ЛУЧШИЕ СТРАХИ ГОДА

Я хотела бы посвятить этот сборник Джеймсу Френкелю, составителю антологии «Лучшие рассказы года в жанре хоррор и фэнтези», в честь выхода в свет двадцать первого ее выпуска. А также моим соиздателям Терри Уиндингу, Келли Линк и Гэвину Аж. Гранту
Лэрд Баррон

ЛАГЕРШТЕТТ

Октябрь 2004 г.

Верджил приобрел прелестную маленькую, в тонкую бело-голубую полоску, «сессну» на аукционе — вопреки энергичным возражениям Дэнни. У семьи были финансовые трудности: Верджилу, главе департамента в фирме по разработке программного обеспечения, в ближайшие восемнадцать месяцев прибавка к жалованью не светила, к тому же они как раз только записали своего сына, Кита, в престижную среднюю школу. Тридцать штук в год — серьезный удар по заначке на черный день. А еще Дэнни недолюбливала самолеты, особенно маленькие: по ее словам, жестянка, пластик и бальза, и ничего больше. Она даже избегала путешествовать рейсовыми авиалайнерами, если была возможность добраться до места на машине или на поезде. Но против любви с первого взгляда шансов у нее не было. Верджил только глянул на четырехместный самолет и тут же потерял голову — Дэнни поняла, что проиграла так и не начавшийся спор. Кит умолял отца дать полетать, и Верджил обещал научить его, подзадоривая, что тот может оказаться единственным ребенком, получившим лицензию пилота раньше водительских прав.

Поскольку Дэнни терпеть не могла летать, то, когда тщательно спланированный недельный отпуск был уже на носу, она решила бойкотировать полет и встретиться с мужем и сыном в загородном доме свекра на мысе Код днем позже, как только закончит дела в городе. Дорога на машине занимала всего пару часов — в самый раз, чтобы поспеть к пятничному ужину. Дэнни проводила своих в маленький пригородный аэропорт, посмотрела, как они взлетают, и вернулась домой, чтобы упаковать вещи и внести последние коррективы в вечернюю лекцию, которую читала в музее.

Сколько раз самолет разбивался между ее пробуждением и новым сном? Сосчитать было невозможно. В первые недели катастрофа возвращалась и возвращалась в бесконечных повторах — без звука, на дешевой зернистой пленке, как зацикленная запись с камеры слежения. Из воды достали куски фюзеляжа, пробкой болтавшиеся на волнах, — она успела ухватить пару секунд в новостях, пока кто-то, вероятно свекр, не вырубил телевизор.

Были устроены прекраснейшие двойные похороны (силами родителей Верджила), за ними последовал прием в фамильном загородном доме. Дэнни потом вспоминала невнятный гул голосов, дрожание размытых огней, мужчин в черных костюмах и черных шляпах, прижимавших коктейли к груди, суровых женщин, собравшихся в резком, контрастном свете кухонных ламп, с мрачными, холодными, как фарфор, лицами, в черных платьях, и детей под их присмотром, одетых, словно миниатюрные взрослые. А после — плавный спуск во тьму, будто пуля, изменив траекторию, входит обратно в ствол пистолета.

Позже, в больнице, Дэнни хихикала, читая полицейский отчет. Там утверждалось, что она съела пузырек таблеток, найденных на туалетном столике свекрови, и в ожидании смерти свернулась клубочком в платяном шкафу мужа, в гнезде из его формы Малой лиги и ящиков с трофеями. Вот умора! Любому, кто ее знал, было бы очевидно — от подобного представления сверх всякой меры разит мелодрамой.



Март 2005 г.

Примерно через четыре месяца после утраты мужа и сына Дэнни переехала на Западное побережье, к подруге детства по имени Меррилл Турман, оборвав все связи с родственниками, с прежним кругом друзей и коллег, то есть со всеми, с кем она водила знакомство до катастрофы.

В конце концов она потеряла интерес к скорби так же, как к прежней карьере энтомолога: и то, и другое — упражнения в мучительной скуке, бессмысленные перед лицом совершенно нового, вольного пути. Все годы, отданные колледжу и семье, были внезапно и безвозвратно сведены к теплым воспоминаниям о другой жизни, стали главой из захлопнувшейся книги.

Дэнни вполне устраивало ее нынешнее состояние — лоскутное одеяло памяти, болезненное оцепенение. Не было ни всплесков, ни спадов, только монотонный гул, с которым один день сменял другой. Она пристрастилась к изучению брошюр по самопомощи, трактатов по восточной философии и модных арт-журналов. Груда их росла в ее комнате, пока не перестала открываться дверь. Дэнни изучала тай-ци — восьминедельный курс в задрипанном зале ИМКА на другом конце города. Забавлялась с мольбертом и красками, посещая занятия в общественном колледже. Брала уроки черчения. Они были полезны с технической точки зрения — геометрия пространства и линии, — но по части творчества все оказалась куда сложнее. Возможно, Дэнни нуждалась в погружении в богемную среду — скромная квартирка без горячей воды в Париже, или коммуна художников, или лачуга на побережье Барбадоса.

Но она же никогда не жила одна!

И посреди этой переоценки и переустройства пришло забвение, пришла фуга.[1] Элемент лунатизма, рождающийся из пустоты между унынием и кошмарами. Фуга превращает знакомые места в чужие, стирает дружелюбные лица и заменяет их защитной маской пчеловода, низводит человеческую речь до низкого гудения улья. Это был результат потрясения и травмы, смесь временного помешательства и избирательной амнезии. Фуга присосалась к ней с бездумной цепкостью пиявки.

Дэнни пыталась не думать об истоках этого помрачения, потому что иначе ее относило обратно в сумеречную страну подсознательного: к вечеринке по поводу пятого дня рождения Кита, к свадьбе с тортом за тысячу долларов и медовому месяцу на Ниагаре… К «сессне», которая штопором вращалась на фоне солнца и, мчась к поверхности Атлантики, оставляла за собой полосу в небе… К буйному гниению черно-зеленых джунглей и спрятанным в них пирамидам — грудам гигантских костей, медленно тонущих в вечно голодной земле.

Дворец плача, двери в который открывались скорбью и кровью. Кости слонов — целый лес ребер и бивней, высохшие русла черепов. Колонны рыжих муравьев ползли вдоль чудовищных окаменелых позвонков и прокладывали тропы к черным пещерам пустых глазниц. О, что бы поведали миру затерянные экспедиции!

Со времени похорон она снова и снова грезила о Слоновьем кладбище и не могла понять, почему так болезненно одержима этой легендой. Жуткие мифы интересовали Дэнни со времен юности, когда она была полна жизни и у нее еще не завелись меланомы-близнецы, печаль и мудрость. А теперь столь мрачная картина вызывала первородный страх и не давала ответов. Главная тайна Дэнни была устойчива к обычным методам разгадки. Копаться в ней значило вдыхать запах завершенности и рока.

Она предпочитала стойко переносить фугу, приветствовать ее как надежного противника. Это состояние редко длилось больше нескольких минут, но, по правде говоря, оно пугало и определенно было опасным. Тем не менее Дэнни была не из тех, кто согласен жить в клетке. Во многих отношениях это безумие, его утробный хаос и спутник их — чистый ужас обеспечивали своего рода мазохистский кайф, которого она так жаждала в эти дни: знак храбрости, клеймо мученика. Фуга сокрыла ее в своей тени, словно взяла под заботливое крыло.



6 мая 2006 г.

(Д. Л., сеанс тридцать третий)

Дэнни сидела, уставившись в стол, когда доктор Грин нажал кнопку и пленка в диктофоне начала вращаться. Он подался вперед, и стул под ним скрипнул. Доктор назвал свое имя, имя Дэнни, дату и место.

— Как прошла неделя? — спросил он.

Дэнни положила на стол тонкую металлическую коробочку, надавила на нее левой рукой, и та со щелчком открылась. Она вытащила сигарету и закурила, воспользовавшись спичками: причудливая зажигалка, подаренная ей Меррилл на день рождения, потерялась. Выдохнула и резким взмахом затушила спичку.

— Какое-то время я думала, что мне лучше, — ответила она хриплым голосом.

— То есть сейчас вы так не думаете? — произнес доктор Грин.

— Иногда я просыпаюсь, и мне кажется, что все нереально. Что я на съемочной площадке какого-то блеклого ремейка «Твоей жизни».[2] Я лежу, уставившись в потолок, и не могу стряхнуть чувство, что я самозванка.

— У всех такое бывает, — ответил доктор.

Его темные руки лежали на планшете с бумагой. Прожитые годы оставили свои зарубки, покрыв кисти рук морщинами. Манжеты накрахмаленного халата пожелтели на швах. Он был женат — носил простое кольцо и никогда не пялился на ее грудь. Счастлив в браке или законченный профессионал — а может, это в ней не было ничего особенного. Морозное окно за его плечом было длинным и узким, как витраж в монастыре. Бледный свет сиял на гранях угловатых очков доктора, блестящих краях планшета, кусочке голого пластикового стола, вдавленных плитках пола. Плитки были покрыты царапинами, буграми и вмятинами. Тонкие трещины разбегались по ним, как усики какого-то растения. Вдоль стен стояли стеллажи, шкафы и несколько шатких кроватей с тонкими поручнями и большими черными колесами.

Больница была очень старой, запах болезни и плесени пробивался даже сквозь хлорку, которую санитары щедрой рукой рассыпали здесь каждый вечер. Здесь размещался санаторий. Больные туберкулезом приходили сюда, чтобы умирать в длинных обшарпанных палатах. Рабочие сгружали тела в печи и сжигали их. На всех верхних этажах были желоба для трупов. Они закрывались дверцами из тусклого серого металла, с большими ручками, напоминавшими ей ручки на дверце кладовки, в которой мать хранила муку и сахар.

Дэнни закурила и уставилась на керамическую пепельницу, стоявшую строго посередине между ними, в нескольких дюймах от коробочки с салфетками. Пепельница была черной. Пепел тлел в ее нутре. Курить в больнице было запрещено, но во время их еженедельных разговоров этот вопрос не всплывал. Пепельница появилась после первого же сеанса: Грин тогда наблюдал, как Дэнни стряхивает пепел в карман пиджака. Время от времени Дэнни постукивала сигаретой о край и смотрела, как дым закручивается все плотнее и плотнее, пока не обрушивается — подобно тому, как оседает от взрыва здание, складываясь внутрь себя.

Доктор Грин спросил:

— Вы приехали на автобусе или пришли пешком?

— Сегодня? Пешком.

Доктор что-то записал на планшете тяжелой золотой ручкой.

— Хорошо. Я вижу, вы перестали встречаться со своей подругой на рынке.

Дэнни взглянула на сигарету, дымящуюся между ее указательным и средним пальцами:

— Я упоминала об этом? О моих пятничных прогулках?

— Да. При нашей первой встрече. — Он постучал по толстой папке из манильского картона, скрепленной прочной резинкой.

В папке хранились сведения о Дэнни и документы из института на Восточном побережье, куда она попала сначала. Кроме того, там были собраны фотографии, на которых она, почти неузнаваемая, была в больничном халате или пижаме. На нескольких снимках неизвестный санитар толкал ее инвалидное кресло на фоне расплывчатого задника — группы деревьев и бетонных стен.

— Вот как.

— Вы упоминали, что собираетесь восстановиться на работе. Как у вас с этим?

— Никак. Это Меррилл хочет, чтобы я вернулась. Она думает, что мне нужно вернуться в профессию, что это поможет решить мои проблемы, — ответила Дэнни и слегка улыбнулась, вспомнив воодушевленные речи подруги.

Меррилл говорила быстро, с интонацией коренной бостонки: бостонцы всегда верны себе, где бы ни жили.

Спец по литературе, она, будучи аспиранткой, также прошла через стадию своего рода арт-наркомании, что разрушило ее первый брак и ввело в круг персонажей с сомнительной репутацией из тех, что обычно обитают в первоклассных галереях и музеях. Один из упомянутых персонажей стал ее бывшим мужем номер два, породив океан проблем и коренное разочарование в мире искусства в целом. В настоящее время она работала бильд-редактором в весьма солидном ежемесячном журнале.

— А что думаете вы?

— Мне нравилось быть ученым. Нравилось изучать насекомых, следить за их неистовой, но краткой жизнью. Я знаю, насколько они важны, насколько неотделимы от экосистемы, существенны для нее. Да только представьте, они числом превосходят людей — триллион к одному. Но как же легко чувствовать себя богом, когда муравей извивается в твоем пинцете! Как считаете, что ощущает Господь, когда прижимает пальцем одного из нас?

— Не могу дать ответ.

— Я тоже. — Дэнни глубоко затянулась и украдкой бросила взгляд на доктора. — Может, я стану разносить по домам Библии. Когда я была маленькой девочкой, дядя так торговал энциклопедиями.

Доктор Грин взял в руки планшет:

— Хорошо. Любые особые состояния за последнее время — головокружения, обмороки, дезориентация? Что-то в этом роде?

Примерно полминуты она молча курила.

— Я не знаю, где была позавчера. — Дэнни закрыла глаза. Воспоминания о таких неприятных моментах угрожали душевному равновесию. — Я шла в бакалею Янга — это примерно в трех кварталах от моего дома. И на несколько минут потерялась.

— Несколько минут?

— Да, я не считала точно, простите.

— Нет, все прекрасно. Продолжайте.

— Такое уже случалось раньше. Я не могла узнать ни одного здания. Я оказалась в чужом городе и не могла вспомнить, что там делаю. Одна пожилая дама попыталась заговорить со мной, помочь. Но я бросилась от нее бежать. — Дэнни сглотнула легкую горечь, немую память о тошноте и ужасе.

— Почему? Почему вы побежали?

— Потому что, когда наступает фуга, когда я в смятении и не понимаю, где нахожусь, люди начинают меня пугать. Их лица кажутся ненастоящими — нечеловеческие, будто резиновые. Я подумала, что на старухе маска, что она что-то скрывает. А когда снова пришла в себя, оказалась рядом с парком. Дети смотрели на меня во все глаза.

— И?

— Что — и? Я раскричалась на них за то, что они на меня уставились. Они ушли.

— А что вам нужно было у Янга?

— Что?

— Вы сказали, что собирались в магазин. Зачем?

— Не могу вспомнить. Свекла. Виноград. Гигантский цукини. Я не знаю.

— Полагаю, вы продолжаете принимать таблетки. Наркотики, алкоголь?

— Наркотики — нет. Ну хорошо, изредка травку. Стреляю по случаю косяк-другой. Меррилл любит расслабиться по выходным. Наливает мне под столом — «Джонни Уокер» или «Манхэттен», иногда текилу, если она соблазняет одного из этих грубых типов. В зависимости от того, где мы.

Она знала Меррилл целую вечность. Это Дэнни всегда была сильной, это она поддерживала подругу во время двух ее неудачных браков, краха карьеры и приступов глубокой клинической депрессии. Забавно, как жизнь все ставит с ног на голову, когда меньше всего ожидаешь.

— Вы посещаете много разных заведений?

Дэнни пожала плечами:

— Да нет… Ну, «Карамельное яблочко», «Харпоз»… Эта забегаловка, у Деккера и Геддинга… «Красный Джек»… Самые разные. Выбирает Меррилл. Говорит, это терапия.

— Секс?

Дэнни покачала головой:

— Но это не значит, что я верна.

— Верны кому?

— Когда я обращаю внимание на мужчину… у меня такое чувство, что я предаю Верджила. Пачкаю наши воспоминания. Это, конечно, глупо. Меррилл думает, что я сумасшедшая.

— А что думаете вы?

— А я пытаюсь не думать, док.

— Да, прошлое все еще с вами. Вы носите его с собой, Как жернов на шее, простите за избитое сравнение.

Она нахмурилась:

— Не уверена, что понимаю, что вы хотите сказать…

— Понимаете.

Дэнни закурила и отвела взгляд. Она устроила небольшую галерею из изображений Верджила и Кита на комоде в спальне, забила снимками бумажник и вставила одну из младенческих фотографий Кита в брелок для ключей. Соорудила скромный алтарь из корешков билетов на бейсбол, заплесневелой шляпы, в которой рыбачил Верджил, его ключей от машины, хотя машины давным-давно не было, визиток, погашенных чеков и разорванной обертки от рождественских подарков. Это было ненормально.

— В жизни, конечно, должно быть место воспоминаниям, — сказал доктор Грин. — Но будьте осторожны. Вы живете прошлым слишком долго, и оно пожирает вас. Верность не может служить костылем. По крайней мере, не может служить им вечно.

— У меня нет планов на вечность, — ответила Дэнни.



2 августа 2006 г.

Дэнни особенно увлекалась сейчас симметрией и цветом. На фарфоровой тарелке — желтая тыква, маленькие оранжевые морковки, ось из зеленого горошка. Она с хирургической точностью выстраивала дополняющие друг друга элементы на накрахмаленной скатерти — полотно такое же белое и чистое, как у грубых больничных простыней.

Их квартира была узким ящиком, поставленным на другие такие же ящики в доме-цилиндре. Окна с синими рамами — дымчатая, эфемерная синева, подобная пыльце на крыльях Парусника Улисса.[3] Синева на каждом окне каждой тесной комнаты. Синева мертвого лосося, синева льда. Синие тени затушевывали край стола, покрывали рябью нетронутый обед, его тщательно разложенные составные части. От овощей исходило приглушенное радиоактивное свечение.

Дэнни обхватила вилку. Сосуды и вены бежали по руке к кончикам пальцев — подобно черно-синим рекам, подобно ледяной проволоке. На подоконнике приютилась ее муравьиная ферма — обитатели сновали по своим делам в микрокосмосе смутно видневшегося городского ландшафта. Меррилл ненавидела муравьев, и Дэнни ожидала, что подруга отравит их в приступе отвращения и неприязни. У Меррилл отсутствовал материнский инстинкт, а ее скудные запасы сердечного участия уже были полностью истрачены на соседку по квартире.

Дэнни положила вилку на салфетку — в благословенном мраке красная ткань стала черной, как вретище, — и пошла к балконной двери, на ходу машинально вытаскивая сигареты. Она хранила их в левом нагрудном кармане жакета вместе со спичечным коробком из «Карамельного яблочка».

Свет, проникавший сквозь стекло и голубой тюль, был приглушенным и тусклым даже в разгар дня. За раздвижной дверью находилась терраса с оградой, за оградой виднелся залив. Влажное дыхание воздуха было тяжелым из-за смога, дегтя и голубиного помета. Под шаткой террасой зияла пропасть в восемь этажей, уходя вниз к вымощенной темным кирпичом площади. Девяносто шесть футов до фонтана, флагштока, двух ржавых скамеек и Пикколо-стрит, где алкаши с самодельными барабанами, губными гармошками и флейтами сочиняли свои симфонии и погребальные песни.

Дэнни курила на балконе, чтобы не ссориться с Меррилл, правильной Меррилл, которая, выбирая себе яд, предпочла табаку зинфандель[4] и стремительных мужчин в прекрасных костюмах. Дэнни курила турецкие сигареты: она покупала жестянки с ними в порту, у торговавшего там на рынке выходца из Непала по имени Махан. Еще он продавал кофе в блестящих черных пачках и сувенирные ножи с кисточками на латунных рукоятях.

Дэнни облокотилась на шатающиеся перила и закурила предпоследнюю сигарету. В прорехах между кровлями, среди поросли проводов и антенн, неровными клочками повисло небо, а где-то над головой скрежетали всполошившиеся птицы — океанский бриз нес их черными клочками бумажного пепла. На пешеходном переходе остановился человек. Он задрал голову, чтобы отыскать ее в лабиринте балконов и пожарных лестниц. Помахал, развернулся, безошибочно знакомой походкой пересек улицу и скрылся из виду.

Когда сигарета догорела и потухла, Дэнни бросила окурок в пустую кадку — один из терракотовых горшков, что в беспорядке стояли вокруг ржавой решетки для барбекю. Прикурила последнюю сигарету и постаралась, чтобы той хватило до момента, когда небо совсем потемнеет, а во мраке то тут, то там поплывут городские огни — пузыри радужного газа, поднимающиеся в свинцовом приливе ночи. Тогда она вошла внутрь и сидела тихо-тихо, слушая, как колония ее муравьев скребется во тьме.



6 мая 2006 г.

(Д. Л., сеанс тридцать третий)

Сигарета Дэнни догорела, жестянка была пуста. Она начинала нервничать.

— Доктор, вы верите в духов?

— Безусловно. — Доктор Грин постучал кольцом по столу и жестом обвел заплесневелые стены. — Посмотрите вокруг. Я бы сказал, они здесь.

— В самом деле?

Доктор Грин казался вполне серьезным. Он отложил планшет, как бы показывая, что дальнейшее — не для записи.

— Почему бы и нет? Мой дедушка был миссионером. Он несколько лет жил в Конго, основал там больницу. Все верили в духов, включая моего дедушку. Просто не было другого выбора.

Дэнни засмеялась:

— Ладно, убедили. Вообще-то я неверующая дрянь. И получила по заслугам — меня преследуют призраки.

— Зачем вы так говорите?

— Несколько недель назад я привела домой одного парня. Красивый мужчина, графический дизайнер. Я достаточно выпила, а он был достаточно убедителен.

Доктор Грин выдернул пачку сигарет из внутреннего кармана своего белого халата, вытряхнул оттуда одну и вручил Дэнни. Они нагнулись друг к другу над столом, и он дал даме прикурить от своей серебряной «Зиппо».

— Ничего такого не случилось, — сказала она. — Все было очень невинно, правда.

Ложь умолчания, не так ли? Что бы подумал о ней добрый доктор, если бы она призналась, что ее обуревает жажда схватить мужчину, любого мужчину, повалить его и затрахать до бесчувствия, а удерживает только страшная боязнь последствий? Щеки горели, и Дэнни лихорадочно выдохнула, только чтобы скрыть охвативший ее стыд.

— Мы выпили — и проговорили всю ночь. И все-таки я чувствую себя грязной. А когда я ехала домой, в автобусе увидела Верджила. Нет, это был не он, но человек с его телосложением и осанкой, державшийся за кожаную петлю. Он даже не подошел ко мне, когда я пристально на него посмотрела. Но мое сердце на секунду остановилось. — Дэнни подняла взгляд от пепельницы. — Пора снова принимать таблетки, ага?

— Ну, случай, когда человек просто ошибается, не обязательно считать галлюцинацией.

Дэнни мрачно улыбнулась.

— Вы не попали на самолет и остались в живых. Все очень просто. — Доктор Грин говорил с предельной убежденностью.

— В самом деле? В самом деле просто?

— С вами бывали другие такие случаи? Когда вы принимали посторонних за Верджила? Или за вашего сына?

— Да.

Случай с человеком в автобусе, этим теплохладным призраком ее мужа, был уже пятым примером подобной ошибки за три недели. Такие происшествия случались все чаще, и видимость оказывалась все более убедительной. А еще странные истории творились прямо в квартире — на дне кувшина с водой блестело утраченное обручальное кольцо Верджила; из ванной к кровати вела цепочка сухих розовых лепестков; один из «шедевров» Кита, нарисованный цветными карандашами, оказывался прикреплен магнитом к холодильнику… Каждый из этих артефактов был недолговечным, как роса, мимолетным, как парящая паутинка, потом они словно растворялись бесследно, ничем больше не напоминая о своем существовании. Этим самым утром Дэнни мельком увидела летную куртку Верджила, висевшую на спинке стула. Сияние солнца лишь на мгновение высветило ее — и тут же растворило среди движущихся теней от облаков и колышущихся занавесок.

— Почему же вы раньше не упоминали об этом?

— Раньше меня это не пугало.

— Есть много возможных объяснений. Рискну сказать, что мы имеем дело с виной выжившего, — произнес доктор. — Вина — совершенно естественная составная часть скорби.

Доктор Грин раньше не касался ассоциаций, связанных с виной, но она всегда знала, что они сидят в засаде, готовые выскочить на сцену в третьем акте. Все книги говорили об этом. Дэнни брезгливо фыркнула и закатила глаза, чтобы скрыть внезапно подступившие слезы.

— Продолжайте, — сказал доктор.

Дэнни притворилась, что дым попал ей в глаза:

— Да больше нечего рассказывать.

— Совершенно точно, что есть. Всегда можно забраться по скалам выше и посмотреть оттуда вниз. Почему вы ничего не говорите мне о винодельне? Имеет ли это какое-то отношение к лагерштетту?[5]

Дэнни открыла рот и закрыла его. Она сидела, уставившись на Грина, а гнев и страх скручивали ее нутро.

— Вы говорили с Меррилл? Будь она проклята!

— Она надеялась, что вы, в конце концов, сами подойдете к этому. Но вы так и не заговорили, а это важно. Не беспокойтесь — она поделилась информацией добровольно. И конечно же я сохраню наш разговор в тайне, верьте мне.

— Не слишком хорошая тема для беседы, — сказала Дэнни. — Я перестала думать об этом.

— Почему?

Она внимательно рассматривала свою сигарету. Норма, бедняжка покойница Норма шептала ей в ухо: «Хочешь прижаться ухом к замочной скважине тайной комнаты? Хочешь увидеть, куда слоны идут умирать?»

— Потому что есть вещи, которые вы потом не сможете отменить. Трясущиеся руки, а в них — невыразимая тайна, и она знает вас. Она возьмет вас, если захочет.

Доктор Грин ждал, он приготовился открыть коричневую папку, которую Дэнни раньше не замечала.

На папке была сделана надпись красными печатными буквами, которую она не вполне разобрала, хотя и подозревала, что речь шла о психиатрической больнице.

— Я хочу понять, — сказал он. — Мы никуда не спешим.

— Черт с ним, была не была, — ответила она. Чувство страшного облегчения и удовлетворенности заставило ее наконец снова улыбнуться. — Признание облегчает душу, так ведь?



9 августа 2006 г.

Одеваясь, чтобы встретить возвращавшуюся с работы Меррилл у портового рынка, Дэнни открыла шкаф, вдохнула запах сырости и тлена и вскрикнула, прикрыв рот рукой. Между веселеньких блузок и строгих пиджаков с перекладины свисали несколько иссохших трупов. Почти что мешки из желтой кожи. Высохшие, съежившиеся лица были неузнаваемы: цвет и текстура вяленой тыквы. К тому же они глядели сквозь морщины и складки чехлов из химчистки, отчего искажались еще больше. Она отшатнулась, села на кровать и кусала пальцы, пока набегающие облака не закрыли солнце, а шкаф не погрузился в тень.

Тогда она вымыла руки и лицо над раковиной, не отрывая взгляда от зеркала, где отражалось ее бледное безумное подобие. Махнув рукой на макияж, Дэнни покинула квартиру и побрела к тесному, грязному лифту. Он швырнул ее в обшарпанное фойе, стены которого были расчерчены потускневшими почтовыми ящиками — скверные, неопрятные светильники, ковер в пятнах, кисло-сладкий запах пота и затхлости. Спотыкаясь, она преодолела вертушку и выбралась в большой, яркий мир.

И тут на нее обрушилась фуга.

Дэнни шла непонятно откуда непонятно куда. Яркий свет заставил ее зажмуриться, и внутри у нее все перевернулось. Тут же веки раскрылись, и она зашаталась, совершенно потерянная. Вокруг нее двигались призрачные люди, толкали ее твердыми локтями и покачивающимися бедрами. Сердитый человек, одетый в коричневый твид, отчитывал свою дочь, а девочка возражала ему. Они гудели, как мухи. Ничтожные лица расплывались фосфоресцирующими пятнами. Дэнни сглотнула, раздавленная мощной силой — чем-то сродни клаустрофобии, и сосредоточилась на своих наручных часах: дешевая механическая модель со светящимися в темноте стрелками. Цифры не значили ничего, но она следила, как стрелка описывает идеальный круг, в то время как вокруг вращается мир. Она оказалась в проходе, своего рода улице из ларьков — крытых и нет. Рыночные прилавки окаймляли мостовую, полки и деревянные балки были оплетены лентами и бусинами, пеньковой веревкой, шнурами и вымпелами. Свет падал сквозь трещины в высокой кровле павильона. Вокруг пропахло сырым лососем, соленой водой, опилками и густым ароматом надушенной плоти.

— Дэнни. — Среди визга и воя вдруг раздался внятный человеческий голос.

Дэнни подняла голову и попыталась сосредоточиться.

— Нам не хватает тебя, — сказал Верджил. Он стоял в нескольких футах от нее, сияя, как гладкая слоновая кость.

— Что? — переспросила Дэнни, думая, что в этой людской массе только его лицо не меняло очертаний подобно цветному рисунку в калейдоскопе. — Что ты сказал?

— Пошли домой.

Совершенно очевидно, что этот человек не был Верджилом, хотя при здешнем освещении глаза казались очень похожими, а еще он знакомым образом растягивал слова. Верджил вырос в Южной Каролине, но всю свою взрослую жизнь пытался избавиться от этого акцента, и в конце концов тот проявлялся уже только в минуты гнева или усталости. Незнакомец посмотрел на нее, моргая, и продолжил свой путь по дощатому настилу. Его спина под рубашкой из египетского хлопка была почти такой же мускулистой, как у Верджила. Но нет.

Дэнни отвернулась и вступила в яркую, толкающуюся толпу. Кто-то взял ее за локоть.

Она вскрикнула, вырвалась и чуть не упала.

— Ты в порядке, дорогуша?

Губы, пышные волосы, глаза, как у стрекозы, — эти разрозненные детали сложились, образовав лицо Меррилл. Та носила темные очки в белой оправе, прекрасно сочетавшиеся с ее платьем цвета ванили — с широкими плечами и медными пуговицами — и перчатками в тон. Изящный нос обгорел и шелушился.

— Дэнни, ты в порядке?

— Да… — Дэнни вытерла рот.

— Выглядишь — краше в гроб кладут. Пойдем.

Меррилл повела ее прочь от этого столпотворения на небольшую открытую площадку и усадила в деревянное кресло под тенью зонтика. На площадке размещалось полдюжины торговцев, рядом, за столиками, сидели вопящие дети, перегревшиеся родители с пылающими щеками и отдыхавшие после пробежки пожилые горожане в спортивных костюмах пастельных тонов.

Меррилл купила мягкое мороженое на крошечных пластиковых тарелочках, и, устроившись в тени, дамы не торопясь ели его, пока солнце опускалось за крыши домов. Торговцы начали снимать товары с прилавков и упаковывать их до завтра.

— Ладно, ладно. Мне уже лучше.

Руки Дэнни перестали дрожать.

— Да, и с виду тоже. Ты знаешь, где находишься?

— Рынок. — Дэнни захотелось закурить. — Черт возьми, — сказала она.

— Вот, лапушка. — Меррилл вытащила из своей сумочки две жестянки Махановых импортных сигарет и пустила их через стол, состроив гримасу шпиона из триллеров семидесятых.

— Спасибо, — сказала Дэнни, закурив.

Она лихорадочно затянулась, сложив левую руку чашечкой и прикрыв ею рот, так что сбежавшие струйки дыма кипели и пенились между пальцев, словно пар от сухого льда. Никто ей ничего не сказал, хотя при входе и висел знак: «Не курить!»

— Эй, что это за мелочь? — Меррилл пристально разглядывала жучка, пригревшегося на доске настила возле ее ног.

— Это жук.

— Поразительная наблюдательность! Но какого он вида?

— Я не знаю.

— Что?! Ты не знаешь?!

— Не знаю. Или мне все равно.

— Ну пожалуйста!

— Ладно. — Дэнни наклонилась так, что ее глаза оказались в паре дюймов от застывшего насекомого. — Хм-м…

Я бы сказала, что это Spurious exoticus minor — не путать с Spurious eroticus major, хотя это и близкий вид. Вот.

Меррилл пристально посмотрела на жука, потом на Дэнни. Взяла руку подруги и нежно сжала:

— Ах ты, проклятая обманщица! Пойдем напьемся! Айда?

— Айда-айда.



6 мая 2006 г.

(Д. Л., сеанс тридцать третий)

Очки доктора Грина были дымчатыми, как опал.

— Лагерштетт. Может, объясните?

— Голубая мечта натуралиста. Спросите Норму Фицуотер и Лесли Раньон, — с сухим смешком сказала Дэнни — Когда Меррилл только привезла меня сюда, в Калифорнию, она заставила меня посещать группу психологической поддержки. Когда же примерно? Год назад или около того. Это вроде программы двенадцати шагов, только для склонных к самоубийству. Я бросила после нескольких посещений: групповая терапия — это не мой стиль, а руководитель оказался самодовольным болваном. Но успела подружиться с Нормой, в прошлом она была наркоманкой и частой гостьей исправительных заведений, пока не подцепила богатого мужа. Но выйти замуж за богача — еще не панацея. Она заявляла, что пять или шесть раз пыталась покончить с собой. Звучало так, будто это какой-то экстремальный вид спорта. Обворожительная женщина. Она приятельствовала с Лесли, вдовой вроде меня. Муж и брат Лесли упали с ледника на Аляске. Та мне не особо нравилась. Жутковата для изысканного общества. К несчастью, у Нормы был комплекс наседки, так что избавиться от Лесли оказалось непросто. В любом случае, рассказывать особо не о чем. Мы раз в неделю обедали вместе, смотрели парочку фильмов, жаловались друг другу на судьбу-индейку. Как подружки в детском лагере.

— Вы говорите о Норме в прошедшем времени. Я прихожу к выводу, что в конце концов она все-таки свела счеты с жизнью, — сказал доктор Грин.

— А, да. В этом она преуспела. Спрыгнула с крыши отеля в Тендерлоине.[6] Оставила записку, гласившую, что они с Лесли больше не могут выносить тяготы жизни. Копы, как всегда проявившие чудеса сообразительности, пришли к выводу, что Норма с Лесли договорились совершить двойное самоубийство. Но тело Лесли так и не нашли. Копы решили, что она на дне залива или гниет где-то в лесном овраге. Но я сомневаюсь, что это так.

— Вы подозреваете, что она жива?.

— Нет, Лесли умерла при таинственных и неприятных обстоятельствах. В прессу просочилось, что копы обнаружили у нее дома признаки убийства. Кровь или что-то такое на простыне. Говорили, что засохшее пятно имело форму человека, свернувшегося в позе эмбриона; кто-то упоминал выжженные силуэты жертв Хиросимы. Но это был не просто отпечаток, след был глубоким, будто тело с силой вдавили в матрас. Все, что от нее сохранилось: часы, диафрагма,[7] пломбы, — ради Христа, слипшийся сгусток, как плацента, остающаяся после рождения. Конечно, это все бред, пища для городских сплетен. Пара фотографий в «Газетт», пустой треп в нашей жалкой компании невротиков и страдающих депрессией. Весьма неприятно, но, к счастью, столь же неправдоподобно. — Дэнни пожала плечами. — Хотя суть именно в этом. Норма предсказала все. За месяц до самоубийства она посвятила меня в свою тайну. Ее подруга Лесли, эта жутковатая дама, неоднократно видела Бобби. Тот являлся к ней по ночам, просил пойти с ним. И Лесли так и собиралась сделать.

— Ее муж, — произнес доктор Грин. — Тот, что погиб на Аляске.

— Он самый. Поверьте, при этом известии я засмеялась — немного нервно. Не могла решить, поддакивать ли Норме или бежать от нее сломя голову. Мы сидели в шикарном ресторане в окружении важных шишек в шелковых галстуках и костюмах от Армани. Как я сказала, Норма была вполне обеспеченной особой. Выйдя замуж, она породнилась с очаровательной сицилийской семейкой, ее супруг был занят экспортом и импортом, если вы понимаете, о чем я. Но при этом от души поколачивал Норму, что определенно внесло вклад в ее заниженную самооценку. Прямо посреди обеда, между хвостами омаров и эклерами, она нагнулась ко мне и поведала эту историю про Лесли и ее покойного мужа. Призрачного любовника.

Доктор Грин протянул Дэнни еще одну сигарету. И сам закурил, изучая пациентку сквозь голубой дымок. Дэнни размышляла, так ли сильно ему хочется выпить, как ей самой.

— Так как же вы отреагировали на эту информацию? — спросил он.

— Осталась невозмутимой, притворилась безразличной. Это было нетрудно. Большую часть времени я была укурена в хлам. Норма утверждала, что существует определенная степень горя, настолько абсолютная, чистейшая в своем трагизме, что она звенит на весь мир, находя отзвук от ада до небес. Живое, кровоточащее эхо. Ключ к своего рода чистилищу.

— Лагерштетт. — Доктор лизнул большой палец и пролистал бумаги в коричневой папке. — Как сланцы Берджесс-Шейл, смоляные ямы Да Бреа. Ваши друзья увлекались палеонтологией?

— «Лагерштетте» по-немецки — место упокоения, и я думаю, что она имела в виду именно это.

— Впечатляющий выбор мифа.

— Люди делают все, чтобы держаться. Наркотики, секс до самоуничтожения, религия — все что угодно. Наделяя именем необъяснимое, мы пытаемся овладеть им, с ним справиться.

— Верно.

— Норма вытащила этот странный зазубренный осколок камня из своей сумочки. Нет, не камня — окаменелой кости. Клык или длинный, нехороший скол ребра. Предположительно, человеческий. Я бы сказала — очень старый. Он напомнил мне окаменелых трилобитов, которыми я, бывало, играла. От осколка исходила аура глубокой древности, будто он пережил смену глубочайших геологических эпох. Норме его дала Лесли, а Лесли — кто-то еще. Норма заявила, что понятия не имеет кто, хотя подозреваю, что она лгала. В ее глазах, определенно, было лукавство. Судя по всему, это что-то неосознанное. Она уколола палец об осколок и продемонстрировала капавшую на тарелку кровь. — Дэнни содрогнулась и сжала левую руку в кулак. — Сцена была абсолютно сюрреалистической. Норма сказала: «Скорбь — это кровь, Дэнни. А кровь — путь жизни, который приведет куда угодно. Кровь открывает дорогу». Она сказала, что, если я предложу себя лагерштетту, Верджил сможет прийти и забрать меня в дом снов. Но мне хотелось знать, что это действительно он, а не… подделка. А она спросила: «Неужели это важно?» У меня кожа покрылась мурашками, будто я просыпалась после долгого сна, и меня разбудило нечто ужасное, что-то такое, что мое первобытное «я», узнав, испугалось. Будто огня.

— Вы верите, что кость была человеческой?

— Не знаю. Норма настаивала, чтобы я приняла ее в подарок от них с Лесли. Мне совершенно не хотелось этого делать, но на ее лице было такое упорство!

— Откуда она? Кость, я имею в виду.

— Из лагерштетта.

— Ну разумеется. Так что же вы сделали?

Дэнни взглянула на свои руки — на правой белел зазубренный шрам, врезавшийся в самое мясо ладони, — и глубже, во тьму земли.

— То же, что и Лесли. Я позвала их.

— Вы позвали их. Верджила и Кита.

— Да. Я не собиралась проходить через это. Но я выпила, а в таком состоянии меня часто посещают нелепые мысли. И я совершаю несвойственные мне поступки.

— А… — Доктор Грин обдумал сказанное. — Когда вы сказали «позвала», что конкретно вы имели в виду?

Она пожала плечами и стряхнула пепел с сигареты. Хотя доктор был здесь в то утро, когда накладывали швы на рану, Дэнни хранила секрет ее происхождения с рвением, граничащим с патологией.

Она принесла зловещую кость домой. Однажды, оставшись одна, Дэнни выпила добрую половину бутылки «Мейкерз марк», а затем раскроила ладонь и вымазала кровью входную дверь. Провела вертикальную линию, отделявшую ее бытие от бездны, на штукатурке стены, в футе от кровати. Намалевала инициалы Верджила и Кита и послала в ночь короткую молитву. В маленький глиняный горшочек, принесенный с рынка, она покромсала свое удостоверение личности, кредитки (в основном уже не действующие), социальную карту, прядь своих волос и сожгла все это на сале агнца. А затем, в дыму и мраке, окончательно упилась вдрызг и немедленно отключилась.

Меррилл совершенно не обрадовалась. Дэнни истекла кровью, как пресловутая резаная свинья, промочив насквозь простыню и матрас. Меррилл решила, что подруга не справилась с очередным побегом сквозь Жемчужные врата.[8] Она отвезла Дэнни в больницу, наложить швы, и познакомила ее с доктором Грином. Конечно же Дэнни не призналась в новой попытке самоубийства. И к тому же сомневалась, что признание в совершении темномагического ритуала как-то поможет делу. Она не сказала ничего, просто согласилась снова сходить на несколько сеансов к хорошему психотерапевту.

Доктор был приятным и обходительным, от него не исходило ни малейшей угрозы. Помощи она особо не ждала, но суть была не в этом. Важно было задобрить Меррилл, а Меррилл настаивала на этих визитах.

Когда они пришли домой, Меррилл конфисковала кость, ритуальный фетиш, и выбросила ее в мусорное ведро. А потом, как одержимая, пыталась оттереть пятно. В конце концов бросила и выкрасила всю комнату в голубой цвет.

Через пару дней после того самого, особенного, всплеска возбуждения Дэнни нашла кость в нижнем ящике комода среди носков. Она яростно светилась резким матовым блеском. Подобно обезьяньей лапке,[9] она вернулась, и Дэнни это не удивило. Она завернула кость в шейный платок и заперла в шкатулке с драгоценностями, хранившейся у нее со времени окончания первого университета. И все минувшие месяцы Дэнни молчала о своей находке.

Наконец доктор Грин вздохнул:

— Тогда вы и начали видеть Верджила в лицах прохожих? Этих двойников?

Он закурил сигарету с безрадостно-сосредоточенным видом: так курит узник перед лицом расстрельной команды. По его лицу было ясно, что счетчик снова на нуле.

— Нет, не сразу. Тогда еще ничего не случилось, — ответила Дэнни. — Обычно сразу ничего не происходит.

— Ну да, я тоже так думаю. Расскажите мне о винограднике. Что там произошло?

— Я… я потерялась.

— Именно тогда все и началось? Фуга, а может, и другие вещи?

Лэнни стиснула зубы. Она подумала о слонах и кладбищах. При всей своей самоуверенности доктор Грин был прав. Через шесть недель после того, как Дэнни располосовала себе руку, они с Меррилл на целый день отправились на пляж — отдохнуть. Меррилл арендовала кабриолет и устроила пикник. Вышло очень мило — возможно, в первый раз после катастрофы Дэнни почувствовала себя человеком. В первый раз ей захотелось чего-то еще — не только запереться в квартире, врубив депрессивную музыку.

После обсуждения они выбрали Болтон-парк, очаровательный отрезок побережья, начинавшийся после Кингвуда. Местность была Дэнни незнакома, поэтому она купила на заправке брошюру с дорожной картой. В ней перечислялись все местные туристические достопримечательности. Эти края предпочитали серфингисты и любители наблюдать за птицами, но книжечка предупреждала об опасных течениях. Женщины, впрочем, не планировали купаться; они остановились около группы огромных валунов на северной оконечности пляжа — у подножия утеса, в котором были вырублены ступени, ведущие к роскошным виллам: летним обиталищам кинозвезд и преуспевающих рекламщиков. Сливки общества!

По пути домой Дэнни спросила, смогут ли они остановиться у Киркстоунских виноградников. Там находилась винная лавочка, только мельком упомянутая в путеводителе. Иллюстраций не было.

Они около часа нарезали круги, отыскивая нужное место: Киркстоун расположился в стороне от торной дороги — скромная деревушка. Там были сувенирный магазин, трактир и несколько старинных домов. Винодельня оказалась достаточно большой и по-сельски очаровательной. Она здесь главенствовала.

Дэнни считала, что местечко прелестно; Меррилл смертельно скучала и занялась тем, чем и всегда, когда теряла терпение, — принялась отчаянно флиртовать с одним из гидов. Очень скоро она исчезла, отправившись вместе с парнем на экскурсию. В его группе было двадцать или тридцать человек: прибывшие на автобусе пожилые люди и несколько парочек, делавших вид, что они в Европе. Потеряв Меррилл в толпе, Дэнни решила прогуляться в ожидании, пока ее подруга снова не всплывет на поверхность.

Наверное, ярдах в пятидесяти от ступеней винодельни, среди удлиняющихся теней кедровой рощи, ее поджидал Верджил. Самый первый из череды призраков. Он стоял слишком далеко, чтобы точно его опознать, и лицо казалось просто белой кляксой. Верджил помедлил и оглянулся на нее через плечо, прежде чем нырнуть в подлесок. Дэнни знала, что это невозможно, знала, что это безумие или даже хуже, но все-таки пошла за ним. Уходя все дальше от жилья, она наткнулась на разрушенную стену запущенного сада, скрытую под сенью ив и оплетенную жимолостью. Она прошла под внушительной мраморной аркой, настолько густо покрытой растительным соком, что та чернела подобно закопченной трубе. За ней была осевшая площадка с засорившимся фонтаном, украшенным херувимами и горгульями. Тут и там стояли каменные скамьи и высились груды щебенки, заросшие вьюнком и мхом. Вода запрудила сад, образовав огромные лужи, покрытые ряской и мусором; личинки комаров извивались под упавшими на воду листьями. Разбитые камни и окаменелый цемент горными кряжами вздымались среди грязи и слизи болотистой почвы, в окружении остатков кирпичной кладки.

Руку пронзила внезапная, слепящая вспышка боли. Дэнни зашипела сквозь стиснутые зубы. Свежесшитый розовый разрез — ее фрейдистский шрам — расступился, и кровь стала сочиться так обильно, что голова поплыла. Она оторвала полосу от рукава блузки и наспех сделала жгут.

Нахлынула мрачная, гнетущая тишина — буря молчания. Больше не жужжали пчелы, тени деревьев наливались красным и золотым по мере того, как слабел свет. Верджил вышел из-за обрушившихся камней, примерно в тридцати футах от нее.

Всеми фибрами души она знала, что это фальшивка, дубль, но знала также и то, что ничего ей не хочется сильнее, чем броситься в его объятия. До этого момента она еще не осознавала, насколько ей не хватает Верджила, насколько полным стало ее одиночество.

Взгляд упал на сверкающий каменный клин, торчавший из воды подобно зубу динозавра, и, по мере того как одни очертания проступали сквозь другие, пришло понимание, что это не сад. Это кладбище.

Верджил раскрыл объятия…

— Мне неприятно говорить об этом, — произнесла Дэнни. — Давайте дальше.



9 августа 2006 г.

По пятницам в «Карамельном яблочке» устраивали вечер караоке.

В золотые деньки прежней жизни у Дэнни был целый батальон друзей и коллег. С ними она посещала всевозможные академические приемы и коктейльные вечера, как того требовала принадлежность к известному университету Восточного побережья. И только очень редко она позволяла себе прошвырнуться по барам.

Сегодняшним вечером, отделенным от прежней жизни целым континентом и несколькими световыми годами, она потягивала чересчур крепкую «Маргариту», пока на сцене парочка пьяных женщин с начесом и потекшим макияжем продиралась сквозь минусовку старого хита Кенни Роджерса «Руби, не забирай любовь с собой». Крашенную в рыжий цвет секретаршу звали Шейла, а ее подружка-блондинка, Делорес, была вице-президентом по кадрам. Обе они работали в литературном журнале, где подвизалась и Меррилл, и отмечали этой попойкой свой второй и третий развод соответственно.

Дэнни не была пьяна, хотя то, что она мешала свои лекарства с алкоголем, сказалось на ней не лучшим образом: в носу стало пощипывать, а ее впечатлительность определенно давала нигилистический крен. И еще, кажется, у нее снова начались галлюцинации. Она отметила парочку похожих на Верджила типов среди вошедших, отхлебнув от своей третьей «Маргариты» — на данный момент это был рекорд. Собственно в дверях она ни одного из них не видела — субъекты просто возникли в толпе.

Один из таинственных незнакомцев сел среди счастливо щебечущих молоденьких яппи, на нем был свитер, как у Верджила, а еще муж точно так же причесывал волосы, если ему предстояло важное интервью или презентация. Но брови были не те, и улыбка была совершенно не похожа. Тип встретился с Дэнни глазами, и под его взглядом у нее по всему телу забегали мурашки — этот симулякр выглядел очень правдоподобно. Если бы не искусственный блеск в глазах и не отвратительная улыбка, он был бы тем самым человеком, на которого она дюжину лет смотрела за завтраком. Наконец он встал, покинул своих друзей и вышел в ночь. Кажется, ни один из юнцов не заметил его отсутствия.

Второй парень сидел в одиночестве в дальнем конце бара. Он был гораздо ближе к оригинальному образу. Тот же нос, тот же подбородок, даже небрежная манера складывать на коленях руки. Однако он был чересчур тощим, чтобы сойти за ее Верджила. Слишком крупные зубы, слишком длинные руки. Он бросил через всю комнату внимательный взгляд, слишком темные глаза выхватили из толпы ее лицо, она отвернулась, а когда через некоторое время снова посмотрела в ту сторону, он исчез.

Она попыталась проверить, заметила ли Меррилл эти воплощения Верджила. Меррилл беззаботно цедила свою «Корону» и флиртовала с парочкой типичных адвокатов за соседним столиком.

В одной компании с этими клерками находилась роскошная женщина, отрастившая длинные зубы, но пытавшаяся уравновесить этот недостаток таким количеством теней и помады, что ей вполне можно было отважиться на собственное ток-шоу. Эта женщина дулась и бросала на Меррилл уничтожающие взгляды.

Меррилл скромно улыбалась и касалась руки ближайшего клерка.

Хотя ее сердце трепыхалось, как у пойманной птицы, Дэнни, закурив сигарету, попыталась придать своему лицу безучастное выражение и краем глаза осмотреть помещение. Должна ли она утром рассказать обо всем доктору Грину? Вообще, бывает ли он в своем кабинете по выходным? И какого цвета будут новые пилюли?

Тем временем пришла пора позднего ужина, повалила толпа из театра, помещение бара оказалось переполненным. Температура немедленно подскочила на десяток градусов, и общий шум от нескольких дюжин разговоров заглушил все, кроме криков.

Меррилл сагитировала «адвокатов» (которые оказались страховым экспертом и дипломированным бухгалтером) Неда и Томаса и их разозленную соратницу Гленну (секретаря суда) присоединиться к их компании и перебраться в другую, предположительно, более тихую забегаловку.

Они тащились сквозь омытую неоном ночь — шумное, поредевшее стадо полузнакомцев со сцепленными руками, боявшихся не устоять на скользких от тумана дорожках. Дэнни обнаружила, что зажата между Тленной и Недомэкспертом. Нед обхватил ее талию — некрепко, но как собственник; его рука была скользкой от пота, багровые прыщи и алчное выражение хищника не прибавляли привлекательности его обвислому лицу. От рубашки так сильно несло виски, что, должно быть, ее окунали в этот напиток.

Меррилл протащила их по целой веренице баров, ночных клубов и круглосуточных бистро. Пока они толкались в сводчатой прихожей какого-то ирландского паба, кто-то вручил Дэнни пиво: она выпила его, как простую воду, толком не распробовав, и тут что-то случилось с ее ушами. Вечер быстро превратился в клубок хриплой музыки и дыма, отражавший флюоресцентный свет подобно черным от угля шахтерским лампам, и наконец прохладная влажная тьма была разбита вдребезги фарами и сернистым оранжевым сиянием разгневанных облаков.

Согласно своим бессистемным подсчетам, Дэнни мельком видела больше пятидесяти воплощений Верджила. Несколько в таверне, потом еще одного, по большей части прятавшегося в отдельных кабинетах, с холодной подозрительностью наблюдавшего за ней сквозь пивные кружки и стеклянные стопки; еще дюжина рассыпалась по бульвару бессчетными бродягами, чьи взгляды скользили вокруг, ни на чем не задерживаясь. Мимо проурчал городской автобус, полыхнули один за другим его плафоны, и все пассажиры в унисон повернули головы. Каждое прижатое к грязному стеклу лицо принадлежало ему. Их почти живые маски распухли и исказились от безутешной тоски.

Нед привел ее к себе домой, квартира находилась в здании бывшего склада в ряду таких же пакгаузов между гаванью и железнодорожными путями. Во время Второй мировой здание было превращено в завод по производству боеприпасов, а затем, в конце шестидесятых, перестроено под жилье. Дом так и остался черным и грязным, пыльные окна всасывали отблески слабых огней проплывающих лодок и случайных машин.

Они вызвали лязгающий грузовой лифт, чтобы подняться на самый верх, в «пентхаус», как Нед, смеясь, обозвал свою квартиру. Лифт оказался решетчатым ящиком, он обнажал все внутренности шахты и темных туннелей проплывающих этажей. На нем легко можно было бы поднять небольшой рояль. Дэнни прижалась щекой к вибрирующему металлу и крепко зажмурилась, чтобы справиться с головокружением, а также с пивом, которое хлюпало в желудке, как во фляжке.

Не страдавшая от избытка мебели квартира оставалась большей частью во мраке, даже после того как Нед включил напольную лампу и отправился за «резинками». Дэнни рухнула на краешек кушетки, урезав и без того неширокий ореол света, и сосредоточенно уставилась на свою белую, как слоновая кость, руку, вжавшуюся в черную кожу. Из бархатных динамиков вполголоса пел Нил Даймонд. Нед что-то сказал о своей коллекции записей, лед у него в ванночке слабо хрустнул, с резонансом камертона зазвенел бокал…

Рука Дэнни тряслась так, что могла бы расщепиться надвое. Сейчас ей было холодно в этой влажной и жаркой квартире, и ее бедра дрожали. Нед сунул Дэнни выпивку, положил руку ей на плечо, коснувшись воротника, и провел вдоль ключицы влажным кончиком пальца. Дэнни вздрогнула и плеснула себе в глотку джина, но Нед забрал у нее бокал и начал вылизывать ей ухо. Зубы звякали о жемчужную сережку-гвоздик, раскаленное дыхание отдавало тлеющим креозотом и керосином, а когда он потянул за завязки кофточки, Дэнни расплакалась. Нед навалился на нее сверху, его руки были заняты пряжкой ремня и брюками, и наконец те упали на туфли, спутав лодыжки. Он зажал в кулаке гриву ее волос и дернул вниз, прижав Дэнни лицом к своему паху. Подол его льняной рубашки упал ей на плечи, а сам он толкнулся ей в задыхающийся рот. Она начала давиться, сокрушенная терпким настоем пота, мочи и виски, зловонной влагой, его пьяной настойчивостью… Забилась в конвульсиях, руки, сотрясаемые эпилептическими спазмами, упали, и ее вырвало. Бедра Неда несколько секунд еще ритмично дергались, но тут наконец он осознал последние события, вскрикнул от испуга и отвращения и чуть не опрокинул кушетку, бросившись прочь от Дэнни и карамельного потока непереваренных коктейльных креветок и алкоголя.

Дэнни с усилием поднялась и побрела к выходу. Дверь была заперта, и она, давясь слезами, рванула цепочку и дернула засов. Сквозь тонкую перегородку и гром воды в ржавых трубах доносились проклятия Неда. Дэнни рывком распахнула дверь и тут же потерялась в похожем на пещеру холле, стены которого с безумной скоростью раздвигались. Дверной проем позади зиял, как отверстый зев пещеры, а окна были как дыры, как норы. И Дэнни покатилась вниз по лестнице.

Она лежала, скорчившись, сырой бетон врезался ей в затылок и сдавливал ноги. Призрачное свечение покрывало тенями пегие стены узкой лестницы и превращало каракули граффити в загадочные письмена. Медь и соль наполнили рот. Голова была тяжелой и мутной, и, когда Дэнни приподняла ее, в глазах заплясали кометы. Прямо перед ней зигзагами порхала моль, устремившись по какой-то безумной ломаной линии к голой лампочке под потолком. Лампочка была бурой от пыли и сигаретного дыма. Из мрака лестничной площадки выступила тень: тонкий, черный как смоль силуэт, дрожавший по краям, как пары бензина.

— Мамочка? — Тихий голос разнесся эхом, знакомый и странный, голос ребенка или кастрата, заставив затрепетать все у нее внутри.

— Боже, — сказала Дэнни, и ее снова стошнило — прямо на шершавую поверхность стены.

Фигура превратилась в две, потом в четыре, и уже целая толпа вроде бы детских силуэтов собралась на лестничной площадке. Бледный ореол бурой лампочки потускнел. Дэнни откатилась в сторону и, повернувшись на живот, поползла…



10 августа 2006 г.

Полиция обнаружила Дэнни в полубессознательном состоянии в переулке позади дома-пакгауза. Она мало что понимала из того, что ей говорили, и не могла решиться открыть все подробности своего ночного приключения. Меррилл отвезла ее в кабинет первой помощи, и после двухчасового ожидания вымотанный хирург нашел у Дэнни несколько нехороших ушибов, незначительных рваных ран и прокус на языке. Сотрясения, впрочем, не было. Он вогнал десять скоб ей в кожу головы, выписал рецепт на болеутоляющее и отослал домой с предписанием явиться через двенадцать часов на повторный осмотр.

Когда они наконец благополучно устроились дома, Меррилл укутала Дэнни в одеяло и заварила чайник зеленого чая. В последнее время Меррилл увлекалась фэн-шуй и китайскими целебными травами. Еще не вполне рассвело, поэтому они сидели в полумраке. Взаимных упреков не последовало, но Меррилл, похоже, впала в панику. На ее лице застыло угрюмое выражение вины и беспомощности, вызванное явным проколом, допущенным в ее миссии защитника. Дэнни потихоньку задремала, поглаживая руку подруги.

Когда она снова очнулась, только наступил полдень и Меррил гремела кастрюлями на кухне. За тарелкой горячего супа с лапшой Меррилл объяснила, что отпросилась с работы, сказав, что пару дней поболеет. Она считала, что нужно сходить проверить, как там череп Дэнни, а потом взять парочку фильмов, залечь на диван с попкорном и предаться решительному ничегонеделанию. Ну а завтра будет подходящий день, чтобы пройтись по магазинам и поискать какую-нибудь азиатскую гравюру — повесить в их ужасающе голой прихожей.

Меррилл вызвала такси. Дождь хлестал по окнам автомобиля, и Дэнни под стук «дворников» клевала носом, пытаясь игнорировать взгляд водителя, который ловила на себе в зеркале заднего вида. Шофер был совершенно не похож на свое изображение на размытом снимке — лицензия с фото была прикреплена к ветровому стеклу. На снимке его лицо цвета жженого тика было покороблено, как разъеденный кислотой пластик.

Они приехали в госпиталь, зарегистрировались и прошли по извилистым внутренностям гигантского старого зверя в отделение радиологии. Женщина в белом халате впрыснула в бедро Дэнни красящее вещество, погрузила ее внутрь холодной сияющей машины размером с хлебный фургон и велела держать голову неподвижно.

Из скрытого динамика жужжал голос техника, омерзительно близкий, как заползшее в ухо насекомое. Когда резиновые перфораторы в стальной раковине начали работу, Дэнни закрыла глаза и увидела Верджила и Кита, машущих ей сквозь выпуклое стекло кабины. Пропеллер вращался так медленно, что она могла проследить за оборотами.