Люк Босси
«Манхэттен по Фрейду»
Кристиане и Мишель
1
С высоты сорокового этажа он смотрел, как чайка, покоренная красотой города, камнем падает в недра Манхэттена. Хотел бы и он последовать за этой птицей, нырнуть в сияющее средоточие камня и стали, преобразившее городской пейзаж.
Его взгляд углубился в нескончаемые архитектурные каньоны, расположенные между рекой Гудзон и проливом Ист-Ривер. Прошло два десятилетия, с тех пор как возник первый генератор электрической энергии на Пирл-стрит, и теперь перед его глазами в глубине черной ночи простиралась сияющая галактика.
Где-то далеко внизу, несмотря на поздний час, улицы были запружены людьми, никто из которых не имел ни малейшего представления о том, что же такое Манхэттен на самом деле. Они и не подозревали о том, какое сверхъестественное честолюбие породило этот уголок земли, эту божественную геометрию, место, где ежедневно совершались священные обряды.
Он вздрогнул всем телом, услышав звон колоколов: часы на небоскребе показывали полночь. С удовлетворением отметил, что прекрасно владеет своими нервами. Дыхание оставалось спокойным. Виски — сухими. Сердцебиение — ритмичным.
А рядом слышалось прерывистое, неровное дыхание, стук обезумевшего сердца.
Жертва ждала его.
Он подошел к клетке и открыл ее.
Птицы тут же устремились к обнаженной груди предателя, задевая рану крыльями.
Предатель должен искупить свою вину.
Но не сразу.
Сначала он снимет с него тряпки, накормит и напоит его. Страдания должны длиться как можно дольше, чтобы наполниться особым смыслом.
Жертва смотрела на него лишенными всякого выражения глазами, из которых утекала жизнь.
И вдруг в этих потухших глазах мелькнул огонь.
В доли секунды беспомощная жертва распрямилась и схватила его за горло.
Он проснулся. В висках стучало, грудь была покрыта испариной. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять — это был сон. Сон, в котором он убивал человека, который пытался убить его самого.
Через некоторое время он пришел в себя и почувствовал облегчение пополам со смутной тревогой, которое испытывает каждый вынырнувший из кошмара.
Он успокоился еще больше, когда вспомнил о том, что не все в его сне было вымыслом.
Предатель действительно там, наверху, агонизирует, глядя в самое высокое окно небоскреба.
Торжествующая улыбка осветила его лицо.
2
— Доктор?
— …
— Доктор!
Сидевший во вращающемся кожаном кресле, очнулся от задумчивости.
— Мадемуазель?
Изольда Брехайм, лежавшая на диване, приподнялась, опираясь на локоть, чтобы заглянуть ему в глаза.
— Каждый раз, закуривая сигару, вы отвлекаетесь от того, что я вам рассказываю, — сказала она. — Ваше молчание приобретает другое качество. Вы словно не здесь.
— Вы правы, — признал Фрейд, последний раз затягиваясь и кладя сигару «Трабукко» в пепельницу. — Мне казалось, что я уже в Америке. Всего через десять дней я буду там.
— Я спрашиваю себя, — продолжала Изольда, — не коренится ли ваша любовь к сигарам в детской фиксации на материнской груди…
— Иногда сигара — это просто сигара, — заметил Фрейд.
Он бросил взгляд на швейцарские часы, свадебный подарок жены. Часы постоянно напоминали ему о том, что Марта была богаче него, когда выходила замуж.
И добавил:
— Сеанс закончен.
— Доктор Фрейд!
Изольда резко села на диване, обратив свое молодое свежее лицо к Фрейду, и устремила на него светящиеся умом глаза:
— Несколько лет назад вы посвящали целые дни лечению пациентов! Говорят, вы даже устраивали сеансы для друзей во время долгих прогулок в Альпах. А мне вы уделяете всего пятьдесят пять минут, раз в неделю, в одно и то же время, в вашем кабинете, на вашем диване…
— Я усовершенствовал свою технику, — сказал Фрейд. — Методы, о которых вы говорите, относятся к допсихоаналитической эре. К тому же вы у меня одиннадцатая пациентка за день. Я устал.
— Это не оправдывает ваше безразличие ко мне! — сказала Изольда, вставая. На лице ее появилось обиженное выражение. — Вы, конечно, предпочитаете более интересных пациентов, вроде Крысиного Человека… Конечно, по сравнению с его проблемами, мои кажутся вам пустяками.
— Я очень внимательно отношусь к вашему лечению, — возразил Фрейд. — И мои чувства никакой роли здесь не играют. Я забываю о собственных пристрастиях, как хирург, стремящийся к единственной цели — удачному завершению операции. Вероятно, мое поведение кажется вам непонятным, но оно объясняется желанием как можно лучше отразить ваши внутренние поиски…
— …как в зеркале, я знаю, — со вздохом закончила Изольда. — Но я надеялась, что однажды мы станем в какой-то степени коллегами. Почему вы останавливаете меня всякий раз, когда я пытаюсь найти бессознательные мотивы вашего поведения?
Фрейд улыбнулся упорству Изольды. Разумеется, она права: в пациентах его в первую очередь интересовали те проявления болезни, которыми должна заниматься медицинская наука. Иначе невозможно. Работа не увенчается успехом, если между ним и пациентом установятся более тесные, личные отношения.
— Мадемуазель Брехайм, — произнес он твердо, — я уверен, что в будущем вы станете первоклассным психоаналитиком. Но ваше лечение не окончено, поэтому я и не позволяю вам подвергать психоанализу кого-то другого. Тем более вашего врача, который посвятил немало бессонных ночей самоанализу и заслужил передышку от воспоминаний о своем раннем детстве.
Изольда, хотя и не до конца убежденная, понимающе кивнула.
— Мы возобновим сеансы после моего возвращения в конце сентября, — заключил Фрейд.
Молодая женщина молча оделась, потом нежно пожала Фрейду руку.
Пятидесятилетний профессор стал для нее не просто врачом, а духовным отцом и создателем профессии, которой она собиралась посвятить себя в будущем. Она считала полезным провоцировать его, но сердить ни в коем случае не хотела.
Зигмунд Фрейд проводил мадемуазель Брехайм, последнюю за день пациентку, и заметил, что его руки дрожат сильнее, чем обычно. Тревога нарастает, констатировал он. Ему показалось, что она возникла в тот момент, когда Изольда упомянула Крысиного Человека.
Это прозвище Фрейд дал своему пациенту Эрнсту Ланцеру потому, что того преследовала мысль о восточной казни, для которой используют голодных крыс. Ланцер панически боялся, что его отца подвергнут подобной пытке, и в то же время слышал внутренние голоса, приказывавшие ему убить отца.
Но почему замечание, касающееся этого больного, так его взволновало? Что ж, тут все просто. Страхи Ланцера частично объяснялись давним воспоминанием: в детстве отец наказал его, застав за мастурбированием. Сам Фрейд во время самоанализа обнаружил у себя похожую психическую травму. В тот день, когда семилетний мальчик случайно описался в спальне своих родителей, Якоб Фрейд вынес приговор, до сих пор звучавший в ушах Фрейда:
— Никогда из этого ребенка не выйдет толку!
Этот постыдный эпизод вновь всплыл в его памяти — несомненно, как реакция на чувство гордости, испытываемое им в связи с поездкой в Америку. Стэнли Холл, ректор Университета Кларка в Массачусетсе, пригласил Фрейда прочитать пять лекций перед известными людьми, среди которых будут и лауреаты Нобелевской премии. К приглашению прилагались щедрое вознаграждение, почетный диплом и заверение в том, что эта поездка будет способствовать развитию идей психоанализа…
Что еще он мог сделать, чтобы заставить замолчать своего отца, считавшего его потерянным для общества? Стать промышленником (и продавцом оружия), как Крупп? Мэром Вены (и антисемитом), как герр Люггер? Или коммерсантом, достаточно ловким для того, чтобы избежать разорения?
В отличие от вас, папа.
Нет, он не должен упустить случай доказать, что старый Якоб ошибался.
Вот уже несколько месяцев мечты, словно волны, упорно несли его к Америке. Он охотно прислушивался к тому, чему на английском языке нашлось идеальное название — day dreams. Его поездка несомненно станет великолепным «дневным сновидением».
Едва он взял сигару и торжествующе затянулся, как в дверь постучали.
— Это я! — раздался громкий, возбужденный голос.
Фрейд нахмурился. Карл Юнг должен был присоединиться к нему лишь завтра и сопровождать его в Бремен, где в порту у причала стоял трансатлантический лайнер «Джордж Вашингтон». Но Юнг явился в Вену на день раньше.
Этот внезапный приезд был наглядным проявлением одной из форм нетерпения по отношению к авторитету Фрейда.
Он открыл дверь. На пороге стоял крепкий, хорошо сложенный человек, весь облик которого свидетельствовал о его силе и здоровье.
— Я больше не мог сидеть в Цюрихе, — сказал Юнг, поправляя на носу круглые очки в тонкой оправе.
— Почему же?
— Все это стало просто невыносимо…
— Что именно?
— Сабина…
Фрейд кивнул и пошел к столу, чтобы взять коробку с сигарами. Он прекрасно знал о страстной любви Юнга и Сабины Шпильрейн, молодой пациентки клиники Бургхёльцли, где работал Юнг. Сабина даже написала Фрейду, обращаясь к нему за советом как к лучшему другу своего любовника.
В письме говорилось о том, что Юнг расхваливал ей жизнь, подчиненную плотским порывам; что он поклялся, что его жена Эмма не будет возражать против их связи. Более того, он рассказывал ей о пользе полигамии. Короче, заморочил ей голову всяким вздором.
— Нет, спасибо, — сказал Юнг, когда Фрейд предложил ему сигару. — Не на пустой желудок.
Еще одно проявление независимости, подумал Фрейд, считавший, что уже весьма убедительно доказал своему собрату, что курение является одной из самых доступных радостей жизни и эффективным способом успокоить расшатанные нервы.
— Что между вами произошло? — спросил он.
— Позавчера мы вместе вошли в транс, чтобы пообщаться с ее предками, — объяснил Юнг.
Фрейд с трудом скрывал раздражение. Интерес Юнга к спиритизму бесил его.
— Разговаривая со своим дедушкой, московским купцом, — продолжил Юнг, — Сабина попросила у него прощения за свои необоснованные упреки. Это было как озарение! Я понял, что все наши проблемы от того, что Сабина ничем не обосновывает свое лечение, то есть не платит за него. Если бы между нами сохранились отношения врача и пациента, ничего подобного не случилось бы. Но если отношения дружеские… как избежать взрыва чувств? Я написал ее матери письмо с просьбой уплатить мне за два года лечения.
— И что же ее мать? — Фрейд, расстроенный нелепым поведением коллеги, погладил рукой бороду.
— Это было глупо, — признал Юнг. — Госпожа Шпильрейн решила, что я торгую спокойствием ее дочери. А Сабина пригрозила сообщить обо всем моему начальству и навсегда уехать в Россию.
Фрейд успокаивающе коснулся руки собрата.
— Я напишу Сабине, — сказал он. — Объясню, что она должна расстаться с вами, не испортив ни вашу, ни свою карьеру.
— Но она не должна знать, что я вам все рассказал…
— Она ни о чем не узнает.
Светло-голубые глаза Юнга еще больше посветлели.
— Это было бы великолепно! Не знаю, как вас благодарить!
— Мне не нужна благодарность. Вы должны отбросить все посторонние мысли и сосредоточиться на нашей миссии. Поездка в Америку для меня очень важна.
Мягкие и прозрачные слова лились легко, но Фрейда не оставляло ощущение, что тяжелая зловонная волна возмутила озеро его совести.
Чтобы вызвать симпатию своего протеже, он, в ущерб интересам пациентки, вступил с ним в сговор. Настанет день, когда ему придется расплачиваться за эту слабость.
Несколько часов спустя, поужинав с четой Фрейд, Юнг вышел из дома номер девятнадцать по улице Берггассе, под тусклый свет фонарей, и быстро зашагал, обгоняя прохожих. Стоя у окна гостиной, Фрейд смотрел ему вслед.
Вся любовная история Юнга прошла у него перед глазами.
Когда Юнг в первый раз нанес ему визит, Фрейд прослезился, расчувствовавшись от того, что его идеями заинтересовался столь известный ученый. Швейцарский врач действительно прославился в очень молодом возрасте, открыв революционный метод диагностики некоторых душевных заболеваний. Он стал пионером в лечении шизофрении, или «раннего слабоумия», даже сам этот термин, как и «аутизм», был придуман в его цюрихской больнице.
То, что Юнг признал спорные принципы психоанализа, стало неслыханной удачей. В кругу венских психоаналитиков Фрейд объявил Юнга своим Kronprinz — наследным принцем, преемником. Юнг, со своей стороны, написал, что его с Фрейдом связывает дружба «отца и сына».
Но отношения их очень быстро начали портиться.
Несмотря на свой талант, Юнг увлекался вещами, которые Фрейд считал бессмысленными с научной точки зрения, — телепатией, алхимией, ясновидением, оккультизмом. Его связи с женщинами также становились все более скандальными. И поскольку Юнг страдал оттого, что Фрейд осуждал его поведение, он старался оспорить одну из основополагающих теорий фрейдизма — главенствующую роль сексуальных импульсов в формировании личности.
Фрейд же настаивал на том, что развод Юнга с женой надо любой ценой предотвратить. Или хотя бы отложить, чтобы избежать немедленного скандала.
Присутствие Юнга, пусть даже мистика и обольстителя, удивительным образом вдохновляло Фрейда; кроме того, теперь, когда на них нападают со всех сторон, необходимо действовать заодно. Буквально на прошлой неделе ассоциация врачей-консерваторов выпустила памфлет, в котором утверждалось, что публикации Фрейда и Юнга — порнография и место любого психоаналитика в тюрьме.
Хуже всего, если разногласия достигнут апогея во время их совместного американского путешествия! Бонапарт потерял Великую армию в России, и Фрейд спрашивал себя, не будет ли сентябрь 1909 года отмечен крахом психоанализа в Америке.
В памяти Фрейда всплыли слова, принадлежавшие матери маленького императора, обладавшего непомерно большим эго: «Все это хорошо, вот бы еще и продлилось подольше».
Ему, Фрейду, будет хорошо лишь тогда, когда он уверится в том, что дело его долговечно.
3
Самым знаменательным событием года для нью-йоркской полиции стало приобретение десяти «фордов» модели «Туринг». Автомобиль был легкий, с усовершенствованной трансмиссией, выигравший весной первые гонки «из конца в конец» между Нью-Йорком и Сиэтлом.
Главный инспектор Рейнолдс Кан несколько месяцев бился с коррумпированными чиновниками администрации, и те в конце концов выделили часть средств из годового бюджета на приобретение машин, которые до сих пор чаще служили преступникам, чем полицейским.
Чтобы наверняка получить «Т» в свое распоряжение, Кан являлся на службу ни свет ни заря, и сегодня, 29 августа 1909 года, не было еще и восьми часов утра, а его машина уже проезжала мимо вязов по Коламбус-авеню, одной из самых роскошных улиц Вест-Сайда, протянувшейся широкой полосой между Центральным парком и рекой Гудзон.
Кан остановился у дома номер 1303, элегантного особняка в стиле ар-деко, с балконами, отделанными кованым чугуном. Поправив фетровую шляпу, он вышел из машины и быстро поднялся по ступеням, ведущим к массивной дубовой двери. На первый звонок никто не открыл. Он уже собирался позвонить второй раз, когда дверь приоткрылась и на улицу выглянула перепуганная молодая служанка:
— Боже мой! Сударь, надо вызвать полицию!
— Я как раз из полиции, — ответил Кан.
Дрожащая девушка впустила его в дом. В холле лаяли два лабрадора, на которых никто не обращал внимания.
— Что произошло?
— Там, наверху!.. Господин Корда!
— Что с ним?
— Его убили!
Кан выхватил из кобуры кольт и ринулся вверх по лестнице. Услышав громкие голоса, он устремился к комнате, находившейся в конце длинного коридора, устланного толстым ковром.
Вбежав в открытую дверь, он едва не споткнулся о лежавшую на полу молодую женщину с длинными черными волосами и мертвенно-бледным лицом. Кан тут же узнал Грейс Корда, единственную дочь хозяина дома.
Служанка склонилась над ней, поднося к носу флакон нюхательной соли и безуспешно пытаясь привести в чувство. Кан опустился на колени и пощупал пульс девушки.
— Она жива? — спросила служанка.
— Да, просто потеряла сознание, — ответил Кан, поднимаясь.
Он поднял глаза и с ужасом уставился на кровать, занимавшую середину комнаты. Август Корда лежал на ней, скрестив на груди руки. Его халат распахнулся, открывая окровавленный низ живота. Кровь пропитала простыню, и вокруг тела образовался пурпурный круг.
Кан бросился к телефону, поднял трубку, несколько раз повернул ручку.
— Слушаю вас, какой номер? — раздался голос телефонистки.
— Мелберри 5-53-00.
Дожидаясь, пока его соединят с комиссариатом на Мелберри-стрит, Кан не мог отвести взгляда от покойника. Инспектор ясно видел, что в широко раскрытых глазах Августа Корда застыло изумление, словно Август Корда никак не мог поверить, что рок сыграл с ним такую злую шутку.
Через час Томас Салливен, дивизионный комиссар нью-йоркской полиции, лично прибыл на место убийства.
Его присутствие говорило о том, что дело относится к разряду незаурядных.
Убитый был влиятельным человеком. Финансист, строительный подрядчик, сторонник урбанизма, Август Корда сумел за последние двадцать лет привлечь к Манхэттену внимание всего мира, и сделал это очень простым способом — он решил, что Манхэттен должен стать самым высоким городом в мире. Корда заставил строителей соревноваться, и в небе города пышным цветом расцвели небоскребы.
Увидев Салливена, Кан внутренне собрался: нужно вести себя осмотрительно, иначе есть риск потерять это дело.
— Вас-то как сюда занесло? — спросил его Салливен, чей раздосадованный вид объяснялся тем, что ему пришлось оторваться от завтрака.
— Корда хотел меня видеть.
— Зачем?
— Не знаю. Но я надеялся получить от него дополнительное финансирование. Нам нужно пополнение.
Салливен, которого Кан давно уже зачислил в свиту лизоблюдов мэра Макклиллена, истинного начальника нью-йоркской полиции, сердито посмотрел на него:
— Не стоило брать на себя такую инициативу. Бюджетом полицейского департамента занимается муниципалитет.
Кан еле удержался, чтобы не ответить, что полицейский департамент, беспомощность которого стала притчей во языцех и большая часть бюджета которого расхищалась коррумпированными чиновниками, давно превратился в бордель.
— Оставим пока этот разговор, — сказал Салливен, поглаживая усы. — Что у вас тут?
— Орудие убийства не найдено, — ответил Кан. — Но это что-то острое. Единственный удар нанесен в низ живота. Судя по тому, как окоченело тело, Корда умер ранним утром. Я отправил его на вскрытие.
— Никто ничего не слышал? — спросил Салливен.
— Служанки спали, и собаки не лаяли. Но сюда прибежала дочь Корда, комната которой находится в другом конце коридора. Служанка, которая нашла тело, обнаружила Грейс Корда без сознания в нескольких метрах от кровати. Не исключено, что она видела убийцу. Но она еще слишком слаба, и я не могу ее допросить.
— Кто еще здесь живет?
— Западное крыло занимает брат Августа Корда, Герман, с двумя слугами, но они сейчас уехали в Вашингтон. В этом крыле жил еще личный секретарь Августа, Джон Менсон. Он исчез. Выяснилось также, что он дал свой неправильный адрес. На Двадцать второй улице находится склад большого магазина братьев Штерн.
— И где же тогда живет этот Менсон?
— Ренцо расспрашивает о нем служанок.
— Это точно его рук дело. — Салливен самодовольно засопел, сложив руки за спиной.
— Все окна и замки целы, — продолжал Кан. — Действительно, складывается впечатление, что убийца находился в доме. Менсон мог убить Корда и оглушить Грейс, пришедшую на помощь отцу. Вот этим…
Он указал на стол, где стояла небольшая скульптура — бородатый монах, попиравший голову льва ногой.
— На голове святого Иеронима следы крови, — продолжал Кан. — Анализ покажет, отцу или дочери она принадлежит.
Салливен удовлетворенно кивнул:
— Найдите этого Менсона, и дело будет раскрыто.
— Вряд ли все окажется так просто, — возразил Кан, которого начинала раздражать самоуверенность комиссара. — Ведь ничего не украдено. И даже если убийца — Менсон, то его, скорее всего, просто наняли. У Корда были враги.
— Это не ваша забота, — сказал Салливен. — Я ведь еще не решил, кто будет вести это дело.
Кан напрягся.
— Устав гласит, — произнес он твердо, — что расследованием занимается полицейский, первым прибывший на место преступления.
— Устав, вот именно, — заметил Салливен. — Я подумаю, как применить его положения на практике, если вы за сутки найдете Менсона.
Он пристально посмотрел на Кана, словно подчеркивая неуместность дальнейших препирательств.
В холле Кан подошел к Маттео Ренцо, единственному полицейскому, которому доверял. Кану нравились люди, осмеливавшиеся спорить с судьбой. Ренцо, родившийся в Маленькой Италии, пренебрег авторитетом Мано Нера и пошел служить в полицию. Кроме того, легкий характер молодого италоамериканца служил идеальным противовесом вспыльчивому нраву Кана.
— Они ничего толком не знают, — сказал Ренцо, указывая на служанок. — Менсон проработал тут всего три месяца. Болтливостью не отличался. Но та, что помоложе, говорит, что парень он красивый и однажды подарил ей нюхательный табак в пакетике из магазина с Оксфорд-Сити.
— Оксфорд-Сити?
— Да, в центре Файв-Пойнтс…
Файв-Пойнтс. Вот уже четыре десятилетия полицейские Нью-Йорка выбивались из сил, чтобы избавить этот квартал, расположенный в самом сердце Манхэттена, от организованной преступности.
— Если вам нужен наемный убийца, там вы найдете самых лучших, — произнес кто-то позади Кана.
Инспектор обернулся. Перед ним стоял похожий на мышь маленький человек в шляпе набекрень. Кан напряг память, мысленно перебирая сотни карточек с описанием примет, которые ему приходилось ежедневно просматривать.
— Рой Блэйк.
— К твоим услугам, инспектор, — ответил тот.
— Что тебе тут нужно?
— Я работаю на «Пинкертона». Две недели назад агентство наняло меня, чтобы я глаз не спускал с Корда. По его же собственной просьбе.
— Похоже, ты их все-таки спустил…
— На мне была только дневная слежка.
— И зачем это понадобилось Корда?
— Он чувствовал какую-то опасность.
Кан недоверчиво посмотрел на Блэйка. Бывший репортер из «Нью-Йорк джорнал», желтой газетенки Уильяма Рэндольфа Херста, переквалифицировался в профессионального детектива? Ничего удивительного. Вот уже несколько лет как Манхэттен наводнили частные детективы, обладавшие бесценным преимуществом по сравнению с полицией — они могли использовать в работе любые методы, даже незаконные. Среди них можно было найти шпионов, налетчиков, поджигателей, тех, кто подкупал судей, штрейкбрехеров. И даже убийц.
В Манхэттене едва ли не сотня сыскных агентств. «Пинкертон», самое старое из них, отличалось высокими ценами и богатой клиентурой.
— Ты больше не работаешь на Херста?
Блэйк скривился:
— Нет, я теперь только в «Пинкертоне».
— Ладно… — Кан кивнул. — У тебя есть что-нибудь на Менсона?
— Он тесно общается с ребятами из Файв-Пойнтс. Я как-то проследил за ним. Он шел на какое-то сборище социалистов и анархистов. Я сообщил Корда о том, где ошивается его секретарь.
— И как он отреагировал?
— Запретил следить за Менсоном. — Блэйк сладко улыбнулся. — Могу помочь тебе его найти. Я знаю Файв-Пойнтс как свои пять пальцев. Гораздо лучше, чем твои бездарные ищейки.
Кан покачал головой. Если его подозреваемого арестует «Пинкертон», то Салливен точно отберет у него дело.
— Не суй туда свой нос!
— У нас демократия, — возразил Блэйк. — Я хочу получить вознаграждение, и ты не можешь мне этого запретить.
— Не знаю, в какие игры ты играешь, — сказал Кан, — но советую держаться подальше. Иначе упрячу тебя за решетку за убийство Корда.
— И зачем, по-твоему, мне это было нужно? — возмутился Блэйк.
— Ради сенсации. Журналисты уже совершали убийства, чтобы продать три колонки текста.
— Отвяжись, — нервно произнес Блэйк. — Ты же не хочешь, чтобы Херст всем растрезвонил о том, как десять лет назад тебя выгнали из бостонской полиции, потому что ты давал волю кулакам?
Кан положил руку Блэйку на плечо, развернул его и с нескрываемым презрением подтолкнул к выходу:
— Убирайся!.. — Потом повернулся к Ренцо: — Вызываем патруль в Файв-Пойнтс, прочешем весь квартал. Начнем с табачной лавки.
— Дельце может оказаться жарким, — заметил Ренцо.
— Жарче, чем обычно?
— Кид Твист вне себя — лейтенант Анж де Марэ отбил у него подружку. Гангстеры постоянно устраивают разборки между собой, но они могут помириться, если кто-нибудь влезет в их дела…
— Мы будем вести себя тихо, — сказал Кан.
Кан шел вслед за Ренцо по улице, чувствуя, как его переполняет энергия. Ему действительно выпал уникальный случай. Преступность бурно росла, но сенсационные убийства случались не часто. С начала века их можно было пересчитать по пальцам одной руки.
В 1901 году всех потрясло убийство президента Уильяма Маккинли на панамериканской выставке в Буффало. Анархиста Леона Чолгоша вдохновило совершенное годом ранее убийство короля Италии Умберто I. Он даже использовал такой же пистолет, как убийца короля.
В 1903 году Лутгерт, производитель сосисок из Чикаго, убил жену, расчленил ее тело и сбросил в одну из заводских мясорубок.
В 1906 году угольный барон Гарри Toy, стоя на крыше спортивного комплекса Медисон-сквер-гарден, выпустил три пули в лицо построившему его архитектору Стенфорду Уайту. Общественное мнение было потрясено тем, что мужчины враждовали из-за хористки Эвелин Несбитт. Уайт лишил ее невинности, Toy на ней женился.
Август Корда еще при жизни стал легендой. Расследование его убийства давало Кану шанс прославиться, и кроме того, в случае успеха, он мог надеяться, что сдвинет с мертвой точки одно очень важное для него дело — реформу городской полиции. Его подчиненные превратились в мусорщиков, смывающих кровь с тротуаров, — а должны были не давать ей проливаться. Преступность в Нью-Йорке уже достигла самого высокого уровня в мире, и положение продолжало ухудшаться.
Для организации безукоризненной сыскной работы — с использованием базы отпечатков пальцев и антропометрических данных, результатов статистических исследований и лабораторных анализов — требовались средства. Которые он, главный инспектор Кан, не получит, тратя время на прогулки по усеянным конскими яблоками кварталам с дурной репутацией.
А получит он их, распутав это дело, такое же жирное и сочное, как знаменитый стейк из ресторана «Делмонико», который он обязательно закажет, как только поймает убийцу Корда.
Кан держал в руках не просто убийство.
Он держал в руках самый главный шанс своей жизни.
4
Солнце сверкало над тремя трубами океанского судна «Джордж Вашингтон», которые энергично извергали в небо плотные клубы белого пара.
На верхней палубе легкое облачко дыма окутывало психоаналитиков Зигмунда Фрейда, Карла Юнга и Шандора Ференци, которые дружно курили, удобно устроившись в шезлонгах.
Фрейд приподнялся на локте и протянул Юнгу путеводитель «Бедекер» по Нью-Йорку, который он только что просмотрел.
— Цены в Манхэттене неслыханные. Гостиницы, ужины, извозчики… Ночь в отеле стоит больше двадцати долларов!
— Мы не сядем на мель благодаря богатым пациентам, — подмигивая ему, сказал Юнг.
В этот девятый и последний день их путешествия настроение у Юнга было просто великолепное. Казалось, расстояние, отделяющее его от Сабины, воздействовало на его нейроны, как психотропное вещество, и чем больше это расстояние становилось, тем в большую эйфорию он впадал.
Фрейда поведение ученика необычайно раздражало. С самого начала путешествия неосторожные высказывания и поступки Юнга выдавали его желание превзойти учителя.
Два вечера кряду он после ужина случайно брал со стола ключи от каюты Фрейда вместо своих. Бесспорный признак того, что он хотел спать в его кровати. И это было не стремление к гомосексуальной близости, а желание занять место Фрейда во главе психоаналитического движения.
Утром Юнг пролил кофе на программу лекций. Он извинился за свою неаккуратность, но при этом чрезвычайно ловко испачкал именно то место, где был напечатан список работ Фрейда.
После этих происшествий Фрейд, естественно, был не в духе, и тут, за несколько часов до прибытия в Америку, Юнг повернулся к нему и заявил:
— Кстати, сегодня ночью я видел странный сон.
Ференци, молодой венгерский психоаналитик, которого Фрейд пригласил присоединиться к ним, оторвался от «Ежегодника психоаналитических исследований», первого психоаналитического журнала, в чтение которого был до сих пор погружен.
— Ну так расскажите же нам! — сказал он.
— Мы проанализируем его вместе, — предложил Фрейд.
Юнг согласился и, прикрыв глаза, начал рассказ:
— Итак, я захожу в небольшой особняк, который как будто хорошо мне знаком.
— В Цюрихе?
— Нет, в Вене. Фасад его отдаленно напоминает ваш дом на Берггассе. Я на втором этаже, в комнате, отличающейся буржуазной роскошью, с прекрасной мебелью в стиле рококо. Спускаюсь по лестнице на первый этаж. Тут обстановка очень древняя, средневековая. Стены покрыты красной плиткой. Я продолжаю спускаться по каменной лестнице в подвал. Это помещение античных времен, со сводчатым потолком. Я узнаю венецианскую штукатурку на стенах, изобретенную еще римлянами. В полу я вижу плиту с кольцом.
— Вы ее поднимаете…
— …снова спускаюсь по лестнице и оказываюсь в пещере. В пыли я замечаю черепки какого-то сосуда, следы первобытной цивилизации. Роюсь в них — и обнаруживаю два человеческих черепа, очень старых, наполовину раскрошившихся… — Юнг открыл глаза и улыбнулся Фрейду. — И тут я просыпаюсь.
Фрейд почувствовал, что сердце его забилось сильнее, чем обычно.
— Дом — это образ вашего «я», — сказал он. — Сам по себе сон — это, конечно, выражение подавленного желания, которое я охарактеризовал бы как желание особенное, жизненно важное для вас.
— Вы уже представляете, что это за желание?
— Мне кажется, череп в пещере означает желание избавиться от кого-то, кто вредит вам. Спрятать его как можно дальше, в прошлое…
— Там было два черепа, — напомнил Юнг. — И потом, кто бы это мог быть?
Фрейд нашел лишь один ответ на этот вопрос: Юнг открыто желал его, Фрейда, смерти. Он хотел свергнуть своего учителя, заставить его исчезнуть в подземельях своего бессознательного.
Потрясенный, он попытался скрыть свою растерянность.
— Может быть, это Сабина? — наугад предположил он.
— Но я не хочу убивать Сабину! — с возмущением произнес Юнг. — Это бессмыслица!
— Вы не можете этого знать, — возразил Фрейд, раздраженный агрессивным тоном Юнга.
— Я не желаю ей зла, — твердо сказал Юнг. — Доктор Фрейд, вы не говорили бы так, если бы хоть раз безумно любили женщину.
— Что вы хотите этим сказать?
— Прошу меня извинить, но ваша супруга Марта — лишь ваша спутница, она не вызывает у вас страсти. А к свояченице Минне вы испытываете платоническое чувство, amor intellectualis.
[1] Это прекрасно, но не имеет ничего общего с настоящей любовью.
— Я был бы вам признателен, если бы вы сумели доказать мне существование этой настоящей любви, — саркастически сказал Фрейд. — И напоминаю, что психоанализ не обязывает вас испытать чувства, которые вы пытаетесь понять…
— Психоанализ все вытерпит, — раздраженно заявил Юнг. — Что же касается снов, я, честно говоря, не уверен, что они замаскированно выражают наши скрытые желания. Я скорее склоняюсь к тому, что они ясно показывают, в какую сторону нас хотело бы направить наше бессознательное. Они взывают к действиям, а не выражают подавленные желания.
Это уже было слишком. Сначала Юнг пожелал ему смерти. А затем открыто начал оспаривать принципы, изложенные в «Интерпретации снов», его основополагающем труде.
Враждебность Юнга решительно не знала границ.
Фрейд хотел возразить, но его пульс участился, а потом стрелка внутренних часов словно замерла в его голове. Голова сползла по спинке шезлонга, он сильно побледнел. Колени его непроизвольно подергивались. Одним прыжком Юнг оказался рядом, схватил его за запястье.
— Пульса нет! — вскричал он.
Ференци наклонился к Фрейду и тоже констатировал остановку дыхания.
— Он умер, — взволнованно проговорил Юнг. — Боже мой, он умер!
— Это обморок, — поправил его Ференци, взял стакан с водой и брызнул в лицо Фрейду.
Через минуту тот открыл глаза. Прошло еще несколько секунд, и сознание его прояснилось.
— Что со мной произошло? — спросил он.
Юнг стоял перед ним на коленях.
— Мне так жаль, — произнес он со слезами в голосе.
— Вами овладели сильные эмоции, — ответил Ференци. — Это спровоцировало понижение давления, вызвавшее задержку мозгового кровообращения.
— Это я виноват, — сказал Юнг. — Не надо мне было так с вами говорить. Я на секунду подумал, что…
Фрейд с облегчением почувствовал, что Юнг по-прежнему любит его, по крайней мере сознательно. Он покачал головой:
— Это, наверное, из-за вина, которое мы пили вчера вечером. Видимо, сочетание спиртного и табака..
— Обещаю, — сказал догадливый Юнг, — что буду оказывать вам посильную помощь во всем во время нашего пребывания в Америке.
— Не сомневаюсь в этом, — сказал Фрейд.
— Как бы там ни было, в ближайшие дни вам надо поберечь здоровье, — вздохнул Ференци. — Иначе вам не хватит сил на лекции.
— На твердой земле мне сразу станет лучше, — ответил Фрейд и погрузился в размышления.
Он испытал сильные эмоции, это верно. Но почему же он так внезапно лишился сознания? Вывод ужаснул Фрейда: оказывается, он без малейшего сопротивления поддался Юнгу, желавшему его смерти. Он словно репетировал собственную кончину.
Яркое, как никогда, озарение привело к догадке: в глубинах его сознания, подобно спруту, притаилась смерть.
В его психике обитал Танатос, инстинкт смерти, тесно связанный с Эросом, инстинктом жизни.
— Земля!
Фрейд поднял голову. Пассажиры столпились у поручней вдоль палубы.
— Америка!
Фрейд тоже встал, не приняв руки, которую заботливо подал ему Юнг. Голова кружилась. Пошатываясь, он подошел к поручням и посмотрел в ту сторону, куда показывали вытянутые руки. В нескольких сотнях метров от лайнера из воды показался смутно знакомый массивный черный силуэт.
— Кит, — прошептал Фрейд.
— Какой кит? — насмешливо переспросил Юнг. — Мы прибываем в Манхэттен.
Фрейд прищурился, понял, что забыл надеть очки, и смущенно вернулся за ними к шезлонгу.
Взглянув вновь на черный силуэт, он убедился в своей ошибке.