Алексей Биргер



Стеклодув

ГЛАВА ВТОРАЯ



ЛОПНУВШИЙ ШАР





Я родился в небольшом городке в средней полосе России, который знаменит своим стекольным производством. Вся жизнь города так или иначе завязана на нем. Ребенком я был поздним, на свет появился, когда мой отец, один из лучших стеклодувов, уже отчаялся, что у него будет наследник, которому он сможет передать секреты своего мастерства. Отец начал брать меня с собой на работу, когда мне еще не исполнилось и трех лет, так что жар плавильных печей, запахи красок и волшебное преображение бесформенных огненных слитков в изумительно точные творения рук человеческих знакомы мне, можно сказать, с колыбели. Если я был не с отцом, то с матерью, в раскрасочном цехе. Вы же знаете, что елочные шары делают или из цветного стекла, или из простого, прозрачного, а потом раскрашивают. Я мог часами сидеть и наблюдать, как моя мать ловко работает тонкой кисточкой - и на шарах возникают золотые и серебряные звезды, алые завитушки, едущий в санях Дед Мороз и другие сценки. Елочные украшения мы никогда не покупали, а свои елки украшали шарами, шпилями и фигурками, которые делали сами. Каждому работнику разрешалось взять себе сколько-то елочных игрушек, - это было чем-то вроде поощрительной премии.



Не знаю, поверите вы или нет, но свой первый шар я выдул, когда мне и пяти лет не исполнилось. Причем выдул сразу, без проб и ошибок. Было такое ощущение, что я чувствую стекло, что у меня со стеклом заключен договор, и оно меня не подведет. Шар получился идеальным. Все, кто стоял рядом со мной, так и ахнули, а отец был на седьмом небе от гордости и счастья.

– Видите? - сказал он. - Спорить готов, мой сын будет лучшим стеклодувом всех времен и народов!

Впрочем, его пыл немного охладил один из приятелей, желчный такой старик. Фамилия его была Дормидонтов, а звали Ефим Карпович.

– Все по-обещанному, да? - бросил он. - Только смотри, как бы это мастерство твоему пацану чем другим не икнулось.

Отец насупился, раздраженно махнул рукой.

– Да брось ты!

– Я-то брошу, - ответил Дормидонтов, - но помни, говорил я тебе. Есть слова, которыми не бросаются.

Я тогда не понял этого разговора, да и где мне было понять? Он и подзабылся, чтобы много позднее ожить в памяти. И особого значения ему я не придал, ухватил одно: этот противный старик, Дормидонтов, почему-то недоволен моим успехом, не радуется, и этим огорчает отца. Да и мою собственную радость зачем-то отравляет. Я поглядел на Дормидонтова чуть ли не с ненавистью - и вдруг заметил то, чего он сам не замечал, продолжая покачивать головой и глядеть на отца. Раскаленная стеклянная нить, над которой работал Дормидонтов - эта нить должна была стать рельефными очертаниями виноградных листьев на вазе - вдруг изогнулась, словно живая, и поползла к его руке. Мне хотелось крикнуть, предупредить его, но крик застрял в горле, а нить ползла и ползла. Стекло вообще остывает медленно, а это как будто и не собиралось остывать: огненная змейка подбиралась все ближе, и казалось, ползет она, повинуясь моему взгляду.

А вы представляете себе, что такое раскаленное, мягкое стекло? Это такая температура, что руку может прожечь до кости. Когда плавишь стекло, будто создаешь своими руками кусочек стихии, большей, чем огонь. Стихии, от которой огонь берет свое начало.

Позже мне подумалось, что я слишком много навоображал. Стекло не ползло, просто Дормидонтов, забывшись, хотел опереться обо что-то - и попал рукой на край раскаленного стекла. Это его рука, понимаете, приближалась к стеклу, а не стекло к руке, как мне тогда почудилось.

Как бы то ни было, он буквально взвыл от боли, и все сразу забыли, суетясь вокруг него, и о моем успехе, и о странном разговоре.

Однако отец не забыл. Дома он похвастался моим успехом матери, сказав, что я \"прирожденный стеклодув\". Мать поздравила нас обоих, но мне показалось, где-то в глубине души она была не только рада, но и встревожена. Я не стал особенно задумываться над этим. Матери всегда хотелось, чтобы я выбрал другую профессию, потому что профессия стеклодува довольно вредная, и я уже тогда знал об этом ее желании. Будь я повзрослее, я бы сказал: \"Она огорчается, что после такого успеха меня от этой профессии не отвадишь\". Тогда я сформулировать это в словах не мог, но понимал приблизительно так.

Отец материнской тревоги не заметил: он был на седьмом небе. Выпив несколько рюмок в честь моего успеха, он стал в который раз вспоминать славную историю нашего рода стеклодувов.

– Твой прадед к императорскому столу такой графин сделал, что, если хочешь знать, царь только из его графина и желал пить. А царь толк в красивом столе понимал. Графин тот вроде простенький был, но плыл по скатертке как царевна-лебедь. Представляешь себе? Крышка-то была сделана в виде плывущего лебедя, вставленного то ли в корону, то ли в кольцо ровных волн - и так, и так можно было понимать. На прадеда еще все насели: мол, надо делать на крышке графина двуглавого орла, не иначе. Как же так, чтобы на царском столе - и не символика государства была! А прадед уперся. Я, мол, лучше знаю, что тут подойдет. И вправду, знал! Царю, говорят, не без страха прадедов набор показывали: графин и рюмки, мол, не велите казнить, ваше величество, не захотел мастеровой государственную символику делать, чего с дурака возьмешь... Но царь - тот сразу оценил. А какие твой прадед пасхальные яйца делал! Он еще от прапрадеда перенял навык. Вот такое яйцо, цельного стекла, а внутри него хошь церковка расписная, хошь травка зеленая - колышется, если яйцо на свету поворачивать, хошь что. А еще, бывало...

Я все эти рассказы знал наизусть и мог бы сам их пересказать, но слушал будто впервые. Эту посиделку я до сих пор ярко помню: \"гостиная\" нашего одноэтажного домика... Вся улица состояла из подобных нашему бревенчатых домов с огородами и высокими сплошными заборами... Кружевные занавески на окнах, за окнами - осенняя непроглядная тьма, печка жарко натоплена... Мы продолжали жить больше \"на дровах\", хотя и до наших домиков добрался централизованный газ, и газовая колонка была, а за год до этого отец сделал настоящую ванную комнату с ванной... Старый, черно-белый еще, телевизор в углу, заботливо прикрытый салфеткой такого же кружева, что и занавески на окнах, круглый стол под белой скатертью, пятирожковая люстра под потолком... Плафоны этой люстры в виде расцветающих лилий, бледно-молочного стекла с тонкими, почти исчезающими сиреневыми прожилками тоже были нашего собственного производства. Люстру подарил дядя Миша Кольчак, первый мастер по плафонам. Его плафоны чуть ли не в Кремль шли, и все знал, что их продают за \"валюту\". Конечно, что такое \"валюта\" я в те времена плохо себе представлял, да, по-моему, и взрослые не очень-то знали, что это такое. Валюта мерещилась чем-то одновременно и страшным, и безумно драгоценным, престижным. Мне сейчас смешно думать, что монетка, которую я подбрасываю в руке - это тоже \"валюта\". Впрочем, насколько я пытаюсь припомнить себя маленького, валюта представлялась мне чем-то вроде золотых монет, грудами лежащих в подземельях и, как всякое золото, заколдованным. Кто возьмет его без спросу, тому очень плохо придется. И порой в огненном сиянии расплавленного стекла мне виделось сияние этих золотых монет, этой \"валюты\", которая посыплется на меня, когда я превзойду всех мастеров-стеклодувов в мире. Да, я стану таким мастером, которому не страшно спуститься в подвалы с заколдованным золотом и унести столько, сколько душа пожелает. И тогда я...

Честно признаться, мне очень смутно припоминается, о чем я тогда мечтал. О том, разумеется, как смогу купить все, что захочу. Но чего я хотел? Жизнь была бедной и скудной, не было каких-то вещей, на которые мы сейчас просто не обращаем внимания, - настолько они привычны. Скажем, я всего раз в жизни пробовал апельсин. И с тех пор мечтал об апельсине! Мне трудно было себе представить, сколько может стоить такое чудо. Но за одно маленькое оранжевое солнышко я мог бы отдать сколько угодно золотых монет. Еще я мечтал о новых санках, о собаке, о пожарной каске или милицейской фуражке...

Скажем так: неважно, о чем я мечтал, важно, что я хотел заработать как можно больше золотых монет, \"валюты\". Мечты приходили и уходили, а желание разбогатеть оставалось. И главное - сохранялась, а однажды поселившись, крепла твердая уверенность, что я имею полное право разбогатеть, потому что я лучший, я изначально создан как лучший. И если мне попытаются недодать того, что мне положено за мой дар, то это будет несправедливо. И я имею полное право исправлять эту несправедливость так, как сам сочту нужным.

Не поспешил ли я, заговорив о своем даре после единственного удачного опыта? Нет, не поспешил, потому что уже перехожу к дальнейшему, к тому, что было после того великого дня.

На следующий день мы выглянули утром в окно и ахнули: все было присыпано первым снегом, белым-белым. Просторы земли и небо будто раздвинулись после осенней угрюмой мглы.

– Это земля радуется дару, который в тебе проснулся, - сказал отец.

Я слепил снежок и бросил в нашего дворового пса, а он в ответ запрыгал, залаял и завилял хвостом, тоже радуясь снегу.

Мы пошли в мастерские. По-моему, отцу даже больше, чем мне, надо было убедиться, что мой успех не был случайным.

И он не был случайным! С этого дня, стоило мне прикоснуться к стеклу и все у меня получалось. Разумеется, сперва я делал совсем простые вещи шары бесцветного прозрачного стекла, заготовки под узоры. Но уже через полгода, с приходом весны, когда мы проводили последний, грязный снег с такой же радостью, с какой встретили первый, чистый и белый, я взялся за вещи посложнее: сделал два узорных шпиля на верхушку елки. Еще мне очень нравилось делать гроздья винограда. Есть такая елочная игрушка: много-много зеленых небольших виноградин, собранных гроздью на проволоку, и к ним добавляется виноградный лист - он или из плотного картона, или из стекла. Мне безумно нравилось выдувать маленькие виноградинки. На этих гроздьях винограда я впервые стал учиться правильно делать цветное стекло, готовить красители и заранее просчитывать интенсивность цвета, его оттенок. Я начал понимать, как внутри толстого литого стекла добиваться разводов наподобие языков пламени или вьющихся на ветру разноцветных шелковых шарфов.

Но больше всего я полюбил делать колокольчики. Это уже штука довольно сложная, хотя, конечно, не высший пилотаж. Стеклянные колокольчики с их нежным звоном годятся и на елку, и просто как сувенир - для украшения письменного стола, например. Их можно и над дверью подвешивать: на малейшем сквозняке они начинают наигрывать нежную мелодию. Колокольчики у меня получались бесподобно. Все соглашались, что даже бывалым мастерам не удается добиться такого чистого и мелодичного звона. И главное - я сам ими увлекся. Мне безумно нравилось, что в моих руках рождается не только форма, но и музыка, которой можно заслушаться.

Если учесть, что мне тогда не исполнилось еще и шести лет, то можно понять, какая волна поднялась вокруг \"чудо-ребенка\" и какой знаменитостью я стал. Когда отец приводил меня и я брался за очередную поделку, вокруг собирались толпы работников и стояли разинув рты. Их внимание меня не смущало: я был полностью сосредоточен на своем деле.

Плохо оказалось другое. Слух обо мне очень быстро дошел до нашей инспекторши по охране труда, к которой я до тех пор не относился серьезно. Это была полная женщина средних лет с круглым невыразительным лицом, с волосами, так туго стянутыми в пучок на затылке, что спереди они казались жидкими и редкими. Законы запрещали работать детям дошкольного возраста, тем более на таком вредном производстве, как стекольное, и эта дама вызвала отца для серьезной беседы. Отец взял меня с собой.

В кабинете инспекторши было только одно вытянутое в длину окошко, совсем под потолком, и свет там горел всегда, даже днем.

– Вы понимаете, что творите, с глупой вашей родительской гордостью? осведомилась она. - Вы убиваете своего сына!

– Да что дурного в том, что он уже сейчас усвоит азы профессии? возразил отец.

– А то, что даже у взрослых легкие часто не выдерживают такую работу! А он... - Инспекторша внимательно на меня поглядела. - Его легкие могут сгореть буквально за два-три года.

– Не сгорят, - сказал отец. - Что мне, сын не дорог? Я слежу, чтобы он не перенапрягался.

– Не говорите ерунды! - вскипятилась она. - Что значит для него \"перенапрягаться\"? Нагрузка, которую вы даже не почувствуете, для мальчика может оказаться гибельной.

– Ему самому это нравится, - упрямо проговорил отец.

– Он слишком мал, чтобы отдавать себе отчет о последствиях, назидательно сказала инспекторша. - Но вы-то взрослый человек. Неужели вам не стыдно? Короче, - продолжила она, увидев, что отец молчит, - я категорически требую, чтобы ребенок больше не появлялся в цехах. Иначе я применю всю свою власть. А также направлю бумаги о вашем безобразном поведении в органы опеки и попечительства, главврачу города и в другие инстанции. Я вам не позволю калечить малолетку!

Я глядел на нее с ненавистью, поняв только то, что она хочет отобрать у меня занятие, уже ставшее смыслом моей жизни. А потом... Потом я перевел взгляд на лампочку. Да, я глядел прямо на раскаленную вольфрамовую нить внутри нее, и мне не резало глаза, не было больно глядеть на этот яркий свет. Я очень ясно увидел, почему колба лампочки именно такой формы, а не другой, и предельно ясно себе представил, что надо сделать, чтобы выдуть такую форму - не шар, а грушу. Мысленно я уже выдувал подобную стеклянную грушу, а в глубине души мне хотелось, чтобы она упала на эту противную тетку. И вдруг нить накаливания мигнула, как бывает, когда лампочка вот-вот перегорит, и лампочка взорвалась! Осколки из-под потолка брызнули по комнате. И что удивительно - ни меня, ни отца ни не задел один кусочек стекла, а вот инспекторшу поразили сразу несколько. Два или три впились ей в руки, один - в щеку, и еще парочка - в спину, почти у основания шеи. Она завизжала и закричала, стала трясти рукой, и кровь закапала на ее стол и бумаги. Отец побледнел, хотел что-то сказать, но махнул рукой и побежал за дежурным заводским врачом.

Я сидел в углу, затаив дыхание. Инспекторшу бинтовали, и врач сказал, что надо ехать в больницу, потому что некоторые осколки вошли слишком глубоко. Обо мне все забыли, и только когда тетку уводили в приехавшую \"скорую помощь\", она, уже в дверях, обернулась и, указывая на отца забинтованной рукой, выдохнула:

– Это все он! Он... На нем ни одной царапины - а тоже под лампой сидел!

Вокруг нее захлопотали, заговорили - мол, успокойтесь, ничего страшного, кто-то за ее спиной выразительно покрутил пальцем у виска. Дежурная медсестра стала капать в стаканчик успокоительное, в воздухе запахло валерьянкой. Я сидел отключившись, будто в трансе, механически воспринимая все происходящее - так запечатлевает на пленку моменты кинокамера. У нее нет разума, чтобы осознать, что именно она снимает и сохраняет для людей: прекрасное поле, покрытое цветами, или пейзаж после битвы. Так и мое детское сознание не могло охватить всех смыслов происходящего, и поэтому меня охватила странная безучастность. Отец же сидел, жестко выпрямясь, боясь пошевелиться, будто и впрямь опасался, что от одного его движения случится что-нибудь еще, непредвиденное.

Инспекторшу увезли в больницу. А когда мы шли домой, один из приятелей окликнул отца:

– Слышь, Антоныч, похоже эта баба вас с сыном в колдуны записала, а?

Отец только отмахнулся.

– Я вот о чем думаю, - сказал он, когда мы уже подходили к дому. Действительно, разные комиссии могут придраться, что ты торчишь в цехах, и у нашего директора будут неприятности. Мы сделаем тебе в сарайчике маленькую стекольную мастерскую. Там и зимой будет нехолодно - при работе вона какой жар идет, а то и буржуйку поставим. Сиди там, сколько влезет, а в цеха я тебя буду брать раз в недельку или две. Да, и вот еще что. Насчет одного эта инспекторша права: здоровье надо поберечь. Раз в полгода будем проверять твои легкие. Если что-то не так, сразу сделаем перерыв в обучении... Хотя, он хмыкнул, - какое там \"обучение\"! Это ты меня скоро учить начнешь, хотя я и не из последних.

Отец имел в виду сарайчик, примыкавший к нашему дому. Вход в него был и со двора, и через кухню. Когда у отца был мотоцикл, этот сарайчик служил гаражом, но потом мотоцикл продали. Сарай этот был более или менее благоустроен, с окном. В нем стояли полки с аккуратно разложенными инструментами, шурупами и всякими запасными детальками, пол был не земляной, а выложенный кирпичом, был и рабочий стол вроде верстака, и даже лежак стоял - для короткого отдыха. Да и еще места оставалось немало. Отец и прикинул: если лежак убрать и кое-что переставить, получится просторная мастерская. Сделать там плавильную печь по всем правилам пожарной безопасности - и вперед...

Чем еще мне запомнился тот день? Он был похож на качели: так и летал от плохого к хорошему. В конце дня отец впервые на моей памяти напился. Он и прежде любил выпить рюмку-другую за ужином, но я никогда не видел, чтобы речь его становилась бессвязной, а глаза - стеклянными и бессмысленными. Это было страшно - мне показалось, что я вижу, как рушатся все опоры в моей жизни, как пропадает человек, который всегда и во всем был для меня самым сильным, самым смелым, самым добрым. Будто от него осталась одна оболочка, а то главное, внутри, что было моим отцом, разлетелось, осыпалось с легким стеклянным звоном, перестало существовать. Потом я не раз видел в фильмах ужасов, как из людских оболочек вырываются инопланетные монстры, поселившиеся в них - и всегда подобные сцены казались мне абсолютно достоверными: впервые подобный ужас, близкий к крушению мира, я пережил сам, в тот вечер.

Отец сидел, тяжело навалясь на стол, и говорил:

– Все нормально, сынок, но ты, это, держись! Если есть грех, то он мой, а не твой... - Его речь текла почти без интонаций и без знаков препинания. Мастерство выше всего... оно выше и дьявола и Бога... всех можно обмануть... любой договор с дьяволом и Богом можно нарушить если ты сделаешь что-то такое, чего до тебя никому не удавалось. - Потом эти монотонно проборматываемые фразы начали слипаться и выглядели уже приблизительно так: - люди изобрели бога и дьявола и золото чтобы оправдать тех кто не может стать мастером...

Наконец мама сумела оторвать отца от стола и увести спать.

Тогда я и не пытался задуматься над смыслом его слов. Я был напуган, а все остальное детскому сознанию было недоступно.

Но детство тем и хорошо, что страхи быстро развеиваются. Я лег спать, а когда проснулся утром, отец был уже на ногах и переоборудовал сарайчик под мою \"мастерскую\". Вчерашнее превращение отца в пустую оболочку стало казаться далеким и нереальным сном.

Наступил чудесный майский день, солнечный и ясный, и листва на деревьях смотрелась совсем молодой и глянцевой. На сирени уже завязывались соцветия, и пчелы, деловито пролетая мимо, задерживались около них, будто привлеченные обещаниями на будущее. Помидорная рассада на подоконниках совсем распрямилась, расправила листья во всю ширь, и мама завела разговор о том, что, если теплая погода устоится, ее надо будет высаживать в огород раньше, чем обычно. Отец за утро успел убрать из сарайчика весь \"хлам\", обил стены тонкими листами жести из своих запасов и стал разбирать штабель кирпичей в углу участка - они лежали сложенные аккуратным кубиком, про запас, просчитывая кладку будущей плавильной печи. Я помогал ему по мере сил. К полудню отец, как видно, подустал и, сказав, что неплохо бы сделать перерыв, ушел.

Перерыв затянулся на два дня. Через полчаса после ухода отца к нам заглянула соседка и радостно сообщила, что его видели возле бочки, из которой торгуют в разлив пивом. Только спустя много лет я понял, откуда взялось всеобщее оживление и волнение: отец никогда не запивал, тем более в дневное рабочее время, поэтому очень многие пивной бочки удивились, увидев его возле.

Я продолжал в меру своих детских сил наводить порядок в сарайчике. Отец вернулся уже к вечеру, никакой, и мама побыстрее уложила его спать.

С утра отец опять взялся за устройство моей мастерской обозначил место для фундамента под стеклоплавильную печь, замесил раствор. Лицо у него было помятым и небритым, и работал он молча, лишь изредка обращаясь ко мне. Хватило его опять-таки до полудня. На этот раз он направился не к пивной бочке, а в рюмочную.

Как я теперь понимаю, это были суббота и воскресенье, раз отец не должен был ходить на работу. Значит история с инспекторшей приключилась в пятницу. Кстати, как-то мне попалась таблица, называвшаяся \"Столетний календарь\". Из любопытства сверившись с ней, я обнаружил, что в тот год одна из майских пятниц приходилась на тринадцатое число. Была ли это та самая? Или следующая пятница, двадцатого числа? Мне кажется, что тринадцатого - в тот год, я уже упоминал, весна была необычно ранней и теплой. К двадцатому числу сирени, готовой зацвести, никто бы не удивлялся, а вот тринадцатого это и впрямь было необычно. К тому же все майские праздники уже прошли, это я точно помню, поэтому на пятницу шестого мая тот день никак не мог приходиться.

В общем, как я сейчас прикидываю, сопоставляя смутные детские воспоминания о тех днях и событиях с теперешним их осмыслением, все завертелось, набирая ход, в пятницу тринадцатого, не иначе. А видеть в этом тайный знак или нет, решайте сами.

В понедельник (будем считать, что это был понедельник) отец с матерью отправились на работу, на сей раз меня с собой не взяв. Мне велели, как водилось в таких случаях, играть только дома и на участке, не шалить, за забор не выходить, съесть котлеты, выпить кисель и прочее. Ну в этом плане я уже был достаточно самостоятельным.

Хотите знать, чем я занялся? Я устроился на прогретом солнцем крылечке и стал пускать мыльные пузыри, взбив густую мыльную пену в алюминиевой мисочке. Я воображал, будто выдуваю настоящие новогодние шары, а не пузыри, живущие одно мгновение. Пузыри уплывали в воздух один за другим, они были радужные и радостные, я любовался ими, и для меня это было даже не игрой, а скорее тренировкой, постановкой правильного дыхания.

Может быть, я радовался и тому, что есть стекло, нечто эфемерное, обретающее долговечность особым и волшебным образом, хотя в момент, когда стеклянный шар только образуется, его жизнь кажется такой же хрупкой, как и жизнь мыльного пузыря. В улетающих пузырях отражались и листья, и небо, их радужные переливы подкрашивались самыми неожиданными оттенками... А потом мне показалось, будто в одном из них отразилось чье-то лицо. И я повернул голову.

С улицы, облокотясь на калитку, меня разглядывал мужчина, очень странный для наших краев. Одет он был в умопомрачительный костюм - даже я сразу понял, что костюм у него очень хороший и дорогой. Выбрит этот человек был так гладко, будто ему вообще не приходится бриться, настолько розовой и ухоженной была кожа. В воздухе вокруг него почти неуловимо витал тончайший аромат. Он улыбался, но глаза при этом казались холодными. На мгновение в лучах солнца ярко блеснули большие золотые часы на его руке - так ярко, что даже чуть-чуть ослепили меня.

– Сразу видно, что ты из семьи стекольщиков, - проговорил незнакомец. Только сын стеклодува станет с таким тщанием и серьезностью следить, как получаются у него мыльные пузыри - игрушечное подобие стекла.

Я молчал, растерявшись и не зная, что отвечать. Возможно, меня смутила манера его речи. Она была безупречно правильной, так правильно не говорят даже дикторы телевидения - только герои плохих книг. И от этой правильности возникало странное ощущение, будто каждое его слово - маска, надетая на совсем другое слово, непроизнесенное, будто этому человеку было легче разговаривать на каком-нибудь грубом жаргоне, и оттого он так тщательно контролирует себя. Больше того, как я теперь понимаю, что за правильностью его речи проступала удивительная безликость. Ведь как бы правильно человек ни говорил, где-то в его речи всегда промелькнет след его происхождения: северное \"оканье\", южное \"аканье\" или другие приметы. А за этим, на первый взгляд, безупречным господином не чувствовалось ничего - ни места, откуда он родом, ни сословия, к которому он мог принадлежать.

– Интересно, а чем, по-твоему, мыльные пузыри отличаются от стеклянных шаров? - продолжал он.

– Ну... мыльные пузыри - это понарошку, - ответил я.

Он рассмеялся.

– Мыльные пузыри - это стекло понарошку, так? И чем же это \"понарошку\" отличается от всамделишного стекла? Можешь сказать?

– Стекло - оно прочное и навсегда, - стал объяснять я ему, как маленькому: мол, взрослый дядя, а таких простых вещей не понимает! - А пузыри, они сразу лопаются, их на елку не повесишь, и ничего с ними нельзя сделать.

– Справедливо, - согласился незнакомец, продолжая улыбаться. - Вот только... зря ты говоришь \"навсегда\". Любой стеклянный шар когда-нибудь тоже разобьется. Лопнет, понимаешь? Бах - и нет его. И что тогда останется?

– Осколки, - хмуро сказал я. Этот дядька начинал мне надоедать и вызывать раздражение.

– Нет, - сказал он. - Не осколки. Подумай хорошенько. Подумай, почему я здесь.

– А почему вы здесь? - спросил я.

– Может, чтобы на тебя поглядеть и убедиться, что с тобой все в порядке. Слух о тебе далеко разошелся.

– Вы меня знаете?

– Еще бы мне тебя не знать! - Он усмехнулся. - Я, можно сказать, присутствовал при твоем рождении. Скажи, чего тебе сейчас хочется больше всего?

– Я хочу стать лучшим стеклодувом в мире!

– И станешь. Знаешь, когда станешь? Когда найдешь ответ на мой вопрос: что остается от лопнувшего шара? Может быть, - он заговорил очень серьезно, не боясь делиться со мной вполне взрослыми мыслями, которых я мог и не понять, - ты скажешь, что остается жизнь мастера, который этот шар некогда сделал? Я тебе возражу: жизнь мастера так же мимолетна, как и мыльный пузырь или стеклянные вещицы, которые, с точки зрения вечности, существуют не дольше мыльного пузыря. Память о прекрасных вещах? Но любая память когда-нибудь да сотрется. Когда-нибудь и земля сгорит в огне. И все равно то, о чем я спрашиваю, останется... - Он опять рассмеялся. - Тебе не нравятся мои слова?

Мне и впрямь они не нравились. Я чувствовал себя очень неуютно, и по коже пробежал холодок.

– Иногда надо привыкать к неприятным истинам, - продолжал незнакомец. - Даже в твоем возрасте... Так о чем мы с тобой говорим? Да, о твоих желаниях. Лучшим мастером в мире ты непременно станешь. Я так сказал, потому что ответ на вопрос, без которого ты не станешь лучшим, ты отыщешь, я в тебя верю. Он совсем прост, этот ответ, но, чтобы его постичь, нужно понимание материала. Надо живо представить себе красивый стеклянный шар, разглядеть, как он себя ведет. Увидеть его в воображении так же ярко, как в реальности. Запомни это. А теперь скажи, какие у тебя есть еще желания? Насущные, так сказать? Из тех, которым лучше сбыться немедленно?

Его холодные глаза глядели на меня, и я вспомнил пьяные глаза отца, в которых не было ничего человеческого. В глазах этого роскошного незнакомца тоже не было ничего человеческого, но иначе. В глазах отца я видел пустоту, а за пустотой - пепел человека, в ней исчезнувшего; увидел выползающее чудовище сродни крокодилу, но оно принадлежало этому миру, неважно, с планеты Земля или с иной планеты, - в любом случае из пространств осязаемых и обитаемых, населенных смертными существами, которых можно победить и можно понять. А в холодных глазах человека, глядевшего сейчас на меня, не было ничего от сколько-нибудь доступного пониманию мира; чем больше я всматривался в его глаза, тем отчетливее мне казалось, что их зрачки похожи на ледяные клыки, в которых скрыт запредельный холод - одно их прикосновение прожжет твое тело насквозь. А глубже, за этими ледяными \"клыками\", угадывалась даже не пустота, но нечто такое, чего и не назовешь вакуумом.

Может быть, я навоображал себе все это после тех пугающих разговоров о никчемности всего на свете, которые он со мной завел. Как бы то ни было, повторяю, я увидел в выражении глаз незнакомца нечто, похожее на выражение (точнее, его отсутствие) в глазах отца, когда он перестал быть собой. Эта схожесть манила и у меня невольно вырвалось:

– Я хочу, чтобы мой отец больше никогда не пил!

– Хорошо, - кивнул незнакомец. - Будь по-твоему.

Он отошел к своему автомобилю - только сейчас, сквозь просветы в калитке, я увидел, что его машина большая и шикарная, каких я прежде не видел, стоит прямо перед нашим забором, - открыл дверцу и обернулся ко мне:

– Помни мой вопрос: что остается от лопнувшего шара?

Пока я глазел, разинув рот, незнакомец сел в машину и уехал. Я не запомнил момент отъезда. Может быть, поэтому мне сейчас и кажется, что он вместе с машиной растворился в воздухе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ



СВЕТЛЫЕ ГОДЫ





Следующие несколько лет я вспоминаю как очень светлые. Самые светлые, наверное, в моей жизни. Отец больше не брал в рот ни капли спиртного. Не знаю, незнакомец ли выполнил свое обещание таинственным образом, или мать как следует с отцом поговорила (в тот день они вернулись довольно поздно, с хмурыми лицами, и я понял, что они бродили по улицам, и мама как следует \"песочила\" отца: они часто уходили погулять, когда не хотели, чтобы я слышал их ссоры и разногласия), но отец теперь не выпивал даже обычных двух-трех рюмок за ужином. К началу июня мы доделали мою мастерскую. Я сразу взялся за работу и изготовил несколько забавных фигурок: петуха, поросенка и кошку. Любопытно, что я не помню многого из того, чем жил в детстве, забываются лица друзей, проваливаются в небытие дни и даты, но все мои изделия до сих пор отчетливо стоят перед глазами.



Родителям я ни словечком не обмолвился о таинственном незнакомце. Не знаю, почему. Может, мне было страшно накликать его возвращение, рассказав о нем, а может, я не мог найти слов, чтобы поведать об этой встрече так, как она того заслуживала, передав все, что я тогда испытал. Иногда мне даже казалось, что встреча эта мне приснилась, что я просто ненадолго задремал, пока пускал пузыри. Я и правда не раз потом видел во сне встречу с этим человеком, и она обрастала самыми нелепыми и фантастическими деталями. То мне снилось, будто там, куда падает его тень, трава покрывается инеем и чернеет, то - что трава чернеет от жара, обугливается и начинает пахнуть дымком, сперва неприятно кисловатым, а потом очень даже приятным, как от отцовского табака или ладоней матери, когда она растапливала печку березовыми полешками. Запах становился родным, домашним, баюкающим, и я под него засыпал - во сне.

Бывало, я просыпался внутри своих снов, чтобы увидеть, как отец стоит у плавильной печи, следит за стеклом и как-то по-особому колдует над ним, а незнакомец внимательно за ним наблюдает чуть поодаль. Закончив работу, отец поворачивается к нему, а на руках у него - чудесный стеклянный младенец, и я понимаю, что этот младенец - я. Отец протягивает младенца незнакомцу, как бы гордясь своим творением.

В этот момент я просыпался по-настоящему, и мне никогда не удавалось узнать, отдал меня отец роскошному незнакомцу с ледяным взглядом или нет.

Этот сон остается, пожалуй, самым неприятным воспоминанием тех лет. Но все же, \"кошмаром\" его назвать нельзя. Он был мелкой ссадинкой, а не глубокой раной, и только резче и отчетливей оттенял все остальное, светлое и хорошее.

В тот год я пошел в школу. Первого сентября, первый раз, в первый класс. Помню чудесный солнечный день, море цветов, зелень, а среди зелени тронутые золотом и багрянцем клены и проблески бледной желтизны среди листвы берез. И я сам, в синем школьном костюмчике, свежем и новом, в безупречно белой рубашке, от глаженной и накрахмаленной, с ранцем за спиной, с букетом цветов в руке. И это особенное, легкое состояние, которое бывает чуть ли не раз в жизни... Я жадно впитывал и запоминал все детали - точнее, мне их и запоминать не пришлось, они сами откладывались в памяти. Я любовался всем, что видел вокруг, и думал, как было бы здорово перенести все это в стекло, передать в нем радость и восхищение этого дня. Много позже, когда я делал блюдо для фруктов, этот день ожил в моей памяти, и я нашел совершенно особый изгиб для этого изделия, удивительно естественный в своей неправильности. Блюдо было похоже по форме на щедрую осеннюю долину между пологих холмов, и дети идут в школу среди разноцветных букетов. Всюду трепещут праздничные флажки, и из толщи стекла будто выплывают очертания груш, винограда и золотистой соломы, на которой они лежат. Это блюдо я продал за пятьсот долларов, а потом оно попало на аукцион и ушло за три с половиной тысячи.

В школе у меня появились новые друзья. Хотел сказать \"и враги тоже\", но, наверное, нельзя всерьез называть врагами нескольких мальчишек, задиравших меня. Скорей всего, их бесило, что я известен, что обо мне говорят как о будущем великом мастере, и поэтому они считали, что я буду задирать нос и меня следует заранее проучить. Несколько раз мальчишки наваливались на меня на переменках, но я сумел дать им отпор, да и учителя вмешались. Тогда они стали подстерегать меня после школы, и мне приходилось или схватываться с ними, или удирать со всех ног. Чаще я предпочитал второе. Нет, они меня не били, но их наскоки, толчки и тычки, выхватывание моего ранца и игра им, как мячом, было достаточно обидным, и, конечно, мне не хотелось лишний раз это испытывать.

Заводилой среди них был Игорь Пенежин. Я его немного знал еще до школы: он жил на соседней улице, за три двора от нас. Странный был мальчишка. То есть, наверное, ничего особо странного в нем и не было, просто такие характеры всегда поражали меня своей противоречивостью - поражали еще до того, как я смог осознать и сформулировать, что именно в них мне кажется неестественным и нелепым, и даже до того, как я узнал само слово \"противоречивость\".

В дошкольном детстве и класса до седьмого Игорь был крупнее и выше чуть ли не на голову всех нас, а потом начал отставать в росте и годам к восемнадцати выглядел довольно мелким. Сперва он претендовал на лидерство по праву силы и массы, а потом начал отчаянно бороться за него, подначивая своих приспешников к безумным выходкам и повязывая их этим: ему невыносима была мысль, что его физическое главенство ушло. При этом - и когда он объединял вокруг себя самых оголтелых по праву силы, и когда стал объединять самых сильных по праву оголтелости - сохранялось ощущение, что он неуверен в собственном праве на лидерство, и оно нужно ему лишь для того чтобы потом можно было отдать его более сильному, выторговав при новом лидере почетное место для себя, чтобы начать с наслаждением раболепно повиноваться. И, конечно, чувство неуверенности в себе толкало его возмещать эту неуверенность за счет тех, кто не мог дать ему достойного отпора. А если одноклассник чем-то выделялся, его следовало тем более травить, чтобы доказать: как ни выделяйся, а ты хуже меня, Игоря Пенежина!

Нас, \"особо выделявшихся\", было двое: я и Ирка Шибанова, с которой нас посадили за одну парту - внучка того самого Дормидонтова, что так здорово обжегся расплавленным стеклом, когда кисло отреагировал на мой первый успех. Иркиного ворчливого деда я недолюбливал, но ее мама, дочка Дормидонтова, подтянутая женщина с аккуратно уложенными светлыми волосами, и она сама мне нравились. Ирка была первой отличницей в классе и всегда ходила в белом фартучке, чистом и аккуратном, без единого пятнышка. Иногда она раздражала меня своей правильностью, но еще больше действовало на нервы то, что нас посадили вместе, не спросив, согласен ли я. Впрочем, чаще мы все же находили общий язык.

Нам некуда было деваться, ведь мы с ней оказались чуть ли не белыми воронами: она - недостижимая \"пятерочница\", а я - имеющий от рождения власть над стеклом, которая в нашем городе поражала и вызывала уважение, потому что он в основном стеклом и жил. Вот эта аура, этот дух превосходства, витавший над нами, нас и сближал.

Постепенно мы все чаще разговаривали друг с другом. Она мне и списывать давала, когда у меня что-то не получалось, и домой мы стали ходить вместе нам было почти по пути. Тогда-то, зимой, и приключился случай, который тоже отложился в мою копилку странностей, сопровождавших меня всю жизнь.

Когда я стал ходить с Иркой, то Пенежин и его дружки - Всеславский Колька, Бурыгин Сашка и Сашка Кольчугин - сперва оставили меня в покое. Но потом они с удвоенной яростью взялись за нас обоих. Им явно было приятно не только унизить меня при девчонке, но и над самой девчонкой - отличницей к тому же! - малость поизгаляться.

Мы с Иркой научились вместе удирать от нашей общей беды. Конечно, проще было бы пожаловаться родителям или учителям, но какой-то глупый кодекс чести заставлял нас молчать. Мы выскальзывали из школы незаметно и пробирались тропинками за кладбищем и прудом, который зимой превращался в каток, а потом ныряли в узенькие проходы между старых домишек бывшей окраинной заставы и по ним добирались до наших улиц, где нас уже никто не мог тронуть. Там Ирка вбегала в свой подъезд - она жила в одной из блочных пятиэтажек, а я мчался домой.

Но однажды, это было зимой, уже после Нового года, ребята настигли нас в этих проходах, и началась настоящая гонка. Мы петляли по тропинкам между заборчиков, перебегали узкие проездные дороги, прятались за стенкой старого курятника или наглухо заколоченной баньки и выскакивали оттуда на совсем неожиданную улочку, чтобы оторваться от преследователей. Конечно, для мальчишек погоня превратилась в азартную игру, их подхлестывал злой охотничий пыл, \"ату их, ату!\" - но и для нас это в какой-то момент превратилось в игру. Дважды мы могли выбраться в безопасное людное место, но продолжали кружить и петлять, одержимые собственным азартом: \"а ну-ка, догони!\" Мы наслаждались тем, как ловко нам удается водить за нос всю эту компанию.

Может быть, именно из-за того, что и для нас эта погоня в какой-то момент превратилась в игру, мы и попались. Преследователи выскочили нам навстречу из-за угла проулка, взбешенные долгой погоней и настроенные поквитаться с нами по полной программе.

Я и сообразить ничего не успел, как плюхнулся лицом в сугроб, мой ранец отлетел куда-то в сторону, и я услышал, как визжит Ирка. Кто-то навалился на меня, я заорал, почувствовав, что мне пихают за шиворот снег, а потом мое лицо вдавили в сугроб, и я почти не мог дышать. Я попытался вырваться, и мне показалось, что я сейчас задохнусь и умру, это было по-настоящему страшно. Кто-то ударил меня по голове и еще - под ребра, ногой. В следующий момент мой затылок отпустили, я приподнял голову, выплюнул набившийся в рот снег и опять отчаянно заорал. Ирка приглушенно визжала где-то рядом. Мне в затылок опять уперлась чья-то пятерня, и на голову обрушился еще удар чем-то тяжелым - похоже моим собственным ранцем...

И вдруг я услышал слабое треньканье. Что-то просвистело в воздухе, меня перестали держать, я услышал вопль сначала одного из наших мучителей, потом другого. В голове стоял звон. Я сел, ошарашено отплевываясь от снега, и увидел, что произошло.

В амбарчике, под которым мы боролись, вылетела ветхая, державшаяся на двух гвоздях рама окошка под самой крышей - вполне возможно, мы в пылу борьбы задели ветхую стену амбарчика и по ней, что называется, сверху донизу прошла дрожь. Рама ударилась о землю, и осколки стекла брызнули во все стороны. Пенежину крупным осколком рассекло рукав полушубка, чудом не поранив. Бурыгину осколок помельче воткнулся в щеку, и теперь все лицо у него было в крови. А Кольчугину стекло попало под коленку, и на его синих школьных форменных брюках расплывалось темное пятно крови. Только Всеславский не пострадал, но выглядел бледным и напуганным хуже некуда, и было отчего: осколок стекла просвистел у самой его шеи, еще чуть-чуть - и задел бы сонную артерию.

Не знаю, что меня толкнуло, но я проговорил, запинаясь:

– Так... всегда... с вами... будет...

Потом встал и подошел к Ирке, которая сидела, пытаясь стряхнуть снег со своей шубки и выковырять его из сапожек. Шапочка с ее головы слетела светлые волосы были растрепаны, а на щеке красовалась лиловеющая ссадина. Я подал ей руку, помог подняться и сказал:

– Пойдем.

Она поднялась, мы подобрали наши ранцы и ушли. Те четверо так и остались стоять, не издав ни звука. Лишь Бурыгин: выдернул у себя из щеки осколок стекла и, набрав большую пригоршню снега, прижал к ранке. А Пележин только и мог, что отупело таращиться на свой рассеченный рукав.

Ближе к нашим домам мы с Иркой присели на лавочке в скверике, чтобы вытрясти весь снег из обуви и привести себя в порядок. Утрамбованные обледенелые лепешки снега прилипли к нашим колготкам (и я, и она были в детских колготках, зимних, шерстяных, одинаковых тогда для мальчиков и для девочек. Не знаю, носят ли такие сейчас, жизнь так поразительно изменилась всего за несколько лет! Мы, например, и мечтать не могли о \"дутых\" куртках, да еще в два или три цвета, да с какой-нибудь пестрой нашлепкой или красивой броской надписью - в нашем городе лишь два-три счастливчика ходили в таких куртках, привезенных их родителями из Москвы, где добывали их с боем, а когда я уезжал из России, года три назад, в таких куртках ходило огромное количество детей). Сняв сапоги, мы с трудом отдирали эти обледенелые лепешки от ворсистой материи. Хорошо хоть погода была морозная, снег от нашего тепла не успел растаять и колготки почти не промокли, а то простуда, скорей всего, была бы нам обеспечена.

Ирка о чем-то размышляла, поджав губы. Надев сапоги и приводя в порядок растрепанные косички перед тем, как надеть свою вязаную шапочку, она спросила:

– А ты правду им сказал? - Она запнулась. - Ты действительно можешь приказывать стеклу, как хочешь?

Не мог же я ответить, что это была глупая похвальба, выплеск торжества победы, которая принадлежала не мне, а случайному стечению обстоятельств! И я сказал:

– Да. Вообще-то, это моя тайна, но у нас со стеклом волшебный союз. Оно сделает все, что я захочу.

– Честное слово?

– Честное-пречестное!

– А откуда он взялся, этот союз? Ты знаешь заклинания?

– Знаю, - сказал я. - Но тебе их сказать не могу.

Она слегка качнула головой:

– И тебе не бывает страшно?

– Вот еще! - фыркнул я. - Чего тут страшного?

– Ну... заклинания всегда можно произнести как-то не так. Или еще что-нибудь произойдет, с тобой или с другими людьми.

– Ничего произойти не может! - уверил я ее. - Давай-ка я лучше покажу тебе свою мастерскую. Она тебе понравится.

Я еще ни разу не приглашал Ирку к себе домой, как и она меня.

– Да? - Ей стало интересно. - Когда?

– Да хоть завтра, после школы.

И на следующий день после уроков мы отправились ко мне. Пележин и компания больше к нам не приставали, держались от нас подальше. Ирка рассказала, что ее мама, увидев, в каком виде она пришла, хотела идти к учительнице и требовать строгого наказания для хулиганов. Но Ирка ее отговорила: они сами испугались и больше к нам не пристанут.

Ирке у меня в мастерской безумно понравилось. Я показал ей свои изделия: колокольчики, гроздья винограда, фигурки, все то, что я так любил делать. Надо сказать, я тогда относился к миниатюрным фигуркам из стекла с большой серьезностью и тщанием. Это сейчас подобные вещицы для меня - отдых, приятная пауза в напряженной работе, что-то вроде веселых дружеских шаржей или тех быстрых набросков, на которых рука и глаз могут расслабиться. Что главное в таких фигурках? Поймать какую-то главную черту, определяющую характер существа, которое ты воспроизводишь, и эту черту преувеличенно выпятить, причем легко, без напряга. Например, закрутить спираль домика улитки так, чтобы сразу было видно, как медленно она ползет, или у сидящего щенка преувеличенно неуклюже расставить лапы, или сделать изгиб спины дельфина в форме улыбки, или \"раздуть\" плечи гнома либо горб Бабы-Яги - и все, фигурка оживет.

Но тогда, в период ученичества, каждая миниатюрная фигурка была для меня не менее важна, чем любая крупная работа, и не меньше заставляла напрягаться и собираться. У меня никогда не случалось явных неудач, но очень мало было таких вещиц, которые я для себя мог бы назвать удачей. Таких, при взгляде на которые я бы сам чувствовал, что олень вот-вот побежит, а лебедь вот-вот поплывет - и пусть взрослые хвалили и говорили, что фигурки совсем как настоящие, я-то знал, что это не так, что до настоящих многим из них далеко.

Лучше всего у меня в то время получались Деды Морозы и Снегурочки. Во-первых, я на них набил руку, довольно много сделав к Новому Году, а во-вторых, делать их не так уж и сложно: у них практически нет тонких деталей. Конус шубы до пят, красной у Деда Мороза и голубой у Снегурочки (из цветного стекла - делать из бесцветного стекла, а потом раскрашивать я считал ниже своего достоинства, ведь я уже умел пользоваться красителями так, чтобы получать цветное стекло нужных оттенков), головы в покатых зимних шапках, мешок для подарков, крупной тяжелой каплей стекающий по спине Деда Мороза, обозначение его бороды и волос Снегурочки, руки в рукавицах - вот, в общем, и все.

При всей простоте изготовления они получались очень обаятельными. Размерами были в тогдашний мой мизинчик - то есть в полмизинца взрослого человека. Одна пара осталась в мастерской, на полке, никому не подаренная, и Ирку она восхитила.

– Ой, как здорово!

– Возьми, - сказал я. - Я тебе их дарю. Они твои.

Она засмущалась - может, искренне, а может немножко для виду.

– Ой, а тебе не будет их жалко?

– Не будет, - сказал я. - К следующему Новому году я их еще наделаю. Мне жалко только того, что я не додумался тебе их подарить к этому Новому году. Это даже не подарок, а так, пустяки. Настоящий подарок я тебе еще сделаю, что-нибудь хорошее придумаю... Надо сообразить, что.

– Здорово! - Ирка разглядывала фигурки на свет. - Смотри, они у тебя светятся как-то так, как ни у кого больше не светятся.

Она, естественно, тоже знала толк в хорошем стекле. Стекло и работа с ним окружали ее, как и меня, с самых пеленок.

А я стал придумывать, что бы такое для нее сделать. Жизнь теперь текла гладко и спокойно, четверо придурков перестали за нами гоняться, и, по-моему, они в школе порассказали обо мне нечто невообразимое, потому что на меня начали поглядывать с уважением и опаской. Иногда мне казалось, что многие, и старшеклассники в том числе, шушукаются при моем появлении. И мне это нравилось.

Приблизительно тогда же произошло одно событие, которому предстояло аукнуться спустя много лет. Я подобрал раненого вороненка и выходил его. Вороненок, когда вырос, стал настоящим красавцем, очень умным и совсем ручным. Я назвал его Артуром, и он быстро научился кричать \"Ар-ртур жр-рать!\", когда ему хотелось есть, или \"Доктор-р!\" - это значило, что он хочет кусочек своей любимой (и бывшей тогда большим дефицитом) \"Докторской\" колбасы. Он любил сидеть в мастерской, наблюдая, как я работаю, а когда ему становилось слишком жарко (хотя, вообще-то, тепло он любил), он подлетал к окну и кричал: \"Отвор-ри!\" И с Иркой подружился быстро, усвоив, что она всегда приносит ему что-нибудь вкусненькое, и встречал ее радостным криком \"Ир-ра кор-рмит Ар-ртура!\"

Выдавал он и другие фразы, почти всегда - на мой взгляд во всяком случае - совершенно разумно. (Я ему как-то сказал: \"Ты ж говоришь совершенно разумно\", и он тут же подтвердил: \"Совер-ршенно р-разумно! Совер-ршенно р-разумно!\") Через какое-то время он вполне освоил и слова без буквы \"р\", дававшиеся ему потруднее. Я очень привязался к Артуру, и, по-моему, это было взаимно. Он прожил у нас несколько лет, пока...

Но об этом позже.

Кому-то может показаться, что я совсем забыл о странном незнакомце и, главное, о его непонятной загадке, оставшейся от лопнувшего и разбившегося на мелкие кусочки шара. Но это не так. Загадка, при всей ее внешней нелепости и при том, что она могла показаться бессмыслицей, придуманной взрослым, чтобы подразнить малыша, притягивала меня и мучила. Незнакомец сказал, что ответ на нее очень прост, но я не найду его, пока не постигну некие основы мастерства. И я ему верил. Да, сам незнакомец припоминался мне в страшном, чудовищном свете - я рассказывал, как и при каких обстоятельствах он мне снился. Эти воспоминания нашептывали мне, что этот человек - воплощенная ложь (хотя я и не знал тогда слова \"воплощенная\", но думал приблизительно так), однако я был уверен, что в данном случае он сказал мне правду, исходя из каких-то своих интересов.

Дошло до того, что я стал выдувать шары, а потом разбивать их, чтобы просто проследить, что происходит, когда они бьются, все уловить до мельчайших подробностей. Эти эксперименты и помогли мне, совершенно неожиданно, придумать подарок для Ирки.

Уже миновали и весна, и лето, осень прошла, наступила следующая зима. Тот год вспоминается мне в ясных и светлых тонах, как и последующие несколько лет. Март был грачиным, с таким голубым небом, что еще голые сучья деревьев будто стремились взлететь в него вслед за возвращающимися с юга птицами. Апрель - каким и положено апрелю, в зыбком тепле, в первых нарциссах на грядках. Май - теплым, пахнущим клейкой листвой, а майские грозы, прекрасные в своем неистовстве, освежали землю. В июне пух тополей будто искрился. Июльский дятел так лихо выстукивал свои ритмы, будто он и был \"веселым барабанщиком\" из песни, кружившейся по дворам. Август напоминал нашего соседа-крепыша, идущего по улице с ведром брусники, за которой он ездил на дальние болота. Сентябрь был воистину золотым, полным рыжих лисичек в окрестных лесах. Октябрь подставлял под ветер поздние цветы, огромные, махровые и яркие. Ноябрь так здорово наводил тонкий серебристый ледок на лужицы и отсвечивал красными флагами, что даже тучи и облетевшая листва не казались унылыми... А потом - хлоп! - и опять первый снег.

После первого снега я и нашел наконец тот образ, единственный в своем роде, который так долго искал для подарка Ирке. В тот день я сделал несколько простеньких, не очень ровных шаров \"на разбивон\", как я это называл, и решил поглядеть, как они будут разбиваться на снегу. Кто-нибудь назовет подобные эксперименты придурью, а то и решит что они сродни \"экспериментам\" чукчи из знаменитого в мои школьные времена анекдота (рассказывают ли анекдоты про чукчей сейчас, я не знаю): \"Сидит чукча на берегу реки и швыряет в реку кирпич за кирпичом, огромную груду кирпичей изводит. У него спрашивают: \"Чукча, что ты делаешь?\" - \"Чукча физик, однако, чукча эксперимент ставит\". - \"Какой эксперимент?\" - \"Чукча, однако, должен закон открыть: почему кирпичи квадратные, а круги от них бегут круглые\". Да, кто-то может подумать, что мои эксперименты были ничуть не лучше. Но, во-первых, не надо забывать, что мне было всего семь лет и я ко многому относился наивно, а вот неуемного желания узнать все, что связано со стеклом, было во мне хоть отбавляй. И, во-вторых, в итоге эти эксперименты оказались не такими бессмысленными, как могло показаться на первый взгляд.

Итак, я стал швырять шар за шаром, всего у меня было их четыре штуки, и один из них разбился не на осколки, а на две половинки, да еще от одной из половинок отскочил кусочек. В перевернувшуюся острыми краями вверх стеклянную полусферу осыпался потревоженный снег, и взяв ее в руки, я увидел мерцающие в ней нежные кристаллики - легкие снежинки, еще не слипшиеся друг с другом и образовавшие удивительный узор. Было похоже, будто иней не только лег на стекло, но и ростки пустил и расцвел внутри него фантастическим серебристо-белым растением. И я сразу припомнил предметы, которые делали на заказ для художественных салонов опытные стеклодувы. Отец тоже иногда делал такие вещицы. Это были и стопки, и пепельницы, и пресс-папье, и всякие другие настольные штучки из цельного стекла, внутри которого, будто из серебряного инея возникали самые разные картинки. Олени бежали, елки стояли под снежным покрывалом, снегом была занесена избушка, из ее серебристой трубы поднимался серебристый дымок, ямщик, привстав, гнал сани, а в них сидели молодожены или парень с гармошкой. Все это было объемным, и когда ты вертел вещицу в руках, мерцало и переливалось. Чем-то эти картинки были похожи на вологодское кружево, но, мне кажется, такого тонкого кружева никогда никому не сделать, да к тому же кружево не бывает объемным.

Я припомнил все это, и меня осенило: я сделаю Ирке шар, внутри которого будет подобная сценка!

Как делаются такие панорамы, я представлял себе лишь приблизительно, но с рвением взялся за работу, пытаясь во всем разобраться самостоятельно. Кое о чем мне все-таки пришлось расспросить отца. Он, как всегда, дал мне подробнейшие объяснения, очень заинтересовался, пришел в восторг, что я решился на новую и сложную затею, и постоянно заходил ко мне в мастерскую узнать, как продвигается дело - и помочь, если будет нужно.

Я долго придумывал, какую картинку сделать внутри стеклянного шара. Что-то зимнее, понятно. Но что?

Решение, как часто со мной случалось, подсказала сама жизнь. Как-то мы с Иркой отправились на каток. Уже включили фонари и гирлянды разноцветных лампочек, протянутых вокруг замерзшего пруда, который стал катком. Чуть попозже, в совсем густом сумраке, зажглись и два прожектора, охватывавшие весь каток. При катке была оштукатуренная постройка, летом в ней оформляли прокат лодок и водных велосипедов под залог, а зимой устраивали раздевалку, чтобы можно было надеть коньки, а обувь и все, что на катке не понадобится, сдавали дежурной гардеробщице. И зимой, и летом в одной из частей этой постройки работал маленький буфетик, где продавали газировку, горячий чай, пирожки и бутерброды.

Я разогнался на коньках, потом оглянулся, притормозив, и понял - вот оно! Сделаю-ка я каток, со всеми, кто на нем кружится, и Ирку на переднем плане. Это будет здорово, просто потрясающе!

И сколько же я возился, чтобы создать эту панораму! Для исполнения моего замысла надо было уметь хорошо рисовать - а вы сами понимаете, с семилетнего мальчика смешно спрашивать, достойное владение рисунком. Конечно, фигурки у меня получались неплохо, но для панорамы была нужна совсем другая точность. И вообще, лепить и рисовать - это разные вещи. Может, в детстве вы замечали, что из пластилина у вас выходят чудесные фигурки и людей, и животных, а вот нарисовать их так же хорошо не получается.

В конце концов я нашел несколько книжек, из которых стал перерисовывать на стекло картинки, комбинируя из них то, что мне надо. Одна - с репродукциями разных художников. Там была и картина, изображающая каток. А еще я взял в школьной библиотеке \"Серебряные коньки\", книжку, которая мне подходила еще больше, чем репродукция с картины. В этой старой, зачитанной (и безумно интересной, насколько я помню - не знаю, произведет ли она такое же впечатление, если я вдруг перечитаю ее сейчас, спустя много лет) книжке иллюстрации были черно-белыми, жестко прорисованными. Их оказалось намного легче переводить на стекло, чем фигурки с репродукции, где многие объемы и тени были даны цветовыми пятнами. К тому же в книжке иллюстраций было много: катки, ледовые поля, бег на коньках наперегонки, фигуры на первом и втором планах -и их проще было комбинировать, выбирая то, что я хотел.

Я заранее решил, что портретного сходства с Иркой добиваться не буду, мне это еще не под силу. Сделаю узнаваемыми ее куртку и шапочку, вот и все. Правда, в книжке я нашел одну девочку, немного на нее похожую, поэтому и лицо мне удалось более или менее обозначить.

Закончив все подготовительные этапы, я приступил к основной работе. И, как почти всегда бывало, стекло само повело меня, само стало исполнять мои замыслы. Мне оставалось только удивляться, насколько удачно все получается.

Готовый шар смотрелся безумно красиво. Он был тяжелым - цельное стекло все-таки, диаметром около десяти сантиметров. Чтобы его можно было ставить, не боясь, что он покатится, я слегка сточил и отшлифовал низ.

А внутри шара по катку скользила девочка, заложив руки за спину, закладывая ловкий вираж между трех других катающихся. Серебрился каток, серебрились дома и деревья за катком, серебряные искры света разлетались от фонарей, и сами фигурки на катке были серебристыми. Когда шар подносили к свету, он начинал играть огнями, в нем вспыхивали радуги и все казалось цветным, озаренным гирляндами, даже румянец на щеках девочки играл - хотя я ни грана краски не добавил в стекло, оно оставалось прозрачным и бесцветным.

Да, у меня действительно получилась волшебная, новогодняя, рождественская сценка - тот самый миг, когда все мечты сбываются, только загадай.

Я уже научился не спешить, зная, что в работе со стеклом всякая спешка вредна. Быстрота, мгновенная реакция, когда нужно - это да, но спешить не стоит ни в коем случае. Поэтому я закончил шар после Нового Года. Прошли новогодние праздники и школьный маскарадный утренник со спектаклем: наш класс ставил под руководством учительницы, \"Двенадцать месяцев\" Маршака, и мы с начала декабря задерживались после уроков на репетиции, делали костюмы и маски, учили текст. Мне досталась совсем небольшая роль - Февраля, а вот Ирке как отличнице дали роль главной героини (в нашей школе было принято распределять роли не по актерским данным ребят, а по успехам в учебе). Я смутно помню, как мы играли спектакль, но хорошо запомнил, что было очень весело, и родители, собравшиеся на утренник, хлопали вовсю. Потом водили хоровод (теперь я подозреваю, что Дедом Морозом был учитель физкультуры), пили чай в классе, сдвинув все парты так, чтобы образовался один длинный стол буквой \"П\", и всем раздавали подарки из-под елки: карамельки и печенье в пластмассовых коробках в виде кремлевских звезд.

Я, конечно, переживал, что не успел сделать шар к Новому Году, но все обошлось. Иркин день рождения был семнадцатого января, она меня пригласила, а лучшего повода вручить подарок и не придумать.

Не могу не отметить еще раз, как жизнь все время работает на твое искусство (а изготовление стекла - это высокое искусство, и я готов сколько угодно спорить, доказывая, что это так и только так!), подкидывая идеи и образы, питая твое воображение из любых источников. В \"Двенадцати месяцах\" Маршака дано такое описание марта:

Пробирается медведь

Сквозь лесной валежник,

Начинают птицы петь

И расцвел подснежник!

Эти строчки все время крутились в моей голове, пока меня не осенило: а почему бы не попробовать сделать стеклянные подснежники? И я сделал. Букетик подснежников удался мне просто великолепно. После этого, вдохновленный, я принялся делать и другие весенние цветы: мимозы, примулы... Спустя несколько лет, когда мне всерьез пришлось думать о том, как прожить, эти цветы меня очень выручали. К Восьмому марта мои стеклянные букеты подснежников и ветки мимоз, нежные и тонкие, пользовались бешеным успехом, ко мне приезжали перекупщики, оптовики и представители магазинов из других городов, вплоть до Москвы и Ленинграда (тогда еще - Ленинграда). Я начинал делать эти цветы еще в декабре, в перерывах между серьезной работой, как отдых руке и глазу, потому что ничего сложного для меня в и их воспроизведении уже не было, и года три, пока и другие мои изделия не начали продаваться за хорошие деньги, эти \"восьмимартовские\" сувениры обеспечивали меня чуть ли не на год вперед.

Но все это будет позже. А тогда, я отправился к Ирке на день рождения с тяжелым шаром в ранце. Мне пришлось положить шар в ранец, во-первых, потому что, он оказался тяжелее, чем я предполагал. Ну, понятно, одно дело - на несколько секунд приподнять его в руках или перенести на метр-два с одного рабочего стола на другой, и совсем другое - тащить несколько сот метров. Поэтому, конечно, надо было нести его на спине, а не в руках, иначе к концу пути я бы совсем выдохся, а когда руки затекают от тяжести, недолго и выронить подарок. А во-вторых - потому, что все пространство ранца, с его жесткими стенками и крепким каркасом я заполнил мягкой ветошью, окутав ею шар, чтобы в дороге он был в полной безопасности. Хотя и недолгая выходила дорога, но мало ли что могло случиться. Достаточно один раз споткнуться, и...

Я еще сам не понимал, какой чудесный шар мне удалось сделать. В последующие годы возникали ситуации, когда он мог разбиться вдребезги не раз и не два, но оказался будто заколдованным. Ничто его не брало, не то, что трещинки, а даже щербинки на его поверхности не появилось.

Впрочем, я забегаю вперед. О том, что было дальше, я поведаю в нужный срок. А пока я просто отправляюсь на День рождения.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ



ПРЕДСМЕРТНАЯ ИСПОВЕДЬ

Чем хорошо стекло? Тем, что практически не надо искать материал для работы, он есть повсюду. Сколько битого стекла можно насобирать, если нужда приспичит! И марганцовка, и медь, и свинец, и многие красители - все легко добываемо. Да и если вздумаешь выплавлять стекло сам - все составляющие, как говорится, в земле найдешь, в земле или под рукой. К тому времени я настолько разбирался в химии, что давно иссякшие в наборе \"Юный химик\" препараты научился находить сам, пользоваться теми веществами, что всегда под рукой. А что до колбочек, реторт и стеклянных трубочек, которые, естественно, постоянно бились, то я и сам мог их выдуть взамен утраченных. Короче, я, по большому счету, ни от кого не зависел, и это чувство независимости было мне приятно.

Но порой я все-таки обращался за помощью, когда были нужны особо чистые вещества или когда добывать эти вещества самому было слишком много мороки. Помочь мне всегда был готов Иркин отец. Он встречал меня радостно и дружелюбно, когда бы я ни заглянул, а препараты у него имелись любые, в изобилии, даже в те годы всеобщей нехватки самых простых вещей. Еще бы, ведь как раз его особый цех, выпускавший самые ценные и необычные виды стекла, занимался еще и производством тех внепоточных уникальных изделий, которые шли и в валютные магазины, и в Кремль. Когда по телевизору показывали вручение подарков важным зарубежным делегациям, там мелькали и работы, сделанные под началом Иркиного отца. Мне запомнился кувшин в виде жар-птицы, мимолетной радугой порхнувший в руки какому-то экзотическому президенту. Кроме того, они делали и пуленепробиваемые стекла для \"членовозов\" (интересно, продолжают ли так называть в России правительственные машины?), и совсем уникальное стекло, необходимое в космической и военной промышленности. Понятно, что даже в самые дурные времена его работа оплачивалась щедро. Отсюда были и японский телевизор с видеомагнитофоном, и многое другое. По-моему, Иркин отец оказался из тех, кто стал жить даже лучше, чем раньше, потому что теперь он мог принимать частные заказы, - ведь система, когда при любых деньгах тебе что-то было недоступно без \"товарных\" или \"продуктовых\" карточек, уходила в прошлое. Есть деньги - покупай все, что хочешь.

При этом Иркин отец оставался таким же скромным, немного молчаливым и непосредственным в общении, как и прежде. Меня он всегда приветствовал. Я думал потому, что рад был помочь мне после смерти отца, но в разговоре с Иркой понял, что не только поэтому. Конечно, на него повлияли слова умирающего Дормидонтова.

Надо сказать, я часто припоминал тот фильм, который мы смотрели вместе с Иркой, и тот день вообще. Чем больше я думал, тем больше укреплялся в мысли, что тайная сила, управляющая моей жизнью, существует. Такая сила, которая для меня многое может сделать, если я не нарушу условий, на которых она взялась мне помогать. Думать об этом было и страшно, и приятно. Страшно - потому что я понимал, какая она, эта сила, и во что может вылиться ее покровительство. И приятно - потому что при этом тайном вмешательстве, хоть и адском, жизнь обретала цельность и порядок, все ее события выстраивались в четкую логически последовательную структуру, переставали быть цепью нелепых и ни к чему не обязывающих случайностей. Да, наверное, легче было признать пусть самый зловещий порядок, которому ты не безразличен, чем представлять себя щепкой, затерявшейся в морских волнах, на которую всем наплевать и которая сгинет так же бесцельно и одиноко, как и появилась на свет.

Пожалуй, приблизительно так я мог бы объяснить тогда свои мысли и переживания в то время.

Новому настрою моих мыслей, моей крепнущей вере в то, что где-то там, за моей спиной, надо мной распахнулась пара черных крыл, способствовали и все новые \"мистические триллеры\", которые мы с Иркой смотрели втайне от ее родителей. Названия одних я забыл, другие помню до сих пор. Среди них и \"Омен\", и \"Полтергейст-1\", и, конечно, \"Изгоняющий дьявола\", но все они убеждали, что за пределами видимых и обычных человеческих жизней всегда протекает иная жизнь и есть люди, становящиеся как бы мостиком между мирами, когда их выбирает добрая или злая воля.

И чем больше я об этом размышлял, тем больше мне хотелось воплотить в материале задуманную мной пару автомобилей и тем тщательней я готовился к этому воплощению.

В тот день я отправился к Иркиному отцу, чтобы попросить у него соляной, а также серной кислоты - обе были необходимые мне для работы. Конечно, эти опасные химикалии я мог бы достать и где-нибудь еще, но, думалось мне, проще всего было пойти самым прямым путем. Иркин отец мне не откажет, он знает, что без дела я ничего не попрошу и что в работе я всегда очень осторожен.

Кроме того, у меня была и вторая, задняя мысль. Я не сомневался: Ирка не договорила мне чего-то, сказанного обо мне ее дедом. Пытать ее на эту тему я давно перестал - было ясно, что она не \"расколется\". Но, может, ее отец что-то мне поведает, если я умело поведу разговор?

За воротами, на служебной стоянке, я увидел рядом с \"жигуленком\" Иркиного отца еще одну машину. Сердце у меня екнуло: это была черная иномарка довольно элегантных очертаний. Неужели мой автомобиль? Но достаточно было взглянуть еще разок, чтобы понять: я ошибся. Смотрелся автомобиль вполне хорошо, однако все его формы были расхожими, ординарными, не выходили за пределы чего-то необычного. Да и целый ряд мелких примет слегка сбитые боковое зеркальце и ручка задней двери, облезшие либо отколовшиеся кусочки краски под багажником, брызги грязи свидетельствовали об обратном. Была поздняя осень, и обычная машина не могла не подхватить грязь, колеся по нашим дорогам. А я твердо знал: тот автомобиль всегда находится в идеальном состоянии, на нем не могло быть ни сошедшей краски, ни малейшего искривления самой мелкой детали, ни царапины вокруг дверных замков. Даже по самой грязной проселочной дорогой он пролетел бы птицей, к нему не пристало бы ни пятнышка грязи.

Словом, передо мной был вполне обычный земной автомобиль, хотя и очень дорогой.

Успокоившись... Да, успокоившись: пусть я убеждал себя, что неоткуда взяться страху, кроме как из моих собственных фантазий, но я все равно испугался. Итак, успокоившись, я поднялся по боковой лестнице мимо основных помещений экспериментального производства к кабинету Иркиного отца. Дверь была приоткрыта, и я уже хотел зайти, как вдруг услышал голоса.

– Так ты не понял? Объясняем: двадцать процентов от оборота будешь списывать на нас, а если кто еще подъедет, скажешь, что ты под нами.

– Похоже, вы не поняли, на что замахнулись, - отвечал Иркин отец. - Я отчитываюсь непосредственно перед Москвой, в нашей продукции заинтересованы и военные, и спецслужбы. Вы себе представляете, что будет, если я позвоню в Москву?

– Москва далеко, а мы близко, - сказал другой голос. - А твоя семья еще ближе. Хочешь дочку с отрезанной головой найти? Или чтоб жене твоей...

– Можешь и в местную милицию позвонить, - хмыкнул первый голос. Милиция и пальцем не шевельнет, а мы о твоем звонке сразу узнаем. Только фига с два мы будем тогда разговаривать по-доброму. И еще намотай на ус: с нами тебе и Москва будет не указ. Может, мы по поручению Москвы действуем, и там все согласовано...

Я не стал слушать дальше. Смертельно напуганный, я сбежал по лестнице и выскочил во двор. Разговоры о том, что бандиты прибирают к рукам все мало-мальски ценное в городе, я слышал давно, но лично столкнулся с этим впервые. Разумеется, такое золотое дно, каким было экспериментальное производство, бандюги пропустить не могли. И что будет с Иркиным отцом, если он согласится? А если не согласится? Я слышал достаточно и был уже вполне взрослым, чтобы понимать: его все равно убьют, либо когда бандиты решат, что он им больше не нужен, либо когда исчезновениями крупных сумм заинтересуется следствие, и бандиты решат избавиться ото всех, кто на допросах может на них указать.

Я почувствовал, как от боли, ярости и чувства бессилия у меня сжимаются кулаки. Если бы я мог что-то сделать! Как я ненавидел бандитов в этот момент! Я с яростью поглядел на их машину, и вдруг.

Мне показалось, будто возле переднего колеса что-то сверкнуло, пошевелясь, как живое. Приглядевшись, я увидел, что это довольно крупный осколок стекла. Нет, конечно, он не шевелился - это солнечный луч, на миг пробившийся из-за облаков и скользнувший по нему, создал иллюзию движения. Или... или он все-таки полз к колесу, послушный моей воле? Еще крепче сжав кулаки, я прошептал:

– Ползи... ползи... впейся им в колесо...

Я себя не помнил, мне хотелось только одного: расправиться с этими гадами! Я внушал себе, что вижу, как осколок ползет, будто вышколенный мной свирепый волкодав, готовый растерзать мир по одному знаку своего обожаемого хозяина.

Двое бандюг - крепких молодых ребят в модных в то время фирменных спортивных костюмах - вышли, сели в машину и уехали, не заметив меня. Я поглядел туда, где минуту назад блеснул осколок. Его не было.

У меня подкосились ноги, я буквально сполз по стене, к которой прислонялся, и опустился на корточки. Воображаемое общение со стеклом отняло все мои силы, я буквально превратился в выжатый лимон, в мышцах и в голове сплошная пустота.

Не знаю, сколько я так просидел в полном бессилии, когда откуда-то издалека до меня донеслись скрежет, металлический визг и звон, а потом крики... Криков было все больше, они распространялись, как волны от брошенного в воду камня.

И откуда только ко мне вернулась бодрость? Я вскочил и побежал туда, откуда доносились крики.

Через два поворота, на третьем, я увидел все увеличивающуюся толпу людей. Меня схватил за плечо старый стеклодув, друг отца.

– Не ходи туда! Зрелище там - не для детских глаз!

– А что случилось? - спросил я.

– Да двое бандюг местных разбились. Милиция уже подъехала, говорит, осколок стекла воткнулся им в шину так, что баллон разорвало прямо на повороте, их и занесло. Диву даются, как они могли этот осколок подцепить... Такое же раз на миллион бывает. Да и не это главное.

– А что? - спросил я.

– Понимаешь, когда они в фонарный столб врезались, у них от удара разлетелось лобовое стекло. Да так, что одному из них голову отрезало, как бритвой, а второму осколок воткнулся точнехонько в висок. Словом, беги отсюда. Не стоит тебе такое видеть.

Я пошел прочь, ошарашенный. Меня пошатывало, и я еле добрался до кабинета Иркиного отца.

– В чем дело? - встревоженно спросил он, увидев меня. - На тебе лица нет!

– Я к вам шел, а там... Там двое местных бандюг попали в дорожную аварию. Оба - насмерть, - проговорил я.

Иркин отец привстал из-за стола.

– Двое местных бандюг, говоришь? Как они выглядели?

– Нормально, в таких костюмах спортивных. На черной хорошей машине. Жуткое зрелище!

– Да-а... - протянул он после паузы. -Представляю себе! - его кулаки несколько раз сжались и разжались. Он подошел к окну и, стоя ко мне спиной, глубоко вдохнул, потом, с облегчением выдохнув, повернулся в мою сторону. Так что тебе было надо?

– Я хотел попросить у вас немного кислоты серной и соляной.

– Для мусселинового стекла?

– Не только. Еще - для золотого рубина.

\"Золотым рубином\" называется красное стекло очень красивого оттенка. Этот благородный рубиновый цвет получается, когда в стеклянную массу добавляют золото, разведенное в \"царской водке\", то есть в смеси серной и соляной кислот. Мне казалось, что задние сигнальные фары моих автомобилей получатся так лучше всего. Кроме того, у меня были насчет золотого рубина и другие задумки.

– Гм, - пробурчал он. - А золото у тебя есть?

– Нету. Но я достану.

– Не надо доставать. - Иркин отец отпер сейф. - Вот, держи! - Он протянул мне маленькую золотую пластинку. - Этого тебе надолго хватит. Ты знаешь, что у золота очень сильный окрашивающий эффект и брать его надо не больше четырех сотых процента от массы стекла? Иначе все пойдет наперекосяк.

– Да, конечно, я это знаю.

Он кивнул.

– Еще бы ты не знал! Это я так спросил, на всякий случай. Ладно, пойдем в лабораторию, я распоряжусь, чтобы тебе выделили и серной, и соляной кислоты.

Мы прошли в цех, он отдал распоряжения и оставил меня, сказав, что у него есть срочные дела.

Я опять поднялся к нему с плотно закупоренными склянками серной и соляной кислоты - по одной в левом и правом карманах куртки. Поднялся просто для того, чтобы поблагодарить и попрощаться, не зашел, потому что услышал, как он разговаривает по телефону.

– Да, товарищ полковник, да, - говорил он. - Сегодня, можно сказать, сам Бог спас. Но ведь это может повториться. Да, конечно, я сам прошу об этом позаботиться. Чтобы больше никогда ничего подобного... Да. Да. Это будет сделка, выгодная всем.

Я тихо удалился, поняв: теперь Иркин отец решит все проблемы, обратившись за \"крышей\", как это стало называться, в официальные органы, в какие-то спецслужбы - и, скорее всего, ему не захочется, чтобы кто-то об этом знал.

Ирке я ничего не рассказал ни о бандитском \"наезде\", ни о том, как отцу угрожали смертью дочери. Зачем было пугать ее лишний раз?

Меня больше мучил другой вопрос: случайно ли произошла катастрофа с бандитами или сработала та сверхъестественная сила, которая готова в любой момент прийти мне на помощь, пока я буду соответствовать каким-то ее требованиям? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно было убедиться, и, желательно, не один раз, что между мной и стеклом и впрямь существует магическая связь.

И чем определялась эта связь? Моим даром, который - я в это твердо верил - сделает меня лучшим мастером в мире? Или чем-то другим?

Я опять стал думать, что эта связь проявится, когда я сделаю свои два автомобиля. Произойдет что-то такое, благодаря чему я получу доказательства.

И я получил эти доказательства. Но какой ценой!

Я уже говорил, что мама после смерти отца стала быстро хиреть и слабеть. Ей все труднее стало ездить в Москву, чтобы торговать моими поделками. А сам я ездить в Москву не мог. Во-первых, потому что к совсем юному пацану, торгующему на рынке, и отношение было иное, чем к женщине в возрасте. Во-вторых, я не мог себе позволить тратить два или три дня в неделю на сбыт своих изделий - тогда я не успевал бы их делать. Были и \"в-третьих\", и \"в-четвертых\".

Я был в Москве раза два, когда еще отец был жив, и мои впечатления о столице оставались чисто детскими. Но Москву столько показывали по телевизору, что, казалось, бываешь в ней почти каждый день, и меня совсем туда не тянуло.

Впрочем, иногда я задумывался о том, что, живи я в Москве, моя клиентура стала бы намного шире. Но дальше этих смутных мыслей дело не шло.

Зима подходила к концу, когда я наконец взялся за автомобили. К тому моменту у меня были готовы две октавы моих музыкальных блюдечек. Первую октаву я сделал золотым рубином, вторую - зеленой с добавкой окиси хрома. Октавы отличались по цвету, и блюдечки одной октавы никак нельзя было спутать с блюдечками другой. Кроме того, добавки различных металлов дали большую густоту и прочность звука, а главное - обеспечили разную его высоту. Сверяя свойства металлов и их удельный вес по таблице Менделеева, просчитывая различные возможности, которые может дать добавка того или иного металла, я укреплялся в мысли, что стекло для одной из самых низких октав следовало бы сделать с добавкой окиси урана (натриевой соли урана, которую обычно при этом берут) - тогда не только вид этой октавы получился бы благородного желтого цвета, причем можно было бы добиться и зеленых отливов изнутри, мерцающих и даже светящихся в темноте, но и ее глубокий низкий звук держался бы в ней основательнее. Однако где взять уран, я не знал. Вряд ли Иркин отец поделился бы им со мной с такой же легкостью, как золотом. Я даже не знал, наверняка есть ли в их лаборатории урановые соли, но подозревал, что должны быть.

Поэтому я пока что экспериментировал с серебром, подбирая такое его количество, которое давало бы густой и ровный оранжевый цвет.

Надо еще сказать, чтобы не забыть, что я нашел довольно оригинальную форму для блюдечек: в виде округлых отпечатков доисторических рыб в морском дне, слегка прикрытых тонкими водорослями. Получилось очень красиво: рисунок смотрелся почти кружевным и при этом графически четким.

Повеяло первой оттепелью, когда я взялся за автомобили. Взялся, до мельчайших деталей зная, какими они будут и как мне добиться того или иного эффекта.

Мама уехала ночным поездом с пятницы на субботу, чтобы рано утром уже торговать, с субботы на воскресенье переночевать у подруги, в воскресенье торговать до самого вечера и, сев на поздний воскресный поезд, в понедельник утром выйти на работу, где она все так же раскрашивала елочные игрушки. Я несколько раз просил ее бросить работу, но она, во-первых, считала, что ее дополнительный заработок нам не помешает, а во-вторых, хотела выработать полный стаж до пенсии, иначе она получилась бы минимальной.

Проводив маму до поезда, я помог ей загрузить сумки с аккуратно упакованными стеклянными изделиями и, вернувшись домой, сразу встал за печь. Спать мне не хотелось, хотелось побыстрее взяться за дело.

К утру у меня были готовы основы обоих автомобилей. Только тогда я сделал перерыв, открыл банку консервированных сосисок, разогрел их, позавтракал и улегся ненадолго вздремнуть.

Я проспал часа три, до полудня, и встал на удивление свежим и бодрым. Выпив чаю - больше мне ничего не хотелось - я опять взялся за работу. Когда часа в четыре меня навестила Ирка (по субботам она часто забегала ко мне), я уже показал ей две почти готовые салатницы, белую и черную. Белая была близка к французскому опалу, но мне удалось добиться большей прозрачности, чем обычно дает этот сорт стекла, и главное - как бы свечения изнутри. Для черной я применил особую технику, которая, наверное, была моим собственным изобретением (оговариваюсь \"наверное\", так как совсем не исключено, что до меня эту технику уже изобретали. В нашем ремесле всегда есть вероятность, что некогда какой-то мастер уже набрел на то же , что делаешь ты, и себя никак нельзя считать первооткрывателем). Нечто похожее по эффекту мне встречалось в работах братьев Даум и Макса фон Шпауна. Они использовали почти однотонные темные цвета, благородство которых подчеркивалось игрой тончайших прозрачных переливов и абсолютной строгостью травления декоративного рисунка, но у меня все это было несколько иначе. У меня все радужные переливы будто тонули в бездонном мраке, однако при этом их игра сохранялась, сам мрак становился прозрачным и возникал легкий намек на серебристую пелену, будто мрак этот дышал то ли морозом, то ли туманом. Задние фары салатниц-автомобилей пылали двумя рубинами. На белом автомобиле они смотрелись двумя махровыми маками в лацканах белого смокинга, а на черном - глазами черной пантеры, созерцающей багровый закат.

Черный и белый автомобили-близнецы были еще без крышек, многие другие детали предстояло доделать, но уже стало абсолютно ясно, что это будет одна из моих лучших работ.

– Вот, - сказал я Ирке. - Кажется, я их одолел.

– Потрясающе! - тихо проговорила она, обходя автомобили со всех сторон. Она сделала движение, будто хочет взять их в руки, но не взяла, ее пальцы застыли в воздухе. - И вот этот черный автомобиль являлся тебе?

– Да. А белый еще появится. Нам обоим.

– Не сочиняй!

– Я не сочиняю. Я знаю.

Мы провели еще какое-то время, обсуждая, что и как мне стоит доделать. Ирка не просто хорошо знала стекло, она чувствовала его и всегда давала очень толковые советы.

После ее ухода я поработал еще немного, но потом решил оставить всю доводку на следующие дни. Я сделал основу на таком грандиозном рывке, с таким напряжением сил, что в голове все мешалось, руки были как ватные, и я боялся напортить, если потороплюсь завершить обе вещицы.

Уйдя из мастерской, я заставил себя съесть тарелку супа и без сил растянулся на диване в большой комнате. Надо выспаться, думал я, завтра еще предстоит делать уроки, и садиться за них нужно на ясную голову. А перерыв в работе пойдет мне на пользу. Я успокоюсь, еще раз взвешу все свои идеи насчет общего вида автомобилей, решу вопрос с ручками на крышках... Это сложный вопрос, ведь, с одной стороны, автомобили должны быть естественной для них обтекаемой формы, без всяких лишних выступов, а с другой - без ручек не обойдешься, крышки с салатниц должны сниматься быстро и удобно. Почти засыпая, я думал, что, пожалуй, моя идея ручек как плавных вмятин, незаметных и при этом удобных для пальцев, не так хороша, как мне виделось все эти месяцы. Лучше сделать узкие боковые выступы над дверцами. Будут вполне подходящие захваты для рук, которые смотрелись бы как конструктивная деталь автомобиля. И еще мелькнула мысль, что я наконец сделал работу, представлявшуюся мне вызовом судьбе. Интересно, отзовется ли это на моей жизни, изменится ли в ней что-то? На этом я и уснул.

Проснулся я в полной темноте от внезапно нарушившего тишину звука. Спросонья я не разобрался, что это за звук, а потом подскочил как подброшенный: это же взвизгнули автомобильные тормоза! Я кинулся к окну и вгляделся в темень.

Нет, это был не мой автомобиль. В тусклом свете фонарей можно было разобрать, что он не черный, а густо-вишневый. Иномарка, и вполне солидная, но не так, чтобы очень. И потом, подумал я, мой автомобиль не взвизгнул бы тормозами, он остановился бы абсолютно бесшумно.

Но почему автомобиль притормозил прямо перед нашей калиткой? И почему я кинул взгляд на настенные часы - так рано, около пяти утра?

И тут мне стало нехорошо, потому что дверцы автомобиля отворились, и я увидел, что оттуда вылезают два мужика, такие же наглые и мордастые, как те, кто приходили к Иркиному отцу, а между ними - моя мать, трясущаяся и перепуганная.

Они отворили калитку и направились к дому. Я ждал, застыв на месте. Вот открылась входная дверь, вот они протопали через прихожую, появились в комнате и остановились, разглядывая меня. Мать шевелила губами, пытаясь что-то сказать, но голос ей отказал.