва. Оно видит в темноте и чувствует на большом расстоянии конкретные запахи, страха, например. Оно видит, как бьется твое сердце. Оно на одну голову и еще на половину выше самого высокого мужчины. Сильное и неутомимое. Никакие преграды не останавливают его, но он почему-то не может покинуть мест своего обитания. Я слышал, что они по-на- стоящему сильны, но, к счастью, никогда не видел ни одного.
— Звучит заманчиво. Ты разбогател бы, поймав хоть одного.
— Да. Но он бы съел меня, — стоически ответил индеец.
— Ты упомянул, что это уже было, перед войной?.. — Фенберг перелистнул страницу и потерся спиной о решетку. Рассмуссен Рыжая Собака из верхней камеры с удивлением уставился на незащищенные почки издателя. Лицо его было топорной работы.
— В нашем племени была свадьба одного мужчины и одной женщины, — вспомнил Чарли Два Парящих Орла. — Мужчина был сыном человека, который хорошо ставил капканы и был опытным проводником. Сын решил отделиться от племени и жить по-современному. Он построил хижину у подножия скалы, знаешь, там, у губы Вебстера. Там не дул холодный ветер, и она находилась так высоко, что оставалась сухой и весной, когда вода стекала с гор. Это была хорошая хижина, я помню, но ее больше нет. Старики предупреждали его о приближении времени Мандранго и говорили, что в деревне он будет в безопасности, а один беззащитен. Ну, а он не послушал. Дождей не было. Урожай высох. Звери не шли в его капканы. Белые охотники, которые приходили в Бэсин Вэли, никогда не просили его быть проводником. Его жене стало нечего есть и ему тоже. Этот молодой человек нашел себе работу в городе на конюшне и считал это счастьем. Я ведь уже вроде говорил, что он увлекался всеми этими современными штучками?
— Да.
— Из-за этого его уши и сердце стали глухими. Несколько дней он уходил из дому ранним утром. Каждый раз утро было ясным и чистым. Только бриза совсем не было. Не пели птицы. Не тарахтели белки. Я помню, что в деревне женщины выкладывали вокруг домов камни и пели, ну, ты знаешь. А мужчины в это время разговаривали и курили. Молодой человек ни о чем таком и не подумал. Он пошел в город делать свою работу. В этот день он получил плату, поэтому он не сразу пошел домой. Он пришел в салун и потратил часть денег на выпивку. Он смеялся и чувствовал себя очень уютно, и вдруг, так мне рассказывали, улыбка застыла у него на лице, и кровь превратилась в ледяную воду. Глаза его широко раскрылись, и он выбежал из салуна, выкрикивая имя своей нареченной. Всю дорогу домой он пробежал, а это не близко. Но ночь была светлой. Стояла полная луна, и он добежал быстро, потому что сильно испугался.
Фенберг прекратил писать.
— Он звал свою суженую, когда пробегал через лес и поляну перед домом. Но она не отвечала. Дверь, мощная дверь, была сорвана с петель и валялась во дворе, как будто это была игрушка. Я сам видел потом эту дверь. На ней остались следы огромных когтей. — Чарли Два Орла перекатился на бок и, положив руку под голову, посмотрел на Фенберга. — Молодой индеец увидел кровь, кровь своей жены по всей хижине, потому что за ней охотились внутри. Но это было еще не все. Мандранго унес ее. Она была храбрая женщина и вырвала целые клоки шерсти из этой твари. Этот молодой индеец, он нашел эти клочки, взял их в руки и заплакал. И он услышал слабый голос, полный муки и печали, который звал его издалека. Это была его жена. И тут же молодой человек услышал громкий крик с далекой горной вершины. Это был безбожный крик. Он извещал леса и народ алликлик о победе Мандранго и насмехался над глупым молодым человеком.
— Обнаружили потом какие-нибудь следы женщины?
— Нет.
— А что случилось с парнем?
— Он стал как ходячий мертвец. Никому из наших людей не разрешалось разговаривать с ним или смотреть ему прямо в глаза. Тогда они тоже стали бы ходячими мертвецами. Он отправился в горы искать ее. Прошло совсем немного времени, и он умер от разрыва сердца. Мне кажется, это случилось через два года.
— А потом следов женщины так и не нашли?
— Мой отец говорил, что Волосатый грубо овладел ею и потом у нее родился от него ребенок. Он ходит в сумерках. Сейчас он здесь.
— Иисус.
— Вряд ли.
— Я просто хотел сказать, что это какой-то кошмар.
— Это все лес, — сказал индеец, кивнув в сторону леса, который темнел по другую сторону тюремной стены. — Там много вещей, о которых белый человек ничего не знает.
— Да. Это так.
Деревья, кусты, грязь. И всего этого много. Что еще мог сказать Фенберг?
— У меня много дел, — сказал он и потянулся. — Надо еще купить добрую половину рождественских подарков и напечатать все это, — сказал он, указав на исписанные листы. — Купить тебе пива, когда выйдешь?
— Не отказался бы, — сказал индеец с длинными седыми косичками.
Рассмуссен Рыжая Собака лениво наблюдал за редактором «Бэсин Вэли Багл», измеряя его взглядом. Фенберг спокойно посмотрел на него. Рыжая Собака отвел взгляд. Рыжая Собака был индейцем, который стрелял в Генри Дарича. Рыжему было наплевать на репортеров. Он так и говорил.
— Я слышал, у тебя появился конкурент в городе, Фенберг, — сказал Чарли. — Какая-то личность класса А, который строит из себя святого.
Их отвлек звон ключей.
Фенберг пожал плечами, пока охранник открывал дверь камеры.
— Я слышал, он открывает газету в здании прямо напротив твоего.
— М-да.
— Как, говоришь, его имя?
— Беган.
Чарли прислонился к решетке и на мгновенье задумался.
— Фенберг, я слышал о богатых чудаках, которые водятся среди вас, белых, которые осели в маленьких городках. Но я никогда не слышал ничего подобного о баптистах.
— Он принадлежит к школе, объединяющей все религии, — сказал Фенберг. — Баптисты просто разрешают ему пользоваться своей церковью, пока он не построит себе здание. Мы с женой собираемся послушать его на Рождество.
Чарли посмотрел на Фенберга и пожал плечами.
— Еще кое-что беспокоит меня, — сказал Два Орла.
— Что?
— Зачем человеку, который стоит много миллионов долларов и которому есть чем заняться, основывать церковь и газету в такой дыре, как Бэсин Вэли?
Фенберг криво усмехнулся:
— Говорит, что нравится воздух.
Охранник и Фенберг прошли уже полпути по холодному цементному коридору, когда Майкл обернулся:
— Когда ты выходишь?
— На Рождество.
— За что же они посадят тебя в следующий раз?
За улыбкой, в глубине глаз Фенберга Чарли Два Парящих Орла разглядел тревогу. Чарли сунул руки в карманы.
— У меня плохая осанка, — сказал индеец.
Фенберг понимающе кивнул и помахал на прощанье рукой.
* * *
Выйдя наружу, уже на ступеньках тюрьмы, Фенберг глубоко вздохнул.
— Зачем обладателю двадцати восьми миллионов открывать еще одну газету в такой глуши? Что ты об этом думаешь, дорогая? — Фенберг задумчиво погладил карман рубашки и успокоился, ощутив под пальцами знакомую фотографию.
Налетевший порыв ветра обдал его запахом дыма и сосен. Маленькая община Бэсин Вэли стояла в обрамлении молчаливых, покрытых снегом вершин Верхней Сьерры. В домах уютно горели камины. Меланхоличное настроение Майкла Фенберга идеально подходило к картине задумчивого неба, простиравшегося над великим Тихоокеанским Северо-Западом. Он был высокий, шесть футов и два дюйма, и представительный. Красивые губы слегка улыбались, а серые искрящиеся глаза казались почти серебряными на загорелом лице. Но когда он не разбивал сердца или не шутил с мальчишками, морщинки от улыбки становились глубже и что-то поднималось у него в груди, что приходилось со вздохом подавлять. Майкл покачал головой и погладил фотографию жены и ребенка.
Впереди был длинный день.
Ему надо было сделать множество дел, самым важным из которых было найти замену Генри Даричу.
Глава II
Элен Митикицкая
— Я чувствую себя вернувшейся домой, — сказала Элен. — Со своими чемоданами и своими родителями. Универсальный символ всех недавно разведенных женщин. Я имею в виду чемоданы, а не родителей.
Элен Митикицкая была поразительно похожа на живущего раздельно Сноу Уайта. Длинноногая, она по-прежнему обладала непринужденной осанкой. И все же что-то изменилось в ней.
— Что ты чувствуешь? — спросила терапевт.
— Я дома. С родителями и маленьким братом. Фотографии неразведенных сестер в очаровательных рамках. Еда подогрета и всегда вовремя. Не хватает приключений.
— Ты уклоняешься от ответа. Что ты чувствуешь? — Элен обхватила себя руками и сидела, слегка раскачиваясь и уставившись в пол пустым взглядом. Она избегала смотреть на маленькую сухую женщину с непомерно короткой стрижкой.
— Как будто я сбежала, и всему сразу пришел конец? Я не знаю. — Она знала. — Я плачу каждый день. Иногда не могу остановиться. Наверно, я принадлежу к тем незаурядным, талантливым женщинам, которые выходят замуж, следуя плохим советам. И я вижу сны. Плохие. На самом деле это один и тот же сон, который приходит каждую ночь.
У Элен Митикицкой были длинные волнистые волосы цвета воронова крыла, светло-голубые глаза, розовые щеки и полные губы. При этом красоту ее нельзя было назвать слащавой. Она была достаточно женственной, чтобы привлекать мужчин, но мужчин неординарных. Комната, где она находилась, была темной. Ее окружала деревянная мебель, громоздкая софа была надежной, как чрево матери.
— И день на день не приходится, — продолжала Элен. — Временами я чувствую себя собранной, исчезает путаница, и я все прощаю. А иногда наступает полное опустошение. Бывает еще злость, страшная злость.
Она закинула ногу за ногу.
— Иногда, наверно, я зря это говорю, но иногда мне хочется дать бывшему мужу по морде. — Элен сжала руку в кулак. — Размахнуться хорошенько и…
— Это просто мальчишки, — прервала ее терапевт.
— Что? — Элен потрясла головой, отвлекаясь от своих мыслей и возвращаясь в реальность. Она поморгала глазами, глядя на пускавшую клубы сигаретного дыма врача-психотерапевта.
— Мужчины. Это те же мальчишки. Я ненавижу их. — Похожая на птичку психотерапевт была одета во все черное и непрерывно курила терпкие коричневые сигареты от Шермана.
Митикицкая слегка повернула голову в сторону:
— Да. У них есть недостатки, конечно. Но мне кажется, и у них есть чувства и сомнения, они тоже испытывают боль, так же как…
— Ах, не говорите так. — Она снова со свистом затянулась. — Вы, конечно, знаете, что у меня сейчас тоже идет бракоразводный процесс?
— Ну, да…
— Мой собственный примитивный, тошнотворный, болезненный, страшный процесс, увеличивающий отвращение к жизни?
Митикицкая знала. Это было основной темой их разговоров за последние три визита.
— Они называют себя мужчинами. Не знаю почему. — Снова затяжка. Дым. — Надутые, пустые, деспотичные и эгоцентричные сукины сыны. Почти все из них такие.
Элен хотела добавить «фу», но промолчала.
— Лучшие годы моей жизни. Для кого? — хотела знать терапевт. Элен поправила подкладное плечо и вежливо улыбнулась. Пока худая женщина в черном с жаром рассказывала об этих годах, она кивала, делая вид, что слушает, и думала о своем. Она смотрела на вьющуюся за окном цветущую виноградную лозу.
В жизни Элен Митикицкой были веселые времена. Но она неудачно выходила замуж. Три раза. Элен хотела иметь детей и не могла. Врачи сказали, что по ее вине. Невезучая в любви — вынесла свой вердикт ее тетка, старая дева.
Элен рассталась с невинностью относительно поздно. Она отдала ее в двадцать один год невзрачному Луису Тинкеру. Друзья называли его Моченым. Элен узнала причину в свадебную ночь в гостинице «Холидей Инн» во Фресно. Его мочевой пузырь был размером с наперсток, и он мочился по ночам. Овладев Митикицкой, он уснул и написал ей на ногу.
— Это мерзко. Мокрый противный цыпленок. Я сразу сказала, что не надо выходить за него, — говорила ей сестра Камали Молли Митикицкая.
Но Элен была доброй душой и винила во всем шампанское. Она решила про себя ограничить его в потреблении спиртного во время следующей вечеринки. Но это состояние было хроническим и, что еще хуже, преднамеренным. Прошло еще восемнадцать мокрых и вонючих ночей, перед тем как однажды Митикицкая вытянула из Луиса, что ему нравится писать в кровать.
— Ха-ха. Ты заставила меня сказать это, и я рад, что сказал.
Этой же ночью она написала:
«Дорогой Луис!
Я понимаю, что мы были женаты лишь три недели, но я поняла, что мы разные люди. Пожалуйста, постарайся простить меня. Дело не в том, что хорошо и что плохо и кто из нас прав. Здесь некого винить. Мне очень жаль. Прости, пожалуйста.
Всего тебе хорошего.
Элен Митикицкая.
PS. Писун».
Элен забрала свои вещи и половину свадебных подарков, все еще не распакованных, и спокойно вернулась домой. Она избегала косых взглядов отца, который все еще был должен три тысячи долларов, потраченных на свадьбу.
Митикицкая год ни с кем не встречалась. Она чувствовала себя виноватой за расторгнутый брак и зря потраченные деньги. Она нашла утешение в Боге и также нашла Бобби Мальданадо, возродившегося велосипедиста, который также искал Бога. Элен и Бобби были женаты около года. За это время разошлись во взглядах с Христом и друг с другом.
Элен вернулась домой.
Три года Элен не выходила замуж.
Митикицкой было двадцать пять лет, и она заканчивала школу журналистов, когда наступил ее мормонский период. Она стала чуть больше краситься, носить красивое белье и успокаивала внутреннее и внешнее волнение, бросая камнями в морских чаек. Она была помолвлена с редким человеком — развращенным Мормоном.
— Этот еврей из Роки Маунтин — однажды назвал его отец.
Он обладал точеным лицом и приятной внешностью лыжного инструктора, широкой белозубой улыбкой и копной светлых вьющихся волос. Норман Мормон был самым красивым и привлекательным из всех поклонников Элен Митикицкой. Элен вскоре узнала ходящие между женщинами слухи о том, что такие красивые, испорченные мужчины бывают прекрасными любовниками, но они долго не удерживаются. Через два быстро промелькнувших месяца Элен и Мормон поженились.
Но опять появились знакомые предзнаменования, и, спустя некоторое время после этого, Элен сказала:
— О боже!
Боясь проклятия свыше за то, что не достигнув двадцати шести лет, она уже три раза выходила замуж, Митикицкая сначала старалась изо всех сил. В душе Элен была очень домашней. Потереться о плечо, послать открытку, уютный обед при свечах. Не пойти ли нам куда-нибудь в кино? В общем, женщина определенной атмосферы. Норман Мормон был совсем другим. И в то время как Митикицкая разрабатывала разные планы спасения их брака, устраивая изысканные домашние обеды, шведский массаж, проявляла интерес к боксу и помогала ему выбирать сигары или прибегала к прочим немудреным хитростям, Норман оставался ко всему этому абсолютно холоден. За шесть месяцев жизни с Норманом Элен сделала следующие открытия: он
1) отказывался работать;
2) старался, чтобы это делала Элен;
3) крал деньги из ее кошелька («это не воровство, когда ты берешь у жены»);
4) пытался соблазнить лучших подруг Элен, а также
5) скучал за кофе или, более точно, скучал практически всегда.
Если быть справедливым, то это обычные атрибуты несчастливых браков. Но Норман Мормон дошел до крайностей. За то, что Элен не могла иметь детей, он бил ее и называл старухой. Затем он поехал на ее машине грабить магазин «Все для дома». Элен пришлось занять денег, чтобы взять его на поруки. Не сказав ни слова благодарности, Норман молча шел позади Элен по тюремным коридорам. На его руке висела подружка на пятом месяце беременности.
На следующей неделе против Элен был возбужден иск о разводе и алиментах.
Мужчины.
Действительно, фу!
Элен робко попыталась покончить жизнь самоубийством в дешевом отеле. Отец привез ее домой. Странно, но в этой истории больше всего ее обидело то, что он не обнял ее и не сказал, что все будет хорошо.
* * *
В углу рта терапевта висела сигарета.
— Господи, я не знаю, — сказала врач. — Что-то не так устроено в этой жизни.
— Мне всего лишь хотелось быть репортером и иметь детей от кого-либо повыше меня ростом, чтобы у него было чувство юмора и он любил обниматься, — сказала Элен.
Психолог пожелала ей счастья.
«…и может быть, у него будут широкие плечи, а когда я попрошу о чем-нибудь, глаза будут добрыми». Элен размечталась. Она открыла рот. Но время визита закончилось. Терапевт сказала, что у Элен есть сдвиг в лучшую сторону и взяла чек на восемьдесят пять долларов.
* * *
Во время обеда Элен молча копалась вилкой в рисе с горошком, почти не притрагиваясь к еде. Остальные члены семьи тоже молчали. Лавонна Митикицкая беспокоилась о дочери. Она собиралась прямо спросить ее о кошмарах и о чиханье, но так и не смогла.
— Как прошел визит, дочка? — спросила она.
— Мой терапевт ненавидит мужчин, — сказала Элен, не поднимая глаз.
— Ну. Гм-м. — Лавонна вежливо помолчала. — А ты?
— Мне на самом деле наплевать на троих.
Отец перестал жевать и начал вычислять, каких троих она имела в виду. Наконец решил, что бывших мужей, и продолжил обед.
— Я видела, ты сегодня получила почту, родная. Что-нибудь важное? — спросила мать.
Примерно месяц назад Элен разослала около сотни резюме своих статей в гаге ты, находящиеся в разных концах страны. Это послужило причиной раздора между ней и родителями. Отец не хотел отпускать ее в дорогу в таком состоянии.
— Нет. Просто вежливые формальные письма. «Мы известим вас в случае смерти одного из сотрудников». Те же старые… — сказала Элен и не закончила фразы.
Зазвонил телефон, и отец вскочил, чтобы взять трубку в гостиной. Он крикнул, что просят Элен.
— Может быть, это о свиданье, — сухо сказала Элен, смяв салфетку и бросив ее на стол. Мать слабо улыбнулась.
— Да, — ответила Элен.
— Алле, — произнес кто-то фальцетом. — Будьте добры, Элен Митикицкую.
— Да, говорите. — Она держала трубку на некотором расстоянии от уха. Голос был высоким и резким.
— А, очень приятно, моя дорогая. Вам должен был позвонить мой сын. Он редактор, и я очень горжусь им.
— Извините. Вы говорите слишком громко, — ответила Элен. — Не могли бы вы говорить потише? Ваш голос режет уши.
— Я не кричу, — ответил голос Микки Мауса слегка обиженно. Элен подумала, что голос принадлежит женщине. Пожилой женщине. — Я звоню, чтобы сообщить новость. Хорошую новость. Старым людям приходится иногда говорить громко, понимаете?
— Извините. С кем я говорю?
— Это миссис Фенберг. Славная миссис Фенберг.
«Итак?» — подумала Митикицкая.
— Я являюсь владельцем и издателем «Бэсин Вэли Багл», местной газеты в Бэсин Вэли, в Калифорнии…
— Да-да.
— …и я звоню, чтобы сообщить, что мы берем вас на работу.
— На работу? — Элен встала на цыпочки. Господи, работа, мелькнуло в голове. В уме мысленно пронеслись все резюме, посланные в конвертах в разные газеты, в попытке вспомнить именно эту.
— Не насмехайтесь, — сказал фальцет.
— Я не насмехаюсь, мадам. Извините, но вы сказали, что берете меня. На какую должность?
— Миссионера. Ха-ха. Это шутка. Вы будете получать тысячу долларов в неделю.
— Дай мне трубку, — сказал отдаленный голос.
— Нет! — возмущенно произнес первый голос. — Я хотела сообщить ей хорошие новости. Ты никогда не даешь мне!..
— Дай… мне… трубку. Пожалуйста.
Голос принадлежал мужчине. Элен напряженно вслушивалась. Она поняла, что идет борьба за трубку и услышала, как женщина жалуется, что ей сломали руку. Затем послышался плач.
— У нас небольшие трудности, — раздался мужской голос. — Могу я перезвонить вам через несколько минут?
Опять возня и все затихло.
— Да, конечно. — Элен была озадачена. Она пожала плечами, повесила трубку и, оглянувшись, встретилась взглядом с озабоченными и взволнованными родителями.
— Странно, — сказала она и снова пожала плечами.
Майкл Фенберг сдержал обещание и перезвонил через несколько минут, уверив Элен, что ничья рука не была сломана.
— Это был Клиффорд, — сказал Фенберг. — Мой младший брат, он в переходном возрасте и имитирует женщин. На прошлой неделе ночью он видел «Психо» по кабельному каналу и с тех пор ходит по дому в шали и говорит писклявым голосом.
Родители Элен потихоньку поднялись наверх, чтобы подслушать разговор по спаренному телефону. — Да. Я знаю, какими бывают младшие братья в таком возрасте, — ответила Элен и посмотрела на веснушчатое лицо собственного брата, стоявшего рядом. Ему было восемь лет. Она отстранила его. — По правде говоря, я предположила нечто такое, когда он предложил мне тысячу долларов в неделю.
— Минутку. Я действительно звонил, чтобы предложить вам работу, — сказал Фенберг. — Это, конечно, не та категория, когда платят пятьдесят тысяч в год, но это место обозревателя криминальной хроники, или, скажем, место криминального репортера.
Фенберг ничего не сказал о том, что она была пятнадцатой по счету из тех, кому он предлагал это место. Из ее рекомендаций следовало, что у нее было мало опыта, а он не доверял начинающим. Он предпочел бы кого-нибудь слегка пьющего и имеющего какие-то трудности, а также хотя бы года на четыре постарше и без амбиций. Яркие личности, звезды колледжей обычно не задерживались в «Багл» больше чем на три месяца и использовали газету в качестве трамплина.
— Мне кажется, вас это заинтересует?
Элен, конечно, захотела побольше узнать о Бэсин Вэли и о будущей работе. Фенберг солгал и о том и о другом. У Генри Дарича была непристойно низкая ставка для американской мечты — индивидуала, окончившего колледж — двести пятьдесят долларов в неделю. Рассчитывая, что можно сэкономить на молодой и неопытной женщине, Фенберг предложил Митикицкой сто сорок долларов. Митикицкая постучала по телефону и спросила Фенберга, не звонит ли он от Мак-Дональдса из Боливии, где такая зарплата могла бы считаться огромным везением. Фенберг нервно засмеялся.
— Я, хм, не очень хорошо расслышал, — ответил он. Разговор вскоре прервался. Элен подождала пять секунд и положила трубку.
— Вы тоже можете положить трубку, папа и мама, — сказала она.
* * *
Через два часа о звонке забыли. Элен была в постели в просторной фланелевой ночной рубашке и с ватными тампонами между пальцами ног. Она сосредоточенно красила ногти на ногах огненно-красным лаком. Работал телевизор. Покончив с ногтями, Элен полистала журналы и добавила несколько важных записей в список дел, которые ей предстояло сделать завтра. Затем она перевернулась на живот, чтобы почитать один из пяти начатых ее романов. Что угодно, чтобы заснуть. Что угодно, лишь бы только не этот сон.
Но сон всегда возвращался.
Тихоокеанским Северо-Западом в этих местах называли район между «Ангелами Чарли» и Бетти Буп.
Элен преследовал один и тот же кошмар. Она была привязана к столбу в фешенебельном, но слишком открытом индейском костюме из кожи и перьев. Ее окружали бывшие приятели и мужья. Они кружились вокруг нее в косматых шубах и клыкастых страшных масках. Точно ли это были они? Элен не могла сказать уверенно. Она помнила зловонное дыхание. Они корчились и изгибались, гладя ее обнаженные бедра холодными, толстыми, извивающимися змеями, и когда она молила — о, нет, они говорили — о, да, и не надо было быть Фрейдом, чтобы понять, что это значило.
Какой-то человек, старше других (ее отец?), являлся высшим жрецом. У него была седая борода и густые брови. Он возглавлял следствие и рвал коробки со свадебными подарками, в которых было много хрусталя и бытовых электроприборов, подаренных во время ее трех неудачных свадеб. Потом появлялся человек-животное, который кромсал ковры и вдребезги разбивал приборы. Элен отпускала одно из своих знаменитых саркастических замечаний, и монстры замирали. Теперь все их внимание было сосредоточено на Элен. То, что следовало дальше, затрагивало самые чувствительные струны, запрятанные в глубине ее души. Это было что-то сексуальное, чего Элен Митикицкая избегала даже в лучшие времена.
Она опять чихнула.
* * *
На следующий день в Лос-Анджелесе шел мелкий дождь. Было холодно. Длинные черные волосы Элен слегка завивались от влаги. В желтом непромокаемом плаще она ехала в машине с открытыми окнами мимо аккуратных газонов, тянущихся вдоль бульвара Сансет. Последние два месяца после возвращения домой ее распорядок дня повторялся из дня в день. Она давала уроки танцев в местной студии четыре часа в день, потом ехала на велосипеде в страховую компанию отца отвечать на звонки до вечера. Иногда она навещала подруг или сестру Камали Молли. Все ее подруги, кроме Молли, были замужем, преуспевали и имели не менее одного ребенка. Митикицкая могла провести много часов, нянчась с чужими детьми, выпивая галлоны настоянного на травах чая и выслушивая планы будущих перемен в доме и саду, смешные истории о детях и разговоры о проблемах мужей на работе. Элен больше слушала, чем говорила. Да. Она послала резюме. Нет. Ничего обещающего. Нет. Она ни с кем не договаривалась о встрече. Друзья вряд ли смогут помочь.
Но сегодня Митикицкая взяла семейную машину, чтобы заехать в университет и провести небольшую разведку. Она всегда была одной из лучших на журналистском факультете и до сих пор имела свободный вход в Калифорнийский университет. Элен заняла свободный столик. Полистав справочник местных калифорнийских газет, она нашла упоминание о «Бэсин Вэли Багл» как об отличной маленькой газете со странной историей. Газете было 128 лет. У нее было много государственных и местных наград за заслуги. Ее доставляли бесплатно, хотели вы или нет. На первой странице было по-прежнему восемь колонок, тематика которых не менялась в течение последних пятнадцати тысяч выпусков. «Багл» включала статьи о спорте, событиях в высшем свете, дорожных происшествиях, убийствах, рождениях и помолвках, маньяках (когда они появлялись), пожарах и политике. Там также были сменяющие друг друга фотографии капитанов местной промышленности, пожимающих друг другу руки и улыбающихся пустыми глазами во время очередной церемонии по случаю основания того, что еще до сих пор не было основано в Бэсин Вэли. Кроме того, имелось много описаний шумных историй в барах (в которых часто фигурировал человек по имени Джон Туберский), о том, кто хорошо выглядел во время прогулки, у кого были сердечные приступы, печатались фотографии маленьких детей и щенков и сенсация года о том, как опять из-за наводнений была разрушена стоянка передвижных домов-автофургонов, принадлежащих горожанам, устроенная в затопляемой зоне. Сама община Бэсин Вэли была изолирована от внешнего мира. Там было жарко летом, холодно зимой и соблюдался баланс между частной и общественной жизнью. Здесь был самый высокий уровень убийств в Соединенных Штатах Америки.
— Я не совсем понимаю, где это находится, — сказал ее бывший инструктор.
— Здесь говорится, что в Калифорнии, — ответила Элен.
— Это не то, что обычно называют Калифорнией. Там совсем другой мир. — Профессор спросил Элен, читала ли она сегодняшние газеты. Нет. Он показал ей маленькую заметку на 24 странице.
В РЕПОРТЕРА СТРЕЛЯЮТ
НА РАБОЧЕМ МЕСТЕ
Бэсин Вэли, Калиф. — Генри Дарич, редактор газеты «Бэсин Вэли Багл» в горной общине, был ранен выстрелом в грудь вчера утром, когда он находился на своем рабочем месте.
Двадцатидевятилетний Генри Дарич находится в удовлетворительном состоянии.
Митикицкая улыбнулась.
«Ах, ты, вонючка», — подумала она о Майкле Фенберге.
* * *
— Хелло. Это снова я, — сказал Фенберг, опять позвонив после обеда.
Элен схватила телефонную трубку и закричала: