– Это Наоми? – спросил я. – Это она?

Он просмотрел отчеты один за другим.

Мне в рот словно насыпали толченого стекла. Сильвестри и сам выглядел так, будто только что получил в нос. Пару секунд он смотрел на меня из-под козырька, с которого капала вода.

Многие были малозначительными повествованиями о неудавшихся поисках и безуспешных поездках. Некоторые успехи тем не менее были, о возвращенных ценностях рапортовалось как о великих достижениях. «Площадь Согласия» Дега, «Две сестры» Гогена, картина Ван Гога «Белый дом ночью». Он даже узнал имена следователей: Сергей Телегин, Борис Зернов, Петр Сабсаль, Максим Березов. Он уже читал составленные ими полевые отчеты в других хранилищах. Коробка содержала сотню или около того отчетов, совершенно забытых и нынче практически не используемых, за исключением нескольких, поиски по материалам которых велись до сих пор.

– Я не имею права говорить, извини, – сказал он с искренним раскаянием в голосе.

Прошел еще час, во время которого служащий прошел взад-вперед три раза, притворяясь, что хочет помочь. Кнолль отклонил все предложения, страстно желая, чтобы этот раздражающий его человечек занимался своими делами. Около пяти он нашел записку Николаю Швернику, безжалостному последователю Сталина, который возглавлял Чрезвычайную комиссию. Но эта записка была не похожа на остальные. Она была не на официальном бланке Комиссии. Она была личного содержания и написана от руки. В углу была проставлена дата — 26 ноября 1946 года, черные чернила на ветхой бумаге почти исчезли:

Голос у него был печальный, это я хорошо слышал. Даже слишком печальный. Как я уже говорил, здесь все друг друга знают. Я понял, что Сильвестри намеренно не замечал меня, когда я пытался привлечь его внимание, – он предвидел мои вопросы, отвечать на которые не имел никакого желания. В голове у меня помутилось. Работая локтями, я оттолкнул одного за другим несколько человек, стоящих вдоль ленты. Краем глаза я наблюдал за Сильвестри, который также следил за мной. Когда он слегка отвлекся, я согнулся вдвое и скользнул под ленту. На этот раз движение не прошло незамеченным.


«Товарищ Шверник,

я надеюсь, что эта записка застанет вас в добром здравии. Я побывал в Доннесберге, но не смог обнаружить ни одного из манускриптов Гете, которые, как мы думали, были там. Расспросы, безусловно очень осторожные, показали, что предыдущие советские следователи, возможно, переместили их в ноябре 1945 года. Предлагаю провести проверку результатов инвентаризации в Загорске. Вчера я встретился с Ухом. Он докладывает о деятельности Лоринга. Ваше подозрение кажется верным. Рудники Гарца посещались несколько раз различными рабочими бригадами, но местные рабочие не нанимались. Все рабочие ввозились и вывозились Лорингом. Янтарная комната могла быть найдена и увезена. Точно сказать сейчас невозможно. Ухо идет по второму следу в Богемии и доложит непосредственно вам в течение недели.
Семен Макаров».


– Эй, Генри! Ты куда? ВЕРНИСЬ!

К листку были приколоты две более новые бумажки, обе — фотокопии. Это были информационные доклады КГБ семилетней давности, датированные мартом месяцем. Странно, что они здесь, подумал Кнолль, засунуты в оригиналы пятидесятилетней давности. Он прочитал первую записку, напечатанную кириллицей:

Но было уже поздно.


«Личность Ухо установлена — это Петр Борисов, работал на Комиссию в 1946–1958 гг. Эмигрировал в Соединенные Штаты в 1958-м с разрешения правительства. Сменил имя на Питер Бейтс. Настоящий адрес: 959 Стоксвуд-авеню, Атланта, Джорджия (округ Фултон), США. Был установлен контакт. Отрицает любую информацию о Янтарной комнате до 1958 г. Не смог определить местонахождение Семена Макарова. Утверждает, что ничего не знает о Макарове. Прошу дополнительных инструкций для дальнейших действий».


– Стой!

Семен Макаров! Он искал этого русского пять лет назад, но не смог найти. Единственный выживший следователь, которого он не расспросил. Теперь, возможно, есть еще один. Петр Борисов, или Питер Бейтс. Странная кличка. Русским, кажется, очень нравятся кодовые слова. Что это, просто пристрастие или обеспечение безопасности? Сложно сказать. Прозвища типа Волк, Черный Медведь, Орел и Острые Глаза он уже встречал. Но Ухо? Это было единственным в своем роде.

Я мчался по тропинке, выдвинув вперед опущенную голову и плечи, словно футболист, петляющий между игроками команды соперника, которые выскочили навстречу, на перехват. Я со всех ног бежал вниз по тропинке, затем направился к лесу. Крики за спиной становились все громче – крики стаи, бросившейся по моим следам.

Кнолль перелистнул второй листок, другой доклад КГБ, напечатанный кириллицей, который содержал больше информации о Петре Борисове. Ему должно быть сейчас больше восьмидесяти. Ювелир по профессии, на пенсии. Его жена умерла четверть века назад. У него была замужняя дочь, которая жила в Атланте, Джорджия, и два внука. Информация шестилетней давности, достоверность ее под вопросом. Но все равно больше, чем он сам знал о Петре Борисове.

Вверху шумел дождь – очень тихо, почти успокаивающе, во все более густеющей листве, напитывающейся чистой водой. Влажный лес сверкал – каждая верхушка дерева, каждая ветка, каждый лист и шип – шелковистым отблеском, несмотря на недостаток света. Этот лес был не совсем обычный – это палеотропический лес. Гигантские деревья, которые местами достигали пятидесяти метров в высоту, лишали света нижнее царство. Под такой кроной все было в тени и тишине. В этом зеленом океане жизнь и смерть, рождение и разложение неразделимы. Молодые папоротники усеивали мертвые пни, здоровые сочные кустарники росли на скелетах деревьев, поваленных грозой. Это ощущение гармонии, на миг охватившее меня во время бега, оказалось недолгим: оно было разбито на куски потоком, пузырящимся вдоль деревянных перегородок и лестницы для подъема рыбы.

Он опять взглянул на документ 1946 года. Задержал взгляд на месте с упоминанием о Лоринге. Второй раз он встретил это имя в отчетах. Это не мог быть Эрнст Лоринг. Этот слишком молод. Скорее его отец, Иосиф. Все более неизбежным становился вывод, что семья Лоринга также уже давно шла по следу. Возможно, поездка в Санкт-Петербург стоила этих хлопот. Два непосредственных упоминания о Янтарной комнате — редкость для советских документов. А также новая информация.

Я все так же шел по прямой, погрузившись по колено в папоротники, скользя по скалам, покрытым мхом, и по влажной пористой земле, обдирая икры об острые сучья поваленных стволов. В кедах хлюпала вода, по лицу хлестали лапы напитавшихся дождем елей, пахнущих смолой. Кто-то уже выследил меня и бросился наперерез справа, но в последний момент я избежал встречи, перепрыгнув лестницу для рыбы и скатившись вниз по склону прямо по направлению к пляжу, к силуэтам в белых комбинезонах, мелькавшим между деревьями. Раздался чей-то крик:

Новый след. Ухо!

– Да остановите же его хоть кто-нибудь!

— Вы скоро закончите?

Наконец я вышел из леса, и кеды тотчас увязли в рыхлом, липком песке. Чуть дальше у воды лежал какой-то вытянутый предмет. Волны оседали у самой линии берега. Мне оставалось лишь несколько метров, когда передо мной возникли люди, перекрывшие проход. С криком ярости, отчаяния и боли я врезался в эту толпу. Почти преодолел это препятствие, когда их руки сомкнулись, заперев меня будто в клетке из плоти, но я был уже готов к тому, чтобы…

Кристиан Кнолль поднял голову. Служащий смотрел на него сверху вниз. Он подумал, как долго этот ублюдок здесь стоит.

…увидеть…

— Уже больше пяти, — сказал служащий.

…этот предмет…

— Я не знал. Скоро закончу.

Взгляд служащего скользнул по странице в его руке, клерк явно пытался подсмотреть. Кнолль с безразличным видом положил бумагу лицевой стороной на стол. Человек, казалось, понял намек и пошел обратно к своему столу.

Вокруг туда-сюда сновало множество крабов, чайки били крыльями у берега, ожидая, что их покормят. Она лежала, вытянувшись между двух лужиц, в которых я заметил морской салат, алые морские звезды и морского ежа-гиганта. Я узнал темные кудри, будто водоросли, рассыпавшиеся по песку, испещренному крохотными ямками от ливня, очертания плеч и… шрамы. Но остальное… Остальное представляло собой кадр, прямиком взятый из моих любимых фильмов. В свете портативных галогеновых ламп, которые используют для киносъемки, в центре образуемого их лучами белого пятна, резко контрастирующего с серым пляжем, – сияло ее лицо, распухшее и покрытое кровоподтеками. Ее глаза… ее глаза, без сомнения, уже послужили лакомством для чаек, в нетерпении толпившихся на берегу; от них остались лишь две пустые глазницы. Рот был втянут внутрь. Струи дождя омывали тело, разбивались о лужи и дымились, попадая на галогеновые лампы. Их свет ярко освещал ее мокрые бедра, изрезанные во многих местах.

Кнолль снова взял в руки бумагу.

Однако она не была полностью голой.

Интересно, что КГБ искал двух бывших членов Чрезвычайной комиссии только последние пять лет. Кнолль думал, что поиски Янтарной комнаты закончились в середине 1970-х. Во всяком случае, такой была официальная версия. Он набрел только на несколько независимых упоминаний, датированных восьмидесятыми. Ничего нового за последнее время, вплоть до сегодняшнего дня. Русские не сдаются, этого у них не отнять. Но, учитывая ожидаемую награду, это можно понять.

На самом деле она была одета в рыболовную сеть, напоминающую грубоватый модный аксессуар. Я почувствовал, как кровь отхлынула от лица, а рот наполнился вязкой слюной. Лоб покрылся испариной, ноги сделались ватными. Оказавшиеся между ячейками сети маленькие груди были выставлены всем напоказ, так же как и ее гениталии…

Он тоже не сдается. Он шел по следу последние восемь лет. Расспрашивал стариков со слабеющей памятью, привыкших хранить секреты. Борис Зернов. Петр Сабсаль. Максим Березов. Но никто ничего не знал. Может, Петр Борисов окажется другим. Может, он знает, где Семен Макаров. Кнолль надеялся, что оба они еще живы. Безусловно, стоило слетать в США и выяснить. Он был в Атланте однажды. Во время Олимпийских игр. Жарко и влажно, но впечатляет.

Вдруг ветер подул в мою сторону, и я почувствовал запах. Запах трупа. Я сказал себе: «Такого не может быть…»

О господи, нет-нет-нет…

Он взглянул на служащего. Тот стоял у другого конца хаоса из полок, коробок и других вместилищ информации и занимался заменой папок. Очень быстро Кнолль сложил три листка и сунул в карман. У него не было намерения оставлять что-либо для другого пытливого ума. Он поставил коробки обратно на полку и направился к выходу. Служащий ждал у открытой двери.

Я отбивался. Я попытался оттолкнуть руки, которые вцепились в меня, пытаясь оттащить назад. На этот раз они не собирались ослаблять хватку. Внезапно сквозь пелену слез я заметил деталь, ставшую последней каплей. Едва заметное движение… что-то желтое и склизкое размером с палец спокойно выползло из ее открытого рта.

— Всего хорошего, — сказал он клерку.

— И вам всего хорошего.

Banana slug – банановый слизень. Я вспомнил, чему Брискер учил нас на биологии: у банановых слизней на языке двадцать семь тысяч крохотных зубчиков, и их слюна настолько густая, что ее можно положить на лезвие ножа и она не разрежется.

Он вышел, и замок немедленно защелкнулся за ним. Он подумал, что у придурка не займет много времени, чтобы доложить о его визите и спустя несколько дней получить вознаграждение за бдительность. Не важно. Он был удовлетворен. Он был в восторге. У него появился новый след. Возможно, начало ниточки. Возможно, она приведет к цели. К той самой цели!

Когда полицейские, судмедэксперты и еще бог знает кто уводили меня отсюда, меня вытошнило прямо на него…

Он пошел вниз по ступенькам, слова из доклада звучали у него в ушах.

6. Двумя месяцами раньше

Янтарная комната!

Ряд почтовых ящиков – всего двенадцать – возвышался в конце дороги, под палящим солнцем Канзаса, во Флинт-хилл, округ Чейз, практически самый географический центр Соединенных Штатов.

Раскачивающийся грузовой фургон «Додж Рэм» остановился ровно в полдень. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. На идеально голубом, будто застывшем небе не наблюдалось ни тучки. Канзас знавал ужасные грозы, летом там случались и разрушительные торнадо, но в этой части штата небо часто было безоблачным. Воздушные массы, не останавливаясь, проходили над регионом, совсем как путешественники, освободившись от влаги в западных горах, прежде чем направиться на восток страны.

Женщина отодвинула скрипящие жалюзи, вынула платок и подняла козырек бейсболки, чтобы вытереть лоб от пота. На ней были оранжевые шорты и голубая блузка без рукавов. Женщина поставила ногу на землю и бросила взгляд на окружающий ее выжженный пейзаж.

Пейзаж очень однообразный. Бесконечный и без деревьев. Как мало он напоминает пышность ее родной Вирджинии, поросшей высокой травой вперемешку с цветами: горечавка, сильфия, псевдоиндиго… Дорога почти что прямая, без поворотов. Прерия, по которой ехал «Додж», возвышалась над небольшой известковой долиной, где каменные деревья, тополя и бразильский орех росли вдоль рахитичного ручья.

Сердце Америки. Место, где она наконец обрела покой. После стольких лет, которые провела, обслуживая его, убирая за ним дерьмо и мусор, вытирая кровь и слезы… Чужаки утверждали, что этот пейзаж вызывает скуку, и считали местных жителей невежами, но она знала, что все это ерунда – предрассудки горожан. К тому же именно здесь она смогла забыть его и его проклятую душу. Здесь не было ничего, что напоминало бы о Гранте Огастине.

Она не пыталась от него сбежать, он легко мог бы ее найти – в его распоряжении были любые средства. Она не пряталась, а всего лишь построила жизнь вдали от него, жизнь без него, жизнь, которая своей простотой была отрицанием той, что она знала рядом с ним. Иногда ей казалось, что за ней следят. Например, когда она брала напрокат сто семьдесят седьмой[25], чтобы отправиться в Каунсил-Гроув или в Топику, но ее это совсем не беспокоило. Если б он захотел напомнить о себе, то уже давно бы сделал это. В конце концов, он сам уволил ее шестнадцать лет назад после той печальной истории…

Это была единственная вещь из того периода жизни, о которой она сожалела, – или, точнее, единственная личность…

За последние пять лет ей случалось думать, что Грант Огастин окончательно о ней забыл, вычеркнул из списка. Но она слишком хорошо знала этого человека, чтобы понимать: он никогда и ничего не забывает. И никого. Порой, когда молнии освещали небо Канзаса и ночь была наполнена зловещими раскатами, она просыпалась и садилась на кровати с замирающим сердцем, видя почти воочию его лицо, обрамленное сполохами молнии.

Шестнадцать лет…

Шестнадцать лет без единой весточки от него, и эта мысль временами не давала ей спать.

Оставляя клубы пыли, женщина доехала до ряда почтовых ящиков. На них были указаны имена: Мерриман, Пухальски, Бойл, а сами металлические ящики блестели, как капот ее «Доджа», несмотря на тень от красного вяза. Солнце немилосердно жгло. Со всеми предосторожностями она открыла свой ящик. Под мышками и на груди проступили круги пота. Плата за то, что кондиционер в «Додже» сломался, а сам грузовичок потреблял слишком много масла, а коробка передач трещала так, будто собиралась развалиться на куски. Ей давно пора этим заняться.

На дне почтового ящика лежала открытка.

Это мало напоминало корреспонденцию, которую она обычно получала. Засунув руку в темное нутро, женщина извлекла открытку на свет.

И удивленно на нее воззрилась.

Аэрофотосъемка. Зеленые острова, разбросанные в сверкающем море, покрытые лесом; между ними движется крохотный паром, оставляя за собой хвост из мерцающих букв V. Она перевернула открытку. Все верно, адрес и имя ее. Марта Аллен, 2200 Хайвэй 177, Стронг-Сити KS 66869.

Женщина начала читать. Нахмурила брови, отчего ее мокрый лоб прорезала глубокая складка.

Она уставилась на буквы, перед глазами все плыло.

И подавила крик.

После стольких лет… Это невозможно. Внезапно слезы навернулись на глаза и потекли тонкими дорожками. Она впилась зубами в сжатый кулак. В послании говорилось:

«Марта, с ним всё в порядке. Из него вырос хороший парень, такой же сильный и красивый, как его мать. Сожги эту открытку после прочтения. И не пытайся узнать что-то еще».

Открытка без подписи. Но кто ее написал? В открытке сказано о нем, но не о ней. Значит, она умерла?

– Мередит, – прошептала женщина, и слезы хлынули ручьем, сверкая под летним солнцем, будто стекляшки.

Марта огляделась вокруг; сердце испуганно заколотилось, словно у бьющейся в клетке птицы. Можно подумать, кто-то мог спрятаться в этой пустыне, чтобы за ней шпионить.

Долгое время она стояла неподвижно с открыткой в руках и с мокрыми щеками. Пот градом лился по спине под палящим солнцем, окутанным туманной дымкой. Но почему? Почему теперь, когда прошло столько лет? Она так долго ждала весточки, каждое утро открывала почтовый ящик, ощущая крохотный проблеск надежды, за которым неизменно следовала такая же вспышка разочарования… Сотни и тысячи утренних проблесков надежды и столько же утраченных иллюзий…

И теперь, когда она давно перестала ждать и поставила в этом деле точку, втайне надеясь… И вот теперь – эта открытка.

Марта подавила рыдание, вытерев лицо ладонями. Разорвала открытку на мельчайшие кусочки и яростно развеяла их в обжигающем воздухе, от которого дрожали сухие деревья. Затем закрыла почтовый ящик. Не оборачиваясь, села в «Додж» – его хромированные части сверкали, – включила зажигание и тронулась с места в облаке пыли. На заднем стекле наклейки взывали: «Свободу Тибету!» и «Мир и терпимость!». Выехав на дорогу, прибавила скорости, уставившись прямо перед собой сквозь ветровое стекло – грязное и усеянное мертвыми насекомыми.

Сегодня днем Марта поплавает в бассейне «Максимус-фитнес» в Топике, а затем до изнеможения будет заниматься на тренажерах. Позже, когда воздух станет чуть пригоднее для дыхания, она устроится на веранде с бутылкой охлажденного белого вина и хорошей книгой и в золотом умиротворении летнего вечера вместе со своими кошками будет наблюдать, как садится солнце.

А чего еще нужно в этой жизни? Всего лишь немного спокойствия и тишины…

7. Допросы

– Как ты себя чувствуешь, Генри?

Тяжелые черты лица, окаймленного бородой, будто ожерельем, и густые черные брови. Шеф Бернд Крюгер напоминал шекспировского героя в костюме шерифа. Скажу я вам, чистейшей воды анахронизм.

– Кофе? – предложил он голосом стентора[26].

– Нет, спасибо, я же сказал.

– Кока-кола? Кола-зеро? Спрайт?

– Нет. Спасибо.

ГЛАВА IX

– Ты голоден? В торговом автомате есть пончики, жаренные на арахисовом масле. У нас еще осталось несколько датских булочек с сыром.

– Нет, спасибо, шеф… Все нормально…

Бург Херц, Германия

– Ладно. Тогда косяк?

Четверг, 8 мая, 19.54

Я поднял голову:

Кнолль смотрел в окно. Его спальня занимала верхний этаж западной башни замка. Цитадель принадлежала его нанимателю, Францу Фелльнеру. Она была восстановлена в девятнадцатом веке, так как первоначальное строение было разграблено и сожжено до основания французами во время войны с Германией в 1689 году.

– Чего?

– Ты разве совсем не куришь, Генри?

Бург Херц — Замок Сердца — было подходящим названием, так как крепость располагалась почти в центре объединенной Германии. Отец Франца, Мартин, приобрел строение и окружающий его лес после Второй мировой войны, когда предыдущий ее владелец не угадал политические настроения. Спальня Кнолля, его пристанище в течение последних одиннадцати лет, когда-то служила покоями дворецкого. Она была просторная, уединенная и имела отдельную ванную. Вид за окном простирался вдаль на несколько километров, открывая зеленые луга, покрытые лесом высоты Ротаара и грязную речку Эдер, текущую на восток к Касселю. Дворецкий ухаживал за старшим Фелльнером на протяжении последних двадцати лет жизни герра Мартина и сам умер спустя неделю после смерти хозяина. Кнолль слышал сплетни о том, что они были друг для друга больше, чем просто хозяин и слуга, но он никогда не придавал значения слухам.

Я покраснел. Задумался. На полсекунды дольше положенного.

– Знаешь, можно сделать анализ…

Он устал. Последние два месяца, безусловно, были выматывающими. Длительная поездка в Африку, затем гонки по Италии и в конце концов Россия. Кнолль прошел длинный жизненный путь, начатый в четырехкомнатной квартирке в районе социального жилья в окрестностях Мюнхена, которая оставалась его домом, пока ему не исполнилось девятнадцать. Его отец был заводским рабочим, мать — учительницей музыки. Воспоминания о матери всегда вызывали у него нежность. Она была гречанкой, отец познакомился с ней во время войны. Он всегда звал ее по имени — Амара, что означало «немеркнущая», идеальное определение для нее. От Амары он унаследовал высокий лоб, тонкий нос и ненасытную любознательность. Она также пристрастила его к учебе и назвала его Кристиан, так как была очень набожной.

– Такое случалось, – наконец ответил я, шокированный подобным коварством. – Изредка. Но какое это имеет отношение к…

Отец сделал из него человека: он, этот озлобленный дурак, также взрастил озлобленность и в нем. Якоб Кнолль сражался в армии Гитлера как ярый нацист. До самого конца он поддерживал рейх. Его было трудно любить, но еще труднее было его игнорировать.

И вот тут, подняв глаза, я обнаружил, что это не кино и не видеоигра. У Крюгера не было физиономии агента Смита из «Матрицы» или Стива Хайна из «Большой кражи машин»[27]. Вид у него был… нормальный. Внимательный, сочувствующий. И от этого еще более жуткий.

Кристиан отвернулся от окна и взглянул на ночной столик у кровати с балдахином.

– Генри, я не собираюсь на этом настаивать, но твое поведение на пляже… Ты нарушил полицейское заграждение, закатил истерику! Ты напал на представителей правоохранительных органов, ты испортил… а может, и уничтожил улики!

На нем лежала книга «Добровольные помощники Гитлера».^[9]Том привлек его внимание два месяца назад. Одна из безрассудных книг, напечатанная недавно, о чувствах немцев во время войны. Как такое количество людей позволили маленькой группке насадить все это варварство? Участвовали ли они в этом добровольно, как считает автор? Обо всех трудно сказать. Но его отец определенно был одним из них. Ненависть легко нашла его. Как наркотик. Что он там часто цитировал из Гитлера? «Я иду по пути, по которому меня ведет провидение, с уверенностью лунатика».

Я ничего не ответил. Мне хотелось оказаться далеко отсюда. Прямо во вчерашнем дне. Я бы проводил домой целую и невредимую Наоми, и ничего этого не произошло бы.

И это было именно то, что делал Гитлер, — вплоть до своего падения. Якоб Кнолль умер спустя двенадцать лет после того, как Амара скончалась от диабета.

– Генри, – позвал шериф, выдергивая меня из задумчивости. – Генри, ты меня слушаешь?

– Э… вообще-то я не напал на представителей правоохранительных органов… – пробормотал я. – И я не был под кайфом, если вам это интересно… Шериф, скажите, что… что произошло с Наоми?

Кноллю было восемнадцать, и он был одинок, когда его сверхвысокий коэффициент интеллекта дал ему стипендию в Университете Мюнхена. Его всегда интересовали гуманитарные науки, и он перевелся в Университет Кембриджа на факультет истории искусств. Он с удовольствием вспомнил лето, когда он коротко сошелся с парнями, сочувствующими неонацистам. В то время эти группы не имели такого голоса, как сейчас, поскольку были объявлены германским правительством вне закона. Но их взгляды на мир не интересовали его. Ни тогда, ни сейчас. И не будили в нем ненависть. Они были невыгодны и непродуктивны.

Эти последние слова были почти вырваны из моих голосовых связок.

Особенно когда он стал находить привлекательными цветных женщин.

Побледнев, Бернд Крюгер откинулся на спинку кресла.

Кнолль провел в Кембридже всего год, потом бросил учебу и устроился на работу следователем в страховую компанию «Нордштерн» в Лондоне, занимающуюся страхованием произведений искусства. Он вспомнил, как быстро он заработал себе репутацию после возвращения картины кисти голландского мастера, которая считалась потерянной навсегда. Воры позвонили, требуя выкуп в двадцать миллионов фунтов стерлингов и угрожая сжечь полотно. Он до сих пор помнил выражение шока на лицах своего начальства, когда он спокойно сказал ворам: «Сожгите ее». Но они не сожгли. Он знал, что они не сделают этого. Спустя месяц, когда преступники в отчаянии пытались продать картину обратно владельцу, он вернул ее.

– Понимаю… – мягко проговорил он.

Дальнейший успех пришел к нему так же легко.

И повернулся к Нику Сколнику, брату Чарли, стоявшему у двери. Ник выглядел таким молодым в форме заместителя, что напоминал школьника, переодетого для спектакля.

Он отыскал картины старых мастеров общей стоимостью триста миллионов долларов, похищенные из Бостонского музея. Вернул картину Жана Батиста Одри стоимостью двенадцать миллионов долларов, украденную в Северной Англии из частной коллекции. Два великолепных Тернера, похищенные из галереи Тэйт в Лондоне, были найдены в обшарпанной парижской квартирке.

– Генри – приятель моего братишки, – заметил Ник. – Он хороший парень. Верно, Генри?

Мне совсем не понравились его слова и покровительственный тон. Он словно обращался к умственно отсталому. Его взгляд также вызвал во мне внутренний протест. Мгновение я держался, но затем что-то во мне лопнуло, и я скорчился на стуле, зажав руки между бедрами. В грязных джинсах, изгвазданных травой и разодранных на коленках, и в футболке со следами рвоты.

Франц Фелльнер познакомился с ним одиннадцать лет назад, когда компания «Нордштерн» направила к нему Кристиана, чтобы сделать инвентаризацию его коллекции. Как и любой осторожный коллекционер, Фелльнер застраховал свои официально приобретенные произведения искусства — те, которые иногда фигурировали в художественных и специальных изданиях Европы и Америки. Такая реклама была для него средством сделать себе имя и побудить дилеров с черного рынка выходить на него с предложением настоящих ценностей. Фелльнер переманил Кнолля из «Нордштерн» щедрой зарплатой, комнатой в Бург Херц и ощущением, сродни тому волнению, которое охватывало Кристиана при краже великих творений искусства. Он обладал талантом вести поиски, невероятно наслаждаясь брошенным ему вызовом найти то, что люди прятали, и прилагая к этому огромные усилия. Женщины, которых он встречал на этом пути, тоже были весьма соблазнительны. Но в особенности его возбуждало убийство. Унаследовал ли он это от отца? Трудно сказать. Был ли он болен? Развратен? Было ли ему до этого дело? Нет. Жизнь была хороша.

Я дрожал, но не думаю, что от температуры или из-за того, что одежда на мне была влажной. Я с трудом сдерживал слезы, которые угрожали хлынуть из-под моих распухших век.

Чертовски хороша.

– У нас найдется чистая рубашка? – спросил Крюгер. – Ник, глянь там. И позови Криса.

Кнолль отошел от окна и зашел в ванную. Окошко было открыто, и свежий вечерний воздух высушил плитку, покрывшуюся влагой после недавнего принятия душа. Он посмотрел на себя в зеркало. Темная краска, которую он использовал последние пару недель, сошла с волос, и они опять стали светлыми. Он не слишком умел маскироваться, но считал мудрым решением изменение внешнего вида под влиянием обстоятельств. Он побрился под душем, его загорелое лицо стало чистым и гладким. Оно все еще хранило самоуверенное выражение, образ человека решительного, с определенными пристрастиями и убеждениями. Он побрызгал одеколоном шею, затем оделся к ужину.

Крис Платт был одним из здешних следователей. В службе шерифа их всего два, а еще два сержанта, пятеро заместителей, двое рядовых сотрудников и один офицер, занимающийся задержанными. И это на какие-то несколько дюжин островов, большинство из которых – обычные необитаемые булыжники. Еще в дополнение к этому полицейские располагали парком автомобилей и тремя моторными катерами. Откуда я все это знаю? Потому что когда-то посетил все эти здания вместе с экскурсией от школы.

В спальне на ночном столике зазвонил телефон. Кнолль пересек комнату и поднял трубку перед третьим звонком.

Ник неохотно вышел из кабинета, всем своим видом демонстрируя возмущение и недовольство, но у меня не было ни малейшего желания брать это в голову. Не сегодня. Возможно, как и его родители, Ник без особого восторга относится к тому факту, что лучший друг его брата – мальчик, воспитанный двумя женщинами нетрадиционной ориентации.

— Я жду, — сказал женский голос.

Вошел Крис Платт.

— И терпение не является одним из твоих достоинств?

Низкорослый, круглолицый, в больших очках и со светлой лохматой шевелюрой, он удивительно напоминал покойного актера Филиппа Сеймура Хоффмана. В одной руке Крис держал тетрадь на спирали, а в другой – исходящий паром стаканчик. Он сел за стол рядом с шефом Крюгером, открыл свою тетрадку, отпил глоток кофе, вынул ручку из кармана куртки.

— Пожалуй.

– Тебе шестнадцать, Уокер, так ведь?

— Я уже иду.

– Да.

Кнолль спустился по винтовой лестнице. Узкий каменный спуск был закручен по часовой стрелке — уловки времен Средневековья. Это вынуждало вторгавшихся рыцарей-правшей биться в центральной башне в неудобном положении в отличие от защитников замка. Сам замок был огромный. Восемь массивных башен с перекрытиями из толстых деревянных балок вмещали более ста комнат. Бойницы и слуховые окна оживляли фасад и предоставляли исключительный вид на богатые лесные долины внизу. Башни были сгруппированы в восьмиугольник вокруг просторного внутреннего двора. Четыре зала соединяли их, все строения были накрыты высокой шиферной крышей, которая была свидетелем суровых немецких зим.

– Ты живешь на Элкстоун-роуд, тысяча шестьсот?

– Да…

Спустившись, Кнолль повернул и прошел через ряд облицованных сланцем коридоров к часовне. Сводчатые потолки неясно вырисовывались над головой. Боевые топоры, копья, пики, шлемы с забралами, кольчуги — все коллекционные предметы — выстроились в шеренгу на пути. Он лично приобрел большую часть доспехов рыцаря ростом почти в два с половиной метра у женщины из Люксембурга. Фламандские гобелены украшали стены, все — подлинники. Освещение было мягким и рассеянным, воздух — теплым и сухим.

– Ты живешь с…

Полукруглая дверь в дальнем конце помещения вела в монастырь. Он вышел и направился к дверному проему с колоннами. Три каменных лица, высеченных на фасаде замка, внимательно следили за его передвижением. Они остались от первоначального здания семнадцатого века, их личности были неизвестны, хотя, согласно одной легенде, это были главный строитель и два его помощника, которые после окончания строительства были убиты и замурованы в стены, чтобы они никогда не смогли построить другой такой замок.

– Шеф… послушайте, – в отчаянии я поднял глаза на Крюгера. – В какую игру мы играем? Вы же все это знаете…

Кнолль подошел к часовне Святого Фомы. Интересное название, если учесть, что это было не только имя монаха-августинца, который основал соседний монастырь семь веков назад, но и имя старого дворецкого Мартина Фелльнера.

– В какую игру мы играем? – сухо перебил меня Платт. – Мы – не игра, молодой человек! Мы не в какой-то из ваших видеоигр! У нас здесь совершенно…

Он толкнул внутрь тяжелую дубовую дверь.

– Крис, достаточно, – резко осадил его Крюгер.

Она стояла в центральном проходе, напротив золоченой решетки, которая отделяла пространство для стоящих от шести дубовых скамей. Раскаленные лампы ярко освещали черный с золотом алтарь в стиле рококо напротив и скрывали ее в тени. Овальные окна с бутылочного цвета стеклами были темными. Гербы замковых рыцарей на витражах были тусклыми, ожидая лучей утреннего солнца, чтобы засиять во всем великолепии. Богослужения здесь почти не проводились. Часовня теперь использовалась как выставочное помещение для коллекции позолоченных реликвий Фелльнера, одной из наиболее обширных в мире.

Платт замолчал.

– Не думаю, что Генри сейчас готов, – добавил шеф, снова глядя на меня с искренним сочувствием.

Кнолль улыбнулся своей хозяйке.

Я опустил голову, мои руки дрожали. Тыльная сторона ладоней и пальцев исцарапана, под ногтями грязь. Я находился на грани нервного срыва, на пределе сил, на пределе всего.

Монике Фелльнер, старшей дочери его работодателя, было тридцать четыре. Она была высокой, тонкой, со смуглого оттенка кожей, унаследованной ею от матери, уроженки Ливана, которую ее отец страстно любил сорок лет назад. Но на старого Мартина не произвел впечатления выбор сына, и в конце концов он вынудил того к разводу, отослав ее обратно в Ливан, заставив оставить двоих детей. Кристиан всегда думал, что Моника так холодна и высокомерна из-за того, что в детстве от нее отказалась мать. Но она никогда не заговорила бы на эту тему, а он никогда бы не спросил. Она стояла гордо, как всегда, ее темные волосы ниспадали беззаботными прядями. Легкая улыбка тронула ее губы. Моника была одета в облегающий парчовый жакет и узкую шифоновую юбку, разрез доходил до стройных гибких бедер. Она была единственной наследницей состояния Фелльнера благодаря безвременной гибели ее брата два года назад. Ее имя означало «преданная Богу». Однако она была кем угодно, но только не богобоязненной женщиной.

Вернулся Ник с влажной салфеткой и рубашкой без знаков различия, но цвета полицейской формы. Он протянул их шерифу, который сделал мне знак снять футболку. На моем тощем теле виднелись следы сумасшедшего бега через лес: ветви хлестали меня, но я этого даже не замечал. Я вытер грудь, затылок и лицо салфеткой, отдававшей затхлостью, затем надел чистую рубашку, которая, разумеется, оказалась слишком большой.

— Запри дверь, — сказала Моника.

Крюгер протянул мою футболку Нику. Тот, зажав себе нос, взял ее кончиками пальцев.

Кристиан щелкнул рычажком.

– Тем не менее нам надо прояснить несколько моментов, – возразил Платт, как только брат Чарли закрыл за собой дверь конференц-зала, который также был и кабинетом Крюгера.

Она направилась к нему, ее каблуки стучали по древнему мраморному полу. Они встретились у открытых ворот решетки. Там под полом находилась могила ее деда, Мартина Фелльнера, его имя и даты «1868–1941» были выбиты на гладком сером мраморе. Последним желанием старика было быть похороненным в замке, который он так любил. Его жена не последовала за ним в смерти. Рядом покоился старший дворецкий Фелльнера, надпись, высеченная на камне, отмечала эту могилу.

– Да, – согласился шериф. – Это так, Крис. Генри… Конечно, я не могу поставить себя на твое место, но могу представить, что ты ощущаешь. Ты сейчас здесь, с нами, в то время как предпочел бы находиться в другом месте. С родителями. Или с друзьями. Или наедине со своим горем…

Моника проследила за его взглядом.

Застегивая рубашку, в которую меня можно было бы поместить трех меня, я поднял глаза, удивленный тоном, каким все это было сказано.

— Бедный дедушка. Быть таким сильным в бизнесе и таким слабым духом. Надо было быть полной дурой, чтобы не подозревать этого при его жизни.

– Единственное, что нам может помочь, – это если ты ответишь на несколько вопросов. Понимаешь, мы должны разобраться со всем этим. Мы всего лишь хотим попытаться понять, что там произошло, вот и всё.

— Возможно, это гормоны?

Я молча кивнул.

— Вряд ли. Хотя я должна сказать, что женщина может иногда провоцировать подобное отклонение.

– Отлично. Спасибо. Крис, – сказал Крюгер, поворачиваясь к Платту. – Ты принес бланки?

— Твой отец не хотел бы это услышать.

Это все больше напоминало театральный номер, который они разыгрывали на пару.

— Не думаю, что ему сейчас есть дело до этого. Он больше из-за тебя расстроен. У него есть выпуск римской газеты. Там на первой странице история смерти Пьетро Капрони.

Настала очередь Платта подтверждающе кивнуть.

— Но у него есть также и спичечница.

– Очень хорошо. Идем дальше. Твой ход, Крис.

Она улыбнулась:

Следователь встал и направился к маленькой видеокамере, установленной на треножнике в углу.

— Ты думаешь, успех оправдывает все?

– Не возражаешь, если мы будем снимать на видео? Это всего лишь обычная процедура для допроса.

— Я считаю, что это лучшая страховка для безопасной работы.

Допрос. Это слово произвело на меня эффект оплеухи. Разве мне не пора потребовать адвоката? Или позвонить маме Лив? Я несовершеннолетний, у меня ведь есть право на телефонный звонок? Господи, почему в телесериалах все это выглядит так просто?

— Ты не упомянул об убийстве Капрони в своей вчерашней записке.

– Если это… э… официально… – начал я.

— Мне казалось, что эта деталь не так важна.

Крюгер сделал отрицательный жест:

— Только ты можешь считать кинжал в груди не важной деталью. Отец хочет поговорить с тобой.

– Ничего официального. – Он посмотрел на Платта. – Скажи, Крис, ничего официального?

— Я ждал этого.

– Ничего, – подтвердил тот. – Просто разговор.

— Ты не выглядишь озабоченным.

– Тогда почему вы снимаете?

— А должен?

– И правда, почему мы снимаем, Крис?

Ее взгляд стал тяжелым:

— Ты редкостный ублюдок, Кристиан.

Следователь встал и выключил камеру.

Он знал, что Моника не обладала утонченным вкусом своего отца, но у них были две общие черты — оба были холодны и энергичны. Газеты писали о ее бесконечных связях с мужчинами, гадая, кому же в конце концов удастся заполучить Монику вместе с ее состоянием, но Кристиан знал, что никто никогда не сможет справиться с ней. Фелльнер в течение нескольких последних лет тщательно готовил ее к тому дню, когда она унаследует его коммуникационную империю вместе со страстью к коллекционированию, ко дню, который, безусловно, скоро настанет. Она получила образование в Англии и Соединенных Штатах, за это время еще больше отточив язычок и усвоив наглую манеру поведения. Но то, что она была богата и испорченна, не лучшим образом сказалось на ее личных качествах.

«Просто трюк, – сказал я себе. – Но довольно ловкий».

Моника протянула руку и похлопала по его правому рукаву:

Платт снова сел на место и сделал вид, будто просматривает свою тетрадь.

— Ты сегодня без кинжала?

– Генри, мы пытаемся восстановить картину. Когда ты видел Наоми в последний раз?

— А он мне нужен сейчас?

– Вчера вечером на пароме, мы возвращались из школы.

Она прижалась к нему:

Я подумал о нашей ссоре и ее исчезновении.

— Я могу быть довольно опасной.

– Потом она, должно быть, отправилась домой, – добавил я. – Вы уже говорили с ее матерью?

Женщина обняла его. Их губы слились, ее язык возбуждал. Он наслаждался вкусом ее губ и смаковал страсть, которую она свободно предлагала. Отстраняясь, она больно укусила его за нижнюю губу. Кристиан почувствовал кровь.

Наоми жила на Гласс-Айленд с матерью в лагере трейлеров. Ее отец, индеец из племени ламми, умер в пятьдесят, когда Наоми было шесть. От легочного фиброза – в течение тридцати пяти лет он выкуривал в день по три пачки сигарет.

— Да, ты можешь. — Он приложил к ране носовой платок.

Обменявшись взглядами, полицейские снова посмотрели на меня.

Она протянула руку и расстегнула его брюки.

– С ней пока не удалось связаться, – произнес Крюгер.

— Я думал, ты сказала, что меня ждет господин Фелльнер.

– Это как?

— У нас много времени. — Она толкнула его на пол, прямо на могилу своего деда. — И на мне нет белья.

– Ее телефон не отвечает. Мы все время попадаем на автоответчик. Ты не знаешь, где бы она могла находиться?

* * *

Я покачал головой. Мать Наоми работала крупье в казино в резервации ламми на континенте. Они с Наоми образовывали хоть и неполную, но очень доверительную ячейку общества: одновременно мать и дочь, подружки, сестры-близнецы… Мать Наоми была красивой женщиной, но со времени смерти мужа никто не замечал за ней никаких связей с мужчинами. И это несмотря на обтягивающие шорты и футболки, которые она демонстративно носила с наступлением лета, и постоянные подкатывания всех самцов острова, имеющих причиндалы в рабочем состоянии.


«Дело о присылке от прусского короля в дар к государю Петру I Янтарного кабинета,
1717 года генваря 13

Екатерине Великой — из Пруссии

Екатеринушка, друг мой сердешнинкой, здравствуй!
О здешнем объявляю, что наш приезд сюда не даром, но некоторою пользою. Мы отсель поедем сего дня, дай боже, чтоб до места уже доехать и Вас скорее видеть.
Петр. Из Габальсберга в 17 д. Ноября 1716 г.


– Ладно, – снова заговорил Платт. – О чем вы говорили на пароме?

Я поколебался.


P. S.Король подарил меня изрядным презентом яхтою, которая в Потсдаме зело убранная, и кабинетом янтарным, о чем долго желали».


– Мы… поссорились.

Платт никак не отреагировал, Крюгер бросил на меня странный взгляд:

ГЛАВА X

– Из-за чего?

Бург Херц, Германия

– Она… она сказала, что… хочет взять паузу…

Четверг, 8 мая, 21.00

– Паузу?

– Да… в наших отношениях…

Кнолль проследовал за Моникой через первый этаж замка в зал, где хранилась коллекция. Зал занимал лучшую часть северо-восточной башни и был разделен на комнату общего доступа, где были выставлены эксклюзивные и законно приобретенные предметы коллекции Фелльнеров, и секретную комнату, куда могли входить только он, сам Фелльнер и Моника.

– Такое уже случалось?

Они вошли в общий зал, и Моника заперла за ними тяжелые деревянные двери. Подсвеченные витрины выстроились в ряды, как солдаты по команде «смирно», и поражали разнообразием ценных предметов. Стены окаймляли картины и гобелены. Потолок украшали плафоны с изображениями Моисея, передающего заповеди народу Израиля, строительства Вавилонской башни и перевода Септуагинты.^[10]

– Нет.

Личный кабинет Фелльнера находился у северной стены. Они вошли, и Моника прошла к книжным стеллажам в стиле тяжеловесного барокко, позолоченным и инкрустированным дубом. Он знал, что все книги были коллекционными. Фелльнер любил книги. Его Беда Достопочтенный^[11]девятого века был самым старинным и ценным из всех, которыми он обладал. Кноллю повезло найти ее в доме французского приходского священника несколько лет назад, священник был более чем рад расстаться с ней за скромное пожертвование для церкви и него самого.

– Почему она это сказала, не знаешь?

Я будто снова услышал ее голос, в котором слышались истерические нотки: «Генри, я обнаружила правду!»

Моника достала из кармана жакета черный пульт и нажала на кнопку. Центральный стеллаж медленно повернулся вокруг своей оси. Из находящейся за ним комнаты пролился свет. Франц Фелльнер стоял посреди вытянутого помещения без окон, его галерея была хитро спрятана между пересечением двух больших залов. Крутые потолки и продолговатая форма замка обеспечивали хорошую маскировку. Толстые каменные стены были звуконепроницаемы, и специальное устройство очищало воздух.

– Нет.

Внутри находилось еще больше витрин с экспонатами. Они стояли неровными рядами, каждая была подсвечена специально установленным галогеновым светильником. Кнолль прошел по проходу между витринами, обращая внимание на некоторые приобретения. Нефритовая статуэтка, которую он без проблем позаимствовал из частной коллекции в Мехико, так как предполагаемый владелец также украл ее из городского музея Ялапы. Ряд древних африканских, эскимосских и японских фигурок, экспроприированных из частной коллекции в Бельгии, военные трофеи, которые считались давно уничтоженными. Он был особенно горд скульптурой Гогена, стоящей слева исключительной вещицей, которую он освободил из рук вора в Париже.

– А еще что?

Стены украшали картины. «Автопортрет» Пикассо. «Святое семейство» Корреджио. Женский портрет работы Боттичелли.^[12]«Портрет Максимилиана I» А. Дюрера.^[13]Все это были оригиналы, считавшиеся утерянными навсегда.

В моей памяти снова всплыло: «Генри, я хочу, чтобы мы сделали перерыв. Паузу…»

Оставшаяся свободной каменная стена была задрапирована двумя громадными гобеленами, украденными Германом Герингом во время войны и возвращенными от другого предполагаемого владельца два десятка лет назад; их все еще активно разыскивало австрийское правительство.

Именно так: она хотела сделать паузу.

– И ты не знаешь о причинах?

Фелльнер стоял перед витриной с мозаикой тринадцатого века с изображением Папы Александра IV. Кристиан знал, что это одна из любимейших вещей старика. Перед ним на витрине стояла спичечница работы Фаберже. Крошечный галогеновый светильник освещал клубнично-красную эмаль. Фелльнер явно отполировал вещицу. Он знал, как его заказчик любит лично ухаживать за каждой ценностью, это давало больше возможности скрыть приобретения от посторонних глаз.

В ушах снова зазвучало: «Кое-что произошло. Мне нужно поразмыслить… И во всем разобраться… Я обнаружила, кто ты такой…»

Фелльнер с каменным лицом цвета цемента был похож на худого ястреба. На нем были очки в проволочной оправе, окаймляющие тонкой полоской металла подозрительные глаза. Конечно, часто думал Кнолль, в этих глазах когда-то пылал священный блеск идеализма. Теперь они поблекли, как у человека, разменявшего восьмой десяток, который построил империю на журналах, газетах, телевидении и радио, но потерял интерес к зарабатыванию денег, перейдя отметку в миллиард долларов. Его любящая состязаться натура направила свою энергию на другие, более закрытые и рискованные предприятия. Предприятия, в которых люди с множеством денег и железными нервами могли достигнуть бескрайних высот.

– Ей нужно было время, чтобы во всем разобраться, так она сказала, – ответил я. – Это все.

Фелльнер выхватил выпуск «Интернэшнл дейли ньюс» из кармана пиджака и махнул им в сторону Кнолля:

– А дальше?

— Ты скажешь мне, зачем это было нужно? — Его голос был хриплым от бесчисленного множества выкуренных сигарет.

– Мы разошлись в разные стороны.

Кристиан знал, что эта газета была в корпоративной собственности Фелльнера и что компьютер в другом кабинете был ежедневно перегружен новостями со всего света. Смерть богатого итальянского промышленника, безусловно, была достаточно значительным событием, чтобы привлечь внимание старика. Внизу первой страницы была статья:

– Ты ее больше не видел?

– Нет… На самом деле мы ее искали, мы с Чарли. Но не нашли.


«Пьетро Капрони, пятидесятивосьмилетний основатель «Дью Мори индастриз», был найден вчера в своем поместье на севере Италии со смертельной раной в груди. Там же была найдена заколотая Кармела Терза, 27 лет, жительница Венеции. Опознание было произведено на месте преступления. Полиция нашла следы взлома двери на первом этаже, но пока не обнаружила, чтобы на вилле что-либо пропало. Капрони вышел в отставку в «Дью Мори», конгломерате, который он превратил в один из крупнейших итальянских производителей шерсти и керамики. Он продолжал вести деятельность как главный акционер и консультант, с его смертью компания осиротела».


– Чарли Сколник? Брат Ника?

Фелльнер прервал его чтение:

– Да.