И тишина кромешная…
Во всём этом аду только я уцелела. Потому как от удара на пациента приземлилась и в него вцепилась. А он, если кто забыл, к носилкам был привязан, а носилки к станине стальной пристегнуты. Так мы с ним в обнимку и кувыркались.
Правда, в мозгах у меня, не иначе как от шока, малость того, заело. То, что я сама из машины вылезла, это понятно. То, что я напарницу из–под кучи аппаратуры кое–как вытянула, тоже ясно. А вот на хрена я еще и носилки эти с алкашом вместе на своем хрупком девичьем горбу выволокла и под деревце пристроила, хотелось бы мне знать?!
А вокруг машины уже зеваки собрались, кто–то «скорую» вызвал. Водитель КАМАЗа от меня на четвереньках убег и под своим грузовиком спрятался. Видать, облик у меня был соответствующий. Он из–под днища только подвывал тихонечко и, невзирая на угрозы, нипочем не вылезал, хотя я всего–то помощь ему хотела оказать. Нам так по инструкции положено.
А тут и коллеги подоспели. Реанимобили аж в трех экземплярах и бригада с нашей подстанции. Без спасателей в те времена неплохо обходились, приподняли общими усилиями наш разбитый РАФ, доктора из кабины вынули и тут же вместе со старшей фельдшерицей в больницу увезли. У них на двоих только девять целых ребер оставалось.
И обоих водителей забрали, нашего и КАМАЗовского. Нашего в реанимацию, а того в психушку, поскольку мужик к этому моменту не только выть не перестал, но и, на меня квадратными глазами глядючи, уже в асфальт пытался закопаться. А меня как самую целую наши подхватили и на подстанцию повезли. И очень вовремя, потому как гроза наконец разразилась и дождь хлынул.
Мы уже почти доехали, как до меня дошло: а пациент?! Его–то мы забыли! Лежит, поди, клиент под деревцем, к носилкам притороченный, дождичком болезного, должно быть, поливает. В чем–то оно, может, хорошо, хоть немного грязи с него смоет, но всё равно ж не дело! К тому же на пьянца–то по большому счету наплевать, главное — носилки ж за бригадой числятся! А от бригады только я осталась, стало быть, я одна за них и отвечаю!
Короче, развернулись мы и обратно полетели. Народ на перекрестке всё еще стоит, не расходится, события обсуждает, осколки стекла с проезжей части на сувениры собирает. А носилок нет. И пациента нет. Рассосался, аки нежелательная беременность.
Я к народу: где? Где носилки?! Где больной мой недолеченный?! Я же, жизни своей не жалея, сама его из разбитой машины вытаскивала! Я же, позвоночником натруженным хрустя, его под деревце укладывала, надрывалась, потом, можно сказать, девичьим поливала!
Оно понятно, не в себе была…
А толпа молчит. Безмолвствует народ, не отвечает. А ежели какие звуки издает, то почему–то странные и местами даже неприличные. И при этом на меня, что характерно, пялится.
А ларчик просто открывался, хоть и неожиданно. На себя я тоже посмотрела — и тоже удивляться начала. Халатик–то на мне был тоненький, нейлоновый. И так–то был на мне халатик — видимость одна, так еще ж, пока я в РАФе кувыркалась, этот мой нейлон, оказалось, кислотой забрызгало!
И теперь, представьте, под дождем на глазах у изумленной публики остатки этого халатика на мне буквально растворяются. И стою я перед добропорядочными гражданами в одних манжетах и воротничке. Над самой головой гроза грохочет, молнии сверкают, от атмосферного электричества копна моих волос, встав дыбом, натуральным образом шевелится — и я вся из себя в чем мама родила. Ну чем не Немезида «скорой помощи»?
Картинка та еще, короче говоря.
Ну, меня такими пустяками не смутишь, удивили блядь вибратором, подумаешь. Но тут уже коллеги спохватились, голый фельдшер посреди толпы — непорядок всё–таки. В машину меня резвенько засунули, завернули в простыню и увезли. А то граждане уже продолжения концерта начинали требовать.
А когда бригада моя из больницы выписалась, нам еще по выговору всем влепили. За утрату казенного имущества в виде тех самых носилок. А вот утрату пациента почему–то так и не припомнили.
Ну и на том спасибо.
Восставшая из гроба
Что греха таить, у нас на «скорой» вечно черт–те что случается. То, к примеру, пациента утеряем, то вообще покойника. А бывает, что наоборот — бывает, что свежезаконстатированный труп в ожидании труповозки из мертвых восстает и по квартире шастает. Что ж поделать, если пациент упорно хочет жить, медицина перед ним бессильна. Сама неоднократно убеждалась.
Разве только непосредственно из гроба на моих глазах еще никто не восставал.
Хотя вот я — я лично раз восстала.
Сама бы я, наверно, эту байку и не вспомнила. Давно всё это было, давным–давно, так давно, что и почти неправда. В незапамятные времена, короче говоря.
А тут лечила давеча я очередную бабушку–старушку. Обычный гиперкриз, ничего такого экстраординарного. Вот только сын этой старушки почему–то на меня задумчиво–задумчиво смотрел. Смотрел–смотрел, а потом и выдал: «Доктор, — говорит, — а я ведь вас же помню! Я вас на Авангардной из гроба вынимал! Я же санитаром там работал!»
Что ж, мир, давно известно, тесен, Питер — город маленький, а такое дело и впрямь имело место быть. Только он не вынимал меня тогда из гроба, это–то как раз неправда, а валялся рядом на полу. В конвульсиях. От хохота. А из гроба я тогда самостийно вылезла.
В те времена я училась на шестом курсе, и цикл судебной медицины проходил у нас действительно в больнице на Авангардной улице. Не в самой больнице — в морге, разумеется. А еще я подрабатывала фельдшером на «скорой». И после занятий в тот самый исторический день с пяти вечера должна была трудиться на кардиологической машине с одним крепко пьющим доктором.
Закончились у нас занятия, выхожу я из секционной в коридор — а там гробы у стенки штабелем стоят. И один — отдельно, открытый, на полу. Гламурный гроб такой, ядовито–розовый, внутри атласом обитый, с кистями, глазетом и прочей глазурью. И крышка от него сзади к стенке прислонена. А по коридору от меня к выходу движется тот самый кардиологический доктор, с которым мне с пяти вечера предстоит трудиться. Ясное дело, покойничка привез–сдал, дело житейское.
Вот тут меня и осенило: какого, думаю я, полового органа мне своим ходом через весь город ехать, когда можно прямо сейчас к бригаде присоединиться? Халат белый на мне, так что уже одета по всей форме…
В общем, я с радостным воплем ломанулась старенькому доктору вослед. И от излишнего рабочего рвения за этот розовый гроб зацепилась — и целиком, всем телом в него брякнулась. А крышка, как по законам жанра положено, на меня сверху съехала и гроб прихлопнула.
Доктор услышал, что его зовут. Обернулся — пустой, как по заказу мрачный, гулкий коридор, вопиюще розовый гроб, крышкой накрытый, — и тишина кладбищенская. И тут крышка с гроба медленно сдвигается, оттуда высовываюсь я с розовой кистью на ухе, и сдавленно (ушиблась, падая) взываю замогильным голосом: «Доктор! Доктор!» Ну и руки, как вы понимаете, к нему простираю…
Нет, я, конечно, тоже от такого, с позволения сказать, загробного фельдшера со всех бы ног бежала. Вот и он тоже рванул, не оглядываясь, на ходу крестясь левой рукой, поскольку в правой папочку нес.
На грохот санитары местные выскочили, ситуацию оценили и в корчах на пол рядом с гробом рухнули. Так что из этого милого розового гнездышка я в итоге сама вылезла, не надо привирать.
А доктора я так и не догнала. Хоть и слаб здоровьем был наш пьющий кардиолог, хоть и старенький, а от меня в галоп рванул как молодой. И пришлось мне в довершение всего на работу своим ходом добираться, потирая по дороге синяки и грязно и облыжно выражаясь.
А когда я до работы доехала, выяснила, что уже не за кардиологами числюсь, а вовсе даже за совсем другой бригадой. А доктор, бедный, на больничный ушел, причем утверждал, что у него галлюцинации начались. А потом и пить, что характерно, бросил. Вообще. Долговременный целительный эффект восстание меня из гроба оказало.
Не знала я, что на Авангардной так запомнилась. Между нами говоря, приятно сознавать, что за четверть века, прошедшую с тех пор, я, получается, не слишком изменилась…
Об этом, впрочем, впереди. Тут лишь добавлю. Верно говорят: кто один раз в гробу уже лежал, того второй раз туда долго не уложишь.
Свидетельствую, на себе проверено.
Эликсир молодости
В тридевятом царстве, тридесятом государстве…
Короче, когда я на Василеостровской «скорой» работала, у нас дом на углу 7–ой линии и Большого проспекта нехорошим местом считался. Странноватым, я бы так сказала. То возле него на ровном месте пешеход ногу сломит, то с крыши кто–нибудь свалится, то глубокой ночью в подъезде покойника найдут. Беспокойное местечко, одним словом.
А старожил наш скоропомощный, который акушером на «скорой» шестьдесят лет отработал, едва ли не со времен наркома здравоохранения тов. Семашко, всё на нас ворчал. Молодняк мы, дескать, бескультурный, истории города родного не знаем. А дом тот, можно сказать, легендарный и таинственный.
Якобы была в этом доме аптека немца Пеля, и он там полную алхимию развел и философский камень создавал, а то и вовсе даже создал. Задолго до революции, естественно. А во дворе дома башню выстроил и грифонов ручных там этот камень охранять поселил. А еще эликсир вечной молодости изобрел, и продавал его особо избранным наряду со всяческими афродизиаками, вроде нынешней «Виагры».
У знатных клиентов, говорят, большим спросом это зелье пользовалось. Оттого ему безвозбранно тайные алхимические дела вершить позволяли, и на грифонов сквозь пальцы городское начальство смотрело. Ну а как старый Пель помер и всё его семейство сгинуло, грифонов приструнить стало некому, вот они по ночам и безобразят…
Правда, потом пришла советская власть, грифонов запретили; ну да суть не в этом.
Такой вот странный дом. Легенда, разумеется, петербургский миф. Как же можно — Питер да без мистики! Однако ж на доме и в самом деле надпись была: «Товарищество Пель и сыновья». Но, по правде говоря, сколько я по ночам мимо этого дома ни ездила — грифонов так и не увидела, да и философский камень мне на голову не свалился. А вот насчет эликсира молодости некоторые сомнения у меня имеются.
Однажды жарким июльским днем получила я вызов в дом этот окаянный. Старушку лет этак восьмидесяти кошка оцарапала. В машине душно, асфальт плавится, в воздухе марево раскаленное — кажется, будто дом этот угловой истекает и исчезает прямо на глазах.
Зато в подъезде — тишина и прохлада. Лифт крохотный, на площадке верхнего этажа витражи, сумрак разноцветный. Как в другое измерение попала. Невольно мне один небезызвестный коллега вспомнился, доктор Михаил Афанасьевич Булгаков…
Звоню. Открывается дверь, в темноте прихожей только силуэт девичий различаю. И звонким голоском: «Проходите, доктор!»
Правнучка, думаю. Иду за ней в комнату, на свету разглядела — нет, всё–таки внучка. Или даже дочка, потому как если приглядеться хорошенько, то даме лет сорок.
— А больная где? – спрашиваю.
— Я больная, — дама отвечает.
Смотрю в свои бумажки — нет, четко написано, возраст древний, под восемьдесят. Тут я и фамилию разобрала — Пель. И как–то вдруг все сказки нашего заслуженного акушера меня аж морозом по хребту продрали…
Видно, у меня на лице что–то изобразилось, поскольку «старушка» улыбнулась так ехидненько и говорит:
— Верно, я — последняя из Пелей. Похоже, вы кое–что про семью нашу слышали. И не страшно вам сюда ехать было?
Я честно подумала.
— Нет, — говорю, — не страшно. Во–первых, я доктор «скорой помощи», а нам по приказу бояться не положено. Во–вторых, я в чертей, инопланетян и философские камни всё равно не верю.
— А в грифонов? — с хитрецой больная спрашивает.
— Тем более не верю! — говорю.
— Ну и хорошо, — она мне отвечает, — не верите, и ладно. Главное, чтобы они в вас ненароком не поверили.
Разговорчики, однако…
Ну да я по делу как–никак приехала:
— Ладно, — говорю, — давайте вашу царапину обрабатывать. А заодно и кардиограмму снимем. У нас порядок такой: на всякую травму после шестидесяти лет ЭКГ снимать надо.
Показала она мне эту «царапину». По всей правой руке глубокая рваная рана, будто бы не кошка — рысь как минимум проехалась. Одна радость, что кровь свернулась уже.
Я малость приужаснулась:
— Ну и кошечка у вас! После такой царапины в больницу ехать надо, швы накладывать! Иначе шрам останется.
А дама только посмеивается:
— У меня, поверьте, не останется! Вы перекисью попросту промойте и пластырем заклейте, а то мне одной рукой несподручно.
Ничего не поделаешь, желание клиента — закон. Обработала я ей руку как положено, пластырем стянула. Стала кардиограмму снимать — и вовсе удивилась: ЭКГ как у двадцатилетней!
А дамочка неугомонная уже кофеек тащит:
— Попейте, — говорит, — вам еще до утра работать.
Выпили мы с ней по чашечке, и поехала я дальше. Но, видать, непростой тот кофе был и от души предложенный. Я все сутки как на крыльях летала и ни жары, ни усталости не чувствовала. И только к утру задумалась: а ведь кошки–то в квартире я не видела! И что куда важнее — не учуяла! У меня ж на кошек аллергия–то конкретная: стоит хоть одной в радиусе ближе пятидесяти метров от меня оказаться, я потом два дня чихать буду…
Так бы эта история, наверно, и забылась. Только вот с годами стали на меня коллеги и друзья с подозрением поглядывать: не берет меня возраст! Пью, курю, в излишествах замечена, работаю как я не знаю кто…
Не иначе как до сих пор кофеек тот действует. Да и вообще, похоже, не всё лишь сказки были про тот дом!
А и то: есть многое, друзья мои, на свете…
Повторение — мать лечения
Жизнь — она куда богаче, чем все наши представления о ней. Что не означает, разумеется, будто скоропомощане склонны к досужей мистике. Совсем наоборот. Просто то, что большинству — фантастика и мистика, для нас реальность как реальность. Мы в жизни просто видим больше остальных.
Так–то мы сугубые прагматики и циники.
А если мы и суеверны, то по–своему. От черных кошек не шарахаемся и при виде молодого месяца деньги в карманах не считаем. А что считать–то, если там всё равно пусто.
Но вот, к примеру, если мне на вызове в процессе оказания помощи, под руку, так сказать, вдруг спасибо брякнут, я непременно выдам что–нибудь неласково в ответ. И не потому, что «спасибо» в кармане не звенит, в стакане не булькает и на сковородке не шкворчит. А потому, что раз «спасибо» загодя сказали, всё лечение наперекосяк пойдет. И приходится заставлять клиентов через левое плечо плевать и по некрашеной деревяшке стучать. Иной раз помогает.
Приметы у нас тоже свои. Если первый вызов поутру — покойник, да еще и мужик, значит сутки спокойные будут. Если женщина с утра пораньше в бозе опочила, это, разумеется, к дождю. Ну, или к тому, что денег от клиентов на этих сутках точно не дождешься. По нашим временам последнее вернее.
А самая лучшая примета — если первым вызовом на падение с высоты едешь. Но только если высота не меньше седьмого этажа. Это тоже понятно: с седьмого этажа только косточки с асфальта соскребать приходится, стало быть — заведомо покойник. И падают, как правило, мужики, спьяну дверь с окном перепутав. То есть смотри пункт первый.
Хотя, естественно, бывают исключения. Как очевидец и знаток вопроса могу с уверенностью заявить: всё дело в предполетной подготовке. То есть в выпитой дозе. Если точно угадана — летите хоть с пятнадцатого этажа, мягкая посадка вам гарантирована. Фонендоскопом клянусь. Но вот если хоть малейший недобор случится или перебор — всё, пиши пропало: даже несколько ступенек могут оказаться фатальной высотой.
Так вот, об исключениях. На 8–ое марта дело было. Весна, однако, солнышко, сосульки подтекают, снег прошлогодний тает. Благолепие, короче, лепота. А один десантник (бывший, разумеется) с вечера свою подругу так напоздравлялся, что поутру 8–го в это благолепие за добавкой вышел. В окно. С девятого этажа. И на газончик, всё еще покрытый снегом, тушкой бессловесной приземлился. И лежит.
Ну, понятно, очевидцы вызывают «скорую». Мы, понятно, приезжаем — бренные останки с газона соскребать. А останки при ближайшем рассмотрении дышат. А местами даже и шевелятся. И вообще, похоже, пациент не столько мертв или хотя бы пребывает без сознания, сколько просто после своего полета вздремнуть на свежем воздухе решил.
Подобрали мы его, в больницу отвезли, на том и успокоились. И на тихое дежурство понадеялись. Ну как же: первый вызов, выпадение из окна, мужик, этаж выше седьмого. Самая что ни на есть благоприятная примета.
Смущало лишь, что пострадавший уцелел. Оказалось — правильно смущало. Тут же вызовы буквально валом повалили, страждущие в хвост и в гриву нас гонять затеяли. До обеда без малейшей передышки по болящим ездили.
А вместо обеда попали мы опять к тому же пациенту. К тому десантнику, который утром выпал из окна. Потому что он опять оттуда навернулся.
Мы поначалу даже испугались было — всё, галлюциноз, уработались, пора нам к психиатру. Всей бригадой, стройными рядами. А и то: лежит всё то же тело, в том же положении, точно в той же вмятине в снегу. Как будто мы его не забирали. Дежа вю.
На деле–то всё просто оказалось. Просто–напросто десантник идеально дозу угадал. Он же как с утра в больнице оклемался, так сразу же спросил, зачем он здесь. Объяснили тамошние эскулапы всё клиенту — не поверил. Сделали ему рентген — и сами не поверили: ни вывихов, ни паче переломов, ничего. Вот что значит подготовка предполетная!
А пока врачи ломали головы, что с этим чудом делать, десантник из больницы ненавязчиво слинял. На кой она сдалась, эта больница, если там врачи–вредители ему не наливают! Вот он назад к своей подруге и рванул, прикупив еще бутылку по дороге.
А у подруги по нему уже поминки в полный рост. И под эту музыку сосед подругу к аморальным действиям склоняет. И подруга в общем–то склоняется.
Посмотрел он на такое безобразие, расстроился — и молча вышел вон. Опять в окно, по той же траектории. А поскольку нужный градус из него к тому моменту вышел, руку с парой ребер на этот раз он всё–таки сломал. Зато бутылку уберег, так мы его в обнимку с ней коллегам и вернули.
Десантник, что ж поделаешь…
Вот и надейся после этого на тихое дежурство. Укатали нас в ту смену так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. До усрачки нас за сутки уработали.
Нет бы мужику с утра разбиться как положено.
Атипичная реакция
Рассказывая свои скоропомощные истории, я никогда не вру. А местами даже и не привираю. Фонендоскопом клянусь. Зачем придумывать, раз так оно и было?
Так что с выдумками — это не ко мне. По части что–нибудь такое–этакое сочинить муж у меня большой специалист. Это у него профессиональное, он у нас писатель. Меня он тоже как–то раз придумал — до сих пор икается. Не стану, впрочем, уточнять кому.
Ну да не суть. В конце концов, мы все немного персонажи. Особенно по пьянке, что существенно.
Благоверный мой не исключение. Ага, вот именно, не одному ему о других сплошные пасквили рассказывать. Пусть на себе теперь попробует, каково оно.
А началась эта история с того, что к нам опять Филиппыч заходил, еще один любимый мужнин персонаж. У Дайнеки все друзья рано или поздно персонажами становятся.
Филиппыч в жизни — светлый человек. Одна только беда: без спиртного в гости не приходит. Поэтому когда я на работу опаздываю и вместо «здрасте» за минералку в холодильнике хватаюсь, начальство понимающе кивает: а–а, опять Филиппыч заходил! И даже санкции ко мне не применяет.
Вот и на этот раз он три литровых упаковки винища приволок. А поскольку человек он тоже творческий, с фантазией, приспичило ему в процесс вульгарного алкоголизма романтики немного привнести:
— А пойдем с вином на крышу, — говорит, — типа как закатом любоваться!
Уговорил, пошли. Потащил он нас не просто на крышу, а на башенку–ротонду, на этой самой крыше торчащую. Забрались мы туда. И вправду — красота: осень, самый центр города, закат, фонари внизу уютно загораются. Мы, на граждан глядя свысока, благонравно так винишко попиваем, стихи почитываем, беседы философские беседуем. Самая что ни на есть романтика кромешная…
А когда три литра мы приговорили, вниз за добавкой дружно собрались.
Ну а внутри–то башенки темно. Лестница деревянная, типа винтовой, метра три высотой, потом площадочка с перилами — и еще пролет метра в три, а то и пять. Конструкция трухлявая; Филиппыч спереди идет, дорогу обозначает, за ним я ощупью сползаю, а муж мой драгоценный процессию замыкает.
Кто ж знал, что тут ему захочется наглядно показать, что по части, так сказать, повышенной летучести и чрезвычайной после этого живучести иные литераторы тем же десантникам ничем не уступают!
И не надо врать, что он, мол, не нарочно.
Мы еще до середины первого марша не спустились, как вдруг сзади что–то хрустнуло, огонек мимо нас пролетел — и на площадку снизу с жутким грохотом обрушился.
Я с перепугу:
— Что это?!! — кричу.
А дражайший мой спокойно:
— Это я. Я тут на перила, понимаешь, е*нулся! — писатель отвечает.
После чего удовлетворенно затягивается, и, не выпуская сигарету изо рта, вместе с перилами продолжает прерванный полет, сшибая по пути оставшиеся деревянные конструкции.
Только на полу чердака остановился, на сей раз окончательно. Мы с остатков лестницы кое–как сползли и давай к нему:
— Руки–ноги чувствуешь?
— Чувствую.
— Ну так вставай!
— Не встану.
— Почему?
— Не могу.
— Почему не можешь?!
— Потому. Потому что я беретик где–то потерял. А какой же я писатель без беретика?!
У них, у творческих, всё не как у людей…
Пришлось искать. Обшарили весь чердак. Нашли кепочку кожаную — не то, говорит. Сняли шапочку вязаную со спящего бомжа — шапочкой побрезговал. С третьего захода отыскали беретик, на голову надеже русской словесности нацепили — и домой страдальца повели. А он охает и морщится. Оно и понятно: мужским–то естеством да с трехметровой высоты да верхом–то на перила — мало не покажется.
Дома уложила я дражайшего в постель, а у него сомнения возникли по части мужской состоятельности. И то: я такие травмы на работе не раз видала, после них обычно только несостоятельность оставалась.
Вот муж мой и засомневался. И решил свои способности проверить, меня особо не спросясь. Лично мне довольно скоро стало ясно, что ничего такого важного ненаглядный мой себе не зашиб. Потом пришлось признать, что ему этот полет только на пользу пошел. А к утру мы уже в равном положении оказались: я как будто и сама на те перила с высоты, извините, е*нулась…
Ну, в том смысле, что, простите, приземлилась.
Всем бы мужикам так падать, бабоньки.
Рожденный падать скакать не может
Ну да падать я сама по молодости лет неоднократно падала. Что характерно — иногда так даже с удовольствием. Правда, в основном по делу. То есть по работе.
Нет, конечно, не по основной.
Это сейчас каскадер — профессия серьезная и местами даже уважаемая. А в тридевятом царстве, тридесятом государстве не было у нас такой профессии вообще. В том смысле, что официально не было.
Каскадеры–то, конечно, были. Как правило — отдельные энтузиасты, которые сами себе трюки придумывали, сами их готовили и исполняли. И всё это — в свободное от основной работы время.
При одной такой каскадерской команде я в те времена подвизалась, так сказать, нештатным доктором. Тоже в перерывах между дежурствами. Ну и кое–что из трюков выполняла, если в кадре требовалась женщина. Простенькое что–нибудь такое: могла на заднем плане в постановочной драке поучаствовать, с лестницы а ля Бельмондо в «Чудовище» скатиться, на ходу из машины в машину перелезть, из под колес под визг покрышек выпрыгнуть…
Но тут случилось чудо. Решили всё–таки тогдашние чиновники оформить эту странную профессию официально. То есть в Госреестре прописать.
А раз так, каждый, кто на этот профессиональный статус претендовал, обязан был перед высокой столичной комиссией все свои умения продемонстрировать, подать товар лицом. Вот народ и кинулся со страшной силой тренироваться — автомобильные трюки, рукопашные бои, верховая езда. А под шумок решили и меня поучить высокому искусству вольтижировки — вдруг пригодится!
Лошадей я всю жизнь любила. Но издалека. А тут закинули меня в манеже на спину жеребцу по кличке Кагор, привязали к передней луке седла веревочку и объяснили, что моя задача — встать на конскую спину, за эту самую веревочку придерживаясь. На всем конском скаку, что характерно. Тренер в центре манежа, шамберьером щелк — алле оп! — поехали.
Кагор сначала шажком, потом всё быстрее по кругу чешет. Я из стремян вылезла, раскорякой у него на крупе примостилась и торчу, пардон, в позе орла, вцепившись в веревочку изо всех сил. Тренер орет: «Выпрямляйся! Выпрямляйся, мать твою!!!» А у меня от страха ноги свело. А Кагор скорость набирает и набирает…
Всё же я зажмурилась и встала. Всё бы хорошо, но ведь и эта чертова копытная скотина тоже стала! На всем скаку. Как вкопанная.
Кагор стоймя, но я–то по инерции двигаюсь вперед! То есть через конскую голову — и намакияженной физиономией в опилки. По большой дуге, с воздушными кульбитами и переворотами. Очевидцы после признавали, что на камеру захочешь так — не сделаешь. А сделаешь — так после этакого «трюка» костей не соберешь.
А я — нормально. Ну, если не совсем, то в первом приближении. Подняли меня, почистили, конфеткой угостили. Фиг с тобой, говорят. Уж больно забавно смотреть, как ты враскоряку галопируешь. Но давай–ка мы тебя лучше научим на ходу с лошади спрыгивать и обратно запрыгивать.
Это вообще проще всего считается. Манеж с опилками пружинит, поэтому прыгаешь, держась за седло, вперед по ходу лошади, а тебя обратно как на батуте закидывает.
Ладно. Затащили меня опять Кагору на спину, кнутом щелк — алле оп! — понеслись. То есть это жеребец понесся. А я спрыгнула, как учили. А эту копытную тварь на полном скаку в сторону шатнуло. Такое впечатление, что в оправдание своей кликухи гадский жеребец с утра пораньше подло накагорился…
И пролетела я у него аккурат под брюхом, только копыто по волосам чиркнуло. Ну и как положено, по уже устоявшейся традиции — мордой в опилки. Лежу и пошевелиться боюсь. Может, мне уже полбашки снесло: встану — и отвалится. И тишина в манеже мертвая.
Народ на цыпочках подошел, смотрит — а я качественно зарылась. Откопали, трясут: скажи хоть что–нибудь! Хотела я от души выматериться, а изо рта вместо слов — фонтан опилок.
— Нет, — в итоге тренер рассудил, — не выйдет из тебя наездницы. Клоун из тебя классный выйдет. Здорово ты опилками плюешься, просто загляденье!
Спасибо и на том. Вот только клоунады мне и на основной работе до сих пор хватает. Все сутки на манеже.
Вызывайте — обхохочетесь.
Не роняйте пианиста
В бытность мою нештатным каскадерским доктором попала я на съемки развлекательной новогодней программы. Причем не только как подручный лекарь, но и как каскадер. Приятель уговорил. Типа, подумаешь, пару раз с лестницы свалиться и на капоте автомобиля прокатиться! Уж больно им женская фигура в кадре нужна была, а на тех съемках все мужики подобрались как нарочно суровые и могучие, нипочем под бабу не загримируешь.
Ладно, сказано — сделано. По сюжету этой программы главный герой — молодой влюбленный — спешит на свидание к подруге и всё время попадает в дурацкие ситуации. То его в очереди за подарком бьют, то его машина в мирно гуляющую парочку врезается, а под конец его и вовсе швейцар в бар к любимой женщине не пускает…
Короче говоря, программа как программа, пипл под водку в Новый год и не такое хавает. Главного героя изображал известный питерский (в те незапамятные времена, конечно, ленинградский) певец и композитор… ну, скажем, Игорь К.
А дублировал героя–звездюка тот самый мой приятель.
В лучших киношных традициях начали съемку с конца. То есть с бара, куда герой настырно как бы ломится. Гостиница «Ленинград», бар «Канатный». На входе — грозный швейцар, человек–гора, Валуев отдыхает. Швейцар самый что ни на есть всамделишный. Метрах в двух за его спиной — декоративный бассейн метровой глубины, огороженный канатами. По периметру столики стоят. Воды в бассейне нет — предновогодний ремонт. Но нам вода и ни к чему, в кадр только швейцар и канаты попасть должны были.
Хлопушка, дубль первый, мотор. Влетает мой приятель, загримированный под Игоря К., швейцар его хватает за грудки, приятель изящным приемом освобождается и проникает в бар. Хорошо. Снято.
Дубль второй. Швейцар тихо звереет: как так, до сих пор еще никто без спросу проскочить мимо него не мог — а тут нате вам! И вцепляется в приятеля моего намертво, готовый стоять до последнего. Все инструкции у него из головы напрочь вылетели, в раж человек вошел. Приятель корчит зверскую рожу — и швейцару в лицо громко: «Гав!!!» От неожиданности руки у привратника разжимаются… Порядок, снято.
Игорь К., со скучающим видом наблюдающий, какой он крутой, внезапно воодушевляется: «Ребята, а можно я сам? Здесь же всё просто, никаких умений не надо!» Ну, насчет не надо — это еще вопрос. Но звезда желает. Да и режиссер повелся: еще бы, реклама–то какая — знаменитость самолично трюки выполняет! Правда, суровые каскадерские мужики полчаса звездюку втолковывали, что от него требуется, а заодно и швейцара вразумляли, чтобы не дай бог силы не приложил, а то повредит певцу чего — за всю жизнь не расплатится.
Хлопушка, дубль третий, мотор. Игорь К. со всей своей молодецкой дури влетает в бар и прет на швейцара, запуганный цербер просто шарахается в сторону и звезда наша, путей не разбирая, рушится через канаты в пустой бассейн.
Немая сцена. Вытащили знаменитость из бассейна, предъявили мне. Трясет это чудо у меня перед носом ободранными костяшками пальцев и хнычет: «Мне же сегодня еще в студии играть, новый диск записывать!» Обрабатываю ссадины, заклеиваю пластырем, высказываюсь в духе: каждый должен свое дело делать, кто ж тебя, звездюка, на мужскую работу тянул?
Звездюк явно обиделся. Но промолчал.
Ладно, поехали следующий эпизод снимать. ДЛТ, Дом ленинградской торговли, универмаг на Невском. Главная лестница, верхний ярус. По сюжету героя выталкивают из очереди, он переваливается через перила, летит вниз метров пять, приземляется на площадку и катится по ступеням, сшибая толпу.
Толпу, естественно, изображают каскадеры, я в том числе. Пока мужики укладывают на площадку страховку — пустые обувные коробки в три ряда, я в кладовке закрепляю на приятеле хоккейные щитки. Страховка страховкой, а кости ломаются легко. Рядом пресловутый Игорь К. стаскивает с себя жутко дефицитный по тем временам пуховик, в котором как бы ему предстоит падать, и ноет: «Только пуховик не порвите!» Я, не выдержав: «Ага, тебе в нем еще вечером в студии играть!» Звезда окончательно надувается и замолкает надолго.
Привычные уже хлопушка, дубль, мотор — начали! Постановочная драчка наверху, тело переваливается через перила, рушится вниз. Коробки разъезжаются, и бедный мой приятель уже безо всякой актерской игры кувыркается по лестнице, налетает на меня, и мы в обнимку пересчитываем все ступеньки до конца. Внизу расцепились, спрашиваю шепотом: «Цел?» Он мне в ответ: «Два ребра в минусе». Снято! И тут вылетает наш звездюк с криком: «Пуховик не порвали?!!»
Что я тогда сказала — повторению в приличном обществе не подлежит. Замечу только, что где бы я потом с Игорем К. ни встречалась, он сразу на другую сторону улицы перебегал. Ну а два ребра — подумаешь! Затянула я приятелю грудь бинтом, и поехали мы дальше снимать, как нас главный герой машиной задавить пытается. Самое главное было режиссера уговорить, чтобы он в самом деле звезду за руль не посадил. А с профессионалами работать — одно удовольствие.
Режиссер мне потом под рюмку чая поведал, что звездюк был обижен не на шутку. И долго возмущался, почему его на съемочной площадке никто всерьез не воспринимал, хотя он — Игорь К., певец, композитор и прочая, а ко мне, грешной, каскадеры с полным пиететом относились.
Но режиссер его просветил: у нее, говорит, самая опасная профессия на свете. Она же доктор «скорой помощи»! И что ей после этого пару раз с лестницы свалиться или из–под движущегося автомобиля выскочить?
Вот именно что: тьфу, и больше ничего.
Издержки ремесла
Профессия у нас действительно опасная, тут даже и захочешь не приврешь.
В тридевятом царстве, тридесятом государстве пожалуй что куда спокойнее было. А теперь, по нашим светлым временам, гражданам с экранов телевизоров считай что каждый день авторитетно объясняют, какие мы, врачи, вредители и коррупционеры. Как послушаю — саму до колик пробирает.
Вот и просвещается так наше народонаселение. А потом, заливши бельма, норовит то с кулаками на врача–вредителя наброситься, то доктора ножом от жизни полечить. А то и вовсе сразу топором, чтобы жизнь нам медом не казалась.
Со временем, конечно, привыкаешь, но всяко удовольствие весьма пожиже среднего.
Да хотя бы вот недавняя история. По нашим просветленным временам обычная вполне. Если там и было что–то необычное, так это только то, что дежурство до нее спокойным слишком выдалось. Нет от греха бы нам насторожиться — не к добру! А мы, наоборот, совсем расслабились.
А под вечер вызывает нас мужик. По телефону толком не поймешь, то ли он по скудоумию весь из себя дурной, то ли пьян в такое матерное слово, какого даже в русском языке пока что не придумали. Звонит и вместо «здрасте» поливает: где вы шляетесь, такие–рассякие, таком–сяком вас, вдоль–поперек и всяко?! У меня жена тут помирает, с утра вас, гадов, ждем, а вы, скоты, не едете! Где вы, уроды, в мать вас перемать?!!
Мы, признаться, малость обалдели. Не от ненормативной лексики, естественно, на ней–то мы и сами очень даже содержательно общаемся. Просто нас с утра на этот адрес вообще–то говоря никто не вызывал.
Оказалось, был с утра там участковый терапевт, направление в инфекционную больницу пациентке выписал и транспорт из больницы заказал. А этот самый транспорт всё еще по адресу не выехал, потому как дел у них невпроворот, да еще и пробки на дорогах.
По–любому мы здесь ни при чем, но выходим крайними. Косяк не наш, но ехать больше некому. И не потому что клятва Гиппократа, то да сё, а потому, что ежели больная вправду умирает (а тем паче не дай Бог помрет), отписываться нам потом — Лев Толстой повесится.
Поехали мы с фельдшерицей, никуда не денешься…
Говорят, в кино порой бывает так, как в жизни, но в жизни — очень редко как в кино. А по–моему, смотря как посмотреть, извините мне такую тавтологию.
У нас вот получилось как в кино. Причем по эпизодам. Звездные войны, так их перетак.
Итак, раскладка. Первый эпизод… ну, пусть будет «Скрытая угроза». Хотя угроза–то скорей открытая была. Приехали мы. У парадной поджидает нас мужик, бухой в неологизм, и с ходу дурноматом обещает нас, вредителей, в капусту порубить. И без перехода тут же в ноги валится: погорячился, мол, простите–помогите. А затем с колен опять к угрозам возвращается.
При таком раскладе мы в квартиру бы, понятно, не пошли. Но мужик, похоже, притомился и куда–то от парадной чесанул. В магазин, сдается, за добавкой.
А нам деваться некуда, вызов нам никто не отменял, мы лечить обязаны. Тут–то второй эпизод этих самых звездных войн и начался. Потому как поднялись мы в коммуналку на третьем этаже, в комнату загаженную пропихнулись и увидели, что помощь уже никому не требуется. Причем давно. Потому что возлежит там на кровати натуральная покойница давностью часа так в три–четыре, уже и коченеть легонько начала.
А соседка — мы же в коммуналке — нас утешила:
— Всё, девоньки, — довольно говорит. — Трендец вам наступил. Вернется ейный муж, он точно вас прибьет, он буйный во хмелю! — и ручонки потирает в предвкушении.
Оно понятно: нас мужик прибьет, потом его, наверное, посадят, а затем она, глядишь, к рукам квартиру приберет. Дело–то насквозь житейское, подумаешь…
А тут и третий эпизод как раз поспел, «Возвращение джедая» называется. Едва мы от греха свалить нацелились, к двери двинулись, — мужик домой влетел. Уяснил, что баба умерла, и за топор без лишних слов схватился. А и правильно, чего здесь рассуждать: вот он, труп, а вот — врачи–убийцы. Всё взаправду, как по телевизору!
Поди ему попробуй объясни, что его жену я только мертвой видела, что не я ее до смерти залечила. Тем более что (я потом с пристрастием соседку допросила) та неделю свой понос вдумчиво паленой водкой пользовала, а на закуску политуру кушала. И накануне от больницы отказалась, моих коллег облыжно вдаль послав. По мужскому половому адресу.
Короче, на повестке дня «Атака клонов». Композиция: в дверях зверообразный товарищ с топором, на койке — хладный труп, мы с фельдшерицей — кандидаты в трупы. Сбежать никак, руби нас не хочу. Стоп–кадр такой — и тишина тягучая. И по хребту могильный холодок…
И как будто кто–то вдруг «Мотор!» скомандовал. Мужик — топор над головой, с плеча рубить готов. Фершалка моя, она по жизни пышечка, меня в два раза толще, с перепугу в щель промежду телевизором и стенкой просочилась. Я потом специально посмотрела — там пространство было шириной с ладонь. Ну а я под топором буквально оказалась.
Не думала я, что когда–нибудь мне лихое мое каскадерское прошлое аукнется. Потому что хоть и не нарочно, но получилось у меня ну точно как в кино, словно я на камеру сработала. Целиком вложилась в один дубль — ну да на второй бы у меня, понятно, шанса не было.
Увернулась я от топора — и в прыжке назад ушла кульбитом с поворотом. Эффектно так, по каскадерски грамотно ушла. Вот только приземлилась прямо на кровать с покойницей. С грохотом, что характерно, приземлилась, потому как у кровати ножки подломились, на пол я в обнимку с трупом сверзилась — и оказалась точно у окна.
Собственно, в окно я с самого начала и нацелилась. Третий этаж всего, авось и повезет. Опасно, травматично, да, но всё же не фатально. Не смертельно, то бишь. Если повезет. А там и фельдшерица моя в этой суматохе из комнаты, глядишь, успеет убежать — убивец–то на мне сосредоточился.
Осталось только сигануть в окно. А мне понятно — всё, не успеваю. Мужик буквально в шаге от меня. По любому топором достанет, сволочь прыткая. Конкретно то есть всё. Но если то есть всё, то помирать — так с музыкой. Потому что кое–что я всё–таки успела — высадила я локтем стекло и ну как завизжу!
Визг получился — аж на загляденье. Та часть стекла, что после моего удара уцелела, прямо в раме вдребезги рассыпалась. А главное — мужик на миг застыл. Нам с фельдшерицей и того хватило — рванулись мы на выход со всех ног. С места звуковой барьер преодолели: визг всё еще по комнате взад–вперед летал, когда мы из квартиры вымелись и вниз по лестнице горохом сыпанулись.
Вынесло нас из парадной — и к машине сразу же. Я водителю кричу:
— В милицию гони! Нас там топором облыжно убивают!!!
Оказалось — здесь уже менты. Как в кино, так в жизни не бывает. Чтобы в жизни вдруг менты — да к месту, да почти что вовремя, да сами по себе на выручку пришли?! А они и в самом деле просто мимо шли. И как раз под мой концерт попали с выбитым стеклом. Да еще водила наш им ускорение придал, закричав про нападение на «скорую». Вот они и потащились разбираться что к чему.
Мы лишь немного с ними разминулись. Когда мы вниз по лестнице неслись, они, наоборот, вдвоем на лифте ехали. Так что эпизод «Империя наносит ответный удар» без нас проистекал. Звездно, надо полагать, проистекал, потому что нам потом пришлось обратно подниматься, мужика — в наручниках уже — в сознание приводить. А в придачу и покойницу, опять же, по всей форме надо было констатировать.
Потом мне в травме локоть зашивали, потом в милиции полночи провели, пока там протоколы заполняли…
А потом до нас прокуратура докопалась. Очень долго и занудно выясняли, кто же в смерти пациентки виноват. А меня и под еще одну статью пытались подвести. Умышленное уничтожение чужого имущества, срок — лишение свободы до двух лет. Окно же я целенаправленно разбила!
Что ж тут скажешь…
Нам не привыкать. Кто тут среди виноватых крайний? Ясно ж — мы.
Основной инстинкт. For women
Естественно, куда же без него…
То–то и оно, что просто некуда — разве только прямо к нам, а больше никуда. Мы же и за основной инстинкт, понятно, крайние.
Очень он затейливо у наших пациентов проявляется. Как буквально, так и фигурально.
Фигурально — это когда нас хроники с утра пораньше по любому поводу стараются нагнуть. А потом имеют сутки напролет в изощренно извращенной форме. До состояния такого глубокого внутреннего удовлетворения, что после смены до него уже не докопаешься.
А буквально — он у каждого по–своему имеет место быть, но у всех примерно одинаково.
У некоторых, правда, он особенно по–своему проявляется.
На очередном дежурстве позвонил на «неотложку» нам мужик:
— Что мне делать, доктор? — говорит. — У моей жены раскрылось подсознание!
— Как, простите? Что раскрылось?
— Подсознание. А как — не знаю, но она так говорит.
— Что у нее м–м… раскрылось подсознание?
— Да, с утра она вот так и говорит.
— А вы ей как бы муж? И не знаете, что делать, так я поняла?
Это я на всякий случай уточняю.
— Как бы муж. Не знаю, — отвечает.
Всё–то надо нашей просвещенной публике разжевывать:
— Для начала, — говорю, — подмойте–ка её.
— А потом?
— Потом уестествите.
— А это то есть как?
— То есть так. Естественным путем. Таком, сяком, вдоль–поперек и всяко. Лучше с творческим энтузиазмом и фантазией. Чтобы до печенок проняло.
— А… потом?
— Потом перезвоните. Подъедем, если не поможет, подсобим. Как–нибудь всем коллективом справимся.
Что в лоб таким, блин, что по барабану…
Через час мужик и впрямь перезвонил:
— Как вы правы оказались, доктор…
И всерьез, от всей души:
— Спасибо вам!
Слава Богу, достучалась, называется.
Ну еще б я оказалась не права! Хоть я и не специалист по части подсознания, но в жизни худо–бедно разбираюсь. Не в первый раз живу на свете, опыт есть.
Кто не понял — популярно объясню. Баба же — банально — истерила. А такая истерия затыкается надежнее всего естественным путем. Или, на худой конец, подручными предметами. Но это на совсем худой конец. Недаром даже слово «истерия» напрямик восходит к греческому слову «hystera», что означает матка. В корень греки зрили, в суть вещей. Тут уж как сплошной специалист вам говорю, как лекарь и как женщина.
Мораль: женщины, конечно, существа возвышенные, одухотворенные, загадочные, но…
Суть: пользовать баб надо правильно. По назначению. Это, повторюсь, я как специалист вам говорю, как лекарь и…
Как есть, короче, так и говорю.
А уж что мужики способны учудить…
Основной инстинкт. For men
Ну, на то, что мужики, раскрывши подсознание, способны учудить, я буквально в ту же смену подивилась. Правда, и сама при этом окружающих изрядно подивила, но уж тут, что называется, пришлось.
Подсознание там аж по основной инстинкт раскрылось.
Угодили мы на вызов к пацану. Вызвали–то нас, само собой, на «плохо с сердцем», а попали мы на плохо с головой. С головой причем конкретно плохо.
С вьюношем творится что–то непотребное. Два дня подряд он голосишки слышит, в окно они его, как водится, зовут. А этаж у вьюноша восьмой, в окошко как бы страшно выходить. А в комнате еще страшнее находиться, потому что здесь за ним, пардон, влагалища гоняются. Поглотить они его хотят. А влагалища, что характерно, разноцветные. Короче, Алан Паркер, фильм «The Wall», если кто не видел — посмотрите.
Для поднятия жизненного тонуса и чтобы, извините, от этих самых женских половых, простите, органов сподручнее было отбиваться, пацан дружка позвал. Тот–то нас как раз таки и вызвал. И теперь картинка та еще имеет место быть: один по комнате от злых влагалищ бегает, другой в углу задумчивый–задумчивый сидит. Тяжело, не по–хорошему задумчивый.
Думай тут, не думай — много не надумаешь. Дебют шизофрении? Не похоже, да еще и сразу у двоих. А похоже это, ежику понятно, на наркотики.
Начинаю выяснять: кололись, может, чем, грибасы хавали? Оба–два товарища в отказ: что вы, доктор, никогда, ни–ни! И вообще мы белые и насквозь пушистые, про наркотики, мол, слыхом не слыхали, только пару дней назад травки типа как немножко покурили, вот с тех пор и плющит типа как.
Так я прямо сразу и поверила. Травка, бишь марихуана, по определению таких галлюцинаций не дает. Опять же, как специалист вам говорю, как лекарь и… в общем, как специалист вам говорю. А дает такое благолепие нам, учено выражаясь, диэтиламид d–лизергиновой, изволите ли видеть, кислоты. ЛСД такое нам дает, в просторечии «люся», «промокашка», «марка», «дзэн» и прочая и прочая…
От наркош мне правды не добиться. А вьюнош наш хужеет на глазах. Позвонила я специалистам–токсикологам: так и так, предполагаю ЛСД. Те в отказ, точь–в–точь как наркоманы: предположения, дескать, не наш хлеб, типа как звоните психиатрам.
Ладно, позвонила психиатрам. Те в ответ: звоните токсикологам. Говорю, что те меня уже послали. Прямо к ним. Психиатры тяжело задумались.
— Так и быть, приедем, — говорят. — Вы, главное, его ничем там не колите. За жизнь пока приятно побеседуйте.
Хорошо, беседа так беседа. Колоть–то всё едино нечего, психотропных препаратов нам не полагается.
— А ежели он буйствовать начнет?
Психиатры опять тяжело задумались.
— Ну, тогда уж, так и быть, фиксируйте.
Как именно его нам надлежит фиксировать, я на всякий случай уточнять не стала. А то еще надумают чего…
Первым делом выставили мы из комнаты дружка: иди–ка погуляй, задумчивый ты наш, внизу спецов встречай. А то, неровен час, этот тоже что–нибудь такое вдруг придумает. Сразу двух неадекватов нам здесь только не хватало.
А вьюноша, как нам и заповедано, приятственной беседой начинаем отвлекать. Десять минут, двадцать развлекаем, полчаса. Ни фига. Не едут психиатры. Сорок пять минут мы лясы точим, зубы заговариваем. Час уже на уши вешаем лапшу, тень на плетень наводим, словеса плетем. Полтора часа турусы на колесах для него разводим, мыслию по древу растекаемся…
Да какой же человек такое выдержит! Вот вьюнош наш в агрессию и впал. Хорошо, что сразу не определился, то ли нас сначала порешить, то ли всё–таки от нас сперва в окошко выйти.
Ясно — всё, пора его фиксировать. А как? Бригада–то у нас — я, вся из себя прозрачная и звонкая, и фельдшер, по комплекции тоже не Валуев. А у буйных, между прочим, силища ого какая проявляется.
А наш еще и дюже вертким оказался. Как Брюс Ли. И ногами точно так же дрыжет.
Вот как только он меня по черепу копытом приложил, так меня тут сразу вдруг и осенило. Я как рожу страшную скроила, как я руки полукругом растопырила — и что есть дури пру на пацана:
— П*зда! П*зда! Я стр–р–рррашная зеленая п*зда с зубами!
Да еще и как завою:
— У–у–ууууууууу!!!
Вьюнош, бедный, под диван от ужаса забился. Вытащили мы его оттуда, на полу скрутили как могли. И в ковер на всякий случай закатали. Для гарантии. А сами — для нее же — сверху сели.
Сели, нервно курим, тупо ждем. Тут как раз и психиатры объявились.