– Мы были хорошими друзьями, – сказал он. – Венке прекрасный работник. Да, мы хорошо знали друг друга.

Дорога неожиданно пошла вниз и влево.

Мы пробежали мимо загона, где стояло несколько лошадей. На заборчике сидели и разговаривали двое подростков – парнишка и девушка, – одетые в толстые исландские свитеры и вытертые джинсы. Здесь дорога кончилась, и мы побежали сквозь сосновый лес по каменистой тропинке. Свернув влево немного дальше, мы по скользкой илистой тропке пересекли болотце. Люсне бежал и бежал. Я чувствовал, как ноги мои наливаются тяжестью, и мне все трудней было поспевать за ним. Пот катился градом, но я знал, что это хорошо – хорошо и полезно. Я знал, что последствия моего длинного путешествия на машине в Эстесе и того, что я выпил позавчера, выпариваются сквозь поры и тело освобождается от отбросов, накопившихся за последние дни, и готовится к дням грядущим.

– Я был увлечен Венке с первого взгляда, – продолжал Люсне. – В ней есть что–то очень трогательное и чистое. Ты этого не заметил? Что–то девственно–девичье, способное растопить сердца даже таких старых кобелей, как мы с тобой. Правда?

Я не пришел в восторг от компании, к которой он меня походя причислил, и не ответил. Я набрал воздуху в легкие и побежал быстрее.

Рикард удивленно взглянул на меня.

– Решил форсировать? Ну что ж, ты сам этого хотел, – сказал он, ухмыльнувшись.

И он, как бы облокотясь о воздух и немного наклонившись вперед, увеличил ширину шага и скорость и вырвался вперед. А дорога все еще шла в гору. Лес кончился. По обеим сторонам тропинки тянулись заросли вереска. Я еще приналег, чтобы не упустить Люсне. Я размышлял: он тренирован лучше меня, но, черт побери, он же лет на пятнадцать меня старше. И я твердо решил не дать ему от меня убежать. Я бежал на пять–шесть метров позади него, за его широкой атлетической спиной. Он больше не ускорял бег, и я тоже.

Мы вместе выбежали на проселочную дорогу, которая неожиданно пошла вниз и вскоре перешла в асфальтированное шоссе. Один рывок – и мы выбежали на шоссе. Внизу перед нами раскинулась вся база. До ворот оставалось метров двести, и Люсне еще приналег. Он по–волчьи, как бы бросая вызов, оглянулся на меня. Я вызов принял и поднажал. Я бежал все быстрее и быстрее, и расстояние между нами стало сокращаться. Я слышал свое тяжелое Дыхание, а когда поравнялся с ним, услыхал, что и он Дышит прерывисто. Пятьдесят метров до ворот мы пробежали бок о бок, как две лошади на скачках.

– Ты хорошо бегаешь, Веум, – бросил он мне.

– Ты тоже, – выдохнул я, видя только танцующие черные точки перед глазами.

Мы бежали рядом, но ни один не был в силах вырваться вперед. Когда мы пробегали мимо дежурного, я сделал хитрый маневр – прыгнул на тротуар и сделал неожиданный поворот. Так я выиграл один–два метра на территории базы.

Теперь первым бежал я, и, как всегда, когда вырываешься вперед, кажется, что бежишь один. Все осталось позади: твои противники, расстояние, которое ты уже пробежал, вся жизнь, которую прожил, и ты один в мироздании, где–то высоко–высоко – ноги твои в облаках, а голова среди звезд… и ты бежишь… Ты бежишь, автоматически передвигая ноги, и тело слегка наклонено вперед, и дыхание все чаще и чаще. Ты ангел на небесной боевой колеснице, ты все сметаешь со своего пути – ты выиграл, ты победитель.

И тут все во мне сжалось: я увидел, как Люсне обходит меня по внутреннему краю тротуара и последние сто метров до административного здания он все прибавлял и прибавлял ходу. Когда я подбежал к подъезду, он уже стоял там согнувшись, стараясь отдышаться. Ему хватило сил только на то, чтобы взглянуть на меня и улыбнуться улыбкой победителя.

Потом, вспоминая эту историю, я убеждал себя, что нарочно дал ему прийти первым, потому что мне предстоял разговор с ним, а победители более склонны к откровенности, чем побежденные. Но истина была проще: он был сильнее меня, лучше тренирован, и он победил.

– Здорово пробежались, Веум, – отдышавшись, сказал он. – Теперь наверх переодеваться и вниз в баню и в бассейн. Подойдет? Там и поговорим.

Я кивнул. Я слишком устал, чтобы ответить.

В бане мы расположились на верхней полке прямо под потолком. Баня была хорошей, рассчитанной на молодых, крепких мужчин. Вода, оставшаяся на теле после душа, быстро сменилась капельками пота. Для своих пятидесяти Люсне выглядел удивительно бодрым и шустрым. Кожа была загорелой, что в это время года могло означать только одно – он регулярно принимает кварцевые ванны. Волосы одинакового сероватого оттенка шли полосой по животу и густыми джунглями разрастались на груди.

– Ты слишком тощий, Веум, – сказал он, критически оглядев меня. – А в остальном выглядишь хорошо. Ешь побольше настоящей пищи – бифштекс с кровью, хлеб грубого помола, козий сыр. Ты даже можешь пить пиво: если будешь регулярно бегать, оно выпарится. Чтобы выглядеть мускулистым, а не костлявым, тебе надо нарастить мяса. Знаешь, ведь женщины не любят очень худых мужчин, так же как и не многие мужчины предпочитают тощих женщин. Надо, чтобы было что в руках подержать, согласен?

Я смахнул пот, текший в глаза, и не ответил.

– Ты разговаривал с Венке после того, как… – спросил он.

– В общем, да, – кивнул я.

– Она что–нибудь говорила обо мне?

– Нет, ничего особенного, – осмотрительно ответил я.

– Конечно. Она ведь сама осторожность. Мне это сразу в ней понравилось. Она не– из тех, кто не закрывает рта за кофе. Такие, знаешь, сидят в кафе–кондитерских и без конца тары–бары–растабары. Можно только гадать, пьют они свой вечный кофе или чашечка просто часть их наряда. Рот закрывают, только когда впитывают информацию, тогда уши и глаза на макушке. Ты подобных тоже встречал. Но Венке не из таких.

Он облокотился о колени, и я заметил, что на спине у него тоже растут серо–черные с металлическим отливом волосы. Его наверняка называли Волк. Где–нибудь, когда–нибудь в жизни Рикарда Люсне должны были быть люди, которые так его называли.

– Все время, что она работала здесь, – года два–три – я охотился за ней, Веум. Не так, как охотятся за другими женщинами, – с ней этот номер не прошел бы. Она всегда была ровна и казалась застенчивой, но ее не легко охмурить, она не из тех, которым достаточно полбутылки вина и забавной истории, и они уже у тебя в постели. Нет, Венке другая.

Пот катил градом по лицу и щипал глаза. Тело стало горячим и тяжелым. Казалось, что у меня поднялась температура, но это был какой–то благостный, целительный жар.

– Так, значит, ты действительно за ней приударял? – спросил я.

– Боже правый, да я просто не мог с собой справиться. Она моментально подчиняет тебя, очаровывает, разве ты сам этого не почувствовал?

– Нет, – твердо сказал я, – нет.

– Я инстинктивно понимал – а у меня было много Женщин, Веум, – я знал, что это растение нужно лелеять и холить и нужно выжидать. А когда время настанет, оно зацветет, распустятся чудесные бутоны, раскинутся ветви, и оно будет цвести, как ничто другое никогда не цвело и цвести не будет… И я оказался прав.

Я почувствовал укол в сердце, будто кто–то внутри меня открыл кран с ледяной водой.

– Неужели?

– Да, это произошло как раз во вторник на этой неделе.

Голова его свесилась ниже колен, шея покраснела, и бремя лет сразу стало заметным. В его серых волосах стояли капельки пота, а сами волосы казались тусклыми и тонкими. На макушке проглядывала намечающаяся лысина, на лбу вздулись вены.

– В прошлый вторник? – спросил я.

Он повернул голову и посмотрел на меня, как раненый бык. Глаза его покраснели.

– В течение двух–трех лет, Веум, я ходил за ней как собака. Час за часом я разговаривал с ней, мы вместе пили кофе. Я оказывал ей кое–какие услуги. То, что мог. Доставал вещи. Если нужно было побыть с сыном, я иногда разрешал ей не приходить на работу. А потом… потом они разошлись, и я подумал – вот теперь! Но она была по–прежнему неприступной, твердой и несгибаемой. И тогда я подумал: какого черта ты водишь меня за нос, Венке? Если кто–то влечет меня, так только ты, и нечего играть со мной. Когда я бывал в плавании, мы говорили в кают–компании, что нет такой женщины, с которой невозможно переспать, если ты ведешь правильную игру. К каждой женщине должен быть свой особый подход, но он существует. Всегда есть входная дверь – иногда ее трудно найти. Но вот во вторник…

– Что же произошло во вторник?

– Я уже давно приглашал ее поужинать со мной. А поскольку я женат, нужно было выбрать удобный момент, когда жена уедет из города или что–нибудь в этом роде. Во вторник моя жена по семейным делам должна была уехать в Тронхейм. Я напомнил Венке об обещанном ужине, и она вдруг согласилась.

– А раньше вы ходили куда–нибудь вдвоем?

– Нет. Никогда. Так что ты можешь себе представить, как я себя чувствовал. Что же случилось с Венке? – думал я. Неужели она наконец покончила с прошлым? И вот… Короче, – он передернул плечами, – мы пошли в ресторан, поужинали, и я проводил ее домой, проводил до квартиры. Вернее, я ждал у лестницы, пока она отошлет женщину, которая оставалась с Роаром. А потом я остался у нее. Это было непередаваемо. У меня так никогда ни с кем раньше не было, Веум!

Он сильно ударил кулаком о ладонь.

– Дьявол! – произнес он. – И вот теперь… всего через три дня…

Вторник… Это когда я сидел и разговаривал с Юнасом Андресеном. Но ведь она сказала…

– Это было неповторимо, Веум! Это было великолепно. Я, старый разбойник, я не мог на это и рассчитывать. Ведь что я хочу сказать: если ты знал одну женщину, считай, что ты знаешь их всех. Ничего нового! Но вдруг… вдруг ты встречаешь женщину на двадцать лет моложе тебя, и она учит тебя чему–то, и тебе хочется плакать, понимаешь, Веум!

Я хмыкнул.

– Она сказала тебе, почему сдалась? – осипшим голосом спросил я.

Он посмотрел на меня. Усмешка искривила его губы.

– Сдалась? Ты выражаешься как старая дева, Веум. – Он наклонился ко мне. – Она не сдалась, и только потом она сказала, что ей никогда не было так хорошо. Значит, и я смог кое–что ей дать.

– Ты что, хотел натянуть мне нос?

Он слегка отодвинулся.

– Не будь таким обидчивым, Веум. Ты ревнуешь? Может, у тебя были на этот счет свои планы?

– Мои отношения с фру Андресен были чисто официальными, – сказал я.

– Ну да, не смеши меня! Невозможно быть в чисто официальных, как ты выражаешься, отношениях с такой женщиной, как Венке. Поверь, если бы нашлась в мире женщина, которая смогла бы заставить меня развестись, так только она.

– Но она не сторонница разводов, – сухо заметил я.

– Нет?

– Нет.

– А может, ей захотелось бы начать жизнь сначала. Отомстить. Знаешь, Веум, у меня были сотни женщин, но только одна из них стала моей женой. Ты меня понимаешь? Множество раз я мог развестись и жениться вновь. Но какой смысл? Под одеялом все одинаковы. А когда появляются дети, появляются и соответствующие обязательства. О детях надо заботиться. Когда мы умрем, они останутся жить после нас как живое доказательство того, что мы существовали и чего достигли в жизни.

Он слегка приподнялся и снова тяжело сел.

– Дети – вот о ком я беспокоюсь, о ком мои заботы – мои дети. У меня есть внебрачный сын. Я был уже женат и не мог…, Но я всегда интересовался и следил, как он рос. Я дал ему то, что мог дать, то есть то, что его мать позволила ему дать. Я считаю его своим ребенком, он мой сын, как и те дети, которые родились в браке. Хотя он и не носит моего имени. Так вот, ради детей я никогда не разводился. Нет никакого смысла. Я получил столько же, будучи женатым, сколько я мог бы получить, оставаясь холостяком, – и даже немного больше. И для женщины меньше обязательств, если ее любовник женат, – нет нужды размышлять, выходить за него замуж или нет.

Двое молодых парней вошли в парилку. Они украдкой взглянули на Люсне и расположились на нижней полке в дальнем углу. Люсне проводил их тяжелым взглядом. Но взгляд этот явно предназначался не им: что–то из далекого–далекого прошлого стояло в этот миг перед его глазами.

– А твоя жена? Какое место она занимает в твоей жизни?

Он поглядел на меня непонимающе.

– Моя жена? Она обязана принимать меня таким, какой я есть. Я обеспечиваю ее и, когда ей хочется, сплю с ней – бог свидетель, это бывает нечасто. Я полагаю, что есть определенные причины, объясняющие, почему такие мужчины, как я, ходят по бабам. Как ты думаешь?

Я кивнул.

– Наверное, так.

– Но Венке… она была изумительна. – Он заговорил тише. – Если она когда–нибудь вернется… Я тебе признаюсь… – Он вдруг глянул мне прямо в глаза. – Помоги ей выйти оттуда, Веум. Сделай это для меня.

– Мы собирались поплавать, – поднялся я.

– Да? – Он тоже встал. – Пошли. Мы уже хорошо попотели.

Переодевшись в плавки, мы вышли из парилки.

– Ты когда–нибудь встречался с Юнасом Андресеном? – спросил я.

– Да, пару раз. Он заезжал как–то за Венке на работу; поскольку у нас была договоренность, я достал для них несколько бутылок, – Люсне подмигнул мне, – но все было по–деловому, Веум, без всяких там… Мне он вообще–то понравился. Но он был слабак. Думаю, что он не мог бы пробежать и двадцати метров, он бы умер.

– Он и так умер, – сказал я.

– Да. Но не оттого, что бегал.

Мы плавали по краю бассейна вперед и назад. Сначала в полном молчании. После парилки первый прыжок в воду показался прыжком в нагретый воздух. Ощущения, что ты находишься в воде, не было. Но уже после нескольких заплывов начало покалывать под кожей, осязание возвращалось и появилась бодрость.

Вода была зеленоватой, а воздух тяжелым от хлорки:

Люсне плыл рядом со мной, иногда он обгонял меня и потом ждал, когда я доплыву.

– Вот мы говорили с тобой, разводиться или нет, – начал он. – У меня есть приятельница, очень хорошая моя приятельница вот уже шесть лет. Шесть добрых, долгих лет. Она сама была замужем, и я женат, и никогда ни один из нас не заговаривал о том, что нам обоим надо развестись и жить как муж и жена. Я опять повторяю: какой в этом смысл, если нам и так хорошо. Когда ты женишься, тебе приходится говорить с женой о повседневных заботах, будничных делах и проблемах, ты каждый день видишь перед собой уставшую морду – и утром, и днем, и вечером. А мы с ней… Мы встречались раз в две недели, иногда чаще, иногда реже, но нам всегда было хорошо. Так вот и продолжалось до тех пор, пока она не развелась; она вышла за другого, и они уехали в другой город.

– Значит, вы с ней снимали пенки с повседневной жизни? Сортировали дни и лучшие приберегали для себя?

– Пожалуй, так.

Мы еще поплавали.

– Твои услуги, которые ты оказываешь людям, эти бутылки… ты неплохо на них зарабатываешь?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет, это не для меня. Это просто дружеские услуги. Я достаю спиртное только для друзей, для тех, кому я симпатизирую. Вот Венке, например. И себе, конечно.

– Мне кажется, что ты очень любишь себя.

– Да? – Он вроде поразмыслил над этим, потом улыбнулся широкой улыбкой – он нашел правильный ответ. – Да! – подтвердил он.

– Но ты ведь берешь за это деньги?

– Ровно столько, сколько это стоит мне самому. Я делаю это не ради коммерции. Другие, конечно, на этом зарабатывают, но не я. Деньги – не самый главный интерес моей жизни.

– Конечно, нет. Я догадываюсь, что для тебя главное.

Он улыбнулся так, будто я сказал сальность.

– Думаешь, женщины?

– Нет, – ответил я и несколькими сильными гребками обогнал его. Он не отстал.

– Главный интерес твоей жизни – твоя собственная персона, – сказал я, – а женщин ты просто используешь как зеркало, в котором отражается твое крепкое тело. Ты используешь их, чтобы снова и снова убедиться, что ты мужественный, сильный и еще в состоянии… Это старая добрая система стакана воды. Для тебя, Люсне, женщина не больше чем пакет из–под молока: ты его просто выбрасываешь, и тебе все равно, куда он упадет. Тебя не интересует, сломается он или разорвется. Может оказаться, что одну из твоих женщин вдруг найдут стоящей над трупом с ножом в руке…

– Ты хочешь сказать, что я…

– Я ничего не хочу сказать. Я имею в виду то, что я говорю. Тебя интересует лишь твоя собственная персона. Точка. Через несколько лет тебе придется умолять своих женщин убедить тебя в том, что ты все еще привлекателен. Оглядись кругом – в жизни есть много, чем можно заняться мужчине.

Он послушно с застывшим выражением лица огляделся.

– Ты полагаешь, что я должен…

Он озабоченно следил глазами за молодыми ребятами, быстро плавающими в бассейне: молодые мужчины, молодые тела в узких маленьких плавках.

Мы были у края бассейна, и я вылезал из воды. Он лежал на воде у лесенки.

– Это же смешно, Веум. – Он подошел к лесенке. Кулаки его были сжаты. – Я бы показал тебе, если бы не столько народу…

Я неотрывно смотрел ему прямо в глаза.

– Ну попробуй, толстяк, – сказал я.

Его взгляд и руки опустились на живот.

– Ты считаешь, что я располнел?

– Не имею понятия, – сухо ответил я. – Я никогда не видел тебя раньше. Спасибо за наставления. Я подумаю над советами, которые ты мне дал, если когда–нибудь вновь женюсь.

Последние слова я произнес так тихо, что сам едва расслышал. Я повернулся и пошел в раздевалку. Люсне не последовал за мной, и я спокойно оделся, положил костюм, который он мне дал, рядом с его и вышел на улицу. Дорога к воротам шла на подъем со многими поворотами. Я пошел быстро – не потому, что хотел нагрузить себя еще, просто мне нужно было от чего–то отделаться.

Я шел и думал: неверность неверности рознь. Есть неверность типа Юнаса Андресена, и есть неверность типа Рикарда Люсне, и есть, наверное, много других видов. Первая была для меня более приемлемой, чем вторая. Цена второй была не больше чем плевок против ветра. Ничего общего с любовью она не имела. Это была своего рода гимнастика, настольная игра, цель которой – как можно скорее набрать тысячу очков, а с кем ты в нее играл, не имело значения, и, с чем оставались твои партнеры, тебе было неинтересно. Такая игра могла стать причиной чьей–то смерти. Кто–то мог остаться лежать на боку, истекая кровью, но это тебя не касалось, это было не твое дело, об этом должны были позаботиться другие.

Я прошел мимо дежурного и сел в машину. Я выжал педаль сцепления до конца, стартовал резко, рывком вырулил на дорогу, и мой автомобиль помчался, заглатывая и выбрасывая позади себя асфальт. Два поворота и…

Я повторял: мне надо еще раз поговорить с тобой о прошлом вторнике, Венке. О том, что же все–таки произошло в этот день.

Но сейчас рано. Сначала я должен сделать другие дела. Я проголодался, но я не знал, до каких Воге бывает в клубе, и снова свернул к четырем башням и остановился, где обычно. Меня скоро будут здесь узнавать. Пора подумать о том, чтобы зарезервировать за собой место для стоянки.

35

Я нашел Гюннара Воге там же, где в прошлый раз, – в клубе. Он стоял на стремянке и вешал большую стенную газету, написанную красной тушью на серой бумаге. Здесь указывались все мероприятия, планирующиеся в марте. Желающим принять участие достаточно было поставить свое имя. Тут была и поездка в горы на пасху для тех, кто мог себе это позволить. Открывался кружок под названием «Юный радиотехник» – для тех, кому приятно было поймать в эфире радиолюбителя из Японии и сказать ему «привет» и «прощай». Продолжался «Наш популярный курс обучения игре на гитаре». Он длился уже пятый год, и большинство его участников наконец–то выучились брать три первых аккорда.

Воге прикреплял газету к стенду большими булавками с зелеными шляпками. Он стоял, освещаемый ярким светом прожектора, установленного на потолке, а когда я вошел, мельком взглянул на меня, не прервав своего занятия. Но он довольно быстро с ним справился и в конце концов вынужден был начать разговор. Я ждал, не нарушая молчания, ни о чем не спрашивая.

Он не спеша повернулся ко мне. Воге был в линялых сине–зеленых вельветовых брюках, севших после стирки и ставших ему короткими, в темно–синем шерстяном свитере с коричневыми кожаными заплатами на локтях и в коричневых ботинках. Похоже, что он не брился пару Дней (или слишком осторожно обращался с губкой для мытья), и лицо его было бледно–серым. Причиной мог быть двухдневный недосып, а может, неустойчивая погода или то, что на него падал яркий свет. А скорее всего, просто я ему не нравился, и он, как хамелеон, менял окраску в зависимости от обстановки. Глаза его были такими же грустными, как и в прошлый раз. Было ясно, что ничего хорошего он от меня не ждет. Веки отяжелели, и казалось, он вот–вот зевнет.

– День добрый, Гюннар Воге, – начал я.

– Добрый день, Варьг Веум. Что–нибудь стряслось? Видишь, я очень занят – у нас здесь сегодня вечер.

Мы стояли посреди большой подвальной комнаты, которая могла служить бомбоубежищем (что и планировалось при постройке), и мы были похожи на двух единственно уцелевших после самой последней войны, и будто я только что предложил ему перекинуться в картишки или сыграть в «людо», а он отказался, сославшись на занятость.

– Речь идет о ноже, – начал я.

– О ноже?

– Один нож и один труп.

Он сжал губы и вызывающе посмотрел на меня.

– Ага! Снова объявился сыщик Блюмквист [15]. Понятно. Ты, конечно, ищешь козла отпущения? Оказывается, ты следователь по уголовным делам и очень хочешь раскрыть для них это дело, или, лучше сказать, хочешь вытащить из колоды Джокера.

Он замолчал, а я выжидательно глядел на него. Было ясно, что он готов произнести новый монолог.

– Это как–то непрофессионально, Веум. И бессмысленно. Можно найти кучу людей, которые ходят с выдвижными ножами, а Юхан – один из многих. Если ты думаешь, что все те пустяки, которые тут недавно происходили, могли привести к такой трагедии, как убийство, ты ошибаешься, Веум, ты жестоко ошибаешься. И в любом случае ты сам себя дурачишь.

Мне показалось, что он хочет отвернуться, и я сказал:

– А ты знаешь, Воге, что, собственно, произошло во вторник вечером?

Он не отвернулся. Он пожал плечами.

– Я знаю только то, что написано в газетах. Но я прекрасно понимаю, что они теперь ищут подходящего преступника и нет ничего легче, как обвинить в этом Юхана. Известный преступник из молодежи, – произнес Воге с нажимом. – Известный нарушитель спокойствия, легендарный похититель детей и жуткий насильник Юхан Педерсен, по прозвищу Джокер. Неужели ты не чувствуешь, как это отдает плохими американскими боевиками, Веум?

– То, что ты говоришь, похоже на плохой гангстерский фильм, Воге. Но тебе, черт возьми, явно не хватает обаяния Богарта. Ты передергиваешь мои слова, не даешь мне говорить, приписываешь мне то, о чем я и не думал.

Я сделал два шага к нему.

– Если… – начал он.

– Если ты заткнешься хотя бы на две минуты, – прервал я его, – и прекратишь наслаждаться собственным красноречием, тогда какой–нибудь бедняга, вроде меня, сможет вставить пару слов, как полагаешь.

– «Какой–нибудь бедняга» – это либо очень емкий автопортрет, либо…

– Называй как хочешь. Пятитомным романом, если нравится. Я знаю, что не Джокер убил Юнаса Андресена, и я не собираюсь его в этом обвинять, да и полиция, впрочем, тоже.

– Ты знал? – произнес он беззвучно, одними губами, я ничего не услышал.

– Я ставил машину перед домом на стоянке, и мы разговаривали с Джокером как раз тогда, когда произошло убийство. Хитро, тебе не кажется?

– Хитро, – повторил он с сарказмом.

– Юнас Андресен был убит, – продолжал я, – убит выдвижным ножом. И именно поэтому я здесь. В прошлый раз ты говорил мне – ты много чего мне наговорил тогда и о жизни, и обо всем прочем, – ты упомянул о целом «складе» ножей, хранящемся у тебя здесь. И я подумал (иногда случается, что я думаю, Воге), и я подумал: такой нож есть не у всякого и его обычно не покупают накануне убийства. Такой нож просто имеют, с ним надо родиться и вырасти, или это вещь, которую надо «достать». Но, как я уже говорил, его не купить, тем более если намерен проткнуть им кого–то. Такой нож можно украсть. Как видишь, я подошел к главному, Воге. Очень простой вопрос или два вопроса: где и как ты хранишь эту свою коллекцию? Насколько надежно? Возможно ли допустить, что кто–то посторонний мог бы присвоить себе один экземпляр? В этом случае – не пропадал ли у тебя нож в последнее время?

Я хлопнул в ладоши и развел руки в стороны.

– Это так просто, Джинджа [16]! Станцуем?

Я сделал несколько быстрых маленьких танцевальных шажков. Я умел быть смешным, когда мне не нравилась публика или наоборот.

Воге недоверчиво смотрел на меня и произнес сухими непослушными губами:

– Нет. У меня не было пропаж, Веум. Я храню их надежно. Еще ни один нож не пропадал.

– Где ты их хранишь? Здесь?

– Нет, Веум. – Боге скис. – Не здесь. Дома, в ящике под замком.

– – А где ты живешь?

– Я живу здесь. Ты что, не знал? Мне это полагается по долгу службы.

Я с иронией огляделся кругом.

– А где же ты держишь свое грязное белье?

– На двенадцатом этаже в этом доме, Веум. В чудненькой маленькой двухкомнатной квартирке с видом на весь этот рай и прочие подобные прелести.

– Какие? Рынок? Разве он еще не переехал отсюда?

– Так что зря ты пришел, Веум. Мне пора с тобой попрощаться.

Мне больше нечего было ему сказать, но мне хотелось его унизить. Меня что–то беспокоило, но я не понимал что.

– Полиция, естественно, сняла отпечатки пальцев на ноже. Я полагаю, ты не будешь возражать, если я подскажу им, чтобы они взяли и твои отпечатки для идентификации.

Но Воге не оскорбился. Он оказался выше этого.

– Нет, конечно, – сказал он, – с удовольствием. Я никогда не любил этих хамов из уголовной полиции, но чего не сделаешь для старых друзей. Что ж, я с радостью потанцую, Фред [17], с удовольствием. Но не с тобой.

Я стоял и разглядывал его: лысина, обрамленная светлыми завитками за ушами, и темная щетина на подбородке.

– Что ж, – сказал я, прежде чем удалиться, – спасибо за помощь.

Я пошел по длинному бетонному коридору с тяжелым сырым воздухом мимо красных стрелок… и вдруг остановился. Я стоял и размышлял: Воге был когда–то молодым, у него не было лысины, у него могли быть густые светлые курчавые волосы, и еще не было такой темной щетины, и на щеках был только пушок, а может, он тогда тщательно брился…

Я повернулся и пошел обратно в клуб. Воге стоял в дальнем конце в дверях, ведущих в его маленькую контору. Он тотчас заметил, что я вернулся, но ничего не сказал, а только вопросительно посмотрел на меня.

Я сделал два шага по комнате и остановился.

– Ты когда–то был знаком с Венке Андресен, – сказал я. – Когда–то давным–давно. Я видел тебя в старом альбоме с фотографиями.

По его лицу я понял, что попал в яблочко.

36

Казалось, я застал его на месте преступления: с пятерней, засунутой в банку с вареньем. Я внимательно смотрел на него и с каждой секундой все больше и больше убеждался, что был прав. Он знал Венке Андресен, и его фотография до сих пор есть в ее альбоме. А теперь он работает здесь, на расстоянии нескольких сот метров от того места, где недавно лежал труп бывшего мужа Венке, жестоко убитого кем–то. Совсем не обязательно это должно было иметь какую–то связь, но было подозрительно, почему он сам не сказал об этом.

– Ну и что? – высоким напряженным голосом спросил Воге без тени сарказма. – Какое значение может иметь тот факт, что я знал ее давным–давно?

– Все приобретает значение, если кто–то погибает, как Юнас. Ты был в нее влюблен. Ты следовал за ней повсюду. Куда переезжала она, туда ехал и ты. Я слышал о безумных влюбленных, которые отправлялись гораздо дальше, чем ты, только бы быть рядом с любимой.

– Иди к черту, Веум, – сказал он нервно, – ты мне так не нравишься, что…

Он сделал несколько неуверенных шагов ко мне.

– Так не нравлюсь, что ты готов вспороть мне живот? Ты всегда так поступаешь с теми, кто тебе не нравится, Воге?

Лицо его покраснело, стало жестким.

– Скажи спасибо, что нет свидетелей, Веум, не то пришлось бы тебе отвечать за это в суде. Ты мне не нравишься, потому что всегда делаешь поспешные выводы, потому что всегда приписываешь людям поступки, которых они не совершали.

– Это уже старо, Воге, – так говорит один мой знакомый, которого я только что встретил.

– Все было не так, Веум, – продолжал Воге. – Да, я знал Венке и раньше. Мы встречались пару месяцев в конце лета – в августе – сентябре. Но ничего не было. — Я… – он пожал плечами, – я надеялся на что–то большее. Она была так не похожа на других женщин, которых я до этого знал. Не столько в интеллектуальном плане, но более открытая, восприимчивая, податливая. Женственная и приятная – короче говоря, женщина, которую можно полюбить крепче, чем других. Но ей – ей этого было не нужно… И мы разошлись, и больше ничего не было. Каждый пошел своей дорогой. А когда я случайно встретил ее здесь, выяснилось, что она живет в этих домах. Но это была чистая случайность.

– Когда это было, эти месяцы позднего лета?

Он смотрел на меня совершенно равнодушно. Он был как старая высохшая губка, лежащая у классной доски в конце длинного сухого лета.

– Это было, наверное, в шестьдесят шестом, нет, в шестьдесят седьмом году. Одиннадцать лет назад. С тех пор прошла целая вечность, Веум.

Одиннадцать лет. Он прав: это целая вечность. В августе – сентябре 1967 года я еще учился в Ставангере. Я только что познакомился с Беатой, и мы гуляли по пляжу, и нам казалось, что мы можем идти без конца и, если надо, обогнуть Ярен, держась за руки, и ветер с моря будет дуть нам в лицо, а кровавое закатное солнце светить в спину. 1967 год – с тех пор прошла вечность, много вечностей…

– Но, может быть, ты помнил о ней всегда? Она ведь была такая необычная, как ты сказал. Ведь у нас, у мужчин, так бывает. У каждого из нас есть женщина, которую мы когда–то любили, а потом мечтаем о ней до конца своей жизни. Но лучше, если мы с ней не встречаемся, потому что потом она начинает подкрашивать волосы и грудь ее теряет упругость, появляется живот. Короче, она стареет, как и мы. Мечты не бывают вечными. Любая мечта, в сущности, есть иллюзия. Дело просто в том, что некоторым труднее признать этот факт, чем другим.

– Я осознаю это, Веум. Но вернее сказать, что у меня и мечты–то не было. Или была очень недолго. Я встретился здесь с Венке как со старым школьным товарищем, которого знавал давным–давно, с которым было много общего. Но теперь ничего общего не осталось, прошло время, и я разговаривал с ней как и с любым другим старым знакомым. Вот и все.

– Правда? Это все? И часто ты с ней встречался?

– Я с ней не встречался, Веум. Я изредка случайно с ней сталкивался.

– А ее муж?

– Я его никогда не видел, не представляю даже, как он выглядел.

– Ты понимаешь, что я могу спросить обо всем этом у самой Венке?

– Так спрашивай! Спрашивай, пока не лопнет глотка. Она не умеет говорить неправду.

Правда – опасное понятие. Никогда не знаешь, в какой момент она начинает расти и вдруг становится чрезмерной. Гюннар Воге был похож на Человека, хорошо это понимающего, потому что его лицо вдруг изменилось, будто ему дали попробовать что–то непривычное.

– Где ты был во вторник вечером, Воге?

– Я думаю, тебе лучше попросить полицию, чтобы они это у меня выяснили, Веум. Тебя это не касается.

– Возможно, не касается, – ответил я. – Они тебя пригласят, Воге. Счастливо…

Я повернулся и пошел к двери, но я знал, что он еще остановит меня. Я видел это по его лицу и знал, что он из тех, кому необходимо выговориться до конца, если уж начал. И он крикнул мне вдогонку:

– Уж если ты непременно хочешь знать все, я скажу тебе. Я был дома, Веум. Один. Совсем один на двенадцатом этаже, но не в этом, а в соседнем блоке. У меня нет алиби, но я хотел бы увидеть человека, который станет утверждать, что встретил меня где–то в это время.

– Где? – спросил я.

– Что где?

– Где, в каком темном переулке ты хотел бы его встретить, чтобы шарахнуть промеж глаз или ударить в живот.

Я считал, что Воге заслужил это, потому что он сам сказал, что я ему не нравлюсь. А я из тех, кто предпочитает нравиться. Встречая себе подобных, я хочу, чтобы они мне симпатизировали.

Я оставил его в дверях его конторы, там, где он должен был готовить клубный вечер. Я быстро пошел по коридору и выбрался наверх в благословенный серый день. За время нашего разговора атомная война не разразилась. Машины стояли там, где им полагается. Люди спешили куда–то. В окнах домов зажигался свет и мерцал, поднимаясь ступеньками к небу, недостижимому для нас.

Я, как всегда, посмотрел на Людерхорн. Старый дьявол лежал там наготове. Может, последовать совету Люсне? Взбежать на вершину, пнуть ее ногой. Интересно, закричит ли дьявол «ой»?

Удивительно, как много можно сделать, если есть время. Как много гор, на которые хорошо было бы подняться, и столько же, с которых можно спуститься. Мне было предопределено судьбой никогда не задерживаться на вершине, всегда спускаться вниз. Одному богу известно, почему, и только он знает, что ждет тебя на вершине. Сам ты этого никогда не узнаешь.

37

Мне надо было поесть, но мой желудок не смог бы переварить обед из трех блюд, да я и не был в состоянии ехать обратно в город. Я остановился у первой попавшейся сосисочной, или «уличной кухни», как в 70–е годы стали это называть. «Уличная кухня» отличается тем, что там готовят множество иных несъедобных блюд в придачу к горячим сосискам, и эти другие блюда – самая нездоровая пища, которую только можно себе представить. Здесь в дело идут мясные обрезки, кишки, смешанные с разной ерундой, и приправленные специями из урезанного бюджета, и сдобренные горчицей, кетчупом и луком, чтобы придать хоть какой–то вкус. Если хочешь пить, можно взять подкрашенной сладкой воды или пахнущее помоями да и выглядящее не лучше кофе–экспрессо.

«Кухня» находилась в какой–то адской конуре в тупике у стоянки машин, метрах в пятидесяти от светящейся огнями бензозаправочной станции, расположенной на таком широком и пустынном участке шоссе, что никому не хотелось там поселиться.

Я поставил машину рядом с десятью–двенадцатью новыми, блестящими краской и металлом мотоциклами в модных красно–желто–зеленых тонах. Черные теперь не в моде, а эти новые по размерам были чуть меньше, чем старые. Они походили на мопеды–акселераты и были подходящим средством передвижения для подростков. Перед окошком «уличной кухни» как раз и стояли такие юнцы – половина девчонок и половина мальчишек. В кулаках у них были зажаты бутылочки с кока–колой, а в глазах засветилась неуверенность, когда они увидели, что я вышел из машины и направился к закусочной.

Один из них что–то сказал, но я не расслышал.

Раздался дружный смех.

– Где ты раскопал такую машину, в историческом музее?

Снова смех, клокочущий смех, как на шабаше у ведьм. Я улыбнулся. Они были не такие, как компания Джокера, было понятно, что они предпочитают трепаться и шутить. Это было видно по их лицам. Ничего удручающего и неприятного я в них не заметил. Они были в том возрасте, когда все люди старше двадцати лет подвергались осмеянию. В компании всегда находился один, кто начинал первым. Когда–то и я был в такой же компании, хотя и без мотоцикла. И я знал, чем они займутся, когда разойдутся по домам. Каждый сядет перед зеркалом и внимательно, с интересом, достойным изучения серьезных проблем, станет разглядывать свои прыщи или то, что находится между ног, не слишком хорошо понимая, что же делать с этим своим хозяйством и появится ли когда–нибудь на него покупатель. Это трудный и несчастный возраст, возраст сомнений, от которого окончательно никогда не освобождаешься – так и носишь его в душе многие годы, как старые шрамы. Я никогда не скучал по этим годам. Бывало, мне хотелось, чтобы мне снова было семь лет, хотелось вернуть свои двадцать семь. Но я никогда не мечтал вернуться в семнадцать.

Я подошел к окошку. В кухоньке–кладовке стояли две девушки лет двадцати. Я заказал четыре сосиски с кетчупом и, будучи неисправимым оптимистом, поинтересовался, не найдется ли у них бутылочки апельсинового сока. Сока, конечно, не было, и мне пришлось довольствоваться крем–содой.

– Гуляешь, дядя? – спросил один из подростков.

Я улыбнулся, зажав сосиску между зубами.

– Да, вот вышел убить несколько часиков, – ответил я. – А ты знаешь, каково содержание жира в этой сосиске? – спросил я одного паренька, который показался мне человеком, не имеющим ни малейшего представления о содержании жира в себе самом.

Он смущенно улыбнулся. Все остальные мой вопрос проигнорировали. Их не прельщала перспектива разговаривать с человеком, которому за тридцать. Они быстренько ретировались, поручив моим заботам как сосиски, так и девушек в клетке.

Девушки стояли, тесно прижавшись друг к другу, и были похожи на сиамских близнецов. Они прижимались не потому, что очень любили друг друга, просто в кухоньке было тесно. На них были курточки цвета индиго, заляпанные пятнами жира, кетчупа и горчицы. Девушки были коренастыми и плотными, как сверху, так и снизу. Цвет их волос вел свое происхождение из пузырька, и не из дорогого. Было очевидно, что через несколько лет они станут похожи на Хильдур Педерсен.

У нас было не слишком много общего для поддержания беседы, так что я поспешил закончить еду, выпил воду и двинулся обратно к бетонным башням.

Прежде чем войти в подъезд, я постоял у машины и посмотрел на башни со стороны. Четыре высоких бетонных дома – и сколько людей?! Двести–триста взрослых и Детей в каждом. Примерно тысяча во всех четырех. Тысяча человек, взмывших в высоту в своих ящиках–квартирах с фамилиями на дверях. Тысяча человек, снующих взад–вперед, как заводные куклы. Тут были разные куклы. Одни спали, просыпались, ели, садились в свои игрушечные автомобили, уезжали и к четырем возвращались домой, снова ели, спали, смотрели телевизор и опять спали. Другие спали, ели, воспитывали детей, стирали, приглядывали за чужими детьми, готовили обед, сидели, спали, мыли посуду, читали газеты, смотрели телевизор, спали. Были еще такие, очень маленькие, которым было трудно запомнить, что и как они должны делать, и они творили всякие глупости: играли, плакали, выясняли на темных лестницах в подвал, чем отличаются мальчики от девочек, играли в футбол и дрались, спали и ели. Взрослые куклы еще занимались любовью, большинство раз в неделю, чаще всего по субботам, предварительно выпив бутылочку вина и погасив свет. Другие – раз в месяц, да и то считали, что это часто. Но кое–кто проделывал это каждый день. Случается, что какая–то кукла становится непослушной, ведет себя не так, спит не с той куклой, а если проткнешь ее ножом, оказывается, что из нее течет кровь, и тогда спрашиваешь себя: неужели они игрушечные и заводные? Может быть, у каждой есть своя тайна, как у Юнаса, свои мечты, как у Юнаса, но не всем удается осуществить их, как Юнасу Андресену, и поэтому только немногие от этого погибают. Четыре дома. В одном живет Гюннар Воге. В другом – Сольфрид Бреде, и недавно еще жила Венке Андресен. В третьем – Джокер со своей матерью Хильдур Педерсен. И туда я как раз направлялся.

Начало смеркаться – серо–синяя темнота быстро сменилась сине–черной и наконец совсем черной. Черная, беззвездная тьма и мелкий пронизывающий дождик.

Дверь отворилась раньше, чем я нажал кнопку звонка. И когда мы вдруг столкнулись лицом к лицу, Джокер был удивлен не меньше меня.

Во мне еще звучал его высокий тонкий голос, когда в прошлый вторник он крикнул: «Что там случилось?»

Но сейчас его голос был другим.

– Я предупреждал тебя, Гарри. Помнишь, что я тебе сказал? – зашипел он.

– У меня плохая память. Наверное, от возраста.

Джокер прищурился.

– Я сказал тебе тогда: «Не ходи к моей матери, держись от нее подальше».

– Успокойся, Юхан. Я ничего плохого не сделаю.

– Я не Юхан, – грубо перебил он. – Во всяком случае, не для тебя, Гарри. Ты из… других.

– Ты уверен? – спросил я, но он не ответил. – А Гюннар Воге, он из тех, он на правильной стороне, да?

– По крайней мере он нормальный.

– Хорошо. Но кто на правильной стороне, а кто на неправильной?

– Есть те, кто с нами, и вы – те, кто против нас.

– Ты мне кого–то напоминаешь, – сказал я. – В какой–то книжке я уже читал про это.

Он жестом показал, что хочет пройти.

– Минуточку, – задержал я его. – У нас с Гюннаром Воге очень похожее прошлое. Я думаю, что смог бы понять тебя. Я вижу, как ты ищешь, на что можно опереться, но нож – не опора, и может случиться, что ты сам себя поранишь. А держать в страхе детей – не велика заслуга и не лучший фундамент для будущего, Юхан.

– Я сказал, чтобы ты не смел так меня называть.

– Хорошо. Как ты хочешь, чтобы я тебя называл? Крошка Билли?

– Я тебе говорю… Я предупреждаю тебя: не ходи к моей матери. Это плохо кончится.

Из квартиры донесся низкий голос Хильдур Педерсен.

– Кто это? С кем ты разговариваешь, Юхан?

Он зло посмотрел на меня и крикнул:

– Никто.

– Что ж, если ты зовешь меня «никто», я буду звать тебя «нигде», и мы можем выступать дуэтом под названием «Никто–нигде». Правда, смешно?

Нет. Джокеру не было смешно.

– Убирайся отсюда, Веум, – проговорил он.

– Успокойся, Юхан. Я хочу задать твоей матери только один вопрос. Ни больше ни меньше. И я это сделаю.

Он ткнул в меня указательный палец и больше, чем когда–либо, стал похож на священника.

– Последнее предупреждение, Веум.

Я отодвинул палец и его владельца в сторону и, войдя в квартиру, захлопнул за собой дверь. Юхан снаружи дал по ней пинка, и я услышал его быстрые удаляющиеся шаги.

– Юхан? – послышался из комнаты хриплый голос его матери.

– Веум, – сказал я твердо и вошел в комнату.

Всеми килограммами своего тела Хильдур придавила тахту, на которой лежала. Крашеные волосы ее торчали во все стороны, а глаза с трудом отыскали меня в сумраке. Ламп в комнате не было, зато было множество бутылок, из которых, если умеешь, легко можно сделать настольную лампу. К тому же все бутылки были пустыми – так что только принимайся за работу.

Хильдур лежала на боку, подложив под голову вместо подушки свою пухлую белую руку. Когда я вошел, она попыталась приподняться, но ей не удалось скоординировать движения, и она, как бы извиняясь, улыбнулась мне.

– Привет, Веум, – сказала она. – Спасибо за прошлый визит.

У нее слегка заплетался язык, и она шепелявила.

– Решила поплавать? – спросил я.

Она уставилась на лес пустых бутылок.

– Поплавать? – повторила она.

Я сел на стул за противоположный край стола. Она хлопнула рукой по столу и проговорила:

– Угощайся, Веум, или help yourself, как говорят англичане. – И Хильдур громко засмеялась.

– Они пустые, – заметил я.

– Все? – меланхолично поинтересовалась она.

– Все.

Хильдур улыбнулась обезоруживающей улыбкой и, просунув свободную руку под спину, стала рыться в диванных подушках. Она что–то там ухватила и вытащила нераспечатанную бутылку водки такой же марки, как и остальные.

– Кто ищет, тот найдет, – произнесла она.

Натренированными пальцами она в один миг лишила

бутылку девственности и, чтобы проверить на вкус, тут же сделала несколько глотков прямо из горлышка, а потом протянула бутылку мне. Я поставил ее рядом с собой. Она может мне пригодиться, если Хильдур закапризничает и не станет говорить со мной.

– Тебе не хочется выпить? – Она с сомнением смотрела на меня. Ей трудно было представить, что человек может не испытывать жажду постоянно.

– Нет, не хочется, и потом, я за рулем.

– Чего же ты хочешь? – спросила Хильдур и улыбнулась во весь рот. – Не пришел же ты, чтобы заняться со мной любовью?

С грацией ожиревшего тюленя она распахнула руки для объятий и подержала их, как бы приглашая.