Идар Линд

Яд змеи

1

Человеку, вошедшему в вестибюль гостиницы, можно было дать на вид от тридцати до пятидесяти лет. Скорее тридцать, чем пятьдесят, впрочем, я так и не научился точно определять возраст людей азиатского происхождения. Что-то в его глазах навело меня на мысль, что у него в жилах, видимо, текла китайская кровь, но он был чуть смуглее тех немногих китайцев, которых мне до сих пор доводилось встречать. Может быть, малаец. Или филиппинец. Может быть, даже индонезиец. Крепко сбитый и невысокий, он напоминал одного когда-то знакомого мне моряка из Сурабайи.

Войдя в вестибюль и подождав, пока за ним закроется дверь, он поставил на пол желто-коричневый чемодан и осмотрелся вокруг с таким выражением, что было не понять, нравится ему здесь или просто придется довольствоваться этим пристанищем за неимением иных возможностей. Для того, кто собирается остановиться в «Отеле Торденшолд», этот момент часто бывает решающим. Однажды двое шведов  —  муж и жена, —  подойдя к стойке портье, спросили у меня, как найти ближайшую гостиницу.

На этот раз «Отель Торденшолд» приобрел нового постояльца.

Он заполнил регистрационную карточку заметно дрожащей рукой, отчего запись получилась какой-то неровной и несколько неразборчивой: «Донаско, Марио. Шофер такси. Кесон-Сити. Филиппины». Прочитав ее, я понял, что выдавало в нем филиппинца. Ну хотя бы акцент в его английском произношении.

Марио Донаско, таксист из Кесон-Сити, взял ключи от номера с вежливым, едва заметным поклоном и уже готов был повернуться и направиться к лифту, но я сказал:

 —  Welcome ka sa Trondheim. Sana maganda ang iyong stay dito.

Марио Донаско посмотрел на меня так, как приехавший в Китай житель Бергена посмотрел бы на официанта тамошнего китайского ресторана, принесшего ему мясное блюдо, которое нужно есть палочками. Потом он улыбнулся:

 —  Pilipino ka ba?

 —  Прошу прощения, —  ответил я по-английски, —  признаться, этого я уже не понял.

Марио Донаско снова улыбнулся, но улыбка у него вышла печальная. Он тоже заговорил по-английски.

 —  Я спросил, не с Филиппин ли ты, —  перевел он. —  На тагалоге. Ты с Филиппин? Знаешь тагальский?

 —  Magandang umaga. Paalam sa iyo. Anong oras na? San Miguel Beer. Bastos, —  произнес я. —  Вот, пожалуй, и все. Я когда-то был моряком, много лет назад. У нас на норвежском судне один матрос был филиппинец. Он научил меня говорить «Добрый день!» и «Привет!», а еще «Который час?» и «Мерзавец!» по-тагальски, а еще ходить в бордель и на органные концерты. Нет, я не филиппинец. Я норвежец. А цвет кожи  —  это от бабки по отцовской линии. Она из Анголы. А мой отец  —  португальский кок. Моя мать три года была за ним замужем. Они жили здесь, в Тронхейме.

Я замолчал. У меня появилась дурная привычка наслаждаться первой реакцией людей, до которых вдруг доходит, что парень с иссиня-черными волосами и золотисто-коричневой кожей вовсе не иммигрант, а, наоборот, самый что ни на есть настоящий норвежец.

Прошло несколько секунд, и я понял, что мои ожидания оказались напрасны. Марио Донаско отреагировал не так, как норвежцы, когда им встречаются не поддающиеся логическому объяснению явления. Он вообще никак не отреагировал. У Марио Донаско не было никаких причин удивляться, что в этой стране встречаются люди разных национальностей, разных рас, разного цвета кожи. Я-то, во всяком случае, знал, что такого смешения разных культур, как на Филиппинах, вряд ли найдешь где-нибудь еще на свете.

На этот раз я попался в собственную ловушку. И почувствовал, как кровь стала приливать к лицу.

Такими вещами человеку в моей должности заниматься не пристало.

Вообще всегда опасно завязывать подобный неформальный разговор с постояльцем. Дежурный вопрос, как приезжему нравится Тронхейм, плосковатая шуточка, поверхностный, ни к чему не обязывающий комментарий  —  это пожалуйста! Все это можно сопроводить вежливой улыбкой, не закрывая себе пути для отступления. А что до неврастенических или полупьяных гостей с их словесным поносом, один вид которых, точно дорожный знак, предупреждает, что они готовы провести у стойки полночи в разговорах о всех своих многочисленных и важных комплексах, то на этот случай имеется масса незатруднительных способов разъяснить им основополагающий жизненный принцип: что ночной портье  —  персона важная и в данной ситуации, сделав исключение, он пожертвовал тебе частичку своего драгоценного времени, но если ты и в дальнейшем рассчитываешь на такое же любезное обхождение, будь добр как можно быстрее исчезнуть из его поля зрения.

Иной раз, бывает, и перейдешь эту тонкую грань. Тогда-то разговор и становится опасным, потому что он нарушает традиционное соотношение сил между гостями и портье.

В этот раз именно так и случилось. Но не потому, что кто-то из нас что-то сказал, а просто потому, что таксист из Кесон-Сити вообще вошел в вестибюль гостиницы.

Из карманов пальто, слишком толстого и теплого, чтобы его можно было использовать на каждый день на Филиппинах, и достаточно нового, чтобы быть купленным специально из расчета на норвежскую зиму, он вытащил пачку газет. Вчерашних, субботних газет, в основном тех, что всегда продаются в зале ожидания в «Форнебю».

 —  Я не понимаю по-норвежски, —  сказал Марио Донаско. Улыбка исчезла с его лица. Он разложил передо мной на стойке «Афтенпостен» и ткнул пальцем в маленькую заметку на одной из средних страниц газеты. —  Ты не мог бы перевести мне вот это? На английский?

Я перевел. Заметка была небольшая. Речь шла о том, что полиция завершила расследование убийства пятидесятивосьмилетнего Кольбейна Фьелля, владельца крестьянской усадьбы Фьёсеид. В прошлый понедельник его нашли в собственной постели с перерезанным горлом. Супруга убитого, Марсела Фьелль, двадцати двух лет, филиппинка по происхождению, в среду была подвергнута предварительному заключению. Полиция прекратила расследование, поскольку полагает, что уже собрано достаточно доказательств, позволяющих предъявить Марселе обвинение в убийстве мужа, который был на тридцать шесть лет старше нее.

Вот и все. Да и в других газетах сверх этого ничего не было. В «Дагбладет» и «ВГ» фотографии занимали больше места, чем текст.

По норвежским представлениям, она была красива. Дома, на Филиппинах, ее наверняка считали весьма ординарной. Правильные черты лица. Смуглая кожа. Волосы длинные и гладкие. На тонкой шейной цепочке красовалось массивное украшение. Мне показалось, он был китайской работы, этот искусно выполненный дракон.

Глаза у нее были такие же, как и у мужчины, стоявшего передо мной по другую сторону стойки.

 —  Это моя сестра, —  объяснил Марио Донаско.

В большей степени, чем когда-либо раньше, мной овладело ощущение, что опасная грань была перейдена, как только таксист из Кесон-Сити появился в вестибюле «Отеля Торденшолд».

 —  Как ты думаешь, ее можно выкупить? —  сказал Марио Донаско.

И сказал это абсолютно серьезно. Понадобилось некоторое время, прежде чем до меня дошло, что он, собственно, имеет в виду.

 —  В норвежской правовой системе возможность выкупа исключена, —  ответил я и почувствовал, что губы мои невольно сложились в снисходительную улыбку.

 —  Человека всегда можно выкупить, —  возразил Марио Донаско. —  У тебя есть знакомые в полиции? Или, может, среди судейских? Я не богач, но могу кое-что предпринять.

 —  Да, у меня есть знакомые в полиции, —  сказал я. И прибавил: —  Нет, отнюдь не всегда можно выкупить человека. В Норвегии, во всяком случае, нельзя. Коррупции у нас нет.

Вряд ли он поверил моим словам. Собственно говоря, я тоже сам себе не поверил. Но и не видел причины выкладывать ему все эти, по филиппинским меркам, совершенно безобидные истории о замешанных в неприглядных делишках норвежских политиках муниципального масштаба. Он бы просто не понял, из-за чего весь сыр-бор разгорелся.

На моих губах уже не играла снисходительная усмешка.

Марио Донаско отошел на шаг от стойки. На какое-то время задумался. Почесал в густых черных волосах.

 —  Ты веришь, что она это сделала? —  вдруг спросил он.

 —  Что твоя сестра убила своего мужа?

 —  Да.

 —  Не знаю, —  ответил я. —  Но думаю, что убила. Я не уверен, потому что у меня слишком мало фактов, чтобы судить об этом деле. Я знаю только то, что прочитал в газетах. И к тому же в Норвегии полиция редко кого арестовывает по подозрению в убийстве, если у нее нет на то достаточно доказательств.

 —  Ты сказал «редко»? 

 —  Да.

 —  Ты не сказал «никогда»?

 —  Нет.

Он прошелся по вестибюлю. Поглядел на испорченный игровой автомат Space Invaders. Сел на обтрепанный диван. Перелистал лежавшие на столике перед ним газеты. Обнаружил, что это все те же субботние номера, которые я ему уже перевел. Несколько раз пригладил рукой свои черные волосы.

 —  Как тебя зовут? —  спросил он, не вставая с дивана.

 —  Антонио. Антонио Стен.

 —  Зови меня Марио, —  предложил Марио Донаско. Он поднялся. Снова сел.

 —  Должно же быть что-нибудь о ней в газетах, —  сказал Марио. —  Больше должно было быть. Норвегия страна маленькая. И люди здесь закон соблюдают, насколько я слышал. О любом убийстве пресса наверняка под огромными заголовками пишет. Или, может, норвежцы так сильно о своем покое заботятся, что у них и желания нет о таких жутких вещах в газетах читать?

Ирония была скрыта не так глубоко, чтобы я ее не почувствовал.

 —  В газетах наверняка писали о твоей сестре, —  предположил я. —  И, думаю, много писали. Но точно сказать не могу. На прошлой неделе я читал только английские газеты. А в них если что о Норвегии и было, так это заметки о поп-группах.

Марио улыбнулся.

 —  Take on meee, —  пропел он.

Вид у меня, наверно, сделался несколько озадаченный, потому что он поспешил объяснить:

 —  Это все, что я знал о Норвегии до приезда сюда. Ну, еще, конечно, что норвежцы на нефти разбогатели и еще что здесь очень холодно.

Он поднялся, подошел к стойке, взял чемодан. Потом посмотрел на ключ от номера, который я ему вручил.

 —  Триста четвертый, —  сказал он. —  Это четвертый этаж, third floor?

 —  Третий, —  ответил я. —  В Норвегии отсчет ведут с первого этажа.

Он направился к лифту.

 —  Советую воспользоваться лестницей, —  заметил я. —  Лифт не работает.

Он изменил курс.

 —  Кстати, —  сказал Марио и полуобернулся. —  Сколько у вас за доллар дают?

 —  Самое большее семь с половиной крон, —  ответил я, сверившись с табличкой, прикрепленной к стойке.

 —  В банке?

 —  Да. Но по такому же курсу и в гостинице можешь обменять. Всего на несколько эре меньше получишь.

 —  А на улице? —  поинтересовался он.

 —  На улице?

 —  Да, на улице.

Он вытянул руки и сцепил пальцы. Я снова снисходительно усмехнулся.

 —  Мой дорогой Марио, —  сказал я, —  в Норвегии не меняют деньги на черном рынке.

Он удивился.

Но когда стал подниматься по лестнице, во всей его фигуре мне почудилась снисходительная усмешка.



2

Марселе Донаско был двадцать один год, когда она распрощалась с семьей и с должностью секретарши в Кесон-Сити, городе в тропиках Филиппин. Совсем юной она переехала в не слишком-то гостеприимную страну Норвегию с ее холодной зимой. А год спустя очутилась за решеткой, в одиночной камере тюрьмы «Тунга».

Многие годы она переписывалась с иностранцами. Кольбейн Фьелль был всего лишь одним из нескольких ее норвежских корреспондентов. Они узнали о существовании друг друга с помощью некоего норвежского клуба знакомств по переписке, который специализируется на контактах с филиппинцами. Два года они переписывались, а потом пятидесятивосьмилетний фермер из Трённелага отправился навестить девушку. Два месяца спустя он выслал ей деньги на авиабилет.

По словам немногочисленных соседей хозяина уединенной усадьбы Фьёсеид, брак их оказался удачным и ничего особенного в их отношениях не было. Никто из соседей тесного знакомства с молодой супругой Кольбейна Фьелля не свел, но сам он был известен как человек покладистый и добродушный. К тому же у него было достаточно средств, чтобы окружить Марселу роскошью и уютом, чего ей так недоставало дома. Потому-то небольшое местное общество и потрясло известие о том, что молодая жена перерезала горло их старому соседу.

Злодеяние обнаружил почтальон в понедельник на прошлой неделе. Он заехал в усадьбу по службе, привез то ли бандероль, то ли денежный перевод и нашел Марселу в невменяемом состоянии. Ее лицо, руки и платье были перемазаны кровью. Она сидела в кухне на стуле с отрешенным взглядом и вряд ли вообще заметила его присутствие.

Почтальон нашел труп Кольбейна Фьелля в супружеской постели. У него была перерезана сонная артерия. Комната была залита кровью. На полу валялся кухонный тесак.

Через день Марселу арестовали.

Что до мотивов убийства, многие газеты сообщали, будто муж долгое время жестоко обращался с Марселой, и она в конце концов просто не выдержала. Соседи же высказывали недоумение, ведь Кольбейн Фьелль никогда агрессивностью или грубостью не отличался. Да и Марсела была такая маленькая и тоненькая. Нет, они ни за что не поверят, что он жестоко с ней обращался.

Сама Марсела полностью отрицала свою вину.

У полиции, однако, не было никаких сомнений. И вот теперь следствие закончено.



Я вернул кипу газет женщине за стойкой. Нет, не встреча с Марио Донаско побудила меня пойти в Народную библиотеку. Пробыв неделю в Лондоне, я и так изголодался по норвежским новостям. Но не отрицаю, что я проявил повышенный интерес ко всем материалам об убийстве в усадьбе Фьёсеид.

Печальная история.

Убийство всегда событие печальное. Но это было тем более трагическим, что совершила его молодая девушка, приехавшая в Норвегию в поисках счастья, спокойной и беззаботной жизни. А обрела она здесь всего лишь старого хрыча  —  супруга, который, судя по всему, не слишком нежничал с нею.

Я не очень-то доверился мнению многолетних соседей об убитом. Соседям редко когда выпадает случай на самом деле понять, что же скрывается за начищенной до блеска маской.

История о Марселе Фьелль, урожденной Донаско, печальна. И коротка.

И в ней совсем нет места для меня.

Так я думал.



3

У «Мишёнсотеля» я столкнулся с Акселем Брехеймом. Может быть, виноват был он, а может, и я. Я пребывал в меланхолическом настроении и думал не столько об идущих навстречу прохожих, сколько о происках норвежской таможенной службы. Вчера в Вэрнесе меня по традиции задержали в «зеленой зоне». Я попытался объяснить мрачному, но вежливому таможеннику, что личности с таким цветом кожи, как у меня, редко когда взбредет в голову провозить контрабанду, но ничего не помогло, пришлось-таки пройти всю процедуру. Включая личный обыск и осмотр анального отверстия.

Когда я снова оделся и сложил вещи в чемодан, он вдруг с торжеством, но все так же вежливо указал на мою кожаную куртку.

 —  На тебе ее не было, когда ты выезжал!

 —  Да нет, была, —  возразил я.

 —  Она стоит не меньше шести тысяч, —  определил таможенник.

 —  Верно, —  согласился я. —  Но я купил ее на распродаже по случаю закрытия магазина, в Тронхейме, за полцены.

 —  Ерунда! —  грубо прервал мои объяснения коллега вежливого таможенника. —  Ты купил куртку в Лондоне. И нечего отпираться.

Я еще раз повторил, что если я чем никогда не занимался, так это контрабандой. Долго и нудно рассказывал им обо всех тех случаях, когда меня вылавливали из очереди только потому, что я смуглее большинства норвежцев. Я в деталях описал, как покупал куртку. В конце концов я вывернул карманы и выудил из них автобусный билет тронхеймской компании общественного транспорта и скомканную шоколадную обертку.

 —  Мы такие штуки видали, —  не поверил мне грубый таможенник.

 —  Да уж, конечно, что стоит взять с собой в Лондон автобусный билет и шоколадную обертку, —  добавил вежливый.

 —  Дома, в Тронхейме, у меня сохранилась квитанция, —  сказал я.

 —  Тогда давай домой за квитанцией, —  предложил грубый. —  А куртка пока у нас побудет.

 —  Таковы правила, —  извинился вежливый. —  Уж не взыщите.

Вот почему днем я оказался в помещении Таможенной службы на Браттэре с квитанцией на кожаную куртку (1 шт.) по цене три тысячи четыреста крон. Служащий, однако, лишь выразил сожаление, поскольку куртка все еще находилась в Вэрнесе, и предложил зайти завтра.



Вокруг этих событий и крутились мои мысли, когда я столкнулся с Акселем Брехеймом у «Мишёнсотеля». Он пробормотал что-то невразумительное и прошел дальше, не подав виду, что узнал меня. Возможно, он меня действительно не узнал. Ничто в его походке и позе не говорило о собранности, он был воплощение самой рассеянности.

Мне даже пришло на ум сравнение с незадачливым охотничьим псом, позабывшим, чей след он только что взял, то ли белой куропатки, то ли пластмассового\' Утенка Дональда. Чудо, что он остался в живых, когда только что переходил улицу на перекрестке у площади Принца.

 —  Выпьем по чашке кофе? — предложил Аксель Брехейм, когда я догнал его.

 —  Я своим ушам не поверил, —  сказал я и кивнул в сторону недопитой кофейной чашки, стоявшей перед полицейским. —  Думал, ты предложишь бутылку раздавить.

 —  Стал бы я тогда тебя в кафе при «Мишёнсотеле» приглашать, —  возразил он и посмотрел по сторонам. —  Они все перестроили с тех пор, как я был тут в последний раз.

Я кивнул:

 —  Ассортимент у них тот же остался. Только теперь тебя за столиком обслуживают и цены почти вдвое выросли.

 —  Но до пива-то дело еще не дошло?

Не понять было, что скрывалось за едва уловимым оттенком надежды в его голосе, то ли желание, чтобы Иисус как можно скорее оказался в кафе и превратил воду в пиво, то ли стремление, собрав всю волю в кулак, обойтись без горячительного.

Я покачал головой.

 —  Ты же сам кофе предложил, —  сказал я и приподнял чашку, как бы собираясь чокнуться. Скорчив гримасу, Аксель Брехейм повторил мой жест.

 —  У меня свидание с молодой дамой, —  абсолютно серьезным тоном пояснил он, —  куда мне лучше всего явиться трезвым. Твое здоровье.

 —  С молодой дамой? —  переспросил я, не вполне понимая, верить ему или нет. Полицейский тоскливо улыбнулся.

 —  Нет, —  ответил он, —  я не шучу. Это слишком печальная история, тут уж не до шуток.

Его коричневые собачьи глаза отразились в остатках кофе на дне чашки.

 —  В «Тунге», —  сказал Брехейм. —  Я встречаюсь с ней в «Тунге». У нее там отдельная комната.

 —  Марсела... —  Я произнес это имя как бы одними губами, едва слышно. Но полицейский проницательно поглядел на меня.

 —  Ты ее знаешь?

 —  Нет, просто читал об этой истории в газетах. А потом вчера вечером ее брат поселился в «Отеле Торденшолд».

 —  Эх, черт возьми...

 —  В газетах пишут, что следствие закончено, —  сказал я. Аксель Брехейм сделал движение рукой, ясно давая понять, какого он мнения о журналистах.

 —  Следствие никогда не заканчивается до решения суда, —  начал он. —  Даже когда обстоятельства дела настолько бесспорны, как в данном случае. Всегда надо уточнить кое-какие детали, прояснить неясности, устранить сомнения.

 —  Кроме того, —  добавил он, —  в этом преступлении замешан иностранный подданный. Потому и важно показать, что полиция к своим задачам относится всерьез. Так ты говоришь, брат ее объявился?

 —  Вчера вечером.

Судя по выражению его лица, Аксель Брехейм вернулся в то состояние, в каком пребывал, переходя перекресток у площади Принца. Я налил еще кофе.

 —  Значит, дело ясное? —  спросил я. Полицейский вздрогнул, как будто я крикнул «Взять!»,

а он забыл, что эта команда означает.

 —  Как Божий день, —  ответил он. В голосе его послышалась нервозность, когда он продолжил: —  Надеюсь, ты не собираешься совать в него свой нос?

И с глубочайшей и полнейшей убежденностью я ответил:

 —  Ни в коем случае. У меня и мысли такой не возникало.



4

Я стал бывать в кафе задолго до того, как в норвежском языке появился термин «кафейная культура». Я ходил и хожу в кафе, потому что это составляет часть моего образа жизни. Кафе, или, лучше сказать, кафетерии, где подают котлеты под соусом, кофе и глазированную сырковую массу в тонких вафельных стаканчиках, занимают в норвежской душе такое же место, как «Девятичасовые вести» и Учредительное собрание в Эйдсволле. Так называемая «волна», возникшая в восьмидесятые годы, когда стали появляться заведения со «стильными», сверкающими красками интерьерами из стали, с дорогим французским «Перье» вместо норвежского «Фарриса», с безвкусным кофе-каппучино в тонких белых чашках, всегда казалась мне не чем иным, как симптомом глубокого кризиса самосознания у целого поколения норвежцев. Но все же и на столь мрачном фоне общественного развития осталось одно светлое пятно: прежняя «кафейная культура» выжила во всех ее многочисленных вариациях от «Ферекафе» в Скансене до «Кафе Йорнет» в «Отеле Британия».

Бистро «Три зала» наименее «стильное» из всех известных мне кафе.

Раньше оно называлось «Бистро сада Лёйтен», а в народе именовалось «Кишкой». Последним кафе обязано тому, что располагалось в длинной, как кишка, пристройке к деревянному дому на Репслагервейта, напротив автобусной станции. Благодаря такому географическому положению часть его посетителей составляют приезжающие в город крестьяне, но в основном в нем находят приют горожане, понимающие толк в хорошей еде и внимательном отношении обслуживающего персонала. Смена вывески произошла несколько лет назад вместе со сменой владельца и реконструкцией всего заведения. Но все эти изменения не затронули традиционных привычек местных жителей. Важнее, в этом смысле, было, наверное, строительство нового и не отличающегося большой красотой здания автобусной станции со своим кафе. Но по моим наблюдениям, прежние требовательные завсегдатаи все так же предпочитают проводить время в «Трех залах».

Никто не сможет упрекнуть проектировщика новой «Кишки», что он руководствовался принципами современной и «стильной» архитектуры или единым замыслом интерьера всего заведения. Если, разумеется, не считать смешение разных стилей архитектурным принципом. Есть также основания полагать, что автор нового названия закончил среднюю школу с не самыми высокими оценками своих знаний в области математики, поскольку кафе располагает скорее четырьмя, нежели тремя залами. Кроме того, можно предположить, что кондитер, ответственный за форму выпекаемых здесь пирожных, никогда не сдавал экзамен на это звание, в противном случае дело кончилось бы самым грандиозным провалом в истории этого славного профессионального цеха.

Но все это говорится не ради критики. Ибо смешение стилей придает череде залов особый шарм, а здешние пирожные, хоть и неуклюжи на вид, но зато самые вкусные во всем городе и, как все остальное, чем потчуют в кафе, выпекаются прямо на месте. И уже в третий твой приход сюда буфетчица за стойкой знает, берешь ли ты к кофе сахар и сливки, или нет.



Я часто захожу в «Три зала», когда мне хочется побыть одному, без особого риска встретить знакомых. В тот день я обосновался в самом дальнем из четырех залов на втором этаже, с кофейником, «Дон Кихотом» Мигеля де Сервантеса Сааведры и попытался забыть свою стычку с Королевской таможенной службой Норвегии. Когда ушла компания студентов из «Технички», я остался в полном одиночестве. Снизу, из «Каминного зала», до меня доносились обрывки разговора двух женщин, принадлежащих к одной из небольших религиозных общин, в большом множестве распространенных в самой южной части Среднего города. Они обсуждали разные точки зрения на проблему крещения взрослых. Внезапно дискуссию заглушил возбужденный разговор на каком-то иностранном языке.

Собеседники поднимались по лестнице на второй этаж.

Это были мужчина и женщина. Мужчину я узнал.

Им оказался Марио Донаско. Водитель такси из Кесон-Сити.

Он пришел в сопровождении худощавой, небольшого роста женщины, судя по внешности, тоже филиппинки. Но это не была его сестра.

Мне она показалась чем-то знакомой.

Заметив меня, Марио заговорил по-английски. Мне не упомнить такой же широченной улыбки, в какой расплылось его лицо.

 —  А, Антонио! — воскликнул он с таким жаром, будто мы с ним были хорошо знакомы долгую жизнь. Он повернулся к невысокой женщине, стоявшей с застенчивым видом.

 —  Тереза, —  сказал он, —  это Антонио. Я тебе рассказывал о нем в автобусе. Антонио, это Тереза Рённинг. Она замужем за норвежцем. Полиция использует ее в качестве переводчицы на допросах Марселы.

 —  Вообще-то я работаю учительницей нулевых классов, —  уточнила она с какой-то робкой улыбкой. —  В Клэбю.

«Клэбю» она произнесла правильнее, чем он «Рённинг».

 —  Я тебя здесь раньше встречала, —  прибавила она.

 —  Я тоже тебя видел, —  сказал я, поняв, почему она показалась мне знакомой. Обычно она сидела в нижнем зале, в «Каминном», одна или в обществе других женщин.

 —  Тереза пригласила меня на обед, —  объяснил Марио.

Он пододвинул ей стул, и она села прямо напротив меня. Вообще-то она собиралась сходить вниз что-нибудь заказать, но он и слышать об этом не захотел. Когда он вышел, она заговорила по-норвежски. У нее оказался заметный акцент, но я вполне понимал ее.

 —  Грустная история, —  заметила Тереза Рённинг. —  Я имею в виду историю с Марселой Фьелль. Очень грустная. И не единственная.

 —  Не единственная?

 —  Таких много, —  пояснила она. —  Не тех, что мужей убивают. А тех, что живут с такими мужьями, как у Марселы. Таких филиппинских девушек много.

В ней прибавилось уверенности. И она стала больше похожа на норвежскую учительницу нулевых классов.

 —  Переезд Марселы в Норвегию связан с клубом знакомств по переписке, —  продолжила Тереза.

 —  Верно, —  подтвердил я, —  об этом писали в газетах.

 —  Тебе что-нибудь известно о таких клубах? —  спросила она.

 —  В свое время я переписывался с одной филиппинской девушкой, когда был подростком.

Тереза Рённинг кивнула.

 —  Утверждают, что филиппинки больше всех в мире такой перепиской занимаются. Возможно, потому, что на Филиппинах многие знают английский. Мы ведь были американской колонией до 1946 года.

 —  Я знаю. У американцев там до сих пор две военно-морские базы.

 —  Марсела была членом норвежского клуба знакомств по переписке, который называется «Филконтакт», —  сказала Тереза Рённинг. —  Этот клуб действует фактически как бюро брачных знакомств, во всяком случае, так его воспринимают норвежцы. Если б ты видел рекламные проспекты этого клуба, думаю, ты понял бы, что, когда был подростком, занимался совсем не тем, чем они.

Марио вошел в зал с полным подносом. Он взял кофе и шоколадные пирожные для них обоих.

 —  Решил, что нужно попробовать что-нибудь норвежское, —  засмеялся он. —  Это ведь типично норвежское, верно?

 —  Типично норвежское, —  подтвердил я.

 —  Masarap, —  сказал Марио Донаско с таким видом, будто ему нравилось то, что он ел.

 —  Я рассказала Антонио о «Филконтакте», —  объяснила Тереза Рённинг. Она тоже опять заговорила по-английски. Казалось, манера ее поведения изменялась, когда она переходила с языка на язык. Теперь она снова стала осторожной, несколько застенчивой филиппинкой.

Марио Донаско посерьезнел.

 —  Мне надо поговорить с Мюрму, —  сказал он.

 —  С Мюрму? —  переспросил я.

 —  С Рагнаром Мюрму, —  уточнила Тереза. —  «Филконтакт» —  это его фирма. Он живет в Люндаму.

В ее голосе послышались нотки отвращения. Как будто «Филконтакт» или «Рагнар Мюрму» не просто слова, а непристойные ругательства. Мне это было не совсем понятно. В пятнадцать  —  шестнадцать лет я переписывался с девушками и парнями, больше с девушками, из семи или восьми разных стран с помощью таких вот клубов знакомств. Из их писем я почерпнул много знаний о мире, о том, как думают мои сверстники в других странах. Ничего плохого в том, что люди таким образом завязывают более или менее прочные отношения, я не видел.

 —  Это из-за Мюрму Марсела переехала в Норвегию, —  вступил в разговор Марио. —  Ей было восемнадцать, когда она вступила в клуб друзей по переписке на Филиппинах. А начала она переписываться с иностранцами с десяти лет. У Марселы была большая коробка с письмами от молодых людей со всего света. Постепенно друзья ее становились старше, как и она сама. Три или четыре раза она крепко влюблялась в парней с другого конца земли, в их манеру писать, в их фотографии, что от них получала, в мечту о том, чтобы когда-нибудь увидеть эти страны, о которых она так много знала. Но все это время рядом с ней был ее Эдуардо. Они знали друг друга с самого рождения Марселы. И должны были пожениться. Через год или два. Или, может быть, через три. Так они решили. А потом появился этот Мюрму. То есть не сам Мюрму, а его клуб знакомств. Тогда Марсела стала получать письма от взрослых мужчин, мужчин зрелых, уже в возрасте, годившихся ей в отцы. Они писали ей, что у них есть красивый дом и большое хозяйство, что они имеют хорошую работу и неплохие доходы, а еще всевозможные технические приспособления для работы по дому.

Марсела смеялась, —  рассказывал Марио. —  Она смеялась вместе с Эдуардо над этими старыми хрычами, которые с удовольствием женились бы на ней. Потому что Марсела не хотела выходить замуж за старика, она собиралась сыграть свадьбу с Эдуардо. Но потом Эдуардо перестал смеяться. Он заметил, что Марселе нравилось читать эти письма, эти красивые слова о том, как ей будет хорошо, если она переедет в Норвегию. Он заметил, как она стала еще больше прихорашиваться всякий раз, когда получала письмо от мужчины в солидном возрасте, который писал, что если она хотя бы вполовину так прекрасна, как на полученной им фотографии, то она в десять раз изумительнее любой норвежки, какую он только встречал у себя на родине.

И вот Кольбейн Фьелль сообщил, что хотел бы навестить ее, —  продолжал Марио. —  Ему захотелось проделать этот долгий путь из Норвегии только для того, чтобы увидеть Марселу, чтобы поговорить с ней. А может, и сделать ей предложение, откуда ей было знать? И он приехал, приехал вместе с другом, который говорил по-английски. И тогда выяснилось, что хотя Кольбейн Фьелль и вправду был далеко не первой молодости и через несколько лет мог справить шестидесятилетие, но человек он очень энергичный, бодрый и в чем-то даже привлекательный. К тому же он владел большой фермой в Норвегии, а бумажник у него чуть не лопался от денег.

Нет, —  объяснил Марио, —  наша семья не бедная. Но и не богатая. У нас хватает на еду и одежду, что уже само по себе для филиппинцев не так плохо. Но тут приехал человек из благополучной европейской нефтяной державы Норвегии, с карманами, набитыми американскими долларами. Разве удивительно, что Марсела забыла своего Эдуардо за те три дня, что двое норвежцев провели у нас? Разве удивительно, что всем нам казалось, будто Марселу ждет лучшее будущее в этой далекой стране, когда две недели спустя Кольбейн Фьелль написал из Норвегии, что как только она сообщит ему о своем согласии выйти за него замуж, он тут же вышлет ей авиабилет на определенное число? Может быть, она сомневалась, может быть, она согласилась потому, что мать с отцом, да и мы с тремя ее сестрами уговорили ее. Может быть, мы совершили ошибку. Но разве ты поступил бы по-другому?

Он не дал мне времени для ответа, и, наверно, правильно сделал, потому что мне нечего было ответить.

 —  Через четыре месяца она уехала, —  сказал Марио. —  Первое время мы часто получали от нее письма. Обычно три-четыре раза в неделю. Потом письма стали приходить реже. Одно в месяц, а то и в два. На Рождество она прислала коротенькое поздравление. А больше с сентября от нее не было никаких известий. И мы говорили друг другу, вот, мол, как ей хорошо живется на новом месте, даже родственники ей больше не нужны.

А в среду вечером на прошлой неделе к нам пришел дипломат из посольства Норвегии в Маниле, —  закончил Марио свой рассказ.

Наступила тишина.

Только с нижнего этажа донесся звон чашки о блюдце. Тереза Рённинг посмотрела на часы и сказала:

 —  Автобус скоро отправляется.



5

Входная дверь еще не была заперта, и потому я обнаружил, что Аксель Брехейм вошел в гостиницу, только когда он оказался уже посреди вестибюля. Я зачитался сценой драматической встречи Дон Кихота с ревнивым гуртовщиком поздней ночью в корчме, показавшейся рыцарю в его безумии замком. Унылый облик державшегося чересчур прямо полицейского навел меня на мысль, что именно этот человек и есть Рыцарь Печального Образа Дон Кихот из Ла-Манчи, что «Отель Торденшолд» вовсе не гостиница, а затрапезная корчма где-то в районе испанского плоскогорья, а сам я  — корчмарь. Или, может быть, Санчо Панса.

Брехейм направился к стойке. Да, именно таким и представлял я себе всегда героя книги Сервантеса, написанной триста восемьдесят лет назад.

Когда он открыл рот и попросил ключ от триста второго номера, я догадался по запаху, что он провел несколько часов в ресторане.

Он взял ключ, но остался у стойки.

 —  В холодильнике что-нибудь есть?  —  наконец спросил он.

 —  Есть, —  ответил я.

 —  Пивка?

 —  Мне лучше воды, —  отказался я.

Мы переместились на обитый жестким дерматином диван. Аксель Брехейм опустошил первую бутылку за рекордно короткое время. Я принес еще две.

 —  Как видно, заведение еще не прогорело? —  заметил полицейский.

Я пожал плечами:

 —  Если пойдет так, как того кое-кто хочет, «Отель Торденшолд» снесут, а на его месте сделают автостоянку для нового концертного зала. По одному из двух проектов, его должны построить прямо напротив, на другой стороне улицы. В конце месяца вопрос будет решаться в городском совете. По другому проекту, строить будут напротив «Ройял Гарден». Но вряд ли пройдет предложение снести это здание, чтобы освободить место для стоянки при концертном зале. Другое дело, если б они решили возводить дворец прямо здесь.

Аксель Брехейм отодвинул ближе к центру стола вторую пустую бутылку.

 —  Жаль, если отель снесут, —  грустно сказал он. —  Мне здесь хорошо бывает. Всякий раз, когда приезжаю в город как эксперт.

Он выделил слово «эксперт».

 —  Приятное было свидание с филиппинкой? —  спросил я и сразу понял, что выбрал, наверно, не самую лучшую тему для разговора, да и слово употребил неподходящее. Аксель Брехейм тяжелым взглядом рассматривал остатки пива в третьей бутылке.

 —  Все это слишком жутко, —  угрюмо заметил он и посмотрел на меня своими коричневыми собачьими глазами. —  Во-первых, —  продолжил он, —  я здесь совершенно не нужен. Дело бесспорное. Девица перерезала мужу глотку. Тамошний ленсман хорошо поработал, да и ребята из городского Управления ему помогли. Все показания сняты. Улики собраны. Но поскольку замешан иностранец, начальство в Осло сочло необходимым на всякий случай направить для контроля человека из Главного управления уголовного розыска. Ну, а раз дело дерьмовое, решили послать спившуюся развалину Акселя Брехейма. У тебя еще пиво есть?

Я принес еще две бутылки.

 —  Во-вторых, —  сказал полицейский, когда я вернулся, —  слишком уж это жуткая история.

Он уставился печальным взглядом в зеленую этикетку.

 —  Я ненавижу трагедии, —  добавил он, откинувшись на спинку не самого комфортабельного в мире дивана. —  Всякое убийство  —  трагедия. А это одно из самых трагических.

 —  Она призналась? —  спросил я. Полицейский покачал головой:

 —  Психолог считает, что вся эта адская кровавая баня вылетела у нее из памяти и она не лжет, говоря, будто помнит только, как вошла в спальню и увидела мужа лежащим на залитой кровью постели.

 —  А может, она невиновна? —  вставил я. Аксель Брехейм мрачно посмотрел на меня.

 —  Это сделала она, —  тихим голосом возразил он. —  Другой разумной версии нет. И Бог знает, были ли у нее на то достаточно веские основания.

Он прикончил четвертую бутылку. Потом полуоткинулся на диване, уставив пустой взгляд в бледно-желтый и далеко не чистый потолок.

 —  Я разговаривал сегодня с переводчицей, —  сказал я. —  С Терезой Рённинг.

Он посмотрел в мою сторону и пробормотал:

 —  Вот уж не думал, что ты интересуешься этим делом.

 —  Я и не интересуюсь. Все вышло совершенно случайно. Она говорила о каком-то клубе знакомств по переписке «Филконтакт».

 —  Этот клуб, —  тихо сказал Аксель Брехейм, —  ничего общего с моим заданием не имеет.

 —  Но ведь благодаря «Филконтакту» Марсела Фьелль очутилась в Норвегии, —  не согласился я. —  Кстати, Тереза Рённинг рассказывала, что ей известно множество печальных историй, связанных с такого рода браками.

И тут Аксель Брехейм поразил меня. Он вдруг подпрыгнул и, как влитой, приземлился на ноги, будто выудил из уголков своей моторной памяти давным-давно позабытые навыки высококлассного гимнаста.

 —  Черт побери, да разве есть мне дело до какого-то ненормального старикашки из Люндаму, из-за которого творятся всякие разные печальные истории! —  прорычал он.

Причем так громко, что я испугался, как бы он не разбудил другого постояльца «Отеля Торденшолд» —  Марио Донаско с Филиппин.



6

Я встретил Терезу Рённинг у стендов с прессой в «Нарве-сене» на Нордре. Она выбрала журнал «Женская одежда», я взял последний номер «Фантома».

Тереза улыбнулась мне, как старому другу, хотя мы впервые разговаривали с нею всего лишь два дня назад. По пути к кассе мы обменялись какими-то вежливыми фразами по-норвежски. На улице она повернулась ко мне и сказала:

 —  Мне надо на Фьердгата. Тебе не в ту сторону?

 —  Примерно в ту, —  ответил я. Хотя это была не совсем правда.

 —  Ты африканец? —  спросила она, когда мы тронулись в путь. В ее вопросе не содержалось ничего более, чем в утверждении, что сегодня холодный день. Это и сбило меня с толку, заставило уйти в защиту. Я не привык, чтобы незнакомые люди с таким равнодушием относились к цвету моей кожи.

 —  Нет, —  ответил я, —  я тронхеймец.

 —  Я живу здесь уже двенадцать лет, —  сказала Тереза. —  С мужем познакомилась в США. Он у меня инженер. А сама я закончила училище для учителей нулевых классов здесь, в Тронхейме. Шесть лет назад.

 —  К тому же ты еще и переводчица? Она покачала головой:

 —  Это вышло чисто случайно. Не так уж часто мои соотечественники, живущие в нашем округе, бывают замешаны в уголовные дела.



Я просидел в Центральном кафетерии «Народного дома» три четверти часа, и только тогда появилась она. Мы договорились встретиться. Я так и не понял, ей ли больше хотелось поговорить со мной или, наоборот, мне с ней.

Она прислонила к ножке стола четыре пластиковых пакета с игрушками из «Детского торгового центра» и повесила на спинку пальто.

 —  Воспользовалась случаем и прошлась по магазинам, раз уж мне выпала бесплатная поездка в город, —  сказала Тереза и показала на пакеты. —  Это для работы. Новый бюджетный год начался.

По дороге к стойке она обернулась:

 —  Тебе еще кофе взять?

Она принесла кофейник и два блинчика плюс взбитые сливки с вареньем в вафельном рожке для меня.

 —  Тебе хорошо в Норвегии? —  спросил я. Тереза поглядела на меня с усмешкой:

 —  Думаешь, я прожила бы здесь двенадцать лет, если бы было плохо?

Услышав ее слова, я было подумал, что задал безнадежно глупый вопрос. Но тут выражение ее лица изменилось, усмешка исчезла с него.

 —  Само собой разумеется, я жила бы здесь, даже если мне было бы не так хорошо, —  серьезно сказала она. —  Марсела ведь тоже собиралась здесь жить, если б, к несчастью, не убила своего мужа.

Она замолчала. В зал с верхнего этажа спустилась группа социал-демократических боссов из местного отделения партии: наступило время ленча.

 —  Я скорее имел в виду климат, —  пояснил я. —  Мороз и снег зимой. Ну и духовный климат. Нас, норвежцев, не относят к числу самых открытых и общительных.

Тереза снова усмехнулась. Никогда еще я не чувствовал себя таким дураком.

 —  Я люблю зиму, —  с улыбкой сказала она. —  Я и Ларса встретила в горнолыжном лагере в Монтане. А что норвежцы люди сдержанные и замкнутые, так это миф, в который вы сами только и верите. Норвежцы не хуже других. Конечно, требуется время, чтобы тебя поближе узнали. Мне повезло. Я сюда приехала уже женой местного уроженца. Другим сложнее. Я знаю таких, что весь первый год каждую ночь в подушку плачут, пока не уснут. Но если тебе удастся завязать добрые отношения с норвежцем, то лучшего друга не найти. Я жила в Штатах. И знаю, о чем говорю.

 —  Мне казалось, американцы люди очень открытые.

 —  Верно, но только внешне. Они умеют дать человеку почувствовать свое расположение. Но стоит тебе чересчур близко подступиться к тому, что у них на душе, как они тут же замкнутся в своей скорлупе. Хотя по-прежнему будут тебе вежливо улыбаться.

Филиппинка говорила и вела себя, как самая обыкновенная норвежская учительница нулевых классов. Отчего я и ощущал в себе неуверенность. Слишком непривычно для меня, когда люди со смуглой кожей совершенно естественным образом ведут себя, как настоящие норвежцы.

Тем более я вспомнил, как менялось ее поведение, когда рядом был Марио, точно в присутствии мужчины-соотечественника она выступала в роли покорной женщины, в роли, знакомой ей с пеленок.

 —  Единственное, к чему я в Норвегии так и не привыкла, —  засмеялась Тереза, —  это рисовая каша. Рис, сваренный на молоке, с сахаром и корицей, да еще с маслом  — ~ фу, какая гадость!

Она понизила голос:

 —  Нет, не Норвегия сама по себе виновата, что Марсела очутилась в аду, когда переехала сюда.

 —  Что же произошло? —  поинтересовался я.

 —  Она приехала перед самым Рождеством, —  начала свой рассказ Тереза. —  Чуть больше года назад. Приехала в страну, о которой, как ей казалось, довольно много знала. Она работала секретаршей в большом городе Кесон-Сити с миллионным населением, а тут стала женой фермера в маленьком сельском районе Фьёсеид. Жила на сорока квадратных метрах в семье, где кроме нее было еще четверо детей, а тут очутилась в огромной крестьянской усадьбе, откуда до ближайших соседей два километра. И все это было накануне Рождества. Она была довольна. Само собой разумеется, она радовалась. И немножко нервничала перед встречей с тем, что было ей незнакомо. Конечно, она не была влюблена в Кольбейна Фьелля: все-таки тридцать шесть лет разницы, но, может, увлечена им. Ведь Кольбейн Фьелль обладал привлекательной внешностью. Не чета знакомым ей пожилым филиппинцам. Возможно, именно это норвежцы как раз и считают «экзотикой», когда встречают людей из наших краев. А для Марселы экзотической страной была Норвегия.

 —  Она и радовалась, и нервничала, — продолжала Тереза. —  Больше всего радовала и больше всего страшила ее предстоящая встреча со своими новыми родственниками. Марсела была очень довольна, что ее ожидали рождественские праздники. На Филиппинах это праздник семейный, и она считала, что ей выпал счастливый случай сразу познакомиться с людьми, с которыми она более всего будет связана в будущем.

Тереза посмотрела на меня твердым взглядом.

 —  Ты, наверно, догадываешься, что произошло? —  спросила она.