Серж Брюссоло

Печальные песни сирен

АПОКАЛИПТИЧЕСКАЯ МЫШЬ

Cначала в потолке станции метро появляется трещинка. Крик-крак-криик-криик… Никто, конечно, не слышит этих звуков, заглушаемых поездами. А они едва напоминают писк мышки, которой наступили на хвостик. Да и свод к тому же высок. И кому пришло бы в голову посмотреть в метро на потолок, чтобы узнать, что происходит наверху? Разве что бродяге, развалившемуся на платформе. Но кто прислушается к нему, испусти он вдруг тревожный крик?

Трещина расширяется от вибрации стен туннеля. Она увеличивается с проходом каждого поезда. Крииик-крииик…

На платформах — наплыв толпы; она возобновляется с каждым притоком служащих, закончивших работу. Вагоны берут приступом: тела потные, специфически пахнет из-под мышек, резинки трусов врезаются в почки, влажные липкие носки сползают внутрь башмаков.

Через какое-то время все это скопище людей обдаст самым сильным в их жизни душем. Вероятно, последним.

Все происходит над ними. Почва разжижается, земля приходит в движение, тектонические слои скользят или… что еще? Какой геологический феномен неустанно будут пережевывать газеты в последующие три года?

Но пока все сосредоточено в писке мыши: криик-криик-криик… В писке, предвещающем апокалипсис, конец света. Этой мыши придавили хвостик, она пищит от боли…

На платформе — Наша [1], Лиз хорошо ее видно. Она там, пощипывает свою гитару, прислонившись к бетонному столбу. Тоненькая блондинка норвежского типа, волосы заплетены в косички. У нее молочно-белая кожа и вид вечного подростка. Кажется, будто она очеловеченный фантом в третьем измерении. Напевает Наша песню собственного сочинения. К этому у нее всегда был талант. Она красива. Выглядит моложе своих двадцати пяти лет. Лиз хотела крикнуть ей: «Беги, здесь сейчас такое начнется!» Увы, она не может. Во сне никогда не удается закричать, а если и удается, в таком случае просыпаешься и уже невозможно установить отношения с людьми, оставшимися заложниками кошмара.

Наша… с гитарой и в маечке, под которой торчат маленькие грудки вечного подростка. Волосы девчонки такие белесые, что кажутся почти обесцвеченными. Лиз все еще слышался девчачий голос, когда во дворе школы она безапелляционным тоном повторяла: «Мое имя пишется Naszia, но произносится Наша».

Спешащие служащие не обращают на нее внимания, и тем не менее она там, затерянная в чреве метро, на глубине десятков метров от поверхности. Как и все окружающие, она спустилась в эту могилу по собственной воле, не отдавая себе в этом отчета. Время отсчитывает последние секунды.

Трещина на потолке расширяется с неимоверной быстротой, ломая облицовочные плитки. Неожиданно она превращается в широкую длинную ящерицу, ог-ром-ную, бездонную, и тысячи тонн воды обрушиваются сверху. Грохот… страшный грохот. Он заглушает все, даже вопли ужаса. Гигантская волна заливает станцию, устремляется в туннели и переходы, яростно разбивается о подножия эскалаторов. Сила ее так мощна, что она сплющивает вагоны.

Где же Наша? Трудно сказать. Лиз хотелось бы обуздать кошмар, сделав его менее безумным, но это ей никак не удается. Она все еще стоит на одном месте, наверху главного эскалатора. Беспомощный свидетель катастрофы.

Шум воды невыносим. А еще виден разверзшийся свод, из которого низвергается бурный поток, заливающий весь метрополитен. Гитару Наша вращает водоворот. За одну минуту станция превратилась в сточный канал, подземный канал, гнавший яростную волну. Все это стало страшным сном для Лиз Унке… Лизы, Лиззи, как звала ее младшая сестренка Наша. Все это стало кошмаром для многих горожан в последующие три года. Кто среди спасшихся не раз будет переживать эти образы, вызывающие тошноту, приближающие к грани безумия? Лиз не видела, как умирала Наша. Кошмарный сон существовал лишь в ее подсознании, но она знала, что все происходило именно так. Она знала это по роду профессии. За это ей и платят, чтобы она вне очереди спускалась в преддверие ада.

Другим, может быть, и удалось бы все позабыть, но ей никак не представляется случай.

Криик-криик. Именно таким писком начинается кошмар, писком мышки, которой прищемило мышеловкой хвостик. Криик-криик-криик.



— Сначала в потолке появилась щель, — бормочет Лиз незнакомым ей голосом. — Оттуда хлынула вода, все быстрее и быстрее. С ужасающим гулом. Будто… будто порвался живот, набитый камнями. Вода падает на меня, сплющивает.



Эстер Крауц, психолог, ворочается в своем кресле, не говоря ни слова. Это обычная женщина с седыми волосами, одетая на манер продавщиц в супермаркете. «Почему у меня такое впечатление, будто она специально переодевается для встречи со мной? С другими она ведет себя по-другому? Одевается ли она приличнее, когда беседуете пациентом другого социального уровня?»

— Лиззи, — мягко говорит Эстер, — мне хотелось бы, чтобы вы думали над словами, которыми описываете мне катастрофу.

— Что? — недовольно переспрашивает Лиз Унке.

— Мне иногда кажется, что эта драма для вас предлог, а на самом деле вы хотите говорить со мной о других вещах.

— О чем же, Господи! Вы находите, что этот ужас не так ужасен?

— Не совсем так. Но слова, Лиз, ваши слова. Потолок взрывается, «как живот». Вода, падающая из трещины. Вам хорошо известно, что у начинающей рожать женщины отходят воды. — Лиз закрыла веки, внезапно налившиеся свинцом. — Напоминая о вашей профессии, — продолжает Эстер Крауц, — вы часто используете журналистскую метафору, модную в свое время. Вы говорите, что вы «стальной утробный плод».

— Это не мое, — возражает Лиз. — Это из терминологии тех, кто спускается под воду. Водолаза, с его большим медным шлемом и длинным шлангом для подачи воздуха, легко сравнить с внутриутробным плодом, удерживаемым пуповиной.

— У меня хороший слух. Я не глухая и слышу, как вы регулярно повторяете это сравнение из сеанса в сеанс. Вы зациклились на нем из-за многократного повторения. — «О! — мысленно вздохнула Лиз. — Свод — это, конечно же, живот беременной женщины, а отход вод — признак начала родов…» — Я спрашиваю себя, не пользуетесь ли вы катастрофой, чтобы сообщить мне о вашем желании иметь ребенка. — Эстер прятала глаза за своими большими очками. — Или о том, что вы боитесь стать матерью.

— Я прихожу сюда поговорить о драме, — сухо ответила девушка. — Служба меня обязывает. Все бригады, участвовавшие… в спасательных работах, прибегают к помощи психолога.

— Верно, — отозвалась Эстер. — Но со дня катастрофы прошло уже три года.

— Для вас, возможно, — бросила Лиз. — Вы уже сняли траур. А я сталкиваюсь с этим ежедневно… Каждый раз, как влезаю в свой скафандр, чтобы спуститься в метро.

— Почти все в этом городе потеряли кого-то во время этого печального события. Одни — жену, другие — мужа или детей. Вы лишились Наша, вашей сестры, не так ли? Но вы никогда об этом не рассказывали. Почему?

Лиз колебалась.

— Потому что Наша, быть может, не мертва, — выдохнула она. — Нельзя отрицать, что уцелевшие в воздушном мешке могли выжить.

Эстер Крауц огорченно прищелкнула языком.

— И вы действительно в это верите? Вы не желаете смириться с реальностью. Прошло три года, а вы ни на шаг не продвинулись в вашем скорбном труде. В тот день остановилось течение вашей жизни. Думаю, вы сознательно наказываете себя за то, что пережили Наша. Вам хочется завести ребенка, но вы запрещаете себе сделать это.



Лиз не хотелось спорить с ней. Эстер Крауц же наседала вовсю, рассуждая без основательных доводов; ее видение мира было ограниченным. Она принадлежала к тому типу людей, которые непоколебимо верят в домыслы оппозиционных журналов.

На бюро зазвенел маленький электронный будильник, объявляя об окончании беседы.

— Поразмышляйте над моими словами, — сказала психолог, — и не забудьте вновь прийти на следующей неделе.

Лиз подняла с пола свою сумку и вышла из комнаты, подумав при этом, переоденется ли Эстер Крауц к приходу другого пациента.

НЕДРА АДА

Лужи на тротуаре окрашивал разноцветный свет, падавший из бутиков. Лиз ни разу не взглянула на их витрины. А между тем эта торговая улица пользовалась популярностью. Она состояла из лавочек, в которых продавался эфемерный и бесполезный товар. К примеру, парики с автоматическим изменением прически каждые десять часов и другие забавные игрушки подобного типа. Чтобы вытравить память о травме — следствии катастрофы — город укрылся за напускным весельем. Тогда-то Тропфман, бывший коллега, и открыл своеобразную туалетную мастерскую для собак. Он даже привлек преданную клиентуру, изобретя для пуделей зубную пасту с запахом бекона. Лиз редко навещала его. Ей претила деградация прежнего товарища по работе. Неужели она кончит, как и он? Досрочная отставка по состоянию здоровья…

Подойдя к перекрестку, Лиз подняла глаза. Странное сооружение возвышалось посреди площади — то ли наспех построенный бункер, то ли миниатюрная крепость; оно неприятно сочеталось с современным декором с выверенными линиями. Казалось, торопливые рабочие на скорую руку обложили кирпичом шероховатую бетонную поверхность четырех стен, ничуть не заботясь ни о внешнем виде, ни о форме. В результате получилась не то гора, не то противоатомное убежище. В боковых стенах виднелись редкие амбразуры. Весь ансамбль не превышал двадцати метров. Туристы довольно часто приникали к его стенам и фотографировались.

Но если бы они не поленились приблизиться к бронированной двери, преграждавшей доступ в каземат, то узрели бы эмалированную пластину 30x40 с надписью: «6-й батальон водолазов города Алзенберг. Лицам, не имеющим разрешения, вход запрещен».

Лиз проскользнула между машинами, равнодушная к предупредительным сигналам клаксонов. Подбежав к строению, она нажала кнопку вызова.

Раздался щелчок, затем из громкоговорителя на створке двери донеслось глухое ворчание.

— Да-а-а?

— Лиз, — шепнула девушка, — Лиз Унке.

— Опять всех опередила! — с утрированным грассированием проговорил голос с сильным ирландским акцентом.

Повернулась на петлях дверь, толстая, как крышка люка подводной лодки. Девушка переступила через порог и оказалась в небольшом дворике, окруженном высокими стенами бункера. В центре этого каре странно смотрелись вход в метро с большой надписью «Метрополитен» и металлические поручни классической лестницы с завитками в стиле ретро.

«Станция-пленница, — подумала Лиз. — Объект чрезвычайной опасности».

Девушка пересекла двор, вошла в крытый вход. Направо коридор вел в помещение, заставленное металлическими стеллажами. Умывальник и большой стенной шкаф с набором медикаментов занимали стену в глубине. Конноли, ирландец, прозванный Дедом, стоял перед аптечкой. Закатав рукав свитера на левой руке, он с помощью правой и зубов стягивал на своем бицепсе резиновую трубку. Лысый череп его блестел, хотя по бокам вились рыжевато-седые кустики бывших кудрей. Конноли стукнуло пятьдесят, но выглядел он лет на десять старше. Белая борода закрывала половину лица. Капилляры испещряли его лоб и нос, придавая им необычный синеватый оттенок. Как и все профессиональные водолазы, Конноли страдал хронической болезнью из-за многократных декомпрессионных перегрузок. Воздушные пузырьки, накопившиеся в его организме, привели к необратимым изменениям формулы крови, к ее повышенной свертываемости. Врачи называли это тромбоцитозом. По тем же причинам у Конноли развилось поражение суставов, болью отзывавшихся на малейшее движение, и значительная потеря равновесия и зрения.

— Старая развалина, — говорили Нат и Дэвид, напарники Лиз. — Бывший военный водолаз превратился в искателя сокровищ. Он все еще силен, но силы его иссякают. Спрашивается, зачем служба берет наемников? Иностранцев к тому же? Странно, не правда ли?

Лиз заметила лежащий на краю умывальника шприц. Раствор аспирина, вероятно, или разбавленный кортизон. Ни для кого не было секретом: в одном из ящиков Дед Конноли хранил баллон с кислородом. Время от времени он раз десять вдыхал его. Однажды антикоагулянты вызовут сильнейшее кровоизлияние в мозг, и бригаде не останется ничего другого, как справлять траур по своему бывшему техническому директору.

— Ну? — насмешливо протянул мужчина. — Наблюдаем за агонией насекомого?

Лиз промолчала. Она ненавидела Конноли, и тот отвечал ей тем же. Кстати, Дед ненавидел всех. Получив задание обучить трех полицейских, образующих, как их окрестило начальство, «шестой батальон водолазов», он нехотя пичкал подопечных обрывками знаний, которые в один прекрасный день могли стать опасными.

Конноли вонзил иглу шприца в сильно вздувшуюся вену и нажал на поршень.

Лиз открыла один из металлических шкафов, повесила в него свои сумку и плащ. Два других отделения шкафа украшали надписи фломастером: «Дэвид… Натан» — имена парней, входивших в ее бригаду со времени основания батальона.

Дед Конноли убирал свои медицинские принадлежности. Закончив, он уселся на табурет и беззастенчиво смотрел, как Лиз обнажалась.

— Худовата! — заметил Конноли, когда девушка снимала трусики. — Интересно, как можно спать с подобным комплектом мускулов?! Девочка моя, ты напоминаешь мне рекламные щиты у дверей гимнастических школ. Мужики, должно быть, боятся, как бы ты не раздавила их, когда войдешь в азарт, не так ли?

С равнодушным видом Лиз натянула фланелевую майку и кальсоны, затем свитер и бархатные брюки. Она знала, что на глубине разница температур составляет до двадцати градусов.

Дед неотрывно на нее смотрел, и лицо его выражало отвращение, но девушка уже привыкла к его провокационным монологам.

Не обращая больше на него внимания, Лиз прошла в соседнюю комнату и закрыла за собой дверь. Полочки, прибитые кое-как, были разделены перегородками. Большие баллоны, окрашенные цинковой краской, громоздились на полу, подобно разбросанным кеглям. Каждый был накачан до 200 бар и весил 13 килограммов. В 12 литрах сжатого воздуха содержалось 2400 литров воздуха, годного для дыхания. Использовали баллоны лишь для мелких работ, не требующих перемещений на значительные расстояния. Маски, ласты, комбинезоны соседствовали с редукционными клапанами всех типов. Содержимое опрокинутой коробки с тальком оставило разводы на полу и превратилось в белую клейкую кашу. Лиз тихо выругалась. Все здесь указывало на беспорядок, на неприязнь к плохо выполненной работе. Она знала, что парни сваливали на нее всю черную работу по уборке, и это крайне раздражало ее. Изотермические комбинезоны никто не просушил, краны баллонов проржавели, свинцовые грузила были раскиданы как попало, и один из них пробил защитное стекло шлема. Лиз толкнула другую дверь. Вытянутая форма интерьера часто вызывала у нее ощущение, будто она продвигается по центральному коридору субмарины. Отсутствие окошек усиливало это ощущение.

Наконец Лиз добралась до помещения, которое они называли между собой салоном для одевания. Оно выходило во двор, как раз напротив входа в метро. На перевернутом ящике лежали два шлема из луженой меди, похожие на большие металлические шары устаревшей конструкции, блестящие, с тремя зарешеченными оконцами: два по бокам, одно на макушке, четвертое, переднее, завинчивалось. Современный редукционный клапан крепился на затылке, и его кожух из нержавейки нелепо выглядел на этом старинном шлеме с вмятинами. На пластинке, привинченной к фронтальной части, была надпись «Farson, Englander and Co. Submarine Engineers. Portsmouth (Patent)» [2].

Лиз провела кончиками пальцев по холодной меди. Комбинезоны различных размеров висели на деревянных вешалках-плечиках с закругленными концами, плотные дыхательные мешки были отлиты из толстого желтого каучука. Когда-то, в зависимости от местности, их называли «бычьими шкурами» или «свинячьей кожей». Дэвид и Нат не без снобизма заменили их английским словом «mute» [3]. Вдоль плинтусов выстроились чудовищные свинцовые галоши, след от которых напоминал слоновый, а походка в них походила на поступь слона. Сам компрессор находился во дворе под навесом, там же на барабан был намотан шланг подачи воздуха. Жизнь водолаза зависела от этой довольно уязвимой пуповины, сейчас похожей на длинную свернувшуюся спящую змею.

Девушка сделала глубокий выдох, чтобы изгнать излишки воздуха, невидимым пальцем сдавливающие грудь в основании грудной клетки. Тревога — враг водолаза, и все же незачем откладывать погружение на более позднее время. Она вдохнула, выдохнула. Запах меди защекотал ноздри, губы ощутили кисловатый вкус. Ей показалось, что все ее чувства многократно обострились. От резинового комбинезона в воздухе пахло затхлой изношенной автопокрышкой. Для вида Лиз углубилась в созерцание таблички с рабочим расписанием, где был указан временной отрезок для каждого исполнителя. Рассеянно она расписалась в строчке напротив своей фамилии, прекрасно осознавая, что делает лишний, бесполезный жест. Кто проверял эту бумаженцию?

В рамочке «Цель задания» Лиз написала: «Снабжение питанием заключенных в воздушном кармане. Доставка контейнера с едой и одеждой».

Потом она подошла к компрессору, проверила манометры, контролирующие расход сжатого воздуха. Следовало отрегулировать их так, чтобы машина поддерживала в шлеме водолаза давление на 8—10 бар выше давления на рабочей глубине. Ирландец, конечно, будет следить за правильной работой компрессора, но можно ли ему доверять? Проверила Лиз и состояние патрубков, кранов, а также баллон, гарантирующий регулярность осушения влажного пара.

Покрутив кран регулятора давления, она подняла капот. Проверил ли Конноли всасывающие и воздушные фильтры, кассету с активированным углем? Лиз полистала вахтенный журнал, но ничего не узнала из покрытых неразборчивыми каракулями страниц. Может, прочищены только змеевики?

Впав в уныние, она опустила капот. От этого кряжистого агрегата с тронутыми ржавчиной боками зависела жизнь водолаза, работающего под водой.

* * *

Девушка поспешила вернуться в «салон одевания». Дед Конноли сосредоточенно смазывал глицерином манжеты. рукавов водолазного комбинезона. Лиз поморщилась. Очень уж было противно влезать в эту резиновую пижаму, натягивать ее, прилагая большие усилия, проталкиваясь в нее и ругаясь. Ей каждый раз казалось, будто она втискивается в кожу спящего моллюска. Дед помог ей. Он сильно сопел, и запах пота смешивался с запахом его засаленного свитера. Лиз, просунув руки в рукава комбинезона, силилась протиснуть кисти в узкие смазанные резиновые запястья. Когда наконец ей это удалось, пальцы рук стали скользкими, на коже появилось раздражение.

Ирландец усадил Лиз на деревянную скамью и положил ей на плечи тяжелое шейное кольцо. После этого шел черед шлема, прикручиваемого гайками-барашками. Как и средневековые рыцари, водолазы не могли одеваться без посторонней помощи.

— Ну и как, — проворчал ирландец, — опять будешь кормить обезьян? Смотри, как бы они не укусили тебя.

— Ненавижу, когда ты так отзываешься об уцелевших, — процедила сквозь зубы Лиз.

— Четыре года назад они еще были уцелевшими, — поправил ее Конноли. — А сейчас никто точно не знает, кем они стали. Их поведение необъяснимо. Стоило бы посмотреть на это: выжившие убегают от спасителей! Это загадка века, нет? И длится такое уже четвертый год!

Лиз стиснула зубы. Ей нечего было ответить. Ведь этот старый придурок не преувеличивал. Процедура одевания растянулась надолго — каждый этап тщательно выполнялся: крепление нагрудного балласта, стягивание свинцовой обуви. Почти раздавленная все добавляемыми нагрузками, девушка напрягала мышцы, чтобы не согнуться. Однако она знала, что самой ей не встать, понадобится помощь ирландца.

— Контейнер со жратвой готов, — сказал Конноли. — Поставь его на платформу и побыстрее удирай, пока макаки не откусили тебе задницу.

Когда фронтальное стекло, намазанное мылом, закрыло шлем, Лиз на мгновение ощутила клаустрофобию. Тяжелая работа подходила к концу. Дед, подхватив Лиз под мышки, помог ей встать и поддерживал, пока она переходила через двор. Он только на короткое время отпустил Лиз, чтобы подсоединить шланг к компрессору и запустить двигатель. Девушка полной грудью вдыхала сжатый воздух. Ее дыхание резонировало под медным шаром. Она чувствовала себя неуклюжей, громоздкой. Пуповина тянула ее назад. Лиз с юмором подумала, что похожа на динозавра с бесконечно длинным хвостом. Медленно передвигая ноги в свинцовых галошах, она постепенно продвигалась ко входу в метро. Под большой надписью «Метрополитен» висела цветная карта с переплетениями линий. Эмалированная табличка указывала название станции: «Хоггарт платц». Лиз осторожно поставила свинцовую подошву на первую ступеньку. Внизу лестницы враждебно поблескивала маслянистая вода.

— Эй, — крикнул Конноли, — не забудь свою корзинку, раз хочешь поиграть в «Красную шапочку»!

Он подтолкнул к ней ногой водонепроницаемый контейнер с консервами, приготовленными в вакууме. Прикрепленные к нему баллончики с воздухом позволяли тянуть его за собой наподобие плавающей тележки.

Девушка взяла его и спустилась еще на одну ступеньку. За ее спиной компрессор урчал, как спящий кот.

Она продолжила спуск, с нетерпением ожидая момента, когда действие закона Архимеда облегчит тяжесть ее экипировки. Жирная радужная пленка воды прилепила резину комбинезона к животу. Нагнув голову, Лиз проникла на затопленную станцию. В этом месте глаза ее еще были над поверхностью. В это едва верилось, но длинный, широкий, выложенный плиткой коридор, который выходил на платформы, не был погружен в темноту. Осветительные трубки под водонепроницаемыми плафонами устояли перед катастрофой. Они рассеивали белый свет, мерцающий при колыханиях воды.

С потолка, покрытого пятнами плесени, свисала полуоторвавшаяся эмалированная табличка: «Вход для пассажиров с билетами». Лиз отодвинула ее, чтобы та не задела шланг. Несколько дальше, на прямоугольном панно, перечислялись названия станций этой линии. Две ступеньки отделяли Лиз от пола коридорного пролета. Преодолев их, она оказалась полностью под водой и наклонилась вперед, будто борясь с сильным встречным ветром. Выдыхаемый воздух пузырился у отверстия спускного клапана, и его шумок неприятно отдавался в круглом шлеме, наполняя шар металлическими нотками. Свет плохо распространялся в жидкой массе, и его дрожащие, с золотистым отливом пятна порождали в воображении сброшенные с моста горшки с краской, расплывавшейся на дне водоема. Такое сравнение возникало в сознании девушки всякий раз, когда она пересекала этот жидкий блуждающий свет, отделяющий ее от более темных зон, тусклых и мутных, как на дне аквариума. Белые плитки пролета, видимые сквозь жидкую призму, находились в движении, и это походило на галлюцинации. Стены уже покрылись лишайником; он окаймлял каждую фаянсовую плитку зеленой бахромой. Лиз дошла до поворота. Афиши, наклеенные на стены, плохо переносили длительное пребывание в воде. Они топорщились, образуя мягкие припухлости. Достаточно малейшего волнения, и они лопнут, как мыльные пузыри. А потом эти бумажные лохмотья плавают под водой, напоминая расчлененных медуз. Девушка с отвращением продиралась через этот лес из размокшей бумаги, то и дело прилипавшей к переднему стеклу шлема. Завихрения, создаваемые воздушными пузырьками, будоражили этот бумажный рой.

Лиз остановилась на перекрестке. Углубление в бетонной стене, прикрытое волнистым листом оцинкованного железа, говорило о том, что здесь когда-то находился газетный киоск. Указатели направлений, позеленевшие от мха, сообщали о различных маршрутах: «Вердонск-Мабрау», «Арц-Пеллман», «Кайзерин»… Лиз шла прямо к скелету парализованного эскалатора.

Там заканчивалась прогулка, начиналось продвижение по минному полю, спуск в преисподнюю…

Послышался звон металла, когда свинцовая галоша ступила на первую ступеньку шарнирной лестницы. Неподвижный эскалатор был уже не более чем длинным потоком ржавчины, рассыпающимся аккордеоном, пожираемым красно-коричневой пылью. Лиз сглотнула слюну, прогоняя тревогу, подступившую к горлу. Каждый раз, как к ней приходил страх, воздух приобретал отвратительный вкус, а звук вырывающихся из клапана пузырьков становился невыносимым. Она подтянула шланг и слегка подтащила к себе контейнер, чтобы он без помех следовал за ней.

Внизу ее ждал зал станции с платформами, туннелями, рельсами. Свет под плиточным сводом казался зеленее, чем в пролете. Насыщенная бактериями вода была мутнее, перспективы искажались, все предметы оживляла постоянная дрожь. Пластмассовые скамьи и автоматы, когда-то торговавшие жевательной резинкой, словно тряслись от едва сдерживаемого страха, как напуганные животные, забившиеся в угол клетки.

Лиз сверилась с мембранным глубиномером на запястье. Стрелка показывала меньше 11 метров. Расход кислорода увеличился с 20 до 40 литров в минуту. Пока она будет на этом уровне, не придется заботиться о ступенях декомпрессии. Девушка пошла вдоль платформы. Жевательная резинка в автоматах, некогда разноцветная, потеряла форму, слиплась в серый и мягкий пластырь, который прилипал к стеклам, как моллюски. Станция была абсолютно пустой. Уже давно ее «очистили» от трупов и лишь разнородные предметы плавали во всех направлениях, заполняя все пространство невероятным хаотическим нагромождением вещей. В конце платформы Лиз сняла с небольшой дверцы большую водонепроницаемую лампу, закрывающую спуск на рельсы, которую она обычно оставляла в этом месте. Перед ней открывался туннель, темные катакомбы, уходящие в подземный город. Пуститься в путь под их сводами — значит погрузиться в озеро черной туши, подвергнуть себя опасностям мрачно-непроницаемой воды. Девушка включила лампу, выпустив из нее желтоватое гало, раздвигающее мрак лишь метров на десять. Это походило на то, как если бы она попыталась осветить бочку с гудроном посредством пипетки с белой краской. Лиз преодолела шесть истонченных ржавчиной ступенек, отделяющих ее от путей. Окислившиеся рельсы выделялись четырьмя кровавыми полосами на ноздреватом грунте, которым уже овладели мох и лишайник.

Убедившись, что ничто не помешает шлангу, девушка углубилась в катакомбы. Перейти порог туннеля означало проникнуть на неизведанную территорию, ибо фауна затопленного метро чувствовала себя как дома в этих темных лабиринтах. Странные белые рыбы сновали между кабелями, гоняясь за воздушными пузырьками, вырывающимися из шлема. Иногда они набрасывались на медный шлем, били его хвостами, чтобы активизировать работу спускного клапана. Этот воздух, насыщенный углекислым газом, опьянял их, и случалось, они прилеплялись к шлему брюшными присосками. Несколько раз Лиз смахивала рукой безжизненных рыб, уснувших от наркоза.

Увы, не все обитатели мрака так безобидны.

Рассказывали страшные истории о водяных крысах. Эти амфибии разгрызали пуповину водолазов, чтобы залезть внутрь шланга и вволю насладиться воздухом. Говорили, что они маленькими чертенятами вцеплялись в резиновый шланг, жадно грызли его, а затем проскальзывали в отверстие с разинутыми пастями и дрожащими ноздрями.

— В таком случае могут произойти две вещи, — охотно объяснял Конноли, когда его просили поговорить на эту тему, — либо грызун велик и становится пробкой в шланге, либо он мал, и тогда давление воздуха выбрасывает его в водолаза! Словно пуля, он вылетает из отверстия и расплющивается на детендоре. Разумеется, его потроха целиком забивают клапан, и водолаз тотчас задыхается. Слышал я, что иногда крыса, раздувшаяся от сжатого воздуха, взрывалась, как живой снаряд, и в клочья разносил шланг… — Дойдя до этого места, он великодушно выдерживал паузу, потом коварно добавлял: — К сожалению, не смею утверждать, что крыса порой прогрызает мембрану детендора, залезает в шлем и пожирает лицо водолаза. Все это кажется фантастикой, но от крыс можно ожидать всего…

Эти легенды, рассказываемые со знанием дела, нагоняли на девушку жуткую тоску. Временами по ночам она внезапно вскакивала от одного и того же сна: сначала — ощущение удушья и хруст острых зубов на затылочной части шлема… Наконец внутри медного шара появлялась крыса, она взбиралась по голове, чтобы начать со лба. Шерстистая масса с красными глазами упиралась задними ногами в переднее стекло и впивалась в ее нос, рот, веки, кусая их. А Лиз была беспомощной заложницей своего шлема. Руками она могла только барабанить по медной поверхности, ломать ногти о стекла иллюминаторов, царапать пальцы о барашковые гайки.

В реальность Лиз возвращалась взмокшая от пота, спутанная по рукам и ногам скрученными простынями. Остаток ночи она крыла во все лопатки, проклинала Деда Конноли…

Но уверенность, что это был всего лишь сон, рассеивалась со скоростью размокшей газеты, как только Лиз углублялась в затопленные туннели, и нередко застывала на месте, упершись спиной в стену. В висках сильно стучало: ей казалось, что она улавливает эхо царапанья где-то наверху шлема. Где-то в жидком мраке…

Можно ли верить подобным басням? Этого Лиз не знала. И однако ничуть не сомневалась в существовании крыс и их отвратительной мании нападать на шланг, подающий воздух; и все же она не была уверена, что они способны проникнуть в него. Цепочка воздушных пузырьков, вырывающихся под сильным напором из прогрызенного отверстия, напугала бы их. Во всяком случае, именно в этом Лиз старалась убедить себя.



Крысы, увы, представляли не единственную опасность темных галерей. Следовало считаться с «цементной грязью», этим осадком, устилающим дно в отдельных местах, на который иногда доверчиво наступали. Взбаламученная грязь тотчас затвердевала, обволакивая обувь водолаза непробиваемым слоем.

— Это довольно простая вещь, — неоднократно повторял Конноли, когда при нем упоминали об этой опасности. — Сразу после прорыва воды была сделана попытка заткнуть течь посредством веществ с поистине сказочной склеивающей способностью. Они используются НАСА, чтобы мгновенно закупоривать дырки, пробитые метеоритами в космических кораблях. Сотни скоплений этого дерьма скрываются под грязью и илом. Если вам не повезет и вы случайно угодите в него, то сразу приклеитесь, словно лиса в клеевой ловушке.

Лиз узнала это по собственному опыту. К счастью, лишь свинцовые подошвы прилипли ко дну. Смертельных объятий она избежала благодаря быстрой реакции: раздула комбинезон и взлетела к самому своду. Но так везло не всем водолазам, и многие оставались зацементированными в глубине туннеля; их ноги врастали в монолит, такой же прочный, как бетон.

Девушка подняла фонарь повыше. Она шла уже двадцать минут, и оставался еще час, чтобы добраться до освещенного убежища следующей станции. Вместе с обратной дорогой это составит три часа погружения. Она оказалась в пустоте. Мрак и одиночество порождали в ней клаустрофобию. Это было опасно. Лиз ободрял только контакт со шлангом, тяжесть которого она чувствовала затылком. Он был пуповиной, нитью Ариадны в подводном лабиринте. А она — лишь плодом в чудовищной утробе затопленного метро.

Когда девушка прошла половину дороги, дно неожиданно взгорбилось. Рельсы, задравшиеся на 45°, будто нацелились на преодоление холма. Лиз наклонила голову. Потрясенный взрывом туннель изогнулся, как свинцовая труба. Его география вздыбилась, словно от мощного удара кулака снизу. Девушке пришлось опираться о шпалы рельс. Стрелка глубиномера поднималась. И вскоре уже показывала минус 9, минус 8, минус 7…

Рассеянный свет разгонял мрак, предвещая конец туннеля. Лиз нагнулась, используя рельсы как перила при подъеме по лестнице. Водолаз, поднимающийся к поверхности, никогда не должен превышать среднюю скорость 20 метров в минуту, но девушка, связанная в движениях панцирем из стали и резины, продвигалась еще медленнее. Сияние впереди разрасталось; мрак галерей разжижался по мере увеличения крутизны. Лиз запрокинула голову. Вода над ней стала похожей на ртуть — признак приближения поверхности. Медный шлем пробил наконец это жидкое зеркало и оказался между двумя платформами, как раз напротив указателя «Ховернон-Сейлем». Направление: «Хогартен централ».

Наподобие тех гротов, где находят странные воздушные карманы, станция оказалась полостью, избегшей затопления. Трепещущим и ненадежным пространством, откуда дышало угрозой. Пролеты, заполненные прорвавшейся породой, подходы, закупоренные потоками жирной глины, волею случая образовали что-то вроде колокола, воздух из которого не смог вырваться наружу по мере подъема вод. Дед Конноли полагал, что в затопленной железнодорожной подземной сети насчитывались десятки таких островов выживания. Воздушные пустоты существовали и на еще больших глубинах, но непрочность их была такова, что незначительная мелочь могла вычеркнуть их из схемы туннелей.

— Многого и не потребуется, — бормотал иногда ирландец, — достаточно небольшого обвала в своде, отверстия, неожиданно возникшего в куполе затвердевшей глины, которая обеспечивает водонепроницаемость колокола, и воздух начнет вырываться большими пузырями. Сразу же поднимется уровень воды, доходящей до платформ. Карман будет сужаться на глазах. Через несколько минут станция станет еще одним из подводных гротов.



Лиз воспользовалась небольшим течением. Уровень жидкой мути почти достигал уровня платформ, и в этом месте походил на сточный желоб. Процент влажности благоприятствовал росту грибниц и плесени. Плитки свода исчезли под беловатым лишайником, напоминающим мех. Девушка нажала подбородком на толкатель клапана, отвечающего за надув комбинезона. За десять секунд костюм раздулся, и она поплыла подобно буйку. Самым трудным оказалось взобраться на платформу и поднять на нее контейнер с продовольствием. Носками галош Лиз старалась нащупать ступеньки небольшой лесенки, предназначенной для персонала, обслуживающего пути. Вылезти из воды без поддержки было бы настоящим подвигом. Она уперлась изо всех сил, выдирая себя из канала, потом с трудом вытащила на платформу контейнер с консервами.

Контейнер, доставленный на прошлой неделе, был открыт и подтащен к пластиковым скамьям, стоящим вдоль стены. Коричневые пачки пайков были небрежно разорваны, и многочисленные плитки, спрессованные из шоколадной пудры, оказались раздавленными и образовали на влажном полу кучки прокисшей каши. Лиз отметила, что к одежде не притрагивались. Спортивные костюмы, кофточки даже не вынули из упаковок. То же самое было и с предметами туалета: с бритвами, тампонами, одеколоном.

Девушка прислонилась спиной к разбитому автомату для жевательной резинки. Дыхание у нее участилось, в ушах шумело. Вид разгромленного контейнера наполнял ее чувством необъяснимой тревоги. У нее возникло впечатление, что какая-то первобытная орда набросилась на посылку, раздирая ее неумелыми лапами и не заботясь о содержимом. «Столовая, опустошенная стадом обезьян!» — подумалось ей. Платформа была покрыта экскрементами. Сразу видно, что облегчались они где попало, испражнения были даже на скамьях. Девушка осмотрела содержимое вскрытого контейнера. Она не ошиблась. Кроме шоколада и пищи в целлофане, ничего не тронули, словно одежда, обувь, мыло и медикаменты отныне сочли лишними. Лиз подтянула шланг, чтобы чувствовать себя свободнее. Тревога не покидала ее. Иллюминаторы шлема ограничивали видимость, и пейзаж станции она воспринимала как последовательные отрывки. Лиз спрашивала себя, должна ли дать знать о своем присутствии. Ей показалось, что какая-то подпрыгивающая тень вырисовывалась на подходе к платформе, как раз под схемой пересадок. В конце концов Лиз крикнула банальное: «Есть тут кто-нибудь?» На слова, приглушенные шлемом, никто не ответил.

Другие тени появились в пролете, скучившись вокруг первой. Лиз нашла их слишком согнутыми, нечеловеческими. В их повадках было нечто обезьянье.

Уцелевшие после катастрофы не подойдут, бесполезно и настаивать. Кстати, за три года она не имела с ними ни одного контакта. Как только девушка прибывала, таща за собой провизию на неделю, они убегали и прятались в глубине галерей. Никогда она не слышала их голоса. Дед не советовал ей приближаться к ним.

— Никогда не делай этого! — говорил он. — Эти типы годами дышат гнилым воздухом. В их мозгу произошли необратимые изменения. Никто не знает, что придет им в голову. Умственно они регрессировали. По-моему, в них не осталось ничего человеческого. Как ты считаешь, почему они убегают, завидев нас? Нормальные люди бросились бы нам на шею, а они — нет. Ты считаешь это нормальным? Никто и никогда не слышал, чтобы потерпевшие крушение отказывались от помощи.



Лиз все еще колебалась, нервы ее были напряжены. Не лучше ли побыстрее убраться?

Тени приближались.

Передняя передвигалась на четвереньках. Временами она, насторожившись, замирала, затем нерешительно продолжала ползти. Лиз тяжело отступала, кляня скрежет свинцовых подошв, оставлявших царапины на платформе. Ей было страшно. Она боялась, что они набросятся на нее, опрокинут, разорвут костюм, раздерут в клочья воздуховод…

Находясь в невыгодном положении из-за тяжести скафандра, она не сможет сопротивляться. Малейший толчок свалит ее на пол, шлем тяжело звякнет о цементный пол, и иллюминаторы покроются трещинками, лишив ее возможности видеть что-либо.

С грацией бегемотицы Лиз плюхнулась в воду, подняв большой сноп брызг. Тяжелый балласт мгновенно погрузил ее на дно.

Однако в последнюю секунду она успела различить руку: высунувшись из логова пролета, та потянулась к контейнеру, отвратительно грязная, с длинными загнутыми ногтями, напоминающими когти грифа.

ГАЛЛЮЦИНАТОРНЫЙ ПСИХОЗ

В течение нескольких секунд глаза Эстер Крауц суживались за двойной защитой ее очков.

— Вопреки тому, что говорят, — пробормотала Лиз, — там есть уцелевшие. Они заключены в воздушные карманы, образовавшиеся под землей. Проблема в том, что они отказываются от контакта с нами. Моя задача — поставлять им питание, понимаете? Я хожу от станции к станции и приношу им что-нибудь поесть.

Эстер помолчала.

— Понимаю, — произнесла она наконец с раздражением. — Они — узники воздушного кармана, подобно младенцу в плаценте. Они как бы желают родиться. Вы кормите их, как мать ребенка, которого она носит в себе. — Лиз казалось, что ее облили ушатом холодной воды. Она знала, что за этим последует. — Они не хотят выходить из материнского чрева, — продолжала Эстер Крауц. — И вы должны заняться этим. Как занимались Наша, так? Вы были немного ее мамой. А она — вашей сестрой… и отчасти дочерью.

— Правда, мне приходилось заботиться о ней, — ответила Лиз, сознавая, что впадает в заблуждение. — Наши родители были чудесными людьми, но… им недоставало строгости. Богема, артисты, оторванные от реальности. Я вам это уже рассказывала. У нас было восхитительное детство, но не в вашем понимании.

— Мне хотелось бы порассуждать о ваших физических данных, — сменила тему Эстер. — Вы очень мускулисты, даже слишком для женщины. Вы занимаетесь бодибилдингом, словно желая подавить в себе женственность… даже стать мужчиной.

— Я не лесбиянка и не транссексуалка.

— Знаю. Думаю, бессознательно вы хотите стать одновременно отцом и матерью Наша. Родителями в одном лице.

— Я мускулистая, потому что много плавала. Начала я с ныряльщицы в речной бригаде. Я копалась в иле, разыскивая утопленников, самоубийц, трупы, разрубленные винтами судов. От этой грязной работенки новобранцы отказывались. А я вот взялась за нее. Потом попала в бригаду водолазов. Вы представляете себе, сколько весит их экипировка? Не будь я такой мускулистой, я бы рухнула под ее тяжестью.

Эстер поморщилась, показывая, что не даст себя одурачить.

— Вы рационализируете, — бросила она с кривой усмешкой. — Вы представляете вещи в перевернутом виде. Ваш профессиональный выбор непосредственно связан с вашими проблемами смещенного материнства. Можно ли сказать, что все эти годы вы постоянно носили Наша в себе, надеясь полностью переделать ее в собственной матке? Вы хотели исправить воспитание ваших родителей, как полицейский, призванный исправлять социальные ошибки.

Лиз встала, все это ей надоело.

— Вы не слушаете меня, — вздохнула она. — Я хотела поговорить с вами о прячущихся уцелевших. Я ждала, что вы объясните мне, почему пережившие катастрофу ведут себя таким образом. Почему отказываются подняться на поверхность?

Лицо Эстер Крауц поскучнело; она будто постарела лет на десять.

— Лиз, — произнесла она «докторским» тоном, — вы прекрасно знаете, что выживших нет. Все эти уцелевшие существуют лишь в вашем воображении. Никто не может три года скрываться в воздушном кармане. Образумьтесь, согласитесь серьезно работать со мной, иначе мне придется признать вас психически неполноценной.

Лиз сняла с вешалки плащ и вышла из комнаты.

УБИТАЯ СТАТУЯ

Мост проходил над домом, возвышаясь над ним, как цементная арка. По неизвестной причине архитекторам, занимавшимся строительством автострады, не удалось добиться от муниципальных служб разрешения на снос этого домишки из красного кирпича, который мешал их планам. Тогда решили сделать дорогу над домом горбом; серый свод арки накрывал его подобно языческому храму. Эта горбатая крыша, вибрировавшая от постоянно мчавшихся машин, гигантской прямоугольной тенью накрывала домик, лишая его солнечного света.

Лиз постепенно привыкла к этим сумеркам, вынуждавшим ее включать свет в три часа пополудни. Периодически какая-нибудь набравшая скорость машина сбивала парапет и ныряла с двадцатиметровой высоты в палисадник дома. Лиз неизменно просыпалась от грохота и следующего за ним взрыва, пламенем охватывающего крутую тачку. Со временем, после еженедельных падений, вокруг дома воздвиглась стена из искореженного металла. Мало-помалу садик превратился в кладбище автомобилей, а наваленные друг на друга обгоревшие каркасы образовали нечто вроде круговой ограды, которую дождь и ржавчина покрыли неприятной красной окисью. В центре этого кольца из металлолома стоял хрупкий домик с облупленными ставнями, веранда светилась трещинами, не хватало нескольких плит шифера на крыше. Домовладелец не хотел ни продавать его, ни жить в нем. Строение никогда не привлекло бы покупателей, ибо их преследовала бы мысль, что в один прекрасный день какой-нибудь тяжеловес слетит с моста, завершив свой путь прямо посреди спальни. Символическая сумма за сдачу дома в аренду вполне соответствовала маленькой зарплате Лиз.



Девушка опустила пыльную складку занавески и отвернулась от окна. Середину комнаты занимал матрас с голубыми полосками; на нем лежал большой длинный армейский спальный мешок. Стопка книг окружала ложе: сентиментальные романы вперемежку с технической литературой, а также журналы «Бодибилдинг», заляпанные пятнами кофе.

После встречи с психологом Лиз никак не могла прийти в себя. Ей необходимо было с кем-то поговорить. С кем-то, кто выслушает ее. Она сняла трубку и набрала номер телефона Тропфмана. На секунду Лиз вообразила, что он стоит в своей крохотной лавчонке и причесывает какого-нибудь пуделя, в одежде, покрытой собачьей шерстью, и чуть было не положила трубку.

Он ответил после первого гудка — знак того, что Тропфман не перегружен работой. Лиз не пришлось представляться, он сразу узнал ее голос.

— Тебе тяжко, а? — спросил он. — Ты опять видела что-то неподобающее.

— Да, это произошло три дня назад, я…

— Мне-то ты можешь не рассказывать, — оборвал девушку Тропфман. — Я больше не хочу ничего об этом слышать. Я вовремя ушел оттуда, иначе спятил бы. Не хочу лезть под воду. Тебе стоило бы последовать моему примеру. Ведь ты еще молода. Выбирайся из этого дерьма.

Тропфман странным образом акцентировал свои фразы, словно пытался придать им двойной смысл.

— Послушай-ка, — прошептал он, — Зак и здоровяк Манфред — ты помнишь их, — они ушли в отставку вместе со мной. Так вот, они покончили с собой. Возможно, они слишком много видели, а? И это убило их…

И опять у Лиз возникло неприятное ощущение, что собеседник старался передать ей закодированное сообщение.

— Я позвонила тебе по другому поводу, — заметила она. — Ты помнишь мою сестру Наша… Она жила с одной девушкой, подружкой. Гудрун Штрауб. У них на двоих была одна комната и одна гитара. Наша пела днем, Гудрун — ночью. Не знаешь, что с ней?

— Зачем тебе? — осведомился Тропфман, а в трубке слышался отдаленный лай собак.

— Хотелось бы знать, сохранилось ли что-либо от Наша… какие-нибудь вещи… предметы. На память. Это… это для моих родителей.

— А ты еще ничего не взяла? — удивился Тропфман. — Ну и простофиля же ты, деточка.

— Так что же?

— В последний раз я слышал, что она заняла какую-то комнатушку в районе Вердонск-Мабрау. Бывшее здание «Компании Зиглер», поняла?

— Да.

— Не наделай глупостей, она не в своем уме. Такая молодая, а уже с гнильцой. Долго Гудрун не протянет… Ладно, заболтался я с тобой, а собаки теребят… До следующего раза, дорогуша.

Ему, похоже, не терпелось прервать разговор. Лиз не настаивала.

Она рассеянно скользила взглядом по старым фотографиям, пришпиленным к стене, и вдруг подумала о семейном доме в поместье Ольденбург, где среди окружавших его папоротников стояла обезображенная статуя.

«Боже! — воскликнула про себя Лиз. — Да ведь там все и началось. Именно там я взяла Наша под свое покровительство, потому что ни папа, ни мама не обращали на нас внимания».

Она хотела запрудить этот поток, поднимавшийся в ней, это кровоизлияние памяти. Эту «болезнь стариков», как Лиз обычно называла ее, но бессвязная речь прошлого в конечном счете всегда заливала ее мозг, как… как наводнение, и она не устояла, отдавшись на волю течения.



— Мои родители? — сказала она однажды Эстер Крауц. — Они не жили на этой планете. Небольшая рента, доставшаяся от дедушки по отцу, избавляла их от труда. Деньги незначительные, но им хватало. На самом деле они жили головой.

— Головой? — переспросила Эстер, придерживаясь избитой техники.

—Да. Они были интеллектуалами… Отделывались словами, удовлетворялись нескончаемыми дискуссиями. Искусство, будущее живописи, гибель цивилизации и прочее… А в это время я мыла, одевала, кормила сестру. Мне было десять, а ей восемь. Наша мать быстро перестала находить нас забавными. Может быть, потому, что у нас не проявился никакой ранний талант, которым обычно хвастают в обществе. Обо мне она говорила: «Лиз смелая, но сразу видно, никогда не будет умной. Надеюсь, с Наша нам повезет больше, но ей пока 8 лет, и не заметно никаких способностей. Все это печально».



«Дом, да… Преступный дом».

Ольденбургский дом стоял напротив пляжа. Деревянные стены его с кирпичным заполнением были выщерблены ветром и морской солью, терраса уставлена шезлонгами, потерявшими цвет. Чердак был единственным местом, где Лиз и Наша чувствовали себя спокойно. Возможно, потому, что архитектура потолочных перекрытий и черепица напоминали пустынный остров, оторванный от взрослых и их беспрерывной болтовни. Девочки втискивались в старое рассыхающееся бамбуковое кресло, поскрипывающее при каждом движении, клали ноги на потрескавшуюся кожу старого седла. Рядом стоял сундук. Сундук… Они приподнимали его крышку, словно надгробную плиту. Сверху ряды книг прикрывал кусок серой резины, сморщившейся от старости. Он походил на шкуру загадочного животного, и прикосновение к нему внушало опасения.

— Кусок оболочки дирижабля, — уточнил отец с веселой улыбкой, — фрагмент «Гинденбурга», если быть точным.

Он объяснил девочкам, что этот дирижабль трагически завершил свои дни в начале какой-то мировой войны: пассажиры его сгорели в результате таинственного саботажа. После этого Лиз дотрагивалась до злосчастной реликвии с чувством глубочайшего уважения. Под ней скрывались книги… Полное собрание, опубликованное ее дедушкой, ярмарочным издателем, за тридцать лет, то есть более тысячи книжонок в пожелтевших рассыпающихся обложках, с аляповатыми, слишком яркими, иллюстрациями.

— Чтиво разносчика, — часто презрительно отзывался о них папа. — Такой макулатурой сейчас завалены киоски!

Но девочки, не слушая его, вынимали по одной тоненькие брошюрки, с завистью рассматривали обложки.

«…Вот по темной лестнице спускается молодая женщина, вид у нее испуганный, в руке — свеча с хилым огоньком. Под ее ногами прогибается ступенька, из отверстия появляется истощенная рука и хватает ее за лодыжку. В верхней части — название: „Возвращение Доктора Скелета!“».

«Пол спальни, открывающийся, как обычная крышка, и сбрасывающий спящих в яму, утыканную кольями. И заглавие: „ Гости Доктора Скелета!“».

Лиз разглядывала эти бесхитростные картинки с каким-то дьявольским ликованием, насыщаясь скучными похождениями этого Фантомаса бедняков, этого ученого с лицом, мумифицированным индейцами из Патагонии. Кожа так плотно обтягивала кости черепа, что сходство с головой мертвеца было поразительным!

С книгами Лиз забывала о родителях с их непонятными дискуссиями, об их диспутах, касающихся эстетических теорий, в которых дочери не понимали ни слова. Для них не существовало ничего, кроме этих крошащихся под пальцами страничек с крупным шрифтом, так похожим на буквы из школьных учебников.

«А здесь дьявольский доктор изобрел пилюли, позволяющие ему по желанию менять пол, что давало ему возможность безнаказанно возвращаться на место преступления и ускользать от преследователей, превратившись в старушку…»

Был там и проклятый город Хюрлеморт, где в каждом саду находилось кладбище, а каждая машина служила катафалком.

Туннель-фантом поглощал поезда в полнолуние, а также…

Тихим голосом Лиз читала все это Наша, скорчившейся на старом канапе. Читала с выражением, пока не заболит голова, не одолеет сонливость. Читала, пока чердак не наполнялся темнотой и нельзя было даже различить своих рук. Тогда она закрывала сундук, брала на руки заснувшую сестренку и спускалась к «артистам».

Двумя этажами ниже они находили родителей и их друзей, смеющихся и бранящихся вперемежку, декламирующих стихи или возбуждающих себя странными литературными играми. Они много пили, пели, танцевали, строили тысячи неосуществимых грандиозных проектов. По утрам они собирались писать совместно полифонический роман, по вечерам — оперу, спектакль или еще один балет. Они были так талантливы, что ничего не боялись.

Лиз укладывала Наша и ложилась рядом, а через закрытые двери до поздней ночи доносились оглушительные крики гостей. Часто на заре обнаженные пары гонялись друг за другом среди деревьев парка.

— Что они делают? — спрашивала Наша. — Играют в прятки?

— Не знаю, — уклонялась от ответа Лиз.

— Какие смешные! — прыскала Наша. — Вырасту, буду делать так же.

— Нет, — возражала Лиз, — они дураки. Ничтожные людишки. Когда вырастем, будем жить вместе и никогда не разлучимся. Я буду заботиться о тебе, защищать.

Вилла имела свою историю. Веком раньше очень известного актера театра Великого Ханафоссе Гутбранда убили там по загадочным причинам. Несмотря на дотошные розыски, виновного так и не нашли, и в течение нескольких месяцев дело это не сходило с первых полос газет.

Было установлено (Лиз узнала это из пожелтевших ежедневников, сложенных в чемодан), что жертву отравили в 8 часов утра, однако крепкий организм актера устоял против действия яда, хотя его количество превышало смертельную дозу. Тогда ужаснувшийся убийца всадил ему пулю в грудь. Даже после этого Великий Ханафоссе нашел в себе силы выбраться из погреба, куда его сбросили, и преследовал убийцу через весь парк. И только тут, у решетчатой ограды, чтобы заглушить крики умирающего, преступник бритвой полоснул его по горлу. Все терялись в догадках о личности убийцы: брошенная любовница? отвергнутый драматический актер? завистливый комедиант?

Так или иначе, после того как было закрыто дело о наследстве, находчивый ярмарочный торговец (прадедушка Лиз и Наша) почти даром приобрел дом. Он решил воссоздать различные эпизоды этой печальной истории, поставив гипсовые статуи в натуральную величину в парке и внутри здания. За определенную плату посетитель мог последовательно проследить этапы смерти Великого Ханафоссе.

В столовой манекен ростом со взрослого мужчину подносил ко рту фарфоровую чашку. Сзади него убийца (статуя с гладким лицом без глаз и губ) клал в карман широкой бесформенной одежды, подходящей для любого пола, небольшой флакончик с черной жидкостью. Возле двери, ведущей в библиотеку, третья скульптура изображала шатающегося комика с прижатой к груди рукой и держащегося за дверной косяк. Таким образом, весь дом заполняли странные мрачные марионетки с гладкими пальцами и трупной белизной.

Ханафоссе, вылезающий из погреба и вцепившийся в лестничные перила, в разорванной рубашке и с раной в груди (в этом месте ступеньки обильно обрызгали красной краской!). Ханафоссе, продирающийся через кусты в парке с вытаращенными, остекленевшими глазами, преследует безликого убийцу, этого безымянного убийцу, который бежит к решетчатой ограде в тяжелом развевающемся плаще с капюшоном. Затем вблизи ограды — последняя статуя: преступник с пустым лицом взмахивает бритвой, чтобы нанести зияющую рану на горле несчастного.

Аттракцион пользовался бешеным успехом. Покупая дом, прадед Лиз замыслил осуществить рекламную акцию, эхо которой не замедлит отразиться на страницах общедоступных публикаций. Разве в брошюрах не упомянуто над адресом издательства: «Единственный издатель полицейской хроники, живущий там, где произошло величайшее преступление в истории!»



Унаследовав дом, родители Лиз и Наша сочли своим долгом ничего не менять.

— Безумие какое-то! — повторяла их мать. — А вообще-то здорово придумано. Можно устраивать гениальные праздники среди подобного декора!

И остались зловещие скульптуры на своих местах, внезапно появляясь из лесной поросли, белея от дождей и перемены погоды… Гипсовые привидения с мелодраматическими жестами. Наша и Лиз привыкли смотреть на них, как на больших знакомых кукол. Они даже взяли на себя обязанность чистить их. Восьмилетняя Наша любила играть в гида. «А здесь, когда убийца стреляет ему в грудь, — объясняла она воображаемым посетителям, — виден даже пистолет, и если вставить в дуло зажженную сигарету, идет дымок… Впечатление такое, словно выстрел только что прозвучал! Вот это и называется специальными эффектами».

Прижавшись друг к дружке, перешептываясь и потея от волнения, сестры наблюдали трагические моменты этого музея ужасов: вскинутое оружие, продырявленная пулей рубашка, залитая кровью.

Часто они бегали через парк, царапая икры о колючие шипы ежевики, прокладывая дорогу в густых зарослях, чтобы взглянуть на последние обесцвеченные статуи. Во многих местах вьющаяся растительность уже завладела телом Ханафоссе, переплетясь с высокой травой, и осенью этот полутруп можно было отыскать лишь по судорожно сжатой руке, торчащей из нападавшей желтой листвы, подобно руке тонущего, поднимающейся над гребнем волны. Особенно впечатляла девочек сцена перерезания горла. Не раз Наша предлагала отломить кисть руки, держащую бритву, и принести в школу, чтобы попугать мальчишек. Лиз с большим трудом отговорила ее.



Чердак дома в Ольденбурге, парк, отгороженность, замкнутость на обыденности. Именно там вещи начали принимать форму весьма ядовитого синтеза.

Именно там Лиз поняла, что их родители никогда не станут по-настоящему взрослыми, поэтому ей и сестре необходимо самим выходить в люди.

«У меня будет серьезная профессия, — повторяла она себе в четырнадцать лет. — Меня не испугают вещи настоящего мира».

Увы, все пошло не так, как рассчитывала Лиз. Наша ускользнула от нее, как маленький скользкий угорь. Она отдалилась от сестры, да так, что в конце концов они потеряли друг друга из виду.



— В конечном счете Наша сделала то, что обещала. Она стала играть со мной в прятки… — сообщила Лиз Эстер Крауц. — Больше походя на нашу мать, Наша возомнила себя артисткой. Она бралась за тысячи вещей и не закончила ни одной, никогда. Уроки пения, музыка… Опера, эстрада… Все проходило безрезультатно. Наконец Наша начала петь в метро… там и погибла.



Лиз сделала нечеловеческие усилия, чтобы вырваться из медленного потока мыслей. Наступила ночь. Ветер яростно играл с плохо закрепленным ставнем.

Свет лился, как масло, на плитки прихожей. Оторвавшись от телефона, она направилась в ванную. По пути разрушила босыми ногами непрочное архитектурное строение из стопки книг. Накинув на плечи махровый халат, Лиз включила единственную лампочку, и та осветила выложенный плиткой куб с допотопной сидячей ванной. В одном из углов побулькивал чугунный радиатор, распространяя приемлемое тепло. Лиз скинула халат и осмотрела себя в зеркале над умывальником. Ее красивое волевое лицо не портила короткая прическа «ежиком» из русых волос. Она повернула краны, пробудив ужасный шум в канализационной сети. Облокотившись об умывальник, Лиз ждала, когда ванна наполнится; но пошла вода красного цвета, так что ей пришлось отказаться от намерения хорошенько вымыться. И в который раз Лиз удовлетворилась быстрым умыванием. Она получше рассмотрела себя в зеркале. Эстер Крауц права: слишком уж у нее мускулистое тело для женщины. Отчетливо выступающие брюшные мышцы и узлы мускулов на бедрах не украшают ее. Да и очень широкие, почти мужские плечи не пробуждают желания. В обнаженном виде Лиз являла собой прекрасный образец силовой гимнастки. Хотелось смотреть, как она бежит, прыгает, поднимает тяжести… но ни в коем случае не видеть ее лежащей под собой, не проникать в нее. Рядом с Лиз все мужчины ощущали нечто подобное психологическому торможению, и она знала это. Один из редких любовников Лиз заявил ей однажды: «Меня совсем не воодушевляет возня с камнем! Когда гаснет свет, мне кажется, что я тискаю Господина Мускула!»

От пара, поднимающегося из умывальника, запотел прямоугольник зеркала. Лиз ладонью очистила поверхность стекла размером с обложку книжки карманного формата. Во влажном прямоугольничке она всмотрелась в свои глаза. В них выделялись ненормально расширенные сосуды. Она тихо выругалась и кончиком пальцев мягко пробежалась по груди и животу. И сразу же нащупала контуры красных пятен, выступавших на поверхности кожи. Прожилки, казалось, барашками завивались на ее теле. Коснувшись их, Лиз испытала нестерпимый зуд. Она хорошо знала, что эти аномалии связаны с небольшими порциями декомпрессии. Лиз получала их ежедневно, не слишком обращая на это внимание. Микроскопические воздушные шарики, накапливающиеся при каждом подъеме, застаивались внутри ее тела, образуя мешочки, препятствующие свободному кровотоку. Все профессиональные водолазы сталкивались с этой неприятностью.

Лиз открыла металлическую крышку своего аптечного ящичка, достала тюбик кортизоновой мази и смазала каждую прожилку. На профессиональном жаргоне их называли «барашками».

В ее голове звучал голос психолога: «Лиз, знаете, почему вы так цепляетесь за эту историю с уцелевшими фантомами? Потому что не хотите допустить, что Наша утонула во время катастрофы. Вам предпочтительнее считать ее заложницей туннелей. В вашем сознании она где-то там, в одном из воздушных карманов… и зовет вас на помощь. Вот почему вы так слепо верите в городские россказни. Вы продолжаете искать ее. Вы отказываетесь надеть траур и постепенно становитесь психопаткой. Через какое-то время вы войдете в галлюцинаторную фазу… если только уже не вошли в нее».

ГАЛЛЮЦИНАТОРНЫЙ ПСИХОЗ

Я тут поболтала с мэром на официальном обеде, — сообщила Эстер Крауц. — Он считает возможность подземного выживания равной нулю.

Полагает, что все разговоры о выживших в воздушных карманах не что иное, как выдумки городских обывателей. Лиз… Мне хотелось бы обратить ваше внимание на один важный пункт. Вы единственная женщина, работающая в этой команде. Не исключено, что вы — объект злых шуток со стороны ваших коллег. Юмор мужчин остается на уровне лицеистов, вам это хорошо известно. Мне хотелось бы предостеречь вас. Уверены ли вы, что вас не разыгрывают? На вашем месте я вела бы себя осмотрительнее.

ПРЯТКИ

В течение двух лет Наша растворялась в природе. Родители ее, похоже, не проявляли никакого беспокойства.

— Молодость имеет право на прихоти, — обычно отвечала мать, Магда Унке, когда Лиз делилась с ней своей тревогой. — В вашем возрасте мы с отцом уехали в Непал с пустыми карманами! Понимаешь, Наша должна созреть, набраться опыта. Ей нужна свобода… И это нормально. Слишком уж ты опекала ее.

Лиз удивляла такая беззаботность. Работая в полиции, она часто сталкивалась со страшной стороной жизни.

— Если бы у тебя были дети, — посмеивалась Магда, — ты вела бы себя с ними как мать-наседка; они в конце концов возненавидели бы тебя. Интересно, впрочем, не произошло ли то же самое с твоей сестрой? Ты не давала ей дышать. Позволь ей жить своей жизнью. Когда Наша захочет вернуться, она вернется… И перестань быть такой… серьезной.

* * *

Два года. Абсолютно черная дыра. Лиз использовала все средства для поисков. Но не обнаружила нигде никаких следов Наша. Ни одна воздушная компания, ни одна таможня не зарегистрировали перехода ею границы.

— Должно быть, она живет в какой-нибудь общине, где-то в горах, — вздыхала мать. — Либо пошла в подмастерья к скрипичному мастеру. А может быть, странствует из города в город с труппой комедиантов. К чему ломать голову? Я, мать, и то не беспокоюсь, тебе-то зачем тревожиться? Тебе бы мужа найти да нарожать детишек, вот и было бы занятие. А сестра должна идти своей дорогой. И не спрашивать твоего разрешения.



Однажды Наша все-таки объявилась. Спокойная, безмятежная… избегающая сближения.

Когда ее спрашивали, что она делала эти два года, она уклончиво отвечала: «Путешествовала». Словно хотела сказать: «Вас это не касается». Потеряв терпение, Лиз отступилась. Наша постоянно ускользала. Угорь, да и только. И всегда-то она была слишком занята, чтобы пообедать с сестрой, говорила мало, загадочно улыбалась, когда к ней приставали с расспросами.

Игра в прятки продолжалась.

Наша созрела, глаза таинственно поблескивали, и при всем том она сохранила вид вечного подростка. Все чаще Наша уходила в себя, мысли ее блуждали где-то далеко. Она пела в разных кафе, аккомпанируя себе на гитаре. Лиз пришла послушать ее. Ничего страшного: легкий интеллектуализм и провинциальная поэзия. Голос ее не перекрывал гула бесед в зале.

Инициативы старшей дочери огорчили Магду Унке.

— Да отстань ты от нее! — воскликнула она как-то в воскресенье, когда они с Лиз мыли посуду в просторной кухне ольденбургского дома. — Ты ведешь себя как настоящий сыщик, это невыносимо! Наша не должна отчитываться перед тобой.

— Но почему она избегает меня? — не сдавалась Лиз.

— Думаю, у нее есть хорошая подружка, — ответила мать. — Девушку эту зовут Гудрун.

— Ты… ты хочешь сказать, что Наша — лесбиянка?

— Не знаю и знать не хочу. Какое это имеет значение, лишь бы она была счастлива! Кстати, до знакомства с твоим отцом я тоже занималась любовью с женщинами. Это было в эпоху сексуальной революции. Тогда все старались испытать что-то новенькое.

— Мама!



Вот так среди них появилась Гудрун Штрауб. Лиз установила за ней слежку. Гудрун походила на Наша. Пыталась походить, во всяком случае. Та же прическа, та же одежда. Но что-то жесткое, резкое выдавало в ней пролетарское происхождение. Более недоверчивая, чем Наша, она никого не подпускала к себе. Лиз тщетно пыталась задобрить ее, зазвать на обед. Гудрун всегда уклонялась. Каменная куница. Ласка с маленькими острыми зубами. С крепкими клыками, привыкшими к битвам. Копия негатива Наша. Больная тень, приставшая к ее пяткам.

Наша и Гудрун жили в невзрачной комнатушке. Они пробовали себя в театре, кабаре. После песенного тура в разных кафе они обосновались в метро, по очереди эксплуатируя одну гитару на двоих. Один день — одна, на следующий — другая. Они так копировали друг дружку, что вскоре их стали путать.

Но Лиз не могло обмануть это переодевание в сестер-близняшек. Она узнала бы Наша под тридцатью слоями макияжа и тремя латексными масками! Но Наша продолжала избегать ее.

Прятки… опять прятки…

— Не знаю, почему она выбрала девушку, похожую на нее, — частенько говаривала Лиз матери. — Либо это неистовый нарциссизм, либо это делают, чтобы запутать следы. Хитрят, чтобы легче было оторваться от меня.

Магда Унке пожала плечами.

— Все-то ты выдумываешь, — вздохнула она. — Наша показывала мне фотографию Гудрун: почти нет сходства.

— А она показала тебе хорошую карточку?

— Ты кончишь тем, что станешь параноиком, — тяжело вздохнула мать. — Перестань следить за сестрой, иначе это обернется бедой.



Она не ошиблась, все обернулось скверно. Наша спустилась в метро и там утонула.

«Может быть, да… а может, и нет».

ДРЯННАЯ ДЕВЧОНКА

Автобус медленно продвигался в потоке машин, окутанный углекислым газом, который поднимался от асфальта к верхним этажам домов и отравлял зеленые растения, выставленные на балконы. Лиз прижалась лбом к холодному окну. Очень уж она устала, да и ноги отяжелели, точно налились свинцом.

Полчаса понадобилось, чтобы выехать из торгового квартала. Девушка отдалась во власть ритма пробок. Усталость мешала ей выйти и продолжить путь пешком. Наконец автобус приблизился к бульварному кольцу, и она позвонила, чтобы остановили вблизи автострадного моста, там, где возвышалось бывшее здание Зиглера, переделанное в жилые номера после банкротства занимавшей его финансовой компании. Подняв воротник плаща, Лиз старательно обходила грязные лужи пустыря. Вступив на улицу, ведущую к зданию, она заметила трех типов из службы городской безопасности: они шли патрулем вдоль дороги. Лиз сжала зубы, спрашивая себя, что делают антитеррористы в этом секторе? Она не любила их, потому что, воспользовавшись катастрофой, они присвоили себе большие полномочия. Из обычной полицейской службы они превратились в некий «черный эскадрон» с задачами туманными и беспокоящими. Лиз быстро направилась к зданию.

За несколько лет башня стала заповедником, где плодились молодые правонарушители.

Тут же в холле она поймала за воротник куртки бледного пацана с лицом, покрытым коростой, и сразу спросила:

— Девушка по имени Гудрун… Я ищу ее. На каком этаже? Живо!

Мальчишка дал смутные сведения и заключил:

— Она, наверное, уже откинула копыта… Вчера вернулась раненая. Из нее капала кровь и найти ее легко: идите по следу пятен.



Лиз отпустила его, и он повалился, как мешок с тряпьем. Не удостоив его взглядом, она пересекла холл и, пренебрегая лифтами, устремилась к лестнице.

Едва поставив ногу на первую лестничную площадку, Лиз заметила пятнышки крови, разбрызганные по полу. Они походили на маленькие коричневые капельки, высохшие и ставшие черными. Лиз шла, забыв об осторожности. Ее каблуки звонко постукивали по плиточному полу. Пятна крови, напоминавшие пунктир, будто указывали: «Следуйте по стрелке». Чем дальше, тем они становились обильнее. Лиз схватилась за перила и подтянулась на следующий этаж. На досках пола замусоренной комнаты она углядела куртку с заклепками и мокрые тряпки, которыми пользовались для перевязки. На матрасе, брошенном на пол, лежало бледное обнаженное тело. Оно принадлежало подростку с бритой головой и узкими бедрами. Испачканное кровью банное полотенце было обмотано вокруг левого плеча.

— Гудрун! — тихо позвала Лиз, узнав наконец девушку. Та открыла глаза. Черты ее вытянулись, неаккуратный макияж, покрывавший лицо, усиливал его болезненную бледность. Вблизи она выглядела гораздо старше. Лиз приблизилась на шаг, тронула пальцами липкое полотенце.

— Антитеррористы? — спросила она, удивленно подняв брови. — Они там, внизу… тебя, наверное, ищут?

— Нет, — пробормотала девушка-подросток, — просто плохой конец супружеского спора. Ничего серьезного, но здорово кровоточит. Ты могла бы перевязать меня? — Гудрун прищурилась, всматриваясь в посетительницу, которая склонилась над ней и осматривала рану. — О! — удивилась она. — Да я тебя знаю. Ты Лиззи, старшая сестра Наша. Черт возьми! Я приняла тебя за тетку из отдела социального обеспечения, они вечно толкутся здесь, пытаясь наставить нас на путь истинный. Что тебе от меня надо? Мы не виделись, должно быть, года три. Лиз… так? Лиз Унке.

«Маленькая шлюха, — подумала Лиз, — будто ты и не знала».

— Я… мне хотелось с кем-нибудь поговорить о ней.

— Поговорить о Наша?

Гудрун прыснула, сморщилась от боли и откинула голову на подушку.

Лиз проигнорировала вызов, села на край матраса и осторожно размотала полотенце. Неглубокая резаная рана на ключице открылась ее глазам. Кровь, стекавшая под предплечье, сгустками прилипла к волосам под мышкой. Действительно, ничего серьезного.

— Ты продезинфицировала рану? — спросила она.

Гудрун поморщила нос.