Андрей Михайлович БУРОВСКИЙ

НЕ БУДИТЕ СПЯЩУЮ ТАЙГУ

Напуганный органами автор предупреждает, что все персонажи, учреждения, города, реки, озера и полуострова, упоминаемые в книге, являются циничной выдумкой автора. Всякое сходство с реально существующими людьми или иными явлениями объясняется только случайностью.
Александру Бушкову, который долго учил и как будто, наконец, выучил меня писать остросюжетные романы, посвящается. Андрей БУРОВСКИЙ
ПРОЛОГ

Подходил к концу большой международный экологический конгресс «Рио+6» для стран Тихоокеанского бассейна и Сибири.

Шел завершающий банкет в ресторане отеля «Мияко», и этот банкет (как и все международные банкеты) был испытанием для нервов главы национальной программы «Серое вещество», президента общества японо-американской дружбы, консультанта заводов, референта газет, злейшего врага пароходов (и вообще всего экологически грязного) господина Сумиэ Сосэки.

Весь банкет Сумиэ Сосэки со все возрастающим раздражением наблюдал, как напиваются гости за счет хозяев и как американские экологи задирают юбки пронзительно визжавшим официанткам. Господина Сосэки особенно раздражали эти раскрасневшиеся, возбужденные девицы. Официантки визжали явно притворно, им откровенно нравились американцы, нравилось, что они нравятся, нравилось, когда им нагло обрывают юбки… Вот оно, оскудение нравов, отсутствие воспитания, дикое нарушение приличий! Во времена, когда Сосэки было столько же, сколько этим девицам, никому из его сверстниц и в голову не пришло бы вести себя так развязно! И не то чтобы им запретили… Они бы и сами не захотели нарушать приличия и правила!

Сумиэ Сосэки признавал, что жизнь меняется, и не всегда в худшую сторону. Но вот как ей, жизни, не меняться в сторону развала… А женщинам оставаться, как подобает, скромными и приличными! Японские девушки могли бы вести себя и сдержанней! Взять бы здоровенный прут да вот тоже бы задрать…

Для раздражения были и другие причины: большие, шумные американцы — вечно ведут себя, как дома, громко орут, не уважают старших, хамят и пачкают. По-стариковски вспоминалось приятное — пронзительное тропическое солнце, белый коралловый песок, моторная лодка в прибое; американец бежит от полосы прибоя к тени кокосовых пальм… и его грудь оказывается как раз в прорези прицела рядового императорской армии Сумиэ Сосэки…

Добавлял раздражения и тот факт, что уже несколько лет господин Сосэки никому не задирал юбки. Что характерно — уже и не хотелось. И вместе с визжащими официантками раздражало буквально все остальное человечество… и вообще все на свете.

И тут к президенту подошел господин Ямиками Тоекуда, профессор кафедры доистории в университете Канто.

— Один наш гость… Он делает потрясающее предложение… Мне не хотелось бы самому принимать решения, хотя любой университет…

Вообще-то, Ямиками Тоекуда скорее нравился Сосэки (не говоря о том, что был он личностью известной и уважаемой). Но раздражение нуждалось в громоотводе, и Сосэки только поднял брови, пробормотав ни к чему не обязывающее «Гм…».

— Этот человек предлагает нечто действительно необыкновенное… Правда, он и просит за свое чудо хорошую сумму…

— Сколько? — презрительно бросил Сосэки.

— Миллион долларов. Но дело не в сумме. Я полагаю… тем, что он предлагает, никто не должен владеть единолично. Это есть национальная ценность…

— Ну и что у него там? — Раздражаясь, господин Сосэки невольно говорил не совсем так, как следует беседовать с человеком своего круга, тем более — с известным профессором. Разумеется, все уважительные приставки, все обороты речи, подобающие в разговоре с равным и уважаемым, были на месте… но голос был высокий, почти визг. Таким высоким голосом позволительно было беседовать разве что с официантом или с дворником. Даже с провинившимся студентом Сосэки стал бы говорить тоном ниже. — Так что там у него? Живой динозавр? Бриллиант с куриное яйцо? Женщина с шестью грудями? Имейте в виду, я не верю в эти русские чудеса. Мне уже пытались всучать… — Тут председатель общества прервал сам себя, безнадежно махнув рукой. — Так что у него?

— Живой мамонт, — кратко отозвался Тоекуда.

Глаза Сосэки весело округлились. Кажется, почтенный профессор трудился слишком интенсивно, а на банкете очень уж налегал на коньяк…

— Простите… Вы это вполне серьезно?

Теперь тон Сосэки не был раздраженным, скорее сочувственным.

— Я попросил бы вас потратить несколько минут и посмотреть со мной вместе один интереснейший фильм. Вся нужная техника — в номере оргкомитета.

Сумиэ Сосэки не возражал, и на экране запрыгали кадры скверного любительского фильма: студенты ставят палатки, поднимают знамя экспедиции. Вот кто-то бежит с ведрами за водой, чистят картошку прямо в реку. Виды реки с высокой террасы, с вершин холмов. Виды холмов и террас от уреза воды.

Студенты закладывают раскоп — тянут шнур, вбивают колышки, вот несколько человек сидят в раскопе, прямо на земле, ножами расчищают культурный слой. Камера останавливается на расчистке скелета. Голос за кадром на плохом английском повествует, что это погребение эвенкийского воина, примерно XV век.

Склон, покрытый ковылем. Тот же голос на таком же английском продолжает, что так далеко на север в наше время ковыльные степи не заходят. А вот здесь, на месте работы экспедиции, степи сохранились со времен Великого оледенения. И встречаются большими участками, вперемежку с тайгой и лесотундрой. Медведи на речной косе ловят рыбу, играют. Голос объясняет, что в этих местах встречается много самых необычных животных. Сосэки удивился — медведи были самые обычные.

А вот следующие кадры заставили почтенного ученого буквально остолбенеть. По ковыльной степи шел мамонт. Изображение было скверное, задний план все время расплывался. Зверь был виден совсем недолго, спереди и сбоку. Сосэки отметил, что зверь снят немного снизу — так и должно быть из-за разницы в росте мамонта и человека. У него было все, что полагается: столбообразные ноги, громадные изогнутые бивни, рыжая шерсть, почти закрывавшая глазки, слоновьи перепончатые уши, убегающий к хвосту хребет… И он шел, он двигался, загребал огромными ногами! Зверь шел недолго, с полминуты, и словно бы немного боком… изображение было скверное… но мамонт виден был совершенно ясно.

Пошли кадры — поющие студенты у костра, и Тоекуда остановил изображение.

— Это единственное место, сенсей…

— Повторите. Остановитесь.

И снова по земле шагал мамонт. По реликтовой, но все равно современной, произрастающей сегодня ковыльной степи.

Несколько секунд ученые смотрели друг на друга. Тоекуда видел, как подтягивается, сосредоточивается старик, как начинает работать прекрасный мозг, сделавший Сосэки тем, кем он был.

— Насколько можно верить информатору? — отрывисто бросил Сосэки.

— Непонятно. Человек вроде известный, из Карска. Археолог, Ко-ла Чи-зи-коу… К нему ездили из университета Фукоямы. Он приглашал, и его люди показали им разрезы и места, где вымывает кости животных. И он устроил шашлыки, знаете, такие кусочки мяса, которые…

— Знаю.

— Ну вот, устроил шашлыки и танцы голых русских девок. Так что обещания он держит. Ученый как будто никакой. Но у русских это и…

— Я знаю.

Оба японца знали, что у русских те, кто называются учеными, совсем необязательно ими являются, и ничему уже не удивлялись.

— А здесь что делает?

— У экологов он первый раз. Привез доклад об исследованиях и об охране территорий с реликтовыми животными и растениями. Доклад стендовый, большого интереса не вызвал. Чи-зи-коу привез и фильм, но фильм на конгрессе не показывал. Показывал американцам, шведам, показал мне.

— Что говорят американцы?

— Разве не слышно? — ехидно ухмыльнулся Тоекуда. Действительно, из зала разносились дикие крики, звон посуды, визг официанток. — А что касается самой возможности… что по тайге бегает мамонт… Как вы сами полагаете, сенсей, что может и чего не может быть в Сибири?

— В тайге мамонт жить не смог бы. В тундре — тоже. Это давно уже доказано — мамонт не смог бы кормиться ни на одном из современных ландшафтов. А вот быть в Сибири может все. Абсолютно все, что угодно. Например, парочка затерянных миров, — уверенно ответил Сосэки.

И опять оба друг друга поняли. Наступило молчание, высоко ценимое японцами. Молчание понимающих друг друга без слов.

— Кстати, на конгрессе сейчас есть еще один русский, из Москвы… Га-ни-жи… Он делал пленарный доклад, очень заметный ученый…

Семен Александрович Ганжа как раз швырял в бассейн своего польского коллегу и пытался его там утопить. Поляк дико кричал «караул», выплевывал воду, ухитряясь тонуть на глубине примерно полуметра. Азартно вопя, Ганжа бегал по бордюру, стараясь оттоптать пальцы поляку… И тут его прервали, на самом интересном месте.

— Мы хотим задать вам вопрос, коллега…

— Не мешайте… Да что вы пристали?!

— Позвольте спросить вас только об одном. Как вы думаете, возможно ли в современной Сибири открытие новых видов животных?

— В Сибири?! Да приезжаю я как-то в Карск, там выхожу утром из подъезда, один след — в одну сторону, другой — в другую!!!

— Чей след?

— Как чей… — Ганжа приблизил голову, почти уткнулся лицом в лицо Сосэки: — Нельзя говорить, чей… Большой он, рыжий, бурого цвета, очень сильный… Почитают его там, как божество.

Тут Семен Александрович оступился и сам ухнул в бассейн, подняв вокруг каскады брызг.

И опять ученые стояли в совершеннейшем обалдении. Они как-то не поняли, подтвердил ли московский ученый их предположения или не подтвердил.

Только визжали в стороне официантки, заливисто хохотали американцы. Один австралиец пытался изображать райскую птичку и с плюхом свалился в бассейн; его извлекали оттуда трое насупленных китайских промышленных экологов. Французская пара отплясывала на столах, и дама уже сняла платье.

Пожилой канадец вынул из сумки литой кастет, хряснул по мраморному столику. Столик с треском развалился, молодая шведка напротив зашлась от визгливого хохота. Канадец блаженно улыбался.

Кажется, гости были довольны. Завтра им надо будет сказать несколько слов о том, сколько высокой культуры они принесли в дикую Японию, в азиатскую страну. Что характерно — примут все всерьез.

— Вы бы очень хотели, чтобы там оказался этот мамонт, — отрывисто бросил Сосэки.

— Вы слишком хорошо знаете, как важно выдать что-то…

Тоекуда от нехватки слов защелкал в воздухе пальцами.

— Что-то очень, очень… нестандартное, — помог ему Сосэки.

Оба знали и не говорили многого. Что Сосэки не очень молод и на пятки наступают те, кто пришел в мир на пятнадцать и на двадцать лет попозже. Что место в совете директоров национальной программы «Серое вещество» пока что еще за уважаемым господином Сосэки, но что почтенный сэнсэй очень скоро должен будет уступить это место человеку помоложе, а главное — с другими заслугами. Вариантов только два: или сэнсей уступит свое место Сицуми Хаори, или сенсей сделает так, чтобы обойти его было никак нельзя. А Тоекуда в программе «Серое вещество» был человек Сосэки и смены руководства не хотел, может быть, еще сильнее. Ведь руководство в национальной программе — это и престиж, и деньги. Очень много денег, — даже не возможность купить на них что-то, а возможность их распределять, направлять. Например, распределять деньги между университетами и направить своему университету такую сумму, что сразу же сделает почтенным и очень уважаемым в университете имя того, кто направил. И советника направившего — тоже…

— Если зверь скроется в снегах Сибири, я не уверен, что мы виноваты.

Так можно было перевести слова Тоекуды. Сумиэ Сосэки закивал. Оба думали о том, как выстроить себе тылы… На тот случай, если экспедиция никаких мамонтов не обнаружит, например. Хорошо бы сделать так, чтобы и в этом случае ничего не потерять. А хорошо бы и выиграть, чтобы и к отрицательному результату все бы отнеслись с сочувствием.

— Дайте связь с Тоетоми Хидэеси, — наконец нарушил молчание Сосэки.

«Умно!» — подумалось Ямиками. Потому что Тоетоми Хидэеси был патриархом японской палеонтологии, живой легендой, воплощением официальной науки. Мало того, что его мнение действительно было важно. Но, кроме того, его мнение имело некую особенность. Мнение Тоетоми Хидэеси было сверхавторитетным. В любом случае, при любом раскладе событий можно было сказать: «Как! Мы обратились к самому Тоетоми Хидэеси!»

И этого было бы достаточно.

Тоетоми Хидэеси уже семьдесят пять лет трудился в университете Канто. Он был первым японским палеонтологом, получившим образование в Америке и в Европе. Все японские палеонтологи были его учениками и учениками его учеников, и уподобить его место в науке можно было разве что месту, которое занял бы в биологии Чарльз Дарвин, доживи он до наших-то дней.

Было бы бестактно беспокоить старца в такой поздний час, если бы оба не знали — по крайней мере три десятилетия назад старец окончательно перешел на ночной образ жизни.

В ночные часы девяностовосьмилетний старец окончательно уходил во времена своей молодости и в мир тридцатых, сороковых годов, во времена, когда он был уже известен, силен, но еще энергичен и молод. А частью Тоетоми уходил даже не в реальный мир, а в мир, созданный воображением ученых, писателей, художников, живших тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад. Он уже и сам не очень хорошо понимал, где кончается реальность и начинается вымысел, и с каждым годом понимал все хуже… Но было бы чудовищным нарушением приличий заметить это, и тем более — поставить под вопрос компетентность патриарха. Может быть, какие-нибудь американцы и обидели бы старика, но японцы так не поступают.

Звонок заставил старика протянуть высохшую лапку, взять телефонную трубку. В кабинете, увешанном фотографиями и картинами — Тоетоми Хидэеси расчищает скелет динозавра; Эндрюз и Нельсон стоят в раскопе — показывают найденный панцирь ископаемой черепахи, — старик читал книгу своего старинного приятеля, давно покойного русского академика Владимира Обручева.

— Мамонт… — Взгляд старика упал на картину — огромный мохнатый мамонт гордо шествует куда-то, задрав хобот. Перед внутренним взором старика всплыло далекое, но такое родное и близкое. Быстрые струи быстрой сибирской речки, зубчатая стена тайги, звон комаров, плеск воды и в красноватой древней глине — огромные кости и бивни. И русский академик Владимир Обручев — большой, с огромной бородой, как у дикого айну из Матсмая, показывает рукой, машет вдоль воды, смеется так, что заглушает реку…

Профессор не хотел, а рассердился:

— Конечно, мамонты бывают! Я сам их видел и раскапывал! Вы что, Обручева не читаете?!

— Профессор, нас уверяют, что в Сибири есть места, где водятся мамонты. Как вы считаете, можно ли послать туда экспедицию? Нам необходимо ваше мнение, сенсей…

— Сибирь… Сибирь… Земля Санникова… Остров Семенова… — забормотал патриарх…

— Мамонт может там быть, только если сохранилась растительность времен Великого оледенения. Вы думаете, это может быть?

— Земля Санникова… Мамонт… Анкилоны… — Тоетоми Хидэеси продолжал блаженно бормотать, и перед его внутренним взором плыла река… давно покойный академик… Рыжие скалы Новосибирских островов над пронзительно-синим морем… пещерный медведь, сожравший масло из ручья… шерстистые носороги бегут по тропе, приходится прыгать, влетать в кусты, слыша позади сопение и дробный топот… И почтенный профессор и патриарх сам не мог бы сейчас сказать, что он видел собственными глазами, что слышал от давно умерших коллег, а что прочитал — и если прочитал, то в какой книге. Все смешалось в голове старого, очень старого и очень почтенного человека.

Здесь надо отметить с полной, с совершеннейшей определенностью — оба японца были умнейшие люди. Умнейшие, и к тому же очень хитрые, проницательные и недоверчивые. И с хорошей интуицией — как большинство японцев с их сложным, избегающим определенности языком, с их культурой, исключающей выяснение отношений.

И во всей этой истории они начали действовать весьма и весьма правильно. Но вот как раз с этого момента начало сказываться столкновение разных культур, и это имело самые печальные последствия. А другой причиной происшедшего стало то, что очень уж нужен был мамонт, и что Хидэеси подтвердил — в Сибири могут быть мамонты!

Сильной стороной японской культуры является почитание старцев. Но слабости, как известно, являются лишь продолжениями наших достоинств. Японцы слишком почитают старцев, тем более заслуженных старцев. Предположить, что Тоетоми Хидэеси впал в маразм, было бы неприлично, было бы нарушением устоявшихся норм, отходом от народных обычаев — и ученые отнюдь не сделали этого предположения. Тем более, было бы совершенно немыслимо перепроверить сказанное Тоетоми, спросив у кого-то другого, пусть даже у кого-то посовременнее. Даже думать об этом было бы просто неприлично. Японцы и не думали. Они действовали, получив необходимую поддержку.





Ага, вот и он, русский гость. Сосэки так и не понял до конца, кто все-таки живет в Сибири — русские или сибиряки? Говорят вроде по-русски, а называют себя сибиряками. Правда, что русские — не отрицают.

Из блюда с заливным торчала желтоватая плешь, обрамленная венчиком грязных волосенок. Несколько мгновений Тоекуда задумчиво созерцал, потом постучал по плеши согнутым указательным пальцем. Не помогло, и Тоекуда постучал сильнее.

Рывком вскинулась, хрюкнула голова. Куски заливного отваливались от левой половинки лица, звучно плюхались обратно в блюдо. Поросячьи глазки лихо забегали по стенам и потолку, не без труда сфокусировались на пришедших.

Всем известно, что нельзя иметь дело с дегенератами. Если у человека нет подбородочного выступа, если его лоб убегает назад, как лоб неандертальца, с ним нельзя вести переговоры, сотрудничать, заключать договоры и вообще чем меньше общаться — тем лучше.

Но вот тут-то и сказалось взаимодействие людей разных культур. Будь этот человек японцем, ученые немедленно прекратили бы общение. Но японцы исходили из того, что пес их знает, какие они там, в их России и Сибири.

Не менее известно, что с обладателем таких глаз тоже нельзя иметь дело. Эти маленькие хитрые глазки пребывали в постоянном движении, ни на секунду не останавливаясь на лице собеседника. Бегающие глазки, человек, не смотрящий в глаза собеседнику, — это было крайне подозрительно.

Но и тут японцы отказывались судить Чижикова, как человека не своей культуры. И насторожиться-то насторожились… Но тут же и устыдились своей собственной настороженности, приняв ее за пережитки японской островной ксенофобии. Современные японцы так же стыдятся своих предрассудков, как люди всех других стран и народов. Тоекуда даже прочел сам себе нотацию за то, что на старости лет начал впадать в расизм.

Господин Сосэки был исключительно вежлив:

— Мамонт у вас с собой?

— Мамонт бегает в тайге, — по-русски ответил плешивый. Пожевал губами и добавил: — Но я точно знаю, где он.

После чего с невероятной скоростью налил себе коньяку, еще быстрее выпил и опять плюхнулся в заливное.

Тоекуда успел поймать совершенно трезвый, оценивающий взгляд Чижикова. Будь Тоекуда европейцем, этого взгляда ему тоже вполне хватило бы, чтобы прекратить переговоры. Но он, увы, снова устыдился своего расизма и стал оценивать так же, как оценивал бы японцев. У японцев, во-первых, пьянствовать вовсе не стыдно. Наоборот, нализаться — это вроде бы очень даже мужской, вполне солидный поступок. А во-вторых, японцы часто усилием воли умеют трезветь и отпускают себя снова. И европейцы в смешанных компаниях не всегда понимают — трезвы или пьяны собутыльники. Так что поймать абсолютно трезвый, изучающий взгляд совершенно пьяного японца — дело в общем-то вполне обычное.

Тоекуда постукал, постукал… никакого эффекта. Тоекуда поднял ложку, постучал: никто не отвечает.

Сумиэ Сосеки ловко вылил за шиворот сибиряку-русскому полбутылки газированной воды. Над блюдом с уханьем уэллсовского марсианина взмыла прежняя плешивая башка.

В следующую секунду Сумиэ Сосэки произвел сразу два действия: протянул великану сибирской археологии новый стакан коньяку и тихо произнес по-английски и сразу повторил по-русски:

— Между прочим, деньги при нас…

Несколько секунд Чижиков подслеповато мигал на них.

— Вы имеете в виду мертвого мамонта? — продолжал Сосэки по-английски, — такого, который лежал во льду и оказался на поверхности?

Русский не отвечал, явно не понимая; только его подслеповатые глазки бегали по углам, словно жили своей, самостоятельной жизнью. Тоекуда сказал то же самое по-русски. От коньяка и русской речи сибиряк несколько активизировался.

— Да нет, не дохлый… Мертвых у нас навалом… Я вам говорю про другого, про живого. Знаю место, где бегает мамонт… Там, где работает экспедиция… В реликтовой степи.

— Где именно вы работали?

— Не скажу, — замотал головой Чижиков.

— А мамонт, он какой?

— Он большой… здоровенный такой…

— Ростом с дом? С автобус? С самолет «Боинг»? Больше? — Господин Сосэки жаждал конкретности. Однажды ему уже пытались продать чучело дельфина — размером с синего кита. Чучело было из папье-маше.

Черты поднявшего голову постепенно отражали начавшиеся мыслительные процессы.

— Я знаю место, где водятся мамонты. Можете верить, можете нет. Но место — знаю. Мне самому этот мамонт совершенно не нужен, и в России он подохнет, у нас для обычных зверей в зоопарке корму не хватает. Не хотите покупать — продам американцам.

И сибиряк мотнул головой туда, где раздавались особенно интенсивные хохот и визг.

— Мы купим мамонта. (У Тоекуды глаза полезли на лоб от уверенного тона господина Сосэки.) Только давайте договариваться конкретно. Миллион в твердой валюте — большая сумма. Очень большая. Давайте так — вы предъявляете зверя, я вам плачу. Тут же, в Карске.

Было странно, что настолько пьяный человек способен поднять руку и последовательно загибать несколько пальцев. Если вдуматься — это было очень подозрительно, не меньше, чем трезвые взгляды.

— Февраль, март, апрель, май… Надо делать охоту… Сразу дадите… ну, скажем, тысяч десять, двадцать. Мы сделаем охоту и поймаем. Я жду вас в мае, согласны? Тогда уже будет тепло, мамонты вылетят… — На этом месте он осекся. На счастье Чижикова, Ямиками Тоекуда не так уж хорошо знал по-русски и на странное поведение мамонтов внимания не обратил.

— Завтра подпишем контракт, — обратился Сумиэ Сосэки к лысине.

— Он улетает завтра утром, — уточнил Тоекуда.

Сосэки размышлял недолго:

— Вот бланк контракта.

Тоекуда невольно подумал, что Сосэки торопит события, но сибиряка будили вместе. Проливая жидкость, гордость сибирской археологии дохлебала очередной стакан, лихо поставила подпись на обоих экземплярах, снова грузно свалилась в тарелку.

Японцы поняли, что Чижиков заснул и что они остались одни.

— Насколько я понимаю, вы поверили?

— А что мы, собственно, теряем? Вы же сами задали вопрос, что может и чего не может быть в Сибири? Если мамонта и нет, мы ведь получили точные данные… Фильм, кстати, я уже скопировал, а Тоетоми Хидэеси подтвердит. А если мамонт все же есть?

— Может, и есть… А вероятность-то какая?

— Вы сами понимаете, какая. Но повторяю — разве мы что-то теряем? Скажите лучше, — насколько я понимаю, вы готовы поехать в Карск?

Если сделать буквальный перевод с японского, ответ Тоекуды прозвучал примерно так:

— Я поеду, если уважаемое общество сделает такую глупость: послать такого идиота и простофилю, как я. Но мало ли какое ничтожество захочет сделать какую глупость.

Если же сделать смысловой перевод, то Тоекуда сказал:

— Сам я ехать хочу. Поеду, если общество сочтет это полезным.

— Тогда не тяните. Лучше вас все равно никто этого не сделает.

Склонный понимать все буквально мог бы перевести ответ Тоекуды так: «Провинциальный дурачок постарается выйти за пределы своих умственных возможностей».

На самом деле Тоекуда произнес:

— Я предприму все возможное.

Но главное, они друг друга поняли.

— Вам следует позаботиться о больших запасах этого напитка, — заботливо отметил Сосэки, поднимая бутылку «Хенесси», — туземцы его хлещут… вы же видите…

— Уж лучше купить на месте.

Тоекуда с удовлетворением отметил, что уважаемый мэтр заговорил несравненно вежливее, и заметил:

— В Сибири у туземцев есть поверье, что в киосках покупать нельзя — там продается специальная продукция низкого качества. Якобы на банках и бутылках есть специальные знаки.

— Кто-нибудь видел эти знаки? — заинтересовался Сосэки. — Какие они?

— Нет, разумеется, никто никаких знаков не видел. Все рассказывают друг другу про знаки, но никто не в силах показать другим такого знака. Русским доказательства не важны, им важно верить. Русские верят, что их специально травят развитые страны. Ходят даже слухи, что коньяк и консервы из Америки — радиоактивные…

Оба японца ухмыльнулись дикости туземцев. В этом слухе проявлялись худшие качества русских: незнание окружающего мира, невежество, безответственность. Все знают: в наше время нет смысла экономить гроши, ввозить продукцию низкого качества. Наоборот, это невыгодно для репутации, для имени фирмы. Если русские сами подделывают вина хороших фирм и травят друг друга — это уже их дело.

— Я захвачу с собой немного коньяку. И распространю слух, что привез железнодорожный вагон.

— И будете докупать, — одобрительно кивнул Сосэки.

— Самое трудное будет не это, видите, он сразу требует денег. Пусть даже и немного. Я не доверяю ему, — вслух размышлял Тоекуда.

— Проверять. Все проверять, — вдруг отрывисто бросил Сосэки. — Не может быть и речи о безоговорочном доверии к этому типу. И потрудитесь принять меры. Надеюсь, у вас есть к кому обратиться в Карске? Вроде тут недавно приезжал один такой Пече-ню-ши-кин, — по слогам выговорил президент, — посмотрите, поищите, у кого там есть знакомые.

Тоекуда серьезно кивал.

— Деньги общество вам даст, я уверен. Сами знаете, под какую программу. В конце концов, я пока еще вхожу в совет директоров. Но давайте так — переводом в надежный банк. А наличностью — минимум. На текущие расходы, — Сосэки ухмыльнулся, — на коньяк.

Тоекуда серьезно кивал, сложив руки на груди, и сейчас он, невзирая на серый костюм, на галстук, на белую рубашку, больше всего напоминал феодала, перед походом или боем отдающего приказания своему верному самураю. Да примерно так оно и было.

ГЛАВА 1

Сыны центра Сибири

15 мая 1998 года



— Вы мене осенно, ну осенно нужинны, — странно выговаривал по-русски высокий, очень иностранный голос.

Вежливый гость привез визитные карточки и с английским, и с русским текстом. На русском явственно значилось — «профессор университета Фукуда, антрополог и криптозоолог».

Всю жизнь Ефим Анатольевич Морошкин был геологом, занимался поисками рудных и рассыпных ископаемых и работал в Карском институте геологии и астрономии всего (КИГАВ). И теперь он был не в состоянии понять, за каким чертом он может быть нужен антропологу и криптозоологу. Но если надо, можно и встретиться, особенно Морошкин не был занят.

Когда-то на институт возлагались некие надежды. Как на новый — еще один — очаг науки в Карском крае; как на место, создание которого следует поставить в заслугу начальству. А главное — как на место, работники коего найдут все, что им поручат партия и правительство. Скажем, созывает геологов главсек всего Карского края товарищ Дрянных и сообщает, что согласно решениям партии и правительства геологам надлежит немедленно найти столько-то месторождений урана, столько-то золота и столько-то молибдена и никеля. А те, само собой, идут и сразу же находят все, что нужно.

Действительность оказалась печальнее и строже, потому что необходимые начальству полезные ископаемые самым контрреволюционным образом не желали нигде находиться.

Кураторы из КГБ советовали сажать и стрелять за саботаж и геологов, и месторождения молибдена, но времена были уже не те, начальство одолевали сомнения — поможет ли? Пытались воздействовать премиями, выговорами, обычным набором проработок. Карские недра так и не откликнулись на призыв партии и правительства, и от краткого мига величия у института осталось в основном здание — трехэтажный корпус в самом центре города, еще сталинской постройки, в стиле псевдоклассицизма. Огромные комнаты, высокие потолки, гулкие коридоры, лепнина…

Сам же институт влачил убогое существование даже в доперестроечные времена, а уж теперь-то и институтом называть его было как-то неловко. Средний возраст сотрудников перевалил за пятьдесят, и даже те, кто остался, занимались темами «для себя», что логично — должны же люди хоть чем-то заниматься за триста рублей в месяц? Но с другой стороны, что можно требовать от человека за триста рублей в месяц?

Японец, по правде говоря, сам по себе настораживал. Был он все-таки какой-то странный, а может, просто очень непривычный — очень маленький, очень желтый, очень монголоидный, а главное — очень улыбчивый и навязчиво-приторно-вежливый.

Начал он вообще с того, что суетливо наливал Морошкину какой-то подозрительный коньяк. В иностранцев, нарочно травящих русского человека, старый Ефим Морошкин почти что верил, но и сам по себе коньяк, даже без отравы, заставил его скривиться.

— А давайте лучше водочки!

Ефим Анатольевич извлек бутылку и пару кружек, ловко нарезал хлеб. Сам японец пил микроскопическими дозами, рассказывал, насколько водка лучше всякого там сакэ, и про то, как хорошо знают и уважают Морошкина в Японии.

Было понятно, что Морошкин японцу сильно нужен и что он хочет от него что-то узнать, но что — никак не говорил. Расспрашивал о тайге, об экспедициях, где бывал Ефим Морошкин, обещал хорошо заплатить. А на прямые вопросы — за что он собирается платить, сын Ямато просто улыбался (в таких случаях — особенно ненатурально), пропускал вопрос мимо ушей и сразу же задавал другой вопрос, свой собственный.

Как криптозоолога особенно его интересовали животные, которые неизвестны науке. Не встречал ли профессор Морошкин таких животных? Ефим Анатольевич рассказал ему о том, как наблюдал странную разновидность белки — посреди лета, в июле, несколько белок темно-серой масти играли на сосне, в двух шагах от его шурфа. Причем это не в зимнем наряде, а в каком-то совершенно непонятном.

Японец слушал, задавал вопросы, даже сделал какие-то записи иероглифами. Но чем дальше, тем устойчивее у Морошкина складывалось впечатление — интересует его что-то другое. Как ни мало волновали Морошкина душевные движения японца и как ни был японец закрыт, но чувствовалось безразличие. Разве что так, легкий интерес вообще.

А не встречались ли профессору другие странные животные? Покрупнее?

Кое-что Морошкину встречалось, как не встретиться за годы работы в почти ненаселенных, малоизвестных районах Сибири. Профессор, краснея, робко задал деловой вопрос: а будет ли оплачена и как именно будет оплачена его информация? Про кое-что более крупное? И тут же японец выхватил откуда-то из внутреннего кармана толстенную пачку долларов, тускло сверкнувшую зелено-серым светом. Японец ловко отделил кредитку от пачки, и Морошики-сан, к собственному удивлению, почувствовал в руке эту крупную зеленую кредитку.

— Это же не к спе… — начал было Ефим Анатольевич, краснея все сильнее и сильнее. Японец жестом показал, что все это чепуха, и сунул пачку обратно.

«Штук двести…» — невольно подумал Морошкин. И опять невольно покраснел. Потому что думать о деньгах Ефим Морошкин не привык и не умел, и сами по себе мысли о деньгах считал, в общем-то, занятием постыдным. Но толщину пачки почти подсознательно он отметил. Выходило, что японец так, между делом, таскал во внутреннем кармане до двадцати тысяч долларов.





…А история и впрямь была странная, давняя и в общем-то почти невероятная. Ефим Анатольевич порой сам переставал верить в собственные впечатления. Тогда, в конце 1950-х, он обследовал почти ненаселенный край на востоке Саян. Молодого Ефима Анатольевича с напарником забросили в верховья речки, и в задачу их входило в основном плыть по реке, сплавляться до населенных мест у подножия гор. Так и плыли они с напарником, плыли на лодке вдвоем по почти неисследованным, неизвестным местам. Целый месяц они не видели других людей, потому что во всем огромном, чуть ли не с Шотландию, Тоджинском краю жили всего несколько сотен людей из племени тофаларов — оленеводов и охотников да еще, по слухам, беглые старообрядцы.

Лодку проносило мимо мыса, где стоял лось, подняв голову, и недоуменно смотрел на людей. Так и стоял, по колена в воде, даже не думая бежать. Стоял, смотрел, пытался понять — что за создания плывут? Лось впервые видел такие существа.

Стояли светлые июньские вечера. Белок приходилось выгонять из палатки, они сигали по спальникам, забирались в котелок, отнимали у геологов сухари.

А сама невероятная история случилась под вечер, когда пристали к тихому плёсу. Звериная тропинка отходила от плёса, вела вдоль берега. Напарник ставил палатку, а Морошкин решил пройтись по тропе — просто посмотреть, что здесь и как, куда занесло, — если уж ночевать на плёсе.

Много позже он ясно припомнил, что тропинка вела не в глубь леса, а шла вдоль берега реки, что ветки не били в лицо — значит, ходил по тропинке кто-то крупный, высокий. Ведь даже медвежьи тропинки низкие, ветки смыкаются на высоте метра-полутора. Но это все было потом. А пока, на тропинке, Ефим Морошкин страшно удивился, вдруг увидев кого-то в рыжей меховой шубе. Этот кто-то бежал по тропе впереди, метрах в тридцати.

— Эй, парень! — заорал Морошкин.

Местный припустил еще быстрее. Морошкин побежал за ним — и для азарта, и надо же нагнать бедного местного, объяснить, что они люди мирные, от них не надо ждать беды. С геологами, наоборот, надо всегда делиться — свежей ли рыбой, молоком ли.

Местный бежал очень быстро, и Морошкин удивлялся, какие у него короткие ноги, длинная коричневая шуба. А потом местный вдруг прянул за ствол и стал выглядывать оттуда.

— Эй! — опять крикнул Морошкин. — Ты чего?! Мы тебя не тронем, мы геологи!

Местный выглядывал из-за ствола и улыбался. Улыбался во весь рот, в самом буквальном смысле от уха до уха. Он, что ни говори, был все-таки какой-то странный. Весь в рыже-бурой шубе, мехом наружу, с рукавами. Волосы, лицо какое-то странное, и эта улыбка.

Чем больше Ефим Морошкин смотрел на эту улыбку, тем меньше хотел подойти. Он сам не мог бы объяснить причины, но факт остается фактом — местный словно отталкивал взглядом. Морошкину самому было как-то неловко, но в сторону этого местного, в шубе, он так и не пошел. А наоборот, начал двигаться в противоположном направлении, к лодке и к палатке, словно они могли защитить от этой улыбки, от пронзительного взгляда синих точечек-глазок.

Напарник уже поставил палатку, почти сварил уху, удивлялся истории про местного. Морошкин бы охотно уплыл, но уже почти стемнело, плыть дальше стало невозможно. В палатку с собой взяли ружья, в изголовье сунули топор. Но приключений в этот вечер больше не было.





История, конечно, кажется невероятной, Ефим Морошкин это понимает. Но, впрочем, в соседней лаборатории сидит старый друг Морошкина, Николай Александрович Горских. Вообще-то, занимается Коля Горских никак не криптозоологией, а почвами. Но во время плавания по тоджинской реке он как раз и был напарником и историю Морошкина вполне даже мог подтвердить.

Японца с Колей познакомили; Тоекуда низко кланялся, вручил визитку, и ученые продолжили уже рассказ вместе…





Ученые плыли по реке среди множества островов. Они рассудили, что на островах ночевать им будет как-то безопаснее. Этот, в шубе, он вроде бы ничего плохого и не делал, а как-то без него спокойнее.

Остров был длинный, намытый. Ученые решили сначала обойти его, каждый по своему берегу, просто так, на всякий случай.

Морошкин быстро наткнулся на тропу, и по этой тропе человек тоже мог идти свободно, без всяких бьющих в лицо ветвей.

Тропа вела к сооружению, больше всего напоминавшему огромный, небрежно сделанный шалаш. Шалаш из ветвей толщиной в руку, даже в бедро. Ветвей не отрубленных, а, судя по всему, сломанных или открученных. В шалаше никого не было, только налипла на ветках, валялась на истоптанном полу рыжая и бурая шерсть.

Пока Морошкин рассматривал шалаш, пытался понять, что вообще происходит, в стороне раздался страшный шум.

— Коля, ты? Что там у тебя? — прокричал обеспокоенный Морошкин.

— Да вовсе не у меня, — раздался голос Коли Горского совершенно в другом месте, — это у тебя что-то шумит. Ты что, через кусты там ломишься?

И друзья как-то заторопились увидеть друг друга, встретиться, и в глазах каждого читалось одно и то же — сильное желание уплыть побыстрее с этого острова и уж, во всяком случае, на этом острове не ночевать.





Наступила тишина — уже не напряженная, а спокойная. Само по себе приятно было вспомнить, пережить вновь это давнее, полузабытое, времен молодости, первых экспедиций по Сибири.

Дымился «Беломор», Морошкин плескал водку в кружки, и тогда японец сделал свое очень солидное и очень веское предложение: «Если уважаемые господа русские геологи так хотят, они могут и не уточнять, где именно происходили все эти события, а просто представить само существо живым или… гм… в виде добычи. Сумму, которую они хотят получить, пожалуйста, пусть они напишут вот тут, в блокноте у Тоекуды. Стесняться не надо. Скромные люди — это хорошо. Но правильная оплата — это тоже вполне хорошо».

А есть и другой вариант — он, Ямиками Тоекуда, снаряжает экспедицию в Восточные Саяны. И приглашает уважаемых господ быть проводниками экспедиции, с оплатой соответствующих расходов и соответствующей зарплатой. Желательную сумму зарплаты пусть господа тоже занесут в блокнот.

— Отвечать прямо сейчас не надо, — улыбался господин Тоекуда-сан в ошеломленные физиономии русских геологов, в их полуоткрытые рты. — Я буду в Карске еще долго, у вас будет время решить, как лучше.

Но вообще-то его, Ямиками Тоекуду, особенно интересуют затерянные миры — места, где сохранилась реликтовая растительность, мало изменились природные условия. Вроде бы там встречаются и животные ледникового периода.

— Да-да, — забормотал Ефим Анатольевич, — у нас тут полным-полно реликтов Великого оледенения. Вот хотя бы брусника — очень древнее растение, очень. У нее и ягоды очень вкусные, полезные, их собирают в лесу, в сентябре. А сама брусника росла в Карском крае еще задолго до оледенения. И приспособилась, сохранилась. Она вечнозеленая, брусника, если размести снег, то листья будут зеленые. Они и плотные такие, эти листья, мясистые, такие листья не бывают у листопадных деревьев, такие бывают как раз у южных, вечнозеленых.

Тоекуда слушал внимательно, кивал и записывал, но видно было — про бруснику он знает. С таким же выражением лица слушал он и про реликтовые орхидеи, про венерин башмачок, рассказы о реликтовых животных — о кунице, о беркуте.

Впрочем, они ведь не биологи, они геологи, они могут многого не понимать, просто не знать. Наверное, лучше всего зайти в Карский музей, это в двух кварталах отсюда.

Здесь имеет смысл отметить, что русские ученые еще не научились быть людьми рыночного общества. Скрыть от людей своего круга золотоносного японца, монополизировать общение с ним не пришло в голову ни Ефиму Анатольевичу, ни Николаю Александровичу. А знать что-то интересующее японца в Карском музее и правда могли, и неплохо.

Карский краеведческий музей — огромное здание, построенное еще в 1912 году по фантазии купца Чернова. Купец бредил Древним Египтом и денег на музей дал, но с условием, что здание построят в египетском стиле и с фресками на египетские темы. Что и было сделано. На берегу Кары возник не особенно вписывающийся в архитектуру города огромный дом с четырьмя пилонами и по каждому из них — фрески, скопированные с древнеегипетских росписей.

Сидели в хранилище, в подвале музея. В пыльной комнате громоздились огромные сундуки с материалом.

Стеллажи оставляли только узкие проходы, и полки стеллажей были завалены черепками, полусклеенными сосудами, какими-то позеленевшими кусками металла — судя по цвету, бронзы.

Опять японец разливал коньяк, и опять хозяева деликатно переходили на водку. Почему-то археолог Карского музея, Макар Поликарпов, коньяк тоже не особенно жаловал.

Впрочем, и ничего особенно нового Макар Поликарпов не рассказал, разве что настоятельно сворачивал на археологические темы и все порывался рассказать, где и что нашли и где можно попытаться найти еще больше и интереснее.

Вот насчет реликтовых степей кое-что он смог прояснить, но даже и не сам, а через сотрудника, Игоря Андронова, — тот занимался животными ледникового периода.

У Андронова получалось, что затерянные миры могут быть на севере Карского края, скорее всего — в горах Путорана или на крайнем юге, тоже в горах — в Саянах.

В Саянах водится северный олень, у которого самки не имеют рогов, с пятнами по шкуре. У всех северных оленей, вообще-то, на шкуре нет пятен, у оленят пятна исчезают примерно к году. Вот у предков северного оленя были пятна на боках, а у самок не было рогов, и у саянских оленей эти признаки почему-то сохранились.

А в горах Путорана водится снежный баран. В эпоху Великого оледенения точно такой же баран водился по всей Сибири и по всей Северной Америке. После отхода ледников баран жить смог далеко не везде, его ареал разорвался. Сейчас есть четыре ареала снежного барана: на Камчатке, в горах Джугдыра — в Якутии, в горах Корякского нагорья, ну, и вот здесь, на Путоране.

В этом месте у Ямиками Тоекуды явственно стукнуло сердце. Совпадение! Чижиков работал на Путоране. Его доклад был про реликтовые степи под Путораном, как раз… Кажется, след взят!

— Но если на Путоране живет реликтовый баран, там ведь могут сохраниться и другие животные.

— Могут. Но ведь места неисследованные, дикие. Чтобы утверждать наверняка, нужно туда поехать и поработать как следует.

И снова стукнуло сердце у Ямиками Тоекуды.

— А если бы у коллеги были средства, была бы возможность провести такую экспедицию?

— Провести можно, но нужно готовиться. Деньги — это мало. Нужны люди, нужно снаряжение. Особенно — люди.

— Может, вы и возглавите группу, Игорь?

— Вообще-то, лучше бы Михалыча. Он такие вещи умеет делать.

— Подумайте, я с вами еще свяжусь. В пока — вот…

Игорь покраснел, но бумажку тоже взял, как и Морошкин. И про реликтового оленя, и даже про Михалыча Тоекуда слышал далеко не в первый раз, но полагал, что знать это Андронову совершенно необязательно.





На вечер Тоекуда наметил встречу с Печенюшкиным в Карском ученом городке, обедать же намерен был в гостинице. Как раз придя на обед, почтенный Ямиками-сан впервые обнаружил, что кого-то он уж очень сильно интересует. Зная, в какую страну и в какой период ее истории он едет, Ямиками Тоекуда принял меры — например, соединил тоненькой шелковой ниточкой крышку и основную часть своего чемодана. Так, на всякий случай. Интуиция подсказывала господину Ямиками, что это может пригодиться.

И вот ниточка исчезла. В отсутствие господина Ямиками кто-то интересовался содержимым его чемодана.

Несколько минут Ямиками-сан стоял, размышляя, какой вариант поведения выбрать? Потом, насвистывая, он натянул еще одну шелковинку и отправился обедать. И ничто не выдавало его особой озабоченности и волнений, охвативших этого незаурядного человека.

А в институте пахло озоном, нагретой пластмассой и химией. Японец проходил мимо открытых дверей, за которыми сияли автоклавы, в клубах пара метались сотрудники, стучали пишущие машинки, мелькали разноцветные картинки на дисплеях компьютеров. То ли строились математические модели, то ли шла игра в «Цивилизацию».

Из окон лаборатории Савела Печенюшкина открывался вид на колышущиеся сосновые кроны. Плотный, маленький, из старообрядцев, Савел Печенюшкин тоже предпочитал водку. Савел любил водку, японцев, доллары, а также общение с интересными людьми, безумные проекты и международное сотрудничество.

Но вообще-то больше всего Савел Печенюшкин любил науку и всерьез намеревался, среди всего прочего, вывести самого настоящего мамонта — прямо здесь же, в Институте биофизики. А источником генетического вещества для него был волос мамонта, причем самого невероятного, даже, пожалуй, несколько неприличного происхождения. Самое прямое отношение к появлению столь необходимого науке генетического вещества имел гость Печенюшкина — вон тот, в углу, — такой коренастый, краснолицый, толстый и уже начавший седеть. Впрочем, это совсем особая история.

Печенюшкин познакомил, и Ямиками-сан весь подобрался, узнав почтенное имя этого краснорожего гостя. Потому что гость Печенюшкина был тот самый Андреев, к которому так или иначе, а идти тоже было надо.

Был коньяк, который оба пили, но морщились. Печенюшкин реликтовыми животными интересовался, но в экспедицию ехать не хотел. Михалыч реликтами интересовался меньше, а поехать в экспедицию хотел, но не мог. Во-первых, у него была красавица жена, на тринадцать лет моложе мужа, и от нее маленькая дочь, и надолго оставлять их он не мог (а скорее всего, просто не хотел). Во-вторых, Михалыч был страшно занят: второй месяц он дописывал и никак не мог дописать монографию, которая должна была называться «Почему все советские ученые проявляют разные стадии умственной дегенерации?». Монография была заказана солидным международным издательством, ее ждали, и тянуть с ней Михалыч опять же не мог и не хотел.

— А сами вы ничего такого не встречали? — спросил по-английски Тоекуда.

— Такого — это какого?

— Ну, необычных животных.

— Помню, видал синего единорога.

— Кого?!

— Ну, такого… то было на Ангаре, я еще молодой был. Вечерело, я умыться пошел к реке. Спускаюсь по дороге. Закат огромный, северный, в полнеба, и вся река — золотая и розовая. Тишина. Вы были на Севере? — вдруг обратился Михалыч к Ямиками.

— Да, на Аляске.

— Тогда вы знаете, какая там тишина. — Михалыч блаженно улыбнулся. — Так про что это мы?

— Вроде про единорога.

— Вот-вот. Ну, подхожу я к воде, ладонью зачерпнул воду. Холодная, чистая вода. Ангара — это чистая река, вода прозрачная, на пять метров видно в глубину. Такая вот вода, что зубы ломит, светлая и мчится. Мчится со скоростью поезда, представляете?

Михалыч рассказывал, уставившись в лицо Ямиками, и не успокоился, пока Печенюшкин не прервал его, чтобы перевести.

— Вот, значит, зачерпнул, умылся, отпил воды. А он — передо мной! Стоит!

— Прямо в воде?

— Нет, не в воде. Но стоит! — Михалыч сделал рукой непристойное телодвижение, показал, как именно стоит. — Большущий такой, со слона. Я ему: «Ты кто?» А он молчит.

— Нич-чего не понимаю! — это не выдержал уже Печенюшкин. — Он у тебя что, из воды вынырнул?

— Нет, не вынырнул. Скорее — он висел. Ноги у него, как у слона, без копыт, и в метре от воды примерно. Синий весь, трупного такого цвета. Да вы переводите, переводите, Савел! А то — ишь! — уставился и не переводит. Переводи давай!

— Ну, перевел. Так что там дальше?

— А дальше он и говорит.

— Кто говорит?! — не понял Печенюшкин.

— Да единорог же, кто еще! Смотрит на меня противно так и говорит: «Если ты еще, падла, будешь водку закусывать валидолом, точно тебя рогом пропорю, зараза ты!» Добавил еще гадостей, заскрипел зубами и исчез.

— Убежал? — усмехнулся Савел.

— Нет, ну как же он мог бежать? Он же ногами земли не касался. Он исчез.

— Ну как исчез?!

— В воздухе растворился.

Печенюшкин откровенно ржал. Ямиками тонко улыбался — байка как будто ему понравилась. А вообще-то, все здесь было неясно, неопределенно как-то. Сунуть этим по сто долларов? Не заработали, а туземцев нельзя развращать. И как вообще их понимать? Михалыча особенно? Он издевается вот, про единорогов рассказывает. Как к этому относиться? У самих японцев шутки не очень в ходу, а к своей репутации у туземцев Тоекуда относился серьезнее, чем белый сагиб из повестей Киплинга.

— А если я все-таки организую экспедицию? Поедете?

— В принципе поехать и можно… Вопрос, зачем? Просто так — стоит ли? — задумчиво сказал Михалыч.

— Если будет «зачем», вы все-таки готовы?

— Если будет «зачем», то готов.

Как по-разному могут понимать мир два собеседника! Сердце Тоекуды радостно стукнуло — и этого купил! Ерничал-ерничал, кочевряжился, а вот и этот готов продаваться, заплатили бы побольше! А Михалыч имел в виду — поедет, если ему будет интересно.

— Если экспедиция состоится, кого возьмете?

— Позову Андронова, Макара Поликарпова. И своих ребят, у меня своя группа, студенты.

Ямиками долго прощался, кланялся и жал руки. Михалыч посматривал на него критически и вроде не особенно почтительно.

И снова Тоекуда почуял слежку! Кто-то не слишком умелый топал за ним по ученому городку, сразу же за ним ловил машину и отследил японца до гостиницы.