—  Луна  —  это зеркало! —  крикнул я.

Он быстро вылез из мешка и подошел ко мне:

 —  Что ты сказал?

 —  Я говорю, что луна  —  это зеркало! Невероятно, правда? —  Он не возражал. —  Мне это только что приснилось... А вчера во сне кто-то не давал мне открыть окно, чтобы я не разглядел, что там на земле прыгает!..

Взгляд Скоддланда красноречиво объяснил мне, что он не сомневается в моем помешательстве.

Он заговорил со мной тихо, спокойно и даже с уважением к моему безумию, совсем как Санчо Панса с Дон Кихотом:

 —  Ложись спать, Эгиль! Ты просто очень устал! Но сон с меня как рукой сняло:

 —  Эврика! Вот где разгадка!.. Атле, видишь это углубление?

Я показал ему на косое углубление, как будто процарапанное ножом поперек подоконника.

 —  Конечно, вижу. И что с того?

 —  Знаешь, как открывается это окно?

Окно открывалось, поворачиваясь на вертикальной оси, проходящей посередине. Я откинул крючок с левой стороны, толкнул окно наружу, и оно повернулось. Я остановил его в том положении, которое было отмечено углублением в подоконнике, и выглянул.

Сверху на меня лился лунный свет, лучи кратера Тихо. Астрономы не знают, что это такое.

Да, я победил. Вернее, за меня победил сон. Са Тир, Александр, город твой!

Я закрыл окно и сказал:

 —  Можем ехать обратно.

 —  Прямо сейчас? —  Кажется, он начал понимать меня.

 —  Да, сейчас.

 —  Но ты, по-моему, хотел увидеть здесь рассвет?

 —  Я уже видел его, —  сказал я.

Набросок разбившейся «Гебы» я взял с собой. И я не чувствовал никаких угрызений совести. Это был ничейный дом, вещи здесь стали опять частицей природы, вроде гранита и камнеломки. Это было все равно что унести с берега ракушку.





В пансион мы вернулись уже в третьем часу. На первом этаже светились два окна.

 —  Наша хозяйка еще не спит. —  Я показал на окна. —  Зайдем, поговорим с ней?

Скоддланд с удивлением уставился на меня:

 —  Так поздно? —  В Холмевоге это явно было не принято. —  О чем ты хочешь поговорить с ней в такое время?

Я скинул рюкзак на пол.

 —  Хочу пожаловаться, что в этом городе плохо обращаются с приезжими.

Я постучал в дверь гостиной. Мне пришлось постучать еще раз, прежде чем она открылась. Щелка была узкая, но тем не менее я увидел, что хозяйка одета.

 —  Простите, фрекен Фюре. Я знаю, уже очень поздно, но не разрешите ли вы на минутку заглянуть к вам?

Скорбное лицо стало еще более скорбным, а дверная щель  —  еще уже.

 —  В чем дело?

 —  Речь идет о жизни и смерти, —  сказал я.

Мой ответ так смутил ее, что она без долгих слов впустила нас в гостиную. Я сел в кресло. Скоддланд остался стоять у дверей, намереваясь улизнуть при первой возможности.

На столе лежала раскрытая книга, это была Библия. Измученное, грустное лицо фрекен Фюре свидетельствовало о том, что в этот поздний час она нуждается в утешении. Она стояла посреди гостиной, обхватив себя руками за плечи, и зябко вздрагивала. Она явно нервничала, так как я медлил и не объяснял, что мне понадобилось от нее в столь поздний час. Она сказала, словно ее ночное бдение требовало оправдания:

 —  Я тут читала. У меня бессонница. Я смахнул с плеча соринку.

 —  Разве морская прогулка на веслах не помогает против бессонницы?

Она вздрогнула, глаза у нее округлились:

 —  Я... Я вас не понимаю.

Да, пятнадцать лет назад она была настоящей красавицей. Скоддланд сказал, что когда-то она была «видной девушкой». И теперь, от страха, она снова стала почти красивой. Страх способен оживить любое лицо.

Я показал на раскрытую Библию:

 —  Ну и как, вы нашли новое изречение, которым могли бы бросить в меня, когда я лягу спать... Впрочем, в этом нет необходимости, утром мы уезжаем.

Скоддланд не спускал с нее глаз. Сперва он смотрел на нее с нескрываемым удивлением. Потом на скулах у него заходили опасные желваки. Но они тут же пропали.

Фрекен Фюре покрылась смертельной бледностью. Я был беспощаден.

 —  Если вы намерены и впредь бомбардировать по ночам своих постояльцев, фрекен Фюре, запаситесь мелкими камешками и позаботьтесь, чтобы окна на ночь оставались открытыми. Хватит одной бутылки и одного разбитого окна.

Я как будто подбил ее дуплетом. Она упала на стул. Видно, ей хотелось что-то сказать, но губы у нее дрожали, она была не в состоянии произнести ни слова.

Я наклонился над ней:

 —  Вы разбили окно, чтобы мы не догадались, что им пользовались как зеркалом, открывая под определенным углом по отношению к маяку? Верно?

Больше она не могла сдерживаться. Она уронила руки на стол и спрятала в них лицо. Плечи у нее вздрагивали от безудержных рыданий.

 —  Я любила его... —  проговорила она сквозь слезы. —  Пятнадцать лет я скрывала это, потому что любила его!

Я снова про себя отметил, что Скоддланд ничего не сказал мне об этом. Он не мог не знать о ее отношениях с Зауберманном. Но отец научил его презирать сплетни маленького городка. Может, поэтому он и скрыл от меня все, что имело отношение к Художникову острову? Чтобы защитить ее, в том числе и от меня?

 —  Что же именно вы скрывали, фрекен Фюре? — как можно мягче спросил я.

Она приподняла голову и оглядела комнату пустыми глазами.

 —  Он хотел писать только то, что разбито и взято морем. Он... —  Голос изменил ей.

Мне захотелось помочь ей, я кивнул на картину, висевшую на стене  —  «Море возьмет ее».

 —  И поэтому он сам создавал себе сюжеты, верно? Птицу, которую подстрелил на море, корабль, который заманил на скалы?

 —  Я это поняла не сразу. Но потом... —  Она снова закрыла лицо руками. —  Наверное, он был душевнобольной!..

Гагара на картине была настолько живая, что было слышно, как она кричит, ударяясь о скалу. Конечно, он был сумасшедший. Потому и мог так хорошо изображать Норвегию.

Мы со Скоддландом тихонько вышли. В гостиной он не проронил ни слова, но его молчание было красноречивее всех слов. На пороге он обернулся и посмотрел на вздрагивающие плечи фрекен Фюре. И опять у него на лице мелькнуло сострадание, которое я видел у него по приезде сюда. Она, как и он, потерпела поражение в войне с провинциальным норвежским городком. Она была его сестрой по несчастью.

Ему бы ненавидеть ее, ведь она оказалась соучастницей преступления, сломавшего жизнь его отца, да и его собственную. Но в книге, раскрытой на столе, говорилось, что тому, кто много любил, многое простится. А Скоддланд хорошо знал эту книгу.





Мы зашли ко мне в комнату. Разлили остатки виски в стаканы для зубных щеток.

 —  Эгиль, как ты догадался, что это она?

 —  Только у нее могли быть основания разбить окно. К тому же только она знала, куда мы отправимся вечером.

Он задумался:

 —  Подслушала за завтраком?

 —  Да. Я помню, она подходила к столу, когда мы говорили об этом. Она спросила, не съедим ли мы еще по яйцу.

 —  Но зачем же было разбивать окно?.. Объясни мне, пожалуйста.

Я взял карманное зеркальце и поймал им луч лампы, стоявшей на тумбочке. По стене заплясал круглый зайчик.

 —  Когда Зауберманн открывал окно своего ателье под определенным углом, отблеск огней маяка попадал в мертвую зону юго-восточнее Хёгхолмена. Как раз туда, где вы с отцом видели огни маяка. Но видели их тогда только вы... Подойди к стене, Атле.

Он послушался, и я направил зайчик на стену у него над головой.

 —  Вот сейчас ты  —  впередсмотрящий. Луч проходит над тобой, и ты его не видишь. —  Луч скользнул в сторону. —  А сейчас ты  —  капитан Хогне, стоявший на мостике у правого борта. Луч проходит левее тебя.

Наконец я направил зайчик прямо ему в лицо.

 —  А вот теперь ты стоишь там, где вы стояли с отцом, посередине мостика. И вы видели огни маяка там, где был Хёгхолмен.

Я убрал зеркальце в карман. Скоддланд, присвистнув, вернулся к стакану с виски.

 —  Но какое отношение ко всему этому имела луна?

 —  А она направила меня по верному следу. Ведь луна  —  это зеркало. —  Я с благодарностью взглянул на луну через окно. —  Ночью мы находимся в мертвой зоне по отношению к солнечному свету. Но отраженным мы его видим.

 —  Отраженным луной? —  Скоддланд снова присвистнул.

 —  Да, точно так же, как вы с отцом видели в море огни маяка, отраженные окном Зауберманна.

Была уже глубокая ночь. Когда-то существовало поверье, что во время полнолуния человек становится оборотнем. Что человек может лишиться рассудка, если во время сна ему на лицо упадет лунный луч.

 —  Мне приснились очень странные сны о луне, —  сказал я. —  А кроме того, они как будто намекнули мне, что Lunacy  —  это безумие.

 —  Мало увидеть сон, его еще надо уметь растолковать! —  сказал Скоддланд. —  Спасибо тебе, Эгиль!

Он стоял у окна рядом со мной и смотрел на свой родной город. В глазах у него больше не было горечи. Рассчитался ли он с Холмевогом? Или у него просто пропала потребность сражаться с ним?

Мы молчали со стаканами в руках. Нас связали события этих дней. Мне они не дали ничего, ни статьи, ни даже маленькой заметки. Но один подарок я все-таки получил. Наверное, это и есть тот самый обходной маневр, который делает жизнь, чтобы возникла дружба, подумал я.

Скоддланд поехал сюда со мной, чтобы восстановить честное имя своего отца. Теперь действовать предстояло ему.

 —  Что ты намерен предпринять, Атле?

Он пожал плечами, с них свалилась огромная ноша.

 —  Мертвых не вернешь, а вот живые, бедняги, еще маются. —  Он кивнул на комнату, которую мы только что покинули.

 —  А тайна, которую мы раскрыли? —  спросил я. Он с улыбкой показал на окно:

 —  Тайна пусть останется луне... Так будет лучше.



Элисабет прервала молчание, наступившее после рассказа Странда. Круглыми, как у ребенка, глазами она смотрела на огонь.

 —  До чего все-таки интересно жить!

Странд был с ней согласен. Особенно интересно ему было сейчас  —  он ждал суда доктора Карса.

Долгий рассказ сожрал много поленьев, и в комнате было очень жарко. До сих пор доктор Карс сидел в застегнутом пиджаке, теперь он его расстегнул и уютно развалился в кресле. Новая проблема, поставленная в последнем рассказе, по-видимому, не потребовала от него особых усилий мысли. Он дружелюбно поглядывал на журналиста, благодарный за приятное развлечение.

 —  Итак, в этой истории вы выступали как детектив и руководствовались своими вещими снами.

Странду это понравилось:

 —  Можно сказать и так.

Директор Бёмер положил в пепельницу окурок сигары:

 —  И что же говорит наука о детективах, которые ру-ководствуются вещими снами?

 —  Что они оперируют вполне объяснимым феноменом. —  Доктор Карс просунул большие пальцы в проймы жилета. —  В истории господина Нордберга мы видели, как с помощью подсознания можно иногда разгадать тайны, недоступные сознанию. А в данном случае тайна раскрывается благодаря двум снам.

 —  Вообще-то, трем, —  поправил Странд. —  Даже четырем, я забыл про четвертый, но по-моему, и он был о том же.

 —  Помню, помню. —  Профессиональная улыбка доктора Карса подтвердила, что он  —  хороший слушатель, что ни одна деталь не ускользает от его внимания, но выбирает он самые существенные. —  Главную роль играют первый и последний сон, остальные  —  это связующие звенья. В первом сне подсознание поставило проблему, которая, когда вы проснулись, побудила вас предпринять определенные действия. В последнем сне было найдено решение этой проблемы, и опять же оно сформировалось в вашем сознании, когда вы проснулись.

Странд взъерошил свои густые волосы, словно ему требовалось привести в беспорядок прическу, чтобы навести порядок в мыслях.

 —  Но ведь в некотором смысле отгадка содержалась уже в первом сне. Правда, она была выражена символически: солнечный свет оказался вдруг лунным. А главное, этот сон приснился мне до того, как я поехал в Холмевог, и вообще до того, как я углубился в это дело!

 —  Ну и что? — Взгляд за стеклами очков был полон внимания. —  Вы хотите еще что-то сказать?

 —  Да! А тот сон, когда я понимал, что мне необходимо открыть окно? Ведь он приснился мне до того, как я побывал на Художниковом острове, то есть до того, как я догадался, что главную роль в этой истории играло зеркало!

 —  Но вы же не смогли открыть тогда окно, —  заметил доктор Карс. —  И не поняли, что за свет там прыгал. Тогда догадка только еще приближалась к вам.

 —  Нет, это были вещие сны! —  стоял на своем Странд.

 —  Едва ли. —  Доктор Карс взял коньячную рюмку за ножку и начал медленно вращать ее на столе. —  Что, собственно, произошло? Во всех трех сновидениях фигурирует свет. В первом была поставлена проблема: каким образом можно перепутать два источника света? Как «солнце» может оказаться «луной»? В другом сне у вас возникает предчувствие, начинает брезжить догадка: зеркальная поверхность. И в третьем  —  догадка переходит в уверенность. Потому что ваше сознание обогатилось новым опытом.

Он продолжал вращать рюмку, пустую и прозрачную. Смотрел через нее на свет, поворачивал под разными углами.

 —  Нет никаких оснований полагать, что человек обладает неким даром ясновидения. Фантазия сновидений пользуется только тем материалом, который поставляет ей память.

 —  Какой еще материал? — Рука Странда беспокойно ерошила волосы.

 —  Вы слышали об огнях маяка, но оказалось, что их видели совсем в другой стороне, ведь так? —  Рюмка остановилась. —  Разве в этом случае объяснение, что это был «зайчик» зеркала, не лежит на поверхности?

Голова Странда была похожа на голову мальчишки после драки.

 —  Но ведь оно пришло мне в голову только потом...

 —  Сознательно да, а подсознательно... У подсознания очень хорошая память, оно бережно хранит опыт, приобретенный в детстве. Кто из детей не пускал солнечных зайчиков обыкновенным карманным зеркальцем, которым вы так хорошо воспользовались, чтобы проиллюстрировать свою мысль Скоддланду... Догадка вполне могла вам присниться до того, как ее нашло ваше бодрствующее сознание.

 —  Насколько я понимаю, вы в этом случае признаете интуицию, доктор Карс? —  немного презрительно заметила Элисабет, она еще не забыла, как он анализировал ее «приступ истерии». —  А я-то думала, что вы допускаете эту способность только у женщин.

Доктор Карс с легким поклоном парировал ее замечание:

 —  Во сне даже мы, мужчины, умнеем, сударыня. Растрепать шевелюру Странда еще больше было бы

уже невозможно.

 —  А то, что меня потянули за рукав? Что трижды в один и тот же день я столкнулся с этой историей?

 —  Мы в науке называем это случайными совпадениями.

 —  Случайные совпадения? Три раза подряд?

 —  Подумаешь! —  Доктор Карс внимательно разглядывал граненую коробочку с костями, стоявшую на полочке под столешницей. —  Разве, играя в кости, нельзя три раза подряд получить «шестерку»? Удивительно, но случайно!

Взгляд его скользнул по каминной полке, но единорога он решительно не замечал:

 —  Как ни прискорбно, но должен сказать: я по-прежнему не вижу единорога. Не вижу!

Элисабет не могла принять такую, чисто мужскую, точку зрения и сделала типично женский вывод:

 —  Вы нам испортили все удовольствие, доктор Карс! За это вы должны что-нибудь рассказать нам!

 —  Искренне сожалею, сударыня! — Он развел руками. —  Мое ремесло в том и состоит, чтобы объяснять подобные истории. А потому не надейтесь услышать от меня что-нибудь в этом роде.

 —  Как, вам нечего нам рассказать? — Нордберг встал. —  Что ж, сейчас будет! Сейчас вы сами переживете встречу с единорогом, здесь на месте и сию же минуту!

Иногда даже психиатры испытывают нечто похожее на удивление:

 —  Что вы хотите этим сказать? Нордберг воинственно тряхнул головой.

 —  Я полагаю, что вам не повредит небольшой шок!



 —  Шоковая терапия  —  моя узкая специальность. —  Доктор Карс иронично поклонился. —  Прошу вас!

 —  Я с радостью напугал бы вас до смерти, доктор Карс, —  возбужденно продолжал Нордберг. —  Вы  —  психиатр, ваша специальность обязывает вас проникать в дебри человеческой души. Но вы не видите дальше внутренней стороны стекол ваших собственных очков!

 —  Алф! Не забывайся, ты же хозяин! — одернула его Элисабет.

 —  Мне хочется, чтобы вы хоть краем глаза заглянули в ту бездну, которая называется психическими способностями человека!

Доктор Карс положил очки на стол, его как будто задели слова Нордберга об очках.

 —  Як вашим услугам, —  сухо сказал он.

Нордберг справился со своим возбуждением. В его голосе вдруг появилось подозрительное спокойствие и мягкость:

 —  Сегодня мы выслушали три длинные истории. Три, так сказать, романа. История, которую впредь сможете рассказывать вы, доктор Карс, будет короткой новеллой. Короткой, но не менее занимательной!



ИСТОРИЯ ПСИХИАТРА, КОТОРУЮ ОН НЕ РАССКАЗАЛ, НО ПЕРЕЖИЛ



Часы в лучах лунного света

Четверо мужчин и одна женщина проводили симпозиум. Они обсуждали тему «Человек и единорог».

Было уже далеко за полночь, их беседа продолжалась несколько часов, но они так и не пришли ни к какому результату. Трое рассказали свои истории, возможно, свидетельствовавшие о встрече с этим мифическим животным. Но четвертый всякий раз доказывал, что рассказчик ошибся. Четвертый продолжал упрямо отрицать существование единорога. Наука в его лице не позволяла рогу этого удивительного создания задеть себя.

И вот сейчас этим спорам, кажется, будет положен конец. Сейчас, кажется, произойдет нечто конкретное, что, возможно, позволит им вынести окончательное решение. Нордберг вызвал доктора Карса на поединок. И доктор принял вызов.

Долгое время единственным освещением гостиной служил огонь, пылавший в камине, —  предыдущие истории требовали полумрака. Но для предстоящего опыта нужен был яркий свет. Нордберг ходил по гостиной и зажигал все лампы.

 —  Значит, вы согласны на эксперимент, доктор Карс? — Нордберг произнес эти слова так, словно речь шла об experimentum cruris  —  испытании крестом.

 —  Конечно! —  Доктор Карс еще раз протер стекла очков. —  Эксперимент  —  единственный судья в науке!

 —  Разрешите сперва задать вам один вопрос? —  Граненая коробочка с костями оказалась на столе. —  Верите ли вы, что человек усилием воли может влиять на неодушевленные предметы?

 —  Влиять? Каким образом?

 —  Вы говорили об игре в кости. —  Нордберг потряс коробочку. — Вот, например, верите ли вы, что усилием воли человек может заставить кости упасть так, как он хочет?

Шесть белых костей высыпались на стол. Доктор Карс ощупал одну из них.

 —  Это исключено. Совершенно исключено!

 —  Влиять усилием воли? —  ужаснулся директор Бёмер. —  Но тогда в обществе воцарился бы хаос! —  Директор снова, как в бридже, стал партнером доктора Карса. —  Представьте себе, что произойдет, если, например, курс акций на бирже будет повышаться или понижаться в зависимости от чьей-то воли!

Но партнером Нордберга был недаром журналист Странд.

 —  А мне это не кажется таким уж бессмысленным, —  сказал он. —  Я не сомневаюсь, что усилием воли человек может влиять на что угодно. Например, художник  —  химикалии из тюбика он превращает в восход солнца!

 —  Так далеко мои возможности не простираются, —  саркастически заметил доктор Карс.

Элисабет сочла, что и она имеет право сказать свое слово.

 —  У меня есть один камень, который меняет цвет в зависимости от моего настроения, —  сказала она. —  Когда я сержусь, он становится красным, когда огорчена  —  фиолетовым, а когда у меня есть все основания чувствовать себя счастливой  —  зеленым.

 —  Другими словами, он всегда зеленый! — галантно заметил доктор Карс и вызывающе поглядел в потолок. —  Вы обещали мне шок, господин Нордберг. Я жду!

 —  И вы его получите! —  Нордберг убрал кости и торжественно направился в другой конец гостиной.

Там стояли красивые старинные напольные часы. Он открыл дверцу часов. В тишине гостиной послышалось мелодичное тиканье маятника.

 —  Вы видите эти часы? — Нордберг сделал выразительный жест, словно демонстрировал новое, фантастическое изобретение. —  Как раз перед вашим приходом я поднял гири. Можете проверить, доктор Карс.

Доктор Карс не двинулся с места.

 —  Допустим. И что же дальше?

 —  Как видите, стрелка показывает без пяти три. Когда часы пробьют три, я их заставлю остановиться.

 —  Усилием воли?

 —  Да, усилием воли.

Доктор Карс улыбнулся доброй улыбкой психиатра, которой он обычно успокаивал своих пациентов:

 —  Я понимаю, господин Нордберг, вы обладаете чрезвычайно сильной волей. Вам ничего не стоит влиять на чувства прекрасного пола. —  Он отвесил поклон в сторону Элисабет. —  Или же на решения ваших издателей. Но едва ли вам удастся волей остановить часы!

 —  Сейчас увидите! —  Нордберг решительно подошел к стулу и выдвинул его так, чтобы сидеть прямо напротив часов.

Он сел.

 —  Но я прошу вас соблюдать абсолютную тишину. Мне необходимо сконцентрировать свою волю.

 —  Господи! —  вырвалось у директора Бёмера, он даже рот раскрыл от удивления.



 —  Невероятно! —  восхищенно пробормотал Странд. Но Элисабет вдруг заколебалась:

 —  Честно говоря, Алф, по-моему...

Доктор Карс с небывалой силой вдавил очки в переносицу:

 —  Вы сказали, после третьего удара? Нордберг скрестил на груди руки:

 —  Да, сразу после третьего удара. Директор Бёмер стукнул кулаком по столу:



 —  Честное слово, если тебе удастся остановить часы, я съем кусок картона, производимого акционерным обществом «Крафт-картон»!

 —  А запьешь бутылкой коньяка от меня! —  тут же отозвался Нордберг, он не сомневался в успехе.

Доктор Карс хлопнул в ладоши:

 —  Начинайте, господин колдун!

В последующие минуты в гостиной слышалось только мелодичное тиканье. Все пятеро замерли, не отрывая глаз от часов. Неужели произойдет чудо?

Тик-так... Тик-так... Тик-так...

Нордберг сидел, скрестив руки на груди, и его властный взгляд был устремлен на циферблат. Плотная фигура выражала предельную концентрацию. Слабый отсвет огня освещал его неправильные энергичные черты, он был похож на короля гуннов, отдавшего последний приказ перед сражением. Неужели он собирался напугать часы так, чтобы они остановились? Неужели такое возможно и они остановятся?

Тик-так... Тик-так... Тик-так...

Элисабет нервно поглядывала на мужа, нечаянно она сделала неосторожное движение, коробочка упала, и кости запрыгали по полу.

 —  Тише вы, черт бы вас побрал! —  в ярости взорвался Нордберг.

Часы продолжали тикать. Странд даже не подозревал, что тридцать секунд тянутся так долго. Директор Бёмер сидел с открытым ртом, он был готов ко всему. Он бы не удивился, если б сейчас из часов по лунному лучу вышла королева фей. Сложив руки, доктор Карс чувствовал себя в полной безопасности за стеной надежного скептицизма и незыблемости науки.

Вдруг тиканье прекратилось, часы как будто перевели дух.

Пробили три звонких удара. А потом опять:

Тик-так... Тик-так... Тик-так...

Первым опомнился директор Бёмер:

 —  Кажется, мне не придется есть картон! —  В его вздохе слышалось неприкрытое облегчение.

 —  Ну вот видите, —  с удовлетворением констатировал доктор Карс. Он сдвинул очки на лоб и вытер глаза, заслезившиеся от напряжения, —  он слишком пристально смотрел на большую стрелку, которая ползла как улитка. Нордберг сердито обернулся к жене:

 —  Это ты виновата, Элисабет! Ты меня сбила!

 —  Прости, Алф! — Элисабет подняла с пола кости. —  Понимаешь, я так нервничала...

 —  Случайное невезение, это бывает, —  утешил ее доктор Карс. —  Может, вы повторите свой эксперимент, господин Нордберг?

 —  Нет! —  отрезал Нордберг. —  Теперь уже не получится. При таком скептицизме присутствующих...

Доктор Карс поглядел по сторонам, словно перед ним сидела большая аудитория, на лице у него было написано quod erat demonstrandum («Что и требовалось доказать»).

 —  Да, колдуны никогда не ценили скептицизм.





Гости начали прощаться. Хозяева провожали их до дверей.

 —  Спасибо за вечер! Было так интересно! —  Директор Бёмер протянул Элисабет руку.

Доктор Карс тщательно замотал шею шарфом:

 —  Замечательно интересно! И не только с точки зрения психиатрии. —  Он сердечно пожал руку своему побежденному противнику.

В дверях он обернулся:

 —  Господин Нордберг, в начале нашего разговора вы помянули Юнга. А вы знаете, что однажды сказал Юнгу его великий учитель Фрейд? Фрейд сказал: «Мы должны воздвигнуть плотину против оккультизма, против всего этого черного болота!». —  Спустившись на несколько ступенек, он опять обернулся. —  Каждый, кто занимается человеческой душой, должен остерегаться этого болота, в том числе и писатели!





Элисабет стояла перед камином и собирала на поднос рюмки. Она наградила своего супруга влюбленной насмешливой улыбкой. Ее супруг, безусловно, был незаурядной личностью. Он был создан для великих поступков, не исключая и великие промахи.

 —  Думаю, этот холодный душ пойдет тебе на пользу, —  сказала она.

Нордберг открыл дверцы часов и с интересом заглянул внутрь.

 — Но почему же, черт побери, они не остановились? Вот уже целую неделю они упрямо останавливались после третьего удара. И вдруг сами собой исправились?

Элисабет засмеялась:

 —  Сегодня утром, когда тебя не было дома, к нам приходил часовщик и починил их. К сожалению, я не успела тебя предупредить.

 —  Очень жаль! —  Нордберг тяжело опустился на стул, на котором сидел во время сеанса. Небрежно откинулся на спинку, руки расслабленно лежали на коленях. От недавнего великого колдуна не осталось и следа.

Элисабет захотелось его утешить, она подошла и погладила его по голове.

 —  Я нарочно уронила кости, чтобы ты мог все свалить на меня, если эксперимент не удастся. И сохранить хоть частицу своего колдовского достоинства... —  Она о чем-то вспомнила и засмеялась. —  А твой блеф с гирями был просто великолепен. Можете сами проверить гири, доктор Карс! — произнесла она, подражая голосу мужа. —  Тебе бы играть в покер, а не в бридж!

Она вернулась, чтобы взять поднос с рюмками.

 —  Но я не понимаю, как ты можешь так жульничать, если серьезно относишься к этим вещам?

Нордберг выпрямился, лицо у него стало строгое, он приготовился к самообороне:

 —  Это невинный обман, Элисабет! Если человек так упрям и недоверчив, как доктор Карс, то вполне простительно чуть-чуть...

 —  ...помочь единорогу? —  Элисабет улыбнулась статуэтке на каминной полке и ласково ее погладила. —  Пожелаем ему удачи в другой раз!

 —  И все-таки это был не просто обман! Понимаешь, —  Нордберг как-то странно посмотрел на старинные часы, —  я ведь действительно сконцентрировался. И на секунду даже почувствовал, что обрел над ними власть!



Карс, Бёмер и Странд шли домой пешком. На осеннем ночном небе сияла круглая луна.

Доктор Карс прославился тем, что усовершенствовал Венскую систему, но сегодня он неплохо разыграл свои карты и в другом бридже.

 —  Ну, доктор Карс, последняя взятка была ваша! —  сказал директор Бёмер. —  Нордберг не смог выполнить заявленный малый шлем.

 —  А я был почти уверен, что у него все получится, —  тихо, будто самому себе, сказал Странд. —  Он выглядел совершенно одержимым, его глаза были готовы испепелить эти часы. Я просто не понимаю, как они могли его ослушаться!

 —  Ох уж эти поэтические фантазии! —  Доктор Карс оглушительно высморкался  —  казалось, загремели победные фанфары. —  Разум далеко не так забавен. Но зато он удивительно надежен!

 —  Вспомните, ведь он сам в это верил! — воскликнул директор Бёмер. —  Иначе ему не пришло бы в голову предлагать такой эксперимент!

Доктор Карс поднял на луну взгляд старого, умудренного опытом человека:

 —  Писателям это позволительно, они часто создают свой собственный миропорядок... вопреки законам природы.

Их шаги звонко стучали по асфальту. Директор Бёмер зевнул:

 —  Должно быть, уже очень поздно. Интересно, сколько сейчас? — Он повернул циферблат так, чтобы на него падал лунный свет. —  Как, только три? А я-то думал, самое малое половина пятого! Нет, у меня просто остановились часы. Сколько на твоих, Эгиль?

Странд поднял руку:

 —  Сейчас, сейчас... Господи, что это?.. —  Он тряхнул запястьем и приложил часы к уху.

 —  Что случилось? — с любопытством спросил директор Бёмер. Они задержались на углу улицы.

 —  Мои тоже остановились, и тоже ровно на трех, —  объяснил Странд. —  У вас есть часы, доктор Карс?

 —  Одну минутку. —  Психиатр сунул руку за пазуху и извлек свой хронометр, массивные золотые часы  —  сама надежность.

Последовало странное молчание.

 —  Но, помилуйте... —  пробормотал доктор Карс. —  Ведь я хорошо помню, что заводил их совсем недавно!

 —  Неужели у вас тоже остановились? —  Странд наклонился к нему.

 —  Да... —  В голосе доктора Карса послышались новые нотки. —  Да... И как раз в три часа. Так сказать, после третьего удара... Ничего не понимаю...

Он защелкнул часы и спрятал в карман жилета.



 —  Забавное совпадение! — бросил он. —  Доброй ночи, господа!

И свернул в боковую улицу.

Директор Бёмер с удивлением поглядел ему вслед:

 —  Господи Боже мой! Принять все это так близко к сердцу? Похоже, что и его...

 —  ...задел рог единорога! — подхватил Странд.

Они переглянулись. Наконец директор Бёмер сказал:

 —  Нет, последняя взятка досталась все-таки не ему! Над ними в ночном небе, словно светящийся туз, сияла луна.