Герт Нюгордсхауг

Бастион

События и персонажи, представленные в романе, полностью вымышлены. Исключение составляют лишь бывшие нацисты и представители неофашистских кругов, деятельность которых в последнее время подвергалась освещению в печати. В частности, речь идет о группе, организовавшей хаделаннское убийство. Упоминаются также некоторые современные политические деятели. В остальном какие-либо совпадения с реальными людьми и имевшими место событиями являются чистой случайностью.
Часть I. Картины

1. Истязатели лошадей

Два новых колокольца! Сидя на помосте, откуда забирали бидоны с молоком, Ермунн следил за проезжавшими мимо повозками. Он едва ли не каждую лошадь в округе узнавал по колокольчикам: всяк звенел по-своему – одни высоко и звонко, другие низко и глухо. В теперешнюю, осеннюю пору, когда народ разъезжался по домам с горных пастбищ, за день могло проехать до двадцати, а то и до тридцати лошадей. Они волокли тяжело груженные дроги и двуколки, но кое-кто ехал и порожняком, направляясь на рубку леса. Сегодня его отец тоже укатил в лес, запрягши Буланку, одну из двух лошадей с их усадьбы.

Неизвестные колокольцы бренчали уже совсем неподалеку, и Ермунн даже привстал на помосте, чтобы получше разглядеть лошадей, когда они вынырнут из-за поворота. Кто бы это мог быть? Конечно, кто-нибудь знакомый, ведь Ермунн знает чуть не всех крестьян в селении. Уж не Глёттенов ли это старый битюг выворачивает из-за угла рядом с помостом для молочных бидонов, что у пригорка Веслехауг? Точно, он и есть, и правит им сам Глёттен, то бишь Арне Трёэн, как его зовут по-настоящему, – молодой хозяин глёттенской усадьбы. Это что же, старому коняге привесили новый колокольчик? Ну конечно. Следом, почти вплотную, ехал батрак с той же усадьбы, погоняя молоденького жеребчика, которого Ермунн прежде не видел. По тому, как конь бил копытами и метался из стороны в сторону, Ермунн смекнул, что тот не привык ходить в упряжке.

Ох уж этот батрак с глёттенской усадьбы! Ермунн был не из трусливого десятка и в свои шесть лет боялся лишь разъяренных лосей да племенного быка по кличке Бьёрнстьерне, что жил на соседнем дворе. И еще Педера X. Грёна, батрака с глёттенской усадьбы. Вот почему теперь он, от греха подальше, слез с помоста и притаился за ним. Кто знает, что взбредет в голову этому Грёну? Взгляд у него злой, нехороший, словно пронзает человека насквозь. Ермунн не забыл, как в прошлом году, летом, когда они нарезали на лесопилке доски, Грён бросил на него такой взгляд и обмолвился, что, если пустить на распиловку его, пожалуй, вышла бы неплохая доска. С этими словами батрак сгреб его в охапку и поднял высоко в воздух. Ермунн отчаянно завопил в полной уверенности, Что его сейчас распилят, однако не растерялся и укусил Грёна за руку, так что тому пришлось его выпустить. Ермунн со всех ног понесся домой, а там пожаловался матери. «Поганец!» – только и сказала тогда мать.

Лошади тем временем поравнялись с помостом для молока, миновали его и стали взбираться на пригорок, к летнему загону для скота. Ни Арне Трёэн, ни батрак не приметили Ермунна, который теперь снова отважился залезть на помост.

На середине подъема молодой жеребец вдруг заартачился. Он начал лягаться и, заржав, скакнул в сторону, разворачивая пустую телегу поперек дороги. Он мотал головой, пытаясь отделаться от дурацкого колокольчика, оглушавшего его своим звоном. Тогда Грён взялся за кнут.

Он что было мочи вытянул жеребца кнутом, после чего тот стал еще больше показывать свой норов. Ермунн не верил собственным глазам. Ему не доводилось видеть такого обращения с лошадьми! Старый битюг тоже остановился, и на подмогу Грёну прибежал Арне Трёэн. Теперь они принялись вдвоем лупцевать необъезженного жеребца: Грён – кнутом, Трёэн – кулаками. Оба разразились проклятиями, когда передние ноги лошади подкосились и она рухнула наземь. На спине у нее выступил кровавый след от кнута. К удивлению Ермунна, им удалось заставить жеребца подняться. Грён изо всей силы стеганул его по крупу, и он вскачь рванулся догонять старого ломовика. Под ругань и крики возниц подводы продолжали свой путь.

Ермунн сидел на помосте, пока звон колокольчиков не затих вдали. Тогда он сполз вниз и бегом преодолел сотню метров, отделявших его от родительской усадьбы. Мать развешивала на веревке выстиранное белье.

– Они били лошадь, мама.

Рот у матери был занят прищепкой для белья.

– Они били лошадь, мама! Жеребчика из Глёттена!

– То-то же гвалт подняли на дороге. Таким фашистам нужно запретить держать лошадей. – И она вновь обратилась к своему белью.

До самого вечера Ермунн проиграл у песчаного косогора по соседству с домом. Там, под обрывом, стояли трактор и грузовик, которые смастерил для него дед.

Мальчик был уверен, что употребленное матерью слово «фасысты» имеет отношение к издевательству над лошадьми.



Еще один случай произошел в том же году, под самое рождество. Ермунн Хаугард напросился съездить с отцом на пастбище, чтобы доставить оттуда воз сена. Крестьяне в селении взяли себе за правило накануне рождества запрягать лошадь в сани и отправляться на сетер,[1] чтобы привезти корма для скотины из тамошних сараев. Это имело смысл, поскольку к тому времени на сеновале в усадьбе освобождалось достаточно места и запасы сена можно было сложить туда, да и снег был пока неглубокий, подняться в санях по горному склону было не тяжело. На вторую половину зимы обычно приходились большие снегопады, и тогда никакая лошадь по склону уже не прошла бы.

Ехали они на Буланке. Отцу почти не требовалось пускать в ход вожжи, так хорошо Буланка знала дорогу. В ту зиму снега как раз нападало много, и ехать по склону было бы затруднительно, если бы на предрождественской неделе санный путь не раскатали многочисленными возами. С утра пораньше подались за сеном и Глёттен с батраком: отец углядел их сани выше по склону. Глёттен и Хаугард были соседями по сетеру.

Где-то посередине горного склона бежал ручеек под названием Водопойный ручей. Название свое он получил оттого, что к нему был съезд и лошади могли утолить здесь жажду. Буланка всегда пила в Водопойном ручье, даже зимой, потому что тогда, если ручей и замерзал, для нее вырубали во льду прорубь.

Неподалеку от ручья, когда Буланка, выбившись из сил и мучимая жаждой, все чаще останавливалась передохнуть, до их слуха донесся шум и гам. На дороге выше по склону кто-то ругался последними словами. Отец тут же признал голоса Глёттена и Грёна и поспешно запихнул трубку в карман. Не иначе как что-то стряслось. Побледневший Ермунн сидел в оцепенении, не ожидая ничего хорошего. Больше всего ему сейчас хотелось спрятаться в мешок с сеном, на котором они сидели, благо там оставалось еще место.

Они увидели, в чем дело, поворотив к Водопойному ручью: там лежал, завалившись под откос, огромный воз с сеном. Лишь стволы берез, принявшие на себя удар, помешали саням перевернуться вверх дном. Впереди, утопая по брюхо в снегу, стоял старый Глёттенов конь, Гнедой. Возле него суетились Трёэн с батраком. Они охаживали коня березовыми жердинами, пытаясь заставить его втащить воз обратно на дорогу. Однако, сколько конь ни бился и ни дергал, стронуть воз с места ему не удавалось. На морде у него выступила пена, от массивного корпуса застрявшего в снегу коня валил пар. Грён дубасил Гнедого словно заведенный. Тот ошалело вращал белками и ржал, скаля свои огромные желтые зубы. Ермунна даже оторопь взяла.

Отец закричал, чтобы они прекратили мучить животное: воз так застрял, что коню его все равно не вытащить. Пусть-ка лучше распрягут Гнедого да поразбросают снег вокруг, тогда, может, Буланка и вытянет сани. Буланка была куда моложе и крепче Гнедого. Порядком наругавшись и поколотив коня еще, они наконец последовали отцовскому совету. Стоило немного раскидать снег, как Буланка с легкостью выволокла воз на дорогу. В сани снова запрягли старого глёттенского ломовика, и Грён с хозяином покатили дальше, но Ермунн обратил внимание на то, что пена на губах Гнедого окрасилась в розовый цвет. И мальчик понял: этот конь не жилец на свете.

Они с отцом тоже тронулись в путь, и Ермунн вновь услышал поразившее его когда-то слово, теперь повторяемое на все лады отцом: «фашисты», «фашистская сволочь», «фашистская шваль». Ермунн поинтересовался его значением, но отец сказал, что этому его научат в школе.

И Ермунн остался при своем убеждении, что слово «фашисты» означает «истязатели лошадей». В этом убеждении он и прожил долгие годы.

2. Испытание мужества

Нож был острее некуда. Ермунн битый час провел возле сеновала, у точильного камня, на котором он, поплевывая, доводил нож до кондиции. Клинок сверкал. Еще несколько раз пройтись отцовским оселком для правки косы, и нож будет загляденье. Пускай тогда его друзья решают, у кого самое грозное оружие.

Весна в Люнгсете наступала поздно. Раньше середины июня о приходе настоящего лета в этом горном селении и не мечтали. Но в тот год весна выдалась необычайно ранняя. Уже к концу апреля реки вышли из берегов и затопили низменные места у слияния Люнги с Гломой. Эти земли, известные под названием поймищ, обладали одной замечательной особенностью: когда уровень рек спадал, часть разлившейся воды задерживалась в колдобинах и бочагах. И если весеннее солнышко показывало себя с лучшей стороны, в начале мая там вполне можно было купаться.

В тот год Ермунн с приятелями купался в таком бочажке уже второго мая. Ныряя с сиденья стоявшей посреди ямы старой косилки, незадачливый Ермунн потерял очки. Из сиденья косилки получалась превосходная вышка, и Ермунн, увлекшись, совершенно забыл про них. Когда он в очередной раз вынырнул на поверхность, очков не было. Они остались лежать на дне, и отыскать их среди покрывавшей дно бурой травы казалось невозможным. Однако Ермунн придумал-таки способ: он взял велосипед, съездил домой за граблями и стал прочесывать дно бочажка в том месте, где, по его расчетам, находились очки. Через некоторое время они, целые и невредимые, были у него в руках.

В первом классе, когда он только начал носить очки, школьные товарищи не упускали случая подразнить его. Он был единственным очкариком. Но теперь, по прошествии трех лет, насмешки прекратились. Ермунну пошел одиннадцатый год, и он был членом самой популярной в городке компании – «Смерть воронам».

Компания состояла из пяти человек. Самому старшему, Симону Хеггену, было двенадцать лет. Ларсу Одвьену – десять. Он был ровесником Ермунна и сыном весьма влиятельного в Люнгсете человека, окружного врача. Помимо них, в компанию входили Юн Туре Льегг, по прозвищу Букк, которое он получил за сходство со Смёрбукком,[2] и Финн Оркелхауг, худенький бледный парнишка, отличавшийся, однако, недюжинной смекалкой. Двоим последним было по одиннадцать лет.

Своим названием, «Смерть воронам», компания была обязана тому, что, по странному совпадению, все эти ребята увлекались набегами на вороньи гнезда, которых было множество на заливных лугах. Белок и желток из яиц высасывали, а скорлупки обкладывали ватой и хранили в картонных коробках. В коробке Ермунна набралось уже шестьдесят три вороньих яйца.

И вот в один прекрасный день Симон предложил им объединиться в шайку. Однако для приема в нее необходимо было пройти испытание. Что могло быть более естественным, чем попробовать отрубать головы воронятам? Симон распорядился, чтобы каждый нашел по пять недавно вылупившихся птенцов. Их следовало принести в штаб-квартиру будущей шайки, располагавшуюся в поймище, на свалке. Там и предстояло свершиться казни, наблюдение за которой взял на себя Симон, выступавший в качестве судьи. Предусмотрительно запасшись топором, они отправились на охоту за воронятами. И вечером того же дня, в конце апреля 1956 года, на берегу реки лежали сложенные рядком двадцать пять воронят с отрубленными головами. Все пятеро кандидатов с честью выдержали вступительное испытание. Так была создана шайка «Смерть воронам».

Сегодня у них был назначен особо ответственный сбор. Предстояла большая охота. Симон велел всем захватить с собой оружие, самое смертоносное, какое им удастся найти. В преддверии великих событий, сказал он, в шайке не должно быть места рохлям. Это был камешек в огород Финна и Ермунна, которые с явной неохотой участвовали в разных пакостях, на выдумку которых были неистощимы Симон и Ларе. Что касается Букка, тот с улыбкой соглашался на все.

Однако на сей раз Ермунн решил доказать, что он-то, во всяком случае, никакой не рохля. В конюшне ему попался огромный заржавелый нож для убоя скота, которым отец прошлым летом холостил Вороного. Точильный камень придал ножу блеск и остроту бритвы.

Ровно в три часа компания собралась на свалке в пойме. Все горели нетерпением узнать, что спрятано у каждого в велосипедной сумке. Сумки не было лишь у притихшего бледного Финна, но одну руку он держал в кармане, что-то судорожно сжимая там.

Первым номером программы шли построение и песня. У них был собственный гимн, исполнявшийся на мотив известной песни «Как орел взмывает ввысь», но с другими словами, про ворон. В гимне, в частности, были строки «быстро падает ворона» и «кровью захлебнется». Финн пел громко и пронзительно-фальшиво. Слова были в основном его сочинения.

Но вот песня смолкла. На другом конце луга беззвучно поднялась в воздух стая журавлей. Охваченные волнением, ребята стояли, поддавая ногами комья рыхлой весенней земли. Сейчас Симон будет делать смотр оружию.

Вот открыл свою сумку Букк. Извлек самодельный, но, вне всякого сомнения, грозный арбалет. Затем – десять стрел с железными наконечниками. Явно красуясь, Букк продемонстрировал боевые качества своего оружия: выстрелил в стену стоявшего поблизости сарая. Пущенные с расстояния в двадцать метров тонкие стрелы вонзались в стену и, дрожа, застревали там.

– Годится, – кивнул ему Симон.

Теперь настала очередь Ермунна. Он вытащил свой нож.

– В прошлом году отец холостил им Вороного, – писклявым голоском выдавил он из себя под строгим взглядом Симона.

– Дай посмотреть. – Симон повелительным жестом отобрал нож, потрогал острие. – Годится!

Ермунн, явно довольный исходом дела, принялся протирать очки.

– Что у тебя, Финн? – обратился Симон к Финну. Тот еще больше побледнел.

Нарочито медленно Финн вытащил руку из кармана. Показался складной нож. С рукояткой белого мрамора.

– Обыкновенный перочинный ножик? – презрительно ухмыльнулся Симон.

– Он совсем не обыкновенный, посмотри как следует. Он па что угодно годится, – хрипло пробормотал Финн, протягивая нож. Симон нехотя взял его. Открыл. Два лезвия, достаточно острых. Штопор. Открывалка для пива, совмещенная с отверткой. Шило. Пилка.

– Не пойдет, для большой охоты оружие совершенно неприемлемое.

Финн на глазах сник.

– Отправляйся домой. Сегодня тебе с нами делать нечего. Если хочешь по-прежнему быть членом нашей шайки, приходи завтра и приноси подобающее оружие. – Симон швырнул нож на землю.

Родители Симона и Ларса поселились в Люнгсете лишь после войны, поэтому эти ребята, в отличие от местных, изъяснялись не на диалекте, а более «культурным» языком.

Взяв свой велосипед, Финн уехал, но напоследок обернулся и прокричал:

– Между прочим, песню сочинил я, и вы не имеете права без меня ее петь. Так и знайте!

– Можешь сам петь свою поганую песню! Мы сочиним другую, получше! Тьфу на тебя! – Симон скорчил ему вслед гримасу.

Теперь начал копаться в своей сумке Ларс Одвьен. Ему явно не терпелось продемонстрировать свое оружие, и он, по-видимому, ни капельки не волновался. Когда он извлек его из сумки, члены шайки «Смерть воронам» просто обалдели. Даже у Симона кровь отлила от лица.

Это был пистолет. Самый взаправдашний пистолет. «Люгер». С магазином и всем, чем положено. У Ларса и патроны к нему были.

– Откуда ж такое? – нерешительно спросил Симон.

– Позаимствовал у отца.

– То есть взял без разрешения? – поддел его Ермунн.

– Нет, с разрешением. Отец только велел быть поосторожнее. И никому не давать. Подержать – пожалуйста, а стрелять буду я. Отец его получил во время войны, от немцев, – хвастливо закончил Ларс.

Пистолет пошел по рукам. Каждому позволили прицелиться, но не стрелять. Увесистый он был, однако. Ермунн с трудом удержал его в вытянутой руке.

– Да, теперь охота пойдет куда быстрее, – засмеялся Букк.

Ларс сделал пару выстрелов в стену сарая. Рассмотрели место, куда он попал. Пробив насквозь дощатую обшивку, пули вошли в бревна сруба.

Сам Симон принес начищенный до блеска штык. На рукоятке его была изображена свастика. По словам Симона, этим штыком были убиты двое русских. Во время войны его отец сражался на стороне немцев. А после ее окончания он, значит, перебрался жить в Люнгсет.

Итак, можно было приступать к охоте. Тому, кто убьет самого крупного зверя, птицу или рыбу – в общем, любое дикое животное, – будет присуждена высшая награда – Журавлиное яйцо. Какое-то время назад компании попались три журавлиных яйца, которые теперь хранились в их общем тайнике, укромном местечке по соседству со свалкой. Члены шайки постановили, что эти яйца будут выдаваться лишь за особые заслуги. Стать обладателем Журавлиного яйца было очень почетно.

Охота благополучно провалилась. Ларе расстрелял все свои патроны в стаю уток, ни в одну не попав. Букк утверждал, что стрелой из арбалета задел по крылу гоголя. Ермунн чуть было не уложил на месте норку. Симон притащил средних размеров вороненка, которого он пронзил своим штыком. Особого восхищения это не вызвало. Тем не менее, по справедливости, Журавлиное яйцо было отдано Симону.

На этом большая охота, задуманная как испытание мужества членов шайки «Смерть воронам», подошла к концу. Прежде чем расстаться, они все-таки исполнили Финнову «поганую песню». Но теперь, в отсутствие Финна и вместе со свежими воспоминаниями о неудавшейся охоте, она звучала далеко не столь дерзко, как прежде.

По дороге домой Ермунна одолели невеселые мысли. Неужели он и вправду связался с ребятами, родители которых во время войны были на стороне немцев? Его собственные отец с матерью ненавидели этих, как они выражались, фашистов. Теперь-то он знал, что означает это слово. Во всяком случае, не только «истязатели лошадей». Нечто гораздо более страшное. Предателей родины. Что могло быть отвратительнее?

Ермунн решил утаить это от домашних. Все-таки ему очень хотелось остаться в шайке «Смерть воронам». Если только не выгонят Финна. Он поможет Финну найти подходящее оружие.

Свой нож он закопал под песчаным косогором.

3. Собрание бойскаутов

Ермунн питал глубокое уважение к командиру своего отряда. Местный владелец лавки подержанных вещей, Арманн Тилте, принял на себя руководство первым в Люнгсете отрядом Норвежского скаутского союза после того, как окружной врач, Конрад Одвьен, за нехваткой времени отказался далее способствовать бойскаутскому движению. Ермунн чуть не возликовал, услышав о назначении командиром Арманна Тилте: он был знаком с Тилте, поскольку частенько забегал к нему в лавку в надежде отыскать фару для своего велосипеда или какое-нибудь старье, которое могло бы ему пригодиться. Помимо всего прочего, Тилте торговал букинистическими книгами, и Ермунну однажды всего за две кроны достался комплект комиксов про Неда Нестора.

Однако далеко не все бойскауты в Люнгсете восприняли назначение Тилте с таким же энтузиазмом. Ермунн не знал – почему, но, когда организацию возглавил Тилте, многие заявили о своем выходе из нее. Ребята же помладше – кандидаты в скауты и «волчата», – те просто-напросто боялись Тилте. У него был жесткий, неприятный взгляд, к тому же им раньше не встречались взрослые, которые бы ходили в кожаных штанах до колен. Арманн Тилте прибыл в Люнгсет после войны и тогда-то и завел свою лавку подержанных вещей.

Ермунн командовал патрулем Соколов. Его лучший друг, Ларс Одвьен, сын врача, был помощником командира отряда и возглавлял пользовавшийся дурной репутацией патруль Гадюк.

Патруль Гадюк приобрел печальную известность по двум причинам. Прежде всего, у них был клуб под названием «Змеюшник», где сидела взаперти здоровенная гадюка. Кандидаты в бойскауты, начинавшие свою карьеру в патруле Гадюк, должны были, помимо знания скаутских законов и молитвы, еще не меньше минуты продержать это пресмыкающееся за хвост. Если они выпускали хвост раньше времени, следующая возможность испытать себя предоставлялась им лишь через три месяца. Кроме того, во время их последнего выезда на окружной слет один совершенно несносный скаут, по прозвищу Крошка, перевернул машину, груженную бидонами с молоком. После отбоя этот Крошка пробрался в кабину водителя, завел грузовик и, проехав метров пять, угодил в кювет. Ребятам из патруля Гадюк приходилось теперь сообща выплачивать окружным властям деньги за пропавшее молоко. Для «волчат» не было большего наказания, чем готовиться к посвящению в скауты в патруле Гадюк.

Зато Ермуннов патруль, патруль Соколов, считался в отряде образцовым. Здесь были свои специалисты по бросанию спасательного каната и игре Кима.[3] Заместитель Ермунна, Ханс Стейнар, обладал, можно сказать, фотографической памятью. В игре Кима ему не было равных. А Букк неизменно отличался в бросании каната. Патруль Соколов выходил победителем едва ли не во всех состязаниях. Не случайно это был показательный патруль.

Ермунн пересек на велосипеде мост и въехал на площадь. Эта площадь крохотного привокзального поселка являлась одновременно центром городка. Вокруг площади располагалось большинство магазинов, кафе, и, конечно же, тут был железнодорожный вокзал. Вокзал играл в городке далеко не последнюю роль: поезда отправлялись четыре раза в сутки, а для многих представителей старшего поколения поезд до сего времени оставался развлечением, которое они ни в коем случае не хотели бы упустить. Собравшись кучками на перроне, старики с наслаждением обсуждали между собой, кто приехал, а кто уезжает, размахивая при этом своими тросточками и указывая ими на отъезжающих. А потом неплохо было пропустить пивка в привокзальном ресторане.

Ермунн остановил велосипед у здания почты. Ему нужно было получить бандероль из магазина товаров для скаутов. Сборники песен, шевроны, значки. Расписавшись в получении бандероли, Ермунн положил ее в велосипедную сумку. Он уже собирался ехать домой, когда заметил Ларса Одвьена, который махал и свистел ему с другой стороны улицы. Ермунн повернул к нему.

– Тебе сообщили, что завтра вечером мы собираемся? – завел разговор Ларс.

– Да, к обычному часу, в Приходском доме, правильно?

– Нет, мы встречаемся на дому у Тилте, командира отряда. Приходский дом будет занят.

– Дома у Тилте?! – изумился Ермунн.

– Да, на дому у Тилте! А что тут особенного? – ухмыльнулся Ларс и принялся вертеть переключатель скоростей на Ермунновом велосипеде.

– Да ничего, просто я бы никогда не подумал, что Тилте… – Ермунн не докончил фразы. – Я предупрежу своих из патруля Соколов, – сказал он.

– О\'кей. Ну пока!

– Пока, – отозвался Ермунн и покатил через площадь в направлении моста, а оттуда – к своему двору.

Дома у Арманна Тилте! Ермунну вспомнились разговоры о том, что дома у старьевщика Тилте не удалось побывать еще ни одному человеку в городе. Даже ближайшим соседям. Особенно загадочным это казалось детям, но постепенно разговоры поумолкли и все как будто смирились с тем, что дом Тилте остается территорией неизведанной.

Интересно, бывал ли там когда-нибудь Ларс? – подумал Ермунн. Он с такой наглой усмешкой спросил, что же тут особенного, если они собираются у Тилте. И Одвьен, и Тилте не местные, может, они были знакомы еще до переезда в город и теперь навещают друг друга? Ну конечно, Ермунн припомнил, что видел Тилте в докторском саду, когда прошлым летом подрядился пропалывать у Одвьенов сорняки. За несколько утренних часов он тогда заработал десять крон. Большие деньги. А его дружок Ларс в это время уезжал на каникулы за границу.

Ермунн оповестил о собрании свой патруль, и на другой день они все вместе отправились к дому командира отряда. Стоял август 1959 года, накануне ночью заморозками прихватило картофельную ботву. Холода продолжались уже целую неделю, но в тот вечер было как-то особенно промозгло. Легкие форменные рубашки скаутов не защищали от пронизывающего северного ветра, и к тому времени, когда ребята из патруля Соколов поставили свои велосипеды у рубленого дома Тилте, все они окоченели. Велосипедов там было множество, значит, народ в основном собрался.

Тилте принимал гостей, стоя в дверях. На нем были короткие кожаные штаны. Располагаться было предложено прямо на полу. Все в сборе, можно и начинать.

Хором пробубнили скаутскую молитву. Скосив взгляд, Ермунн следил за Букком и Хансом Стейнаром. Те, как всегда, чихать хотели на молитву. Опустив взгляд долу, они лишь изображали, будто молятся, не произнося при этом ни слова. Так же поступал и он сам. Если что и можно было поставить в упрек патрулю Соколов, так это полное неуважение к скаутской молитве. Но так уж повелось. Религиозная сторона скаутского движения никого из них не привлекала. Другое дело в патруле Медведей, у которых командиром был верующий Эгил. Члены патруля Медведей всегда читали молитву громко и четко. То же самое делали и кандидаты в скауты, стремившиеся доказать свое усердие абсолютно во всем. Они-то вместе с ребятами из патруля Медведей и добормотали молитву до конца.

Ермунн осмотрелся по сторонам. Комната была большая, просторная. На стенах развешаны картины и фотографии. Внезапно он встрепенулся.

Кто это там на одной из фотографий, возле камина? Уж не командир ли их отряда Арманн Тилте, снятый в военной форме? Ермунн пригляделся повнимательнее. Рядом с Тилте стоял кто-то еще, в другой форме. На фуражке у этого второго была огромная свастика.

Сердце Ермунна бешено заколотилось. Значит, во время войны Тилте был нацистом? Ермунн самым пристальным образом изучил остальные фотографии, а заодно и все, что висело по стенам.

Собрание окончилось. Ермунн мало что из него запомнил, он чисто машинально отчитался о положении дел в патруле Соколов и планах на будущее, в полуобморочном состоянии участвовал в каких-то соревнованиях. Сделанное открытие потрясло его до глубины души.

Он вскочил на велосипед. Попрощался с ребятами. На улице было темно и холодно. Перед глазами неотступно стояли черно-красные нацистские эмблемы. Он легко узнал их. Последний год он регулярно покупал журнал «Герои воздушных боев». Там попадались немцы в военной форме. И на уроках истории в школе учитель рассказывал им про «Нашунал самлинг».[4] А также про Квислинга, хирды[5] и молодежные дружины.[6] Ермунн не пропускал ни одного слова. Он не забыл, как Грён и Трёэн жестоко избивали глёттенского ломовика. Отец тогда, помнится, говорил что-то про фашистов.

Ермунн был уверен, что на стене в гостиной у старьевщика Тилте, командира скаутского отряда, висела фотография самого Квислинга. Или по крайней мере человека очень на него похожего. Вдобавок к свастике у него была еще одна нацистская эмблема, которую называют «солнечным крестом».[7]

Спустя неделю Ермунн заявил о том, что выходит из состава первого люнгсетского отряда Норвежского скаутского союза. Патруль Соколов распался. Взамен они с Букком и Хансом Стейнаром организовали в рамках Спортивного общества клуб для мальчиков «Молния». Им отдали в распоряжение лесную сторожку. Здесь они коротали зимние вечера, сгрудившись вокруг раскаленной докрасна печурки и играя в вист.

После рождества им предстояло организовать соревнования по прыжкам с трамплина.

4. Откуда взялись «Мерседесы»?

Мел словно застыл за учительским столом. Лицо его делалось все бледнее. Прошло уже больше десяти минут после звонка на первый урок, а занятия еще не начинались. Стоило Мелу, или Юну Мелсу, как по-настоящему звали нового учителя в «переходной» школе, прокашляться, взять в руки учебник и собраться сесть за стол, как раздавался стук в дверь и в класс, запыхавшись, вваливался очередной опоздавший ученик.

Когда школьный звонок ровно в девять часов дал сигнал к началу занятий, среди мальчиков оказалось подозрительно много отсутствующих, целых двенадцать человек. Зато потом они начали появляться один за другим. В две минуты десятого пришел Лиен. Ему очень неудобно, что он опоздал, но у них телилась корова, и он должен был помочь матери. Еще через две минуты прибыл Глазастик и объяснил, что ему очень неловко, но у него кончился брильянтин, и пришлось идти за ним к соседу. В шесть минут десятого в дверь снова забарабанили, и влетел Бремнес, который, запинаясь, пробормотал свое объяснение: на Вангслиа столкнулось семь машин, преградивших дорогу его велосипеду. В восемь минут десятого заявился Сигге Рустен, который заверил учителя, что совершенно не собирался опаздывать, но, к сожалению, дорожники устроили на шоссе взрыв, и ему пришлось дожидаться, пока бульдозер закопает образовавшуюся яму.

И так без конца. Каждые две минуты порог класса переступал новый ученик. И у каждого было наготове объяснение, одно неправдоподобнее другого.

Лицо Мела становилось все бледнее и бледнее. Время от времени он слюнявил указательный палец и проводил им по щеке, оставляя грязный след. Была у него такая дурацкая привычка, когда он волновался.

В двенадцать минут десятого в дверь снова стали дубасить. Вкатился Ларс Одвьен.

– Понимаете, отец заболел, и мне пришлось делать за него уколы, а потом ампутировать палец у одного крестьянина. Сами знаете, эти крестьяне ни за что не поостерегутся, когда точат косу.

Топая и спотыкаясь, он проследовал на свое место и принялся вытаскивать учебники.

Щеки Мела чуть порозовели, но он по-прежнему молчал.

Снова стук в дверь. Вошел Ермунн Хаугард, на цыпочках, словно боясь прервать занятия, которые еще не начинались.

– У соседа ночью повалило ветром флагшток, я помогал ставить, – чуть слышно пробормотал он, повернувшись к учительскому столу.

Мел раздвинул губы в жалком подобии улыбки.

Последним, чуть не в половине десятого, пришел Финн Оркелхауг. От урока оставалось пятнадцать минут. Объяснение Финна было самым фантастичным: он помогал шведскому рыболову вытащить попавшуюся на крючок шестикилограммовую рыбину, но слишком далеко свесился за ограждение моста и плюхнулся в реку. Пока он пытался выбраться на берег, его отнесло течением на целый километр. Удивительно, как он вообще не утонул. А потом, соответственно, пришлось возвращаться домой, чтобы переодеться. Отсюда досадное опоздание.

Девчонки фыркнули. Мальчишки заржали. Вне себя от гнева, Мел что было силы швырнул учебник английского об стол.

– Подонки! – проревел он, направляясь к дверям. На этом, за четверть часа до звонка, и окончился первый урок.

После семилетней народной школы в Люнгсете обязательно было пройти одногодичную «переходную» школу, особенно тем, кто собирался продолжать образование в гимназии. Приемные испытания в гимназию были очень трудными. Ермунн же твердо решил поступать туда. Вопрос был лишь в том, удастся ли ему набраться достаточно знаний с таким учителем, как Мел, и с такими одноклассниками, как Ларс, Финн, Сигге и другие. Едва ли. Тем не менее Ермунн был настроен оптимистично. Если из учебы в школе ничего путного не выйдет, придется подналечь на зубрежку летом. До приемных экзаменов в августе время еще будет. Зато пока что они от души веселились на уроках у этого начинающего преподавателя с бледным лицом, который чувствовал себя так неуверенно, что краснел, стоило им только пристальнее посмотреть на его ботинки.



И вот однажды произошло нечто непредвиденное. Чувствовалось приближение весны, до конца учебного года оставалось каких-нибудь два месяца. Проказ на уроках Мела стало куда больше обычного. Последнюю каверзу придумал Ларс, который бросил в печку холостые патроны, отчего смертельно перепуганный Мел выскочил из класса. Ермунн принимал участие в большинстве проказ, хотя не особенно в них усердствовал.

Тем не менее на другой день в почтовом ящике Хаугардов обнаружилось адресованное ему письмо. Оно было от Мела.

«Дорогой Ермунн Хаугард. – прочел он. – Буду тебе очень признателен, если завтра после занятий ты зайдешь ко мне домой. Мне хотелось бы обсудить с тобой нечто важное. С дружеским приветом, твой учитель Юн Мелс». Загадочное послание.

Никому из одноклассников Ермунн про письмо рассказывать не стал. Назавтра, по окончании последнего урока, он, сев на велосипед, нарочно дал кругаля, объехав футбольное поле, чтобы никто не догадался, что он возвращается в школу.

Мелс жил в самом здании школы, на втором этаже. Ермунн с некоторым трепетом постучался в дверь и услышал звякнувшую изнутри цепочку. Неужели Мел запирается на цепочку? И вдруг Ермунн проникся сочувствием к этому учителю, представлявшему собой в классе столь жалкое зрелище, учителю, которому нечего бьгло противопоставить изощренным выдумкам четырнадцатилетних подростков.

Мелс провел его в гостиную и жестом предложил сесть на диван. Откашлявшись, учитель с сосредоточенным видом сел на табурет напротив Ермунна. Пристально посмотрел на него сквозь стекла больших очков в роговой оправе. Ермунн встретил его взгляд – правда, несколько растерянно. Какого черта он молчит? – подумал Ермунн. Внезапно Мелс поднял свой перепачканный мелом указательный палец и ткнул им в Ермунна.

– Кто-кто, а ты не должен опускаться до этого! Тебе это не к лицу, совсем не к лицу. Ты небось не знаешь, откуда взялись все эти «мерседесы»? – Торопливо лизнув палец, Мел провел им по щеке.

– Чего? – Ермунн в изумлении вытаращился на учителя.

– Ну, «мерседесы», «мерседесы» с немецкими номерами. – Мел выговаривал слова медленно и отчетливо, по своей всегдашней привычке нажимая на каждый слог.

– «Мерседесы»? – Ермунн ровным счетом ничего не понимал.

– Это отвратительнейший городишко, Ермунн Хаугард. Он не подходит для таких хороших ребят, как ты, Финн, Сигурд. Не позволяй себя втягивать во все это.

Переведя дыхание, Мел продолжал:

– Ты думаешь, я не заметил роскошных «мерседесов» с немецкими номерами? Тут их много, скажу я тебе, очень даже много. А ты думаешь, все эти родители, сидящие за рулем, здороваются со мной? Держи карман шире! Если кто и здоровается, так это твой отец. Из-за руля трактора. А на будущий год, скажу я тебе, Ермунн Хаугард, станет еще хуже, потому что тогда среди родителей моих учеников будут уже совсем важные птицы. Тилте. Лиллеегген, Блюстад. Ты видел «мерседес» Мариуса Блюстада?

Ермунн пребывал в полном недоумении. Конечно же, он видел «мерседес» Мариуса Блюстада. В свое время автомобиль произвел сенсацию. И он действительно был с немецким номерным знаком – что правда, то правда. Но не спятил ли, случаем, этот Мел? Ермунн никак не мог взять в толк, куда он клонит.

– Ты не должен иметь с ними ничего общего, Ермунн. – Испачканный мелом палец снова потянулся к щеке. – Весь городок заражен. Я прожил здесь целый год, я знаю многих из тех, кто переселился сюда после войны, кто обосновался здесь, поскольку тут и раньше хватало им подобных. Они несут с собой порчу. Слышишь: порчу! Мой класс развращен. Подонки. Я не нахожу слов. Ты-то хоть не опускайся до этого, Ермунн, прошу тебя, не опускайся!

– Не опускаться? – Кое-что в голове Ермунна стало проясняться, становиться на свои места.

– Да, не опускайся до них. Не участвуй в грубых выходках, которые они придумывают. Они хотят свести меня в могилу, как во время войны свели в могилу моих родителей. – Мел внезапно отвернулся. Но Ермунн успел заметить блеснувшие на щеках слезы.

– Ваших родителей? – едва слышно переспросил Ермунн.

– Мой отец… он был коммунистом и погиб в немецком концлагере. У матери было слабое здоровье, она не вынесла удара, умерла накануне Дня освобождения. – Слез больше не было. Мел расправил плечи и теперь держался очень прямо; таким Ермунн его еще не видел.

Коммунист, подумал Ермунн. Опасное слово, внушали ему в народной школе. Самое опасное, утверждал Симон, который сейчас был в море, на китобойном промысле.

Беседа с Мелом окончилась. Больше тот ничего не сказал. Ермунн был в смятении. Он считал, что Мел не иначе как сходит с ума. Бедняга Мел.

К чему он приплел эти «мерседесы»? Впрочем, Мел говорил правду. В городке действительно было много этих машин. С немецкими номерами. А владельцы? Ермунн знал, что во время войны кое-кто из них был фашистом. Мариус Блюстад, к примеру, состоял в хирде. Теперь он каждое лето ездит в Германию. И каждый раз возвращается с новым «мерседесом». Все только диву даются, откуда он берет деньги. Но задать этот вопрос никто не решается.

С наступлением весны шалостей в классе не убавилось. Однако Финн, Сигге и Ермунн старались держаться в стороне. По крайней мере они не участвовали в наиболее злых выходках.

В июне, по окончании учебного года, Ермунн получил по почте свой табель. К его удивлению, там стояли отличные оценки по всем предметам, в том числе и по поведению. Последнее было совсем незаслуженно.

В гимназию Ермунн поступил. А Финн и Сигге и не пытались. Осенью до Ермунна дошли слухи о том, что Мел оставил должность учителя. По болезни. Он попал в психиатрическую клинику под Хамаром. Больше Ермунн никогда не слышал про Мела, то есть Юна Мелса.

5. «Горный фестиваль»

Карл Бирк, художник, рисовавший вывески, был родом откуда-то с юга, это чувствовалось по его выговору. Жил он в доме по соседству со старьевщиком Тилте.

Сейчас он был зол, ужасно зол, и Ермунн Хаугард знал, что злится он на него.

А начиналось все как нельзя лучше. Обосновавшись в Люнгсете, новый руководитель городского туристического бюро, Тур П. Колсов, лелеял большие планы на будущее. Для привлечения туристов он задумал каждое лето организовывать «Горный фестиваль». Грандиозное празднество, на котором можно было бы во всей полноте представить древние традиции и местную культуру. Каких только развлечений он не придумал! Прыжки с парашютом и игра на пастушьем рожке, хороводы в национальных костюмах и ансамбль поп-музыки из Швеции, угощение с сетеров и запуск воздушных шаров составляли лишь незначительную часть программы.

В приготовлениях принимал участие весь городок. Дети и взрослые радовались мероприятию, которое в середине июля обеспечит большой приток туристов. Вдоль дорог на подъездах к городу установили флагштоки. Бывшая Рыночная площадь – Мартенсплассен – была превращена в парк Тиволи и танцевальную площадку. Кафе и магазины не закрывались до поздней ночи.

Ермунн оказался втянутым во все это самым непосредственным образом. Когда первый год в гимназии остался позади, он подыскал себе на летние каникулы работу – в только что открывшемся туристическом бюро. Весь штат бюро составляли он и Колсов, и у Ермунна создалось впечатление, что с начальником ему повезло. Колсов занимался подготовкой грандиозного «Горного фестиваля», а Ермунн отвечал за текущую работу: снабжал туристов разнообразной информацией и помогал им подыскивать ночлег.

Но вдруг спокойное течение событий было нарушено. На другой день после открытия «Горного фестиваля», рассчитанного на неделю, руководитель турбюро срочно решил, что пора съездить отдохнуть, и со всем семейством отправился на южное побережье, в город, где они жили раньше. Прежде чем отбыть, Колсов, потрепав Ермунна по плечу, сказал, что теперь тот остается на Мартенсплассен за главного и должен следить, чтобы все шло хорошо. Если возникнут какие-либо проблемы, пусть обращается к художнику Бирку, он все уладит.

Не успел Ермунн опомниться, как его начальник укатил. Чтобы он остался за главного? Чтобы он, пятнадцатилетний подросток, отвечал за обширную программу всего праздника? Какого дьявола шефу вздумалось уезжать на отдых именно сейчас, в разгар туристского сезона? Это же чистейшее легкомыслие! И какое, черт возьми, отношение имеет к фестивалю этот художник по вывескам, Бирк? Он, правда, писал к празднику приветственные лозунги и делал указатели. Однако помимо этого Ермунн не представлял себе, какое отношение он имеет к организации фестиваля. Курс действий был совершенно неясен, и парня тяготила ответственность, возложенная на его пока еще не слишком широкие плечи.

После обеда Ермунн закрыл туристическую контору и двинулся к Мартенсплассен. Шел второй день фестиваля, и вечером там намечались танцы и песенные игры. По дороге он наткнулся на Бирка, который малевал указатели «Туалет», «Кафетерий» и тому подобные. Ермунн отметил про себя, что все указатели исполнены в одинаковой манере, заостренными буквами, напоминающими древненорвежские руны. Мог бы, кажется, внести некоторое разнообразие, на то он и художник.

Ермунн молча постоял возле него, наблюдая, как Бирк работает. Наконец не удержался и спросил:

– Почему ты все указатели пишешь одинаковым шрифтом, вроде как рунами?

Бирк поднял взгляд на Ермунна. Его откормленная, самодовольная физиономия скривилась в надменной улыбке, обнажившей золотые зубы.

– Это, мой мальчик, не твоего ума дело. Нам с шефом такие буквы нравятся. А теперь катись отсюда, нечего стоять над душой. – И Бирк отмахнулся от него.

Ермунн пошел обследовать танцплощадку. Там оказалось не убрано со вчерашнего вечера, и он, отыскав метлу, принялся за уборку.

– Вот для чего тебя уже приспособила раса господ, хе-хе! – проговорил старческий голос.

Это рядом остановился проезжавший мимо на велосипеде местный чудак, по прозвищу Щепка, известный своим бойким языком и неумеренным потреблением спиртного. Он, очевидно, направлялся в контору ленсмана улаживать дело с опротестованным векселем.

– Раса господ? – Отставив в сторонку метлу, Ермунн облокотился на ограждавшую танцплощадку балюстраду. Он был не прочь поболтать с Щепкой: кто знает, вдруг поднимется настроение?

– Ну да, эти господа-аристократы, которые нагрянули в наш город, чтобы, видишь ли, навести тут у нас порядок, хе-хе. То бишь прибрать к рукам нашу молодежь, продукт нашей культуры, наших мальчиков с арийской внешностью. Ладно, ты меня не слушай, я несу всякую чепуху. – Щепка откашлялся и покрепче ухватился за руль. – Твой отец, случаем, не дома?

Ермунн, предвидя опасность, поспешно ответил:

– Нет, он, кажется, собирался на пастбище.

Ну конечно, у Щепки в кармане лежал опротестованный вексель. Теперь ему нужно было найти поручителя. Отец Ермунна не раз и не два вызволял Щепку из подобных положений и почти всегда обжигался на этом. Однако у Щепки непременно находилось убедительное объяснение, и сердиться на него было невозможно.

– Ладно, мети себе дальше. Коричневой пыли тут натрясли довольно, хе-хе. А папаше твоему привет. – И Щепка поехал дальше, к ленсманской конторе.

Стоило Ермунну закончить уборку танцплощадки, как упали первые капли дождя. Катастрофа! Если вечером будет дождь, все сорвется. Над танцплощадкой не было даже навеса. Небо между тем заволакивало тучами. Ермунн предчувствовал, что дождь будет затяжной: он немножко разбирался в погоде.

Он со всех ног помчался к Бирку, который в это время пристраивал свои указатели, чтобы их не намочило, вдоль стены какого-то сарая.

– Будет дождь, нужно отменить праздник! – выпалил Ермунн.

– Занимайся своим делом! Никто ничего отменять не будет. Люди что, дураки, не захватят плащей и зонтиков? Давай-ка, парень, не встревай не в свое дело. – Собрав краски и кисти, Бирк сложил их в машину. Потом и сам залез туда же.

– И ты уезжаешь? – пришел в отчаяние Ермунн.

– Конечно, мне пора домой. Работу я закончил. Через пару часов, когда указатели подсохнут, можешь их развесить. – И он захлопнул дверцу машины.

– Но шеф сказал…

Взревел мотор, и автомобиль скрылся из виду в направлении площади. Ермунн остался стоять под проливным дождем.

Развесить указатели? С превеликим удовольствием! Он выволок непросохшие таблички на дождь. Вскоре краска потекла, и рунические буквы стали напоминать подгнившую, завалившуюся изгородь. А дождь расходился все пуще. Ермунн, смеясь, спрягался от него под крышей какого-то дома.

Он задумался над словами Щепки о расе господ. Он был парень с головой и понял, на что намекал старик. Вот только были ли Колсов и Бирк в войну фашистами? Этого он не знал, да и Щепке откуда это было знать? Бирк, правда, хоть и не местный, но поселился в городе давно. Все-таки удивительно, сколько сюда понаехало нового народа, сколько обосновалось здесь, пустило корни. Кстати, старьевщик Тилте, помнится, однажды зашел в турбюро, просто так, без всякого дела, и, щелкнув каблуками, громко поздоровался с шефом. Шеф тогда еще лукаво усмехнулся, словно они знакомы с давних пор, еще до переезда Колсова в Люнгсет. А может, это Ермунну только померещилось? Он вдруг увидел перед собой испачканный белым палец своего учителя, Мела: «Ты не должен иметь с ними ничего общего, Ермунн. Весь городок заражен».

Тогда-то, стоя под навесом старого немецкого барака на Мартенсплассен, Ермунн и решил для себя: с этой минуты он будет само внимание. Он постарается ничего не проглядеть и не пропустить мимо ушей. Но сам будет помалкивать. Да и с кем о таком потолкуешь?

Ливень припустил еще сильнее. Ермунн понимал, что устраивать народное представление на танцплощадке – значит обречь всю затею на провал. Ему ли не знать люнгсетцев? В такую погоду они не станут веселиться под открытом небом. Да и туристы, конечно же, избалованы не меньше.

Он обратился к Линндалу, который отвечал за продажу билетов, – пожилому, опытному кассиру люнгсетского городского кинотеатра. Нельзя ли перенести праздник во Фрамбю, старинное здание муниципалитета, расположенное в каких-нибудь пятидесяти метрах от танцплощадки? Линндалу эта идея пришлась по вкусу. Нет-нет, на улице в такую погоду делать совершенно нечего. Билеты и те промокнут насквозь, пока их будешь продавать.

Вдвоем они отправились за ключами к смотрителю здания, Рюану. Рюана, естественно, дома не оказалось. Надо было срочно искать выход из положения. Уже прибыли крестьяне в национальных костюмах и оркестр из Хедемарка, исполнявший народные мелодии. Не долго думая, Ермунн с Линндалом решились. Они выдавили стекло в одном из окон, пробрались в здание муниципалитета и открыли двери изнутри.

Праздник удался на славу. На кухне и в ресторане всем заправляли местные крестьянки. Танцевальный зал ломился от народа. Число гостей перевалило за пятьсот. Колсов особенно упирал на то, чтобы мероприятия давали прибыль. Это позволило бы в будущем году организовать новый, еще более грандиозный «Горный фестиваль». Данное мероприятие, во всяком случае, доход принесло. Когда Ермунн, усталый, но довольный, возвращался домой после неимоверно затянувшегося рабочего дня, уже рассвело.

А к одиннадцати утра он был на месте в туристической конторе. Там его поджидал Бирк. Вместе с Бирком пришел ленсман.

В полицию поступило сообщение о том, что Ермунн проник в здание муниципалитета с помощью взлома. Сообщение было анонимным. Бледный и перепуганный Ермунн поначалу не мог выдавить из себя ни слова.

Ленсман пробыл в конторе недолго. Выслушав объяснение Ермунна, он пробормотал что-то насчет «безответственности со стороны шефа турбюро» и того, что «рассмотрение дела откладывается до приезда Колсова». Однако Бирк был взбешен.

– Ах ты, паршивец этакий! Я тебе покажу, как подрывать идею «Горного фестиваля»! Было бы кем заменить, духу твоего б здесь не было. Ну, подожди, приедет Колсов… – Договорить фразу Бирк не успел. Пятнадцатилетний подросток вдруг почувствовал, что вырос. Стал вполне взрослым. Настолько взрослым, что, схватив «Путеводитель по Норвегии», он изо всей силы швырнул его под ноги Бирку.

– Вон! Убирайся отсюда! – изменившимся голосом закричал Ермунн. – Нечего тебе здесь делать, слюнтяй. Фашист проклятый! Вали отсюда, видеть не могу твои зубы из немецкого золота!

Бирк побагровел. Он повернулся и, что-то прошипев, направился к дверям. Двери с грохотом захлопнулись.

Ермунн опустился в кресло, огорошенный собственной вспышкой ярости и тем, что он наговорил. Теперь не миновать скандала.

Однако, как ни странно, никакого скандала не последовало. Все мероприятия «Горного фестиваля» прошли замечательно, дождя тоже больше не было. Художник не попадался Ермунну на глаза. После фестиваля в турбюро наступило затишье, целую неделю Ермунна беспокоили только шведы, искавшие недорогое жилье. Когда вернулся с отдыха шеф, Ермунн ожидал, что его тут же выгонят, но случилось нечто прямо противоположное. Его похвалили за проявленную находчивость, за то, что благодаря ему праздник не принес убытков. А с ленсманом шеф обещал самолично все уладить. Как понял Ермунн, для Колсова финансовая сторона играла немаловажную роль.

На следующий год «Горного фестиваля» не устраивали. А мероприятия, организованные еще год спустя, лишь отдаленно напоминали гигантский размах, с которым он задумывался. На этом с фестивалем было покончено. Грандиозный «Горный фестиваль» в Люнгсете стал делом прошлого. Но шеф турбюро не прекращал своей кипучей деятельности. Правда, о том, чем он занимался, были осведомлены немногие.

6. Не спали лишь выпускники

Ермунн был едва знаком с этим чудаковатым уроженцем Люнгсета, Андреасом Ламбсетом, усердие которого в школе было вознаграждено стипендией, позволившей ему два года проучиться во Франции, в руанском лицее имени Корнеля. Теперь он вернулся в родной городок, чтобы окончить здесь гимназию. Он учился в параллельном с Ермунном выпускном классе.

Однажды утром, повстречавшись по дороге в гимназию, Андреас с Ермунном пошли вместе.

– В лицее, наверное, была большая программа по философии? – с неподдельным любопытством спросил Ермунн: последний год он по-настоящему заинтересовался этим предметом, который в гимназии затрагивали лишь мимоходом.

– Да, философии у нас было много, это точно.

– А что ты знаешь про Спинозу, Баруха де Спинозу? Я сейчас как раз им увлекаюсь, – допытывался Ермунн.

– Спиноза, ну, он пантеист. Sub specie aeternitatis,[8] – вставил Андреас по-латыни. – Занимался оккультизмом и натурфилософией. Модусами и атрибутами. Основной труд посвящен этике. Написал также «Богословско-политический трактат». Впечатляет.

Ермунн пришел от ответа в восторг. К тому времени, когда прозвенел звонок на урок, они были поглощены философским спором и договорились встретиться после занятий в «Люнгсетстуа» – кафе, куда любили забегать гимназисты.

С этой встречи в кафе в апреле 1965 года и завязалась дружба между Андреасом и Ермунном. За столиком в «Люнгсетстуа» собралась компания гимназистов, которых объединял интерес к дискуссиям политического, религиозного и философского характера. Помимо Андреаса и Ермунна был там и Симон Хегген, вернувшийся с китобойного промысла и неожиданно для всех тоже поступивший в гимназию. Кроме них, там сидели Улав М. Лёкенг, весьма эрудированный сын мелкого крестьянина из речной долины, и Вебьёрн Стуррённинген, убежденный социалист девятнадцати лет от роду. Было решено организовать дискуссионный клуб, который бы собирался по крайней мере раз в неделю. Местом встреч назначили вестибюль гостиницы «Люнгсет». Там было довольно тихо, и там, в отличие от других баров, им не отказывали в пиве.



Дискуссионный клуб получил название «Радар-форум», что являлось сокращением от слов «Радикально-аристократический форум». Это претенциозное название появилось в результате долгих споров и препирательств. В политическом отношении компания была весьма разношерстной, что, впрочем, воспринималось ее членами как достоинство. Симон и Андреас представляли ярых консерваторов, Вебьёрн и Ермунн были активными членами Социалистической народной партии с самого дня ее учреждения. Улав М. занимал позицию где-то посередине. Сходились они лишь в одном: необходимо заняться искоренением религии. Она калечит человеческие души.

Однако название у них все-таки было «Радар-форум», и впервые они обратили на себя внимание общественности, когда, взявшись за руки, выстроились перед группой «Маранафа»,[9] под собственный аккомпанемент певшей на площади. К ним присоединилось множество народу, и «маранафовцы», рассердившись, собрали свои инструменты и покинули площадь. Антихрист явился им в обличье пятиглавого гимназического чудовища.

Заседания, которые «Форум» проводил в гостинице, оказались чрезвычайно полезными с интеллектуальной точки зрения. Андреас был прекрасно подкован в области философии и читал им настоящие лекции. Они громко и часто весьма предвзято рассуждали о политике. При этом поглощалось много пива.

Особенно оживленно прошел вечер, когда они обсуждали книгу, заказанную через книготорговца из Осло Квиста. Книга была прислана из Англии, написана Ральфом Хьюинсом и называлась «Quisling, Prophet without Honour».

Члены «Радар-форума» были первыми норвежцами, прочитавшими эту книгу, «Квислинг, непонятый пророк», которая впоследствии была переведена на норвежский язык и наделала много шума.

Первым о книжке каким-то непостижимым образом узнал Симон. Судя по всему, она могла дать материал для полемики. «Нацизм вообще дает много поводов для полемики, тем более в Люнгсете», – заявил Ермунн. Итак, книга была куплена, прочитана и подверглась обсуждению. «Форум» единогласно пришел к выводу, что произведение это – гнуснейшее. Хьюинс пробавлялся подлым враньем. Даже Симон, отец которого во время войны служил в. германской армии, был беспощаден в своем приговоре этой дичи. В нацистских симпатиях никого из членов «Радар-форума» заподозрить было нельзя. Хотя Симон по некоторым вопросам высказывался весьма уклончиво.

Однажды «Форум», по предложению Симона, пригласил на свое заседание человека со стороны. Он жил в это время в гостинице и был, кажется, торговым агентом какой-то фирмы. Симон знал его с давних пор. Это была своего рода знаменитость. Звали его Бергер Гранлунн, он десять лет провел в плену после битвы под Сталинградом, где сражался на стороне немцев. Семья уже считала его погибшим, и когда он вернулся на родину и написал книгу о своих невероятных приключениях, это вызвало сенсацию.

И вот он участвует в заседании «Радар-форума». Пьет пиво и рассказывает. Пива он, кстати, пьет много. Среди прочего он обращается к теме евреев. Евреев он не любит, считает их опасными, и религию их тоже. У них ведь собственная версия Библии, утверждает Гранлунн. И все другие народы представлены в ней как люди низшего сорта. Евреи стремятся к мировому господству.

Замахав протестующе руками, слово взял Вебьёрн.

– А как насчет Гитлера и немцев?

На минуту среди членов «Форума» воцарилось молчание. Слышно было лишь, как кто-то наливает в стакан пиво. Ермунн обратил внимание на ночного дежурного, стоявшего за конторкой и явно прислушивавшегося к разговору. Это был Педер X. Грён, бывший батрак с глёттенской усадьбы. Теперь он работал портье в гостинице, а до этого был сторожем в лавке Арманна Тилте.

Вебьёрн встал из-за стола. Ему понадобилось в туалет. Ермунн пошел с ним.

– Смотри, как получается странно, – обратился Ермунн к Вебьёрну, – просто даже поразительно. Мы сидим в гостинице захолустного горного селения в Норвегии. Владеет гостиницей Адольф Торстенсен, переселившийся сюда несколько лет тому назад. Фашист. Портье гостиницы – Педер X. Грён, появившийся здесь после войны. Фашист. И за нашим столиком сидит фашист, который хвастается своими военными и послевоенными подвигами. Лавка подержанных вещей по соседству с гостиницей тоже принадлежит человеку не местному и фашисту. Аптеку напротив держит опять-таки приезжий и фашист. То же можно сказать и о многих наших знакомых. Какого черта они все сюда заявились? Чем их так привлекает Люнгсет?

– Ты говоришь, поразительно. Да это просто умопомрачительно. Здесь многое умопомрачительно. – Вебьёрн опьянел, и разговоры о серьезных материях не совсем укладывались у него в голове. Приятели побрели обратно.

Остаток ночи они просидели в номере Гранлунна, где пили вино. На другой день члены «Радар-форума» не могли припомнить почти ничего конкретного, однако у всех создалось впечатление, что состоялся полезный обмен мнениями.

Окончились выпускные экзамены. Настала пора торжеств. Дискуссиям и прочим мероприятиям подобного рода пришлось потесниться из-за нескончаемых сборищ и праздничных ночных посиделок. Почти каждый вечер где-нибудь да отмечали это событие. А майские ночи в Люнгсете – белые.

В один из вечеров многие выпускники собрались у Доярки – пользовавшейся популярностью учительницы английского языка по имени фрекен Люсебу. Она запасла ящик шампанского, которое охлаждалось у нее в ванне. Среди приглашенных были Ермунн, Симон и Улав М. Все чувствовали себя превосходно, и, когда бутылки опустели, а Доярка утомилась, лишь немногим из выпускников захотелось сразу идти домой. Симон, Улав М. и Ермунн кружили по улицам в районе площади.

– Что-то хило сегодня с народом, – пожаловался Улав М.

– Никого, – подхватил Ермунн.

– Одни мы, – буркнул Улав М. – А где же выпускницы в своих зеленых шапочках?

– Их и след простыл, они слились с зеленым пейзажем, от которого их невозможно отличить весной, – прощебетал Ермунн.

– Нужно их вспугнуть, – изрек Улав М.

– Эге-гей! Выходите, выходите, снимайте свои шапочки, чтобы вас стало видно. Эге-гей! – вопил Ермунн на пустынных улицах. Но откликалось ему только эхо.

– Который час? – внезапно спросил давно примолкший Симон.

– Четверть третьего, – отвечал Улав М.

– Идите за мной. – Симон пошел вверх по улице к Музейному парку.

– Эй, ты куда? В этом направлении никакие девушки не живут, – запротестовал Ермунн.

– Идите-идите, я вам покажу кое-что интересное, – только и сказал Симон. Ермунн с Улавом М. двинулись за ним.

У лавки пиломатериалов Яна П. Хансена Симон остановился. Ермунн и Улав М. вытаращили на него глаза.

– Загляните во двор, – сказал Симон.

– Во двор? – изумился Ермунн.

– И будьте осторожны, ребята, – предупредил Симон. Они крадучись обогнули угол дома. Бросили взгляд в огромный задний двор, относящийся к лавке пиломатериалов. Двор был битком набит машинами.

– Что это значит? – шепотом спросил Улав М.

– Угадайте, – отвечал Симон.

– Собрание, – сказал Ермунн, – встреча нацистов. – Многие автомобили были ему знакомы. В том числе новенький «мерседес» с немецким номером.

Симон утвердительно кивнул.

– Только молчок, ребята. Я сам об этом узнал случайно.

Они еще немного постояли. Улав М. предложил дождаться окончания встречи и посмотреть, кто выйдет. Однако Симон запротестовал. Опасно, сказал он. Они побрели обратно к площади, Ермунн и Улав М. – нехотя, нога за ногу. Они сгорали от любопытства и никак не могли понять, чем это опасно – попытаться выяснить, кто участвовал в сборище. Но Симон стоял на своем, и точка. Пусть скажут спасибо, что он вообще им такое показал.

Ребята разошлись по домам. Ермунн отправился к своей девушке, Ингунн. После праздничных вечеринок он часто ночевал у нее – в комнатке, которую она снимала. Она была из соседнего городка и в предыдущем году поступила в люнгсетскую гимназию.

«Радар-форум» просуществовал еще год. Осенью Симон, Андреас и Ермунн поехали продолжать учебу в Осло. Здесь «Форум» сразу привлек к себе внимание. Члены клуба возглавили кампанию по сбору подписей среди гимназистов, выступавших против выдвижения Хьелла Бондевика на пост министра по делам церкви и просвещения. Набожный Бондевик, член Христианской народной партии, казался им неподходящей кандидатурой для столь высокого поста. В результате кампании по стране были собраны десятки тысяч подписей, однако из-за вмешательства могущественных сил все старания пошли прахом. В «Дагбладет» появилась язвительная передовица под заголовком «Лепта из Люнгсета». Больше члены «Радар-форума» не рыпались.

7. Взлет и падение богослова

Богослов уже проснулся. Ермунн слышал, как он откашливается, прочищая горло перед утренней молитвой. Перекрытие между каморкой Ермунна на первом этаже и такой же комнатой богослова на втором было тонкое и позволяло следить за всем, что говорится и делается у соседа. А Ермунну были хорошо известны привычки богослова: по утрам он никогда не вставал с постели, не прочитав молитвы. Теперь пойдет потеха. Ермунн с нетерпением ждал развлечения.

Студент богословского факультета Кристиан Коллунг относился к числу самых больших оригиналов из всех, с которыми приходилось сталкиваться Ермунну. Случай был парадоксальный. Человек глубоко верующий, он отличался добродушием и кротостью святого Петра. Но лишь в трезвом состоянии. Выпив, он менялся до неузнаваемости. Превращался в скота. Грубил. Богохульствовал. Шумел и выхвалялся. А пил он, надо сказать, помногу и часто. Богослова уже перестали обслуживать во всех заведениях студенческого городка и в кое-каких барах в центре Осло. Например, в «Кабачке Энди». Нужно было очень постараться, чтобы тебя отказались обслуживать в «Кабачке Энди», но теолог Коллунг этого добился.

Накануне вечером у Коллунга состоялась очередная грандиозная попойка. Ермунн забегал к нему. Видел кавардак, батарею бутылок, пепельницы, полные окурков. А посредине – самого теолога в черных сапогах, гнусаво разглагольствующего по-немецки о «расе господ», о «сверхчеловеке», цитирующего Ницше вперемежку с Библией – сочетание, которое трудно было переварить даже убежденным атеистам. Ермунн ретировался, когда богослов снял висевшую на стене плетку. Этой плеткой он подвергал символическому избиению евреев, женщин, карликов, монголоидов и прочих недочеловеков, не принимавших участия в его кутежах.

Сейчас Ермунн с интересом прислушивался.

– …Да святится имя твое. Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. – Это был «Отче наш». По утрам он всегда читал «Отче наш». Голос у богослова был слабый, едва слышный. Скоро он откинет с головы одеяло… – …яко твое есть царство и сила и слава вовеки. Аминь.

Прошло десять секунд. Двадцать. Затем последовал взрыв.

– Проклятье, черт бы!.. – Это теолог заметил беспорядок в комнате, пустые бутылки, окурки. Что-то загремело. Распахнулось окно. Из него полетели бутылки и пепельницы, пластиковые пакеты и шелуха от креветок. Все это сыпалось мимо окна Ермунна. Наконец вновь наступила тишина, а потом со второго этажа стали доноситься всхлипы. Богослов пребывал в раскаянии.

Так повторялось каждый раз. После своих кутежей богослов Коллунг глубоко и искренне раскаивался и по многу дней не вылезал из дому. Затем он отваживался выползти в Блиндерн,[10] позаниматься в читальном зале. Отлучался он ненадолго, и дело непременно оканчивалось новой пирушкой. В этом заколдованном кругу богослов и вращался, колесо фортуны тащило его то в глубочайшую тьму, то к лучезарному свету. А Святой Дух все вертел и вертел это колесо.

С приятелями богослова Коллунга Ермунна свел Симон Хегген. Когда они около года тому назад, осенью 1965 года, перебрались в Осло, Симон завел весьма разнообразные знакомства. Он легко сходился с людьми, и его добрый нрав быстро завоевал ему всеобщее расположение. Ермунна, однако, беспокоили попойки и пирушки, до которых стал охотником Симон.

Однажды Симон объявил, что нужно сходить в гостиницу «Астория» выпить пива. Почему именно в «Асторию», удивился Ермунн, мало ли других прекрасных кабаков? Но Симон отговорился тем, что туда захаживает кое-кто из его знакомых.

В зале «Астории» сидела компания молодых ребят. Лица Ермунну ничего не говорили, но из нескольких слов, брошенных Симоном, он понял, что большинство ребят – студенты. Симон представил Ермунна, и они сели за столик. Принесли пиво. Компания оживленно беседовала.

После нескольких бутылок Ермунн заинтересовался этим богословом, Кристианом Коллунгом. Тот здорово подвыпил. Ермунна привлекала уже сама возможность наблюдать пьяного теолога. Он прислушался.

– Ach, du lieber Augustin.[11] Аскет из аскетов. – Богослов размахивал руками, пытаясь привлечь к себе внимание. Большинство присутствующих игнорировали его, тем не менее Коллунг понесся дальше: – Августин сначала бог знает сколько лет пил без просыпу в Риме, а потом отправился в свою Африку и написал «Исповедь». Ханжа несчастный. Все они были ханжами! Слышите? Все как один. Вся их братия. Петр, Павел, Иосиф. Сволочи. Все они сволочи. Твари проклятые!

Богослов грохнул кружкой с пивом об стол, разметав вокруг клочья пены. Приятели зашикали на него: так недолго и доиграться, откажутся обслуживать.

– Не в «Астории» же! Здесь одни арийцы. – Коллунг было поднялся, чтобы произнести тост, но его быстренько усадили.

Ермунн вполголоса обратился к Симону:

– Кто это такой, скажи на милость? Он что, действительно изучает богословие?

– Yes, sir,[12] – кивнул Симон. – Он мечтает о месте священника в Люнгсете.

– В Люнгсете? – удивился Ермунн. – Почему именно в Люнгсете?

– Спроси у него. – Отхлебнув пива, Симон повернулся к остальной компании.

Странное дело с этим Симоном, думал Ермунн. Вечно он откапывает каких-то чудаковатых типов. Чего стоит один этот будущий люнгсетский пастор со взглядами расиста и германофила. Экземпляр, впрочем, любопытный.

Ермунн придвинулся вместе со стулом поближе к теологу. Почуяв интерес, Коллунг тут же обернулся к Ермунну.

– Mein Herr, was studieren Sie?[13] – Он улыбнулся, и Ермунн увидел его коричневатые мелкие зубы.

– Философию, – отвечал Ермунн, – на степень бакалавра. Я слышал, ты занимаешься богословием. Далеко ушел?

– К кованым вратам небес, где я в настоящее время щекочу под мышками святого Петра, дабы он уронил свою связку ключей. Он не желает меня впускать, утверждая, будто от меня разит чесноком. На самом деле он просто струсил, испугался моего арийского бича.

Ермунн сообразил, что о нормальной беседе не приходится и помышлять. Для этого Коллунг был либо слишком пьян, либо слишком безумен. Скорее всего, и то и другое.

– Und deine Philosophic?[14] – Богослов рыгнул. – Знаешь ли ты Ницше? Великого Ницше? Короля. Also sprach Zarathustra:[15] «Счастье мужчины называется: „Я хочу“. Счастье женщины называется: „Он хочет\"». Если бы Ницше почаще греховодничал, может, родился бы сверхчеловек. Новый Христос. Да здравствует Ницше! – Коллунг опять рыгнул.

Ермунну все это становилось невмоготу. Он окинул взглядом компанию. Симон был пьян. Он шумел, обсуждая с каким-то гипом статью из фашистской газетенки. Симон постоянно покупал ее. Исключительно ради забавы, как объяснял он Ермунну. Ради забавы? Не забавы ли ради оказались они и здесь, в «Астории», среди людей, политические симпатии которых были правее, чем у членов «Хёйре»?[16] Так он по крайней мере понял из разговоров за столом. Нет, определенно даже пора добиться у Симона, какой ему интерес знаться с подобной публикой.

В тот вечер Ермунн уходил из зала «Астории» один. Симон еще остался. Впоследствии богослов Коллунг не раз встречался Ермунну в столовой Блиндерна. В трезвом состоянии он был весьма приятным собеседником. Производил впечатление человека тихого, спокойного, даже стеснительного. Улыбаясь, прикрывал рукой рот, словно хотел скрыть свои коричневые зубы. Трезвым он Ермунну понравился, и они сделались приятелями. Симон был прав: Коллунг действительно мечтал получить место пастора в Люнгсете. Сам он родился в Аскере, но ею всегда привлекали светлые, раскинувшиеся на просторе горные селения севера страны.

Ермунн получил комнату в студенческом общежитии в Согне. По случайному совпадению Коллунг жил в том же подъезде, этажом выше Ермунна. Вот почему на следующий год у Ермунна была возможность ближе познакомиться с Коллунгом.